И возвращается ветер сиквел к отблескам Этерны В

«И возвращается ветер…»
– Ну же, Надорэа, что ты плетешься, будто на казнь? Кошки закатные, да ты еще глупей, чем я думал!
Раньше Альдо никогда с ним так не разговаривал! И глаза… У принца Ракана были голубые глаза. А у этого – лиловые! Почему Дик прежде этого не замечал? Обрадовался, как дурак, узрев снова в живых своего драгоценного анакса! Но всё равно лучше идти за… хоть за кем, чем остаться опять одному посреди темного Никогда-нигде. Сколько же времени он тут бродил? И ведь даже обратно теперь дороги не найти в этом кошкином Лабиринте! А если каким-то Создателевым чудом назад и выберешься – наверху уж верно поджидает Карваль со своими чесночниками или еще кто-нибудь, с кем встречаться смерти подобно.
– Ну, где ты там?! – взвизгнула тварь, будто кошка, которой наступили на хвост, и Дикон, спотыкаясь и поскальзываясь, заторопился по темному гулкому проходу вперед. Туда, где светилось и переливалось холодное, страшное, лиловое…
– Ну, что – привел? – голос, высокий и резкий, хлестнул по ушам огненным кнутом. Альдо, вернее, то, что выглядело как он, проскулил что-то неразборчивое, опускаясь на четвереньки. – Теперь убирайся! Живо с глаз долой – не то рассержусь! Ну!
В пол у самых ладоней анакса ударила молния, в нестерпимо синем свете Дик увидел, как она высекла в камне глубокую, с рваными краями борозду, почувствовал, как простучала по его ногам каменная крошка – в колено ударила, больно, удивительно, но он чувствует боль, значит, он – живой? А выходцы? Они – могут чувствовать?
Альдо с пронзительным воплем так на четырех ногах и бросился наутек, в темноту. Дикон устремился было за ним – но из лилового света метнулось темное толстое щупальце, обернулось вокруг ног, дернуло, подсекая, заставляя неуклюже шлепнуться на задницу.
– А ты-то куда? – голос раздался будто прямо над ухом. Уже другой голос, ленивый и журчащий. – Иди к нам! – Второе щупальце обвило герцога за талию и повлекло – не вырваться, будто волна тащит в море камушек или дохлую рыбку. А ведь Ричард так за свою недолгую жизнь и не увидел моря, а мог бы, в Алвасете, с эром Рокэ – некстати мелькнула мысль.
Неведомая сила внесла Окделла в обширную пещеру, залитую холодно-лиловым светом, и весьма бесцеремонно опустила на каменный пол. Перед возвышением, застланным, как Дику показалось, чем-то похожим на пестрый морисский ковер – у эра Рокэ в доме были такие.
На возвышении расположились четверо. Нет, Четверо! Никем иным, судя по всему, они быть не могли. Так это что же – правда? Всё, о чем матушка строго запрещала упоминать? И про что шепотом рассказывали старая Нэн, и конюх Ларс, и Дейзи? Вот этот, в сине-лиловом, у которого волосы то седеют, как пена на водах Рассанны, то снова становятся каштановыми, конечно, Унд. А черноглазый и златокудрый, похожий на Савиньяка – наверное, Астрап, вон как глазищами сверкает! Рядом с ним…. Эр Рокэ?!! Нет, показалось, этот гораздо моложе, и глаза темные, да и не может быть у Алвы такого взгляда, в котором кипит бесшабашное шальное веселье! И не улыбался так эр Рокэ. Значит – Анэм. Потому что четвертый, высоченный, огромный, русоволосый и сероглазый, конечно же, сам Лит! На отца похож. Только из этого двух Эгмонтов можно выкроить! Двух Ричардов – уж точно. А на коленях у Унда развалился здоровенный ярко-рыжий кот!
Поднял лапу – и промурлыкал: «Рассказывай!».
– Что именно вы хотите услышать, эры? – нельзя показать, что боишься, что устал, что голоден. Он – Повелитель!
– Всё, – сверкнул глазами златоволосый. – С самого начала.
– Что ж, – Ричард нарочито небрежно, по-алвовски, пожал плечами, уселся поудобнее. – Как пожелаете. Если начинать с самого начала…
Они – в том числе и кот, в этом Окделл мог поклясться! – слушали молча и очень внимательно. Лишь изредка кто-нибудь уточнял: «Сам ты этот список видел, в руках держал?» или «Девчонка? Маленькая? Безобразная? Что именно кричала?».
Когда герцог наконец умолк, досказав про Карваля и его банду, – заговорили они. Горячо, громко, наперебой, а рыжий кот шипел и яростно бил хвостом. И от сказанного ими волосы вставали дыбом у Ричарда Окделла.
Так это что же получается?! Альдо, оказывается, вовсе никакой не Ракан? А Придд? Спрут холодный, со склизкими щупальцами?! Да еще и незаконнорожденный к тому же?! А Ричард-то ради него!! А королева Бланш была не образцом добродетели, а коронованной шлюхой, не лучше Катари? Значит, анакс был никакой не анакс, и не мог им быть, а только морочил всем голову? И гоганам продал то, чем никогда не обладал? А значит, не могло быть никакой Великой Талигойи? И отец погиб – зря? И святой Алан – зря, потому что Рамиро был вовсе не виновен? А настоящий Ракан, значит… Эр Рокэ?!!! Постойте, а кто же тогда Повелитель Ветра? Впрочем, неважно, главное – получается, это эру Рокэ Ричард поклялся кровью? И его предал? Так, значит, Скалы отвернулись от Ричарда из-за этого? И Надор – из-за этого, а не от каких-то там пустот, которые промыли в скалах подземные реки? На шестнадцатый день!
А ему, Ричарду Окделлу, хоть одна кошка мяукнула про это?!! Эр Рокэ хоть полслова сказал? Ни звука, только язвил и издевался! Ну да, приходили отец Герман с Паоло, а до того – Арамона и страхолюда-морячка, толстая, как любимая пушка Курта Вейзеля. Ну да, говорили что-то про королеву, и про горячую и холодную кровь. Но ведь надо же выражаться ясно и понятно, если хочешь, чтобы тебя поняли! Но как же так… Ведь Ричарду все с детства твердили… Откуда он мог знать? Ниоткуда не мог. А значит, ни в чем не виноват! А виноват – Альдо. И ведь таким хорошим казался! А на деле… Вот ведь всегда знал, что Приддам-Спрутам ни в чем доверять нельзя!
А теперь Абвении сидят и смотрят на Ричарда, как на кучку ызаржьего помета. Где ж они были, все четверо, такие праведные и хорошие, когда рушился Надор?..
У Четверых меж тем завязалась весьма оживленная беседа – даже, скорее, перепалка. Ричард видел, как шевелятся их губы, меняются выражения лиц – но ни слова не мог уловить, как ни напрягал слух. Он сначала испугался. Затем на смену страху пришло спокойное и холодное, как камень, осознание: должно быть, Ушедшие и Вернувшиеся наказали его за то, что не понял, не прислушался – хотя был обязан! Как матушка, бывало, приказывала высечь Дика или в холодной часовне запирала – не потому что это было справедливо, а потому что могла. Что ж, спасибо, что так. От всесильных можно было и чего похуже дождаться.
– Никогда! Он – мой! – низкий властный голос громыхнул не хуже обвала в горах, едва не оглушив Дика. – Он – мой, и мне решать, что с ним делать! Разбирайся лучше со своим потомком, братец Астрап! И ты, братец Анэм! А уж про твои порождения, братец Унд, и про твои любовные похождения…!!
– Да на здоровье, братец Лит, – рассмеялся Анэм – будто серебряные монетки по полу рассыпали.
– Забирай своего вепренка, делай с ним что хочешь! Только позаботься, чтобы он у наших под ногами не путался! – прожурчал Унд.
– Мозгами бы нафаршировать поросенка, – бросил Астрап. – Может, хоть тебе, Литти, удастся это кушанье?
Великан только зыркнул гневно на братцев, встал, подошел, обнял Ричарда за плечи: «Не бойся. Я с тобой. Других-то потомков у меня все равно нет…». Остальные трое куда-то испарились. Кот потаращил на Дика зеленые глазищи, потом вальяжно приблизился, потерся о ноги Лита. И вдруг одним неуловимым движением взлетел по штанам, по кожаной куртке, подбитой волчьим мехом, и уселся у Абвения на плече. Гигант глянул, чуть нахмурился, потом кивнул: ладно, сиди.
Взглянул сверху вниз на Окделла: «Ну, и что с тобой делать?».
– Лэйе Литэ…
– Лэйе… – передразнил Вернувшийся. – Сам-то как думаешь? Ну? Сам ты чего хочешь? Ты, Ричард – а не твой эр Рокэ, не Катарина и не Штанцлер какой-нибудь, да простит меня Абсолют!
Дик опустил голову, задумался. А ведь и правда: его же никто и никогда не спрашивал, чего он хочет. Только говорили, что он должен – читать Эсператию, ехать в Лаик, отравить Алву… Вот он и делал, что надо. А вышло… Может, было бы лучше, если бы ни он, ни отец никогда не выезжали из Надора, и никакой столицы в глаза не видели? Да, наверное, так и есть.
– Отче Лит… А… можно я спрошу?
– Ну почему же нельзя? – усмехнулся великан. – Это хорошо, когда молодые хотят знать. Обычно они воображают, будто уже родились всезнающими…
– Отче Лит… А долго я бродил по Лабиринту?
– Шестнадцать раз по шестнадцать дней.
– А… Надор? Ну, замок рухнул, знаю, – а остальное? Ларак, фермы, жители… Что с ними стало – ты видел?
– Видел, – тяжело уронил Отец Скал. – Ничего хорошего.
И продолжал, поймав встревоженный взгляд герцога: «Губернатором Надора стал этот, как там его, рыжий… А, Манрик. Волей проэмперадора Севера, Леворукий бы его побрал!». Кот на его плече недовольно прижал уши и тихо зашипел.
–  Манрик… – прошептал Окделл, сжимая кулаки. – Налоги.
– Именно. Манрику нужны были деньги – для Талига и для себя. В Надоре денег не осталось.
– Да если бы и остались – то не для Манрика! – почти выкрикнул Дик. Лит только усмехнулся, и кивнул:
– Правильно. Вижу, ты всё-таки немного знаешь своих подданных, несмотря на все матушкины старания оградить тебя от «неподходящих знакомств»! Манрик оказался между Савиньяком и Надором, меж молотом и наковальней. Вот по наковальне-то его и размазало!
– Лэйе Литэ! Надор… – выдохнул Дикон.
– Восстал, – кивнул Абвений. – И, сам понимаешь, это было последнее, в чем нуждались Талиг и Ноймаринен.
– Герцог Рудольф – король? А как же… – начал было Дик.
– Регент. Приказал любой ценой навести на Севере порядок. Савиньяк порядок навел. Почти. Надор стал пуст. Почти. Кто-то погиб, кто-то казнен, другие бежали – в Дриксен, в Кагету, в Кадану, в Седые Земли…
– Отче Лит… Но ты сказал – почти!
– Да, малыш. Ларак в осаде, но – держится. Пока держится. Полсотни самых отчаянных. Соль твоей земли.
– Тогда… Тогда, отче Лит, – Дик заставил себя поднять голову и посмотреть в глаза Абвению, – тогда я хочу, чтобы они спаслись! Все спаслись! И чтобы никто и никогда не требовал с них ни налогов, ни чего-то еще! Чтобы им было хорошо! А Савиньяк пускай останется с носом!
– Оставить вассала Молний с носом? – задумался Первый Повелитель. – Что ж, думаю, это будет неплохо. А ты? Для себя ты чего хочешь?
– Я… – Дик смутился было под взглядом Лита, замялся, но все же довольно уверенным тоном закончил: «Я теперь думаю – лучше бы я никогда и никуда не выезжал из Надора».
– Никогда и никуда? – Лит приподнял бровь. Дикон кивнул. – Ну а твои потомки?
– И они – тоже.
– Что ж, – помолчав, кивнул Вернувшийся. – Пожалуй, это можно будет устроить. Поехали!
Дик широко распахнутыми глазами глядел, как то пестрое, громоздкое, несуразное, на чем сидели Абвении, медленно расправилось, развернулось, выпростало из-под тяжелого тела подвернутые щупальца – их к пупырчатому голому заду прицеплен был целый пук, хлопнуло вороновыми крыльями – на его спине, поросшей щетиной, они казались до смешного маленькими и непонятно зачем приделанными. Поднялось на ноги. Задние – лошадиные, передние – кабаньи, так что всё вместе походило на какого-то кошмарного кролика. Если только бывают кролики с четырьмя качающимися на длинных гусиных шеях головами, из которых две хрюкают, а две ржут.
Кот на плече Вернувшегося зыркнул на остолбеневшего Дикона зеленым глазом и издевательски мяукнул. «Зверь! – стукнуло Дику в голову. – Так вот он, оказывается, какой!».
– Ну, что ты застыл? Садись. Едем в Надор.
Дальше была снова темень, тряский, вперевалку Звериный аллюр – казалось, от него внутренности вот-вот вывалятся через горло, – холодные и какие-то сальные брызги из-под копыт, попадавшие в лицо, как Ричард ни старался отвернуться. И широкая, будто скала, спина Лита – Дик утыкался носом в его плащ из медвежьей шкуры, когда становилось совсем невмоготу. От шкуры пахло охотой, прелой листвой, мхом, раздавленной кислой болотной ягодой – осенью.
– Кто он? Ну! Куда он уйдет? Отвечай, что глазами хлопаешь?
– В… Лабиринт, отче?
Лит покачал головой и состроил гримасу, как от головной боли.
– Тогда – в Рассвет? – осторожно проговорил совсем растерявшийся Окделл.
– Еще того не легче! – глухо прорычал Вернувшийся. – В Осень он уйдет. Запомнил? Повтори!
– В Осень.
– Так и быть, сойдет. А Она откуда придет?
– Ммм… Из Осени?
– Надо же, правильно! – усмехнулся Абвений. – Хоть что-то вспомнил, слава Абсолюту. Повелитель, тоже мне, нашелся. Ну да ладно, в бедных горах и медяшка золото…
– Да откуда мне это знать? – вскинулся Дикон. – Кто придет, куда ушел…
Гранитная рука ухватила его за грудки, дернула – цепи больно врезались в плечи и запястья, показалось, что Лит вот-вот поднимет его вместе со священным камнем – и как бросит, прямо вон в те едва различимые в предночной мгле жидкие кустики! Можно подумать, на Ричарда от этого откровение снизойдет.
– То есть, как это – откуда?! – Серые глаза великана, так похожие на отцовские и на Диконовы собственные, оказались совсем близко, в них бились злость и недоумение. – Так что же, отец тебе даже этого не рассказал?! Когда наследнику Повелителя исполняется шестнадцать…
– А мне и десяти не было, когда отец погиб! – выкрикнул Ричард, взмывая на крыльях гнева – и на лету задним умом соображая, что все-таки вряд ли стоит вот так разговаривать с Абвением. – А матушка знать не желала про Четверых. В Создателя верила. Всё, что я знаю – это то, что в книгах по истории написано, ну и то, что от слуг и няни успел услышать…
– Ммм… Это несколько меняет дело… – Лит, слегка поостыв, отпустил непутевого потомка. Дик поерзал, чтобы цепь легла хоть чуть свободнее. – Ведь точно, я совсем забыл… Эгмонт, Эгмонт, бедный, честный, лопоухий дуралей… Беда с вами, с людьми: стоит на пять минут, тьфу, то есть Кругов, отойти – и все, кранты, изволь переналаживать заново всю систему! Так, поехали дальше – времени в обрез! В чем наша сила?
– В… храбрости? – бухнул, как в омут головой, Дик.
– В Олларии сильно тебе помогла дурная храбрость? – Предок нахмурился, кот на его плече тихо зашипел.
Молодой герцог сокрушенно покачал головой, чувствуя себя мальчишкой перед ментором – да, по сути, так оно и было.
– Ага, вижу – хоть что-то у тебя проясняется в голове. А сила наша, запомни, в памяти и чести. Повторить!
Окделл повиновался, стараясь, чтобы голос не дрожал.
– Так, – кивнул Лит. – Вприхлеб с касерой потянет. В чем наша слабость? Ну? Ладно, некогда: то же самое, только в другом порядке.
– В чести и памяти.
– Что нас ждет?
– Драка в Лараке?
– Почти попал, – усмехнулся предок. – Бой нас ждет. То есть так ты должен был ответить. Но в замке – никакой драки, как бы тебе ни хотелось и как бы тебя ни звала на стены твоя так называемая честь, понял? У тебя на счету каждый подданный – мужчина, женщина или ребенок. У тебя на счету будет каждая курица, каждая тряпка, каждое зерно! И натянуть нос врагу в данном случае значит утащить у него из-под носа как можно больше! Ясно?
Дикон молча кивнул. Нет так нет, и у Пфейхтайера ведь написано, что тактическое отступление не есть трусость.
– Когда пробьет наш час?
Дикон посмотрел в глаза Литу – и пожал плечами.
– Правильно, – неожиданно улыбнулся тот. – Когда пробьет, тогда узнаем. И, наконец, в чем наш долг? Ну, если не знаешь – соображай сам! Интересно, сообразишь?
– В том… – Ричард замялся. Огляделся, будто ожидая, что на сером полотне сумерек чудесным образом выткутся нужные слова. А в самом деле – в чем? – Делать то, что… необходимо? Или – то, что хорошо… честно?
– То и другое, и много что еще, а главное – то, что никто иной не исполнит. Повтори.
– В том, что никто иной не исполнит, – повторил герцог, старательно выговаривая каждое слово.
– Слава Абсолюту, – проворчал Вернувшийся, снимая с потомка оковы. – Теперь всё.
– Спасибо, отче, – проговорил Дикон, а про себя думал: так вот, значит, как делаются настоящими повелителями – стоишь прикованный цепями к каменной глыбе с бронзовыми вепрями, рукам от цепей больно, спине холодно, и на вопросы отвечаешь что положено, не понимая толком, что говоришь и почему. И вот, выходит, теперь он, Ричард Окделл – Посвященный? То есть, нечто большее, нежели просто Окделл, каким он был до сих пор? Странно. Вроде бы он ничего такого не чувствует. Но, может, это не сразу приходит – вот ведь «Дурная кровь» тоже не с первого глотка ударяет в голову?
Новоиспеченный Повелитель стоял, полузакрыв глаза, и напряженно вслушивался в себя, силясь уловить хоть что-то новое, неведомое, такое, чтобы сразу стало ясно: обряд подействовал. Но у него лишь бурчало от голода в животе. Да еще что-то шуршало в кустах – то ли ветерок, то ли живность какая. Да нет, не похоже на живность. Звук такой, будто не на четырех лапах ходит кто, а ползет, как камень с горы. Только медленно. Ближе подбирается, ближе. И шепот, не разобрать откуда, но рядом совсем: «Ну, подожди… Давай посмотрим! Ну интересно же!».
Он поднял голову, огляделся – рядом с глыбой, к которой его приковывал Абвений, расположились другие, поменьше, но тоже с бронзовыми вепрями, тускло поблескивавшими в свете луны. Дику показалось, что вид у каменных стражей виноватый и растерянный. Они будто нерешительно поглядывали то на Окделла, то на сидевшего к ним спиной погруженного в раздумье Лита. Дикону захотелось подойти к ним, утешить, хоть погладить, что ли, ему почему-то мнилось, что его прикосновение камни почувствуют, что им будет приятно, как приятно было большому старому псу, что жил в Надоре, когда Дик был маленьким. Может, это и есть то самое повелительство, подумалось герцогу. Он приподнялся было – но тут один из камней решил подползти поближе к большой глыбе. Зашуршал неловко по камушкам и траве.
Лит обернулся. Обвел камни тяжелым взглядом. Медленно встал – и, как показалось Дикону, вырос вдвое, и кот у него на плече вырос, распушился, выпустил сабли-когти – барсище рыжий, а не кот! Стражи придвинулись поближе к большой глыбе – Окделл почти ощущал, как они дрожат под взглядом Абвения.
– Та-ак. Это что такое? – начал Лит, медленно, будто взвешивая каждое слово, как кусок гранита в руке. – Это что за сборище? – Помолчал, внимательно глядя на камни – и явно не просто глядя, а выслушивая их ответы! Это что же, Дикон потом тоже так сможет?.. – Ну, возмездие, ну провалился замок, и – что? Это, по-вашему, веская причина дезертировать? А меня дождаться и спросить позволения?
Каменюки, потемневшие то ли от ночной росы, то ли от стыда, тихонько ерзали в тщетных попытках врыться в землю.
– С этим, – Прародитель взмахом руки указал на Окделла, – я уже сам потолковал, и еще потолкую. С остальными мои братцы разберутся как-нибудь. А вы все – живо по местам!
Огромный Лит в один шаг оказался рядом с камнями – Дикон едва успел отскочить, чтобы не сшиб, – и одного за другим принялся хватать стражей за удобные для того выступы – Окделлу так и хотелось сказать про себя «за шкирки» – и швырять, кого направо, кого налево. Одна глыба просвистела чуть не над головой у герцога – и прямо у него над ухом раздался из воздуха вопль: «Литти!! Совсем, что ли, опламенел?!».
– Тьфу, Анэм, ты, что ли, там колготишься? Подглядываешь, значит?!
– Так интересно же! – промурлыкало-прожурчало прямо из-под ног.
– Уж и посмотреть нельзя! – раздалось сверху, и с ясного ночного неба сверкнула молния.
– Всё семейство в сборе, ну куда же без вас… – проворчал Лит. – Ну, насмотрелись, довольны?
– А как же! – весело откликнулся Анэм. – Здорово ты их!
– Ну и превосходно. Поехали, Дикон, – бросил Праотец, трепля по крайней левой шее придремавшего Зверя…
…Когда Дику уже начало казаться, что они отныне вот так и будут вечно трястись на спине Зверюги по узкому тоннелю, а света и тепла в Кэртиане нет и отродясь не было, привиделись в сладком сне, впереди наконец что-то забрезжило. Слишком мало и слишком слабенько для выхода и рассвета, подумал герцог, выглядывая из-за спины Прародителя, но и то хлеб. Ближе – виднее: факел. Трещит, чадит и воняет, как и полагается факелу из старого смолой измазанного мешка. Воткнут в древнее проржавевшее кольцо у двери в подвал – Дик вспомнил, они тут как-то раз играли в прятки с Налем и Айрис, когда дядя Эйвон решил, что надо бы дорогой родственнице немного отвлечься и сменить обстановку, и пригласил матушку с детьми в Ларак. Герцогиня Мирабелла тогда всеми днями сидела в главном зале в старом дубовом кресле с прямой спинкой, и вышивала. В Лараке было холодно – почти так же, как в Надоре, но к этому Ричард и сестры привыкли, и к матушкиному вечно угрюмому лицу – тоже. Вот к тому, что отца нет, что он никогда больше не въедет в ворота, не улыбнется, не станет рассказывать про охоту – не привыкалось никак.  И Налю, толстому смешному Налю, верно, неловко и виновато было рядом с кузенами – у него-то ведь был отец! Вот Наль, со всегдашней своей неуклюжей добротой, повел Ричарда с девочками смотреть подвалы – там, говорил, кошки живут, с котятами. Пошли смотреть – котят не нашли, а Дейрдре с Эдит начали хныкать: мол, темно, страшно, а Ричард предложил поиграть в прятки – просто невмоготу уже было таскать на плечах, как герцогскую цепь, этот кошкин траур, холодный, как снег в середине апреля. Да еще одежды, серые, как пыль, в горле пересыхало от этого цвета. Нет, отцу наверняка не нравилось из Рассвета на такое глядеть, он ведь любил, когда было весело, и смеяться любил, вот только его улыбка всегда гасла под взглядом матушки, будто костер, на который упал с ветки мокрый снег…
Их тогда потеряли, весь Ларак переполошился, а нашел Ричарда и потащил к матушке старый кузнец… как там его звали? Том… Нет, вроде Джон. И влетело же Дику потом… Брр, как вспомнишь, так вздрогнешь.
Его и в самом деле пробрала дрожь – то ли от воспоминания, то ли от холода и сырости.
Зверь вдруг резко остановился и прилег. Лит слез с его спины и довольно бесцеремонно стащил наземь Ричарда.
– Ну, ступай… потомок. Я жду здесь. Всех.
Дикон осторожно, глядя под ноги, двинулся вперед. Подойдя к двери, он протянул руки к факелу – погреть. Вот будет потеха, если дверь окажется заперта. Особенно если три остальных Абвения опять подглядывают.
– А как же! – насмешливо прошелестело-прожурчало по краю сознания.
Это что же, разозлился Дикон, они и мысли его будут читать? Впрочем, Леворукий бы с ними, пускай, – добро бы еще он способен был подумать что-то этакое, что было бы интересно предвечным созданиям. Другой вопрос – что говорить защитникам замка? И как говорить, чтобы поверили? А если Лит помогать не станет, плюнет и уедет на Зверюге обратно в темень?
На лестнице раздались тяжелые шаги. Лязгнул засов. Дверь распахнулась – Дик невольно отступил на пару шагов. И пришедший, увидев его, шарахнулся назад – и застыл на пороге, подняв руку с факелом:
–  П-пусть Четыре Молнии п-п-падут чет-т-тырьмя мечами на головы врагов, сколько бы их ни было…
– Пусть четыре ветра развеют тучи, сколько б их ни было! – подхватил Ричард. – Пусть четыре скалы защитят от чужих стрел, сколько бы их ни было! Пусть четыре волны унесут зло, сколько б его ни было! Нэд, старина, ты?!
– Эр Ричард!
Пока шли по лестнице наверх, Нэд рассказал, что уцелел не иначе – милостью Четверых: в роковую ночь его в Надоре не было, поехал навестить родню в деревне, а тут – на тебе! И Манрик этот, дери его все кошки лесные! Конечно, людям стало невмоготу. А Савиньяк… Он и есть Савиньяк, вояка, которому приказ отдали – он исполнять и поперся! Прислал в Ларак утром этого, ну как его, пармунтера, с белой тряпицей, к палке пришпандоренной, чтоб его, этого теньентика, значит, не трогали. И говорил тот сопляк: мол, сроку вам до завтрашнего утра, не сдадитесь – перебьют всех до одного, без разбору, а будете умницами – так только на каторгу пошлют. А разница? Хоть так, хоть этак погибать в муках… И если уж проваливаться в Закат – так волочь с собой врагов побольше. А еще маршальский засланец болтал, будто эра Ричарда расстреляли – а вот кошки с две! Шерсти им кошачьей в похлебку, а не герцога!
Ричарду было зябко и неловко от того, что так быстро и радостно говорил конюх Нэд, оттого, что надорцы по-прежнему верили в него, любили – знали бы они… А если Лит возьмет да расскажет? В воспитательных целях? Может, Ричард Повелителю Камней и не нужен вовсе, может, предок так просто, вроде Алвы, поиграть захотел? Посмотреть, как недостойного потомка собственные подданные порвут на месте, как рвали Айнсмеллера… От картины, вставшей перед глазами, Дикона передернуло. Он чуть не запнулся о ступеньку, Нэд успел подхватить его – не то хорош бы был герцог с кровавыми соплями до подбородка.
Они вышли в главный зал. Нэд взял из ящика у двери факел, зажег от своего, вручил Ричарду – и отправился сообщать остальным защитникам замка радостную весть. Дик огляделся. Помещение, налитое тьмой по потолок, казалось огромным. Как в детстве.   
Потом зал наполнился топотом, говором, смехом и толкотней, все старались протиснуться поближе к Ричарду, дотронуться до него, заглянуть в глаза – точно ли он, живой, настоящий? Как, откуда? Через подземный тайный ход! Ночью! Мимо савиньяковцев, а те и не чухнули, дрыхли, небось, как ежики на Зимний излом! Герцог с нами, эр Ричард с нами, твердили они, и теперь всё будет хорошо! Дикон радовался, что в зале темно и при свете факелов никто не разглядит, как полыхают у него щеки. Стараясь казаться сильным, уверенным в себе и в том, что делает, он отдавал приказания: собрать всё, что только можно унести, и спускаться в подвал. Ларакцы повиновались с радостью, даже не спрашивая, что он задумал.
Разбежались по кладовым и покоям, хватали и тащили кто что: сорванные с окон портьеры, мешок зерна, корзину, из которой слышалось кудахтанье… Здоровенный малый лет тридцати взвалил на плечи мешок, судя по звяканью, с походной кузней, а в руке нес арбалет, вероятно, помнивший еще герцога Джеральда. Пожилая женщина, несшая под мышкой сумку, набитую какими-то сушеными травами, проходя мимо, осенила Ричарда знаком эсперы. Элис, вспомнил Дик, добрая старая Элис, она еще тогда заваривала травы для простудившихся Айрис и Эдит… И она тоже верит своему герцогу, будто он – сам Создатель или, на худой конец, Первый Маршал, способный спасти всех мановением руки. Пусть. Даже если Абвений обманул – может быть, хоть кто-то сумеет выбраться по Лабиринту? Они же ни в чем не повинны – зачем Тварям их есть? Хоть кто-то: женщина в темном платье и переднике, что тащит кастрюлю со сваленными в нее мисками и ложками, или юноша, что ведет на поводке лохматую собаку – пес выведет, у него чутье! Может, милостью Создателя и Четверых уцелеет Нэд, что сейчас осторожно сводит серого жеребчика по пандусу, предназначенному для того, чтобы скатывать в подвал бочки с пивом, – «Да всё просто, эр Ричард, доски на крыльцо положили, да Гордого и завели, и Малинку сейчас заведем, козы сами поскачут – не оставлять же клятым Савиньякам живую тварь!». А не он, так хоть вот эта девчушка лет десяти, с растрепавшимися косичками, у которой на руках корзинка с котятами, и трехшерстная кошка бежит ей вслед, пронзительно мявкает, – ведь не тронут же кошки закатные того, кто их родичей спасает!
Обеих лошадей не без труда свели в подвал, навьючили на них самую тяжелую поклажу; козы, числом три, упирались, пока верзила Том Смит, замковый кузнец, не снес одну по лестнице на плечах, остальные вняли голосу разума и скотницы Лиззи и проскакали по ступенькам сами. Ричард, с пестрой кошкой на руках, стоял и тревожно вглядывался в темный угол. Пока все обитатели Ларака, до последнего, не сгрудились в подвале. И вот тогда выступил будто из стены великан с огромным рыжим котищем, разлегшимся у него на плечах…
*
Они поверили Литу. Не сразу – но поверили. Просто некому было больше верить. И пошли. Шли долго, жались в темноте друг к другу, женщины вскрикивали, когда пламя факела отбрасывало слишком уж причудливую и зловещую тень. Время от времени из головы колонны доносилось ругательство, когда вредный Зверь оборачивался крайней головой назад и раскатисто хрюкал, показывая устрашающие кабаньи клыки, или хватал кого-нибудь ледяным склизким щупальцем за щиколотку. Дикон, конечно, вполне его, Зверя раканьего, понимал: спало себе животное в логове, никого не трогало – и вдруг ни с того ни с сего разбудили, оседлали… Лит вон какой тяжелый… Интересно, Абвении хоть покормить бедную скотину додумались? А что он, кстати, ест, этот Зверюга? Помои или овес?
Герцог замыкал процессию, неся на плечах малышку Энни. Она ни за что не хотела отдавать корзинку с котятами. «Давай ты тогда неси кисиков – а я понесу тебя!» – сказал Ричард, увидев, что девочка вот-вот отстанет. Пестрая кошка улеглась на плечах у девчушки, как воротник – хорошо, хоть согреет. Ричард слышал, как Пурри размеренно мурчит, и ему становилось спокойнее и теплее от ее мурлыканья. Ему всегда хотелось, чтобы у него была кошка – но матушка ведь нипочем не разрешила бы завести! А эр Рокэ… Ну, тому, положим, верней всего, было бы безразлично: что котенок появился в доме, что оруженосец, что ручной воробей… Ну, глянул бы сверху вниз, отпустил бы что-нибудь язвительное… Где-то сейчас эр, что с ним? Может, бродит вот так же, как они – только ведет его не Отец Скал, а… кто? Абвении-то здесь, все четверо: по коридору то сквозняк пронесется неведомо откуда, то прожурчит что-то ну очень саркастически за стеной, то искорки по мокрой стене пробегут – толи от факела, то ли… А что сейчас в Лараке творится? Был ли штурм? Ну и физиономию, наверное, состроил эр Лионель, когда увидел, что на каторгу тащить некого и взять в замке особенно нечего!
Лит, перед тем как отправляться в дорогу, сам поднялся с Диком в покои, принадлежавшие некогда дяде Эйвону, и там нашел и велел непременно забрать с собой перья, бутыль чернил и большую толстую хозяйственную книгу, чистую, неначатую – хранившуюся про запас. «Хочу, – сказал, – чтобы ты, потомок, записал во всех подробностях, ничего не утаивая, кто ты и твои подданные, что с ними произошло и почему, и всё, что потребно – про тех же стражей... В назидание, чтобы помнили. Чтобы людьми оставались. Пусть будет хоть такая священная книга за неимением лучшей – не Эсператию же им давать, вторая Мирабелла твоему роду на дух не надобна!» Теперь книга, чернила и перья лежали в кожаной сумке у Дика на плече, ремень поминутно сползал, неудобно было… 
Наконец, робко выглядывая из-за мощной фигуры Лита, впереди слабо забрезжил дневной свет.
Пещера была огромной – как показалось Дикону, чуть не вдвое больше зала в Лараке. Солнечные лучи, которым не повезло провалиться во входное отверстие, худо-бедно освещали середину, где сгрудились и жались друг к другу притихшие надорцы. Возле стен, подобно густой паутине, колыхалась полутьма, и в ней кое-где угадывались провалы – какой в человечий рост высотой, какой – поменьше, разве что Энни пройдет не пригнувшись, а в какой и вовсе только кошка и пролезет, да и то если не сильно толстая. Что там за ходы, думал герцог, озираясь, куда ведут, какая нечисть в них водится?
Будто в ответ на его мысль, в тишине раздались быстрые четкие шаги, ближе, ближе, наконец в одном большом черном пятне проступила светлая фигура – невысокая, тонкая, в ниспадающих одеждах. Но не прозрачная, и не колышется, как монахи в Лаик. Да и слышно – ходит, над землей не летит. Значит, не призрак, а выходец. Замерла на пороге. Смотрит в пол – лица не разглядеть. Из-за ее спины выглядывали еще две, потоньше и поменьше.
Явившаяся из темноты вскинула голову – и Ричард узнал Айрис. Тогда, выходит, рядом с ней – Дейрдре и Эдит. Он едва удержался, чтобы не окликнуть сестру – но вовремя вспомнил: нельзя звать выходцев по имени! Будь он один – запрет бы его не остановил, но защитники Ларака ведь не для того шли за Литом и своим герцогом, чтобы их выходцы утащили!
Глаза мертвой остановились на нем. «Дикон! – крикнула Айри, – Дикон! Вот ты где, проклятый кукушонок!» Ричард хотел попросить прощения, объяснить – но в горле пересохло. Да и можно ли ей рассказывать? Он вопросительно взглянул на Лита. Тот молча смотрел и слушал, как исходит злостью покойная девица Окделл при виде предателя-брата – которому она из-за дурацкого порога теперь не в силах даже расцарапать лицо!
– Айрис! Сейчас же прекратите! Какой пример вы подаете сестрам! – раздался из провала другой голос, резкий, высокий, пронзительный, как клекот коршуна.
Девушка обернулась и уже готова была с разлету высказать наконец Мирабелле всё, что о ней думает, – но Прародитель опередил её.
– Тише, обе. Зачем? Это ничего уже не изменит. И ничего ты, Айрис, Ричарду не сделаешь. Но и твоя мать тоже ничего тебе не сможет сделать. Мертвые – каждый сам по себе. Даже если они и похожи на живых.
– Так мы… Умерли? Все умерли? – Айрис недоуменно и недоверчиво оглядела себя. Ощупала свои руки, голову, платье. Обвела внимательным изучающим взглядом сестер и мать. – Мы – мертвые?
– Я же сказал, – пожал плечами Лит. – При таком обрушении никто не смог бы выжить, просто по техническим причинам. Вы все мертвы. Что не упокоены – это уже другое дело. Но, главное, смерть разрывает все цепи.
– То есть – как? – девушка подняла брови.
– А вот так. За последней гранью каждый – свободен, и никакие глупые выдумки живых не имеют значения. Просто потому, что никто и имен-то ваших не вспомнит через каких-нибудь жалких полтыщи лет. Ты больше не обязана слушаться её, – Отец Скал указал взглядом на Мирабеллу, поджимавшую губы, и брезгливо наморщил нос. – И его, – ткнул пальцем в Дикона, – ненавидеть тоже не обязана. Что бы он там ни натворил. А ведь не натворил бы, если бы кое-кто, – Прародитель тем же пальцем погрозил старой герцогине, – не носился, как курица с яйцом, со своей идиотской Честью и ржавыми эсперами, и под предлогом соблюдения приличий не утаил от ребенка жизненно необходимые сведения! За что этот кое-кто в конечном итоге и поплатился жизнью, да ладно б только своей! Видел бы тебя твой драгоценный святой Алан – сам бы на эшафот влез, лишь бы не глядеть!
 – Мы уходим! – задрав подбородок, повелительно бросила Мирабелла. – Девицам из дома Окделлов не пристало находиться в подобном окружении! Ричард, вы последуете за нами – или вы мне не сын!
Развернулась – и зашагала во тьму. За ней послушно засеменили младшие дочери. Айрис осталась стоять, переводя растерянный взгляд то на удаляющуюся, как всегда неестественно прямую спину матери, то на Лита. Свободна… Она, пока жила, никогда не была свободна – даже когда сбежала из Надора в столицу. Свободна. Потому что мертва. А мертвые – сами по себе. Но тогда… Как же тогда Дикон?!..
– Э, нет! – гулко раздался бас Первого Повелителя. – Вернись.
Медленное, нарочито медленное, движение пальца – и герцогиня снова оказалась стоящей в темном проеме. Эдит и Дейрдре последовали за ней, будто пришитые, и теперь осторожно выглядывали из-за ее спины.
– Нет уж, не убежишь, – Лит протянул руку, будто хотел схватить Мирабеллу за шиворот, – довольно ты бегала и от себя, и от правды, и от здравого смысла. Так слушай хоть теперь!
Все притихли. Лит начал издалека – с Гальтары, с Беатрисы... Мирабелла слушала молча, только лицо ее будто каменело изнутри. А когда стихло эхо последних слов Прародителя – вскинула голову, словно хотела пронзить Абвения заострившимся носом, и бросила, как выстрелила: «Ложь!».
– Правда, – усмехнулся Лит. – Веришь или нет, а так всё и было. Вот он, – Отец Скал показал на кота, – не даст соврать, потому что своими глазами видел.
– Нет, – отвечала Мирабелла. – Ибо не может этого быть. Создатель…!
– Да нет никакого создателя. Угомонись, – отмахнулся Лит. – Придется надорцам как-нибудь без него обходиться. Впрочем, справлялись же они как-то до появления их ненаглядного эра Ричарда!
– Если подданные Окделлов забыли о Чести и предпочли бегство гибели за Талигойю – право же, им лучше было бы разделить мою участь! – взвизгнула герцогиня, как ржавая пила, под которую попался особенно неподатливый сучок. – И не тебе, демон-искуситель в союзе с отродьем Леворукого..!!
–  Ну почему же – отр-родьем, гер-р-рцогиня? – самым светским тоном мурлыкнул рыжий котище, спрыгивая с плеча прародителя – и в полете оборачиваясь стройным зеленоглазым блондином.
– Чужой! – пискнул из-за спины Мирабеллы кто-то из девочек.
– Именно! – хищно оскалился красавец. – И всё, что вам было сказано – правда, эреа! А вы, сдается мне, попросту завидуете тем, кто сумел остаться в живых, – потому что сами, по сути дела, никогда не жили! И ближним своим толком не давали жить. А вот сейчас эти последние герои Надора тут устроятся, и думаю, неплохо устроятся, и будут есть, пить, дышать, а на ваши наставления отвечать – рябиной и четверным заговором! Надеюсь, теперь, когда Ричард наконец-то выпустил из рук вашу юбку, эрэа, он отлично со всем справится.
– Ничего у него не выйдет! Без меня – не выйдет! – упрямо твердила герцогиня, глядя перед собой стеклянными, как у чучела в кабинете Алвы, глазами.
– Да уймешься ты, наконец? – не выдержал Лит. – Ну что за создание! Хлебом не корми – дай накаркать…
– Накаркать? – со смехом переспросил голос с потолка пещеры. – Литти, а ведь это мысль!
Мощный порыв ветра ударил в спину Мирабелле, подхватил выходицу, поволок. Дочери старались удержать мать – «Уберите руки! – раздраженно бросила она, – что за ребячество?!». Дейрдре и Эдит послушно разжали пальцы – и шлепнулись на пол, и растерянно смотрели, как вихрь кружит, кидает, носит герцогиню и она становится всё меньше, легче, превращаясь в комок не то прошлогодних листьев… не то перьев…
Ветер стих так же внезапно, как и налетел. А перед надорцами сидела крупная серая растрепанная ворона, ероша вздыбленные перья, и офонарелыми глазами-бусинами взирала на сына, дочерей и подданных – живых и не совсем. А те впервые в жизни смотрели на повелительницу сверху вниз.
– Ну вот, эр Ричард, всего-то и дел, – рассмеялся Анэм, материализуясь. – А ты ей столько лет слово поперек боялся пикнуть!
Присел перед птицей на корточки, протянул руку – ворона, распушившись, с истошным карканьем атаковала его. Отец Ветров изящно увернулся, неуловимым движением сгреб клювастую в охапку, понес к выходу.
– Отче Анэм, отпусти её! – крикнул вслед Дикон – ему казалось, что все-таки надо это крикнуть, иначе нехорошо, неправильно выйдет.
– Именно это я и собираюсь сделать, юноша! – Отец Ветров едва удерживался, чтобы не расхохотаться во весь голос. – Отпущу – и пусть себе летит. Поглядит на мир с высоты, понюхает ветра – глядишь, и научится жить!
Ворона каркнула и долбанула черноглазого Абвения клювом по руке. Тот только засмеялся:
– Да ладно тебе! Вот же вреднючая баба! Давай таким крылья… Ну ладно, так и быть: если сумеешь подобраться, можешь нагадить Савиньяку в чернильницу!
Тут засмеялись уже и надорцы, и выходцы, и даже суровый Лит. Птица с гневным каром вырвалась из рук Анэма и со всех лап дернула к выходу. Бывшие подданные герцогини Окделл, выглянув из пещеры, задирая головы, смотрели, как пернатое недоразумение тяжело взмыло вверх, заложило круг – и унеслось прочь на крыльях ветра.
– Так, – довольно кивнул Отец Скал. – Моль-зануду спровадили – теперь можно и делом заняться. Давай, потомок, выгляни – как тебе новые угодья?
Дик высунулся из пещеры. Осмотрелся. Оказалось, что вход открывается примерно на половине высоты небольшой горы. Довольно пологий спуск вел на лесную прогалину, заросшую высокой травой. Вокруг, на сколько хватало глаз, простирался бор – шелестел, шуршал, шевелил и перебирал зелеными лапами, крыльями и щупальцами, как сказочное чудище – огромное, невиданное – но не похоже, что очень злое. Если прислушаться, можно было уловить журчанье ручья – а может, и небольшой речки, значит, вода тут есть, хорошо. А раз есть вода, то должна быть и всякая лесная живность. А в речке, наверное, и рыба водится… Хотя бы от голода надорцы не умрут! Судя по солнцу, время за полдень. Пока не стемнело, сходить, натаскать в пещеру хвороста, чтобы ночью греться у костра…
– Не замок, что и говорить, но все-таки крыша над головой имеется, – прервал Диковы размышления Лит. – С остальным мы поможем.
– Спасибо, отче, – отозвался Дикон, прикидывая, как же они все станут не жить – выживать здесь: женщины, дети, козы, пестрая кошка с кисиками? Охотиться. Запасать мясо на зиму – коптить на костре. Интересно, Том Смит капканы умеет делать? Ставить-то их Дик вроде как умеет – рыжий Лесли-лесник, муж Дженни, немного учил… А капитан Рут учил управляться с арбалетом – и это придется вспоминать: если им и впрямь из леса не выйти, то и пороха для ружей взять будет неоткуда! Капитан Рут. Он, верней всего, тоже, как матушка и сестры, погиб – только не совсем…
– Отче Лит, скажи, пожалуйста, а что будет с надорскими выходцами?
– Хм… – пошевелил усами Абвений. – По-хорошему бы следовало их упокоить… Но по мне, так лучше уж ходить по земле, чем лежать в ней, даже тому, кто более не дышит… Да и подданных у тебя не так много, чтобы разбрасываться ими. Выходцы еще пригодятся тебе. Охранять границы твоего Леса. Следить, кто через него ездит по тракту. Кто забрел в лес со злом и корыстью или по глупости – того завести в бурелом и в болото. А кто пришел по доброй воле, потому что больше места ему нигде в Кэртиане нет, – тому показать дорогу в Окделл-Хоул. Чтобы люди не выродились, нужно приливать им свежую кровь. Слышали? – повысил голос Отец Скал.
– Да, да, отче… – зашелестели из темных коридоров не голоса – тени голосов, Дику показалось, что он слышит старуху Нэн… Наля… капитана Рута…
– Окделл-Хоул, отче? – переспросил герцог.
– Да, я бы дал это имя твоему новому дому. Думаю, самое то!
Что ж, пусть будет Окделл-Хоул. Имя как имя. Не хуже прочих.
– Так это что же, отче Лит? – подойдя ближе, отважилась подать голос скотница Лиззи. – Нам всем теперь с эром Ричардом вовеки обратно дороги нет?
Абвений в упор взглянул на нее. Решительно покачал головой. Женщина недоверчиво смотрела на Отца Скал, теребя край фартука.
– А тебе, Лиз, с чего назад-то приспичило? – бросил, как выплюнул, кузнец Том Смит. – Ты чего в Лараке, к котам облезлым, забыла? Галстук пеньковый с Савиньячьей вешалки?!
– И то правда! – подхватили остальные. – Как-нибудь да выживем, и пошел он к жабам в болото, этот кошкин Талиг!
– Ты только послушай! – Леворукий, неслышно ступая, подошел к Ричарду, положил руку на плечо. – Надеюсь, хотя бы на круг у твоего народа хватит решимости, а, Лесной герцог? Ибо такое прозвище, вернее всего, тебе дадут окрестные жители.
– А что в этом плохого? – внутренне подобрался Дик. От Зеленоглазого веяло силой и опасностью, даже когда он ничего особенного не делал, просто был рядом.
– Ничего, – золотоволосый пожал плечами с деланной беззаботностью.
– Эр Чужой, – оставшаяся без присмотра Энни – на плечах, как воротник, кошка, в руках корзинка – подошла и взглянула Леворукому в лицо. – А можно спросить?
– Можно, – улыбнулся тот. – А что, ты меня не боишься? – присел перед ней на корточки.
– Не боюсь, эр Леворукий! – энергично помотала головой девчушка. – У меня ведь Пурри! И кисики! Четыре кисика! Вот! – И гордо сунула под нос блондину корзинку. Он каждого котенка вынул, посмотрел, погладил, почесал под шейкой, и матушку их трехшерстную не забыл.
– Ого, и вправду – четыре кис… Э, нет! Кисиков у тебя три, а четвертая – кисонька! Но все равно, неважно – спрашивай, что хотела! И зови меня Ринальди.
– Эр Лев… Ой, эр Ринальди… Так нам никому нельзя выходить из леса? Никогда-никогда? Чтоб Савиньяки не поймали?
– Никогда, маленькая. И даже не в Савиньяках дело. Ты же про Шар Судеб слышала, поняла?
Энни с серьезным видом кивнула, гладя котят. Ричард слушал, затаив дыхание. И все остальные навострили уши, даже выходцы. И Абвении, все Четверо, слушали. Перемигивались и улыбались хитро. Только Лит не изменял своей всегдашней серьезности.
– Так вот, – продолжал Ринальди Ракан, – и вы, и эр Ричард, и Савиньяки – все делали то, что вам казалось хорошо и правильно – и толкали Шар, пока не закатили тварь знает куда. И теперь, чтобы всё стало по-настоящему хорошо и правильно, надо повернуть Шар.
– Повернуть? – не выдержал Дикон. – Но – как?
– А так, – прищурился Ринальди. – Раз все несчастья Окделлов начались с того, что Алан убил ни в чем не повинного Рамиро, – значит, для исправления Судьбы нужно, чтобы произошло обратное. Чтобы Алан Окделл спас жизнь Рамиро Алве!
– Ну уж этому точно не бывать! – громыхнул Отец Скал. – Что миновало, то миновало. Скорей уж Алва станет глуп как Окделл, и сам это признает.
– Скорее Окделл сделается мудр и великодушен, как Алва, – рассмеялся Анэм.
– Скорей Мирабелла Окделлская усыновит Вороненка, – проворчал Астрап, будто далекий гром.
– Скорее Алва по любви изберет в супруги деву Окделл, – прожурчал Унд.
И каждый раз в воздухе будто струна натягивалась – туго-туго, тронь – лопнет.
– Поняла? – Ринальди потрепал по волосам растерянно глядевшую на него Энни. Та на всякий случай кивнула. – Ну вот. Как это всё исполнится, так талигойцам и откроется дорога в лес, а надорцам – наружу.
– А если не исполнится?
– Значит, такова ваша Судьба, малышка.
Конечно, не исполнится. Они бы еще сказали «когда Луна с неба упадет»! А раз так, то запомнить эти пророчества надо, как и всё, что говорят Абвении. Но думать об этом себе запретить. Считай, нет там, за лесом, никакого Талига. И никогда не было. И Дикона, того, прежнего, талигойского, не было. В кошмаре приснился.
Человек привыкает ко всему. Особенно если от этого «всего» деваться некуда. Жизнь в Окделл-Хоуле потихоньку вошла в колею – и пошла, покатилась, так, как положено от века. Надорцы охотились, собирали дикие травы – для приправы к мясу и для снадобий старой Элис, делали нужные в хозяйстве вещи и орудия из того, что было под рукой, шили одежду из шкур – оленьих, медвежьих, волчьих, спали вповалку на подстилках из лапника, укрываясь теми же шкурами… Лит не обманул, помог: дичи в лесу было вдоволь, и зверья, и птицы. Нашлись и залежи соли, угля, железной и медной руды… 
Вечерами все собирались греться у огня. Астрап, уходя, шарахнул по полу молнией – сделал дыру, а из нее как пыхнуло голубое пламя! Горело – не гасло, даже от самого сильного сквозняка. Оборудовали вокруг той дырки очаг, варили на нем похлебку, пекли лепешки и жарили мясо.
Отец Волн тоже расщедрился – повелел в нескольких местах пробиться родникам, прямо из стен. Тоже хорошо – в холод и дождь за водой наружу не бегать. Сделали стоки, один родник – для питья, другой – для купанья, третий – посуду мыть да стирать…
Анэм же, вроде бы, ничего не делал, усвистел, как сквозняк в форточку, – однако же, удивительное дело, в Окделл-Хоуле воздух всегда оставался свежим, хоть и люди в пещере толклись, взмыленные после целого дня работы, как ломовые лошади, и козы, и пес…
Ричард тоже, как все, работал – по большей части у кого-нибудь на подхвате, потому что сам не умел практически ничего, что для их теперешней жизни могло пригодиться. Потихоньку выучился и капканы ставить, и шкуры дубить, и дрова пилить, и ковать по мелочи – гвозди, подковы…
А вечерами, прежде чем упасть и уснуть мертвым сном, садился в углу и при тусклом свете лучины писал, что сказал Лит: скорей, скорей, занести на бумагу, пока не потерялось в Лабиринте забвения – пророчества Абвениев, свою родословную, историю – что вспомнилось из лекций мэтра Шабли. Про замок, про отца, про Лаик! Фабианов день, Ноха, Сагранна, Агарис… Робер, Матильда, Альдо, Катари, эр Рокэ… Царапал пером бумагу, как курица лапой – натруженные, огрубевшие руки толком не слушались.
…Перезимовать удалось без особых происшествий – и без потерь. До весеннего излома дожили все – и старая Элис, и Энни, и Малинка с Гордым, и кисики. Это была победа. И победу следовало отпраздновать. Вечер Излома выдался тихим и ясным, снег уже окончательно стаял, земля подсохла. Надорцы разожгли на поляне костер, нажарили дичи, пили отвар из сушеных трав, ели мясо, жаренное кусочками на вертелах, пели и плясали под звуки самодельных волынок из оленьих шкур. А когда  совсем стемнело – неслышно вышли к ним из лесной чащи странные и чудесные создания: видом в точности как надорские парни и девки – только хвосты, как у коров, высовываются из-под коричневой с зеленым одежды, и рожки маленькие, как у теленка, нащупаешь, если захочешь погладить по голове. И шли плясать эти существа с молодыми надорцами и рил, и джигу, и вешались парням на шею, и жарко нашептывали любовные сказки девицам. Люди сперва шугались их, рогатых – Чужой знает, что там у них, лесных чудищ, на уме! Но потом увидели, что быкохвостые никому зла не чинят, осмелели, и разговоры с лесовиками завели. А те и говорят: мы, мол, посланы вам Отцом нашим, Литом, чтобы, значит, восставить племя и заселить весь лес.
И играли в лесу свадьбы – и герцог Ричард подал своему народу пример: первым обменялся браслетами с прекрасной эрэа Литтией. Браслеты были медные, выкованные Томом Смитом, и косы у Литтии были медно-рыжего цвета, как лисий мех… А рожки и хвосты у литтенов пропали, будто и не было, стоило тем на дневной свет выйти!
И родилось у Ричарда и Литтии пятеро славных сыновей. А когда старшему, Эдварду, исполнилось шестнадцать, Ричард ночью, тайно повел его в чащу, где скрывался от глаз людских камень с бронзовыми вепрями. И приковал мальчишку к камню цепями, как положено от века, и спросил: «Сколько их было?». А Эдвард, граф Горик, улыбнулся и, как полагается, как отец его учил, ответил: «Четверо!»…
…А когда однажды, ранней осенью пришел старому герцогу Ричарду срок оставить дольний мир, то собрался он на рассвете и ушел далеко, на самую границу леса, где над старым трактом возвышалась скала. С трудом, тяжело опираясь на палку, то и дело присаживаясь отдохнуть на камень или поваленное дерево, седой, высохший, как мертвая сосна, Повелитель взобрался на ее вершину. Сел, свесив ноги с обрыва. Привалился к камню. Огляделся. И почувствовал, как всё тело наливается гранитной тяжестью, так, что и пошевелиться нет сил.
Страха не было – только покой и сознание выполненного долга. Он уходил в Осень – и смерть шла ему навстречу из Осени, синеглазая, как эр Рокэ… Всё потухло.
И посветлело снова. Смерть пришла – но не унесла с собой ни в Рассвет, ни к кошкам, видно, ни там, ни там никому он был не нужен. Так, задела крылом. Он не чувствовал ни утреннего холода, ни капель дождя, ни камня под собой, не мог пошевельнуться – тело обратилось в серый гранит, поросло мхом – и когда только успело? Но видеть и слышать мог! Почему?
«Ну как же! – свистнул пролетавший ветерок. – Ты что же, не хочешь поглядеть, как пророчества исполнятся?». Опять шуточки Абвениев. Ладно. Могло быть хуже.
…И бежали дни, шли годы, ползли столетия. Он сидел на скале и глядел на лес и вниз, на тракт, по которому давным-давно уже не тащились обозы. Он мысленно закрывал глаза – и видел, как в Окделл-Хоуле размеренно течет жизнь, будто кровь в жилах огромного зверя. Как зеленеют по весне и золотятся по осени маленькие поля на лесных прогалинах – рожь, ячмень, овес… Как весело пылает огонь в очаге, гулко бухает молот в кузнице, кипит в котле похлебка, чинно вращается колесо водяной мельницы на лесной речке… И как подрастают первые внуки тех, кто только из бабкиных сказок да Книги Ричарда знал, что где-то там, за лесом лежит огромный, загадочный – и опасный – Талиг. В котором, что бы там ни предрекали Абвении, нормальному надорцу совершенно нечего делать. Так говорил первый из Лесных герцогов, Ричард-Спаситель. А уж он-то, наверное, знал, что говорит!
***
До рассвета всяко не меньше двух часов. Альвеара крепко спит. Её улицы пустынны, ставни зажмурены – стольный град королевства Талиг наслаждается тишиной и покоем летней ночи. Даже в центре, в окрестностях королевского дворца редко-редко раздадутся осторожные шаги сильно припозднившегося или, наоборот, чересчур раннего прохожего, которого подняли с теплой постели нужда, прихоть, жажда наживы, а может, и любовь. Что уж говорить об окраинах, особливо же – южной. Там столица, спящая на берегу Данара, свернувшись калачиком, будто высовывает ногу из-под зеленого одеяла садов и парков – вот-вот попробует кончиком большого пальца воду: можно ли купаться? Вот только забыла прелестница Альвеара снять с ножки изящный сапожок: длинный и острый выступ городской черты на туристских картах обведен толстой серой линией, а кто решит туда прогуляться, упрется носом в стену серую, гранитную, в полтора человеческих роста. Нуэва Лаик. Питомник избранных.
С улицы видно большое главное здание – из того же гранита, основательное, приземистое, и тяжелое, как груз знаний, которым навьючивают недорослей, дабы не взбрело им в горячие головы ломануться по буеракам с предначертанной старшими тропы. От него в виде четырехконечного креста расходятся длинные унылые корпуса – спальни и классы. Если у кого хватит ловкости и упорства вскарабкаться, цепляясь за выступы грубо отесанного камня, и усесться на стену верхом, он увидит, что усилия и трудов-то не стоили: огороженный решеткой двор, стрельбище, манеж; узким, как крысий хвост, клином под той стеной, что вдоль Санто-Рокского проспекта, тянется сад-огород с вылизанными грядками, всякими кривыми яблонями-грушами-вишнями и чему там еще в приличном хозяйстве полагается расти, да обломанной и ободранной сиренью.
Всё тихо. Никого. Ну вот разве что пугало на огороде – стоит себе на одной ноге, пялится глупыми, намалеванными кое-как на ржавом дырявом ведре круглыми зенками в темноту, шевелит рукавами и штанинами, в которые забрался озорной ночной ветерок.
Но – чу! Кто-то идет! Ну-ка…
Отбой. Ложная тревога. Всего-то навсего тащится, совершая предписанный правилами обход, по издавна и раз навсегда заведенному маршруту ночной сторож, Ганс Кюхель, отставной пехотинец, топает по мощеной дорожке, постукивает палкой, ругается вполголоса по-бергерски, когда ее конец застревает между булыжниками. Старого солдата сопровождают, цокая по брусчатке когтями, неразлучные его спутники, две бергерские овчарки, зверюги солидные, ростом в холке чуть не по пояс хозяину, серые с рыжим подпалом, остроухие и лохматые. Шнапс идет не спеша, опустив морду к земле, повиливает концом хвоста еле заметно, в такт своим собачьим мыслям. Касера, сука молодая и не успевшая, как говорит Кюхель, упрыгаться, то забегает вперед, то приотстает, чтобы скачками нагнать хозяина и, привизгивая, ткнуться мокрым носом ему в ладонь – погладь, мол. Кюхель, ворча для порядка, гладит – и вытирает руку о штаны, бранясь меж делом на погоду, что вот-вот испортится, ежели не врет его простреленная в Торке нога – а уж она-то не соврет! – на начальство, которому не угодишь, хоть днюй и ночуй на службе, да на Фабианов день, который наступит завтра – то-то будет беготни и хлопот!
Сторож идет – а чьи-то глаза неотрывно и жадно следят за ним из окна западного корпуса: ну же, скорей, тащишься, как улитка по песку!
Наконец отставной вояка вместе с псами скрывается за кустами сирени, вымахавшей выше человеческого роста в тщетной надежде, что так унары не доберутся до благоухающих веточек. Скрипит калитка – сперва отворяясь, затем закрываясь. Это значит, что старый ворчун сейчас сядет отдыхать на внушительного вида каменную скамью у парадного входа, а собаки улягутся у его ног. Отдыхать Ганс будет никак не меньше четверти часа – и вот тогда…
Окно на втором этаже открывается – медленно, осторожно, чтобы не скрипнуло. С той же осторожностью из окна по трельяжу и плющу, по выступам каменных блоков сползает на землю тень. На ней черно-белая, в узкую полоску, рубаха с длинными засученными рукавами, и такие же, подвернутые до колен, штаны – в таком одеянии полагается спать унарам его величества. Тень не очень высокого роста, изящно сложена. У нее короткие черные волосы. В вырезе рубахи поблескивает подвеска на цепочке.
Тень… Да ладно уж, без экивоков, попросту унар-старшекурсник, которого потянуло на ночные похождения… Хотя какие, к Леворукому, похождения в пижаме и босиком? Ну-ка, поглядим… Так вот, унар, оглядевшись, прислушавшись и убедившись в отсутствии опасности, быстрым шагом, почти бегом решительно направляется по мощеной дорожке к пугалу. И – меняется с ним одеждой. Движения унара быстры и четки – вбили навык за четыре-то года. Но каких похождений можно искать в Кюхелевых драных штанах и куртке? Какая ночная бабочка польстится на кавалера в этаком наряде? Но, как бы там ни было, а ведь унар-то, похоже, уверен в своей неотразимости: не раздумывая направляется к старой развесистой яблоне у самой стены – где сама милосердная мать-природа приготовила для узников Нуэва Лаик удобный путь на свободу.
Юноша взбирается на нижнюю ветку, дерево скрипит – а в ответ скрипит калитка, и слышно, как бранит ноющее колено и стучит палкой старый Ганс, а Касера повизгивает от избытка чувств к любимому хозяину. Скорее! Еще выше, ухватиться, перелезть на стену и – оп-па… Есть! Унар, гибкий, легкий, сильный, как молодой кот, аккуратно, почти бесшумно спрыгивает на землю по другую сторону ограды. Несколько секунд сидит неподвижно на корточках, как приземлился, сжавшись в комок и прислушиваясь. Потом выпрямляется – и устремляется прочь…
«Вот ведь, неймется им! Ну, мальчишки! Мальчишки – одно слово!» – ворчит хромой бергер, разглядывая наряженное в унарскую пижаму пугало и гадая, что на этот раз было ставкой в споре у неисправимых озорников, – потому что ясно как день, что иначе как на спор в драных штанах к девицам не ходят, а унар-самовольщик отправился, разумеется, по девкам – а куда же еще ходят, перелезая через стену, да притом в глухую ночь? Да ведь под самый Фабианов день, чтоб его… Хоть бы успел вернуться вовремя!
Но черноволосый синеглазый унар Рамиро так и не вернулся в Нуэва Лаик к утру. И вообще – не вернулся, и не нашелся. Ни назавтра, ни через год, ни через два. Как ни обшаривали город и окрестности люди его отца, дора Родриго. Сколько ни рассылали гонцов по всему Талигу. Сколько ни расспрашивали вкрадчиво всякого, кто удрать не успевал, серомундирные твари закатные из Управления разведки и безопасности, над коим начальствует, как всякому известно, главная тварь, именем Дитрих, барон Райнштайнер, прозвищем Айзенхерц. Ничего. Ни одного следа.
И с самого злосчастного Фабианова дня велено было всем молчать об этом деле в бархатную тряпочку, и имя беглеца напрочь забыть, будто и вовсе не рождался на белый свет маркиз Алвасете. И хмыкнули все понимающие люди в эту самую тряпочку, подмигнули, скроили приличествующие физиономии, и спрятали языки за зубы: ясно, ваше величество. Не впервой…
…Ликург Ламброс, кирие Ликург для своих и капитан Ламброс для прочих, а за глаза для «порядочных граждан» – «кошкин гайифец», был командир одного из тех отрядов, какие набирают с лужицы по кружице из всякого отребья, неважно, из Гайифы оно там родом или еще откуда, которое ни к какому более делу, по общему мнению, не годно и которому, как сорнякам в компостную кучу, одна дорога – в гайифский легион; сборища сии разношерстные, одетые кто во что горазд, была бы лишь зеленая легионерская перевязь через плечо, затыкали собою самые что ни есть вонючие дыры в талигской, фельпской или чьей еще обороне – куда командиру контрактец раздобыть повезет. «Капустой» звали легионерских капитанов в штабах: послать в бой не стыдно, а перебьют – невелика потеря. Легионеров посылали туда, куда жаль было гнать на убой «порядочные», «настоящие» войска. Знали, что платить им можно меньше, чем регулярникам, на довольствие их не ставили – сами прокормятся, тем, что Леворукий подаст, а драться будут отчаянно. Потому что дать себя убить – глупо, убитым деньги не впрок; допустить, чтобы убили твоего нанимателя – не менее глупо: тогда не с кого будет плату требовать. А кто обратится в бегство – тот дурак из дураков, потому как хорошо еще, коли враг в спину пристрелит, это быстро и без мучений, а вот коли останешься в живых, да ославят тебя трусом, да вышибут из легиона поганой метлой – и хоть помирай с голоду. «Порядочные»-то легионеров кошки с две работать возьмут, брезгуют: легионеры, говорят, только и делают в своих палатках день и ночь, что имперскому греху предаются. Враки это, конечно. Ну, положим, предаются, не без того, взять хотя бы и самого Ликурга – но ведь не все же подряд, и не то чтобы прямо вот без роздыху днем и ночью. Только попробуй, втолкуй кому!
Жизнь у легионера, можно сказать, интересная – но тяжелая, частенько голодная, и по большей части – недолгая. Хорошо если одному из десяти удастся дожить до таких лет, когда ружье таскать не под силу становится. И хорошо если одному из сотни удастся выбиться в люди да скопить деньжат, чтобы хоть под старость пожить в довольстве и покое. А уж обзавестись собственным отрядом…! Всё едино, что регулярнику дослужиться до маршала, даже из отчаянных храбрецов мало кому фартит. Ликургу Ламбросу подфартило. И вообще, грех было жаловаться.
В свои сорок шесть кирие Ликург имел всё, что только может пригрезиться легионеру, пока он сидит в теплой кантине пьяный вдрызг: по целых две руки, две ноги и два глаза, всего-то три пули в теле, свой отряд, да не пехотный – кавалерийский! И контракт с военным министерством на охрану участка холтийской границы, того же, четвертый раз подряд, уже изученного вдоль и поперек, лежал подписанный и скрепленный печатями в заветной шкатулке. И пополнение набрали в столице, и на вид вроде парни толковые попались – сегодня перед закатом их, должно быть, уже муштровали взводные – кэналлиец Пабло Морено, Оноре Ломениль и Жан-Рене Корвье из Эпинэ. Такие имена им дали, когда надели они через плечо зеленую перевязь. А может, вояки эти имена и сами себе выбрали. Настоящих, родителями данных, не помнили и вспоминать не хотели, а спрашивать никому в голову не приходило. Вот так будто в этих перевязях и явились на свет, а до того не было их и ничего с ними не было. Кто бы ты ни был, что бы ни наделал – всё едино, из легиона выдачи нет! Отряд Ламброса стоит на лугу, за городской стеной, возле Восточных ворот. Аккуратным кругом расставлены палатки, пощипывают траву кони – конский состав тоже в Альвеаре пополнили, рынок в столице хорош. Ближе к вечеру Оноре и Пабло запихали салабонов в фургон, запряженный четверкой крепких, выносливых, хоть и неказистых лошадок, – таки на нужное дело водятся деньги у капитана Ламброса! – и повезли в лагерь, где за старшего оставался Жан-Рене. Капитан же остался в городе, пообещав приехать на своем фургоне утром – может, завтра удастся заловить еще парочку новобранцев? Да и провианта еще подзакупить, и бинтов с йодом для отрядного лекаря, мэтра Савини.
А главное – Ликургу хочется немного побыть одному, пусть и посередь города. Парк Санто-Рокэ – славное место. И от центра недалеко, можно сказать – чистый квартал, не какие-нибудь трущобы, как на северной окраине. Но, однако же, и не настолько чисто, чтобы «кошкиного гайифца» с его фургоном отсюда погнали. Если, конечно, на главные аллеи не выезжать. Этакий фронтир, черта, за которую лучше носа не совать. Хорошо, удобно всё устроено в этой самой Альвеаре: у каждого свое место. Пабло говорил, в море – так же: всякая рыба водится на своей глубине.
Днем тут много всякого народу гуляет, и чистого, и не очень, бывает, кое-кто и позарится на зеленую перевязь, а кое-кому из них на этот раз даже повезло понравиться кирие Ликургу – тем, у кого руки и мозги на месте. А ночью – тихо, спокойно. Если ночным сторожам перед тем в кабачке поднести по кружечке, так впору спать ложиться, не запирая фургон.
Но Ликургу не спится. Он сидит на ступеньке фургона, сгорбившись, опустив голову, глядит на траву перед собой. Шелестят листья от ночного ветерка, и в шелесте их слышится Ликургу прерывистое дыхание и слабый шепот: «Капитан, я умираю?». Антонио. Конкубино. Смуглое лицо, веселые глаза-маслины, белозубая улыбка… Разрывная в грудь, четыре месяца назад, на холтийской границе – Леворукий бы подрал в клочья всех этих дикарей, а заодно тех, кто гонит им контрабандой ружья и патроны! Каданцы, дриксы – сучьё мороженое! Политика, так и растак ее по шестнадцать раз поганой шваброй да за каждым кустом! Не успел тогда Ламброс. И – будто в нем засела та пуля. Когда идешь в бой и знаешь, что спина у тебя прикрыта – это полдела. Драться по-настоящему ты будешь, если знаешь, что тебе есть кого прикрывать. А вот Ликургу прикрывать стало некого. Паршиво Ликургу. Днем на людях еще кое-как держится, потому что – надо, положено. А вот ночью – швах. Глаза закроешь – и вот он перед тобой, красавец, солнышко, улыбается, руки протягивает… Ладно б еще выходцем являлся, а то… Святой Карло, отец-покровитель всех легионеров, сделай же что-нибудь, ну нельзя же так человеку, если не виноват Ликург Ламброс, так объясни это малышу Антонио там, у себя, куда все из Легиона убитые попадают. А виноват – так дай искупить вину, а потом… Да хоть забери!
Ликург вскидывает голову, смотрит на небо в просвете листвы – сверху на него насмешливо глядит луна, хоть не ржавая, и то ладно…
Шорох слева. Капитан резко оборачивается, машинально хватаясь за неизменную кобуру на поясе. А ну, кто там в кустах, покажись! Коней воровать?! Я тебя!
Вышел, под фонарем встал. Молодой совсем. Одет кот знает во что, этакую рвань только на пугало огородное и напяливать, чтобы вороны со смеху падали. Волосы черные, короткие, встрепанные, во все стороны торчат. Лицо в грязи перемазано – здорово замаскировался, по всем правилам. И будто озера посередь холтийской степи – огромные синие-синие глаза!
– Добрый вечер. Прошу прощения, могу ли я видеть капитана Ламброса?
– Уже видишь. Чего надо?
– Жизни и свободы, – ответил как полагается, надо же!
– Это зеленой перевязи, значит?
Кивает. А не прост мальчишка! Ох, не из простых! Красавец. Лицо, осанка, руки – видно даже в тусклом свете фонаря, что в трущобах такие фрукты не вызревают, не та почва. Играться барчук изволит?
– Ну и с чего тебе это взбрело в голову?
– Да просто подумал: если папаша меня всё равно проклял – так пусть хоть будет за что.
Так, это меняет дело. А звать тебя как, юный эр проклятый?
– Как прикажете, мой капитан.
Антоньо? Нет, иначе и днем от воспоминаний не отвяжешься. Жан? Анри? Нет, ему не пойдет. Ух, глазищи – как у святой Октавии, а не то так у святого Рокэ. Рокэ? Ну, это уже перебор будет! О, вот, Себастьян! Пожалуй, сгодится.
– Приказываю: зовут тебя отныне Себастьян Веласкес. Так звали моего первого командира. Фартовый был, и храбрец, каких поискать. Авось, это имя принесет тебе удачу!
 ***
Светает. В Альвеаре серо и мокро. Сыплется с неба дождь не дождь, а мелкая противная водяная взвесь, так, что и зонт вроде бы доставать резона нет, и без зонтика пока по Санто-Рокскому пройдешься – вымокнешь. Неопределенно, и от этой неопределенности еще противнее. В спальне его величества соберано Родриго, третьего из династии Алва, носящего сие имя, тоже серо и промозгло. Камин прогорел. Король открыл окно, чтобы проветрилось – и холодный ветер сразу ворвался в комнату, и свечи потушил, и притащил с собой с улицы сырое уныние. Будто мокрой ватой всё облепило. Слава Леворукому, бал закончился. Больше улыбаться не нужно.
Невеселый нынче вышел праздник – Осенний излом. Скоро два месяца, как пропал младший, любимый сын государя – Рамиро, маркиз Алвасете. Тоже, любитель, кошки его дери, летать против ветра. Нет, что сбежит или, во всяком случае, попытается, – это дор Родриго предполагал, к этому всё давно шло. Этот еще подзадержался. Братцы его перед тем удрали из дворца, теряя башмаки – один в пятнадцать, другой в четырнадцать. Приписали себе по лишней паре лет в бумагах, которые выправил один ловкий малый из Подворотен. А платила тому ловкачу красавица актриса королевского театра Эстрелья Гисаль, некоронованная королева Талига. И провожал их до места назначения полковник дворцовой стражи Бадильо – специально оба раза отпуск брал. А когда Родриго до всего докопался – ну что может быть в Золотых землях такого, что бы ускользнуло от глаз и ушей верного Дитриха Райнштайнера! – то сказала припертая к стене (то бишь, прижатая спиной к атласной простыне) фаворитка: сир, откажи я принцам в помощи, они сбежали бы всё равно, а так мальчики хотя бы под присмотром были и добрались благополучно, в беду не угодили по неопытности! Что ж, сказал сир, разумно.
Хорхе, герцог Кэналлийский, второй сын соберано, отыскался в Алате, в Сакаци, в лётном училище имени герцога Альберта, угодив под крылышко к доброму другу и верному подданному, генералу Лайошу Карои. Только ради этого, подумал тогда соберано, дедушке Луису стоило подписать договор о присоединении Алата к Талигу! Ну что ж, захотел сын летать – пусть летает, в конце концов, для ворона это естественно.
Третий по старшинству соберанито – Алонсо, герцог Марикьярский – как выяснилось, решил, что вороны не хуже морских орлов: вверил себя покровительству святого Ротгера Хексбергского, а также и его потомка, вице-адмирала Германа Вальдеса, начальника Хексбергского Военно-морского, и теперь усердно постигал премудрости кораблевождения. Имени своего родового не поминал, поблажек себе не просил. Ну и молодец. Оба молодцы. Выбрали себе дороги в жизни, и неплохие. И ни слова не сказали отцу. Дор Родриго тоже ни словом, ни делом не дал понять, кто скрывается под именами Патрисьо Муэртеса и Эвзебио Фуальдеса. Не хотят соберано ни знать, ни видеть – что ж, насильно мил не будешь. Но хоть бы знать, что где-то они есть в Кэртиане, запасные, кот их возьми, наследники, что живы, здоровы, благополучны, и что будут под рукой у соберано, если, не дай Леворукий, долг призовет!
А вот Мирито к Эстрелье не пошел. Так уверяет она сама. И то же самое докладывает Райнштайнер, что гораздо надежнее. Но тогда – к кому? Вот где его, вороненка ощипанного, ветер носит? Одет, судя по всему, был в тряпье с пугала, босой, ни денег, ни бумаг с собой, ни плаща теплого – куда в таком непотребном виде податься? В Подворотни? Искали уже и там – никаких следов. Будто и впрямь крылья отросли у паршивца безусого!
Разлетелись из гнезда у Родриго все воронята. Один остался: старший, Карлос – принц Оллар. Который особенно и не скрывает, что остался лишь постольку, поскольку за лапку прикован к трону. И зовет соберано неизменно государем, а не отцом. И глаза у наследника престола, когда случится ему встретиться взглядом с королем, делаются будто пыльные стекла. «Да, государь, нет, государь, слушаюсь, государь», – и больше ни слова Родриго не слышит от него. Кошки дери, восемь лет прошло – да сколько же можно на отца дуться?! Можно подумать, он этим добьется хоть чего-нибудь. Женить его пора, дурня. А Рамиро найдут. Где-нибудь да все равно найдут. Если надо, Родриго его из Дыры святого Рокэ вытащит и ремнем отходит, не посмотрит, сколько там недорослю исполнилось! Но всё-таки интересно: какое имя малыш себе придумал?
Стук-стук по подоконнику. С крыши капает? Соберано поднимает голову. Большая черная птица сердито долбит клювом по отполированному темному морисскому дереву. Смотрит на короля. Пусть смотрит, это, говорят, и кошкам позволено. Перелетела на стол, тяжело, роняя с крыльев на ковер капли, и – по столу клювищем! Кыш, господин ворон. Или извольте вести себя как приличный гость. Между прочим, за этим столом работал сам святой Рокэ. А ворон тянется ухватить клювом горлышко дежурной ночной бутылки «Черной крови». Разольете – голову оторву! Не разлил. Понимает, кот пернатый. Скачет по темно-синей, шитой серебром скатерти к соберано, покаркивает – невнятно так, будто у него в клюве каша. Да нет, не каша – а серебряная цепочка с подвеской, расправившим крылья вороном! Та самая, что король подарил Рамиро на двенадцатилетие, сам на шею сыну ее нацепил, как тот ни уверял, яростно сверкая синими глазищами, что ни в чем не нуждается и не желает, чтобы на него тратили казну Талига. А глаза у птицы тоже синие!
Ворон аккуратно кладет цепочку возле королевской руки. Рамиро, ты?!! Мотает головой, крукает насмешливо. Нет? А видел его? Кивает. Он жив? Опять кивнул, три раза подряд. И вылетел в окно – чуть бутылку крылом не сшиб, зараза. Тьфу, каррьяра, привидится же… Всё, спать!
Наутро цепочка с вороном обнаруживается на столе, там, где соберано накануне ее оставил. А Райнштайнер после обычного утреннего доклада рассказывает забавный слух, будто кто-то из бродяг, ночевавший на Излом в парке Санто-Рокэ, возле памятника Рокэ Первому, видел, как чугунный ворон слетел с руки изваяния и, неспешно взмахивая крыльями, направился к дворцу, а в клюве у него что-то такое поблескивало… Ну да Излом – он и есть Излом.
…Разномастная четверка мелкой рысцой особенно не спеша тянет капитанский фургон на восток. За ним тем же аллюром подвигаются еще два, поменьше и пообтрепанней – для теньентов и лазаретный, подпрыгивает на колдобинах полевая кухня и трюхают, дремля в седлах, легионеры. Ликург, заметно повеселевший, с лихо подкрученными усами и в берете зверски набекрень, восседает на козлах, насвистывая разухабистую песенку про шада, которого от надоевшего гарема понесло за девицами в Паону, а там из него самого девицу сварганили! Давно не пел ее Ликург – а вот вспомнил, и конкубино своего нового научил. Вон он, конкубино-то, красавец синеглазый, сидит в задней двери фургона, ногами болтает и напевает, смешно выговаривая гайифские слова.
Хорошо Себастьяну Веласкесу. Дышится легко. Хоть и пыль поднимается из-под колес. Из Легиона выдачи нет. Значит, можно забыть, как закатный кошмар, и дворец, и Нуэва Лаик – этот сарай промороженный, холодильник для отборного армейского мяса, и записки от его величества, в которых неизменно было одно: никуда не годен маркиз Алвасете, ни к чему не способен доброму, ничего путного от Рамиро ждать не приходится, с его способностями, и вообще он имя Алва носить недостоин!
Он уже с трудом вспоминает, и сам почти не верит, что когда-то всё было иначе: и король был папито, а не государь кошачий, и дворец был дом, теплый, светлый; и братья были рядом, и дорожить близкими можно было открыто, не опасаясь подставить их под удар. И ментор был – полковник рей Рохельо, умный, добрый и веселый, у которого на уроках всё запоминалось само собой. Всё было. И всё кончилось. Когда Рохельо скоропостижно умер и вместо него по приказу его величества приставлен был к наследникам виконт Мейналь, младший брат графа Мейна. Граф у Родриго – личный секретарь. Друг детства. Король, верно, думал, что и Мейналь его сыновьям сделается другом. А вот кошки с две.
С первого дня началось: не так сидите, не так ходите, не так говорите… Объяснял всё на уроках так, что ничего не поймешь, нарочно, ну конечно, нарочно всё запутывал! А когда соберано пришел на урок, посмотреть, как отпрыски постигают науки, Мейналь нарочно начал спрашивать то, что намечено было пройти только на будущей неделе. Конечно, никто из четверых не смог ответить, соберано разозлился и ничего не желал слушать, оставил всех без прогулки. Но это же было несправедливо! Вот они, все четверо, и удрали. На конюшню, куда их обещал повести тогда еще папито. Там было хорошо и весело, там остро и вкусно пахло лошадьми и хорошо выделанной кожей, и железом из расположенной неподалеку дворцовой кузницы. И Неро, вороного мориска, любимца соберано, вывели на проводку.
Считалось, что вороной красавец только самого дора Родриго пускает в седло, – но мало ли что считается! Неро добрый… был… Воронята на нем катались по очереди, каждому – круг по манежу.
Рамиро как раз восседал в седле и готовился попробовать поднять Неро в галоп, когда откуда ни возьмись вынырнул с гадкой своей улыбочкой новый ментор, шел, скалясь во весь рот, прямо маленькому всаднику навстречу, держа руку в кармане, а потом резко ее вынул, и взмахнул, бросая что-то в глаза коню – и мориск, взвизгнув от боли, взвился на дыбы, и заметался по манежу, Рамиро, вцепившись в поводья, отчаянно старался удержаться в седле, Карлос с остальными тщетно пытались ухватить коня под уздцы, и конюх тоже, а ментор ничего не делал, то есть вообще ни кота драного, а только кричал, что лошадь взбесилась, и грянул выстрел, и Рамиро грохнулся наземь вместе с Неро, убитый конь чудом не придавил ему ногу – только потому, что мальчик стремя все-таки потерял в конце концов, и железная рука вздернула младшего соберанито за шиворот, и прямо перед носом оказались страшные глаза отца, и Карлос, не помня себя, кинулся на соберано с кулаками, и Хорхе, и Алонсо, и орали, захлебываясь слезами: «Нет!! За что?!!! Пусти!!», и отец, тогда еще отец, отрывал их от себя, и ругался, как никогда при них не ругался…
А потом слуги силой уволокли всех четверых в их покои, они сидели на полу, на морисском ковре, обнявшись, прижавшись друг к другу, не плакали – только дрожали. И пришли соберано – отныне и навсегда только соберано! – с лыбящимся Мейналем, и на все попытки что-то объяснить король отвечал только, что ментор ему уже всё рассказал, и ментор всегда прав, а они, все четверо, виноваты. А потом их, всех четверых, выпороли, розгами. Чего раньше никогда не бывало. Мейналь смотрел и скалился. Они не кричали и не плакали. Они больше вообще никогда не плакали. И когда ментор наконец ушел, Карлос поманил братьев к себе и шепотом сказал: «Всё. Отец у нас умер. Остался только соберано». И больше ни один из четверых не сказал королю «отец» – только «государь». А когда королева, белокурая Марина Ардорская, на другой день начала уговаривать попросить прощения – «Ведь воспитанные дети понимают: взрослый не может быть неправым!» – то воронята переглянулись и, не сговариваясь, кивнули: да, государыня. И матери для них тоже не стало. Они остались одни. Против Мейналя, короля, королевы и целого дворца.
***
…Наконец-то, после затяжных дождей со снегом и внезапно, ни с того ни с сего, будто капризы на даму в тягости, находивших на Альвеару заморозков, пришла весна. По улицам бежали веселые ручьи, задорно крутя в водоворотах бумажные кораблики, королева Марина вместо обрыдших за зиму белых лилий принялась вышивать трогательные темно-лиловые фиалочки, в парке Санто-Рокэ распускались подснежники, похожие на робких дебютанток в белых платьях, а в кроне двухвековой липы, в огромном неряшливом гнезде вОроны вывели целых пять горластых смешных воронят – это соберано знал точно: сам в подзорную трубу подглядывал!
Хорошо воронам: выкормят воронят, те разлетятся – а на следующий год вылупятся новые… А соберано что делать прикажете? Когда собственные, родные, любимые птенцы считают его Зверем Раканьим или, как минимум, закатной тварью? И за что? За то, что выпорол один раз? Ну да, наказал за непослушание, за то, что не выучили ни кота, а гулять убежали, за то, что к Неро полезли, хотя и было нельзя! Да, сорвался Родриго – оттого, что перепугался до смерти, когда увидел Рамиро у бешеного коня на спине – вот-вот под копыта свалится! Оттого, что коня любимого потерял. Оттого, что воронята отчаянные кинулись клеваться – отец он им, или кто?! Раз отец, значит, должны повиноваться!
Был отец. А стал – государь. Которого приветствовали почтительно, поклоны отвешивали, положенные фразы произносили, как по писаному – но при этом никто из четверых ни разу не улыбнулся от души, не подмигнул, и ни словечка, кроме заученного, этикетом предписанного не проронил. Вот стоит перед Родриго вроде бы сын, а физиономия тупая, слащавая, с какой впору в модную витрину вставать вместо манекена, смотрит пустыми глазами, будто кукла из папье-маше. Так, что совершенно невозможно, язык не поворачивается назвать этакое безобразие Хорхе, Карлос, Миро, Лонсето – а только принц, герцог, маркиз. Поневоле плюнет, бывало, соберано, да и отошлет мальчишек, и записку им напишет, поостыв, да передаст через ментора или верного Мейна. А потом ловит где-нибудь в коридоре или на садовой аллее украдкой брошенные взгляды отпрысков – ненавидящие и презрительные, будто поганой шваброй по спине. И ведь, казалось бы, ничего оскорбительного не было в той записочке! И к подаркам, как бы желанны они ни были, пальцем не притронулся ни один. Вон, до сих пор в запертых детских стоят коробки с солдатиками, лошадки, сабли висят – почти настоящие морисские, только что не заострены!
Ничего, внукам пригодится. Карлоса зимой, на Излом окрутили с дочкой каданского герцога – прекрасный династический союз, просто хоть сейчас в учебник дипломатии. Карлито, когда поделился с ним король матримониальными планами, уронил только всегдашнее «как угодно, государь», и глазом рыбьим не моргнул. И перед алтарем стоял так же, будто рыба снулая, на крюке в лавке подвешенная. Тьфу. Не Алва получился, а Придд какой-то. И на кого Талиг оставить, когда время придет? Пора бы уже наследнику и одуматься – не мальчик уже, двадцать два скоро, и Мейналь его давно уже не мучит науками – да хоть бы негодник учился как следует, а то ведь всё на «отвяжись», ровно от сих до сих, отбарабанивал, как эсператистский поп обедню, и, вернее всего, после урока с наслаждением выкидывал из головы. Будто землеописание или история виноваты в его детских обидах.
Вот лошадей любит, разбирается в них. Служить в кавалерийском гвардейском полку ему нравится, и справляется неплохо. Теньент Рубен Аррохадо. Под таким именем его в полк записали – чтобы быть со всеми на равных. Родриго ему предлагал купить коня, как раз партию морисков из Багряных Земель морем переправили да в Альвеару привезли – отказался, спокойно и твердо: не хочу, мол, вводить в расходы казну. А стал Родриго настаивать – ответил, что не вправе заводить живое существо, если это существо в любой момент отобрать и убить могут. Как Неро. Чтобы на него, Карлоса, надавить. Возможность у дора Родриго такая есть. А раз есть возможность – есть искушение. Выдумал себе кошмар гальтарский вместо отца, а настоящего Родриго из-за своей обиды и не видит! Ладно, не хочешь – не надо, нашим легче.
И любовь свою прячет от отца, будто от чумы с проказой. Родриго «её» никогда не видел. Даже не знает наверняка, кто она – может только догадываться. Если взять тот факт, что два года назад внучка дриксенского посла, старого злющего и хитрющего гуся Хельмута Штарквинда и его супруги Амалии, того же достоинства дамы, решив вместе с матерью навестить дедушку, не доехала до Альвеары – и вдруг воспылала благочестием, да так, что с налета, с поворота удалилась в ближайший эсператистский монастырь, и то, что теньент Рубен Аррохадо с тех же примерно пор принялся чуть не каждую ночь удирать из дворца – и ведь так и не выследили, каким образом, хотя стояли на страже и Дитрих со своими, и Мейн с братом! – и сопоставить с тем, что с полгода назад вдруг засобирался на покой славный старина Хесус Суавес, которого соберано приставил вестовым к Карлосу, не столько прислуживать, сколько приглядывать, и который еще вояка хоть куда, то можно предполагать… Ну хотя бы то, что рэй Хесус перешел на Карлосову сторону. А еще – четверо неугомонных Савиньяков, по парочке близнят на каждого маршала. И братцы Эпинэ – Рене и Морис, и их кузен Дени Колиньяр… Неплохая гвардия набирается. Раз соберано, этак сощурившись, спросил наследника наедине: уж не желаете ли свергнуть меня, тварь закатную, дабы за всё рассчитаться? А Карлос ему, с тем же фамильным прищуром: зачем? Король Родриго Третий греет седалищем трон не хуже любого другого, а человек Родриго Алва не стоит того, чтобы из-за него развязывали гражданскую войну. Хорошо отбрил. Как настоящий Алва…
Ну сколько можно-то? Из-за десятка розог кот знает сколько лет назад. Родриго тоже наказывали, и еще больнее – и ничего, и человек вырос неплохой, и правитель. И отца своего, дора Гонсало, давно простил. И Карлоса простил, и остальных – только пусть придут и попросят, и сразу всё будет как прежде! Не идти же королю первым на поклон к собственным сыновьям, не показывать же им и всему свету свою слабость!
Родриго ждет, что сыновья придут. Карлос. Хорхе. Алонсо. Рамиро – хоть бы жив был, ведь так ни слуху и ни духу, каррьяра! Ждет. Все годы, протекшие с того злосчастного дня. И дождаться почти отчаялся. Но понимает: того, кто придет, он не сможет уважать. Алвы пощады не просят. Никогда.
***
Соберано работает у себя в кабинете. Верный Эдвард, граф Мейн, как всегда, рядом. Когда же с бумагами покончено, секретарь собирает в синюю с черным кожаную папку приказы, распоряжения, письма, кланяется государю и выходит, даже не заботясь о том, чтобы не показать королю спины – между друзьями детства, если никто не видит, подобные вольности по умолчанию считаются позволительными.
Граф спускается на первый этаж, в канцелярию. Резная дубовая дверь, темно-синяя ковровая дорожка, столы, над которыми склонились писари, усердно строча. В дальнем конце помещения – еще одна дверь. На медной начищенной до блеска табличке значится «Начальник канцелярии».
Кто откроет эту дверь, первым делом уткнется взглядом в скромный стол, заваленный бумагами, за которыми почти не видно тщедушного, лысого, неопределенного возраста, одетого в черно-синюю униформу человечка в больших роговых очках, с которого впору рисовать аллегорию Незначительности. Черные глазки его за толстыми стеклами постоянно беспокойно бегают, как у крысы. Это писарь мэтр Муре. Сам же начальник, именем Штефан, граф Гирке, расположился справа от двери, возле окна, выходящего в тихий внутренний дворик, так, что войдя, нужно еще оглядеться, чтобы его заметить, – а это дает графу возможность оглядеть вошедшего. Он величественно, как памятник, восседает за массивным столом, покрытым черной суконной скатертью. Подчиненные графа усматривают в сем предмете мебели немалое сходство с эшафотом – и, надо сказать, не без основания: граф строг, придирчив, педантичен до крайности и, хоть и вассал дома Волн, на молнии щедр не хуже Астрапа.
Гирке поднимается из-за стола, протягивает Мейну руку, даже улыбается чуть-чуть. Папка ложится на сукно.
– Всё как всегда? – тихо спрашивает эр Штефан.
– Разумеется, – ответствует с легким кивком эр Эдвард.
И мэтр Муре привычно принимается строчить под тихую диктовку Мейна.
Копию каждого документа оставил себе соберано – чтобы в случае надобности не посылать никого вниз. Копия – для канцелярии, в архив. А еще одна – тому, кому приказ и надлежит выполнять. Как раз эту-то копию и выводит сейчас, чуть слышно поскрипывая пером, мэтр Муре. Вот только будет в этой копии не совсем то, а может, и совсем не то, что писал Родриго Третий.
Готово. Загляденье, а не бумаги. Почерк соберано. Подпись соберано. Печать соберано: где надо – большая, где надо – малая, как на перстне. Молодой офицер из Торки, мечтающий о военной карьере, вместо вызова в Академию получит отказ: нет мест. Отличившемуся на дриксенской границе вместо награды придет приказ о переводе его на границу холтийскую, в дыру, которой гнуснее не найти – еще бы, место выбирал эр Эдвард! И поди потом, доберись до столицы, пробейся к королю, сыщи справедливости! А принц Оллар прочтет очередную записочку, с напоминанием, что он полностью финансово зависит от отца и потому права на собственное мнение не имеет.
Бумага за бумагой. Капля за каплей. Обида за обидой. Пока наконец подданные не примутся мечтать о другом, более справедливом короле. И не дадут подтолкнуть себя к мысли, что в Круге Волн всяким пернатым на троне делать нечего. И тогда вынырнет из глубин настоящий правитель, которого заслуживает Талиг.
Впрочем, думает Мейн, ему, эру Эдварду, совершенно наплевать, чем талигский трон вымазан: вороньим ли пометом или спрутьею слизью. Главное – их с братом святая миссия будет наконец выполнена! Трех наследников у проклятого Алвы, считай, уже нет!
Эр Штефан аккуратно раскладывает приказы по конвертам, надписывая каллиграфическим почерком адреса. И думает, что нет удобнее дурака и чучела для битья, чем дурак, одержимый идеей. Особливо же – идеей мести. Тем паче – за того, чей прах круг назад четыре ручья размыли и четыре ветра развеяли.
А в особняке чуть наискосок от дворца сидит в старинном кресле у камина красавец лет сорока пяти на вид – каштановые с чуть заметной проседью волосы, точеное бесстрастное лицо гальтарской статуи, серо-зеленые глаза устремлены на шахматную доску. Изящная белая рука время от времени замирает над ней. Берет фигурку. Передвигает. Перстень с крупным аметистом блестит в свете пламени…
…Летняя ночь распростерла вороновы крылья над Талигом – от Каданера до Дьегаррона, от Хексберга до самой Сагранны, рискуя поломать кончики перьев об острые вершины скал. Спят города, реки, моря, леса. Спит, хоть и вполглаза, как и положено, застава, что притаилась в долине меж двух восточных отрогов Саграннского хребта, в дне пути от перевала Еловый Кряж, прислушиваясь к легчайшему шороху, зорко следя за малейшим движением вероятного – и чуть ли не раз в месяц фактического – противника.
Четырехугольником – казармы, склад, арсенал, конюшня. По углам – вышки. На них часовые. Перекликаются время от времени, чтобы не заснуть. Остальные спокойно спят – и солдаты, и унтера. И начальник гарнизона, старый теньент Монсури храпит рядом с толстой, выше его на голову, сварливой супругой, хлебнув, по своему обыкновению, на ночь самогона – любит он это дело, за то, как подозревает госпожа Монсури, его сюда из Астарэ и вышибли. А он-то, пень, опятами заросший, мечтал, что ему капитана дадут за выслугу лет! И каптенармус, сержант Сароннэ, усердно сопит в две дырки, и снится ему новый мундир из подворованного сукна, да пенсия…
Все спят, и в ус не дуют. Ну пошаливают холтийцы, ну налетают из-за границы, из своих диких выгоревших от яростного солнца, просвистанных лютыми ветрами степей, всё чаще – и что теперь, не спать? В случае чего – первый удар все равно примут на себя легионеры, на то их и нанимать стали, когда дикари наглеть начали, – вон, фургоны и палатки вдоль складской стены стоят. Этих хоть в капусту пусть порубят – не жалко…
Под фургоном хорошо спать. Воздух свежий. Шуршит трава под ветерком. А сычи в лесу перекликаются, как часовые – высокие у них голоса, пронзительные, но ничего, если привыкнуть. Утром только холодно делается, когда роса выпадает. Но это тоже не страшно, можно же плащом поплотнее укрыться, или к Ликургу прижаться и обнять. Впрочем, они и так всю ночь обнимаются.
Вот уже шестой год пошел, как они вместе – Себастьяну даже не верится, всё кажется, что вот-вот это кончится: или найдут его люди соберано, или еще что. Потому что не бывает, чтобы счастье – надолго, уж это-то Себастьян в прошлой жизни запомнил очень хорошо. А с Ликургом он именно что счастлив. И дело не в близости – вот без этого молодой легионер как раз прекрасно бы обошелся. Ему вообще-то больше девушки нравятся – вот только их в сих краях можно сказать, что и не водится, а то, что водится – нет, столько самогонки в Себастьяна просто не влезет! Да и Ликург наверняка огорчится, хоть и не станет ничего говорить.
Ликург, Лио, кэридо… В ту, первую ночь он, дав новое имя, молча показал Миро – то есть, теперь уже Себастьяну – на дверь фургона: залезай!
Юноша влез. Огляделся. Тесно, конечно, не повернешься, и низко, голова в потолок упирается – но относительная чистота и порядок. Ларь, по всей видимости, с провизией – он же стол. Над ним, на полочке, миски, чайник, кружки. На здоровенном гвозде у двери висит фонарь со свечой. Лавка. Стена занавешена протертым до дыр ковром. И на полу такой же коврик брошен. Занавеска полосатая отделяет половину фургона – за нею, должно быть, спальня. Ничего, неплохо капитан устроился. Лучше, чем в палатке в летнем лагере. И дождь не промочит. Спокойно можно спать. С капитаном, с этим Ламбросом, то есть, спать. Ничего. Как это будет – он примерно представляет: читал, урывками, правда, когда однажды в библиотеке прятался от Мейналя за дальними стеллажами, на стремянку вскарабкавшись. Ничего приятного, конечно. Но вряд ли страшнее розог и карцера. Унизительно? Да. А где иначе? На уроках у Мейналя, или в Нуэва Лаик, где недели не проходило без письмеца от соберано? Свободу никто и никому не дает просто так. Её надо покупать – хоть бы и своим телом, если по-другому не получается.
– Ну, проходи, чего на дороге встал? – легионер взобрался в фургон. Статью Ламброс не особо вышел, ростом чуть побольше Ми… Себастьяна. Но в плечах шире, и вообще тяжелее, основательнее. Не деревце молодое гибкое – а узловатый, вылезший из земли, ветрами, дождями и подошвами отполированный до кожаной тугой гладкости корень: вроде и в тени, и ниже бордюра, – а запнешься, так до крови нос расшибешь!
– Слышь, малый, – говорит, – подай-ка, вон, под лавкой ведро. Сейчас притащу, вон, из фонтана воды, и надо бы тебя выкупать – а то рвань на тебе такая, что тронуть противно.
Притащил воды, извлек из-под лавки тазик – помятый, маленький, только кое-как, вплотную поставив ноги, можно в него встать. Мыло достал с полочки, ковшик. Давай, говорит, скидывай тряпье – и я тебе полью. И поливал, и между делом разглядывал юношу, но не говорил ничего такого обидного, и ничего из того, про что было написано во взрослой книжке. Когда Себастьян с грехом пополам вымылся наконец и вытерся маленьким штопаным полотенцем, гайифец, прихватив с гвоздя фонарь, взял свое приобретение за руку и потянул за собой туда, за занавеску.
Там почти все пространство занимала кровать, точнее сказать – топчан, короткий – как раз Ламбросу вытянуться во весь рост, и неширокий – впритык хватит, чтобы двоим улечься, если не сильно толстые. Капитан указал юноше на топчан – и улыбнулся. Вот оно. Что ж, Себастьян знал, куда шел. Он помедлил – легионер, очевидно, понял его замешательство по-своему: опять улыбнулся, показав крупные желтоватые зубы, и откинул прикрывавшее постель вытертое темное одеяло.
Отступать было некуда. Себастьян лег на топчан ничком, положив голову на руки. Подобрался весь – нутро будто судорогой свело. Шорох ткани – легионер сбрасывает одежду. Сел рядом. Наклонился к изголовью. Положил руку на плечо. Юноша передернул кожей.
– Ну, ну, что ты… Лежи, не бойся… Ух ты какой… Красавчик… – капитан гладил и гладил его, растирал, пытался расслабить напряженные мускулы. Наконец, ничего не добившись, убрал руки.
– Слушай, кирие, так ты что – никогда еще ни с кем и ничего?
Именно так. Но это не имеет значения. Делайте, что хотите, эр капитан. Если нужно, Себастьян вынесет всё. Видите – лежит, ждет, сам отдает себя, как святой Рокэ за доброго короля Фернандо, а не его тащат на эшафот. Хотя бы не проиграть, если уж победить невозможно.
– Тьфу, гаммото, – Ламброс с силой хлопнул по постели ладонью. – Надо-то оно надо бы, но ладно, не горит, не так, чтобы вот прямо сейчас вынь мне тебя и положь. Будет у нас всё, малыш – но потом. Завтра. Или когда еще. Когда привыкнешь немного. Когда от рук шарахаться не будешь.
Себастьян приподнялся, повернул голову, не веря, что получил отсрочку, – и встретил внимательный взгляд гайифца.
– Ты не бойся, – помолчав немного, тихо произнес тот. – Я тебя не прогоню. За это – не прогоню… А если боишься, что порву… – капитан указал взглядом на свое, солидного калибра, оружие. – Знаешь, я этого и сам, честно говоря, побаиваюсь. Так, знаешь, тут ведь и по-другому обойтись можно. Понял? Вижу, не понял, ладно, маленький ты еще, потом разъясню, время будет. Спи, сейчас приду…
Ламброс снова нырнул за занавеску, на «кухонную половину», новобранец слышал, как он там возится, звякает ковшиком, расплескивает воду. Голому Себастьяну стало холодно, и он накинул на себя одеяло, пахнувшее табаком и костровым дымом. Потом вернулся Ликург, толкнул юношу в бок: «Двигайся, давай», задул свечу в фонаре и лег рядом, забравшись под одеяло, полумокрый – тоже, верно, ополоснуться решил, а полотенце-то не высохло.
Им поневоле пришлось тесно прижаться и обнять друг друга за плечи, чтобы как следует уместиться на топчане. Ламброс, водя пальцами по плечам юноши, нащупал отметины от розог – и собераньи, и лаикские, всё в кучу. И на ухо спросил: кто? Теперь это уже не важно, эр капитан.
– Неважно так неважно, – тихо, как отдаленный гром, проворчал легионер. – Только если эта тварь нам где по дороге попадется, так ты мне на нее покажи пальчиком, ладно? Я, уж так и быть, убивать его не стану, была охота руки марать! Я его, кошкина потроха, по помойке размажу тонким слоем, и его же всё это вылизать заставлю, до крошечки. Всё, отбой. Утро скоро…
Утром Ламброс проснулся, как привык, перед рассветом – хоть и не выспался ни кота. Еще не успев открыть глаза, почувствовал рядом тепло, от которого уже и отвыкнуть успел, и радостью как из шайки в бане окатило, будто нежная ручка какой-нибудь маркизы, решившей поиграть в сестру милосердия, тронула уже зарубцевавшуюся рану на сердце. Но нет, чудес не бывает. Не Антоньо – новобранец, чудо ночное в пугальных отрепьях. Новый конкубино. Как бишь там его Ликург поименовал-то? Себастьян Веласкес. Бастьенос. Спит. Даже улыбается во сне. Красивый. Ух, ресницы какие – темный лес…
Прекрасное лицо юноши казалось капитану смутно знакомым, но вот откуда, вспомнить не выходило, хоть расстреляй, и это было для гайифца как заноза в штанах. Кстати, о штанах: тряпье, которое вчера сбросил мальчишка, надо бы куда-никуда деть, выкинуть, только подальше отсюда, лучше всего – за городскими стенами. Нечего погоню наводить на мальчишкин след – а то, чего доброго, и сам вместе с ним угодишь в клетку. Ладно, пора вставать, умыться хоть, да воды набрать, пока в парк народ не набежал, да пожрать чего-нибудь соорудить…
Ламброс осторожно вытащил руку из-под мальчишкиной головы. Но малый всё равно проснулся. Распахнул глазюки – а лицо жесткое сразу сделалось, серьезное. Смотрит, как дикий котенок: то ли понюхать протянутую руку, то ли в подвал улизнуть.
– Мой капитан…
– Вообще-то, когда мы вот так, одни и в неглижах, я – Ликург, – усмехнулся гайифец, натягивая подштанники. – А теперь, раз уж не спишь, слазь с кровати. Надо же тебе что-нибудь надеть поискать.
Оказалось, верх топчана поднимается на шарнирах, как крышка сундука, и Себастьян эту крышку держал, пока Ламброс, залезши под нее по пояс, шарил, ища, во что бы на первое время одеть новобранца. Вытащил рубашку, исподни, штаны – хмыкнул, кивнул: сойдет. Другого-то всё равно нет. Себастьян торопливо, путаясь в штанинах и рукавах, натянул одежду – и ему сразу стало спокойнее. По крайней мере, хоть не голышом в Багерлее поволокут в случае чего, подумал он.
Ламброс его оглядел. Поставил свою ступню рядом с Себастьяновой: «Так, а вот сапоги мои тебе велики будут. Ничего, сейчас пойду по лавкам, так поищу чего-нибудь». Оделся, пошарил в карманах. Выгреб пару таллов да горсть мелочи, сел на топчан, принялся считать.
Повертел в пальцах золотой – казалось ему, король Родриго на монете хмурит брови. Глянул на мальчишку. И – как гвоздь в сапоге: вот оно! Вот на кого малый похож-то!
Ох и возблагодарил про себя Ликург святого Карло и святого Рокэ! Ох, спасибо, покровители Рассветные, что сохранили да надоумили! Что ночью удержал себя гайифец, не стал от малыша добиваться своего! Теперь уже и не станет, и другим не позволит. Чтобы если что – в целости и сохранности возвратить попавшее по недоразумению ему в руки сокровище.
Мальчишка – как там его по-настоящему? Алонсо? Рамиро? – забрался на постель и сидел, вжавшись спиной в угол, обхватив руками колени. Рубашка сползла с плеча. Ликургу вспомнились шрамы на спине юноши. Много тонких шрамов. За что его так? И что с беднягой сделают, если найдут? Ничего хорошего. Ладно еще, если вообще оставят в живых. А то ведь и под плитой могильной упрячут грех – плевать, вправду бывший или выдуманный. Сидит малыш, смотрит. Будто читает мысли. А что ему Ликург вчера пообещал? Пришибить тварь, которая его била. И вообще, раз из Легиона выдачи нет – значит, нет, хоть королю, хоть Айзенхерцу. «Никому не отдам. Мой малыш».
– Ну-ка, Бастьенос, подержи! – нож распорол вдоль пополам капитанову зеленую, из трактирной занавески выкроенную перевязь...   
…Выезжали из города уже за полдень – пока сапоги Себастьяну, пока провизию, да и ехать на чем-то нужно новобранцу, не век же в фургоне сидеть. На восточных воротах – пробка чуть не на всю Лэкдемийскую. Кони фыркали, мотали головами, били копытами в нетерпении, Ликург, сидя на козлах, бранился на чем свет стоит, думая, как там его Бастьеноc. А юноша лежал, вытянувшись, в ящике под кроватью, боясь шевельнуться, чтобы никто снаружи не услыхал подозрительного шороха, слушал доносившуюся до него обрывками затейливую капитанову ругань, и молился, отчаянно молился всем святым – Рамиро, Ротгеру, Рокэ, и всем четверым Абвениям, да хоть бы кто-нибудь на него сверху воззрил! Хоть кто-нибудь, хоть сам Леворукий со всею кошачьею братией, сделайте так, чтобы его не нашли! Потому что нет Рамиро, то есть Себастьяну Веласкесу, пути назад, после того как сорвал он накануне с шеи дареную государем цепочку с вороном, ошейник рабский, сорвал и сунул в клюв чугунному ворону, что сидит в парке на руке у чугунного святого Рокэ, – пусть соберано подавится!
Перед тем Мейналь приволок очередное послание от государя. На этот раз соберано не стеснялся в выражениях: честил младшего отпрыска испорченным мальчишкой, малолетним развратником, обещал, что Фабианов день станет для Рамиро днем позора, потому что никто из дворян не захочет такого оруженосца, с которого хоть сейчас рисуй Лакония, так что лучше бы недостойному, если уж имел он наглость родиться на свет таким, какой есть, тихо исчезнуть долой с глаз государевых – в Гайифу, в Бордон, в Закат – мыть кошачьи миски. Однако же соберано милосерден: Рамиро дадут возможность загладить вину – в святой обители!
Рамиро даже и спрашивать не стал, за что – не у Мейналя же выспрашивать было! И не объяснять же было Мейналю, как всегда, злорадно лыбившемуся, что ничего подобного не было и не могло быть. Ни с кем из друзей. У него и друзей-то всего двое – тех, кого можно, хоть и с оглядкой, а без оглядки Рамиро давно отвык, называть друзьями. Что наставник мог увидеть? О чем ему донесли? Как Арлио Сэ третьего дня погладил Миро по плечу, желая утешить после очередного директорского разноса? Или как Иерро Гайяр рассказывал после отбоя про красоты родной Эпинэ и приглашал в поместье после выпуска? Ну и что в этом плохого? Да уж Мейналь найдет что. А государь с ним будет заодно – потому что взрослый всегда на стороне взрослого. Кастовая солидарность. И директор тоже поэтому придирается. А еще хочет выслужиться перед соберано и боится испортить отношения с Мейналем, а через него – с Мейном. Потому что Мейн – личный секретарь короля, а Жюль Арамона – только директор Лаик, и не сказать, что у него денег куры не клюют, а у эра Жюля меж тем подрастает сын, Амори, на курс младше Миро, и пара дочерей, которых кошки с две без приданого замуж выпихнешь. Так-то он, может, и неплохой человек, эр Жюль, но жизнь заставляет и своя рубашка к телу ближе. А справедливость? Нет ее, и не ищи. Так Иерро говорит. А Иерро знает. Вон, его отца, полковника Луи Гайяра, выпнули же в отставку ни за что ни про что… Поговаривают, что просто кампания пошла – убирать из армии Людей Чести, ну или их потомков. Может, и правда… Кто его, соберано, разберет! Наплевать и выкинуть, как выражается Арлио Сэ. Вот уж кто и в Закате будет травить котам анекдоты, а Леворукого раскрутит на курс лекций по своей любимой истории! Рамиро вспомнил первый день в Лаик, представление – и белокурого черноглазого мальчишку, который рассказывал, как наделили его необычным именем, – и сам занудный директор, отставной полковник Арамона еле сдерживал смех. «Дедушка Эмиль надеялся, что уж на этот-то раз родится девочка, и мечтал назвать ее в честь прабабушки Арлетты. А вместо девчонки взял да и получился я! Дедушка, когда узнал, долго ругался так, что лошади приседали, а потом говорит: раз маленький паршивец не захотел быть Арлеттой – так пусть будет Арлио!».
Виконт Сэ в классе сидел сразу позади них с Иерро, на третьей парте. Конечно, они переговаривались, записками перебрасывались – бесшабашный Арлио, казалось, ничего и никого не боялся. Одним из первых уроков поставили кэналлийский, и ментор, капитан Рохас, поджарый и чернявый, чуть сутулый, в небольших, с круглыми стеклами очках на длинном носу, в аккуратном, но с вечно перемазанными мелом обшлагами черном мундире – на погонах золотые книжечки военного переводчика – долго приглядывался к ним и прислушивался, а потом подошел и тихо, ехидно так спросил, о чем это вторая парта беседует с третьей, и особенно унар Гайяр? С унаром Алвасете всё понятно, ему простительно, хотя мог бы и потише болтать. Рамиро, кстати, и не болтал почти, только отвечал, когда товарищи спрашивали, да и то – шепотом на ухо, но кого это интересовало? И Иерро на чистом кэналлийском, к изрядному удивлению немалой части класса, отвечал: о сходстве и различиях глагольных форм в эпинейском и кэналлийском языках. Кэналлийский для унара Гайяра – второй родной, дор капитан: мать Иерро – чистокровная кэналлийка, урожденная рэйя Лагартас. Та-ак, а вот это меняет дело! Интересно, унар, а достопочтенный рэй Лагартас, почетный профессор Гэриньентского университета…? А дедушка Хосе, дор капитан, частенько про вас поминает, и уже отчаялся дождаться, когда же его самый толковый минимум за пятнадцать лет аспирант вместо того, чтобы возиться с малышней, возьмется за ум, сиречь – за докторскую диссертацию! Нет, ну это же, разумеется, не Иерро, а дед его, профессор, такое сказал!
Знатно Гайяр тогда Рохаса за ушками почесал. Но капитана – можно, он человек не злой, и даже не очень занудный, и интересно рассказывал про всякие падения редуцированных – то есть, не на уроках, конечно, уроки – для начинающих, а на факультативе, с которого Иерро было не вытащить. Ну и хотя бы на кэналлийском можно стало вздохнуть свободно. Болтать, конечно, было нежелательно – но записки по классу рассылать можно. Но исключительно на кэналлийском. И исключительно по делу. Заодно и Арлио языком соберано вполне сносно овладел. А между делом втихаря во имя Абвениев…
У Иерро, как выяснилось, есть родня в Алате, под Сакаци – тетка по матери вышла замуж за алатского пилота, да, дядя Ференц летал, и еще как, пока однажды не сел на вынужденную в горах. Расшибся здорово, перевели его из летного состава в наземный, пристроили в Альбертовское, курсантов учить… Он и Иерро немного алатскому научил, главным образом такому, что не при дамах будь сказано. А по-приддски унар Гайяр нахватался в хексбергском доме тети по отцовской линии, Жанны, которую, Леворукий разберет чем, пленил обстоятельный и солидный тогда еще теньент Экхард Айзенхольц – неплохой малый, но до того правильный, что скулы сводит. А служит дядюшка Экхард в Ротгеровке – где-то там по финансовой части.
Бесценный кадр этот Гайяр! Худо-бедно, пусть не сразу, но наладился резервный канал связи с братьями! Редко, но приходили маленькие клочки бумаги, а на них карандашом или пером, старым, с брызгами, второпях нацарапано: «Жив, в порядке. Х.», «Жив, здоров, на практике. А.». От Карлоса тоже доходили вести – через Бадильо, через Эстрелью: жив, здоров, женился, хоть и не по своей воле, и похоже, Рамиро скоро станет дядюшкой… Про соберано в тех бумажных клочках, упаси Чужой, не поминали.
Хоть бы с ними со всеми ничего теперь не сделали Мейн и Мейналь! С Иерро и его родными, с капитаном Рохасом, с бедным старым Гансом, который не углядел, не поймал и с доносом, похоже, не побежал! Арлио-то дед, главный маршал кавалерии, нипочем в обиду не даст – рассказывали, будто однажды перед разъяренным эром Эмилем спасовал сам Райнштайнер!
Впрочем, у них же цель – надавить на Рамиро, а раз маркиз Алвасете вроде как исчез с лица Кэртианы – какой смысл пакостить его друзьям?…
…Фургон подвигался вперед сперва потихоньку, шагом, потом ползком, останавливаясь через каждые три оборота колес, и наконец встал вовсе. Себастьян боялся дыхнуть, и только просил, просил всех в Закате и Рассвете и пещерах Гальтарских, кто мог слышать: охраните, не выдайте, свинью не подложите! Еще немного, еще каких-то четверть хорны до ворот, а может, и вовсе несколько бье! Если уж ты, Леворукий, начал доброе дело, третьего дня подтолкнул в нужную сторону Мейналя, когда тот, как всегда, забрал Рамиро на прогулку – одного соберанито в город не пускали, стараниями и милостию понятно кого: а вдруг натворит чего, не так чихнет, не так вздохнет, семью опозорит! Если ты, Чужой, но не более чужой, чем родной папаша, поманил их с ментором в Санто-Рокэ, где в боковой аллее стоял легионерский, в зеленой выцветшей краске фургон с именем капитана Ламброса над дверью, если позволил Мирито убежать из Нуэва Лаик и добраться до парка! Если взглянул ты зелеными очами в душу гайифца! Так доведи же начатое до конца. И тогда, кровью в том клянется Рамиро, ни одна подданная твоя, что встретится ему на пути, не останется без ласки и угощения!
Один удар сердца… Два… Шестнадцать… Фургон тронулся с места. Снова встал. Да что же это, лейе Анэмэ, лейэ Ундэ, лейэ Астрапэ!? Святой Рокэ, усмири тварей, пожалуйста! Святой Ротгер и девы Хексбергские, молю, отведите им глаза!
– Куда прешь, осади назад!
А ты не ори, красавчик, молод еще орать! Усы хоть отрасти сначала! Чего ворота загородил? Склещились все, как собаки, не проехать, не пройти, бабку вашу так-растак через овраг полковой артиллерией! Какой, к котам драным, план «Перехват»?! Чего украли?! Я так ничего не крал, это меня у вас в вашей кошкиной Альвеаре обокрали: куда годно – банка тушняка мало не по полталла на оптовом складе, некисло выходит-то, на весь-то отряд!! Да, вон он, отряд-то, только меня дожидается – выглянь за ворота, вон, палатки! Щас свистну ребятам, растолкуем, что к чему, вашей братии! Давай-давай, пропускай! Куда тороплюсь? Да уж есть куда, еще контракт у меня не горел из-за тебя, красавца! Че-го?! Меня? Твой папенька? В Холту отправит? Да я и так туда направляюсь – вот тоже, напугал кошака миской молока! Да слыхал я про твое начальство. Ну барон, ну Инголс, ну супрем – и что, в задницу его целовать? А ты, маленький, на холтийской границе поезжай да у дикарей поспрашивай, кто такой Ликург Ламброс! Только мешок с собой захвати – они как про меня услышат, так наложат кучу, что на два палисадника хватит удобрять, хоть какая-то польза от них, клятых! А ты, на своем ландо самобеглом, совсем, что ли, спятил – гудеть? Лошадей, вон, мне перепугал, а если б коняга тебе задом в передок поддала со страху? Дорогу Первому Маршалу? Так я б с удовольствием – ты вот этим вот дуболомам скажи, чтобы – дорогу, а так я что ж тебе сделаю – крылья отращу? Ну вот, другое дело, спасибо, монсеньер! Хоть один во всем городе нормальный мужик нашелся. Но, гнедой, пошел, н-но!
…Фургон выкатился за городские ворота и, подскакивая на кочках, покатил к палаткам прямо через луг. Следом, мягко покачиваясь на рессорах и пофыркивая, будто огромный кот, выехал черно-белый блестящий «Лион-Нуар-16», последняя модель, гордость завода в Эр-Афоре и лично его владельца, Рихарда Литенкетте («О, я, я, ф Талик поискать нато фторой такой отаренний меканик и иншенер!») – полуоткрытый, шесть цилиндров, семь десятков лошадей и всё что подобает: Первый Маршал Талига барон Ульрих Катершванц просто обожал новую технику. За что частенько и на светских приемах, и на военных советах делался мишенью для насмешек графа Эмиля Савиньяка, главного маршала кавалерии: хорош же, по мнению эра Эмиля, будет барон Ульрих, когда его хваленые семьдесят эл-эс выжрут весь бензин и встанут, на радость ызаргам, посередь варастийской степи! Или в грязь в распутицу засядут по самые дверцы – ведь на родине господина барона всё в основном как при прадедушке Лионеле: дорог нет, одни направления!
Машина, вывернув на Надорский тракт, прибавила ход, ее тряхнуло на ухабе, барон, подскочив на заднем сиденье, ругнул шофера: «Химмельхеррготт, Эрих, поосторошнее! Я, ф некотором роте краф Сафиньяк праф по пофоту торок! И, кстати, Эрих, сапомнитте: никокта не сфясыфайтесь с лекионер – сепе тороше! Хотя, нато скасать, они храпро терутся, слетует оттать им толшное…». Эрих, привычный к маршальским поучениям, не оборачиваясь, кивнул: «Слушаюсь, монсеньер!».
В подъехавшем к лагерю фургоне, в ящике под топчаном, Рам… – нет, Себастьян, слава Леворукому и всем его кошкам! – наконец-то перевел дух, вздохнул свободнее, шевельнулся… А Ликург Ламброс, натягивая вожжи и спрыгивая с козел, усмехнулся про себя: старая штука – а таки сработала! Не хочешь в тюрягу по-крупному – попади в каталажку за кабацкий дебош, и становись под фонарем, чтобы тебя не нашли на темной улице…
– Ну что, Бастьенос – приехали, вылезай потихоньку! 
…Ночь. Тишина, полная теней крадущихся, страхов, шорохов всяких нехороших… Луна – не такая, как в поле, золотистая, ясная, а похожая на позеленевший, сто лет не чищенный медный таз, озаряет просторную площадь, посреди которой стал лагерем отряд Ламброса. Дома взирают на палатки и фургоны пустыми глазницами окон. Горстка живых – на целый мертвый город.
Накануне капитан созвал всех и рассказал, что если новобранцы, да и прочие, по-настоящему хотят, чтобы их никто и никогда не нашел да не взял за задницу, прошлые грехи припомнив, есть один способ, надежный, как Саграннский хребет: по пути к месту назначения надо через старую столицу проехать, а того лучше – с заката до рассвета ночь в ней провести. Старая кошка Оллария все следы слижет. И выедут наутро из ее полуразрушенных стен новые люди, совсем другие, а прошлого у них будет считаться, что и не было вовсе. Дело верное, Ликурга самого в молодости этак через Олларию проводили, и ничего, жив, цел и никем за хвост не дерган, и да будет так и далее, мэратон! Что? Твари? Да, водятся, во всяком случае, когда Ликург там бывал, а он туда уже не первую партию салаг тащит, так водились. И – ничего. Останавливаться будем на главной площади, надо туда въехать засветло, от домов держаться подалее, в развалины не соваться. Жечь костер всю ночь, петь, разговаривать громко, смеяться, плясать – закатные этого всего не любят и боятся, им ведь, мертвякам, живое да веселое видеть – что саблюкой по яйцам. А будут лезть да принюхиваться – гнать святым именем. Да помните: наш святой Карло как ни хорош, а тут от него толку мало, не в обиду ему будь сказано: он при жизни в столице не бывал, с бесноватыми не дрался. Тут надобно Ротгера Хексбергского, ветер бешеный с моря, на подмогу звать – твари свежего морского духу не выносят, как крысы – кошачьего. Да Матильду Алатскую, да Бонифация Тронкского, святой Робер-Иноходец, опять же, лошадок, живность свою любимую, в беде не бросает. Коли совсем обнаглеют – помянуть святого Рокэ, они тогда мигом в норы ускакивают! Да матюгом их, вонючих, в сорок четыре этажа!
И вот они сидят, ждут рассвета, и старая кошка Оллария улеглась калачиком вокруг них. Костер горит – хоть и маленький, дрова надо беречь. Не столько греться, сколько души греть, чтобы страхом не прихватило. Разговаривают о всякой чепухе, лишь бы не молчать, нарочито громко, чуть не на крик срываясь. Смеются старательно – впрочем, и правда, забавные ведь байки дор Пабло рассказывает! И страшилищ с лиловыми глазами, как ни оглядываются легионеры, вроде бы, нигде не видать… Взводный, эр Оноре, сказал: главное – с полуночи до первых утренних лучей продержаться. Новобранцы невольно стараются придвинуться поближе друг к другу. Лошади тревожно пофыркивают, переступают, цокая по древней выщербленной брусчатке, прижимают уши. Ну, скоро там эта полночь?
И вот, когда кажется, что она никогда уже не наступит, луна будто цепляется за острый, как крысий зуб, шпиль чудом не обвалившейся колокольни – и изгрызенные временем стрелки огромных башенных часов судорожно подергиваясь, тянутся вверх, пока не замирают на двенадцати, и единственный уцелевший колокол роняет из черной своей пасти на площадь двенадцать сварливых дребезжащих «Бляммс!». И выходят на лунный свет из нор, схронов и подвалов – жители Олларии. Посмотреть, кто пожаловал к ним на этот раз.
Первым лиловые глаза в окнах замечает Оноре Ломениль – и подмигивает капитану. Тот делает знак Жану-Рене и Пабло. Все четверо поднимаются, за ними встают остальные бывалые. Новичков и коней – в середину, командует Ламброс. Опытные легионеры становятся цепью вокруг лагеря. Глядят, как лиловоглазых теней становится больше, как они приближаются. Стоят, изготовившись к бою. Вот только бой – не совсем такой, как всегда.
Тени ближе, ближе, крадутся на мягких лапах, или что там у них снизу присобачено. «Подпускай ближе – и все разом!» – кричит капитан. Наконец в свете костра становится можно разглядеть первую тварь. Голая кожа – ни чешуи, ни шерсти, приплюснутая отвратная морда, задние лапы длиннее передних, хвоста вроде как нет. Уши оттопыренные, шевелятся. Встала на дыбы тварюга, передними лапами себя в жирное брюхо колотит, скалится, рычит – храбрости нагоняет перед тем, как броситься. Видно, вожак. Остальные, на него глядя, тоже скалятся, когтями брусчатку скребут…
– Святой Ротгер, помоги… – вскрикивает кто-то из скорчившихся у костра.
– Святая Матильда, воительница алатская… – подхватывает другой, как учили, только неуверенно как-то, и голоса дрожат. А, что с них взять, новобранцы!
– Да ах ты ж сука-сука-сука!.. – не дождавшись команды, срывается Лукас-Ройя, беглый каторжник с сапфировых копей Алвасете. – Да твою ж в пересылку, да пешим этапом, да в уголовку через морисский рынок, да чтоб башка в Гальбре катилася, а задница в Фельп! Да так вашу растак в четыре ряда, да гнилым бревном с поганым ведром, да с супремом посередине! Сгинь на парашу, отродье петушиное!
Ага, оторопела тварь, присела, зыркает глазищами, воздух нюхает.
– Ша под нары, придурок! Пасть на дриксенский флаг порву!
– Вете а ла чингада, тонто дель куло! – вступает Пабло Морено. – Кома мьерда, ихос де ла пута, идиотас де лос кохонес!
– Святой Робер, охрани и спаси наших лошадок, они ж ни в чем не повинные! Святой Бонифаций, защити! Святой Ротгер…! Святой Карло! Святой Фердинанд-мученик!
Ну уж нет, Фердинанд тут ни при чем, то есть вообще. Вон, даже чудище лысое пасть растянуло в жутком подобии улыбки. А ну!
– Сандьё, парблё, мор де ту ле ша! Сапристи, мерд, саперлипопет! – Жан-Рене и Оноре дуплетом врезали. «Чинга ту мадре, каброн!» – поддержал их огнем дор Пабло.
– Фэ ската кэ псофа ре малака! Ската ста мутра су! Фила му то коло, пацавура! – как из гаубицы шарахает капитан Ламброс, перекрывая все прочие голоса. «Вете томар пор куло, чунгос гатос!» – вторит взводный Морено, и улыбается, видя, как отступают твари, шаг за шагом, и жмурят, будто от боли, лиловые свои глаза, и думает про себя, что гайифские ругательства кэналлийским все-таки в подметки не годятся.
Легионеры поливают тварей, кто во что горазд, ругань висит в воздухе, будто дым от костра. И новички не отстают: кто тоже бранится, как умеет, кто кличет на подмогу всех, кого вспомнит, рассветных жителей: святой Чезаре, святой Сильвестр, святой Франциск, святой Левий, расшугайте мертвечину, Леворукий всю эту нежить подери! Рамон Марикьярский, выручай, Создателя ради, квальдето цера! Катитесь, мертвяки облезлые, откуда выползли, эномбрэдастрапэ, лэйе Ундэ, лэйе Анэмэ! Выстоим, должны выстоять, деваться некуда.
Бастьен, как велено, стоит в кругу, у костра, держа под уздцы и оглаживая перепуганную дрожащую лошадку, и тоже выкрикивая вперемешку молитвы и ругательства. Краем глаза, краем уха следит за обстановкой, как учили в Нуэва Лаик. «Так, вроде никто не отступил, все стоят, держатся… Сзади кто-то мучеников Вальтера и Ангелику помянул – имена приддские, кто такие? Ладно, чем больше святых, тем лучше, потом всем по свечке поставим, лишь бы помогли… Ого, вот это дор Пабло завернул – надо будет запомнить… Что там орет этот белобрысый? Лэйе… Литэ? «Мученик Эгмонт, заступись за гонимых?» Это еще кто? Тоже, верно, с севера. «Святой Алан-привратник, отвори нечистым врата Закатные!»? – правильно, туда их!.. Справа, капитан!»
– Пидиксу, путанос гиос!
– Каррьяра!
Ликург еле успел увернуться от твари, похожей на большую страшно худую псину, только без шерсти, и та, вместо того, чтобы вгрызться капитану в бедро, цепанула клыком руку Бастьена. Слегка – но кровь таки пустила, клятая. Подскочил Жан-Рене, замахнулся на отвратную нечисть ремнем с тяжелой пряжкой, выругался так, что оплавилась в небе ржавая луна.
– Как вы, целы?
– Да вроде бы. Э, глянь-ка! Гамозу! – собакотварь, упав на бок, с жалобным визгом корчится на камнях – и затихает. Вываливается из оскаленной пасти синюшный язык, выкатываются из орбит лиловые глаза, вытягиваются и коченеют лапы, запрокидывается безобразная морда…
– Сдохла, паскуда!
 А дохлая, дважды дохлая псина на глазах истлевает, высыхает, рассыпается – и вот уже ветер несет горстку праха – слава Леворукому, прочь от лагеря! И остальные твари замерли – и глядят…
– Вантр сент гри! Мон капитэн, это что ж, ваши штаны ей так поперек горла встали?
– Скорее, моя рука, эр Жан-Рене, – отвечает Бастьен, и смотрит, как рукав медленно набухает в крови.
Руке не то что больно – а липко и противно. Тварь его укусила. Наверняка у них клыки ядовитые. Теперь Рамиро умрет. Сам умрет – или капитан его пристрелит, пока он в тварь не превратился и не перекусал тут всех. Кого тварь укусила, тот сам тварью делается. Вроде так писал один древний сайентифик. А может, и нет – но все равно, легионеры наверняка во что-то похожее верят. Как-то даже неправдоподобно всё. Как во сне. И тварь. Сдохла и рассыпалась. И луна. И Оллария эта… Жаль. Ему понравилось быть Бастьеном. Но что хорошо, то ненадолго, пора бы и выучить.
– Гаммото! Бастьенос!! Касера есть? – взводный молча протягивает Ламбросу флягу. Жидкость как огнем обжигает рану – капитан плесканул от души. Еще, еще. Терпи. Алва не плачут. А ты Алва, ты не можешь перестать им быть, хоть четыре ночи в Олларии сиди безвылазно.
– Ну, что встали? Гоните их, сейчас ведь опять полезут, святой Рокэ им шваброй по башкам настучи!
Но твари никуда не лезут – наоборот, отошли подальше, сели и сидят тихо. Только глаза светятся. И шепот слышится – или это у Рамиро начинается лихорадка? «Рокэ, Рокэ…»
– Да какой я вам Рокэ?! Вон пошли, закатники! Ну!!
– Бастьено, Бастьено, ну что ты… Тихо…
Ликург. Обнял за плечи. Теплый. Пусть лучше он убьет...
– Командир, смотри! Вот же ж сукины дети!
Мертвяки, оказывается, подползли поближе – и припали к земле, морды лапами закрывши. И впрямь шепчут, скулят, подвизгивают: «Рокэ, Рокэ…». Не почудилось, значит, мальчишке! Это, значит, мальчишкина кровь им хуже крысьей отравы! И они от Бастьена шарахаются – вон как тогда отскочили сразу! А ну-ка, что если… Бастьенос, идти можешь? Пойдем!
Повел. К границе круга. Значит, тварям бросить решил. Чтобы нажрались и тоже сдохли. Может быть. А самому спастись и остаться чистеньким. Ладно. Одной кучей костей в развалинах больше, одной меньше – кому какое дело? Рамиро зло сбрасывает с плеча руку легионера – и направляется к ближайшей троице припавших к земле страшных и несуразных существ. Держаться. До последнего. Не проиграть, если уж невозможно победить.
Шаг. Еще. Еще. Одна из тварей, с длинными загнутыми рогами, приподнимает голову. В лиловых глазах не предвкушение пиршества – а… ужас. Они – боятся. Его.
– Р-роккэээ… – еле слышно блеет козомордая тварюга.
– Пошшшшади… Ррокэ… – шипит другая, с длинным ящеричьим хвостом, и раздвоенный язык высовывает.
– Проваливайте в Закат. Все. Чтобы я вас тут не видел. И не трогать никого из живых! Все поняли?
Твари торопливо закивали – головы от усердия вот-вот отвалятся.
– Выполнять! – так, наверное, крикнул бы Рокэ – Первый Маршал.
И страхолюдины повинуются – уходят, уползают, торопливо, суетливо. Да еще встают на задние лапы и – кланяются. И спиной к людям не поворачиваются. Так и пятятся до самого подвала. Ну вот. Вроде все убрались. А от лагеря к Рамиро бегут товарищи – Жан-Рене, Лукас, Пабло. И первым – Ламброс. Как раз успевает подхватить – у Бастьена ноги подкашиваются и луна пляшет на небе фанданго.
– Бастьенос, Бастьенос, агапэ му, что с тобой?!
– Ничего, мой капитан.
Его отнесли в фургон, уложили, перевязали рану. Укрыли, одеяло подоткнули. И оставили одного. Бастьен сам попросил. Чтобы если начнет он в тварюгу превращаться, не покусать рядом сидящего – в фургоне ж тесно, не повернуться. А если умирать – тоже не хочется Бастьену, чтобы кто-нибудь видел его страдания. Он даже свечу задул, которую ему Ламброс оставил в помятой жестяной кружке вместо подсвечника.
Он лежит в темноте. Одеяло пахнет костром и конским потом. Живой запах, теплый. В фургоне темно и тихо. И снаружи тоже никаких особых звуков не доносится – ни ругани, ни испуганного ржания, ни молитв. Видно, закатные так больше и не лезут. И то хорошо.
Он лежит и ждет. Смерти. Или того, что похуже. Но – ничего не происходит. Только что-то шебуршит в темном углу. Не то когтями по доскам, не то крыльями кожистыми… Он приподнимается – боль пронзает руку. Каррьяра. И умереть-то спокойно не дадут…
А в темноте совсем рядом вдруг загораются глаза. Круглые. Лиловые. Тварь. Пролезла. Квальдэто цера. Чем бы прибить-то её?
– Разрази тебя святой Рокэ!!
«Рокэ… Рокэ… Ты – Рокэ… – скулит тварь, неожиданно тихо, тонко и жалобно. – Ты – дать свободу… Я уходить… Закат… Зелень… я не хотеть…»
Чего не хотеть – тварью быть? Может, ты и не кусаешься? Лиловый свет мечется туда-сюда – тварина башкой мотает.  А ну-ка… Сесть на топчане. Нашарить на полу кружку со свечкой, рядом – огниво и трут. Высечь искру – с четвертой попытки, кое-как. Тварь сидит неподвижно и смотрит. Когда свечка загорается, становится видно: не тварь – тварюшка. Мелочь, с кошку ростом. Задние лапы трехпалые, когтистые, передние – как у летучей мыши, и перепонки от длинных костлявых пальцев до короткого свиного хвоста тянутся. Морда длинная, на клюв похожа. На голове гребешок. Тело покрыто чешуей – но не гладкой, как у ящериц или змей, а взъерошенной какой-то.
Ну, и чего тебе надо? Тянется мордой, на задние лапки встает, подвизгивает, как собачка, когда хочет ласки. Ладно, поглажу. А шкура у тварюшки, оказывается, не холодная и скользкая – а так, прохладная, и сухая. Как у ящерки поутру. «Ты… твоя кровь… каплю давать… свободу…» То есть – тебе нужна капля моей крови? И тогда… с тобой будет то же, что с той собакой? Кивает тваринка – аж остановиться не может. Ну, хватит, понял. А я от этого таким как ты не стану? Впрочем – плевать.
Рамиро кое-как, одной рукой, помогая зубами, развязывает узелок, разматывает повязку. Рана почти не кровит. Интересно, какая тварь из него получится – вроде вожака? Он, наверное, тоже был человеком – пока не шарахнуло. А эта тварюшка – кем была?
Тварь, радостно повизгивая, тянется мордой к ране – но внезапно отшатывается. Отрывает со своего бока чешуйку – и, зажав в зубах, протягивает юноше. Спасибо. На память будет. Если останется, чем помнить.
– Ты брать, носить… Нет боль, нет печаль… Ты помнить… Я дать по воле – тебя защищать… Если отнять – то нет… Спасибо… я…
И тебе спасибо, чудо в чешуе. Высунуло длинный узкий язык, взглянуло на Рамиро в последний раз лиловыми глазищами. И увидел в них Рамиро – себя, как скачет он верхом по дороге через лес – темный и страшный, и оставляет кровавый след на камнях, и сваливается, обессилев, вороному на шею, а из чащи навстречу выезжает всадник в кожаной одежде, с кинжалом на поясе, да не на коне верхом – на лосе! Что за… «Я… показать… видеть… судьбу…»
Лизнуло рану. И – вытянулось, трепеща крыльями. Затихло. Истлело. Рассыпалось. Только косточки остались – птичьи. Крылья, лапки, череп с длинным клювом. Ворона? Или ворон? В Нохе, говорят, испокон веку жили вОроны… Рамиро чувствует, как совсем рядом, чуть не задев лицо, проносится, взмывает в небо прямо сквозь крышу фургона незримая бесплотная птица. Ну вот, улетело, освободилось. И то хорошо. И рука почти не болит, рана закрылась!
Шаги по лестнице. «Бастьенос! Как ты?» – «Уже лучше, капитан. Они больше не лезли?»
– Нет, хоть бы одна нос высунула! Эвхаристо, кирие. Спи, давай. Скоро рассвет.
…Да, скоро уже рассветет, часа через два, думает Пабло Морено. Сейчас его очередь лагерь дозором обходить. Вроде, всё тихо. Часовые не спят – каждого взводный лично в бок ткнул, присовокупив надлежащее внушение. Порядок. Он смотрит на «ту» сторону. Там предутренняя серая и сырая мгла кое-где взялась темными сгустками, будто давным-давно прокисшее до плесени затхлое молоко. Дикари. Но эти, под красным треххвостым бунчуком, вроде как мирные. Торговать приезжают с талигцами. Война войной – а выгода выгодой. Вчера вечером пришли из степи. Завтра на самой границе ярмарку устроят. Мясом можно будет запастись. Кожей для одежды и сбруи. Кислым молоком. Из молока дикари водку гонят. Препоганую, конечно, никакого сравнения с доброй касерой, но за неимением лучшего да хоть бы и рану промыть сойдет.
Темные пятна в сыром мареве движутся. Подозрительно движутся. С чего это дикарям не спится? Сгустки тьмы сползаются вместе, собираются, вытягиваются в ряд зловещей тучей вдоль границы. А ну-ка… Лучше уж перебдеть… Морено, пригнувшись, пускается бегом от палатки к палатке, толкает спящих: тревога! Поднимайтесь! Только тихо.
Поднимаются, и вопросов лишних не задают. Благо что спали, как положено, одетыми и с карабинами наготове – в Холте иначе никак, это им Ламброс намертво вдолбил в головы.
Последние легионеры еще, матеря сквозь зубы дикарей, что сами не спят и людям не дают, изготавливаются к бою, когда «из-за речки» раздается пронзительное, будто тявканье мелкой злобной шавки «Кху-кху-кху-у-у-!!!» – и туча срывается с места, и несется на залёгший отряд, глухо стуча по мокрой от росы траве копытами, и с тихим зловещим шорохом выскальзывают из ножен дикарские клинки.
Успели! Грасиас, дор Пабло Морено! Залп валит кувырком наземь передних холтийских лошадей, налетев на них, опрокидываются другие – но кое-кому удается прорваться прежде, чем легионеры успевают перезарядить. Стук копыт, лязг оружия – лезвия по стволам, дикие визги, крики, брань, скрежет, одиночные выстрелы, валятся люди, спотыкаются и отчаянно ржут кони, оскальзываясь – трава в росе, трава в крови… Дикарь, сволочь, бьет сверху саблей – ею ж только так и можно, а снизу вверх – бестолку, и перезаряжать некогда, увернуться, перехватить карабин – на тебе, гадина, с размаху прикладом в челюсть, так, отвалил, скотина! А на тебя уже несется другой, и визжит, и скалит зубы – и швыряет в тебя что-то маленькое, как яблоко, только черное… «Бастьенос! Ложись!» – и тяжелый удар в спину сбивает с ног, ты утыкаешься лицом в траву, прямо в размолоченные копытами конские ядрено пахнущие катыши, сверху наваливается тяжелое тело, прижимает к земле, обдавая знакомым запахом табака и кострового дыма. Ликург! И совсем рядом грохает взрыв, и будто град барабанит по траве и по укрывающей тебя плоти, и по твоей спине, по бокам стекают горячие липкие струйки – пота? Крови? «Лио, ты ранен?!». «Ничего… Эвхаристо, агиос Карло… Бастьенос… живи, агапэ му…»
Дальнейшее перепутывается в памяти, расползается лохмотьями, как тряпье в тележке у старьевщика, сбивается в липкий отвратительный ком, будто ошметки калятины в корыте, куда мясник сбрасывает «корм для собак». Непривычно тяжелое и безвольное тело Ликурга – ухватить за плечи и короткими перебежками тащить под фургон, отчаянно надеясь – и понимая, что всё кончено… Рубить, стрелять, бить прикладом по ненавистным визжащим харям – чудища в Олларии, и те были поприглядней. Орать, что есть силы, срывая горло: «За капитана!! Бей тварь желторожую!!». Колотить в четыре кулака с Лукасом-Ройей в ворота крепости: вставайте, суки, выходите, помогайте! И ни звука не услышать в ответ – вымерли будто регулярники, кошачьи дети. Даже часовой сошел с вышки. Рассвет. Видеть в сером тумане, как поворачивают низкорослых короткохвостых лошадей дикари, как удирают со всех ног к себе, «за речку» – и бежать в лес, за своими конями – хорошо Ликург придумал, отвести их туда на ночь пастись! А то эти холтийцы, хоть мирные, хоть немирные – а коней украсть первое дело. Живо седлать – шпеньком второпях никак не попадешь в дырочку подпруги – ий-еха! Вперед, галопом, сабли наголо! Круши, бей, руби сучьи потроха!! За друзей, за нас, за капитана!!! Лететь впереди, не слыша даже, как хрустят под копытами сочные стебли репейника, не чувствуя, как хлещут по ногам кусты, отряд с ходу промахивает границу – и врывается в стойбище на плечах у противника. И разверзается Закат. Безоружные?! Плевать, они на нас напали на сонных!! Бабы?! Так у них бабы дерутся когтями и зубами похлеще мужиков!! И попробуй хоть бы и сам взводный Морено сказать хоть слово против!! И Себастьян, подхваченный черной волной ярости и горя, захлебываясь в ней, рубит направо и налево всякого в халате и островерхой шапке, кто попадется под руку… Пока, наконец, не оказывается, что в стойбище кроме легионеров – никого.
Они возвращаются, изо всех сил погоняя усталых коней. Пабло Морено везет трофей – злосчастный бунчук, грязный и обгорелый. День, считай, на дворе – и туман рассеялся, солнечный свет проясняет головы. На место кипящей черной ярости приходит отчаяние, прозрачное и холодное. Оглядываются, пересчитывая товарищей. Полегла почти треть отряда. Двое взводных. И капитан.
Въезжают в разоренный лагерь – а навстречу всадники, взвод, не меньше, в форме, в черно-белых перевязях. Да неужто у тех, кто отсиживался, совесть проснулась? Ага, ждите. Это Ларс-Ренкваха, тот самый, что в Олларии призывал на помощь Лита и святого Алана, оказывается, не улизнул в лес, как сперва подумали, а помчался за подмогой на соседнюю заставу, к теньенту Винье. И привел, хоть и опоздал. Эх, кабы сразу ему поверили… Да регулярники те и рады бы поверить и кинуться товарищам на выручку, а вот кошкин серомундирник, который, как всегда некстати, притащился с проверкой… Битый час мурыжил! Чего, спрашивается?
Да вот он, красавчик. Роста небольшого, тощий, морда ослиная, волосы жидкие, серые какие-то, и глаза серые, как льдинки в грязи. Капитан Иоганн фок Вурст, Управление разведки и безопасности. Желает, чтобы ему доложили о происшедшем. Ладно, не впервой. Капитан Ламброс погиб, так что Морено, первый взводный, к вашим услугам.
Пабло рассказывает – коротко, без воды: с серыми чем короче, тем лучше. Фок Вурст слушает молча, шуршит карандашом по маленькой серой книжечке. Кивает.
Потом они все вместе – и легионеры, и регулярники – грохочут кулаками в крепостные ворота. Теперь-то им открывают – попробовали бы не открыть. И выбегает навстречу опухший с похмелья старый толстый теньент, который вчера попросту по своему обыкновению напился вдрызг и заснул, и его растрепанная жена, эрэа Мари, чуть не с кулаками кидается на Пабло Морено, вопя, что ей всё надоело, и граница эта, и дикари закатные, и вообще легионеров для чего нанимают?!!! А ворвались бы холтийцы в крепость?! И убили бы ее бедного Жана?! Кому бы она тогда, старая, некрасивая, небогатая, была нужна, и где бы она тогда свой век доживала?!! И даже сам фок Вурст не в силах заставить полоумную бабу замолчать. «Бедный Жан» виновато смотрит на Пабло. Тот, махнув рукой и ругнувшись, выходит вон. Себастьян и остальные тянутся за ним. Пусть регулярники промеж собой сами разбираются, делать легионерам больше нечего – в их свары встревать. Лишь бы заплатили что следует – а там пусть хоть все в Закат валят. Баба да подкаблучник – что с них взять…
Себастьян вместе со всеми разбирает то, что осталось от лагеря. Помогает перенести в крепостной лазарет раненых. А то в фургон к мэтру Савини всех не уложить. Лекарь отрядный жив и на ногах, правда, отметиной на лбу обзавелся – как у настоящего легионера. И Оноре Ломениль, оказывается, жив и, Савини говорит, вполне вероятно, жить будет – но теперь он с простреленной грудью мечется в лихорадке, зовет неразлучного друга Жана-Рене, а тот стучится в Рассветную казарму к святому Карло, и держит под мышкой отсеченную холтийской саблей голову. А у Лукаса-Ройи голова замотана бинтами так, что и лица не разглядеть, одни глаза.
Ликурга похоронили в лесу неподалеку от лагеря – место выбрали тихое, уютное, полянку среди сосен. Плотник Жак из крепости гроб сколотил. Пабло с Себастьяном, да с Ларсом-Ренквахой, да с Лукасом опустили командира в могилу. Бросили по горсти земли – сухой, серой, с желтыми опавшими сосновыми иголками пополам. Закопали. Остальные стояли вокруг ямы и смотрели, как земля укрывает Ликурга навсегда.
Потом Себастьян с Пабло в командирский фургон залезли – почти целый оказался, пара дыр в стенках да колесо менять, пустяки, бывало хуже – и принялись капитаново наследство разбирать. Все бумаги уцелели – ведомости, контракты… И еще одна бумаженция нашлась в шкатулке, на самом дне. Завещание. Пабло развернул, прочитал. Осклабился: «Везет тебе, малый!».
Себастьян взял, посмотрел. «Дор Пабло, я… не просил. Просто Ликург всех вас троих очень уважал и ценил – и вас, и эра Оноре, и эра Жана-Рене. И не хотел, чтобы кто-то счел себя обиженным. Это только так называется, что я… Я буду всегда, во всем с вами советоваться». «Ладно, коль так, – кивнул дор Пабло. – Правильно мыслишь».
И выстроился вокруг могилы Ликурга поредевший отряд. И дор Пабло вслух, громко, на всю поляну прочитал завещание. И надели на Себастьяна Ликургову перевязь, и прицепили саблю. И крикнули, как положено, три раза ура. Покойся с миром, капитан Ламброс – удачи и победы капитану Веласкесу!
***
Вечереет. На аллеях Санто-Рокэ серо и сумрачно. Сыплет мелкий дождь. Возле главного фонтана, да и вообще на «чистых» дорожках – почти никого. Только какой-то солидного вида эр средних лет в черной, а может, и темно-серой, не разглядеть уже толком, шинели, с надменным обрюзгшим лицом и длинным носом, важно выступает по дорожке, ведя за руку худенького черноволосого и черноглазого мальчугана лет пяти-шести, в черно-белой курточке и черных штанишках. Малыш с трудом поспевает за мужчиной, спотыкается, эр в черном недовольно выговаривает ему, крысится – от недовольной гримасы, поджатых губ его нос кажется еще длиннее, как у злой сварливой птицы. Эр ментор – ну да, конечно, ментор, чокнутый на соблюдении режима; отец или другой родственник в такое время и в такую погоду дитё бы на улицу не потащил. Вдруг мальчишка резким движением вырывает ручонку из руки мужчины – и бросается наутек. Ментор пару секунд стоит, ошарашенный такой дерзостью, потом решительно устремляется следом.
Бежать! Скорее, скорее! Смотреть под ноги – иначе запнешься об корень, их тут до кошки. Плохо, что осень – листья облетели, маскировка ни к рыжему коту. Если б еще быть в чем-нибудь коричневом, а не в этом дурацком черно-белом… В заросли. Подальше от фонарей. И петлять, петлять, поворачивать почаще, сбивать врага со следа… А если..? Мальчик падает, катается по грязи, угваздывая белые рукавчики куртки – ну их всех, терять всё равно уже нечего, так и так достанется – но хоть немножко свободы урвать! Слуги рассказывают, тут в парке, на дальних аллеях бандиты водятся, страшные – да уж всяко не страшнее дора Мейналя! И что бандитам с него взять – куртку грязную, или сапожки, которые им на один палец?
«Гонсало! Где вы? Вернитесь немедленно, что это такое?!!» – голос у ментора – будто ржавая дверь скрипит. Совсем близко. Малыш замирает, уткнувшись лицом в палые листья – от них тянет холодом и свежестью, хоть подышать свободой маленько, но даже дышать полной грудью нельзя, чтобы… как там? А, не привлечь внимание противника. Ментор остановился, прислушивается. Совсем рядом. Мальчик вжимается всем телом в листья, и плевать, что вода под куртку просочилась. Святой Робер, всякой живой твари защитник, помоги! Святой Фердинанд – отчаявшихся покровитель, святой Эрнани – помощник всем, кто спасается и бежит! Можно бы и святого Рокэ попросить – вот только про него такое рассказывают, что десять раз подумаешь: стоит ли его беспокоить из-за такой мелочи, как Гонсало?
Двинулся ментор. И ногами, и мозгами. Бежит и рычит, как лев в зоопарке, только листья из-под сапог в разные стороны летят. Совсем близко пробежал. Повернул налево. И не заметил мальчика! Ох, спасибо-спасибо, святой Эрнани!
Дождавшись, пока шаги Мейналя стихнут вдали, Гонсало встает – вскочить не получается, закоченел от холода – и пускается прочь, направо, напрямик по парку, по узкой тропинке. А пробежав немного, видит впереди тусклый огонек. На парковый фонарь непохоже. Но и не костер. Впрочем, Гонсало никогда не видел настоящих костров в лесу – только в камине и в плите на дворцовой кухне. Брр, холодно. Обогреться бы. И дождь так и льет. Плевать, кто бы там ни разжег этот огонь… И тут за спиной слышится тяжелый топот.
Опасность придает Гонсало сил, он бежит, бежит, отчаянно надеясь не споткнуться – и оба, жертва и преследователь, вылетают с разгона на небольшую полянку. Посреди нее – круглый фонтан, неказистый, ничем не украшенный, предназначенный, вернее всего, не для того, чтобы вокруг него гуляли нарядные парочки, а чтобы поить лошадок и осликов, на которых детишки катаются, и для прочих нужд обслуживающего персонала. А вот и лошадки, пара мокрых светло-серых, понурясь, дремлет под деревьями. И фургон большой, зеленый тут же стоит. А огонек – это фонарь над его дверью.
 – Ага, попался, негодник! – ментор, наконец-то ухватив подопечного за шиворот, торжествующе улыбается. – Можете молиться хоть Четверым, хоть самому Леворукому, герцог, – это вас не спасет! Свободной рукой мужчина вытягивает из кармана хлыстик, злые, кусачие, как осы, удары обрушиваются на спину и ягодицы мальчика. Больно, даже сквозь куртку – умеет бить, проклятый, за то и наняли. Гонсало стискивает зубы. Нельзя издать ни звука – не хватало еще обрадовать этого урода! Лучше и впрямь звать на подмогу Четверых и Леворукого. Ничего, эр виконт, мы еще повоюем! Вы еще свое получите… Вон, палка в кустах валяется – как раз подойдет…
Гонсало терпит и ждет. А когда воспитатель, утомившись, останавливается перевести дух и немного ослабляет хватку – вырывается и со всей быстротой, на какую еще способны его гудящие от бега, замерзшие и промокшие ноги, бросается в заросли. И выскакивает из кустов – с увесистой палкой: «А ну, подходите! Если жить надоело!». Ментор, окончательно выходя из себя, оттого что всё идет наперекосяк, и чем дальше, тем больше, кидается в бой. Мальчик, уставший, продрогший, но все равно верткий, гибкий, ловкий, сражается с воспитателем, будто маленький отважный тореро с разъяренным, огромным и неповоротливым быком – ускользает, увертывается, дразнит и, улучив момент, лупит изо всех силенок палкой, по спине, по ногам – куда дотянется.
– Пошел вон! – срывающимся голосом орет Гонсалито. – Подлец, тиран, Айнсмеллер, убью, ненавижу!!
И вот, когда маленький герцог уже насилу держится на ногах – дверь фургона распахивается.
– Пор кэ коньо?! – раздается, кажется малышу, голос самого Леворукого, а может, и святого Рокэ. – Кто тут нормальным людям на ночь глядя отдохнуть не дает?
– Не лезьте не в свое дело, сударь, – огрызается ментор, пытаясь ухватить малыша за руку: «О, Леворукий, только бы дотащить эту маленькую тварь до дворца, а там я ему устрою!!»
– Каррьяра! Какая встреча! Почтеннейший эр воспитатель наследников! – повелитель то ли Ветра, то ли кошек, черноволосый, стройный, гибкий, в смешной ярко-зеленой в цветочек перевязи по темной кожаной куртке, одним прыжком слетает на землю с фургонной лесенки, а другим – оказывается совсем рядом, становясь между ментором и Гонсало. – А вы, эр Мейналь, гляжу, всё так же любите издеваться над теми, кто не в силах дать достойный отпор. Не сойтись ли вам для разнообразия с противником по росту – да хоть бы и со мной, за неимением лучшего?
– Р-р-рам-м-ми…?!
– Н-на, сволочь! Получи, падла! За Карлоса! За Хорхе! За Алонсо! За Рамиро! А вот это – за малыша!!
Пока Мейналь, получив под дых, хватает раззявленным ртом воздух и тщетно пытается распрямиться, из фургона появляются еще двое. Один, помоложе, невысокий, с короткими взъерошенными светлыми волосами, тоже с зеленой перевязью, только в белую полосочку, соскакивает с лесенки и кидается бегом к спасителю Гонсало; второй – старый, ну как старый, как Мейналь, степенно спускается и подходит размеренным шагом, так ходит по плацу первый маршал эр Ульрих, Гонсало видел как-то раз, а пуза у этого нет, не то что у маршала, и черные волосы, в хвост завязаны, и перевязь тоже зеленая, как лейка у садовника Пако, только кожаная и без всяких цветочков.
– О, сэйнт Алан, капитан, что такое?! – встревоженно спрашивает белобрысый.
– Бастьено, это ты кого тут жизни учишь? – чуть насмешливо осведомляется черноволосый.
Да ничего особенного, дор Пабло, высунулся поглядеть, что за сопли-вопли, а тут, оказывается, одна тварюга закатная вздумала, по своему обыкновению, изгаляться над тем, кто за себя постоять толком не может, – вон над тем малышом, да только малыш, видно, не трусливого десятка: палку схватил и давай отбиваться! Ну как тут не помочь малому! А у Бастьена с этой тварюгой старые счеты, еще из «той жизни», да и крупные – жаль, только сейчас довелось расплатиться, да и то не сполна.
Правильно, кивает дор Пабло, оборотку дать сукиному сыну – святое дело, не дашь на обиду сдачи – значит, слабак, а слабаку – какое уважение? Вот только куда этот кошкин хвост теперь пойдет и кого приведет, и что теперь с нами и с малышом будет?
– Да как вы смеете?! – наконец прорезается у Мейналя голос не голос, а хриплое карканье. – Да вы знаете, кто я?! Да я вас, всех троих…!!
И, не договорив, вдруг кидается наутек, не разбирая дороги – чуть в дерево с разбега не врезался лбом!
– Легавых приведет! – ахает блондин, и все трое бросаются в погоню. Гонсало остается один. Обходит фургон, рассматривает, по буквам разбирает намалеванную красной краской надпись на стене и такую же – над дверью: «Капитан Себастьян Веласкес. Жизнь, свобода, золото». Интересно, над кем он капитанствует, этот Себастьян? Гонсало еще ни у кого не видел перевязей в цветочек. Спросить? Можно и спросить, если самому понять не получится. Дор Себастьян не злой. Гонсало усаживается на нижнюю ступеньку фургонной лесенки, подвернув под себя полы куртки – так хотя бы кажется теплее. Хорошо так сидеть. Хоть и холодно, но всё равно хорошо. И дождь перестал. Мальчику приходит мысль, что можно бы, пока никого нет, сходить и погладить серых лошадок – жаль только, что угостить их нечем, – но тут возвращаются капитан Веласкес и его подчиненные, и волокут, угощая тумаками, пойманного ментора.
– Вот, видишь, малыш: твой гувернер мало того что подлец, так еще и трус! – смеется капитан. – А знаешь, что мы делаем с теми, кто бегает с поля боя?
– Нет, дор Себастьян, – Гонсало подходит и смотрит на Мейналя. В свете фонаря лицо ментора кажется черным – здорово капитан его отделал!
– Выбирай, что нам с этим уродом сделать – в навозе мордой вывалять или в фонтане утопить?
– В навозе, дор Себастьян, – не раздумывая отвечает маленький герцог. Мейналь сквозь зубы шипит что-то непотребное.
– Правильно мыслишь, дружище! Стратегически! – смеется дор с забавной перевязью, и в глазах его закатные котята кувыркаются и ловят себя за хвосты. – Именно в навоз личиком – а в фонтан он у нас после этого сам залезет! Давай-ка, полезай в фургон, хоть согреешься маленько, а то совсем задрог – а мы этого красавца уважим, мало не будет!
Малыш благодарно кивает и лезет в фургон. Ему, конечно, любопытно, как капитан уважит ментора – но раз дор Себастьян сказал сидеть в фургоне, значит, не хочет, чтобы Гонсало под ногами путался. Ладно, будем сидеть – только сядем у самой двери, чтобы слышно было, ну и чтобы грязь по фургону не развозить.
Мальчик прислушивается – снаружи доносятся Мейналевы вопли про полицию, Нуэва Багерлее и прочие страхи, а в ответ – причитания того, что с перевязью в полоску, на каком-то непонятном языке – не то по-кадански, не то по-бергерски, не разберешь, и замысловатые ругательства капитана и дора Пабло – что-что там ментору предлагают делать со всеми кошками? И при чем тут бакранские козлы? Непонятно, и, похоже, лучше не спрашивать – но запомнить надо, пригодится!
Наконец по лесенке топочут сапоги, дверь распахивается и в фургон заглядывает дор Себастьян, довольный донельзя:
– Ну, малыш, полюбуйся на своего мучителя – и никогда больше его не бойся, не стоит эта тварь того!
Гонсало глядит – в железных лапах дора Пабло, тихо скуля и подвывая, извивается страшнейшее и несусветнейшее чучело, какое только способно привидеться мальчику в предызломном кошмаре: волосы у ментора вздыблены, физиономия, черная от кровоподтеков, вымазана в конском навозе, как мальчик и просил, в навозе же измазана шинель, вернее то, что от нее осталось – спереди полы отхвачены начисто, сзади вырез вроде ласточкиного хвоста; штаны отсутствуют, подштанники распущены на тонкие ленточки – они липнут к мокрым ногам ментора, тощим, как швабра у служанки, тетушки Пакиты, да еще и волосатым. А сзади что-то наподобие хвоста болтается! Маленький герцог представляет выражение лица соберано, когда вот это ввалится во дворец, и смеется. Вот после такого Мейналя точно из дворца шваброй попрут!
– Ну что, малыш, нравится куколка?
– Еще как, дор Себастьян! Так его!
Ментор пытается возразить, но дор Пабло, как куклу, поворачивает его к фургону задом, к зарослям передом, как в сказке няни Кончиты, и пинком… как там говорил эр Хайнц Вейзель, который главный маршал артиллерии Талига? А, вот, придает начальное ускорение!
– Катись к крысьей матери, тараканье отродье! А то еще добавим, за нами не заржавеет!
Ментор оборачивается – на него уставились четыре пары ненавидящих и презрительных глаз и дуло карабина, который успел сдернуть со стены и взять наизготовку капитан Веласкес.
Чудище, неуклюже переваливаясь на бегу, смешно расставляя ноги, скрывается за деревьями.
Выждав, когда его шаги стихнут, новые друзья Гонсало быстро запрягают лошадок, набирают из фонтана во фляги воды. На скорую руку прополаскивают в фонтане герцогскую курточку и штанишки. Разбрасывают подвернувшимися под руку палками конские яблоки, чтобы дождем быстрее размыло, благо что снова полило, и льет всё сильней. Надо убраться с этого места, лучше всего – в другой конец парка, чтобы даже если Мейналь и притащит легавых, здесь никого и никаких следов не нашли. А на другом месте то ли есть теперь вода, то ли нет… Ладно, поехали! Дор Пабло Морено правит, он не первый раз тут, в Альвеаре и в Санто-Рокэ тоже, дорогу помнит примерно. Себастьян и «перевязь в полосочку» – Ларс, Ларс-Ренкваха, вот как его зовут! – сидят на лавке в фургоне. Гонсало – между ними, забравшись на лавку с ногами, утонул по уши в Себастьяновой куртке и запасных штанах, его собственная одежка сушится на протянутой поперек фургона веревке. Сейчас приедем на место, говорит капитан, и ужинать сядем, картоху с тушняком будешь? Буду, кивает мальчишка, еще как буду! Теплая будет ночь. Хорошая ночь!
***
А вот для виконта Мейналя ночка выдалась еще та. Когда кошкины бандюги-легионеры наконец-то, вволю натешившись, отпустили его, уже совсем стемнело. Фонари в парке погасили – а чего их зря жечь, кто сейчас гуляет, чай не лето! Да уж, не лето. Вот ведь, Леворукий дери, положеньице... Похолодало, и весьма ощутимо, да притом и дождь лил, не переставая, и ледяные струи преехидно, как казалось незадачливому ментору, шуршали по палой листве.
Закатный мальчишка, петляя, будто заяц, умудрился увести наставника в ту часть парка, куда порядочная публика не заглядывает. Санто-Рокэ большой, не парк, а лес посреди города, и приличные люди – ну, во всяком случае, причисляющие себя к таковым – как правило, с центральных аллей, мощеных да освещенных, упаси Создатель, не сворачивают, тем паче если дело к вечеру, а на дворе конец Осенних Ветров. Потом, удирая от клятых наемников, виконт бежал куда глаза глядят – а разглядеть его глаза могли немного: заплыли от крепких капитанских кулаков, как щелочки стали – Чужой бы подрал этого Рамиро, то бишь, как там его… Себастьяна Веласкеса! Ну надо ж было выдумать..!!! В навоз! И – хлыст!
Походкой ископаемого двуногого ящера из учебника землеописания Мейналь поплелся дальше, сам не зная куда, лишь бы не стоять на месте – иначе можно и вовсе закоченеть на этом ветру. Коты и кошки!! В сапогах у ментора противно хлюпает. Ягодицы и бедра превратились в лед. Каждый шаг отзывается болью в… о, кошачий капитан!!... том месте, где спина утрачивает свое название. И хлыст самым издевательским образом путается в ногах! А главное, маленький герцог остался в закатном фургоне, в гостях у своего, коты б его драли, дядюшки! Нет, маркиз Алвасете, разумеется, ребенка не обидит и подчиненным не позволит – но сказать, что его величество будет в страшном гневе, все равно что весенний разбушевавшийся Данар назвать ручейком!!
Наконец, ведомый скорее волею случая, нежели собственным зрением и памятью, злосчастный виконт таки выбрался к ограде парка и двинулся вдоль нее, перебирая руками прутья ажурной кованой решетки с вычеканенными на перекрестьях гербами знатнейших родов – конь… волк… лис… борзая… леопард… ворон… спрут… Ворон и Спрут. И неизвестно, кто хуже. Мейналь ковылял, цепляясь за прутья, еле переставляя будто из мерзлого топляка сделанные ноги, и как ни старался, не мог узнать место, куда его занесло, пока не блеснула перед его глазами взлохмаченная ветром водная гладь. Найерелла, канал, вырытый при Луисе Втором в году… кошки бы с ним, и со всеми Воронами! Но хорошо уже, что удалось выбраться из этих кошачьих зарослей. Искать ворота уже сил нет. Вроде, вот тут можно перелезть, если постараться… Ну… еще немного… кто хочет жить, тот старается!..
Он кое-как вскарабкался на ограду, цепляясь за скользкие от дождя раскинутые щупальца чугунного спрута, и полусидел-полувисел верхом на решетке, пытаясь собраться с силами и подвывая от холода и боли в заду, когда услышал конский топот и скрип колес, разноголосую брань, команды, стоны и пьяное пение и смех. Казалось, приближается целый отряд клятых легионеров!
«Корзина», из тех, в какие полицейские патрули, рассылаемые еженощно цивильным комендантом, графом Арманом Ариго, собирали богатый урожай пьяниц, потаскух, воришек и просто сомнительных личностей, вывернула с Бонифациева моста на набережную Сент-Робер.
– Полиция! Полиция! Сюда! Да шевелитесь!!
– Да едем, едем! Э, ты глянь! От умора! Вы только гляньте, эр Фабьен! Кабздец! М-да, Пуалю, и в самом деле, как ты говоришь, кабздец – иными словами суть сего явления в полной мере не выразить! Точно! До такой кондиции унюхаться – это надобно уметь! Чего?! Какой тебе, к кошкам под хвост, наследник? В какой опасности?! Тихо, дорогуша моя, не брыкайся! Спит давно твой герцог в своей кроваточке, и тебе давно баиньки пора. Вот если маленький герцог тебя увидит, да при дневном свете – тогда точно в опасности окажется: перепугается насмерть! Кто-кто ты там? Виконт? Всего-то навсего? А почему ж не граф? Ну, тогда уж сразу император всея Кэртианы, что ж мелочиться, господа? Давай-давай, кр-расавчик, шагай! Раймон, открывай корзину, мы его затолкнем туда… ух ты, кот хвостатый, еще и лягается! Да гляди, чтобы остальные не повылезали! Точно, хвостатый – а уж воняет-то, воняет! Ну аккурат как кошкина шерсть в Закатном пламени! М-да, почтеннейшие эры, наш трофей, определенно, знает толк в извращениях! Трогай! Н-но, поехали!.. И не придумаешь, куда выгружать это пугало – то ли в каталажку, то ли сразу в Дом скорби… К кошкам, вывалим на Санто-Рамоне всех чохом – утром разберем…
***
Серо, мокро, темновато, вставать неохота, а еще больше неохота вылезать из-под пестрого лоскутного одеяла, где так славно было спать под боком у дора Себастьяна, наружу, в настывший к утру фургон. Но – надо. Скоро рассветет. Скоро проснется дворец – примутся за работу дворники, уборщицы, прачки, истопники, повара... По коридорам зазвенят шпорами офицеры, зашуршат юбками дамы… Заскрипят перьями писари в канцелярии… Пройдет из личных покоев в кабинет соберано – и первым делом, ну, конечно, после неизменного эра Дитриха и папы, потребует к себе Мейналя и Гонсалито, с докладом, что внук вчера делал, где был и чему полезному выучился. И к этому времени герцог Марагонский кровь из носу должен быть в своей комнате! Как будто вчера из нее и не выходил! А спросят – говорить, что собирался, мол, ментор взять его в Санто-Рокэ, но потом, когда уже вышли, решил, по своему обыкновению, поучить подопечного – и прогулку внезапно отменил. Да, вот так, взял и отменил, волевым решением. Велел Гонсалито лезть через дворцовую ограду и отправляться к себе. А сам поехал по делам. По каким? Откуда это знать Гонсалито? Ментор ему не докладывает!
Так говорит Веласкес. И добавляет: как бы соберано на тебя ни орал и ни злился, стой на своем, упрись, как бакранский козел в ворота. Чтобы, пока суд да дело, легионеры успели из города выехать, а там уже отряд за себя постоять сумеет. А лучше всего, если Мейналя сочтут повредившимся в рассудке и выгонят с должности – Себастьян с друзьями сделал для этого всё что мог! И еще было бы прекрасно, если бы Гонсало ухитрился передать записку от капитана своему папито, принцу Карлосу. Подумав – ведь нельзя же давать обещание с бухты-барахты! – малыш кивает:
– Передам, дор Себастьян!
***
Так, значит, принц Оллар нынче обитает в западном крыле, где раньше были покои соберано, когда еще дед, старый Гонсало, был жив… Рамиро его уже не застал, а вот Карлос немного помнит, рассказывал: его, четырехлетнего, взяли на похороны и велели поцеловать мертвого деда в лоб, а Карлито боялся отчаянно, но зареветь и опозориться боялся еще больше… А малыш Гонсало – в восточном крыле, в бывшей Карлосовой детской. Постойте-ка, а что там старший братец говорил про резную панель, третью, если считать от левой стороны камина? Снаружи-то, помнится, надо сунуть палец в клюв ворону, а вот изнутри… тьфу, кошки, с ходу и не вспомнишь… Ладно, маленький, у папито спросишь, может, он не забыл. Кстати, вот, держи для папито записочку! Спрячь в карман хорошенько! А как попасть думаешь во дворец? Через ограду, а потом в окно по трельяжу? Да, думаю, тебя выдержит. Только осторожно, не торопись. Дор Пабло, как по-вашему, где лучше подъехать?
Фургон неспешно катит по пустынному еще предутреннему проспекту – Санто-Рокский тут, в центре, широченный, хоть три полка кавалерийских в парадном строю запросто разъедутся. Вот и дворец. Главные ворота – решетка в полтора человеческих роста, вся в летящих воронах – кованых, золоченых. Сонные гвардейцы в черно-белых мундирах провожают надменно-скучающими взглядами неказистый экипаж. Гонсалито, осторожно выглядывая в окошко, думает: «Ну и рожи бы у них были, если бы они меня увидели!». Поглаживает в кармашке записку, а заодно и отмычку, подарок на память от Ларса Ренквахи: «Любую дверь открывает! Давай, научу, как вставлять!». А дор Пабло ножик Гонсало подарил, с деревянной резной рукояткой, ну взрослому ножик, а такому маленькому, как Гонсалито – целый кинжал! А началось всё с того, что Гонсало захотел отблагодарить Веласкеса – а подарить нечего было, вот разве только цепочка с вороном, серебряная, ее Гонсало дедушка, то есть соберано, ну то есть государь, повесил на шею, когда Зимний излом праздновали. У папито тоже такая. Папито говорит, это метка у соберано для сыновей и внука, вроде клейма для скота, чтобы помнили, в чьей собственности состоят. Папито не хочет быть в собственности, и Гонсало не хочет – а куда деваться? Но цепочку-то с шеи можно снять?! Можно. И подарить Веласкесу можно. Взял, надел, улыбнулся, Гонсало по голове погладил. А в ответ снял с себя и отдал малышу на память медный, на медной же цепочке образок. Двойной, открывается – вроде как у бабушки Марины медальон.
На одной стороне эмалью – святой Карло, на другой – святой Рокэ: кем хочешь, тем в бою и пугай неприятеля! А внутри – большая такая чешуйка, серая, полупрозрачная, прилипла – не отодрать. Не рыбья, не змеиная, не ящеричья. Дор Себастьян сказал – из самой Олларии, от закатной твари. И лучшей защиты от всяких Мейналей Гонсало не сыскать. Как бы ни били, ни ранили – боли не почувствуешь, и заживет всё, как на собаке. И работает штукенция только на том, кому ее по доброй воле в подарок дали. А кто украсть или отнять захочет – тот всю боль и горе Гонсало возьмет в придачу, мало не покажется! Это дор Себастьян сам видал и на себе проверял – находились пару раз на ночевке дурни отчаянные…
– Грасиас, дор Себастьян! Грасиас, дор Пабло, спасибо, дор Ларс! – куда бы еще спрятать теперь отмычку и кинжальчик? Гонсало еще никогда не получал подарков, то есть по-настоящему, так чтобы навсегда и совсем и что хочешь делай. На изломы и на день рожденья, конечно, дарили – но это же не его, а собственность казны Талига, так Мейналь говорит. Так что Гонсалито и трогать-то этих солдатиков и сабли неохота: ну их, еще испортишь казенное…
Миновав фасад величественного здания, фургон сворачивает направо, на Валмонский, и потихоньку, шагом, продвигается вдоль западного крыла – Рамиро, сидя на козлах, высматривает, не открыто ли где хоть подвальное окошко?
Ага, вот! На втором этаже – ничего, сойдет.
– Гонсалито, смотри: влезешь? Найдешь, где папито спит?
 – Найду, дор Себастьян.
– Тогда – пошли, пока никого нет! Скорее!
Фургон встал впритык к ограде. Капитан влезает на крышу, втаскивает за обе руки Гонсало. Сажает мальчишку на закорки: «Держись крепче!» – и ступает на верхнюю перекладину решетки, между заостренных прутьев. Спрыгивает на землю – и пригнувшись, будто под обстрелом, бежит к вожделенному окну, а Гонсалито так наземь и не опустил, ну да, надо же быстрее!
– Давай, малыш, вставай мне на плечи – и лезь! Давай руку! – стоять у дора Себастьяна на плечах шатко и боязно, герцогу ужасно не хочется отпускать теплую надежную капитанову ладонь и цепляться за холодный мокрый трельяж – того и гляди посадишь занозу! И вообще расставаться с Веласкесом отчаянно неохота. Но – приходится. Иначе капитана схватят, отвезут в Нуэва Багерлее – и там убьют. И его друзей – тоже. Трельяж под Гонсало шатается и дрожит – но держит, Гонсало легкий. Вот если бы Мейналь полез – точняк бы угробился.
– Ну, влез?
– Влез, дор Себастьян, на подоконнике сижу.
– Ну всё, беги, давай, к отцу – и мы поедем, пока легавые не притопали!
– До свиданья, дор Себастьян, спасибо за всё, я не забуду вас, никогда не забуду!
Тихо, коротко свистит Ларс-Ренкваха: шуба, атас, менты в салатницах! Веласкес опрометью кидается к ограде. У Гонсало сердце ухает в пятки. Успеет??
Успел, перемахнул через забор, как кот, и когда из-за угла показался патруль, уже сидел на козлах. Похоже, дорогу у стражников спрашивает, дурака из себя строит – правильно, быть надо умным, но казаться дураком, если долго жить хочешь. Всё, отпустили. Поехали. Гонсало, спрятавшись за шторкой, в последний раз машет вслед фургону рукой.
Фургон исчез за углом. И гвардейцы-патрульные протопали дальше, как всегда топают. Гонсало оглядывается. Влезть-то влез, но – куда? Хорошо, в комнате никого. И даже не пахнет жилым духом. Похоже, это одна из гостевых – их во дворце полно, в таких фрейлин всяких там селят, придворных… Герцог тихонько дергает дверь. Заперта. Так он и думал. А отмычка Ларса-Ренквахи нам на что? Тихонько всунуть в замочную скважину… повертеть… ух ты, не идет… как бы не сломать, а то застрянешь тут до вечера… Есть!
Мальчик осторожно выглянул в коридор… снова спрятался, услышав шаги… приник глазом к замочной скважине… переждал, пока пройдет мимо девушка-уборщица, звякая ведром… пока всё снова стихнет… и короткими перебежками двинулся по ковровой дорожке от двери к двери. Ага, вот и покои папито – портьеры черно-бело-синие. Заперто? Ну конечно. А как же еще? Та-ак… Отмычка скрипит – из комнаты раздаются торопливые шаги, дверь распахивается, Гонсало едва успевает отскочить, подарок Ларса-Ренквахи так и остается торчать в замке. Папито выглядывает, сонный, и злой как целая Гальтара тварей, хватает Гонсало, как куклу – тот вырывается: «Подождите, принц, я сейчас…» и, выдернув драгоценную железяку, сам ныряет в покои его высочества, дор Карлос – за ним, и дверь захлопнул. Взял Гонсало за плечи, приподнял – и усадил на пуфик. И сам перед ним присел – чтобы в глаза смотреть сыну: будет врать или нет?
– Ну?!
Мальчик принимается рассказывать – быстро, комкая слова, про Санто-Рокэ, про ментора-Айнсмеллера и про славного дора Себастьяна: «Он хороший, папито! Храбрый! И красивый – на тебя похож! Только глаза синие! И он тебя знает – записку тебе написал, вот!».
Принц записку взял, подошел к окну, чуть приотдернул занавесь. Развернул мятый листок, прочитал. Улыбнулся. Значит, в записке что-то хорошее!
– Спасибо, малыш! А теперь…
Опять за руку схватил, потащил – ну что у этих взрослых за манера?! Приволок в уборную. Смотри, говорит. Левой за веревку от бачка потянул, а правой нажал на плитку, всей ладонью, отсчитав нужную. И – отъехала от стены большая ванна на львиных лапах, и открылся люк. Пятая плитка от двери, в шестом снизу ряду, Гонсало запомнил. Дерни за веревочку – дверь и откроется.
– Гляди! – папито говорит, и на дыру в полу показывает. А в дыре, оказывается, лестница, уходит вниз. Ход потайной ведет под внутренним двором до самого восточного крыла, и даже до самой детской. Папито знает: ему старый рэй Эчеверрия, который служил прадедушке Гонсало, как-то рассказал. Во дворце ходов этих – до закатной твари! А зачем еще было возводить столько всяких украшений, эркеров, башенок?
Из шкафчика извлекается фонарь, свеча, спички. Зажженный фонарь вручается Гонсалито: «Смотри, не урони и не задуй – а впрочем, вот тебе спички. Умеешь?» Умею, кивает мальчишка.
– Вниз, потом направо – и никуда не сворачивай. Потом поднимешься на три этажа, увидишь глазок и красный рычажок. В глазок посмотреть, если всё чисто – рычаг вниз и на себя. Думаю, справишься. Если нет – возвращайся тем же путем, жми трижды на белую кнопку – и я что-нибудь придумаю.
– Слушаюсь, ваше высочество!
Гонсало скрылся в глубинах лаза, торопливые шажки стихли, механизм, отлаженный чуть не круг назад создателем Алвского дворца, ученым фельпцем Аттини, водворил ванну на место – будто она никогда и никуда не двигалась. Карлос стоял, затаив дыхание, напряженно вслушиваясь – не раздастся ли снизу топоток детских ножек? Нет, всё тихо. Будем надеяться, малыш благополучно доберется до детской.
И будем надеяться, что он не вздумает впоследствии бегать этим путем к папито – за лаской, кот его подери, и утешением. И, того хуже, не попросит кого-нибудь из слуг пойти с ним. Не хватало еще, чтобы Мейн или Райнштайнер обнаружили тоннель, что ведет за ограду и дальше, до подвала самого что ни есть старого, облупившегося неприметного домика на внешней стороне Сильвестрова Кольца.
Раньше там заканчивался город, и это самое Кольцо опоясывало его крепостными стенами. И ход подземный Аттини прокладывал с тем расчетом, чтобы в случае чего за эти стены выбраться. Потом юная Альвеара выросла, раздалась вширь, до нового кольца – Францискова, а к стенам старого пристроили с двух сторон дома с палисадничками, завели в них снизу трактирчики, мастерские, модные лавки, а сверху уютные гостиные да спальни, да и стали жить-поживать. А в домике, куда теперь приводил потайной ход, было дело, коротала свой век одинокая старушка. Принц Оллар рассказы рэя Эчеверрии запомнил, ход, улучив момент, обнаружил и исследовал, с бабкой Фаншеттой знакомство свел, подбрасывал ей при случае то пару монет, то курицу с дворцовой кухни – а что, разве нельзя принцам заниматься благотворительностью? А когда отправилась бабуся путем всего сущего – скинулись теньент Аррохадо с друзьями и помогли купить выморочное имущество веселой и симпатичной вдовушке Лизон Морель. Завела вдовушка в домике трактирчик. И всегда рада была угостить роскошных военных и мясом, и вином, и девочками. А что, надо ж бедной вдове с еще более бедными родственницами на что-то жить! А Карлосу, чтобы незаметно выскользнуть из потайной двери и, смешавшись с толпой, улизнуть в город, где ждут Савиньяки и вся остальная компания, каждый раз в новом месте – самое то, что надо.
Интересно, знает про этот ход соберано? По идее – должен, если это знание, как говорил Эчеверрия, передается от отца к сыну. Но если знает – почему за принцем ни разу «хвоста» не было?
А Гонсалито, оказывается, незаметно так взял и вырос, не по годам смел, умен и сообразителен. Алва. Кровь никуда не денешь. Хороший малыш. Но Карлос будет идиотом, если привяжется к сыну. И вдвойне идиотом, если позволит себе эту привязанность выказать. Можно, конечно. Нужно. Естественно. Но – потом. Когда однажды ночью вся принцева рать… Э, нет. Об этом сейчас лучше даже мысленно не говорить – чтобы не подслушал эр Дитрих.
А пока что Гонсало – не его сын, а дитя Талига. Государственное имущество. Собственность государя, кошки его дери. Только представить, какая физиономия будет у его величества, когда выяснится, что маленький герцог цепочку с вороном где-то посеял. Главное, чтобы у малыша хватило ума не упоминать о легионерах. А еще главнее то, что Рамиро – жив.
Рамиро жив, в Легионе, командует собственным отрядом и сейчас направляется в Торку, на дриксенскую границу, подписав весьма выгодный контракт. Завтра – впрочем, уже сегодня – весть об этом полетит в Хексберг, на «Звезду Талига» к Алонсо и в Габор, в расположение авиаполка, к Хорхе. И не сегодня-завтра, если всё будет хорошо, Карлосу прилетит из… этого тоже нельзя называть, даже мысленно… письмо от семьи. Настоящей семьи, а не той, что во исполнение воли соберано и для блага Талига. Как они там – Клотильда Аррохадо, урожденная графиня Штарквинд, и двойняшки Алваро и Долорес? Сыты, одеты, в безопасности? Скучают по нему? Увидеться бы… А то они уже, верно, с трудом вспоминают, как отец и муж выглядит. Увидимся. И больше не разлучимся. Рано или поздно – но так будет, всё равно будет. «Наших» всё больше, сеть всё шире, по всему Талигу. Все, кого по милости соберано Родриго контракта выгодного лишили, в звании безвинно понизили, наградой давно заслуженной обошли. И кошки с две Карлос повторит ошибки Эгмонта! А Гонсало… Во всяком случае, тому, что в первую очередь следует знать и уметь во дворце – быть осторожным, выглядеть глупее, чем есть, и ни к кому не выказывать привязанности – Карлос мальчишку хоть и урывками, но исхитрился научить.
Гонсалито спустился по темной и узкой железной лестнице, обвивавшейся вокруг холодной и влажной, в облупившейся краске, трубы – наверное, по ней вода из ванны выливается, – долго спускался, не на два, а на все четыре этажа вниз! Пробежал по коридору, вымощенному плиткой, как дорожки в Санто-Рокэ. Интересно. Приметил, что в одном месте влево отходит еще коридор – а этот куда ведет? Надо бы разузнать… Ладно, в другой раз – папито же велел никуда не сворачивать! Так, вот и лестница вверх пошла – уже не железная, деревянная, но тоже узкая, винтовая и совсем простая, из некрашеных досок. Этаж… второй… третий… Вот и глазок, а рядом красный рычаг из стены торчит.
Гонсало приникает к глазку – в детской никого, слава Леворукому. Так, что там папито говорил про рычаг? Ага, вот так, пошел, пошел… Есть! А что дор Себастьян сказал про деревянного резного ворона? Ну-ка… Точно! Работает! Надо отмычку и кинжальчик припрятать тут, в коридоре, чтобы никто не нашел. Вот, эта щель, пожалуй, подойдет. А медальон с чешуйкой оставить на себе: кто захочет отобрать – милости просим, забирай в придачу всё мое горе!
Быстро раздевшись и аккуратно, как приучили, сложив на пуфик штаны и курточку, малыш ныряет под одеяло. Лежит и думает, выгонит соберано Мейналя – или опять даст тому на пару с Мейном себя уболтать? Соберано, что ему ни скажи, вечно рот затыкает: молчи, говорит, ты еще маленький, чтобы рассуждать! А сам-то всяким Мейнам верит, будто они большие, а он маленький. А Гонсало не маленький, ему уже вот-вот исполнится восемь! А что ростом не вышел – ну так выйдешь тут, если за всякий чих ментор без ужина оставляет!
Ничего. Зато маленьким и худым по деревьям лазить сподручнее, и по крышам. И по ходам всяким. И, между прочим, лестница-то потайная возле детской не кончается! А уходит дальше вверх. Куда? Надо непременно выяснить.
Маленький герцог притворяется спящим – да так усердно, что несколько минут спустя уже и впрямь крепко спит…
Теньент полиции Фабьен Ариго, докладывая за утренним шадди своему достопочтенному папеньке, цивильному коменданту, сводку происшествий за минувшую ночь, отдельно упомянул о презабавном чудаке на ограде Санто-Рокэ – не то помешанном, не то перебравшем сакотты. «Вы только представьте, мон шер папа, это зрелище! Верхом на ограде, как закатный кот – а вместо хвоста… – тут эр Фабьен наклонился к отцовскому уху и быстро зашептал, еле удерживаясь, чтобы не фыркнуть от смеха. Почтенный эр Арман слушал – и брови его поднимались всё выше.
– И на десерт, папа: это чудо природы и впрямь вылитый… – и опять на ухо шепотком.
– И… где же теперь ваш трофей, Фаби? – осведомился комендант, промакивая лысину платком с монограммой.
– Там же, где и все и всегда, папа – на Санто-Рамоне в обезьяннике! Всякое я повидал, но такое! И подштанники все – в ленточку, этакое милое напоминание о первобытной невинности и простоте наших предков! – тут Ариго-младший не выдержал и расхохотался. – И всё бредил, будто герцог Марагонский остался в опасности! А сам… («Герцог Марагонский? Мейналь?! Вот уж воистину…»).
– Тише, Фабьен! Нехорошо смеяться над обиженными природой! – наставительно произнес Ариго-старший и покрутил пышные темные с проседью усы, чтобы скрыть замешательство. – Я, пожалуй, заеду на Санто-Рамон, взгляну на несчастного – вероятнее всего, место ему не в камере, а в палате!..
Экипаж цивильного коменданта выезжал со двора мрачного темно-красного здания на улице Cвятого Рамона. Граф Арман, задернув занавеску и откинувшись на кожаные подушки, прикрыл глаза. Ф-фух… Ситуация… Сразу и не сообразишь, то ли руки потирать, то ли за голову хвататься. Нет, формально всё сделано по правилам: заключенный явно не в себе, а раз так, его – разумеется, более или менее приведя в порядок, чтобы хотя бы нос, подходя, не приходилось зажимать – следует препроводить в Дом скорби и водворить в апартаменты с ватными обоями. Документов при безумце не обнаружено, слова к делу не подошьешь – значит, можно смело считать, что личность задержанного не установлена. Да и физиономия разукрашена и перекошена так, что опознать беднягу трудно. Значит, так тому и быть. Скатертью дорога, виконт, приятного общения с лекарями. Может, в палате вспомните, как нехорошо с братцем на пару про порядочных людей гадости говорить, да еще королю на ухо! Да хоть бы потом оскорбленную невинность из себя не строили, что эр Эдвард, что эр Симон! Знать бы Арману, кто хлыстовое непотребство с Мейналем сотворил – пожал бы с великим удовольствием его мужественную руку!
Но вот что это чучело про королевского внука несло… Если это не бред – могут и головы полететь, не то что погоны. И голова эра Армана от этого тоже не застрахована – коль скоро наследника потеряли в Санта-Рокэ, сиречь на городской, цивильному коменданту подведомственной территории! Надо бы разузнать осторожно… Прощупать почву…
У старого приятеля, полковника дворцовой стражи Бадильо, вид был – будто он только что вылез из дыры святого Рокэ, перемыв там миски и лотки за всеми котами Леворукого. На участливые расспросы графа Ариго полковник шепотом рассказал: была сегодня утром во дворце история, в какую угодить злейшему врагу не пожелаешь! Представьте, эр Арман: соберано, как это у него в обычае, выслушав доклад эра Дитриха и побеседовав с его высочеством, пожелал видеть герцога Марагонского. А мальчика с ментором в комнате для ожидающих аудиенции в установленное время не оказалось!
Бадильо, удачно подвернувшегося под руку, послали поторопить виконта с его светлостью. Пошел – покои Мейналевы заперты. И ни слова, ни шороха изнутри – хоть и звал, и стучал, и только что из пистолетов не палил. Что за кошатина? Ладно, кот с ним, с виконтом – герцог-то где?! Кинулся только что не бегом к детской – и пока шел, грызло его изнутри, как червяк яблоко, не то воспоминание, не то предчувствие: что-то вчера было не так. Вроде и смена прошла как всегда, и в журнале все записи, какие положено – но что-то неправильно! И уже когда к нужной двери подходил – стукануло в голову: запись в журнале о том, что в ворота въехала коляска, в которой ментор с мальчишкой в Санто-Рокэ ездили гулять! Время записи! Девять сорок пять! Когда малышу уже давным-давно спать ложиться пора! Каких котов этот Мейналь на ночь глядя в Санто-Рокэ наглаживал?!
А, кстати, если виконта до сих пор, судя по всему, нет в отведенной ему комнате – точно ли они вернулись из Санто-Рокэ? Часовые на въезде ведь могли и не видеть, кто сидит в закрытой коляске, а запись сделать со слов кучера. Кучера поймать и допросить. Если успеем. Если соберано за внука не пристрелит на месте.
Выдохнул, дернул ручку – бронзового ворона. Дверь распахнулась. Ну, где?! На подгибающихся ногах подошел к постели. Ф-фух… слава Леворукому и Четверым!! На месте!! Спал. Свернулся калачиком, как котенок, и спал, маленький, сопел в две дырочки. А тут проснулся, глазки распахнул – а, это вы, говорит, дор Франсиско! А который час? Я проспал?
Немножко, дор Гонсало, совсем немного, но одевайтесь быстрее – соберано ждет!
Умылись, оделись по-быстрому – явились к государю. Доложились по всей форме. Тот, конечно, вопросил, где Мейналь – и так при этом бровь приподнял, что всем понимающим людям стало ясно: виконту, где бы он сейчас ни был, лучше бы там и оставаться. А соберанито рассказывает: якобы ментор вчера и впрямь хотел с ним в парк на прогулку отправиться, да вдруг передумал, малыша высадил и обратно отправил. Одного, представляете? А сам поехал дальше. Куда? А вот этого дорито Гонсало не знает: ментор ему о своих делах не докладывает. Вот тут соберано уже обе брови чуть не до волос поднял. Внуку велел в детскую возвращаться и носа оттуда не высовывать, пока не позовут, Бадильо – мальчишку сопроводить, да офицера потолковее к дверям поставить, да посты проверить. Да цивильному коменданту передать, чтобы Мейналя отыскал, и как можно скорее, да притом без болтовни. А как без болтовни, когда ребенок бесхитростный по дороге к государеву кабинету звонким голоском на весь коридор всю историю успел выложить?!
– Нет, это просто прелестно, дор Франсиско! – хитро улыбнулся Арман Ариго. – А вот теперь послушайте, чем меня сегодня утром обрадовал мой Фаби…
Перед тем, как отправиться за злосчастным ментором, граф Арман всё-таки испросил аудиенции у соберано: так, для верности – осведомиться, а точно ли нужен государю презабавный сумасшедший, кхм, подозрительно себя именующий? А вдруг да ведает что о пропавшем виконте этот полоумный? Известное дело, дурак врет-врет, да и правду соврет – особливо ежели эр Дитрих спросит. А пока ждал, когда его величество призовет – успел поделиться забавной историей со всеми, кто был в приемной… то есть с теми, кто этого заслуживал. А получив собственноручно начертанный приказ и полюбовавшись на уксусно перекосившуюся рожу эра Эдварда, поехал в Дом скорби, взяв с собой, как было велено, четверых гвардейцев-кэналлийцев.
…Мейналю уже казалось, что этот кошмар никогда не кончится: сперва – «салатница», где ему отвесили тумаков за то, что вонял – к себе бы принюхались, отребье кошачье! Потом на Санто-Рамоне добавили – за то, что попытался отмыться в кадке с водой, а вода та оказалась для питья – можно подумать, они, когда выходят из тюрьмы, в своих лачугах кэналлийское пьют, а не воду с грязью пополам из Найереллы лакают! Да еще таскали, забавы ради, Мейналя за «хвост» – больно ведь! Одно хорошо – что в конце концов «хвост» этот кошачий выдернули, вот только Мейналю теперь по их милости не сесть! Потом вроде бы забрезжил рассвет – цивильный комендант приехал. Но, вот ведь гнусная скотина, сделал вид, будто не узнает, – и в Дом скорби велел препроводить! Правда, приказал отмыть перед этим. Ну, эти мужланы с Санто-Рамона и отмыли – холодной водой из шланга в каком-то мерзотном подвале, зеленью заросшем похлеще развалин Олларии!
В бедламе виконту тоже никто не поверил, пришлось умолкнуть, пока не связали и не напичкали успокоительным. Зато в палате удалось забиться в угол и если не согреться, то хотя бы худо-бедно выспаться.
А ближе к полудню пришли санитары, скрутили, поволокли – куда? Оказалось, прикатил опять Арман Ариго, на это раз – с четырьмя кэналлийскими вояками, и с приказом доставить именующего себя виконтом Мейналем к государю. Слава Четверым, наконец-то!
Поехали. Виконт, в своей испоганенной шинели и непристойных подштанниках, как его выпнули из сумасшедшего дома, сидел и тихо вскрикивал всякий раз, когда карету встряхивало на торчащем из брусчатки булыгане, – Леворукий бы этого капитана подрал!
И ведь привезли к парадному входу! И повели по парадной, темно-синим ковром застеленной лестнице! Ну да, один из гвардейцев одолжил Мейналю шинель, добрая душа, дабы не оскорблять взор соберано обкромсанным безобразием, но, войдя в приемную, виконт нутром почуял: знают, все и всё уже знают! И Первый маршал насмешливо щурился, и эр Эмиль скалил зубы, пожелтевшие – но все на месте и все свои! – будто жеребец, который кусаться нацеливается. И горело темным пламенем мрачное торжество в глазах принца Оллара. И Бадильо, закатный полковник, солдафон шестнадцатикошечный, тоже был тут – и улыбался, будто ему выдали тройное жалованье!..
А государь, не успел виконт изложить свою историю, сдвинул брови и вопросил страшным тихим голосом: так вы, значит, бежали?! И оставили моего внука?! Кот знает с кем?! Вон!! И более не смейте показываться мне на глаза, если дорожите жизнью! Ваше счастье, что Гонсало жив, здоров и сидит у себя в детской!
То есть как – в детской?! Впрочем, неважно. Поклониться: слушаюсь, государь! И убраться, как можно скорее, укрыться в норе, в дупле, в раковине… Но как, в таком виде…
Соберано, когда за Мейналем закрылась дверь, поймал умоляющий взгляд верного Эдварда – и решительно покачал головой. Нет, Эдвардо, не могу, Симон, конечно, твой брат – за то, в основном, и получил должность. Да, исполнял ее неплохо. До поры до времени. Но где тонко, там рано или поздно все равно рвется. А братец твой и раньше храбростью не блистал. Раньше было и не нужно. Но когда понадобилось… Их было только трое. Он был при шпаге. И, судя по всему, он ее даже обнажать не стал. Всё, кончено. А теперь ступай, помоги этому несчастному домой добраться – и пусть едет в поместье, в Кэналлоа, к котам закатным! И заодно пришли ко мне Бадильо и Райнштайнера!
…Ну, – обратился Родриго Алва к полковнику и барону, пересказав им все, что перед тем выдал несчастный виконт. – Как вам это понравится?
– Но, соберано… – осторожно начал Бадильо. – Его светлость рассказал совсем другое…
Алва и бергер переглянулись.
– Врет? – не сговариваясь произнесли оба.
– Ну, разумеется, врет, скверный мальчишка, – каркнул Ворон. – Вранье от первого и до последнего слова.
– Совершенно верно, сир, как ни грустно мне это констатировать, – вздохнул старый Лис. – Достаточно взглянуть на куртку, в которой юный герцог пришел к вам утром: во дворце так не изомнешься и не испачкаешься – такое впечатление, будто её в Найерелле полоскали, а после нещадно выкручивали.
– Тут я всецело полагаюсь на вашу наблюдательность, эр Дитрих, – ответил король. – Сам не приглядывался, меня гораздо более занимало одеяние ментора. Очень оригинальный фасон. Особенно штаны! И следование сей моде, я полагаю, в любом случае совершенно несовместимо с должностью воспитателя наследника! Репутация придворного ментора должна быть безупречной!
Оба собеседника, разумеется, поспешили согласиться. Алва кивнул и продолжал, понизив голос:
– А самое главное, господа, между нами троими говоря, я сильно подозреваю, что виконт Мейналь тоже врал! Или, вернее, недоговаривал. Начать с того, каким образом Гонсало очутился в своей кроватке, если Мейналь бросил его на растерзание этому… как бишь там его… ах да, Себастьяну Веласкесу? Который, кстати, вообще-то существует в природе?!
– Я склонен думать, сир, что скорее да, нежели нет, – проговорил Райнштайнер. – Во-первых, я припоминаю, что на днях мне где-то попадалось это имя… В каком-то донесении… вроде бы, из Холты. Да, точно, из Холты… Да и шутка с, кхм, невыразимыми господина ментора – вполне в легионерском духе… Но, с другой стороны, я до сих пор полагал, что легионеры, кто б они ни были, все же люди разумные, своим реноме дорожат, их репутация – их кусок хлеба, они все это сознают, и просто так ни с кем подобным образом не поступают…
– Простите, господин барон, – вклинился Бадильо, – а не тот ли это Веласкес, который сегодня перед рассветом за какими-то кошками раскатывал вокруг дворца? Мне патрульные доложили – стоял фургон на Валмонском, впритирку к дворцовой ограде, были в нем трое в зеленых перевязях, считая возницу. Один спросил у патрульных дорогу – к Бертрамовым воротам. В Торку едут, рассказывал, у них контракт, куда-то на границу. Молодой, говорят, на вид лет двадцать пять от силы, красавец-кэналлиец.
И далее – шепотом, к уху королевскому присунувшись, так, чтобы даже эр Дитрих не услышал: «Говорят – на вас похож, соберано! Вылитый профиль на монете. А глаза синие!»
– Та-ак… – протянул Родриго. Не понять, то ли улыбается, то ли щерится. – Благодарю, дор Франсиско. Вот теперь всё становится на свои места. И если этот Веласкес и впрямь… некий всем нам знакомый любитель летать против ветра – тогда у него куча поводов сотворить с виконтом то, что он сотворил. И тогда я тем более желаю знать, что там произошло на самом деле! Не думаю, что они с фургонами и поклажей далеко уехали!
– Прикажете доставить… кхм, капитана Веласкеса во дворец, сир? – осведомился бергер. – В таком случае, с позволения вашего величества, мне понадобится ваш письменный приказ… и эскадрон гвардейцев. Легионеры, скорее всего, без боя не отдадут своего командира – так у них принято…
– Главное – расспросите. Об этом деле – и обо всем, о чем получится. И скажите… что я жду его.
…Дождь стучит по подоконнику – будто эскадрон галопом летит в атаку. Скоро рассвет – но, право же, лучше бы ночь подольше была: глаза б не глядели на все эти лужи, голые черные деревья, сутулящихся под дождевыми струями прохожих и прочее безобразие. Ветер свистит – ледяной, вон как от окна тянет! Не очень-то, верно, приятно против такого летать…
Соберано Родриго ворочается в постели с боку на бок, ворчит шепотом и кутается в одеяло. Не спится ему.
И бешеная же неделя выдалась… Похороны эти кошачьи… Умер Симон Мейналь. Эдвардо говорит – почки отказали. Ну да, побегал ночь на ледяном ветру, можно сказать, что и вовсе без штанов. Хорошо хоть был дор Симон старым холостяком, ни вдовы, ни сирот. Титул племяннику перейдет, Августу, кавалеру Мейну, сыну Эдвардо. Теньент Мейн сегодня, должно быть, уже выедет из Фрамбуа в Альвеару. Осчастливить его аудиенцией? Да, надо бы…
Карлос на похоронах стоял под руку с супругой, Хельгой Каданской – ну точно две фарфоровые куклы в трауре, и позы, и лица – всё как подобает. Но наверняка ведь рад! Гонсало точно рад, закрывает ладошками лицо, будто плачет – а сам смеется, кошчонок закатный. Накануне на все расспросы повторял, как морисский попугай, несуразную историю, как ментор его из кареты высадил и в парк не взял. Пока соберано не разозлился и не всыпал ему ремнем по заднице десяток горячих. Не пикнул – только глядел так, будто вот-вот вцепится в горло зубами. Да уж, любви Гонсалито к деду и раньше особой не выказывал… Карлос, похоже, успел, постарался… Мальчишке восемь – и Рамиро было столько же, когда отец для него в одночасье превратился в злейшего врага.
Мирито. Легионер, значит. Вот куда подался, оказывается. Хитер, закатный кот: спрятался там, где искать никому не пришло в голову. Гайифец, надо же… Неужели правду Симон писал в еженедельных донесениях? Ничего, даже если в Миро и заговорила кровь морисских предков, которые любили всё, что можно любить, – не страшно, Карлос есть, чтобы обеспечить престолонаследие. Надо бы всё-таки, чтобы кроме Гонсало был хоть один запасной герцог… ну или герцогиня, на худой конец. Скучно же малышу одному. Будь ну хоть бы и у кого-нибудь из Савиньяков дети подходящего возраста…
Мирито. Себастьян Веласкес. Жив, здоров, командует отрядом. Свободен, насколько это возможно. Счастлив? Не спросишь. А и спросишь, так отоврется, скажет то, что ты, по его мнению, услышать хочешь. И ты хорош – расчувствовался: « Скажите, что я жду его!». Жди – когда ызарги против ветра летать научатся. Сам бы пришел к отцу на его месте? То-то же.
Ох, Леворукий…! Поясницу и то, что пониже, так и ломит… Да хоть бы было с чего! Стар ты стал, Родриго, чего уж там. Скоро на покой – в Алвасете, в фамильную часовню. И кто тебе на смену? Карлос. По закону, по праву и по обычаю. Карлос, которому этот трон, по чести говоря, на кота драного не сдался. И который ненавидит и презирает ныне на этом троне восседающего. Варианты? Либо станет править «на отвяжись», и повторятся времена Фердинанда Оллара. Так у того хоть жена была более-менее с мозгами, чего никак не скажешь о принцессе Хельге. Притом, при Олларе был Сильвестр. А у Карлоса кто будет за Сильвестра? Савиньяки молодые, все пятеро, скопом, что тот Раканий зверь? Лионель и Эмиль-младший, Арсен и Луи, а в придачу мальчишка Арлио, все шебутные, отчаянные и у всех язык поперед мозгов в атаку срывается. Или Серж Валме? Законодатель мод, арбитр элегантности, от портных и куаферов не вылезает, за бантик на хлястик родину продаст. Или… впрочем они все там, при Малом дворе, чудо как хороши, красавцы… А может случиться, что сын править таки возьмется – и начнет с того, что кинется переделывать и перекраивать всё, что попадется под руку: хоть изгадить, да не оставить так, как отец поставил! И, вымещая старые обиды, перевернет королевство кверху дном похлеще Альдо-Лжеца.
Соберано представился залитый солнцем двор замка, двери в часовню распахнуты на обе створки, и на лестницу в склеп решетки распахнуты, темный ход зияет, будто тварья пасть, поглощая входящих, и Карлос первым заносит тяжелый ржавый молот над мраморной надгробной статуей… и приближенные нового властителя, торжествуя, глядят, как выкидывают на пол останки… А по стене сходит во тьму, струится Синеглазая… Нет, ему, Родриго, будет уже совершенно всё равно – но что станет с королевством? Талигский люд, вполне вероятно, поворчит, да и умолкнет – а вот кэналлийцы точно не простят. И всё завертится почище, чем круг назад. На радость дриксенцам и каданцам. Кстати, что там легионеры Дитриху рассказали про холтийцев с дриксенскими гранатами?..
А если… Гонсало? Волевым решением, через принцеву голову? Тоже вилка: то ли вздохнет принц с облегчением и возблагодарит Леворукого, что отец от него отвязался наконец, то ли назло Родриго руками и зубами в корону вцепится? Но, во всяком случае, прежде чем объявлять малыша наследником престола, неплохо бы его выучить всему, что наследнику знать положено, – и не только землеописанию и прочему. А чтобы выучился – сперва приручить хоть немного полудикого вороненка, которому первая радость – удрать от ментора и спрятаться. Нет, конечно, кто видел ребенка, который любит менторов? Но должен же он понять… Карлос вот не понял до сих пор, как Родриго ни старался. Может, просто старый Алва старался неправильно? Но как тогда? Родриго уже забыл, чем подманивают воронят. Может, на Совет меча послезавтра позвать Гонсало?..
И Эдвард Мейн не спит, сидит у себя в особняке на углу Валмонского и Сен-Валентен, в кресле у камина в кабинете, обшитом светлыми дубовыми панелями, зеркало над камином черной тканью завешено. Сидит, пьет вино – «Вдовью слезу», и на глазах его выступают слезы, и дрожит рука, сжимает неумело сделанную деревянную лошадку – Симон однажды вырезал ее в подарок брату на Зимний Излом, сам, и чуть не порезался, надо же, когда-то они оба были детьми, играли, и вот Симона нет, и Эдвард остался один, как тогда, когда его в наказание в часовне заперли – и забыли. Тогда Симми пришел тайком и разговаривал с ним через замочную скважину – а теперь не придет, никогда… Алва, проклятый Алва!!
«Разумеется, Алва! Как всегда», – усмехается красавец в лиловом. Хорошо иметь таких соратников, как драгоценнейший эр Эдвард, которые видят только то, что папенька видеть завещал. И хорошо иметь в доме соратника служанку, которая кое-чем тебе обязана. А следовательно, подумать не посмеет «потерять» флакончик, из которого надлежит уронить каплю в стакан с лекарством. Что более не годно, должно быть выброшено. Кто не годен – тоже. Тонкая рука брезгливо, двумя пальцами, снимает с доски белую пешку. Пламя свечи пляшет в гранях крупного аметиста…
А Гонсало спит, свернувшись калачиком, сжимает в руке заветный медальон – и улыбается во сне…
***
Вчера соберано расщедрился – позвал Гонсало утром, и говорит: хочешь со мной на Совет меча? Как вам угодно, государь, сказал Гонсало, а сам думает: и что мне на этом Совете делать? Играть не дадут, читать тоже – сиди, как кукла, хлопай глазами, блюди приличия. Ох уж эти взрослые… Даже если вздумают сделать что-то хорошее – так ведь непременно под конец всё изгадят этой своей дурацкой моралью и воспитанием. И воображают, будто что им хорошо – то и детям приятно. Хоть спросили бы, прежде чем с высоты трона счастье на голову отпрыску ронять, – но нет ведь, у маленьких никто, никогда и ничего не спрашивает, разве что урок, да и то – только чтобы лишний раз придраться.
А соберано Родриго улыбнулся, вышло как всегда, ну как он на портрете улыбается, по-придворному, а не по-человечьи, – но очень старался. Приобнял Гонсало, по плечу погладил. И – давай опять про тот памятный вечер расспрашивать! Ну то есть, это соберано так думал, что Гонсало на том Совете медом намазано и что Гонсало, только позови его туда, разом всё забудет: и поучения, и порку, и Мейналевы штучки, и вообще всё, и примется щебетать, как бабушкина морискилла, про Санто-Рокэ, и про побег, про дора Себастьяна и его друзей… Кошки с две! Дор Себастьян что сказал говорить? Вот это самое Гонсало и повторял, как в прошлый раз, пока соберано не надоело. Разозлился соберано. Брови сдвинул. Гонсало думал – опять бить будет, и уже предвкушал, как государь опять его боль себе возьмет: ведь в прошлый раз-то Гонсало и впрямь ничего не чувствовал – выходит, тварья-то чешуйка и взаправду работает! Ан нет: схватился было за ремень соберано – и опустил руки. Довольно, говорит, упираться: не хочешь – не говори. И так, сказал, знаю всё. Сказал: эр Дитрих с гвардейцами догнали отряд – не так уже далеко легионеры отъехать успели от Альвеары. Гонсало кусал губы – и жалел, что нет под рукой дора-Паблова кинжальчика. А соберано усмехнулся – и говорит: да не злись ты – ишь, клеваться нацелился, вороненок, сперва хоть оперись! Ничего, говорит, с твоим драгоценным капитаном не сделали, просто поговорили, должен же я знать всё в подробностях. Ты ж, говорит, мой внук, и я тебя люблю. Ага, любит – как чайка рыбку. Ругался, что Мейналь умер из-за Гонсало, из-за мальчишеской глупой привычки удирать – а Гонсало в ответ: так этому дору Симону и надо! И ждал: ну же, давай, ударь! Не стал соберано. Вздохнул тяжело – Мейналь вот этак же напоказ вздыхал: мол, как этот ребенок меня замучил! Взял со стола книгу – большущий том, если стоймя поставить, достанет Гонсало почти до пояса. Переплет черный кожаный. И такая же закладка. Вам, говорит, дорогой герцог, в тот вечер довелось познакомиться с весьма своеобразной частью талигских войск. Читать вас выучил дор Симон? Так вот садитесь, говорит, и прочтите, что такое легионеры и почему к ним убегать не стоит. Потом что будет непонятно – спросите. Сел Гонсало за стол, соберано книгу раскрыл, положил перед ним. Поводил Гонсало пальцем по строчкам – так, вот оно: «Легион гайифский». Ну, и что?
Та-ак… Берут, значит, в Легион всякое отребье и даже убийц? Ничего, во дворце и пострашней твари водятся – взять хоть того же эра Дитриха с его людьми. Или Мейналя, чтоб его в Закате все коты по очереди пометили! Не приносят присяги? Ну да, зато контракт подписывают – и выполняют, иначе их никто больше не станет нанимать! Дор Себастьян рассказывал! Предаются гайифской любви? Это еще что такое? Непонятно. Но у соберано всяко спрашивать не станем – лучше как-нибудь удерем в библиотеку и пошарим в дальнем углу на верхних стеллажах, где самое интересное лежит. По книге соберановой выходит, что вроде как это ужасно плохо – любовь по-гайифски. Но ведь все-таки любовь – а не занудство менторское!
– Ну что, герцог, прочли? Всё поняли?
– Да, сир. А дор Себастьян всё равно – хороший!
– И ты мне про него не расскажешь?
– Нет, сир. Настоящие мужчины друзей не предают.
– Хорошо, – кивнул король. – Вижу, общение с младшим из ваших дядюшек пошло вам на пользу...
Потом Гонсало сидел на этом кошкином Совете, не большом, правда, а малом, куда собираются только самые приближенные – вроде эра Ульриха, эра Хайнца, эра Эмиля. Готье, граф Валмон, восседал рядом с Первым Маршалом, зацепив за подлокотник кресла золоченую резную трость с набалдашником в виде собачьей головы, – Гонсало уже не первый раз пытался прикинуть, кто ж из них двоих толстопузее, – но так и не мог прийти к окончательному выводу. Эр Якоб Инголс, который супрем, тоже тут сидел, маленький такой, седенький, нос острый, как у галки, а на носу золотые очки, эр супрем их то на самый кончик носа сдвинет, то снимет, то опять наденет… Дор Ильдефонсо Салина, наместник государя в Кэналлоа, с квартальным докладом прилетел. На одном борту с маршалом ВВС Хоакином Альмейдой. Эти оба – ничего, вроде не злые… правда, Гонсало всего по паре раз и видел-то их. Экстерриор Филипп Рафиано, худой, черноволосый, с тонкими холеными руками – и этот неплохой, Гонсало с ним говорил как-то раз, столкнулись в библиотеке, где герцог от ментора прятался, эр Филипп его не выдал, и истории интересные потом рассказывал...
Тессорий – где про всякие налоги говорят, там и он, Иоганн Манрик, Ёханый Манрик, как слуги втихаря ругаются. Долговязый, нескладный, неуклюжий, весь будто из досок сколочен, неструганых таких, из которых, помнится, строили помост для артистов на площади Святой Октавии на Летний Излом, Гонсало видел, когда они с ментором ездили на плановую прогулку по Альвеаре… А руки у эра Иоганна длинные, большие, загребущие… Он по-настоящему – граф Манрик-Тарнау, Гонсало читал, давным-давно, и слышал, как слуги рассказывали: после прошлого Излома Эпох никого из рода Манриков не уцелело, кроме одной девицы, по имени Иоланта, и отдали ее, просто чтобы хоть куда-нибудь деть, в жены дворянину из Бергмарк, на Мельниковом лугу здорово отличившемуся, как его, ах да, Михелю Тарнау. И пошло от этой пары потомство: неотесанное и упрямое, с лошадиными мордами да медвежьими лапами – в Тарнау-бергеров; хитрое, рыжее, конопатое и до денег жадное так, что за три суана удавятся – в Манриков-полугоганов. Тьфу, ну его, Ёханого, к котам!
И эр Эдвард Мейн, братец покойного ментора, присутствовал – скрипел пером, записывал всё, что говорилось, служба у него такая, мейновская. И эр Дитрих, конечно – без него всяко не обойтись…
Говорили про политику, налоги, дорожное строительство – Гонсало слушал вполуха, лишь бы ответить более-менее впопад, если соберано спросить надумает. Хотя – что Гонсало может понимать в налогах? Оглядывал собравшихся. А важные особы украдкой посматривали на мальчика: кто свысока, кто строго, кто поласковей – как экстерриор, но все – с удивлением. Эр Эдвард, казалось, вот-вот зашипит, как закатный кот. А эр Дитрих – тот как один взгляд бросил, так и пришпилил Гонсало к месту, как листок с доносом в какое-нибудь досье. Лэйе Анэмэ, вот бы дор Себастьян и Айзенхерцу устроил то же, что и ментору!
Дор Себастьян. То есть, получается, тио Рамиро. Так соберано говорит. Если не врет. Взрослые сплошь и рядом врут, а уж детям так вообще – походя и не задумываясь. Но если государь на этот раз не соврал, то у Гонсало кроме папито есть трое дядюшек. Тио Хорхе – летчик, тио Алонсо – моряк, и тио Рамиро, то есть капитан Веласкес. И все они, когда были детьми, обиделись на соберано – и сбежали из дворца. И стали теми, кем стали. Ну правильно же: дор Себастьян, когда лупил ментора, что говорил? «За Карлоса, за Хорхе, за Алонсо, за Рамиро!». И откуда бы простому легионеру знать принца, если этот легионер – не сбежавший маркиз? А еще соберано сказал: «Тио Рамиро, по сути, мстил за себя, а ты так, под руку заодно подвернулся, так что не обольщайся». Ну, если Мейналь и Рамиро воспитывал как Гонсало – тогда понятно. Но если племянник просто под руку подвернулся – зачем же тогда чешуйку отдавать, и тушняком угощать, и вообще? Не, это дор Родриго подвирает. А может, просто других по себе судит, как привык.
И тут государь возьми да и объяви дополнительный вопрос повестки дня: что с Гонсало делать, чтобы отучить удирать от ментора, буде найдут на сию вакансию достойного кандидата?
Ну вот! Вот вам, дор Гонсалито, и дедовы пряники. Ну как им, этим взрослым, доверять? Да никак.
– Выпороть, для его же блага, – сказал эр Эдвард – а что он еще мог сказать, отродье Айнсмеллерово?
– Уроками зафалить по уши, чтопы некокда пыло утирать! – грохнул эр Ульрих.
– Удирать не хочется от того, с кем хорошо и интересно, сир, – уточнил эр Готье. – Ментор должен уметь учить не только розгами.
А эр Филипп улыбнулся этак хитро, и говорит: «Сир, сладость запретного плода заключена, главным образом, в запретности…»
Соберано усмехнулся – и кивнул: да, вороненок упорно вылезает из гнездышка. Что ж, пусть учится летать.
Спорили, посмеивались, чиркали перьями и новомодными ручками со стальными вставками по блокнотам, и наконец общими усилиями сочинили для Гонсало регламент. Значит, так: удирать от ментора – можно, куда хочешь, хоть в библиотеку, хоть в конюшню, но только когда уроки сделаешь. К обеду и ужину являться из сих странствий вовремя, если не хочешь остаться голодным. По такому случаю соберано даже часы свои Гонсало отдал – здоровенная луковица на цепочке, серебряная, с синим эмалевым вороном на крышке. Надавишь на кнопку – крышка отскакивает, показывается циферблат, а на нем – другой, совсем крохотный, с ноготок, по нему секундная стрелка бегает. Красивая штука. Слишком. Лучше без ужина остаться, чем казенную вещь расколотить.
Лазить по библиотеке, сказали, можно где хочешь – все равно ведь полезешь, усмехнулся соберано, – но книги на полках местами не менять, иначе потом эр Лаптон ничего не найдет и будет ругаться. Разговаривать можно с кем хочешь, задавать вопросы, если что непонятно и ответа в книгах не отыщется, хоть бы и Первому Маршалу, – но почемучкать просто так и путаться у занятых людей под ногами нельзя, момент для вопросов и разговоров следует выбирать подходящий. А еще нельзя одному выходить за ворота дворца. Только с ментором.
Гонсало кивал, соглашался – а сам думал: за ворота нельзя – а через ограду? В регламенте про это ни слова. А Гонсало Альвеары, можно сказать, вообще в глаза толком не видел! Нельзя одному. Ну, хорошо. А, скажем, дор Франсиско не сгодится вместо ментора? А тайные ходы? Они же в пределах дворца – значит… как там эр Якоб говорит… а, во, подпадают под действие данного документа!
Та-ак… Лыко-мочало, начинай сказку сначала, как служанки тихонько говорят, когда кто-то грязными сапогами только что выметенный ковер испачкает. Впрочем, чего еще ждать от соберано? «У вас, – говорит, – герцог, будет новый ментор: виконт Мейналь!». И сонетку дернул. Велел означенного виконта в кабинет пригласить. «Пор кэ коньо?! Да ведь его же..!!» – Гонсало едва удержался, чтобы не завопить это благим матом, и во все глаза уставился на дверь, лихорадочно повторяя про себя четверной заговор и изо всех сил сжимая в кулаке подарок дора Себастьяна.
Однако же вместо позеленелого выходца явился вполне живой малый в военной форме, лет двадцати пяти. Оказалось – сын графа Мейна, от покойного дядюшки титул и владения унаследовал. Физиономия вроде не злая, ну, хотя бы не такая, как у эра Симона и эра Эдварда – но на это смотреть нечего: Симон тоже мастер был надевать благопристойную личину. Ничего, теперь у Гонсало тварья чешуйка есть!
Та-ак, значит, этот новый Мейналь, эр Август, будет не учить, а только надзирать. Ну и на прогулки выводить. На поводке, как собачку. Никакого удовольствия так гулять.
И ментору, похоже, никакого удовольствия не доставит надзирать за Гонсало: вроде улыбается учтиво, а смотрит – ну точно служанка на ведро с грязной водой…
– Ну, надеюсь, вам всё понятно? – прищурился его величество.
– Да, сир.
– Да, соберано.
– Превосходно. Аугусто, берите вашего подопечного и ведите в классную. Займитесь… повторением пройденного. И постарайтесь не поцапаться хоть в первый день.
В два голоса – «слушаюсь, сир!». Удалились. Прекрасно. Посмотрим, каков окажется этот виконт. На вид – не глуп. Начальству поводов для недовольства не давал – отчасти потому, что на глаза начальству особенно не лезет. Хотя и наград не выслужил. Может быть, потому, что случая не было. Служака как служака, обыкновенный. Так почему бы его и не повысить в чине – да хоть бы и до ментора? Чтобы дать возможность себя проявить. Почему бы не исполнить робкую и деликатную просьбу верного Эдварда? Может быть, это немного утешит друга детства в его потере. Преподаватель и воспитатель из теньента легкой кавалерии, разумеется, как из кота тягловая сила, но в этом как раз нет большой беды: чтобы разбудить малыша утром, уложить спать вечером, а днем сводить погулять – особой учености не требуется. Симон тоже был не академик, однако начатки наук в Гонсало успешно вбил. Для того, чтобы дальше пичкать Гонсалито историей, языками и землеописанием, найдутся другие. Мальчишке уже самое время обзавестись учителями по всем предметам. Можно и Карлито спросить, не найдется ли кого подходящего при Малом дворе – должен же отец хоть изредка принимать участие в воспитании сына!
Мальчишка, конечно, не в восторге – ничего, чем крепче усвоит, что миру нет дела до наших прихотей, хоть бы и королевских – а королевских особенно! – тем лучше… Да, а еще неплохо будет ему сказать, что нежелательно лезть с вопросами… скажем, к экстерриору – чтобы непременно полез! Но – тайком.
…Зверь гальтарский, твари олларские!! Вот попал так попал! Ну, удружил его величество… Чтоб ему закатный кот на трон напрудил! Из офицеров – в гувернеры. Повышение. Высочайшее доверие, так и распротак его. Папенька дома, запершись в кабинете, целую речь шепотом произнес: благодари, сынок, что добились для тебя должности при особе его светлости, будь с маленьким паршивцем построже, продолжай дело дядюшки – и да последует вороненок путем своих дядьев! Чтоб сгинуть навек вороньему проклятому роду… – и поехал, и понес в любимые дубравы… Август, конечно, поддакивал – а куда деваться, ведь папенька. А сам думал: да бодайтесь, папенька, сами с государем, как тот теленок с дубом, к тварям вашу фамильную миссию, пропади ваша святая месть пропадом, плевать на нее Августу шестнадцать раз с высокой колокольни. И на короля плевать со всеми его закидонами. Август просто жить хочет.
****
   Мерзкая погода – а какой ей еще быть в Торке, когда, считай, Зимние скалы на носу? Ветер воет, как закатный кот, у которого закатная тварь нацеливается сляпсить лакомую грешную душу, лупит ледяными когтистыми лапами в лицо. Кони, поскальзываясь на замерзших лужах, спотыкаясь на колдобинах, насилу тянут тяжело груженые фургоны – еда, боеприпасы, жерди от трофейных холтийских юрт, а на крышах – от оных же кошмы, первое дело юрта, что в Торке, что в Холте: не в палатке же спать зимой, а в казарму к порядочным кто ж клятого гайифца пустит? За фургонами тянутся всадники, горбятся в седлах, к конским шеям пригибаются, стараясь прикрыть лица от ветра, что режет глаза. Пабло Морено правит передним, командирским фургоном, подгоняет усталых гнедых – так, для порядка, знает, что они все равно быстрее не пойдут, ну и денек, ну и места, дери их всех кошки, и как только люди тут жить ухитряются?
– Дор Пабло, давайте сменю – закоченели весь! – Себастьян высовывается из фургона, глядит, щурясь, вперед – не видно ли на горизонте места назначения?
– Вон там, дор Пабло, вроде бы, вышка торчит – оно?
– Да похоже на то, – вглядевшись, кивает первый взводный. – Скоро уже, доплетемся как-нибудь! Садись! – и, с видимым облегчением, передав капитану вожжи, лезет в фургон, греть одеревеневшие руки над маленькой походной жаровней.
Ближе, ближе… И впрямь – оно, то что надо, вышка торчит, и не одна, часовые на них чернеют, земляной вал, поверх него – проволока колючая – не ахти какая, но защита на первых три минуты, если дриксы всерьез попрут, а внутри него строения сгрудились, жмутся к земле, один-два этажа, маленькие окошки, острые крыши – чтобы снег скатывался сам, без чистки, грязно-белая штукатурка – под цвет снега. Застава Санкт-Бертольд. Считай, приехали. Вот и кони кормушку почуяли, приободрились, быстрее стали ногами шевелить!
Дорога уперлась в железные ворота с приваренными к ним грубо сделанными Раканьими зверями. Себастьян спрыгнул с козел, подошел, постучал. Ну где у них кто, спят, что ли, или греются сидят, пока им дриксы задницы не поджарили? Впрочем, дриксы тоже не дураки – в этакую погоду через границу переться, вот весной, как дороги подсохнут – жди гостей!
– Кокко тут кошки таскать, цум шварце катцен муттер?! – в калитке со скрипом открывается крохотное окошко, оттуда одним глазом выглядывает красная от холода и касеры бергерская физиономия.
– Подкрепление заказывали? Ну так вот оно! Мой отряд и я сам – к вашим услугам.
– О, я-я, фишу! Ви штать стессь, натто толошить майн капитан!
За воротами – топот, шипяще-рычащий, будто сама смерзшаяся земля обрела язык, бергерский говор, – так, похоже, дежурный послал кого-то из молодых с докладом к командиру. А сам смотрит, приоткрыв окошко, на легионеров, и в глазах его сменяют друг друга удивление, разочарование, презрение – и любопытство. А что, он ждал, что король свою личную гвардию пришлет залетным гусям пинки отвешивать?
Наконец калитка открывается, показывается капитан – крепко сложенный, рослый – через калитку проходил, так пригнулся, из-под волчьей шапки выбились светло-русые волосы. Быстро до капитана дослужился – ровесник Себастьяну, ну, может, на пару лет постарше будет…
– Добрый день, – сухо, будто приказ отдает. А с чего бы ему с легионерами церемониться? – Так это вами решили усилить здешний гарнизон?
– Так точно, капитан, – Себастьян, осторожно вытянув из планшета, протягивает контракт. Регулярник берет, стащив меховую рукавицу, да не как все люди берет – а зажав между средним и указательным пальцами, на крабий манер. Тьфу ты ж, каррьяра, какая встреча! Альбрехт Ноймар, по-лаикски – Бреха. Его привычка. Надо ж, где довелось свидеться, однокорытничек! Впрочем, что тут удивительного? Разве – с чего это вдруг папаша-герцог сынулю нигде в Альвеаре приткнуть не захотел… Узнает? Да кошки с две, а если и да – то промолчит, гавкать попусту привычки никогда не имел, даром что Бреха.
– Гут, – кивает бергер, внимательно изучив контракт, притом особое внимание уделив подписям и печати. – Итак, теперь вы имеете честь служить под моим командованием. Альбрехт, маркиз Ноймар.
Взглянул вопросительно на легионера, ожидая, когда тот представится – брови чуть приподнялись: узнал.
– Веласкес, эр маркиз. Себастьян Веласкес. К вашим услугам, и я, и мой отряд.
Подмигнул: молчи. И Альбрехт еле заметно подмигнул в ответ.
Хотели, как положено, напротив ворот разбивать лагерь – а Ноймар сказал: «У нас, капитан, свободен зал для собраний – тут и собраний никаких практически не бывает, можете там разместиться, и в столовой на чердаке, а в своих шатрах вы закоченеете, даже сейчас, я уже не говорю про зиму. И для коней у нас место отыщется». Низенький пожилой толстяк с круглой красной рожей, заместитель Ноймара, ур-Приддхен какой-то там, кошки с две с лету запомнишь и кота с два с морозу выговоришь, пытался что-то кудахтать про «позор и разврат, что будет и какие слухи пойдут», но маркиз его оборвал: легионеры, говорит, во-первых, тоже люди, во-вторых, сражаются за Талиг, а в-третьих, здесь вам не детская, все как-нибудь сами разберутся, кого им любить и каким способом.
Устроились – в тесноте, да не в обиде. Регулярники поначалу и впрямь на легионеров косились – но как увидели, что те – люди как люди, а если что – сами промеж собой ведаются, никого за шиворот в койку не волокут, поуспокоились, в разговоры пускаться стали втихаря, даже в карты садились, бывало. Вместе службу несли, дежурили, ходили в разведку, за почтой, опять же, в Айзфойршосс ездили… Ну да в таком гарнизончике, где не то что лица человечьи, а и конские морды все знаешь наперечет, от скуки не только с гайифцем беседу заведешь, а хоть бы и с вороной на елке. Зимний Излом справили. Обыкновенно всё шло, спокойно. Тише, чем в Холте. Зима, снега навалило по уши.
А вот когда стаял снег, да подсохли дороги…
Тот день Гонсалито навсегда запомнил. Это когда он, как обычно, нацарапав и переболтав дору Аугусто уроки, сказал, что пойдет к себе, книжку по истории читать до ужина, а сам потихоньку юркнул в потайной ход – и вперед, гулять по всему дворцу! В этих ходах, оказалось, еще и глазки незаметные почти везде имеются – из комнаты никто и не заметит, если какой-нибудь Манлий на картине начнет глазами поводить! Кучу интересного можно и увидеть, и услышать. А кто владеет информацией, тот владеет ситуацией, это эр Дитрих говорит.
Вот, к примеру, информация: принцесса Хельга, то есть мама, поздно вечером, как положено, отпускает фрейлин и отправляется в спальню. А с ней – Хелен Ланнерт, камеристка. Они с мамой похожи – обе невысокие, тонкие, светловолосые. Если оденутся и причешутся одинаково – не сразу, наверное, и разберешь, кто есть кто. Эрэа Хелен спать ложится. А мама надевает камеристкино платье и отправляется на свидание. К Георгу, виконту Хэнсфорду, который принцессиной личной охраной командует, каданской гвардией. Вот его, капитана этого, принцесса любит, по-настоящему. А папито – нет, и он ее тоже – нет, потому что их, папито говорит, свели, как лошадей или собак, свели. Поэтому принц Оллар и принцесса Каданская заключили военный союз, то есть против соберано, эра Дитриха и прочих. Хорошее дело, к такому союзу Гонсало и сам бы примкнул, да не возьмут – маленький. Пока – маленький. Пока можно только смотреть, слушать, запоминать – и молчать. Потому что болтун – находка для шпиона, так дор Франсиско сказал. А дор Франсиско – хороший. И Хэнсфорд – хороший, с каданским Гонсало помогает. А хороших людей всяким там Айзенхерцам выдавать – нельзя!
Ну так вот, с чего всё началось-то… Собрался в саду, под окном Кэцхенской гостиной чуть не весь Малый двор с папито во главе: Серж Валме, Дени Колиньяр, Морис Эпинэ с братцем, Савиньяки – все пятеро… Сидели, перемывали косточки соберано, по своему обыкновению – Гонсало, за шторой укрывшись, из окна приоткрытого слушал и глядел. И Арлио Савиньяк обронил: ну что, мол, делать, бывает, просыпается в доре Родриго кровь мещанина и отравительницы… Все сразу на него: тише, тише… Поздно! Государь не хуже кота подкрадываться умеет. Святой Рокэ, говорят, тоже так умел. И эр Дитрих с ним, как кот с Леворуким. А вот так, соберано сказал, меня тут еще не оскорбляли! Арлио, молодец, не растерялся: сир, говорит, констатация исторического факта не есть оскорбление! А соберано сощурился этак: вроде, говорит, с детства родословную свою заучил, а ни одного мещанина не припомню, да и отравительниц тоже! Как хоть их звали, сих малопочтенных особ? Горацио Капотта, отвечал Арлио, и Каролина Борн, это когда последний из Олларов на охоте погиб, потомства оставить не успев, и Рокэ Первый счел нужным, пущей легитимности ради, связать династию Алва с династией Олларов. Та Каролина доводилась родной бабкой супруге святого, королеве Октавии, матерью Катарине Ариго-Оллар. А тот Горацио был Катарине родной папочка – то есть, по-настоящему, а не по бумагам. Доказательства? Собственноручное оного Капотты письменное признание – Арлио сам его видел и в руках держал. Поднял бровь соберано: «Дитрих, это что за безобразие, почему по секретным архивам посторонние лазают?». «А ну, – говорит, – пошли ко мне в кабинет, разбираться!». А папито с остальными шагнули к Арлио, и папито его за руку взял: мол, не отдам, и не надейся! Дед усмехнулся: «Карлос, я сказал – в мой кабинет, а не в Нуэва Багерлее, и даже не к Дитриху». Собераний кабинет? Сейчас!
Гонсалито бегом кинулся к ближайшему потайному входу.
Успел. Юркнул под стол, скатертью занавесился. А когда соберано с Дитрихом и Арлио вошли и уселись, к Савиньяку подлез поближе и вложил ему в руку драгоценный медальон тио Рамиро: «Держите, дор Арлио, – зашептал, – крепко держите!». И сам за руку молодого историка уцепился что есть силы – может, сжалится тварья сила и прикроет сразу двоих?
Арлио, умница, заглядывать под стол не стал, а стал рассказывать. Оказалось, Дитрих вовсе ни при чем, бумага интересная отыскалась в Савиньяковском семейном архиве, на чердаке в Сэ, а если рассказывать всё с самого начала, то прапрапра…бабка Арлетта в юности, пока замуж не вышла, состояла во фрейлинах при Алисе Дриксенской…
Интересная история. А эр Дитрих, кажется, уж так внимательно слушал – а все-таки заметил, что уж больно подозрительно Арлио руку держит под столом. Мигнул государю – задрали они в четыре руки скатерть: «А ну, вылезайте!». Вылез Гонсало – ухитрился медальон не выпустить. Это еще что такое? А вот, государь! Если Арлио пытать начнете – всю боль себе заберете, а силой амулет отберете – так тем более!
А дор Родриго только плечами пожал, вздохнул: ну что с вами делать, маленький вороненок, который верит во всякий вздор вроде волшебных амулетов и того, что я невинных младенцев на ужин кушаю? А вы, Арлио, рассказывайте дальше, на чем мы там остановились, на том, как Каролина с Капоттой вступили в брак?
Вступили, тайно, по эсператистскому обряду… А потом Каролина…
Дитрих слушает – а сам государю на окно показывает: ага, парочка родных братцев Арлио на старую липу влезла и в кабинет заглядывает: не надо ли родича спасать?
Ну вот что с ними делать? Только распахнуть окно на обе створки: залезайте и слушайте! Пока весь остальной клан не собрался, во главе с маршалом Эмилем! О, легки на помине. И верного Эдварда кошки на хвостах принесли. Да не съест Родриго вашего Арлио, не съест – ведь в самом деле факт констатировал, исторический. А вот взглянуть на документ и на дневники Арлетты хотелось бы. И хотелось бы наконец открытым текстом услышать, как именно в короле «просыпается кровь мещанина», в чем сие выражается? Выкладывайте, чего уж там! Третировал Рамиро? Угрожал в монастырь заточить? В письменном виде угрожал? И вы полагаете, маркиз Алвасете именно из-за этого… И эти записки после выпуска… Та-ак, а вот это уже по-настоящему интересно. Дитрих, займитесь!
Эр Эдвард глаза вытаращил – будто выходца увидел, и булькнул было что-то вроде «не может такого быть, немыслимо!» – но что именно, никто толком не услышал. Захлебывающийся, отчаянный рокот мотора – ближе, ближе, над самой крышей! Все, не сговариваясь, к окну кинулись – а там прямо на огромную розовую клумбу на последних каплях керосина рушился винтокрыл. Шлепнулся, подпрыгнул, встал, свесил устало лопасти… Спрыгнул на поломанные розы пропыленный насквозь, помятый, вымотанный, с ввалившимися глазами теньент.
– Это еще что такое, квальдэто цера?!
– Война, ваше величество. Дриксы.
*
«Дриксы», – выдохнул, из последних сил в струнку вытягиваясь перед соберано, теньент-летчик Мориц Карои. Тут, конечно, всем сразу стало не до пятен в родословной королевы Октавии и, тем более, не до записок, которые соберано то ли посылал в Нуэва Лаик младшему сыну, то ли вовсе не посылал. Дриксы. Перед рассветом. Большим отрядом. Вероломно. Без объявления войны. Кавалерия, при поддержке с воздуха. Через заставу Санкт-Бертольд. Ее разбомбили в пыль, а защитников попросту расстреляли сверху из пулеметов, охотились за ними, как за джейранами варастийскими какими-нибудь. Да, там были пограничники-бергеры и, похоже, кавалеристы-легионеры, кто в чем одетые. Да, насколько теньент мог видеть, полегли все… А они парой совершали обычный патрульный облет, из Шпрехау, Мориц шел ведомым, а командиром – капитан Муэртес, Патрисьо Муэртес, ваше величество. Они приняли неравный бой, отбивались как могли и пока могли, а потом капитан теньента отослал, приказал лететь, пока топливо есть и крылья целы, и поднимать и оповещать всех, кого удастся, командира полка в Шпрехау и далее по вертикали. Мориц выполнил приказ – и о дальнейшей судьбе капитана ничего не знает. По пути слышал, будто флот дриксенский Хексберг атаковал…
*
– Посмотри, капитан! Вон, от перевала!
Себастьян прижал к глазам бинокль, вгляделся в предрассветную темно-серую хмарь. И вправду: надвигается от границы многоногое, многоголовое чудище, ползет, как толстая змея. Дриксы. Кошки б их драли.
– Лукас, поднимай всех, только тихо! Маркиза – первого. Ларс, запрягай мой фургон – увозить женщин и детей, надеюсь, все влезут.
– А мы?
– А мы займемся тем, что у нас в контракте прописано...
*
– Подпускай ближе… Целься… Патроны береги – взять неоткуда. Товсь… Пли! – грохочет залп стареньких мелкокалиберных пушек, трещат взахлеб пулеметы, взлаивают винтовки регулярников и карабины легионеров. Огрызаются в ответ дриксенские стволы. Стоны, крики, ругань – и из-за крепостного вала («Ага, съели, гуси щипаные!»), и где-то рядом («Коты полосатые, похоже, нашего зацепило!»).
Дриксы идут и идут с перевала, будто медленная грязно-серая река. Маленькая застава в ней – словно камень. Поток вокруг неё вскипает, вихрится, пенится, зло бурлит – снести, смыть, опрокинуть! Но крепость держится, пока держится. Хоть разорвись, ни повернуть вспять, ни остановить продвижение противника не получится – ни у легионеров, ни у Ноймаровых регулярников: слишком велик численный перевес. Ну и что теперь прикажете – сдаваться бежать, мокрые подштанники вздев на жердь вместо позорного флага? Держаться. Держаться сколько получится, а потом еще, и еще, и еще немного. Кончатся патроны – будем кидать со стен на гусиные головы камни, бревна, что найдется, лить помои, выгребную яму вычерпаем, вспомним классику. А когда уже и это не поможет – сабли наголо и в атаку. Если победить невозможно – надо хотя бы не проиграть.
Главное, чтобы Лукас и Ларс – увязавшийся с ними в последний момент ур-Приддхен-как-там-его не в счет: из него защитник – как из дерьма пуля – благополучно довезли офицерских жен с ребятней хотя бы до Альтенберга, там можно раздобыть свежих коней, и дай святой Рокэ, а не он, так кошачий повелитель, чтобы в Альтенберге легионерам поверили, отправили гонцов дальше, в Агмарен, и готовились во всеоружии встретить дриксов. А то ведь, чего доброго, пальцем у виска покрутят: «У нас с кесарией – мир!».
Пулемет на западных воротах выхаркнул последние пули – и умолк. В серых вражеских рядах образовалась брешь – но сразу же затянулась. Всё равно, что саблей болото рубить, дери их твари! На головы дриксам грохается здоровенное бревно – снизу слышатся стоны и ругань, ага, молодцы, взводные! Второе бревно сбрасывают Себастьян с Альбрехтом – неплохо вышло! Прямо по макушке белобрысому дриксу-теньенту. Как чуяли, не стали эти лесины на дрова пилить! Легионеры с регулярниками бок о бок лупят, рубят, колют штыками гусей – и откуда ж их поналетело? Испуганные лошади ржут и бьются у коновязи, пара гнедых уже лежит, и темные лужи расплываются по прошлогодней жухлой траве – впрочем, их хозяевам уже никогда и никуда не придется ехать…
И вдруг атака не то что захлебывается – а постепенно затухает сама, лапчатая банда шлепает прочь, кто назад по дороге, кто в стороны, по каменистой пустоши, вокруг крепости образуется пустое пространство. Серые камни, серые вражеские тела…
Уходят?! Совсем?! Нет. Непохоже на дриксов. И вообще не может такого быть на войне. По коням, ребята. Готовимся. Чудес не бывает, а надежда – глупое чувство.
Ну конечно. Вон они, гуси. Никуда не ушли. Ждут. Говорят, в морисских землях вараны вот так антилопу какую-нибудь куснут – а потом отползут и ждут, пока сдохнет.
С перевала приближается гул моторов – ровный, спокойный, неумолимый. И на голубое весеннее небо выползают, как тараканы, три дриксенских истребителя. Впрочем, нет – уже шесть. Три впереди, три сзади. «Казарки». Точь-в-точь такие, как в детстве у эра Лаптона в книжках. А в середине, как жирный майский жук, тащится бомбардировщик, «черный лебедь». Низко идет, гад. Не иначе, к дождю. И этот дождь смоет Санкт-Бертольд с лица земли.
– Ну что, Бреха, гусей щипать едем?
– Едем, Миро.
*
…Он медленно открывает глаза. Точнее, один глаз, левый. Комочки земли – серые и рыжие… Травинка… жучок какой-то мелкий бежит… Где он? И когда? Почему так ноет голова… и трудно пошевелиться? Тихо. Он осторожно приподнимается. Коты закатные, ломит и ноет всё тело… Это кто же его так приложил? Он садится, одну ногу вытянув, другую согнув, и обхватив руками колено. Сидит так, покуда туман в голове немного не проясняется. Он нашаривает в забрезжившей памяти и, будто теплое исподнее, натягивает имя – Рамиро, а сверху, как мундир, накидывает привычное – Себастьян.
Оглядывается. Никого. То есть никого живого. Черная, вспаханная бомбежкой земля, серые валуны, кое-где зеленые полоски уцелевшей травы. Тела в сером – дриксы. Тела в черно-белом – регулярники Альбрехтовы. Зеленые перевязи – его, Себастьяновы, легионеры.
Вспоминается, медленно и мучительно: колонна дриксов… фургон, хнычущая малышка Мильхен, «казарки», бомбер… И два талигских «ястребка», вынырнувшие из-за горы, той, что севернее, со стороны Шпрехау, – они пытались отогнать бомбера от крепости… Двое против семерых… потом один улетел – на восток пошел… может быть, и выжил. А из санкт-бертольдских что же, никто не уцелел?!
Себастьян пытается встать. Со второй попытки ему это удается. Рука при этом нащупывает в земле что-то холодное. Ствол… Так, карабин цел. К нему б еще патронов. Размечтался! Ладно, хоть опереться можно, и то неплохо. И нож цел, вот, на поясе. Вперед, капитан!
Он ковыляет, перешагивая через мертвых «гусей» и обходя своих. Переворачивает, стряхивая землю, тела, заглядывает в лица: вот корнет Хансен смотрит распахнутыми стеклянными глазами в небо – осколком в шею, легко отделался, целым в Рассвет явился… вот капрал Альтшлессер – весь живот бедняге разворотило… Рыжий Спиро – голова запрокинута, зубы оскалены… Луиджи Пренци – даже мертвый, оторванной рукой эфес крепко держит… Оноре Ломениль – верхняя половина тут, из-под завала торчит… а нижнюю – ищи-свищи, куда закатные коты растащили! Мэтр Савини – целый, даже непохоже, что раненый, так умер – сердце, наверное, или еще что… А вот… Бреха?! Показалось – или на самом деле стонет? Если ранен тяжело – Себастьяну останется только оказать однокорытнику последнюю услугу – в Рассвет отправить на курьерских: помочь нечем, а не оставлять же мучиться! Бастьен, ругнувшись шепотом сквозь зубы, берется былоза нож – и тут Альбрехт приподнимается и садится. Смотрит на Бастьена, вокруг – тоже, видно, не сообразит, на каком он свете. Бастьен садится рядом, обнимает, ощупывает – не сломано ли чего? – заглядывает в беспомощные растерянные глаза: «Бреха, как ты? Цел? Не ранен? Встать сможешь?».
– Миро… А что мы сидим, пошли в столовку, а то опять котлет не достанется!
– Ладно, кошки с тобой, пошли.
Они идут, уцепившись друг за друга, так легче, так теплее, когда будто вымерзло всё вокруг. По пути ищут трофеи, а когда находят, Бреха радуется, как ребенок, да он сейчас и есть ребенок лет тринадцати, первый курс Нуэва Лаик, ну, может, второй, бедолага контуженный.
Фляга с чеканенным на боку лебедем – наполовину полная касеры. Прицепить на пояс. Другая – полная воды, наследство и память от старины Пауля Зильберна, покойся, товарищ, с миром, держи, Бреха, не урони. Вещмешок здоровенного толстого дрикса, а в нем – тушняк, три банки, и ведь не вздулись, слава кошкам. И патроны отыскались! Альберто, живем! Да держись ты! Каррьяра, ложись! Да тихо… Сейчас… Заряжу – и тогда поглядим…
Почти у самых остатков крепостного вала как рухнула, так и лежит распластанная туша «казарки»: хищная морда отвалилась и распалась натрое, крыло – пополам. А внутри туши что-то или кто-то лазает! Не дрикс-летчик – тот, ясное дело, убился. А такой же, как Бреха и Бастьен.
Зарядив карабин и вручив его Брехе с приказом ждать, Себастьян, с ножом в зубах, ползет к «казарке». И, чуть приподняв голову, смотрит… как из рваной дыры в фюзеляже осторожно высовывается черноволосая взлохмаченная голова… ныряет обратно.. показываются руки, потом макушка… лицо…
– Дор Пабло! Живой!
– Бастьено! Кошки тебя дери!
В своем амплуа Пабло Морено. Это еще Ликург говорил: в бою хорош, и так, по жизни, неплох, положиться можно, не подведет, за то и пожалован был чином первого взводного, но вот до трофья – сам не свой, чуть пальба утихла – вперед, мародерить. Ну да тут – у всякого кота своя пестрота. Зато у Пабло во взводе все и сыты всегда были, и одеты, и с патронами, что было, то было, не отнимешь. Было – и будет, кошки дери!! Капитан жив, первый взводный жив, документы все в фургоне с Ройей и Ренквахой в тыл поехали, и можно надеяться, что уцелели. Значит – отряд Веласкеса в списках Легиона как был, так и есть. А пока – брать, что найдется и что можно на себе унести, и убираться отсюда, пока с перевала не подвалила новая порция гусятины, а она подвалит.
Они тащатся по лесу. Смеркается. Усталость и раны дают себя знать. И Бреха тихо спрашивает, чего ради их повели в поход на ночь глядя.
Ну вот, кажется, ушли достаточно далеко от крепостных развалин… и от второй «казарки», с фюзеляжем, развалившимся при падении, как угодивший под колесо орех… И от обгорелых останков бомбера – весь хвост всмятку и в помело. Конечно, жирный гусяра без хвоста шлепнулся, и подорвался на собственной бомбе! Так его, закатное отродье! Жаль вот только, трофья с подгорелой птички ни на суан ломаный.
Вокруг тихо. «Здесь и остановимся», – решает Веласкес. «Икэтэ-пикэтэ-цокото-мэ, абэль-фабэль-доманэ…» – старательно выговаривает Бреха старую смешную считалочку: кому первому стоять на страже? Дору Пабло выпало. Ладно, кивает кэналлиец, так, значит, тому и быть. Бастьен с Альбрехтом устраиваются на ночлег меж корней толстенной сосны, ложатся, притиснувшись друг к другу, чтобы теплей было. «Миро, так у нас поход с ночевкой? Здорово! – Да, Берто. Только – тихо. Спи»…
Ветер шевелит сосновые ветки, они шуршат – будто кошки закатные сыто мурлыкают…
Закат. Черные тени на серой земле от багровых лучей. Черная башня посреди красной пустыни… а если открыть черную дверь и войти…
В круглом, без окон, зале на первом этаже пол устелен коврами – морисскими, пестрыми, в цветах, письменах и лианах, а по ним разбросаны разнокалиберные и разномастные подушки – шелковые, бархатные, гобеленовые, с бахромой, с кистями на углах; весело пылают дрова в большом камине с резным черномраморным порталом в виде львиной пасти. На подушках возлежат, играют, вылизываются кошки – черные, серые, полосатые… Возле камина на толстом полене сидит, вытянув ноги, мужчина лет сорока, худой, с усами, с белой прядью в темных волосах. Лицо у него грустное и виноватое – и, похоже, не потому, что провинился, а просто он всегда такой, то ли отродясь не умел веселиться, то ли разучился, пока свершал свой путь в дольнем мире. А на коленях у него – кот, большущий, рыжий, пушистый. Улегся – и урчит, как первомаршальский автомобиль. Человек и кот смотрят в камин – и языки пламени, извиваясь, складываются в картины: бомбы обрушиваются на маленькую крепость… черно-белые всадники рубятся с серыми… трое выживших плетутся прочь от поля боя, волоча то, что удалось утащить. И один из них…
– Рино, ты как хочешь – но я им помогу!
– Мрр… помяуги… кяунешшно…. Забир-р-яуй своиххх – и вперред! Рос-сио с пр-р-едками еще ряуньше не утер-р-пели… Только не слишшшком-то их балуй – сами спрр-р-авятся… – урчит рыжий зверюга, щуря зеленые глаза. Взмах хвоста – и возле камина встают еще трое. Смотрят в пламя. «Поможете? – спрашивает грустный. – Поможем».
И открывается черная дверь. И бегут в багровые сумерки четыре темно-гнедых иноходца. А блондин с зелеными глазами машет им вслед рукой…
Утром Бастьену с товарищами повезло, как Чужому в Гальтаре: кони! Четыре темно-гнедых, оседланных, навьюченных! Вот так прямо взяли и вышли из-за кустов. И не санкт-бертольдские, не легионерские – тех Бастьен всех знал, какой чей. Может, от дриксов остались? Да, скорее всего. Прислушались, огляделись, на разведку сползали – гусей не видать. А кони – вот они, подходят, мордами тычутся, просят ласки. Ладно, чья потеря – наша находка. Четыре. Как раз на них троих плюс один заводной. Поехали.
К обеду наткнулись, сперва думали – еще на одну «казарку», а потом углядели эсперу на крыле. Наш «ястребок»! Один из тех двух. Тот, который бился до конца. И ведь хорошо сел, не развалился. Стоит, накренившись на левое шасси, будто ворон с подбитой лапкой. Лопасти у винта погнуты и поломаны, будто их Закатная тварь жевала. Остальное, вроде, всё целое – во всяком случае, не горело. Внутрь дор Пабло с Бастьеном забрались посмотреть – ничего, то есть ни еды, ни оружия, ни патронов. Может, летчику повезло – жив остался? Сел на вынужденную, забрал, вот как они, всё, что смог унести, да и пошел к своим пробираться? Может, встретимся да вместе пойдем дальше?..
–…Тшшш… Тихо. Видишь – вон, под елкой лежит?
– Дрикс?
– Кабы дрикс, так вряд ли бы один. Это, наверно, тот летчик, с «ястреба».
– Да, и похоже, готов – вон, птичек видишь? Уже слетелись, кушать подано!
– Раненый был… Бедняга… примите, Четверо, его душу…
– Тшш… Сейчас подберусь поближе – мож, хоть какое трофьё…
Он полулежит-полусидит, привалившись к стволу вековой ели. Голова склонилась на плечо. Глаза закрыты. В руке пистолет. Не шевелится. А на нижних лапах ели и рядом на земле расселись одна… две… четыре большущие черные птицы. Завидели взводного – перья встопорщили, клювами щелкают – ишь, добычу почуяли!
– Кыш-ш-ш, я вас! – шипит, подкрадываясь, дор Пабло. – Вон пошли! Ну!
Ворон, что сидит на ветке прямо над головой у летчика, тревожно каркает – и тот подскакивает – живой, котяра! Он?! Вот ведь Леворукий дери! Вскинул руку с пистолетом – взводный, как кот от собаки, шмыгает за дерево и уже оттуда вполголоса: «Тьфу, тонто, квальдэто цэра!».
– Кто вы?
– Тихо, летун, свои! – улыбается Бастьен. – Это ты, что ли, гуся копченого завалил?
– Так точно. Капитан Патрисио Муэртес, Военно-воздушные силы. А вы, сударь?… – смотрит недоверчиво, узнавая – и не решаясь узнать и поверить.
– Капитан Себастьян Веласкес, Гайифский легион. Дор Пабло Морено, мой первый взводный. Капитан Альбрехт, маркиз Ноймар, Торкский пограничный корпус.
Их полку прибыло. Капитан Муэртес цел, на ногах, ну, хромает – но ведь не сильно же. Личное оружие при нем, и в рюкзаке тушняк, шоколад, сгущенка, и спички – произвели ревизию запасов, раз уж пришлось к случаю. Летчик взбирается на запасного коня – и довольно ловко, несмотря на ушибленную при посадке ногу, – вздор говорят, будто летуны и моряки не ездят верхом! Они скачут по лесу в сторону восхода – и вороны летят следом, кружат над головами, чуть не задевая крыльями, покаркивают. Вот ведь привязались, черные! «Ничего, пусть, – говорит дор Патрисио. – Они – со мной».
Ночью, когда Пабло с Брехой заснули, Бастьен, которому на сей раз выпало дежурить первую половину ночи, шепотом торопливо выкладывал Хорхе – тьфу, то есть, Патрисио, еще проговориться не хватало! – всё, что с ним было, начиная с Лаик и далее: Ликург, Холта, Санкт-Бертольд… А потом брат рассказывал – про училище, экзамены, службу. И как увидели они дриксов, и бились, и его ведомый, Мориц, теньент Карои, младший сын начальника Альбертовки, эра Лайоша, полетел всех, кого надо, оповещать и поднимать, а Патрисио остался: не показывать же было хвост «казаркам»! А там было если кого валить – то бомбера, «казарки» явно шли только приложением к нему, и неплохим, надо сказать: никак не давали к дичи подобраться! Пока боеприпасы не вышли – гонял гусятину, а потом… Победить было невозможно – но и проигрывать нельзя. Пошел на таран. «Казарки» так и брызнули в стороны – не ожидали! «Лебедя» спровадил в Закат – но и себе винт измочалил к котам полосатым. И старался изо всех сил увести падающий «ястребок» подальше от крепости, к лесу, к скалам – «чтобы не нашла гусятня, да над мертвым не надругалась бы, еще не хватало, чтобы лапчатым в руки попался один из нас – а ведь они бы узнали, фамильное сходство, кот бы его подрал, еще вздумали бы шантажировать от… государя!».
Планировал, неумолимо теряя высоту, уже верхушки сосен по брюху царапали – и вдруг… Выровнялся самолет!! И даже приподнялся! И быстрее пошел! Оглянулся – глазам не поверил: ворон, огромный, сам чуть не с «ястребок» ростом, вцепился жилистыми чешуйчатыми лапами в крыло – и держал, и нес, тащил, тяжело и мерно взмахивая лоснящимися черными крыльями. «Святой Рокэ!??» – «Святой Рамиро, – каркнула птичища, будто услышав его мысли. – Рамиро Вешатель. Росио на втором крыле», – и усмехнувшись – да, эта птица способна была усмехаться – продолжала: «Твой хвост тащит Лонсето, а папа охотится – гуси тут налетели жирные!».
Рассказывал Хорхе – а вороны, сидя над ними на сосновых ветках, слушали, иногда вскаркивали, встряхивались, шурша перьями, поблескивали в свете костра их круглые глаза – у троих черные, а у одного синие-синие…
И шелестел в хвое ночной ветер, и в шелесте этом чудилось братьям довольное мурлыканье…
Потом настало утро, и они поехали – не по тропе, прямо через лес, гнедые кони сами выбирали дорогу, будто знали заранее, куда идти, пока не замаячили между деревьев добротные бревенчатые дома, и не послышались голоса, и не выступили им навстречу из-за могучих вековых елей такие же могучие и кряжистые белобрысые бергеры. Деревню Штелленфосс, как выяснилось, дриксы обошли стороной – в густом лесу кавалерии несподручно, с пушками не продраться тем более, вот и перли всей бандой по дороге колонной по двое. До самого Альтенберга перли, как на параде. А вот там их встретили. Говорят – легионерский фургон с границы прикатил, с плачущими офицерскими женами и ребятишками, ну и офицер один с ними, для верности, и два гайифца. Чуть не на крыльцо к ратману галопом въехали! Ну, старина Михель Штосс – мужик с головой, долго не телился – сам на колокольню вскарабкался, в набат бухнул что было сил. Тот офицер, ур-Приддхен-как-там-его, поехал с фургоном дальше – надо, говорит, начальству доложить ситуацию! Ну да у него на физиономии написано: кабинетный вояка, крыса штабная, страшней пера да чернильницы оружия в руках не держал. Альтенбергцы тоже малых да хворых – на телеги, и велели гнать на восток во весь опор.
А сами приняли бой. Народ тут не из трусливых, каждый первый – охотник, в каждом доме ружье, да не одно. Все поднялись, как один. Даже старый Отто Вайнхиммель, которому в прошлом году девяносто восемь стукнуло, хозяин «Золотого оленя», что на Лионеленштрассе стоял – да, именно что теперь уже стоял! – созвал детей, внуков и правнуков, и прочую родню, «эрвин» свой прадедовский зарядил, патронташ нацепил, говорит, еще чего не хватало, чтобы дриксы тут, как у себя в гусином хлеву, разгуливали! Гусю, говорит, место на вертеле да на сковородке! И женский пол туда же: вилы похватали, косы, лопаты – что под руку пришлось. Да послали мальцов за подмогой куда можно было успеть – в Зальц, Пферде, Риттерншталь. Оттуда тоже подоспели мужики – и вовремя!
Бились до последнего. Но какое там… Аккурат как в Санкт-Бертольде и вышло. Дриксов прет – гибель. И бомбер тот копченый у кесаря не единственный был.
Потом, кто уцелел и смог подняться – по округе разбрелись, кто к родне, на север, кто, верно, через линию фронта думает лесными тропами пролезть. Некоторые вот в Штелленфосс подались. Йохан Шмидт, кузнец, рассказывал: лежу, грит, посередь улицы, раненый, а пара дриксов – мимо, я, грит, мертвым прикинулся, не шевелюсь, а они промеж собой толкуют: мол, скоро принц Фридрих, кесарев, значит, старший, в Талиге коронуется. На мелочи не размениваются – на столицу прут, сволочи!
Вот и пусть прут, зло усмехается Бастьен. А мы им, с тыла зайдя, из хвостов перья повыщиплем!
***
…Мальчишка лет двенадцати, тончавый, смуглый, черноволосый, в протертых на коленках черных штанах и синей рубахе – рукава закатаны, полы затянуты на голом исцарапанном пузе узлом – сидит верхом на церковном низком заборе, из серых камней сложенном, и смотрит, притенив рукой глаза, как по главной улице Грантвиля на север, в сторону Ронсеваля снова с утра поранее тянутся, тащатся, топают и трюхают войска – пехота, кавалерия, пушки за фургонами катят, большие колеса на булыганах подскакивают.
Мальчишка, навострив уши, ловит долетающие обрывки разговоров: так, фронт, значит, все-таки отодвинули, отодвинули от Альвеары, на три хорны – ну, почти на три! И держатся наши. Но из последних сил держатся. А он, Алваро Аррохадо, как дитятко малое, сидит тут, на юге, где тепло и безопасно, хотя ему уже почти двенадцать! И вообще, что это такое, мать и дядя Хесус только и знают: туда не ходи, с тем не разговаривай, этого не делай, сиди возле маменькиной юбки, как пришитый. Алваро – не маленький! У него, вот, нож есть. И стрелять его научил дядя Хесус. А папито когда последний раз присылал денег? Алваро уже и забыть успел. И мать вчера поздно вечером плакала: как прокормиться? У дора Хесуса тоже таллы с рассветных небес не сыплются – пенсию по выслуге лет только и знают урезать да задерживать! Хорошо, что ли, обузой быть? А в армии мундир дадут, и коня, и кормить станут три раза в день. А если отличиться так, чтобы наградили – так и денег отсыплют.
Мать не отпустит. Нипочем. Сырость разведет и крик поднимет. Этих дам слушать…
А, да пропади оно всё!
Мальчишка ящеркой соскальзывает с забора, подбирается к обозу, который как раз встал перед перекрестком, и, дождавшись, пока усатый возница отвернется, взбирается в крытый выгоревшей зеленой парусиной фургон…
*
– Ну, и что это у нас тут такое? И откуда это вылезло?
– Из фургона, дор полковник.
– И как ты там оказался?
– Залез втихаря, дор полковник. Пока дор Верхильо отвернулся. Это ж быстро. Но дор Верхильо не виноват!
– Просто прелестно! Нет, капитан, вы слышали? Он, видите ли, втихаря залез! Можно подумать, мы в Тарнику на пикник едем… И где же вы, сударь, изволили к нам присоединиться?
– В Грантвиле, дор полковник.
«Квальдэто цера… Только детскую в обозе развести не хватало!» – Хайме Дьегаррон тяжело вздохнул и потер виски кончиками пальцев. Полковник не выспался, у него болела голова, перед ним на походном столике громоздилась куча бумаг и бумажек, из которой ехидно высовывало угол со сломанной тяжелой сургучной печатью очередное послание из столицы, дора Хайме с утра осаждали интенданты, порученцы, эскадронные – и все, конечно же, с неотложными делами. А тут еще это чудо выпрыгнуло, как кот из корзинки. И ведь пряталось же где-то от Грантвиля чуть не до самого Мантье, и ни разу дору Хайме на глаза не попасться ухитрилось! Подрастет – станет неплохим разведчиком. Если удастся подрасти. Война есть война, и там, молодой человек, знаете ли, постреливают. Что? Будете полезны? Картошку чистить умеете, и даже варить? Вот как, и о стрельбе и верховой езде имеете представление? Ладно, будет случай – проверим. А пока, коль скоро дор Верхильо допустил твое… кхм… появление – будешь у дора Верхильо личным вестовым. Да, господа офицеры, ни у кого нет, а у Верхильо Мендеса – будет. Потому что рядовой Мендес сам своим ротозейством накачал себе на голову этот дар Леворукого, как бишь там тебя звать? Алваро Аррохадо? Впрочем, не суть важно. Так рядовому Мендесу и передайте от меня! Но если нагрянет ревизия – ни я, ни кто другой ничего не видел, не знает и не ведает! Всем ясно?
Ясно. Разрешите идти? Идите, молодой человек. Малолетнее кошачье отродье вытянулось в струнку, отсалютовало, сделало налево кругом – и вышло из палатки. За ним – остальные. Вот и ладно, подумал дор Хайме, берясь за бумаги. Теперь – ждать. Как-нибудь всё утрясется. Всегда как-нибудь да утрясается. Даст Анэм, доберемся до Альвеары – а там, вполне вероятно, после первого же авианалета не будет уже ни полковника, ни полка, и сама Пегая не вспомнит, что крутился у них между фургонами чернявый малец, у которого на лбу литерами в три бье было выведено: Алва…
…Дриксы собрались наступать. Дня через два. От силы через три. Так разведка донесла. Готовятся. Войска стягивают. Дриксы свили гнездо во Фрамбуа и оттуда замышляют марш-бросок на Альвеару. Вот только сначала им придется иметь дело с Дьегарроном и его парнями! И в том числе с Алваро Аррохадо, кто бы и кем бы в лагере мальчишку ни считал. Алваро не хуже других. Алваро тоже будет драться. Только оружие нужно настоящее, не короткий кинжальчик, который дор Хесус подарил. Алваро просил у дора Верхильо – тот выругался и сказал, что не положено. Ничего. Алваро вот возьмет и сам себе всё, что надо, положит. Вот только как? Из фургона с карабинами вытащить? Пробовал, и не раз – получил от лысого капрала Санчеса по шее: мал ты, говорит, воевать! Ничего, что-нибудь придумаем. Алваро оглядывается. Диспозиция ясна, как «лэйе Анэмэ»: впереди – Фрамбуа с дриксами, позади… Оллария. Старая столица. Там сейчас никто не живет, одни твари изначальные. Когда на прошлый Излом смута началась, так они и поналезли – дор Хесус рассказывал. А как поналезли, так нормальные люди оттуда, ясное дело, поубегали кто куда, в чем были поубегали, и всё добро побросали… Всё добро. Выходит, и оружие тоже. И если оно лежало где-нибудь в комнате, не под дождем – а в запомоенной тварями столице и дождик-то, говорят, не идет, брезгует – тогда… Если не наврал тот рыжий сержант, то нечисть раньше полуночи не показывается, и за ворота городские ей ход заказан. А дор Хесус говорил, что нечисть боится рябины, ругани, смеха и четверного заговора, а еще от нее святого Рокэ хорошо поминать. Сейчас еще поздно темнеет. Если дернуть туда после вечерней поверки… То до полуночи вполне можно успеть!
***
Темнеет. Пустые, пока пустые, дома хищно глядят вслед Алваро черными дырами, оставшимися на месте окон, скалятся дверными провалами. Пора бы и возвращаться. Но не с пустыми же руками! Обойдя площадь и постояв в задумчивости у входа в развалины, некогда, очевидно, бывшие ратушей, мальчик направляется вверх по широкой улице. Богато люди жили – не дома были, дворцы! Постройки при них были. Сады. Вот сюда, наверное, есть смысл наведаться. Ворота, кованые, ажурные, остались закрытыми – похоже, отсюда не удирали сломя голову, а в полном боевом порядке производили тактическое отступление. Всё, как было – и даже стекла в окнах кое-где уцелели. А на табличке, что к столбу ворот прибита, еще читается надпись: «У…ца… М…оз». Та-ак… Если поставить ногу вот сюда, на лапу чугунного ворона, а руками уцепиться за его же крыло и клюв…
Готово! А теперь поищем, как в дом просочиться… Быстрым шагом обойдя особняк и заключив, что выбитое и распахнутое окно на втором этаже и почерневшее толстое дерево рядом как нельзя лучше годятся, чтобы осуществить задуманное, мальчишка ловко карабкается на ветку, перебирается с нее на подоконник – и спрыгивает на ковер, подняв облачко пыли. Оглядывается. Есть!!
На стене, на облезлом и выцветшем синем шелке, чуть выше клыкастых веприных голов висит, поблескивает, манит – она! Сабля. Настоящая морисская, наверное. Как в книжке! И как ее доставать? Алваро, пыхтя и чихая от пыли, подтаскивает к стене большое кресло. Влезает, примеривается – нет, мало. А если два кресла рядом и на них стул? И палку, которой задвигали шторы? Так-так, пойдет, непременно надо, чтобы пошло!
У него почти получается подцепить вожделенную саблю, когда кресло, бывшее антиквариатом еще круг назад, с треском проваливается…
Первое, что услышал Алваро, очнувшись, еще не успев разлепить веки, – дребезжащий, какой-то ржавый звон колокола: било полночь! А приподнявшись и открыв глаза, встретился взглядом с парой лиловых глазищ, моргавших в углу. «Тьфу, каррьяра! Вляпался!» Тварь облизывается лиловым, длинным, как у змеи, языком, из пасти слюна капает, тоже лиловая, и светится, чтоб ее! Кома мьерда, ихо де пута! Тварь отступила, задрав морду и как-то даже обиженно глядя на него. Алваро пошарил вокруг себя – пальцы наткнулись на рукоять. Сабля! Свалилась все-таки! Ух, сейчас я их… Или лучше все-таки – в окно и ходу? Ему не сразу, но удается вытянуть из ножен клинок. Шорох сзади. Обернулся – ага, как же, в окно! На подоконнике тварь сидит, большая, с кожистыми крыльями и клювом, не то птица, не то мыша летучая. Крылья растопырила, шею тянет… А зря, что ли, Алваро в карманы рябиновых листьев напихал? Ага, что, получила? Ишь, морду скорчила! А тем временем из-под шкафа щупальце лиловое тянется – так саблей его! Ух ты, а она еще острая! Что значит настоящая морисская – хоть круг держит заточку! Тварь, что в углу, не лезет, выжидает, видно, пока другие сделают за нее всю работу. К окну прорвешься – она на спину прыгнет, как пить дать… И вообще, если драться, то Алваро до рассвета не хватит. А значит, надо просто сесть на пол, обсыпать кругом себя рябиной – и сидеть до утра.
Рябины мало – круг охранный получается совсем маленький, только-только усесться, ноги поджав. Он сидит – а твари расселись вокруг, смотрят, принюхиваются, – ух и понабежало их! И из коридора, и в окно, и из шкафа парочка выползла. Но в круг не лезут: одна, с козьими рогами, сунулась было – вон, до сих пор чихает и трет морду лапами! У, закатники, святой Рокэ разрази всех вас! Ну, чего уставились, чунгос гатос? Чего вам надо?
– Еш-ш-ш-ть…
– Гол-л-д…
– Ишь ты, еще и разговаривают. Голодные, закатники? Так меня на всех всё равно не хватит!
– Е-ш-ш-шть…
– Вете а ла чингада! – мальчик саблей отмахивается от мелкой летучей тварюшки, в предвкушении нарезающей круги над его головой.
– Жр-р-ать… Пош-ш-шал-л-уш-ш-ш-та…
– Фу-ты, ну-ты, какие мы вежливые! Так! – внезапно приходит ему в голову. – А гуси, то есть дриксы, вам на ужин не сойдут? А то вон, в полухорне от города, полный Фрамбуа гусятины, жри – не хочу!
– Дрикс-с-сы… Жирр-р-но…. Вкуш-ш-но-о… Ты веш-ш-шти…. Мы ж-ж-жа тобой… Мы выхх-х-оди-и-ить нар-р-руш-ш-ш-у… Ш-ш-ш-фобода!... – раздается визг, рык и шипение со всех сторон.
Он идет – шаги гулко раздаются в ночном, мертво неподвижном олларийском воздухе. Впереди улица, темная и пустая, страшная, как кладбище. Даже страшнее – мертвые не кусаются, так дор Хесус говорит. А вот твари – могут. Запросто. Он спиной чувствует, как нежитей позади становится всё больше – вылезают из окон, из подвалов, ползут из подворотен…
Дотянуть, дойти до городских ворот, а там – выскользнуть в щель, и ходу! А кто вслед сунется – рябины в глаза сыпануть! Хорошо бы, конечно, напустить эту ораву на дриксов – а вдруг на наших набросятся? Им же только бы жрать – плевать, кого!
Ну вот, наконец-то. Тяжеленные дубовые створки, железные полосы покрыты ржавчиной. И луна ржавая. Еще пара шагов… еще… Сейчас… покрепче ухватить саблю… Черная тень, еще черней, чем окружающая его тьма, проносится над головой – ветер шевелит волосы. Ветер? Здесь?! Тень заходит на второй круг – обернувшись, мальчик видит, как, испуганно присев, замерли твари. Он глядит на ворота – на правой створке уселась огромная черная птица. Смотрит, наклоняя клювастую башку, то одним глазом, то вторым. Изучает. Ворон. Птица Алва. Но ведь вороны ночью не летают! Ладно, потом разберемся, удирать надо! «Разрази вас всех святой Рокэ!» – кричит мальчик, и со всех ног бросается к воротам.
– Карр! – ворон полуспрыгивает, полуслетает со створки и оказывается прямо перед мальчишкой, преградив ему путь. – Карр. – Спокойно этак, повелительно карр – будто знает, что его все обязаны слушаться, и даже вон та страшила с волчьей пастью и пучком щупалец на заду. – Карр! – чудища приникли к брусчатке и глазищи позакрывали лапами.
– Карр, – и цап сзади за штаны клювищем! Каррьяра! А вот и не клювом – а железной рукой за руку с саблей. И не крылья – а черный плащ. И не ворон вовсе – а пожилой мужчина, седой – но прямой, как стальной прут, и такой же тощий. Черные глаза, длинные волосы, связанные в хвост, черно-белая перевязь через плечо.
– Ух ты… Святой Рокэ…
– Святой Алваро. Могу я поинтересоваться, юноша, куда это вы собрались в столь малоподходящей компании?
Мальчик рассказывает, старается, тщательно подбирает слова – еще не хватало, чтобы святой рассердился! Старый маршал слушает молча – и по лицу его не понять, сердится или нет. «А саблю все равно не отдам! Зря лазил, что ли?».
– Ну что же, вижу, дурных намерений у вас не было, юноша. Соображения, впрочем, тоже. Ваше счастье, что вы по малолетству даже не числитесь в своем полку, в противном случае ваш командир… как там бишь его? Дьегаррон? Знавал я, помню, одного Дьегаррона, неплохой был офицер… Так вот, будь вы взрослым и принеси присягу, дор Дьегаррон вас бы попросту расстрелял за самовольное оставление части. Однако в принципе ваша идея военного союза со здешними, каррхм, обитателями, довольно неплоха, хоть и тактически не продумана. Как говорит самый младший из моих непутевых отпрысков, победу делают из чего угодно – хоть из утопленных младенцев, хоть из козлиного навоза. Из тварьего голода, полагаю, тоже получится.
– Р-ряу-зу-мяу-ется! – раздается сверху. Оба Алваро оглядываются – на воротном столбе восседает, обвив себя пышным хвостом, большущий рыжий кот, светит зелеными глазищами, как двумя лунами. – Твар-р-и и др-р-иксы – интер-р-р-ес-с-сно, кто кого?
– Ну что же, – говорит дор Алваро, – если и дор Ринальдо согласен, можно попробовать. Но одному вам, молодой человек, с этой, с позволения сказать, армией не управиться.
Маршал запрокидывает голову и кричит в черное небо: «Карлос, Рамон, Рубен, где вы там? Все сюда!». И небо чернеет еще больше, и наполняется шумом крыльев – ух, сколько! Мальчик никогда не видел сразу столько воронов! А старый Алва командует перепуганным тварям: равняйсь! Смирно! В колонну по трое! Вперед шагом – марш!
***
Гонсало, задыхаясь от бега и радости, вихрем взлетает по узкой потайной лесенке в башенку на крыше дворца – гнездо там устроено у Вороненка. Уф! Хорошо! Попёрли дриксов от Альвеары! Попёрли! Попёрли!! От папы и от эра Ульриха донесение прилетело. Не через эра Эдварда – лично в руки. Дор Мориц, капитан Карои привёз, тот самый, который тогда на винтокрыле на клумбу… Ну то есть, докладывал-то не сам Мориц, а полковник Хайме Дьегаррон, чей полк прикрывал подступы к столице со стороны Фрамбуа. Потому что дор Хайме сам видел, как всё началось. Вышла, говорит, у дриксов между собой какая-то неразбериха – судя по всему, кто-то что-то напутал то ли с сигналами, то ли с приказами. Теперь уже сам Леворукий не раскопает, кто виноват, а только дриксы из Фрамбуа вылетели среди ночи, как пробка из бутылки, и ринулись всей толпой прочь – как позднее выяснилось, на северо-запад, на Мерган. Через Мергу вброд. Многие потонули – в темноте, в давке, да и не зная толком этого самого брода. А кто через реку перебрался с грехом пополам – врезались во фланг своей же пехоте. Те, опять же, не разглядев в предрассветных сумерках, открыли огонь – не иначе, подумали, что это талигцы на прорыв идут. Кавалеристы из Фрамбуа давай в ответ стрелять и рубить – решили, что на противника напоролись. Поистине, сир, с этаким врагом и нашего наступления не надобно – сам всё устроил наилучшим образом! И теперь дриксы, насколько Карои разглядел с высоты, катятся на запад, и не сказать, что в стройном боевом порядке.
И наши пошли в наступление, даже и приказа собераньего дожидаться не стали – папито сказал: глупо такой случай упускать! Соберано бровь этак приподнял: как это так, принц сам распоряжается! – но ведь не трубить же ему было ретираду!
Но это как же надо было дриксам напутать с приказами? Чтобы они – вот так? Ну – нет, если бы пришел приказ отступать вместо наступать, пусть бы и ночью, тогда дриксы бы просто встали, собрались, построились, да и поехали бы себе обратно на северо-запад. Они ж солдаты всё-таки, а не олени какие-нибудь, чтобы не разбирая дороги кидаться куда попало, если их кто-то напугал. На-пу-гал. Точно. Вот оно. Дриксов кто-то напугал вусмерть. Разузнать бы кто…
***
Разузнать удалось только поздно вечером. Ментор подопечного уложил, укрыл, спокойной ночи пожелал – и сам спать отправился. А Гонсало, чуть дор Аугусто за дверь, вскочил, живо оделся, из подушек с кресла куклу в кровати соорудил, чтобы если кто заглянет, то подумали, что герцог на месте, – и шасть в потайной ход! И бегом по лестнице вниз! Зачем так рано ложиться, когда в кордегардии гораздо интереснее! Гвардейцы хорошие. Молодые, веселые, с ними и посмеяться, и побеситься можно, и в карты перекинуться, Гонсало уже немножко умеет – и в тонто, и даже во вьехаррон! И касеру ему как-то раз дали попробовать – он попросил, чуть-чуть, глоточек, просто любопытно было, что это такое. Ну и дрянь оказалась – хуже лекаревых микстур от простуды. И как взрослые ее пьют? А еще, если сидеть тихо, чтобы забыли, что ты тут, солдаты, бывает, всякие интересные истории рассказывают.
А в тот вечер теньент Мартинес потихоньку рассказал, будто теньент Хименес, порученец полковника Дьегаррона, в трактире ему, слегка перебрав кэналлийского на радостях, что гусей погнали, шепотом поведал, будто вышло ночью из старой столицы, не к полуночи она будь помянута, целое войско закатных тварей, одна другой страхолюднее, походной колонной по трое! А над ними – вОроны, вороны! Огромная стая! И все прямиком во Фрамбуа! А привел это войско – не поверите, почтенные доры! – мальчишка, лет двенадцати, который в Грантвиле в полковой фургон залезть ухитрился, на фронт, видите ли, бежал, герой кошачий! Как бишь его там… а, вот, вспомнил, Алваро Аррохадо! А потом, уже днем, когда бегущих дриксов преследовали – видели: лежат вперемешку гуси, да не застреленные – загрызенные, и скелеты – где лошадиный, где собачий, а где и человечий... А чуть ветер дунет – рассыпаются кости в прах и пыль, будто и не было их. 
Ну тут все, конечно, в хохот: мол, это надо ж было Хименесу так надраться! И напрасно. Раз дриксы испугались – значит, было чего. Паники у нормальных людей, а тем более военных, просто так не бывает. А вот закатные твари – бывают. Иначе – чья чешуйка Гонсало тогда от дедова ремня спасла? Неплохо бы познакомиться с этим Алваро Аррохадо…
…Но твари там или не твари, а в войне наступил перелом! Дриксов гнали. По всем фронтам.
Соберано Родриго стоял на трибуне, наскоро сколоченной на площади Сан-Фернандо, держа за руку внука – чтобы не удрал по своему обыкновению куда-нибудь, ибо регламент регламентом, а охота пуще неволи! – и смотрел, как шагают по старой, еще времен Рокэ Третьего, брусчатке батальоны – мальчишки, зелень безусая! – цокают эскадроны, ползут, лязгая гусеницами, оставляя позади облачка черного вонючего дыма, серые бронированные чудища – изобретение Рихарда Литенкетте, и сам эр Рихард, исхудавший, с ввалившимися глазами после очередной бессонной ночи за кульманом, высунувшись наполовину из люка головной машины, улыбался устало и отдавал честь, и на серых шершавых боках у железных махин было черной краской выведено: «Жарь гусей!», «На Эйнрехт!», «За Альтенберг!», «За Хексберг!».
Время от времени соберано кидал быстрый взгляд по сторонам и назад: так, Гонсалито пожирает глазенками серые железные коробки – не иначе, прикидывает, как бы по-тихому улизнуть и просочиться к танкистам, чтобы рассмотреть хоть одну машину поближе. Предупредить Аугусто. Да и Рихарда тоже, чтобы смотрел в оба, а в случае чего вернул малыша во дворец… ну, хорошо, так и быть, устроив перед тем экскурсию, ибо лучший способ утишить любопытство – удовлетворить его!
Принцесса Хельга смотрит на парад – на лице дежурное светское выражение, как у куклы. Не поймешь, нравится ей зрелище или нет. Спроси – конечно, скажет: безумно нравится, государь! Супруге наследника должно нравиться всё, что устраивается в день рожденья соберано. Стоит – вот хоть бы проблеск мысли в глазах! Тьфу, каррьяра. Тоже – раз, и кинула на свекра быстрый взгляд. И снова реснички полуопущены – поди разбери, что у нее на уме, у этой каданки… Взглянула… Серые глаза. Серые. А ведь были голубые! Или это освещение? И маленький розовый шрамчик слева на подбородке – откуда? Свежий. А ведь не было. Чудеса закатные. А в разумно устроенном государстве никаких подобных чудес не должно быть. Тем паче – в военное время. Разберемся.
И с Хорхе, то есть капитаном Муэртесом, разберемся. Вот вручим ему на вечернем приеме орден Ворона – а после, удостоив беседы наедине, спросим: с чего это вдруг его с товарищем, да-да, вот с этим красавцем, младшим сынком генерала Карои, вдвоем видели в эсператистской церкви на Лэкдемийской? Эдвард говорит – беседа со священником весьма смахивала на таинство венчания! Нет, если человек способен, сев на вынужденную в глубоком тылу противника, угнать у этого самого противника самолет, притом полный штабных бумаг, – Леворукий с ним, пусть кискискает к себе на кровать хоть всех закатных котов разом, не то что без пяти минут кавалера Талигской розы, вынудившего сесть за нашей линией фронта не кого-нибудь, а герцога Руперта Фельсенбурга, младшего сына кесаря и лучшего истребителя в Дриксен! Однако же, все равно обидно. Будто одного гайифца недостаточно было в семье! Кстати, о гайифцах: партизанским отрядом, к которому прибился Хорхе – или, если ему угодно, капитан Патрисио Муэртес – командует Рамиро. И командует, судя по всему, неплохо. Да и Алонсо – в первом десятке в списке отличившихся в Хексбергском сражении – говорят, будто каждому выпускнику Ротгеровки горная ведьма ворожит… Вон они, оба братца, один на правом, другой на левом краю трибуны… поглядывают друг на друга. Ничего, кэридос, наговоритесь еще…
…«Тьфу, кошки бесхвостые! Да когда ж он кончится, этот закатный прием!» – Гонсало поморгал, тихонько шмыгнул носом и старательно сделал полагающуюся по протоколу чинную и скучную рожицу. Ну сколько этот кошкин соберано может сидеть на троне и слушать, как всякие Мэйны, Манрики, Рафиано и Валмоны с поклонами и расшаркиваниями повторяют одну и ту же сиропную чушь! Вот мозги у него не слипаются от этого сиропа? У дора Филиппа явно слиплись – по глазам видно, и у дора Эмилио тоже. А вот эру Эдварду, похоже, самое то!
Скорей бы уж все отболтали – и сели за стол, а когда ужин будет в разгаре, может статься, про Гонсало и подзабудут, и можно будет улизнуть на кухню, а там, если хорошенько умаслить Кончиту и Силету, можно разжиться чем-нибудь вкусненьким. Но нет, сегодня никаких пирожных! Сегодня нужны вяленое или копченое мясо, рыба, сухари, вино – то, что легко нести и не обязательно держать в холодном погребе. В «норе» под гротом, что в Саду принцессы, съестное с нетерпением ждут…
Это третьего дня, вечером, Гонсало, отделавшись от ментора, отправился на тайную прогулку, наметив обследовать очередной ход. Разобрался, как замок работает изнутри, несколько раз проверил. Высунулся осторожно, огляделся – никого. Узнал место. Ничего стратегически важного, но на всякий случай запомнить стоило. Стал искать, как дверь открывается снаружи. Не сразу, но нашел. Запомнил. Даже камешком на стене внутри выцарапал. Хотел уже возвращаться – и тут со стороны Валмонского донесся шум, топот и ругань. Кто-то удирал – кого-то ловили! Гонсало нырнул было в подземный ход – но любопытство пересилило, мальчик вылез, оставив дверь приоткрытой, осторожно подкрался ко входу в грот и навострил уши.
Грохот, звон разбитого стекла, истошный женский визг… и опять… Да что же там такое?! Маленький герцог тихонько, на четвереньках, выполз из грота и, раздвинув подстриженные кусты – увидел! Из окна того крыла, что выходило на Валмонский и куда он в приснопамятное утро просачивался, стоя на плечах дора Себастьяна, выскочил кто-то худой, белобрысый, в лохмотьях, а за ним другой, черноволосый и крепко сбитый, и со всех ног помчались прямо по газону и клумбам – к кошкам все труды бедного дядюшки Пако! – перемахивая через низкие, тщательно подстриженные живые изгороди. Ближе, ближе… Ох, каррьяра!
– Дор Ларс!! Ларс-Ренкваха!! Сюда, скорее!
– Малыш?!! Лукас, давай сюда, шевелись мигом!
Они, все трое, Гонсало – замыкающим, успели нырнуть в темный ход за миг до того, как снаружи затопотали подкованные сапоги гвардейцев и раздался как всегда холодный и спокойный голос Айзенхерца, осведомлявшегося о причине шума и беготни. Гонсало осторожно закрыл дверь…
…Ну вот, задумался – и чуть самое интересное не пропустил! Награждение отличившихся. Соберано улыбку положенную нацепил, как на парадном портрете, бабушка, то есть государыня, тоже приопущенные веки подняла, оживилась, эр Эдвард встал, зад отклячив, с золотым чеканным подносом наизготовку – а на подносе коробочки с орденами, муаром обтянутые, муаровые орденские ленты – синие, алые, полосатые, и даже кортик один…
Пропели фанфары с оркестрового балкона. Началось. Маршал Арно Савиньяк, его старший сын полковник Лионель, Рене Эпинэ, Дени Колиньяр… «Вороны», «кэцхены», «розы» – кучка на подносе всё меньше… Ого, Иерро Гайяру дали «мужество»! Молодчага! Надо потом будет исхитриться и подойти поздравить, а заодно намекнуть, что бумаги, то есть собераньи записки, из-за которых тио Рамиро… ну, в общем, те самые, в целости и сохранности, и припрятаны так, что никакой Айзенхерц не пронюхает. И не надо, чтобы пронюхал. Потому что в тех записочках – и правда всё так, как говорил Арлио! И подписи собераньи везде, и перстнем собераньим запечатано. Реноме сберечь решил соберано – а на талиге говоря, зассал! Вот и послал людей – кот знает, чьих, может, и Айзенхерцевых, – чтобы подстерегли Иерро с бумагами. А эти тонтос дель куло Иерро-то ножом пырнули у самой дворцовой ограды и дёру, а конверт-то с компроматом возьми да и вырони в кусты! А Гонсало возьми да и окажись в тех кустах – сидел в кордегардии, с гвардейцами болтал, и выскользнул на минутку по малой надобности. И гвардейцев кликнул Иерро на помощь, и конверт нашел и припрятал как следует. А соберано потом – Гонсало всё слышал! – устроил жуткий разнос дору Армандо Ариго, который цивильный комендант Альвеары, будто дор Армандо службой манкирует – возле самого дворца, вишь ли, бандиты кидаются на людей! Ага, как же: дору Армандо этаких ловить – себе дороже встанет. И эр Эдвард паскудно улыбался, как всегда. А Иерро тогда Гонсало шепнул: берегись, мол, лиловых! Лиловые – это значит Спруты, то есть Придды. Но при чем тут глубоководные, когда ясно как день, что – старый каркундель?..
О, кстати, о каркунделях! Капитана третьего ранга Фуальдеса выкликнули – это значит, тио Алонсо! Орден Кэцхен третьей степени – неплохо! За Хексберг. Морицу Карои – «розу». Не успел алатец сделать «налево кругом» – позвали капитана Муэртеса, за «вороном». Вручили – и тут здрасьте, жабу вашу соловей, как генерал Сиприен Шеманталь как-то выразился!
Бабушка глазки этак прищурила хитро – и говорит: подойдите сюда оба, молодые люди! И – на весь зал: «Говорят, вас с законным браком можно поздравить? И с каких же пор эсператистские священники гайифские парочки венчают?»
Все сразу зашептались, зашебуршали… Соберано обе брови поднял, глаза выпучил – щас ка-ак каркнет! Эр Эдвард рожу скорбную состроил – а глаза радостные, и чему радоваться, спрашивается?
– Ну, господа офицеры, – каркнул соберано, – как вы сие объясните?
Тио Хорхе, то есть капитан Муэртес, шагнул было вперед, чтобы друга от собераньего гнева заслонить – а Мориц его отстранил, улыбнулся – и отодрал свои щегольские подкрученные усики! Красная полоска под носом осталась. И вытащил наружу спрятанную под мундиром косу – черную, толстую, до пояса свисает, и даже ниже! У соберано с королевой глаза на лоб так и вылезли.
– Марица Муэртес, урожденная Карои, к вашим услугам, сир.
Эр Эдвард челюсть уронил, бабушка – лорнет, соберано посмотрел этак, будто сайентифик на редкую вещицу, а тио Хорхе ему: «Да, сир, перед вами женщина – летчик-истребитель, первая в кэртианской истории. И появилась она в Талиге – а не в Гайифе какой-нибудь!».
– Превосходно, капитан, – каркает старый Ворон. – И жест у доры Марисы получился эффектный. Как всякая женщина, умеет работать на публику. А теперь попробуйте оценить последствия этой эскапады. Если это каким-либо образом дойдет до противника…
– Сир, – отвечал тио Хорхе, – вообразите себе физиономию кесаря Олафа, когда ему доложат, что лучшего дриксенского аса, герцога Руперта, усадила на задницу девчонка!
Тут уже никто не мог удержаться от смеха, и Гонсало тоже. Разве что Придд, который вице-супрем, ну да он отродясь был как мороженая скумбрия, а эр Эдвард рожу скроил – ну вылитый кесарь Олаф.
А потом Гонсало все-таки добрался до тио Хорхе, и договорился, чтобы тот, как полетит к тио Рамиро с грузом боеприпасов, еды и всего что партизанам потребно, взял на борт Лукаса с Ларсом – потому что их место, Ренкваха сказал, там, за линией фронта, в отряде у Веласкеса: легионеры своих не бросают.
***
– А, да пошел он к кошкам! – Альбрехт Ноймар, присев на походный табурет у входа в палатку, привычно вынул из внутреннего кармана серебряный, с вычеканенной волчьей оскаленной мордой, портсигар, выщелкнул папиросу. – Не выслушал и не понял ничего толком – и раскипятился, как старая дева, которой в колоду для пасьянса каданские задорные карты подсунули!
– Скажи уж лучше – гайифские, – усмехнулся в ответ Себастьян Веласкес. – Знаешь, не мое это дело, конечно, но сдается мне, что тебе с ним толковать больше не о чем.
– Думаешь? – в голосе Альбрехта звучала смесь недоверия и последней, отчаянной надежды.
– Да судя по всему, так и есть. Не в обиду тебе будь сказано, маркиз, но твой папито, похоже, вроде моего: во-первых, верит кому угодно, только не собственному сыну, а во-вторых, повернут на чести рода и прочих внешних приличиях. Он, может, и любит тебя, на свой лад, конечно, – но ради реноме хоть тебя, хоть Создателя пристрелит.
– Ну да, – натянув улыбку, кивнул Альбрехт. – Он такой. Сперва говорил, что меня в Дом Скорби следует засунуть – и списать всё на последствия контузии. А как не поверить, когда газетенка с картинкой по всему Талигу разошлась – и папеньке ее – из самых лучших побуждений! – в конверте прислали из Альвеары! Пошли, покажу.
Та-ак. Вот тебе и статья в «Пути к победе» про героических санкт-бертольдских партизан. Вот тебе и карточка – другу и однокорытнику на память. Снимались-то как нормальные люди, стоя рядом перед аппаратом, и совсем молодой военкор щелкал, трижды, чтобы уж точно получилось – тогда откуда взялись эти отвратные похотливые, лапающие друг друга закатные твари?!.. А ведь, помнится, Пабло тогда приносил тот номер газеты, показывал – и снимок там был нормальный, и статья! Что за дерьмо кошачье?!
– Сам он… газетой по башке хлопнутый и контуженный, извини, но факт! – проворчал Себастьян. – Ну, и чем кончилось?
– Коннершталем.
– Фью… – присвистнул легионер. – Ничего… прорвемся…
– Прорвемся, Миро… ой, тьфу, Бастьен. Вместе – прорвемся. От… то есть герцог сказал: «Принимай заставу – меньшего тебе не положено, но и большего ты не достоин. Забирай с собой своего дружка с его прихвостнями – и чтобы я больше о тебе не слышал! Пока не перебесишься. И пока об этой истории не забудут».
– То есть как – дружка? – Бастьен удивленно приподнял бровь. – Он что, нас вместе хочет отправить по Каданке прогуливаться?
– Именно. Вот, гляди.
Контракт. На три года. Старым Люцем, то есть герцогом Ноймариненом, собственноручно подписанный. Бастьену только свою закорючку осталось чиркнуть, так, для формальности. «Та-ак… Плата… можно сказать… с одной стороны, на нынешние, войной взвинченные цены маловато, с другой – на нынешний, на две трети поредевший отряд – вполне себе ничего, а набирать в тех краях особо некого. Да, из тех, с кем начинал, осталось трое: Пабло Морено, да Ларс-Ренкваха с Лукасом-Ройей, спасибо братцу Хорхе, знатный подарочек тогда привез! Хоть всё, можно сказать, уже решено – а надо все равно с ними потолковать про новое место службы. Три года как-нибудь на Надорский хребет отлюбуемся, потом, может быть, выберемся в Альвеару или еще куда в цивилизованные места, новых ребят наберем – Лукаса с Ларсом поставлю взводными. Жаль, конечно, что без нас дриксов добьют – ну и плевать, не будем регулярникам портить сладкий миг победы своими гайифскими рожами».
– Знаешь, в сущности – ничего страшного. Считай, второй Санкт-Бертольд. Только бомбить туда гуси-лебеди через Горный Надор вряд ли попрутся. Ну, посидим, отдохнем, поскучаем – не впервой. По мне, так получше Холты. И даже лучше, что мы там будем вместе. А то, знаешь, Джастин Придд, помнится, тоже был старшим сыном…
– Бастьен! Ты думаешь…?!!
– Пока ничего не думаю. Только дерьмом от этого дела за три хорны несет.
***
«Коннершталь?» – на подвижном конопатом лице Ларса-Ренквахи быстро сменяли друг друга недоумение, злость и… страх? А что, собственно, такого в Коннерштале, что Ренкваха испугался? Вроде парень бывалый…
– Да, Коннершталь. Удружил нам старина Людвиг!
– Шел бы он, этот эр Людвиг, – прошипел сквозь зубы Ренкваха, – через утоплый замок старым трактом, надорским лесом да в соберанью дыру! Аккурат мимо Коннершталя ему дорога!
– Но ходас, амигос, – отозвался первый, и он же пока что единственный, взводный. – В Санкт-Бертольде выжили, прорвемся и тут.
***
…Давно, еще при Рокэ Втором, когда у короны наконец-то дошли руки привести в порядок Каданский тракт, потому как не всякий груз и не всегда повезешь водным путем, по Рассанне, – а местность, к тому тракту прилегающую, так никто и не населил толком после Излома, не к полуночи он будь помянут, а кто населил, тот не упускал случая проезжего ограбить, так что если кто мимо Надорского хребта в дорогу пускался, так ни поесть ему негде было как следует, ни переночевать без опаски, – вот тогда по королевскому указу взялся генерал инженерных войск Петер Коннер, старший из внуков Клауса Коннера, соратника святого Рокэ по Варастийской кампании, ставить вдоль тракта крепостцы малые, а в тех крепостях гарнизоны размещать. Крепость за крепостью, как пуговица за пуговицей, нашивались на карту вдоль тракта, и названия им давали, особо не мудрствуя: Коннербах, Коннерберг, Коннервельде, Коннерштерн, Коннеркатц… И Коннершталь в их ряду ничем таким особенным не выделялся.
Четырехугольником – приземистые, невзрачные строения из толстенных посеревших от дождей бревен и серого местного гранита, будто прижатые к каменистой почве беспощадным зимним надорским ветром: казармы, конюшни, кухня, склад, гауптвахта, хлев. Посредине плац, в центре его флагшток торчит, знамя на ветру треплется – по идее, черно-белое, но черный под дождями вылинял, а белый от грязи посерел.
Всадники в черно-белом, относительно новом и чистом, колонной по двое въезжают в крепость, за ними тянется фургон, запряженный четверкой гнедых, следом – еще конные, в зеленых перевязях. Распахнуты настежь и дневные ворота – так, видимость из восьми жердей, чтобы местные, кто везет солдатне на прокорм картошку или солонину, не сразу с налета перли к командиру в кабинет, и ночные – высокие, из толстенных досок сколоченные – не прошибет ни дрикс, ни нежить…
Дриксы далеко, последних лапчатых сейчас, должно быть, добивают в воздухе и на земле, загоняют в гусиный хлев эйнрехтский. А нежить – вот она, в пределах прямой видимости: перейди тракт, четверть хорны, а то и меньше пройди по жесткой, пробившейся меж камней траве – и начинается Надорский лес. И в нем, если, конечно, верить рассказам Ларса Ренквахи – а сам конопатый легионер в них, судя по всему, верит, как эсператист в Создателя... Пусть четыре волны, четыре молнии, четыре ветра… Тьфу, хвост кошачий! Впрочем, Себастьян Веласкес давно привык полагаться только на себя.
Сказки рассказывает Ренкваха, сидя вечером у печки, подкармливая огонь сосновыми полешками, глядя, как в пламени пляшут фульги и плещут переливающимися оранжевыми крыльями. Про то, как Надорский замок в одночасье сквозь землю провалился, и как земля поглотила святого Рокэ, и про осаду Ларака – тогда, прабабка Ларсова говорила, а ей – тетка ее двоюродная, клялась Четверыми, что не врет, проэмперадор Лионель Закатник с войском ворвался в замок, предвкушая, как всех бунтовщиков перебьет, – а там глядь – пусто! Ни котенка, ни цыпленка! Говорила тетка – не иначе, взял отважных в свое царство сам грозный и могучий Лит, четвертый Абвений, про которого с последнего Излома поминать стало не принято, – тут белобрысый ехидно усмехнулся, встопорщив жидкие, как трава на каменистом лугу возле тракта, усики.
Сказки. Святой Рокэ наверняка тогда попросту был ранен и отлеживался в какой-нибудь хижине, а верный виконт Валме за ним ухаживал. И замок рухнул просто потому, что подземные реки размыли под ним известковые горные породы. А большую часть защитников Ларака попросту перебили, и не стали об этом особо распространяться – а уцелевшие, не имея сил отомстить, выдумали, чтобы утешиться, легенду о чудесном спасении…
Но всё-таки ведь с чего-то взялся этот густой туман, который окутывает лес даже в самую ясную погоду! Шагов с полсотни еще можно пройти по краю леса, меж чахлых кривых сосенок, продираясь то и дело через колючие кусты дикой малины, барбариса, шиповника, через непролазный вишенник, если нужно, к примеру, поискать грибов или хворосту набрать. А дальше, где уже настоящий лес начинается, и сосны в обхват – как в молоко окунаешься. Бредешь – и не видишь, к тракту – или кот знает куда, будто сам Леворукий тебя крутит, водит за руку, и хлюпает вода под ногами – болото, болото, которого быть не может, потому что большие деревья в болоте не растут, – а проваливаешься по-настоящему, насилу выдернешь ногу, и хорошо если вместе с сапогом! Бастьен один раз ходил – больше не желает. Ларс и Джон, пастух из местных, что привозит в крепость соленую козлятину и каждый раз отчаянно торгуется, рассказывали: коли попал так – одно спасение: звать на подмогу святого Алана, что всем пути указует и двери отворяет. А еще – Лита, Отца Скал. Да хлеба при этом кусок положи и водки плесни на ближайший камень. Куда бы раньше ни заносило Бастьена, везде поминают Четверых Абвениев – а по именам называют только трех. Видно, потому, что почти не осталось тех, кто помнит, как зовут четвертого.
Местные странно живут: не сеют, не пашут – да и что будет расти на сплошных камнях? Овец пасут, коз лохматых, репьястых, с недлинными, но острыми рогами, пегих и бурых лошадок, низкорослых – впору ребенку ездить. И не дома строят, как принято у прочих людей, а норы роют, зарываются в землю – так, что проедешь мимо, а деревни и не разглядишь. Со времен Лионеля Закатного прятаться привыкли.
Завтра Лукас с Ларсом едут патрулировать тракт – их очередь. Тоже, что ли проехаться? Дела, вроде бы, все переделаны, а коню нужна разминка. Если взять курс на север – то примерно через четверть часа езды увидишь, как от тракта под прямым углом отходит дорога. Широкая дорога, хорошая, ровная – но вся заросла одуванчиками и гусиным луком, остатки жухлой травы еще видны, даже после дождей. Старый Торкский тракт. Никто, Джон говорит, по тому тракту не ездит со времен взятия Ларака. Сам Лит, говорит, следит, чтобы не ездили и в заповедный лес не совались. Сидит, каменный, на голой вершине скалы – и следит, каменными глазами глядит. А «поехать старым трактом» по-местному – это помереть дурной смертью или руки на себя наложить. Ладно, пока приказ не дан и деньги не выплачены – не поедем. И вообще, спать пора.
Тихо входит Ноймар, присаживается рядом. Говорит, наклонившись к уху: «Я на тебя и твоих написал представления к наградам – завтра отправлю». Сдались Бастьену эти цацки… Но все равно, спасибо, Бреха, настоящий друган!
***
«А сигодня, то есть вчера позно вечиром», – старательно, высунув язык от усердия, выводит Гонсало синим карандашом на пожелтевших листах большой толстой тетради. Поднимает голову. Смотрит на написанное. Вроде бы что-то не так… Ага, здесь и здесь, и «вечером» через две «е» пишется, хорошо, что ментор этого не видит, и не увидит! Почесав нос, мальчик снова склоняется над тетрадью. Пишет: «Я видел эра Эдварда, в Саду принцессы. Он вышел, тогда уже почти совсем темно было. И он в плащ кутался и прятался – но я всё равно его узнал, потому что тот, другой, говорил «Эр Эдвард, всё сделано…». У эра Эдварда с этим другим там было свидание. И они оба прятались. Но я всё равно их разглядел! Они на лавочку сели под фонарем, возле самого грота. Эр Эдвард противный, а тот был еще противнее, патлы сальные, морда крысиная, а эр Эдвард его хвалил, этого эра Реми, и звал маркизом, я всё слышал, сидел в гроте тихо и слушал. Эдвард с этим крысом Реми, похоже, какую-то газету напечатали. Особый номер. Чтобы порадовать какого-то герцога. Только вряд ли герцог обрадуется. Он сильно паскудно хихикал, этот маркиз повелитель дохлых крыс. Надо бы герцога предупредить, только знать бы еще какого герцога. Только мне все равно никто не поверит. А вонял этот маркиз – будто отроду ванны в глаза не видел, даже я чуял».
– Не маркиз он был, а самый настоящий навозник. Правда, Герцог? – тихонько спрашивает Гонсалито.
– Пр-равда! Пр-равда! Эр-р-р Эдвар-р-д кар-рахо! – каркает в ответ большущий ворон, высунув клюв из кучи то ли драных обоев, то ли старых штор. Гнездо у Герцога в этой куче. Хорошо ему там, тепло. В сущности, именно ворон в этой башенке и живет, а Гонсало так, на птичьих правах. Гнездо помог обустроить, лапу подбитую полечил, угощенье, опять же, таскает – за это можно и позволить мальчишке дать тебе имя, учить говорить и даже гладить и перебирать перышки на голове и шее.
Гонсало рад: наконец-то у него появился настоящий друг – про которого никто не знает. Вороны умные. ВорОны, говорят, тоже. Но не так. Арлио рассказывал как-то: у его прапра… прадеда Лионеля, который был проэмперадор Севера, жила ручная ворона по кличке Мира, Мирабелла – тоже была говорящая, сама прадедушке свое имя сказала, наверное, у кого-то улетела, а может, умер хозяин. Так эта Мира, уж на что была умная и ученая птица, но была у нее неизлечимая, ничем не выбиваемая придурь: чуть недосмотри за ней – и непременно нагадит проэмперадору в чернильницу! Нет, вот Герцог так ни за что бы не стал выделываться. Что ему та чернильница! Вот влететь в окно кухни и курицы кусок уволочь – это другое дело. Если курица вареная, так еще и Гонсало угостит. Хороший птиц. Еще бы говорить умел, ну, то есть нормально, как человек. Вот бы тогда посылать его смотреть и слушать туда, куда Гонсало сам не успевает! Во дворце же столько всего интересного творится – а тут эти уроки дурацкие с дором Аугусто учи. Да и выспаться тоже когда-то надо. И потом: если сам глядишь, слушаешь, запоминаешь – это одно. Это же не наушничество, а сбор информации. А вот если кого-то посылать вместо себя, пусть даже и вОрона, – хорошо ли это будет? Гонсало же всё-таки не эр Дитрих какой-нибудь! Впрочем, это смотря еще за кем подглядывать. За эром Эдвардом уж точно надо бы бдить круглосуточно в шестнадцать глаз, чтоб не напакостил! А заодно и за соберано! Кстати, соберано поздно вечером третьего дня…
***
Соберано же сидит в кабинете, «Черную кровь» потягивает – и снова и заново прокручивает в голове это самое «третьего дня». Да, нечто подобное мелькнуло в голове, еще на параде, когда в первый раз заметил, что у принцессы цвет глаз изменился. Ну, будем перед самими собой честны, сперва мелькнуло не у Родриго, а у Дитриха – на то он и Дитрих. Если женщина стала на себя не похожа, причем в том, что не искусством парикмахерским да портновским делается, а дается природой, то подумай: а точно ли перед тобой она? Не может такого быть? Так раз в круг бывает – Зверь из Гальтары вылезает. Маленький розовый шрам. Такой есть у Эстрельи, слева и сзади чуть ниже талии. Эстрелья когда-то родинку выжгла, щелочью. А Хельга? У Хельги на подбородке никаких родинок не было, это Родриго точно помнит: он Хельгу, было дело, поцеловал на свадебном пиру – разумеется, ничего интересного, только по-родственному. Однако же личико невесткино разглядеть мог во всех подробностях. А у кого эта кошкина родинка могла быть? Это, они с Дитрихом решили, поразмыслив, должен быть кто-то стоящий близко к принцессе, очень близко – но не на виду, не из фрейлин, те все из знатных семейств, все наперечет, отсутствие любой сразу заметно. Да и внешнего сходства с Хельгой маловато у фрейлин, какую ни возьми. И, главное, зачем? А вот зачем было принцессе отправлять на фронт свою, считай, единственную защиту – каданских гвардейцев? В полном составе, а? Кстати, Дитрих упомянул, что вместе с гвардейцами в качестве сестры милосердия отбыла на передовую камеристка ее высочества, также каданка – некая Хелен Ланнерт.
И у этой Ланнерт именно такая родинка и была. И она ее, по моде своей прабабки, всё мушкой прикрывала, над ней за это посмеивались – ну да у каждого свои причуды, эта еще из безобидных. Так докладывала Дитриху эрэа Аделаида Приддхен-ур-Габенхафт, которая за принцессиными драгоценностями смотреть приставлена. И да, эрэа Аделаида точно помнит, у камеристки Ланнерт были серые глаза.
Принцесса Хельга после завтрака ездит в Санто-Рокэ верхом кататься. Разумеется, с фрейлинами и охраной – раньше с каданцами, а теперь с дворцовой гвардией, и прекрасно, нашим легче. Соберано тоже полезно будет прокатиться – а покуда карета едет неспешно по аллее, можно и пару совсем уж неотложных дел обговорить с эром Дитрихом. И как бы случайно встретить кавалькаду принцессы, и пригласить Хельгу вместе в карете проехаться…
***
– Нет, вы только посмотрите на нее, Дитрих: приперта к стенке неопровержимыми доказательствами – и всё равно стоит на своем! Право же, я начинаю чувствовать к вам нечто вроде уважения… Ланнерт. Ну, так и будете утверждать, что вы принцесса Хельга?
Она смотрит на соберано серыми глазищами – спокойно и холодно. Она не боится. Она уже по ту сторону страха. Не плачет, рук не заламывает, в обморок не падает. И потому у Родриго само собой получается обращаться к ней как к равному противнику, как к мужчине: Ланнерт.
– Сир, я выгляжу как принцесса, одета в платье принцессы, отзываюсь на имя принцессы и делаю всё, что согласно этикету должна делать принцесса, – значит, в глазах общества я принцесса и есть. Вы же не хотите скандала, сир. И не хотите войны с Каданой, когда еще не добита Дриксен.
– Вот как? – усмехается начальник Разведки и безопасности. – И вы всерьез думаете, что из-за какой-то самозванки…
– Не в том дело, эр Дитрих. Принцесса, не принцесса – дело не в этом. Джеймсу Каданскому, хм, моему дражайшему родителю, важен случай вырвать клок из шкуры Талига – военным путем или дипломатическим, – улыбается дрожащими, побелевшими губами. – Кто помешает каданцам и прочим жителям Золотых Земель сделать из самозванки принцессу-невинномученицу, облыжно обвиненную и убитую, потому что, скажем, на горизонте замаячила более выгодная партия для принца Оллара? Потомок диких морисков сделал то, что Квентин Дорак планировал, да не успел, провернуть с королевой Катариной!
– Потомок диких морисков? Слабовато, Ланнерт, после «мещанина и отравительницы» этим меня уже не удивишь, – все-таки противник слабеет, вот уже и лексикон родной, не принцессин, прорезался: «провернуть», «клок вырвать». Но всё равно, для девчонки неплохо держится. – И вы полагаете, именно так и станут говорить?
– Вернее всего, сир. И даже у эра Дитриха не хватит наемных убийц, чтобы заткнуть глотку каждому мальчишке-газетчику в Кадане и каждой рыночной торговке в Гайифе…
– Знаете, Ланнерт, вы нравитесь мне, – прерывает ее Родриго. – Вы умеете рассуждать, и довольно неплохо для женщины. Если, конечно, это ваши собственные суждения, а не подхваченные хотя бы у того же Карлоса. Он, кстати, знает, что вы это не совсем вы? Впрочем, ему Хельга Каданская с самого начала была безразлична.
– Сир, вы позволите? Итак, эрэа, если роль принцессы играете вы – то настоящая Хельга Каданская сейчас играет роль сестры милосердия при роте каданских гвардейцев, я правильно понял?
Кивнула: «Моя камеристка изъявила такое желание, барон, – и я не стала ей препятствовать».
– Вот так, значит, – Родриго сдвинул брови. – Ну хорошо – вы, камеристке лестно поиграть в принцессу, это вполне понятно. Но – Хельга! Как она решилась изменить своему долгу?
– Насколько мне известно, эта Ланнерт была, так скажем, несколько неравнодушна к командиру каданцев… этому, как бишь там его… ах, да, Хэнсфорду. И, насколько мне известно, не без взаимности.
– Понятно, – кивает Родриго, – и тем не менее. Мы, конечно, не властны над своими чувствами – но властны над своими поступками. Для принцессы долг превыше всего.
– Даже в том, чисто гипотетическом случае, если бы принцесса сделала то, о чем вы говорите, сир, она свой долг выплатила. Обеспечила престолонаследие. Выполнила свою функцию, то, для чего ее и брали в королевский дом Талига, как племенную кобылу на завод. После родов эра Гонсало она стала бесплодна – можете спросить у своего доктора, – и таким образом утратила свою практическую ценность. С принцем Олларом они никогда не любили друг друга – вы сами об этом упомянули, сир. Исчезла она из дворца, опять же, тихо, без скандала…
– Так… А если у принцессы теперь все же появится дитя, милостью Четверых? – Дитрих, как всегда, зрит в корень и предполагает худшее.
Решительно мотнула головой: нет, никогда. Почему? Ладно, это можно и потом выяснить, когда поближе познакомимся. А познакомиться, похоже, стоит.
– И, насколько понимаю, это Хельга приказала вам заменить ее в Альвеаре – ибо по всей логике вещей вряд ли можно предположить обратное? И вы надеялись, что ни я, ни Дитрих ничего не заметим? Ведь она же попросту бросила вас на растерзание, хм, потомку диких морисков.
– Если бы это была правда – это было бы самое меньшее, что Ланнерт могла сделать, чтобы отплатить своей благодетельнице. А потомку морисков, в конце концов, какая разница – Хельга или Хелен? Если пешка стоит на доске, где поставлена и ходит как велено – разве важно, из чего пешка выточена, из слоновой кости или из липы?
– Даже так?
Кивнула. Ясно. Карлос и тут не упустил случай приобрести союзницу.
– Ну а Гонсало? Должен же быть у женщины материнский инстинкт…
– А если ребенок появился на свет по принуждению, от нелюбимого, и его появление едва не отправило женщину в Закат? К тому же, вокруг герцога Марагонского и без принцессы крутится целый батальон менторов, надзирателей и нянек.
– И всё равно: Гонсалито не виноват. Меня можете ненавидеть сколько угодно.
– Благодарю за разрешение. Но ведь вам это все равно безразлично, сир. Для вас люди – пешки.
– Все мы – пешки в руках Абвениев… Хелен… Хельга. И я в том числе. Но все равно, я… не приказываю, я прошу вас, Хельга: будьте, если можете, хоть немного ласковей с Гонсалито…
***
…Вот про это-то и толковали вечером соберано с эром Дитрихом – более никого решили не посвящать в тайну. Постановили: секрет сохранить, принцессу с Хэнсфордом предоставить их собственной судьбе, а с Хельгой-Хелен познакомиться поближе, ибо оказалась личностью, и незаурядной личностью. А Гонсало сидел на полу в потайном ходе у слуховой дырки, слушал во все уши и думал, что соберано старый дуралей: только сейчас прочухал, что Хельга – не Хельга!
***
…Себастьян уже готовился вскочить в седло, когда из-за ворот послышался дробный торопливый цокот копыт и в ворота въехал маленький отряд. Впереди на низкорослой бурой надорской лошадке трюхал Томми Гарфилд – длинный тощий рыжий малый из местных, что как раз перед тем, как в Коннерштале гарнизон усилили, завербовался в армию Талига, потому как больше ни на что был не годен, по мнению соседей и родни: сильно свободу любил, и верхом ездить, а вот скот ему поручать пасти – нет уж, лучше не надо! А в армии Тому дело нашлось, как раз по нему: почту по Каданке возить. А за Гарфилдом, сопровождаемый четверкой солдат в черно-белых мундирах, следовал… Здрасьте-мордасьте, дикое счастье, давно не виделись! Эр… как бишь там его… этот, которого в Санкт-Бертольде за глаза иначе как Гауптвахтом не величали. Никак, опять приперся, чтобы, как в Санкт-Бертольде, не воевать, а побывать, потому как тут год за полтора идет регулярникам. Улыбается, сладко и ехидненько так. А Том из сумки большой конверт с красными печатями вытянул – и машет им выглядывающему в окно Ноймару. Видно, рад. И Бреха рад. Интересно, что там, в письме – вот номер, коль и впрямь легионеру награда достанется!
Том входит, Гауптвахт с солдатами – за ним. Себастьян видит в окне, как надорец протягивает Альбрехту конверт, как тот взрезает его старым зазубренным ножом, сосланным по старости в канцелярию с кухни. Откладывает – и, выглянув во двор, зовет: «Бастьен!.. Иди сюда!». Идем. Погодите, дор Пабло, Ларс, Лукас – сейчас вернусь, всё расскажу!
И Бреха разворачивает лист гербовой бумаги. Читает про себя. И радость на его лице сменяется недоумением и ужасом. Читает еще раз. Еще. И Гауптвахт улыбается гадко, одними уголками рта. И делает знак четверым солдатам – а эти-то зачем сюда вперлись? Подождать не могли? В дверь заглядывает Лукас – не утерпел, а в окно, перегнувшись с седла, – Пабло Морено. И Ноймар смотрит на Себастьяна пустыми стеклянными глазами, и каким-то деревянным, чужим голосом проговаривает: капитан Веласкес, вы совершили преступление, предусмотренное статьей четвертой воинского устава Талига, и согласно законам военного времени будете расстреляны».
– Альбрехт, ты что?! – Впрочем, не Бреха, а Гауптвахт, вон, скалится, как дохлая кошка… «Взять его!» – пищит своим четверым, Себастьян невольно хватается за саблю – но тут его отбрасывает влево и назад внесшимся в комнату вихрем, нет, двумя вихрями!
– Хрен тебе кошкин, сучара!!
– Коррерсе, Бастьено!
– За нитку, командир, прикроем! Из Легиона выдачи нет!
– А вы, дор Пабло?
– Коррерсе!! Догоним, не бзди! – лязгает затвор, и в ответ сухо щелкает Лукасова выкидуха.
Выхода другого нет. Значит, бежим. Выстрел. Маркиз вскрикнул коротко, схватился за беспомощно повисшую руку, прости, Бреха, но так надо – не хватало еще, чтобы этот закатник гауптвахтный тебя расстрелял как моего сообщника. Выскочить в окно, прыгнуть в седло, пришпорить, давай, Сорито, жми, выноси, родной! Гнедой длинным оленьим прыжком перемахивает через дневные ворота, и летит по Каданскому – на север, к герцогу Джеймсу, а может, к старому медведю Готфриду Гаунаускому – легионер служит тому, кто платит…
Он оглядывается – раз, другой… Друзей не видно. Наконец сзади доносится цокот – но это не Пабло, и не Лукас, и не Ларс. Регулярники. Человек пятнадцать. И где-то сзади – не видно, но вопли слышно – трясется, во всех смыслах слова, Гауптвахт, спрутье закатное отродье, непотопляемое, как дерьмо в проруби. Верней всего, он и наболтал всякой кошатины кому-то наверху. Статья расстрельная – про тех, кто бежал с поля боя и сотрудничал с врагом. «Ну, и куда деваться? Чтобы что-то доказать, нужно, как минимум, быть живым. Сорито устает… Что у нас там впереди? Та-ак… А солдаты у Спрутятины из «старичков»! С местными корешатся. Наслушались от них всего – и значит, вот сюда вряд ли за мной сунутся! А с мертвяками и камнями – договорюсь как-нибудь!».
И капитан, пришпорив усталого коня, решительно сворачивает с Каданского тракта – на Старый Торкский.
– Эй, стой, держи – уйдет!! За ним!! А вот хрен! Присяга!! А я с людьми воевать присягу давал – с выходцами, ваше сковородие, уж как-нибудь сами!! Ржание, истерическое, срывающееся в визг, и так же истошно визжит Гауптвахт, вон, вперед всех выскочил, выхватил пистолет, выстрел, плечо сзади обожгло, как кнутом, ах ты ж сволочь, слизота спрутья! Веласкес сваливается на шею коню: так легче – и ему, и Сорито… Еще выстрел – и тонкий, какой-то заячий вопль Спрутятины, ругань солдатни – в ней смешаны отчаяние и восхищение. Регулярники все же скачут за ним – но придерживают коней. Дальше, скорее – вот уже миновали скалу, у которой вершина – точь-в-точь сидящий Лит… И тут вздрагивает земля, что-то ворочается, рычит там, в глубине – и каменный гигант поднимается с каменного сиденья, и камни катятся, рушатся грудой поперек дороги, преграждая путь преследователям…
…Что это? Какой-то шум? Крики? Цокот копыт? Но Летний излом давно прошел – кто решил воздать почести Ричарду-избавителю в неурочное время? Но – нет. На празднество в честь Исхода это не похоже: ни музыки, ни песен. И.. Что это?! Выстрел? И не один? Сколько же лет Ричард не слышал здесь выстрелов… Что бы это могло быть? Интересно. Нужно посмотреть…
Мысли Первого Герцога Надорского леса текли медленно, как соки в стволе пробуждающейся по весне трехобхватной ели.
Он наконец смог разлепить веки – вниз посыпалась каменная крошка, земля, подгнившая мокрая трава. Со скрежетом повернул туда-сюда голову, чтобы перед глазами рассеялась пыль – послышался треск сломавшегося молодого деревца.
Вгляделся. Внизу по старому, Круг не езженному тракту галопом летел всадник на гнедом коне – черные волосы, связанные в хвост, летели по ветру. Не мундир – кожаная куртка цвета мокрой сосновой коры, а поверх нее – зеленая перевязь. Всадник этот бежал – его преследовали. Маленький отряд солдат в черно-белых талигских мундирах. Что ж, такое раньше случалось на памяти Окделла. Раз пять. Помнится, беглецам тогда удавалось скрыться в лесу… Но этот… Он устал. Он ранен. Ничего. Если выживет – это судьба. Свежая кровь для жителей Леса. Ричарду не пристало вмешиваться. Указывать путь тем, кому больше деваться некуда – дело выходцев. Так сказал Лит. Но этот… Что-то отозвалось звоном в промерзшем за бесчисленные и бесконечные зимы окаменевшем сердце герцога. Что-то показалось Ричарду смутно знакомым в том, как всадник обернулся назад. Когда беглец поднял голову, герцог наконец смог разглядеть его лицо. Алва. Эр Рокэ! Нет, эр Рокэ давно умер, а по тракту скачет, спасаясь от своих же, талигойцев, его далекий потомок. Но всё равно…
Герцог решительно встал, выпрямляясь во весь рост, стряхивая с плеч и спины камни, сухие ветки, перегной – куски скал, какие с вепря, а какие и с быка величиной, с грохотом покатились на дорогу. Вот так! Кошки с две вы теперь этот завал ликвидируете без мин Курта Вейзеля. Скачите, эр Рокэ или как вас там нарекли – и да будут Лес и Скалы к вам милостивы!

…Алан Окделл, виконт Лар, младший сын Эгмонта Окделла, правящего Лесного герцога, ехал по узкой тропке, усыпанной темно-рыжими от холодов и дождей опавшими иглами молодых, не больше ладони толщиной, лиственниц. Их ветки цеплялись за рога Мунто – и лось недовольно мотал головой. Алан гладил друга по шее, успокаивая, и думал, что, должно быть, скоро Мунто скинет рожищи – надо бы выследить где, и забрать, да припрятать как следует. А то прошлой осенью Алана опередил Реджи – и вырезал себе из Мунтовых рогов отменные рукояти для ножей, да еще смеялся: мол, добыча того, кто первый увидел! Нет, Редж ничего так себе парень – но до того, бывает, бесят эти старшие братья! Ничего, – юноша гордо приосанился в седле, – вот он как пойдет на охоту, и ка-ак притащит такую добычу, что весь Окделл-Хоул вздрогнет, до самых дальних и глубоких пещер! Ладно, не надо, чтобы вздрогнул – еще обвалится что-нибудь, но пусть весь клан глаза выпучит! Весь, то есть и Ричи, и Реджи, и папа с дедушками! Алан всем покажет, что он охотник и воин – и плевать, что ему еще пятнадцати нет!
А, только не сегодня. Нынче Алану не везет, хоть убей. Ну что такое пара рябчиков? А по третьему промахнулся – и сороку спугнул. А та как полетела стрекотать – всю дичь распугала наверняка на десять хорн вокруг, подлая птица сорока, недаром и перья-то у нее черно-белые, как мундир у Лайонела Закатного! Мунто вдруг фыркнул и шарахнулся – Алан чуть не свалился наземь. Тьфу, Леворукий! Алан перехватил поводья, нащупал привычным движением рукоять ножа на поясе. Кто там еще? Волк?! Высунулась из-за сухой сосны страшная физиономия, позеленелая, с ввалившимися глазами и оскаленным ртом. Рука, черная, костлявая, уцепила лося за повод. Мунто испуганно дернулся, потянул – и выволок на тропу чучело в лохмотьях, с саблей ржавой на боку. Вот ведь…Теперь уж точно можно поворачивать домой: от выходцева падального духу всё зверье разбегается еще хуже, чем от сорочьего шума!
– Доброй охоты, капитан Рут!
– Твоя охота будет доброй, самой доброй из всех, младший Окделл! – скрипит-шепчет выходец, как засохшее дерево под ветром, спасибо, конечно, на добром слове – но какая теперь охота? Неужто сам не поймет?
– Торопись, Алан! Исполни то, для чего был рожден! Второго случая не будет… – какого такого случая? Тьфу, дерьмо кошачье, беда с этими мертвяками: вроде не злые, и даже польза кое-какая от них бывает, и дело они частенько говорят – вот только попробуй еще через их болтовню до этого дела докопайся! Делать-то что надо, эр капитан? Но выходец лишь молча тычет высохшим пальцем направо. Это к тракту, что ли, ехать, получается? Старина Рут кивает так усердно, что у него вот-вот отвалится голова. Ладно, съездим, не так уж и далеко, угостим рябчиком Ричарда-Освободителя, попросим отогнать неудачу – может, что путное и выйдет.
Алан дергает повод, ударяет Мунто пятками: давай, друг, поспешай! Лось, торопясь удрать подальше от воняющего мертвечиной страшилища, берет с места размашистой рысью.
***
Сорито скачет, хрипло дыша, и галоп его становится всё медленнее и тяжелее, из-под копыт летит грязь – прямо в морды волкам, и здоровенные же зверюги, их от стаи осталось четыре, хорошо, что собираясь в патруль, Бастьен зарядил оба револьвера! Хорошо, что он стреляет левой не хуже, чем правой. Но патроны полхорны назад кончились – а волки нет. Если б он еще не промазал бездарно пару раз… Ну да теперь всё равно. Руку не поднять. Под курткой справа от плеча до самого пояса всё промокло от крови. Мир перед глазами плывет. Еще немного – и загнанный конь упадет, и тогда… похоже, именно так и погибали все, кто до него поехал старым трактом. Не на эшафоте и не у стенки, не опозоренным – уже и то хорошо, и лучше уж в последний миг видеть перед собой волчью пасть, чем Гауптвахтову рожу. Кстати, что там за морда с рогами выставилась впереди из-за кустов? Тварь? Или чудится от потери крови?
Волк, поравнявшись с конем, прыгает – но, не достав до бедра всадника, жалобно взвизгнув, валится наземь, и, запнувшись о волчью тушу, валится изнемогший Сорито, грязь и камни вдруг совсем близко, паршиво умирать лицом в грязи… Всё рушится во тьму.
***
Один есть! И второй! Арбалет перезаряжать некогда – Алан выхватывает из-за пояса метательные ножи. Раз, два – с правой, с левой, как дедушка Льюис учил! Есть. Так их. Жалко, не зима сейчас, мех у волков нехорош. Ну да ладно. Волки – явно не та добыча, про которую толковал Рут. А добыча, значит, вот она, физией в луже. Это что же Рут своей дохлой башкой думает, что Алан и на свет родился только затем, чтобы этого малого спасти от волков? Тогда – кто же этот малый такой? Не из наших, слава Литу! И не из затрактовых. Чужой. И конь у него совсем не похож на надорских. И волосы не как у надорцев – длинные, черные. Из-за Черты пришел. Отец рассказывал – бывает такое. Ну-ка, что там с ним? Жив? Дышит. Хорошо. И, похоже, ничего не сломано. А справа в кровище всё. Куртка добротная, хоть и ношеная. Стащить попробовать? Может, еще пригодится ему? Раненый стонет. Ну-ну, сейчас, потерпи немножко, я сейчас…
Алан подводит Мунто ближе, тянет за повод, заставляя лося опуститься на колени. Роется в сумке, нашаривает аккуратно смотанную полоску льняной ткани. Ага, вот. И фляги – с водой и ячменным самогоном, а то как же: идешь на охоту – будь готов ко всему.
Кровь удается остановить, хоть и не сразу: юноша со скрипом припоминает, что на этот счет говорила старуха Элис. Добыча приходит в себя – и жадно глотает ключевую воду из кожаной фляги. Недоуменно смотрит черными огромными глазами на Алана. Тихо, еле слышно спрашивает: «Кто ты?». По-письменному спрашивает – точно, из-за Черты, они там, дед Эйвон говорил, все только и лопочут на том наречии, на каком Освободитель свою Книгу написал, а нормального человечьего языка, то есть надорленга, отродясь не понимали. Значит, и с ним по-книжному надо… Тьфу, коты драные, как же там…
– Алан Окделл, виконт Лар. С кто мне… я иметь чести…?
– Рамиро Алва, маркиз Алвасете, – полузабытое настоящее имя само прыгает на язык.
Алва?! Настоящий?! Ворон?! Вот это да!! Вот теперь в Окделл-Хоуле точно все глаза выпучат! Ну-ка, а встать на лапы эта птичка сможет? Давай, давай, садись, держись крепче, и я тебя держать буду. Ну, Мунто, поехали!
Незримая толстая струна, кошки знают сколько пребывавшая на пределе натяжения в воздухе Надорского леса, натягивается еще сильнее – и вдруг беззвучно лопается, осыпается крошками медной окиси и ржавчины, смешивается с опавшими лиственничными иголками, будто и не было ее. И Алан и Рамиро где-то на границе сознания ощущают, как далеко-далеко, в месте, которого по всей логике нет и не может существовать, тяжело и мощно трогается с места, поворачивается что-то огромное, круглое, как солнце. Но Рамиро не в том состоянии, чтобы пытаться это осмыслить, а его спаситель, бранясь про себя всеми кошками, предполагает, что скоро опять начнется дождь...
***
…Зеленоглазый блондин, услышав раздавшиеся за черной дверью тяжелые усталые шаги, поднимается с подушек и идет открывать – чтобы впустить едва не валящегося с ног от изнеможения грустного человека, чью черную с проседью шевелюру спереди украшает белая прядь. Тот, кивнув в знак благодарности, молча – говорить пока нет сил, плетется к камину, и не усаживается, а падает в мягкое кресло, соткавшееся из воздуха по мановению блондиновой руки. Зеленоглазый, сокрушенно покачав головой, спешит сунуть товарищу в одну руку ломоть хлеба с мясом, в другую – стакан красного.
– Ох, Робер, ты, как всегда, в своем амплуа! Помогать ближнему – это прекрасно, но не ценой же собственного здоровья! Но, согласись, превосходно я тогда придумал насчет пророчества!
– Так что же, Рино, теперь Шар повернется?
– Уже поворачивается! Мое пророчество сбылось – вопреки ожиданиям. А значит, должно сбыться и всё остальное!
***
– Эй, слышь, зеленые! Долго там высиживать собираетесь?
– Вылазьте, давайте, дор Пабло! Покалякать надо!
– Держись, ребята!
– Слышь, вы бы убирались по-тихому – хоть бы и в Кадану, подальше от греха…
– Командира только отдайте! А то Старый Люц нам за него башку оторвет!
– Ну, чего там – видать чего?
– Едут!
– Поймали?
– Не, вроде, пустые! Ушел!
– Ушел! Слышь, Лукас? Ушел! Бастьен – он фартовый, жох!
– Чего? Старым трактом?! Отчаюга! Приддхена?!! Вот же ж кошки помойные!!
– Приддхена?
– Ну да, Гауптвахта, чтоб его…
– И кот знает, кто грохнул, сзади бил… Да сиди ты, маркиз, не дергайся – опять ведь кровь пойдет!
– Чего? Лит проснулся? Встал? Это у кого? Да не у кого, а кто: Лит, ну тот, знаешь, на старом тракте болван каменный… Вот так прямо и встал? Ври, да не завирайся! Что?! Обвал? Та-ак… Лукас, а ведь это выход!
– А то нет! Обвал, он как война – всё спишет.
– Эй, регулярники! Ползите сюда, поговорим.
Долгие и осторожные, по всем правилам тактики и стратегии, передислокации по двору и сараям, переговоры, осторожные выглядывания из-за угла и прочие ритуалы, без которых не обойтись, когда приходится возвращать в список своих тех, кто был-был своими, такими же, как ты, только что в перевязи другого цвета, а потом взял да и поднял оружие хоть на подлючее, но все-таки начальство, приезжее, из столицы, нарушил устав и присягу, ну, или контракт или что там у них, других, пусть даже и затем, чтобы спасти невинного, – или, наоборот, были вроде нормальные мужики, а по трусости или недоумию взяли да и встали на сторону устава против совести – «ну да, это мы только друг за друга держимся, а у них семьи, родные…». Наконец в кабинете Брехи собирается военный совет. Всё вроде налаживается. Регулярники убедились, что их командир жив, хоть и ранен – «Так сами ж соображайте: Гауптвахт бы, чего доброго, и на дора Альберто бочку бы покатил, мол, преступника покрывает, а так дор Альберто чистый выходит, и вообще ни при чем, а, наоборот, от изменника пострадавший!» – втолковывает Пабло Морено осторожному и основательному, потому и в теньентах засевшему, как телега в болоте, Хайнриху Касселю.
– Ложь! Эр Себастьян не есть изменник! – вскидывается Ганс Циммер, бывший подмастерье-колесник из Штелленфосса.
– Натураль! – усмехается кэналлиец. – Вот только попробуй всяким столичным штучкам это втолковать, а серым тем более. Они, сволочи, сперва всех нас к стенке поставят, а уж потом разбираться начнут. Если начнут!
– Ага, разберутся, жди! Этот шнырь болотный, Гауптвахт, я слыхал, какая-то там родня вице-супрему, – встревает Лукас. – Ну как родня, забору двоюродный плетень – так они ж, Спруты эти, за своих цепляются всеми щупальцами! Такой кипеш начнется, что только ой!
– Ох, Создатель! – возводит очи горе кругленький, низкорослый Кассель. – Прямо и не знаешь, какому святому молиться!
– Да не молиться, – щерится каторжник, – а засохнуть всем и дышать потише, да за метлой следить! Обвал там был? Был. Так вот обвалом их обоих и завалило. И капитана, и швабру приддскую. А мы все чище альвеарской касеры!
– Точно. Съездить надо б, да камнями падлу дохлую завалить – чтоб всё натурально было.
– Ну… если вы так считаете, эр Пауль… – мнется теньент.
– Именно так, дор Энрике. Если вам никому жить не надоело.
Регулярники переглядываются, шепчутся, пожимают плечами – но в конце концов соглашаются, что легионер дело говорит и лучшего выхода из положения не найти.
Легионеры тоже перешептываются, и наконец Ганс Циммер, будто на Эсператию, кладет руку дору Пабло на плечо.
– Эр Пауль…
– Чего тебе?
– Эр Пауль… Мы тут есть переговорить, все…
– Ну, не тяни!
– Поскольку капитан Веласкес… нас… оставил – удачи и победы капитану Морено!
Кэналлиец меряет его взглядом. Потом медленно оглядывает всех своих, сгрудившихся у двери, кто не влез в комнату – заглядывает из коридора, высовываясь меж голов товарищей, приподнимаясь на носки. Капитан? Хорошо. Да будет так. Но только временно. Пока Веласкес не найдется. А он найдется. Во всяком случае, в это хочется верить. И все эти хлопоты, что вместе со званием валятся на голову… Но всё равно, быть капитаном – хорошо.
– Капитан Морено, кто есть быть ваш первый взводный?
– Лукас, потянешь?
– Да влегкую! – оскаливается Ройя.
– Буэно. На второй взвод, думаю, поставим Ларса… его, кстати, видел кто-нибудь?..
***
…Осознав, что грохот рушащихся камней, крики и брань стихли вдали, Ларс-Ренкваха натягивает поводья, и пегий конек останавливается, облегченно фыркнув. Слава Литу, кажись, ушли. Ну, и дальше-то что? Легионер оглядывается. Вокруг, куда ни посмотри – лес. Сплошная стена. Ели. Сосны. Лиственницы. Здоровенные, в три обхвата, на верхушку смотреть – шапка сваливается. Земля сухая – должна быть сухая, хотя и слышится хлюпанье, когда конь переминается с ноги на ногу: такой лес на болоте не вырастет! Значит, морок. Выходцы дурят. А сосны?… Сосны настоящие: можно потрогать чешуйчатую кору, помять в пальцах хвоинку. Ларс спрыгивает наземь – под ногами твердая почва. Ворошит слежавшуюся коричневую хвою носком сапога, щупает кусты, камни. Вроде, не чудится. И никого. Ну и как теперь прикажете Ларсу выбираться отсюда? И, главное, куда? Если хоть кто-то углядел, как Ларс грохнул Гауптвахта, так в Коннершталь – всё едино, что в Закат. А если и не углядел – все равно, у регулярников всегда и везде зеленые виноваты, уж так устроено. Значит, хоть и жаль друганов бросать, надо искать новое пристанище, где никто не знает. Кадана? Гаунау? Холодно там… Да и к Коннершталю близковато… На юг? Фельп? Бордон? Гайифа? Среди тамошних капитанов могут попасться те, кто знал Ламброса, упокой его душу святой Карло. И если на Ликурга сослаться…Может выйти. Павлины… Всякое, конечно, про них рассказывают. Но вот Ликург, к примеру, был очень даже нормальный. И хотел бы Ренкваха полюбоваться на того павлина, который позарится на Ларсову конопатую рожу да тощий зад.
Но прежде… Гауптвахт заявился неспроста. И приказ этот кошачий – тоже неспроста. Альбрехт-то ведь, насколько Ларс успел пронюхать, посылал на Бастьена наградной лист! А не сообразил, дуралей, герцогский сын, что чем меньше наверху о тебе знают, тем безопаснее. Вот и напомнил про Бастьена кому не надо.
Ларс даже про себя не решается произнести «государю» – но это же дела не меняет! Если человек – Ренкваха тогда подслушал! – величает принца Оллара братцем и шлет ему записки через герцога Марагонского – ясно как день, какого эта птичка полета, хоть она в чьи перья вырядись! И если Веласкес, то есть королевский сын, остался жив, то помочь ему и спасти может разве что брат, принц Оллар – хотя бы втихаря назло папаше, потому как с папашей-королем принц ладит примерно как маркиз Альбрехт со Старым Люцем – Ренкваха кое-что и кое-где на этот счет слыхал. И падлой Ренкваха будет, если не доложит обстановку его высочеству!
Вот только из леса бы еще выбраться…
Он шарит в седельной сумке: хлеб, вяленое мясо. Фляга с касерой? Тоже тут, и прекрасно. Четыре свечки? Ага, а камин не хочешь? Ладно, из подручных материалов сообразим что-нибудь, главное – спички тут, и в полной боеготовности.
Выискивает подходящий плоский камень, поросший серым лишайником и мхом. Раскладывает на нем по ломтику хлеба и мяса и по кучке щепок и коры на все стороны света – «Вроде, с этой стороны мох на сосне погуще – значит, тут север…». Щедро сбрызгивает касерой. Опускается на колени. Поджигает крохотные костерки, призывая шепотом: «Сэйнт Алан… Сэйнт Эгмонт… Сэйнт Ричард…», и – запалив самый большой и яркий огонек, тот, что к северу: «Лэйе Литэ!».
Ждет, напряженно вглядываясь в пламя. Долго ждет. Вот уже и прогорели кора и прутики, и обуглился хлеб, и мясо скорчилось на угольках. И – тишина. У него уже ноги затекли на коленях стоять, склонившись к камню, и глаза слезятся от дыма, и мыслишки закрадываются, что, мол, а не сказки ли ему, дурашке маленькому, тогда рассказывала прабабка?
Шорох сзади. Зверь? Человек? Ренкваха резко вскакивает, оборачивается – и сталкивается глазами с ней. Вроде как баба. Долговязая, тощая, русые с прозеленью волосы кое-как заплетены в косу. Одета в серые, как камень лохмотья. Лицо бледное в прозелень. А глаза темные, ввалившиеся, пустые – только на самом дне что-то поблескивает, как вода в почти пересохшей луже. Остатки жизни поблескивают.
– Ну, – скрипит, как столетняя бабка, – чего надо? Говори, если позвал!
Ренкваха невольно делает шаг назад, чуть не спотыкается о камень, – не страшно ему, но мерзко, будто наступил на дохлятину.
– Что смотришь? Делать святым нечего – только у всяких вояк на посылках бегать, – смеется. Страшный смех. Мертвый смех.
– Ты…
– Айрис Окделл. Старшая дочь твоего любимого святого Эгмонта.
Надорец опускается на колено: «Эрэа…».
Не врала прабабка! Ни про святых, ни про выходцев! Интересно, а правда ли, что они могут куда угодно в один миг довести? Ну, скажем, в ставку первомаршальскую, к принцу?
Кивает выходица: можно и такое устроить. Народу в тех местах поубивали полно, в том числе и случайного, и невиновного – значит, можно туда проложить выходцеву тропу. Потопталась, поприслушивалась, поводила провалившимся носом – и ткнула в колючие жухлые заросли тощей рукой: туда, мол! Ренкваха едва успел по-шустрому упихать в суму свое барахло – что-что, а флягу-то с касерой терять неохота! – как эреа Айрис ухватила его за рукав и потащила за собой, Ларс насилу конька уцепил за повод!
Кусты расступились, открывая черный провал, конек шарахнулся, вырывая из Ларсовой руки повод, и вскачь дернул по лесу, себя не помня с перепугу. А Ларс, крепко про себя ругнувшись, шагнул за дщерью Эгмонта в колыхающуюся тьму…
***
…День не задался с утра. С пера, прямо на новую тетрадку, опять и опять шлепались темные жирные кляксы, будто сам Леворукий Гонсало под локоть толкал, – и расплывались пакостными спрутами и каракатицами. Задачи никак не решались, линии выходили кривые, даты всяких древних битв перепутывались в голове. И дождь со снегом лил, лил, лил, стучал по карнизу каплями, будто ментор указкой по доске. А уж когда соберано на урок приперся, – кошки его разберут, зачем! – то и вообще всё наперекосяк покатилось. Соберано язвил – с самого начала злющий пришел, как закатный кот, видно, никого на предмет наорать больше под руку не подвернулось. Ментор, опасливо на государя поглядывая, мораль читал дрожащим и блеющим голосом. Дор Аугусто – тот вообще в уголке прижался, будто и нет его. Гонсало в конце концов сорвался, высказал и ментору, и соберано всё, что о них думал, швырнул и тетрадку, и перо – и ходу! Поймали, отругали, розог всыпали – ладно, на это амулет есть! – и велели сидеть у себя в комнате безвылазно целый день. Пока не поймет и не извинится. Гонсало, не будь дурак, сделал вид, будто ужасно огорчен этакой перспективой, а сам, дождавшись, пока шаги за дверью стихнут, шмыгнул привычным путем в потайной ход.
Он нашаривает в тайничке отмычку, спички, фонарь. Дохленький огонек не столько освещает, сколько бросает причудливые тени по стенам. Ничего, Гонсало привык. Та-ак… И куда теперь податься? В башенку? Нет. Там сейчас скучно. Герцог, наверняка, хандрит, он, когда плохая погода, всегда в скверном настроении, и будет клеваться, если захочешь погладить его по черным перьям. Кошки, все пятеро, вернее всего, спят по углам, а может, по ходам гуляют, мышей вынюхивают. Целый выводок кошек – Гонсало их уволок весной прямо из-под носа у конюха Хуана, не дал утопить, и поселил в башенке. Молоко им таскал с кухни, объедки всякие. Матиас, Тильда, Пикита, Ринето, и матушка их, Рокка рыжая и полосатая, туда же, заодно. Не-ет, в башенку поднимемся вечером – может, распогодится хоть чуть-чуть, и можно будет смотреть в окошко на небо. И запасы продовольствия надо бы уже пополнить! Значит, на кухню просочиться. Но это ближе к ужину, чтобы в кутерьме и хлопотах никто особо не обращал внимания, кто там такой маленький под столами лазит и что со столов тырит и пихает за пазуху. К гвардейцам в кордегардию? Хорошо бы… Вот только если его там увидят – гвардейцам плохо придется. Не потому что они виноваты – а чтобы воспитать Гонсало. Соберано, он такой. Но куда тогда? Не отсиживаться же на ступеньках в узком коридорчике. О, идея: не сходить ли нам в грот в Саду принцессы? Там хоть и не очень тепло, но сухо, и одеяло драное припасено, и сухари. Можно сидеть и слушать дождь. А если примутся искать – можно быстро удрать к себе по-тихому. Решено, идем.
На полпути мальчик, однако, решает, что в гроте в этакую погоду все же делать особо нечего – даже и подглядывать не за кем, все сидят под крышей. Вот сеновал над конюшней – совсем другое дело. Может, еще какого-нибудь котенка удастся спасти?
Он, осторожно ступая, пробирается по коридору. Вниз, вниз… налево… Нет, погоди. Что это такое на стене? Кошачья голова. Как Гонсало раньше ее не заметил? Просто потеки на стене, пятно или..? А ну-ка… Или! Надавить на кошкин нос посильнее – и с чуть слышным скрипом открывается низенькая толстая дверь. За нею круто вниз падает железная лесенка. Конца ей не видно. Ух ты… А обратно как? Ну, ну, ну, где? Слава кошечкам, наконец-то. Еще раз проверить. Еще. Все должно быть наверняка – не хватало еще вопить, как призрак, или как кошка на дереве, чтобы тебя отсюда вытащили! Не хватало еще всяким соберанам и Эдвардам показывать, где тут какие ходы. Они – для Гонсало. Его собственное, тайное королевство. И он сам, без посторонней помощи должен их обследовать, и выучить наизусть каждый поворот, каждую потайную кнопку, каждую отметку мелом на стене. Это его тайное оружие – против всяких соберанов, менторов и эров Эдвардов. Отмычку поглубже в карман, фонарь в зубы. Ну что, вперед, ваша светлость?
Вниз… вниз… вниз… Ну вот, кончилась лестница. Вовремя: у Гонсало от тяжести фонаря чуть челюсть не отвалилась! Коридор… вроде без разветвлений. Поглядим… Дальше, дальше – сыро, одиноко, страшно, впереди неизвестность, ничего, Алва назад не поворачивают. Только бы хватило свечи в фонаре! Наконец мальчик упирается взглядом в стену – по которой вверх уходит хлипкая железная лесенка. Вздохнув, он снова берет фонарь в зубы – и карабкается по холодным влажным ступенькам. Крохотная – не развернуться – площадка. Стена – уже не такая холодная и сырая на ощупь. И лучик света! Слабенький – но он есть. Значит, тут есть дырка, чтобы глядеть. А раз так, значит Гонсало выбрался из подземелья в обитаемую часть дворца – иначе зачем бы тут дырка, если не за кем подглядывать? Тшш! Из-за стены глухо доносятся чьи-то голоса. Гонсало, затаив дыхание, приникает глазом к отверстию…
За стеной, оказывается, чей-то кабинет. Комната узкая, тесная, полутемная, похоже, что вовсе без окон. Высокий, наверное, под потолок, стеллаж, уставленный толстыми томами и туго набитыми папками, рядом стремянка. Прямо перед отверстием – бюро со множеством крохотных ящичков, на нем зажженная лампа и тоже всякие бумаги стопкой лежат. За столом, спиной к мальчику сидит человек в мундире – не придворном черно-белом, а черно-синем, с серебряным шитьем. Такие носят только самые важные особы, по личной собераньей милости и позволению, – вот как эр Готье или дор Ильдефонсо… Только этот на эра Готье не похож – худой. Тогда кто? Тут сидящий поворачивает голову – и Гонсало узнает графа Мейна.
– Итак, дорогой герцог, – произносит эр Эдвард, – собеседник его, очевидно, расположился справа от бюро, в глазок его не увидать, – итак, меня, думаю, можно поздравить с успехом. Природный катаклизм, кхм, довольно обычный для Надора, пришелся как нельзя более кстати, – личный секретарь соберано, пошарив в бумагах перед собой, находит помятый листок и протягивает тому, невидимому.
– Что ж, дорогой граф, должен сказать, и впрямь неплохо сработано. Относительно неплохо, я бы сказал. Габенхафта жаль… Он еще мог бы быть полезен. Но, впрочем, так даже лучше. Если, кхм, несколько подправить эту картину… сделать темные тона насыщеннее… как это умеет наш добрый Муре… – голос вроде бы и приятный, и мягкий – но холодный, как рыба на леднике.
– Совершенно верно! – с готовностью поддакивает эр Эдвард, и Гонсало представляет, какая у графа сейчас, должно быть, судя по голосу, противная угодливая физиономия. – Однако могу предположить, что вы, дорогой герцог, успели намного дальше продвинуться на пути к нашей общей цели…
– Не так далеко, как нам обоим хотелось бы, эр Эдвард… Однако же, дальше, нежели можно было ожидать. Неким таинственным образом К. уже получил известие о… кхм, природном катаклизме, причем преподнесенное в как нельзя более благоприятном для нас ключе.
– Превосходно! – восклицает Мейн, но тут же осекается и шепотом просит прощения у собеседника. Далее разговор идет почти шепотом, и Гонсало, как ни напрягает слух, может разобрать только обрывки фраз: сработали оба… шланг… на вынужденную… маршал… адмирал… аттестация… магниты под компас… мины… измена… они выступают… поднимают всех…
Кто – они? И кто сел на вынужденную? Маршал… Уж не дор ли Хоакин Альмейда? А невидимый герцог продолжает – должно быть, с едкой такой улыбочкой:
– Если всё пройдет так, как мы с вами предполагаем – оба наших препятствия обрушат друг друга сами. Нам останется всего лишь выждать, дорогой эр Эдвард. Выбрать нужный момент. Как там говорят нухутские мудрецы? Спокойно сидеть на горе, наблюдая битву тигров в долине…
– А после – забрать себе и добычу тигров, и их шкуры! – подхватывает Мейн, и Гонсало пробирает дрожь от злобы в его голосе.
– Главное, – осаживает его невидимый и холодный, – уничтожить все доказательства…
– О, об этом можете совершенно не беспокоиться, герцог: в мусоре никто рыться не станет, а тот, кто станет – вряд ли поймет, что к чему, даже умея читать.
– А мусорщик?
– Старина Густав? Во-первых, он всецело предан нашему дому. Во-вторых, не отличается остротой ума. В-третьих, от рождения нем. Из его мешка никакие тайны на свет не вылезут. Кстати, как, по-вашему, стоит поступить с мальчишкой?
– Предполагаю, дерущиеся тигры поднимут такой шум, что никто и не заметит исчезновения котенка.
– О да, эр Рейнхард, эру Валентину титул герцога Марагонского будет гораздо более к лицу!
«Это еще что?! – от злости Гонсало даже не так холодно становится. – Какой еще Валентин?»
Тут раздается стук в стену – вроде, возле стеллажа с бумагами: раз, раз-раз-раз, и еще раз. И оба заговорщика торопливо покидают тайное убежище.
Вот это да… Интересно… Рассказать соберано? Ага, поверит он, кота с два. Как бы туда влезть – и пошарить в бумагах? Удостоверившись, что всё тихо, Гонсало принимается искать кнопку, рычажок или чем там эта кошкина дверца открывается.
Нашел! Стул стоит близко, можно дотянуться – и тихонько подтащить его к себе по ковру, и сунуть ножкой в дверь, чтобы не захлопнулась. А самому выгрести из мусорки все бумаги! Свернуть, упихать за пояс и в пазуху. С бюро бы еще забрать – но ведь заметят! А теперь – ходу!
…Потом, уже поздно вечером, он сидит в своей башенке, перебирает при пляшущем свете фонаря трофеи. Читает подрасплывшиеся строчки на серой тонкой бумаге – другой в захолустном гарнизоне взять неоткуда: «…во время военных действий капитан Веласкес проявил стойкость и отвагу… прошу наградить…». Капитан Веласкес. Молодчага, тио Рамиро!
***
…Вымотался Ренкваха вусмерть. Еще бы: столько важных персон, и всем всё расскажи, да всю правду доложи, да в показаниях не запутайся! Сперва принцевы гвардейцы да дружки чуть не пристрелили, когда вывалился Ларс из вонькой тьмы чуть не в дверь принцевых покоев в Эйнрехте, в реквизированном для нужд победителей бургомистровом особняке. Потом Оллара убеждал, что не врет, что и впрямь тот, с кем Бастьен – то есть Рамиро, маркиз Алвасете, четвертый сын соберано, вот, значится, как его звать-то по-настоящему! – вместе в Легионе воевал: всё вспоминать и выкладывать пришлось – и про то, как малыша Гонсало спасли от ментора, и как отмычку мальчишке подарили, и амулет колдовской из тварьей чешуи. Поверил эр Чарльз, то есть принц, слава кисонькам. Раскипятился – жуть. Созвал своих офицеров, говорит – страшным таким шепотом: мол, хватит, так дальше нельзя, в собераньей кукушке, не иначе, пружина лопнула, и надо бы хватать старого ворона за хвост да сажать в курятник, пока собственные яйца не расклевал! А то вчера Хорхе, сегодня Рамиро, а завтра?
Шумели, ругались – Савиньяков молодых целых пять голов, да Валме, да капитан Муэртес, летун, ну то есть Хорхе Кэналлийский, который, оказывается, тоже намедни от соберано отеческий привет получил – чуть не гробанулся к тварям, да Гайяр, да… всех Ренкваха сразу и не запомнил. Шикали друг на друга то и дело – а все равно доболтались: явился, важно колыхая пузом, сам Первый Маршал, эр Ульрих – кое-как боком в дверь прошел. Это что вы, молодые эры, говорит, задумали?! Какая еще готовность номер один? Какие «наши люди»? Принц ему – факты, прямо под нос. И свидетеля заодно. Ну и пришлось бедняге Ренквахе выкладывать всё по новой. А потом – еще раз, теперь уже – Хоакину Альмейде, над всеми летунами главному… Слушали важные регулярники, переглядывались недоверчиво, брови супили. Про Рамиро, вроде бы, поверили. Не верили только, что легионер смог из своего Коннершталя такой мухой метнуться до Эйнрехта. Что это, говорят, за сказки – выходцевы тропы? Покажи! Кошки с вами, господа. Попросил Ренкваха свеч, да мяса с хлебом, да касеры, да выйти во двор – чтоб, значится, не на кирпичах и досках обряд творить, а как надобно, на земле и камнях природных. Да рябины наломать – и всем взять в руки по веточке, а то, чего доброго, утащит гость закатный. Видит Ларс – интересно им, молодежь пересмеивается, а старшие глядят, будто разведданные на карту наносят. Проделал Ренкваха всё, как прабабка учила – сидит, ждет, а сам прикидывает, как удирать отсюда, коли вдруг обряд не сработает и сочтут его треплом полоумным, если не чем похуже. А все вокруг сгрудились – и так и едят глазами и Ларса, и камень с четырьмя оплывшими свечками, будто на Ларсе картинки нарисованы!
Сработало! Да только не совсем так, как Ларс думал. Ну да, выходица из-под сарая вылезла. Не Айрис – сестра ее младшая, Дейрдре. Совсем девчонка. Глядела на эра Оллара – как на пряник, только что не облизывалась. И на вопросы его отвечала охотно: да, живут выходцы в Надорском лесу, самим Литом, четвертым Абвением, Отцом Скал поставлены тот лес стеречь от всяких праздношатающихся, вот уже целый круг, с тех времен, как Ларак пустым достался Лионелю Закатному, стерегут – и не видать им, как своих ушей, ни гроба людского, ни покоя, пока не исполнятся некие пророчества… И тропы есть, и проложить их можно – ежли убили на нужном месте кого-нибудь. А маркиза Рамиро среди мертвых ни она, ни сестры ее, ни товарищи не видали. Значит, можно надеяться, что жив капитан Веласкес!
Только старшие Алвы нацелились девчушку расспросить поподробнее на этот счет – здрасьте, пожалуйста! Ветер хлестнул, туча набежала – и дождем из нее! Да прямо на сарай и на выходицу несчастную! Ойкнула Эгмонтова дочка – и пропала. А возле сарая глядь – мужик нарисовался, пожилой уже, в мундире темно-синем с серебром, как на картинках про старину рисуют, волосы седые, гладко зачесаны – и видно, что тоже, кхм, не сказать чтобы совсем живой. А на крыше сарайной устроился, ногу на ногу, того же свойства черноволосый стройный красавец – волосы развеваются, глаза черные блестят, как у ночного кота, а за спиной – крылья чаячьи.
– Кто, – прилизанный спрашивает, – вздумал выходца звать на землю, что под моею защитой пребывает?
– И для чего, интересно? – подхватил крылатый.
«Святой Олаф!» – выдохнул, выпучив глаза и втянув пузо, эр Ульрих. «Святой Ротгер!» – пискнул кто-то из молодежи в заднем ряду.
Ну вот, не было печали: изволь теперь, Ренкваха, по четвертому кругу всю историю докладывать. Доложил, во всех подробностях – куда ж денешься? Выслушало начальство Рассветное, оч-чень заинтересовалось, обещало, что постарается разобраться. И то хлеб…
***
…Ночью сидели у камина эр Ульрих, дор Хоакин, принц Оллар и капитан ВВС Патрисио Муэртес. Вино на столе было скверное – но другого не достать, война. И беседа шла о материях склизких и гадких – но говорить было надо: не вытащишь за ушко на солнышко гниль – сожрет и разложит всё, как зелень Олларию.
Начал, как положено, эр Ульрих: ну хорошо, все убедились, что этот, как его, Ренкваха, не солгал насчет выходцев. Возможно, не солгал и насчет всего остального, что произошло в Коннерштале. Хотя это еще следует выяснить.
– Я этим займусь, если позволите, господин Первый Маршал, – вызвался дор Хоакин. – Но на младших Алва и впрямь идет охота – судя по тому, что мне известно.
И рассказал, как нагрянула в летный полк, где имеет честь служить капитан Муэртес, ни с того ни с сего из Альвеары комиссия во главе с неким полковником Кальперадо, из ведомства супрема. Ну, хорошо, нагрянула – пусть, бывает. При этом Кальперадо – помощник, некий фок Габен, корнетик белобрысенький. И корнетик этот, кроме того, чтобы начальству своему бумаги перебирать и подавать, как ему по чину полагается, очень авиатехникой интересовался. Так и норовил в любую свободную минуту подлезть поближе к механикам, да поглядеть, как двигатели и прочее чинят и проверяют, спрашисал, что да как. Ну, те и отвечали, показывали и рассказывали – вроде, на первый взгляд, ничего плохого не делал этот фок Габен. Говорил – хотел в Альбертовку, но не сложилось…
А наутро дор Хоакин, как положено, инспектировал вверенные ему соединения. И пришло ему в голову лететь не с тем пилотом, с кем вчера было решено, а с Муэртесом. Чей «ястребок» как раз вечером отшаманили и вылизали. Взлетели. Час, два – полет нормальный. А потом раз – и раскашлялся левый двигатель, как чахоточный в терминальной стадии. И захлебнулся. А через пару минут – второй. Муэртес, летчик милостью Абвениев, хоть завтра можно ставить командиром эскадрильи, на Анэмовом духе усадил аэроплан на каком-то утоптанном коровами выгоне возле какой-то деревеньки.
Стали разбираться – оказалось, топливные шланги надрезаны. Оба. Да с таким расчетом, чтобы лопнули некоторое время после вылета. Подключили по-тихому «безопасника» Мендеса, толкового парня, допросили всех механиков вместе, поврозь и попеременно. Выяснилось, что когда с машиной Муэртеса возились, порученец приезжего начальства вокруг вился, как оса над вареньем, так и норовил потрогать и поглядеть. А еще слыхали краем уха, как Трудхен-прачка жаловалась: мало того, что механики робу в стирку приносят всю угвазданную, так и порученец альвеарский туда же! У полковника Кальперадо – глаза на лбу, челюсть на полу: не может такого быть! Призвали корнета. А тот с миной как у надгробного памятника маршалу под нос – документ. «Всё, что сделал предьявитель сего, сделано по моему приказу, ради блага Талига и истребления врагов его. Родриго». Подпись соберано. Почерк соберано. И личная печать соберано. «Простите, господин маршал, я не предполагал, что вы полетите этим бортом». Выходит, это Муэртес – враг Талига? И по какой причине? Не верю, сказал маршал, головой за него ручаюсь. А вот вы, корнет, за то, что в военное время чуть талигские ВВС не обезглавили…!
– Расстреляли?
– Зачем, дор Ульрико? Живые свидетели нам в любом случае пригодятся. Отослал красавчика спецбортом ко мне в поместье, с инструкцией старому Бернардо: посадить в подвал, кормить, поить, стеречь, как Зверя Гальтарского. И Мигелето посоветовал со своим котиком закатным поступить так же.
Что за котик? А дор Хоакин, поняв, что дело нечисто, сразу с надежным человеком отправил депешу в Метхенберг, своему старшему брату Мигелю, Первому Адмиралу Талига. И получил ответ: у альмиранте на днях того же рода и достоинства история приключилась, когда капитан второго ранга Фуальдес сдавал аттестацию на право самостоятельно управлять эсминцем. Тоже комиссия приперлась из Альвеары, тоже из супремовой конторы, и тоже при главном порученец состоял, некто фок Миттер, которого очень интересовали техника и корабли, в частности, устройство капитанской рубки. Трижды подряд будто кот закатный лапой разворачивал корабль в ту часть бухты, где мины дриксенские еще не успели снять. Интересно дору Мигелю стало, что это вдруг стряслось с одним из его лучших офицеров. Поднялся на борт альмиранте, сам встал к штурвалу. И – та же кошатина! Старый боцман Зельтцер потом на баке рассказывал: совсем было налетела на мину «Звезда Талига», да всплыло под носом чудище морское, щупальца вот такенные, и двумя щупальцами нос-то «Звездочке» от этой погани отворотило! Не иначе – поднялся из глубин адмиралу на выручку сам святой Валентин!
Насчет святого боцман, может, и приврал – а вот магнит под компасом обнаружился самый настоящий. И вся команда, все, кто хоть что-то мог видеть, на фок Миттера показывала. И Миттер тот, прижатый к стенке, тоже дору Мигелю на стол карт-бланш от Родриго Третьего выложил. И тоже уверял, что альмиранте убивать намерения не имел…
Та-ак. А вот это уже тенденция.
– Именно! – почти выкрикнул Карлос. – И кто следующий, по-вашему?
– И вы, майн принц, насколько я понял, решили уттарить перфым? – медленно проговорил Ульрих Катершванц.
Оллар молча кивнул. Маршалы переглянулись.
– Но, насколько я успел понять, сиккнал тан – «кот-тофность номер от-тин», но не атака?
– Пока – нет.
– И не надо, мой принц. Пока – не надо, – мягко, но непреклонно произнес маршал ВВС. – Вам, как вы сами понимаете, гораздо выгоднее иметь нас обоих и моего брата на своей стороне, как и остальных военачальников. Что ж, лично я готов к борьбе за правое дело. Но не раньше, чем буду твердо уверен, что оно действительно правое. Если вы желаете, чтобы я участвовал в заговоре, то дадите сигнал не раньше, чем я слетаю в Коннершталь и потолкую по душам с молодым Ноймаром, а заодно и с сослуживцами, кхм, капитана Веласкеса. И кстати, попробую взглянуть сверху на этот кошачий тракт, по которому почему-то нельзя ездить!
– И не раньше, чем я съесшшу ф Метхенперк и сам поккофорю и с альмиранте, и с фаш прат, и фоопще со фсеми причастными, – тем же тоном сказал Катершванц. – Перетт решающий срашений неоппхотимо иметь как можно полее полные расфеттанные!
– Хорошо, господа, – кивнул принц, – согласен, здесь вы оба абсолютно правы.
– И, самое главное, – маршал авиации приподнялся, опершись ладонями о стол, и внимательно поглядел в глаза сперва Карлосу, затем герцогу Кэналлийскому. – Не буду говорить за остальных, но и я, и Мигель, и дор Ульрико давали клятву. Я не хочу, чтобы на месте гранатовых рощ Кэналлоа плескалась соленая вода.
– Разумеется, дор Хоакин. Я и сам заинтересован в том, чтобы смена власти в Талиге прошла тихо и бескровно. Соберано – для всех! – умер, да здравствует соберано. Как всегда. Недалеко от Алвасете есть маленькая ферма, тихая и уютная, где дор Родриго обретет покой. Пусть берет с собой свою Эстрелью, если захочет. Но если он захочет большего – для полоумных самозванцев есть Дом Скорби!
Тут в дверь постучали – тихо, деликатно, не так, как порученцы со срочными докладами. Вошел усталый, но довольный Филипп Рафиано, с известием, что тянувшиеся битых две недели переговоры наконец-то подошли к концу и судьба Дриксен решена: быть гордой кесарии провинцией Талига! Быть ее наместником Руперту фок Фельсенбургу, асу битому, девчонкой Марицей на задницу посаженному, – может, на земле лучше справится, если советников к нему толковых приставят! И быть маленькой принцессе Гудрун, единственной дочери принца Фридриха, геройски погибшего под копытами своих же кавалеристов в Мергане в Тварью ночь, и внучке кесаря Олафа, которого удар хватил от доклада, что талигская армия в Эйнрехт входит, супругой Гонсало, герцога Марагонского!
– Ну фотт, – удовлетворенно потер руки эр Ульрих, когда экстерриор удалился, пожелав всем доброй ночи. – Фы, майн принц, нушталис в кароший претлокк, чтопы отпрафиться ф столиц. Он у фас есть: фы на прафах путтушши ротстфенник пофесетте деффочка…
А когда Карлос отправился то ли спать, то ли передавать услышанное друзьям, эр Ульрих испытующе взглянул на дора Хоакина и спросил шепотом, точно ли тот собирается присоединиться к заговору, имеющему целью свержение законного государя Талигского? А как же все-таки клятва?
– Дор Ульрико, я поклялся в верности семейству Алва. Ситуация мне представляется крайне подозрительной. Я поеду в Альвеару, чтобы во всем разобраться. И, прежде всего, проследить, чтобы старый и молодые Вороны друг друга не заклевали…
– Зер гут. А я остаффаться сттесь – слеттить, чттоппы остаффшиеся трикс не кусать нас са саттница.
***
Рамиро открыл глаза. Сначала ничего не увидел. Потом разглядел тусклый мерцающий огонек поодаль. Пошарил рукой вокруг себя – понял, что лежит на широкой и жесткой постели, под меховым одеялом, подушка то ли сеном набита, то ли еще чем... Прислушался – рядом кто-то посапывает, и, похоже, не один… Что это за место? На Рассвет не похоже, темно. Да и на Закат не очень, хотя и тепло. Может, Лабиринт? Если так – надо вставать и идти, куда поведет дорога, тогда может быть и выберешься… куда-нибудь. Он попытался встать – тихо охнул от боли, пронзившей руку. Вспомнил: Гауптвахт, в спину стрелял, сволочь. Рядом поднялась темная тень, зашептала сперва вроде то ли на каданском, то ли на дриксенском, потом на ломаном талиге: тише, тише, что ты хотеть, янг рэйвен, ты лежать, или опять кровь на крыло… Он лег снова. Глаза его успели немного привыкнуть к темноте, и тень при ближайшем рассмотрении оказалась маленькой сухонькой старушкой, замотанной чуть ли не в полдесятка шалей. «Элис, – сказала она, поймав его взгляд, и указала скрюченным пальцем на себя. – Я быть Элис, я тебя лечить, Миро, я знать травы…». Спасибо, дора Элиса, вы очень добры.
Старая лекарка, взяв светильник – грубо сделанную глиняную плошку с плававшим в масле фитильком, – проводила Рамиро по узкому темному коридорчику в тесный закуток с недвусмысленной дырой в полу, потом обратно – он честно старался сильно на нее не наваливаться, но получалось не очень. Затем он, помявшись, попросил воды – «Если это вас не затруднит, дора Элиса, пожалуйста!». Травница поила его, держа возле губ плошку – вода была вкусная и холодная, но посудина нечаянно выскользнула из старушкиных рук, маркиз машинально дернулся подхватить ее раненой рукой – не смог, невольно вскрикнул – и тут рядом на постели заворочались. Один… второй… третий, совсем рядом. Высунулась из-под мехов всклокоченная голова – светлые глаза, короткие волосы, довольно симпатичный юноша, лет шестнадцать от силы. Знакомое лицо.
– Ты что? – спрашивает. – Плохо, больно? Элис…
– Уай, зэ Сансет…! Сайленс, сикстин рэд кэтс он ёр низ! – раздался из-под одеяла яростный шепот в два голоса, и показались еще двое. Эти были постарше: у одного пробились тонкие усики, а у другого – даже бородка топорщилась.
– Алан, я свертеть шею твой ворона! – прошипел тот, что с бородкой, а самый младший оскалился в ответ: «Невер! Гэт аут, Рич! Это мой добыча!». И у Рамиро встал перед глазами тракт, волки, кожаная фляга, рогатое чудище, неумелые, но старательные руки перевязывают рану. Алан Окделл, виконт Лар.
– Ай бэт, ю’л нот хэв э файт! – показал все белые крепкие зубы усатик, вылез из-под одеяла, не стесняясь ничуть своей полной наготы, красавец, и решительно уселся между Ричем и Аланом, растопырив руки – чтобы противники не могли достать друг друга. – Рич, плиз, сайленс энд слип. Ворона есть с подбитый крыло, надо жалеть.
Рич хотел было возразить, но, встретив укоризненный взгляд старой лекарки, проворчал что-то под нос на том же, вроде каданском, а вроде и дриксенском наречии, и улегся лицом в подушку.
– Сэнкс, Реджи, – Алан погладил усатика по плечу. – Летс слип.
Потом обернулся к Рамиро: «Ты давай спать – и я тоже, я быть рядом и тебя греть». И в самом деле улегся, притиснулся, заботливо укрыл – и с ним было уютно и тепло, даже рука почти не болела…
Когда Рамиро снова проснулся, в пещере было гораздо светлее: не одна плошка с фитилем горела, а все четыре. И стояли у его постели четверо. Рослые – под потолок, светлоглазые и русоволосые, как Алан, Реджи и Рич. Тот, что всех ближе – лет сорока на вид, настоящий великан, плечи широченные, такой слегка дотронется кулачищем – дух вышибет. Двум другим – один тоже верзила, другой пониже и покряжистей – похоже, за шестьдесят, но тому, кто попадется им под горячую руку, не позавидуешь. Бойцы. И опытные бойцы. Это наметанный глаз сразу углядит: как стоит человек, как руки держит… А четвертый – совсем старик, весь седой: и волосы – как белые перья по плечам, и усы – длинные, до груди свисают. Высокий, и чувствуется, в молодости сильный был, вот только высушило время силу, остов скрипучий остался от могучего дерева. Но держался прямо, и вид у него был величественный. Да и вообще от всех четверых властностью так и веяло, как холодом от каменных стен их жилища. Разговаривали, а сами посматривали на Рамиро: самый старый глядел надменно и презрительно, тот, что помоложе и повыше – неприязненно, другой – испытующе, будто гадал, что это перед ним лежит такое и к какому делу это можно приспособить, а вот самый младший, великан – вроде бы как даже и с интересом. Переговаривались вполголоса. Каданский Рамиро в детстве не очень-то давался. А жаль: разговор явно идет о госте – или пленнике? И не разобрать. Впрочем, нет, откуда здесь каданский. Надорленг, вот как это называется. В Надорском лесу властвует Лесной герцог, говорил вечером у костра Ларс Ренкваха, потомок беглых мятежников, и изъясняется этот вельможа на надорленге. Ларс с десяток слов на этом наречии узнал от прабабки, по пьяни как-то даже пытался Рамиро научить – вот только давно это было… Янг рэйвен – это он, Рамиро, так называла его старуха Элиса. Великана, судя по всему, зовут Эгмонтом, почтенного старца – Джеральдом, остальные – Льюис и Эйвон. А что такое аллоу ту ремэйн? И фру авэй?…
***
– Ражбаловал ты мальшишек, Эхмонт, – проворчал дед. – Што ни волокут в пешшеру – всё добыча…
– Ну а что ж это еще, дедушка? – возразил Лесной герцог.
– С каких это пор в Окделл-Хоуле ужинают воронятиной? – ехидно осведомился драгоценный папочка, и еще выше задрал нос.
– Твой младший завтра закатную тварь приволочет – ее тоже оставишь? – подхватил дорогой и любимый тесть: кто-кто, а этот ни разу не упустил случая поддакнуть задушевному другу Эйвону!
– А что, и оставлю! – огрызнулся Эгмонт, помянув про себя закатных кошек и черных, и рыжих. – Чего бы и не оставить, если научится дом сторожить! И вообще, это не тварь, это человек. Которому кроме Надорского леса деваться некуда.
– Ох, и добрый ты, внучек, сил нет, – проскрипел дед, и разгладил усы. – Этак тебе ворона на нос нахадит – а ты и облишешься!
Тьфу, Леворукий и полосатые кошки, у каждой шестнадцать котят под пузом! Сколько можно, когда это старичьё наконец оставит его в покое?! Десять лет правит Эгмонт Окделл-Хоулом и Лесом – пора бы уже с этим и свыкнуться! А то как отвечать за всех – так Эгмонт Лесной герцог, а как решать и приказы отдавать – так непременно дед или папаша священным долгом считают влезть со своим особым мнением! Ну их всех в Утоплый замок. Может, Эгмонт всю жизнь мечтал поймать и приволочь в пещеру настоящего Алву – вот только не получилось, да еще предки подгадили, Эгмонтом назвали, а чтобы пророчество сбылось, нужен Алан… Ладно, не ему, так сыну привалила удача.
– Да не ворона, дедушка. Просто снега и льда в лесу хватает, и за Чертой всякой гадости достаточно. А в Окделл-Хоуле пусть будет тепло. Для всех, кто сумел сюда добраться.
Топот в коридоре, перебранка, крик – отпихивая Ричи и Реджа, которые пытаются его удержать, в пещеру стрелой влетает младший, самый бедовый сын: «Не дам Мири выкидывать! Он – моя добыча!».
– Да твоя, твоя! Никто не трогает – только сам его учи всему, и сам выхаживай!
– Эгмонт!!
– Что, папочка?! Так будет. Я сказал.
Невидимая толстая витая струна натягивается до предела – и рассыпается ржавчиной.
***
…Теперь, когда участь Рамиро решена, и он официально принят в Окделл-Хоуле, юный виконт Лар напропалую хвастается перед всем кланом своей добычей, своей, как выражаются Рич и Реджи, ручной вороной. От всяких разных Окделлов – серых или голубых глаз, русых, белокурых и рыжих волос, серых и бурых одежд из меха, шерсти и кожи – у Рамиро уже рябит в глазах. Кажется, все обитатели огромной пещеры перебывали тут, и каждый оглядывал маркиза Алвасете самым внимательным образом, щурил глаза, качал головой, цокал языком, и непременно выражал свое ценное мнение – которого Рамиро всё равно понять не мог, а Алан сплошь и рядом переводить не хотел, отмахивался: «Это быть лучше, чтобы они иметь зависть молча!».
А потом… Было это ранним-ранним утром, насколько Рамиро мог вычислить – в пещере из-за отсутствия окон и постоянного полумрака он то и дело путался во времени. Он проснулся оттого, что кто-то задел его ноги, протискиваясь по узкому проходу мимо широченной, как плот на Рассанне, кровати, где «янг рейвен» спал вместе с братцами Окделлами под ворохом меховых одеял. Маркиз Алвасете открыл глаза, поморгал. И увидел – её. Куртка с капюшоном, кожаные штаны, мягкие сапожки – так в Окделл-Хоуле одевались все, без различия пола и возраста. Толстая светлая коса, схваченная кожаным шнурком. Маленький арбалет висит за спиной. На Аланову «добычу» взглянула быстро, искоса – а симпатичная, на свой, надорский лад! И отвернулась. Присела на кровать, стянула торопливо сапожки, влезла на постель, переступила через сладко посапывавшего Реджа – тот и не шелохнулся. Припала на колени возле Рича, за плечо его трогает:
– Рич… Ричи… ауэйк, пли-из… Ю толд ми…
Сонный Рич отмахивается, шипит: «Го авэй, Бесс, итс ту ёарли, айм слипинг…»
– Нот ёарли… Ю промист, Ричи… Ну, Ричи… Ричи-Ричи-Ричи-Рич! – тормошит, щекочет, треплет по волосам, почесывает спину. – Ри-ичард!
Бесполезно. Ричард, граф Горик, желает спать – и будет спать, что бы и кто бы ни говорил. А когда захочет – пойдет на охоту. И даже возьмет с собой сестренку – если она перестанет вредничать. Всё это Ричард, откинув одеяло и приподнявшись на локте, объясняет таким выразительным шепотом, такую состроив физиономию, и так отчеканивая каждое слово, что понимает не только Бесс, но и Рамиро. И девочка обиженно отворачивается. «Ну и подумаешь!» – написано на ее лице.
Глаза их встретились. Она смотрит на кэналлийца с явным любопытством. Потом, осторожно перебравшись через спящих Реджи и Алана, усаживается рядом. «Рейвен, – шепчет, – Алва…»
К вашим услугам, эрэа Бесс. Нет, вы меня вовсе не разбудили. Нет, я не святой Рокэ, а всего лишь его далекий потомок. И почему бы не поговорить, только тихо?
Вот чего Рамиро никак не ожидал, так это что она вдруг быстро скинет с себя почти всё, оставшись в короткой рубахе и штанах из грубого холста, слегка толкнет его в бок: «Мув, плиз!» – и, будто ящерка, нырнет под одеяло, уляжется рядом, положив голову «рейвену» на плечо. Маленькая, гибкая, теплая. Кончик косы оказался у Рамиро под самым носом, щекочется, пахнет хвоей, пушистый, его так и хочется взять в ладони и внюхаться как следует – но Рамиро не решается. Неприлично.
А ей – прилично? Она, судя по всему, об этом и не задумывается. Движения ее, когда лезла под одеяло, были уверенными, лицо – спокойным, и волновало Бесс разве только то, как бы ненароком не разбудить Реджи и Алана. То есть, для нее вот так лежать рядом с братом – дело вполне обычное и никем не порицаемое. С братом. А с кем-нибудь другим – тоже? Кто знает, какие тут правила, в Окделл-Хоуле. Во всяком случае, сама Бесс не усматривает в ситуации ничего такого, что повергло бы в шок придворных дам или почтенных горожанок. Не кокетничает, не заигрывает. Чиста и невинна, как породившая ее природа. Нужна ли мораль лесной птице, белке или ручью? Значит, и ему надлежит вести себя так же.
– Я Бесс Окделл, – шепчет она, – а ты Рамиро? – Он молча кивает.
– Братец Ричи, братец Реджи, братец Алли – показывает девочка рукой на спящих, – а ты быть братец Мири, оки?
Он кивает снова. «Оки», судя по всему, значит «хорошо, согласен», надо запомнить.
– Ты приходить из-за Черты – как там человеки жить, ты рассказ?
Конечно, с удовольствием…
Они шепчутся, прижавшись друг к другу. Ему поначалу неловко: он за годы в Легионе почти начисто забыл, как это – иметь дело с людьми не своего пола, – трактирщицы и потаскухи не в счет. Но с Бесс оказывается неожиданно легко и просто. Маркиз рад обнаружить в ней острый и пытливый, не девичий ум. Юную герцогиню интересует всё: от нарядов талигских дам и топографии Альвеары до устройства пистолетов и способа изготовления пороха. И схватывает она всё на лету. А братца Мири в свою очередь щедро снабжает ценными сведениями о том, кто есть кто и как всё принято и устроено в Окделл-Хоуле и вообще в Лесу. Заодно учит по ходу дела надорленгу, а он ее – кэналлийскому.
Время летит незаметно, пока не просыпается, повинуясь зову природы, Алан, и, выяснив опытным путем, что уже вот-вот рассветет, а значит, пора на охоту, будит Реджинальда. Сперва вдвоем, а потом втроем с Бесс они принимаются немилосердно расталкивать, тормошить и щекотать Ричарда. Наконец и он поднимается, шипит и ворчит, но видно, что больше для порядка, показать, кто тут старший и кого надо слушаться…
Вечером, вернувшись с охоты, Бесс, продрогшая и промокшая, забежала похвастать собственноручно подстреленным зайцем и поделиться новостью: над трактом летала большущая железная птица – Бесс с братьями сама ее видела! Они сегодня далеко забрались в поисках добычи – чуть не к самой Черте! Черная птица, вроде, как ворон – а крылья как у стрекозы! (Не меня ли ищут? – внутренне подбирается Рамиро. – Да нет, вряд ли, много чести легионеру. Хотя, зная характер соберано…»).
– Это винтокрыл, Бесс. Как думаешь, летчики вас заметили?
– Нет, я думать, нет. Они только лететь с тракт в лес – и тут дождь, ветер, очень сильный, почти ломать им крылья, они пробовать, пробовать – и обратно лететь!..
***
Винтокрыл тяжело плюхнулся возле восточной стены Коннерштальской крепости на вытоптанную, покрытую кое-где остатками темно-желтой травы, лужайку, где летом обыкновенно паслись гарнизонные коняги, – из-под шасси брызнула густая жирная коричневая грязь. Патрисьо Муэртес вылез из кабины, ругаясь сквозь зубы. Следом выкарабкался Хоакин Альмейда. Капитану выть хотелось от бессилия. Брата в лесу, конечно, не было. Только обглоданные останки лошади возле дороги нашлись, в потертой сбруе, волками погрызенной. И обглоданные волчьи скелеты. Рамиро дрался, как настоящий Алва! Но против стаи в одиночку никому не выстоять… Легионеры и солдаты не лгали: огромная груда камней поперек тракта и в самом деле навалена, и сапоги Гауптвахта точно в описанном месте из-под нее торчат. Скала, похожая на сидящего гиганта, тоже в наличии. И этот ветер с дождем и грозой налетел именно тогда, когда Хорхе направил машину в сторону от тракта! Вылетели из леса – погода более-менее нормальная… Попытаться еще раз? Топлива в обрез, только чтобы дотянуть до базы. Альбрехт Ноймар всё подтвердил. И копию наградного листа показал. И приказ. Печать соберано, подпись его же. Ни за что, ни про что. Просто за ызаржью свою соберанью породу! И соберано свое получит. Рано или поздно. Пусть прячется хоть в Кэналлоа, хоть в Торке. Хоть в Надорском лесу. Такое прощать – нельзя. Нельзя, чтобы Рамиро, неотомщенный, до скончания века бродил по лесу полуразвалившимся выходцем.
– Ну что, дор Хоакин, теперь вы убедились?
– Более чем.
– И что будем делать, господин маршал?
– То, что клялись делать, когда приносили присягу. Служить Талигу.
– Именно. Служить Талигу. Но не дору Родриго!
– Талигу, а не дору Родриго, – кивнул Альмейда.
***
– Пароль – «Служим Талигу!», отзыв – «А не дору Родриго!», – прекрасно! И в случае чего легко отговориться, – хищно улыбнулся Карлос Оллар. – Иерро, Хорхе, Арлио! Нужно передать это всем нашим, и поскорее!..
«Служим Талигу, а не дору Родриго!» – пароль летит из полка в полк, с линеала на эсминец, из эскадрильи в эскадрилью, на крыльях «ястребков», под банками шлюпок, в планшетах у ординарцев, его шепчут на ухо самым близким, надежным, проверенным друзьям, шире и шире, дальше и дальше: готовьтесь, вот-вот, уже скоро, победа будет за нами, ибо дело наше правое!
***
– «Талигу, а не дор-ру Р-родриго»! Карр-рьяр-ра! – крупный ворон, нарезав не менее четырех кругов по залу башни – ветер от крыльев взъерошил кошкам шерсть, – уселся наконец на спинку кресла и принялся яростно чиститься, возмущенно покаркивая.
– Мрр… Хорр-рошо, хоть Талигу, а не великой Талигойе, дорр-р Алварр-рро! – промурлыкал, отвлекшись от вылизывания задней лапы, рыжий пушистый котище.
– И, судя по тому, что мне известно, ваш потомок, дор Алваро, как нельзя более этого заслуживает! – высоко, под самым потолком, воздух рассекли тугие чаячьи крылья, белая птица спикировала на подушки у камина, оборачиваясь на лету черноволосым моряком.
– Объяснитесь! – вскинул бровь Алваро Алва, приняв человеческий облик.
– Что ж, слушайте!..
– Ну, Ринальди, что вы на это скажете? – еле сдерживая клокочущее в горле гневное карканье, произнес соберано Алваро, когда Ротгер закончил рассказ.
– Мрр… Мрр… – кот встал, потянулся и уселся, обвив себя пышным хвостом с белым кончиком. – Скажу, что Р-ротгеру р-расс-ссказали чис-стую пр-равду… И что пр-р-орочес-с-ства ис-с-полняютс-ся!
– Доисполняются, чувствую: до второй Изломной Смуты! – каркнул соберано. – При всём моем почтении к Абвениям…
– Но, собер-р-рано, – проурчал кот, намывая лапу как ни в чем не бывало, – вам же никто не меш-ш-шает… мрр… пр-рос-с-ледить, чтобы обош-ш-лос-сь без непоправимых потер-р-рь…
– Сделаю всё, что в моих силах, – кивнул Ворон, – можете не сомневаться. За младшим сыном принца Карлоса следит непутевейший из моих отпрысков – уж с этим-то он как-нибудь справится, после всех моих трудов по его воспитанию! А мы с Долорес проследим, чтобы ничего не случилось со старшими детьми принца. Впрочем, думаю, будет лучше, если я подстрахую Рокэ…
– Вам виднее, монсеньер первый маршал, – вставил Ротгер. – А я пригляжу за дором Алонсо, а заодно и за дором Хорхе, а не то так Жермона попрошу.
– Пр-рекрр-рас-с-но, – мурлыкнул рыжий, – а кто будет следить за Гудр-рун?
– За маленькой дриксенкой? Тут я пас, – покачал головой Бешеный, – и Рамон тоже: в столицу нам фарватер закрыт, от моря далеко… Вот разве что Олафа привлечь – он тоже дрикс, вот и пойдет в кильватере у девчонки…
***
– Эр Джезас, мне страшно! – Клотильда Аррохадо, урожденная фок Штарквинд, сидя на кровати, покрытой старым шерстяным бордовым одеялом, комкала в руках газовый шарф.
– Отчего, дора Тильда? – склонился к ней рэй Суавес. – Опять соседи? Неймется им! Мария?
– Да, Мари. И Жанна. Приставали ко мне на улице: а на чьи деньги я еду покупаю, чем зарабатываю, а с кем живу? А вчера, пока я ходила на рынок, кто-то залез в окно, всё перевернул…
– Что-то украли, дора Тильда?
– Вроде бы нет. Вот только цветы из горшков выдернули, землю рассыпали, и шкатулку разломали, вытряхнули нитки… и мамину Эсператию. Топтали ее, рвали…
– Значит, вернее всего, лезли не столько воровать, сколько пакостить! Каррьяра.
– Везде начиналось с этого, вы же помните, эр Джезас. У Мари муж в Разведке и безопасности, она при каждом удобном случае этим хвастается.
– Каррьяра. Хуанины детки, не иначе. Головы поотрываю. Ихос де гатта. Что Эсператия-то им сделала?
– Эр Джезас, она – дриксенская, – шепотом проговорила Клотильда. – Смотрите!
Принесла несчастную книгу – измазана, истоптана, половина страниц повырвана, а на первой грязным пальцем выведено: «Дриксова шлюха!». Детки резвились. Но детки – что собаки, кидаются на того, на кого взрослые укажут – явно или нет. И теперь вслед за детками, как пить дать, жди взрослых гостей. Ладно, если только соседей, а не полицию или, того хлеще, Разведку. По законам военного времени… Был бы Хесус один – пришиб бы к котам парочку дебилов, остальные бы заткнулись. Но он не один. Значит, снова бежать. Ничего. Они привыкли. Даст Анэм, осталось недолго.
– Да, уедем. Только куда?
– В Альвеару, дора Тильда. Большой город, легче затеряться. И вообще, лучше нам всем быть там. Наймем повозку, возьмем только самое необходимое и самое дорогое. Остальное – на месте. Деньги есть. Я тут возле казарм встретился кое с кем, – и тихо-тихо, губами чуть не в самое ухо влез: «Кто тоже служит Талигу – а не дору Родриго!».
…На другое утро, едва брезжит рассвет, закрытая четырехместная дорожная карета, видавшая виды, но еще крепкая, отъезжает от ворот – скорее, скорее! Клотильда втиснулась в угол, капюшон старенького синего плаща поглубже надвинула, дор Хесус приобнял ее, стараясь согреть. Алваро глядит в окно. И Долорес глядит – только втихаря, из-за краешка шторки, чтобы мать не начала снова нудеть про безопасность и приличия. Толку-то от этих приличий!
Проехали городские ворота. Направо повернули – на север, к столице. Два крупных ворона разом снялись с вековой липы – и полетели им вслед…

А с севера тащилась по разбитым войной торкским дорогам в Альвеару вереница карет, телег, всадников – камеристки, гувернантки, служанки, охрана, платья, белье, припасы и всё, что к выходящим замуж принцессам прилагается. В середине поезда ехала, по-утиному переваливаясь на колдобинах, скрипя надсадно рессорами, большая шестиместная карета с выписанными на дверцах лебедями.
***
Хорошая карета, крепкая, и просторная, есть где повернуться, особенно если вас только двое, и даже спать в ней можно. Эрэа Марта именно этим и занята большую часть времени. Только вид делает, будто читает Эсператию. И прекрасно. Пока она спит, можно делать что хочешь, если тихо. С куклой, к примеру, играть. Кукла маленькая, с ладонь, в кармане припрятана. Ее зовут Эльза. Она умеет спать, то есть закрывать глаза. Эреа Марта, как ее видит, шипит, как игристое вино, когда его открывают на балу: «Принцесса, ведите себя соответственно возрасту!». А Гудрун хочется поиграть, хоть еще немного: ведь в Альвеаре уже не получится – там, наверное, вокруг будет столько народу, что не утаишься! Разве что ночью, когда все уснут…
Маленькая принцесса осторожно достает куклу, одергивает ей темно-синее атласное платьице с белыми кружевами, приглаживает белокурые волосы – кукла похожа на саму Гудрун.
– Смотри, Эльза, – шепотом, одними губами говорит девочка, – опять дождик пошел…
И вправду, пошел. Не дождь, так, морось. Но все равно стекло в окошке кареты покрывается мелкими прозрачными точечками. И точечки эти, если чуть отодвинуться и хорошенько вглядеться, складываются в лицо. Похоже на… на святого Олафа, мраморного, который в дворцовой часовне.
***
Рука почти зажила, силы вернулись, и Рамиро день ото дня всё более осваивался в Окделл-Хоуле. Помогал на кухне с готовкой, и с уборкой, а что такого, в Легионе тоже не водилось ни кухарок, ни горничных! Учился языку – слово за словом, фраза за фразой, в болтовне с Аланом, Бесс, Реджи и их младшей сестрицей, девятилетней Юсси, Юджинией; даже Ричи потихоньку оттаял и всё чаще снисходил до бесед с «ручной вороной» – ему же тоже любопытно, как живут люди за Чертой! Оказалось, что «рейвен» – это «ворон». Когда охота бывала удачной, ходили всей компанией кормить свежими потрохами священных воронов – большущие черные с лиловым отливом, атласно лоснящиеся, до кошек довольные птицы числом шестнадцать обитали в сосновой рощице неподалеку, людей не боялись абсолютно, а братцев Окделлов, главных кормильцев, отличали особо, узнавали издалека и приветствовали радостным карканьем. К Рамиро сразу две увесистые пташки уселись на плечи – рейвенс ту рейвен, сказал Рич, – и пощипывали за уши острыми клювами, требуя угощения и ласки.
Познакомился «рейвен» поближе и с прочими Окделлами – нормальные оказались люди. И прабабка Эдит – долговязая и худая, под стать своему супругу, тану Джеральду, сурового вида старуха, в свои девяносто пять еще вовсю ходившая на охоту, только не очень далеко. И бабка Дженни, эрэа Дженнифер, достопочтенная супруга тана Эйвона, и герцогиня Мирабелла, рослая, статная и смешливая, с толстыми светло-русыми косами до колен. Эта правила своим пещерным герцогством – кухней, скотным двором, кузницей, мельницей и прочим хозяйством – будто играючи, добиваясь своего ласковыми, полушутливыми просьбами, брошенными мимоходом замечаниями, что неплохо бы сделать то-то и то-то – и это неизменно оказывалось выполнено точно в срок. Казалось, надорцам доставляло удовольствие не только сделать трудную, но необходимую работу, но и при этом порадовать «эрэа Миру». А она обращалась со всеми своими подданными как с равными. Ну, или почти равными. Не то что соберано – тот, помнится, взглядом так к месту и примораживал. Бояться его было естественнее всего, вспоминал Рамиро, ненавидеть – легко, а вот улыбнуться государю – ну нет, на это разве одна только Эстрелья Гисаль и способна, ну да на то она и актриса, навыки отработаны.
А вот эреа Мире улыбались, и она улыбалась в ответ. В Окделл-Хоуле люди вообще, насколько Рамиро мог наблюдать, часто улыбались и смеялись. Даже сам тан Эгмонт. Этот смотрел на Рамиро… ну вот как Ликург смотрел, только что у гайифца к симпатии и сочувствию все же примешано было вожделение, а у надорца – нет.
И тан неизменно спокойно глядел, как Бесс льнет к «братцу Мири». А девочка всё просила: расскажи про Кэналлоа, про Торку, про старую столицу, и как с холтийцами дрался, расскажи!
И Рамиро рассказывал – все, что вспоминалось. Это было ново, чувствовать себя старшим, а не младшим братом.
Даже пытался подбирать на грубо сделанной лютне кэналлийские и надорские песенки. И в конце концов что-то даже начало получаться. А Бесс и Алан подпевали, смешно перевирая кэналлийские слова. Как-то за этим занятием их застали старый герцог Джеральд и эрэа Мирабелла. Стояли в дверном проеме, слушали – трое певцов, увлекшись, не заметили их. Наконец Джеральд насмешливо проворчал:
– Гляди, Белла, как талигский ворон по-нашему каркать учится!
Бесс ойкнула, Алан подскочил, песня смолкла.
– Ну, что испугались? Давайте дальше, – добродушно усмехнулась герцогиня и поправила косы. – Ведь хорошо же!
Обернулась к Джеральду: «Дед, ну какой из него ворон? Да скворец он еще! Вон какая славная птичка, певчая, веселая!».
Подошла, тихо, как кошка, ступая в мягких кожаных сапожках – и в макушку Рамиро чмокнула. «Скворчик ты мой, – сказала, – птенчик, сыночек!».
Ржавая струна в воздухе дзыгнула недовольно, натянулась – и лопнула.
***
– Это есть быть невозможно, эр Хоакин! Просто потому, что быть совсем невозможно!
– Я бы очень хотел, чтобы это было так, дор Теодоро, но я сам летел тем бортом и остался жив лишь милостью Анэма, благосклонностью коего явно не обделен мой пилот.
Гонсало, скрючившись в три погибели, сидит на полу в потайном ходе. Ну и проход сделал Аттини – не пройти, не повернуться! Зато отверстий проделано целых два: можно либо нормально смотреть и худо-бедно слушать, либо – наоборот. И маленький герцог попеременно слушает и смотрит.
Генерал Теодор фок Варзов – начальник главного управления военного бюджета и финансирования, уф, сразу и не выговоришь! – внимательно читает и перечитывает, рассматривает, вертит в руках бумаги, которые дал ему дор Хоакин. Наконец поворачивается к маршалу авиации – и на лице у него написаны растерянность и недоумение.
– Их интересовала финансовая документация? Но, эр Хоакин, я вообще не припомню, чтобы отправлял подобную комиссию! Тогда как если в таковой возникла бы надобность, ее должен был бы посылать именно я. Я, эр Хоакин! А не супрем!
– Мне это тоже показалось весьма странным, дор Теодоро, – хмурится кэналлиец. – С какой стати Инголс взял на себя ваши полномочия – ему своих мало?
– А главное, этот карт-бланш…
– Если допустить, что именно ради карт-бланша и затевалась комиссия, как пирог ради начинки, – начал авиатор, – то…
– То – все-таки: почему прикрытием послужил Инголс? А не я?
– Либо господин барон что-то проведал и решил выслужиться перед соберано…
– Это есть маловероятно, эр Хоакин, – фок Варзов с сомнением качает головой. – Эр Якоб для этого слишком умен и осторожен!
– Тогда… возможно, проведал кто-то другой, – скалится маршал, – И решил, опять же, выслужиться перед соберано – либо подставить под удар Инголса, это уж как получится.
– А… государь?..
– А государю, сдается мне, было всё равно: вы, Инголс или сам Леворукий. Но дор Хорхе и дор Алонсо ни в чем не виновны, за это поручусь!
– В любом случае, я поговорю с эром Якобом… разумеется, со всей осторожностью… Но если то, что вы, эр Хоакин, говорите… Что государю – всё равно, лишь бы… Что нам тогда остается?
– Разумеется, продолжать выполнять свой долг, дор Теодоро. Служить Талигу. Короли приходят и уходят – Талиг остается.
***
Ну, наконец-то, отцеремонились! Наигрался соберано в куклы. А она и вправду похожа была на куклу, эта принцесса Гудрун: платье пышное, со шлейфом и десятком нижних юбок, синее с черным кружевом, кружева шелковые, блестят, как у Герцога перья, и платье атласное блестит. Косички светлые, глаза голубые – тьфу, отворотясь не налюбуешься, как нянька Кончита говорит. Эр Эдвард перед соберано уж так распинался, какая у Гонсалито невеста красивая… А, да что он понимает, эр Эдвард! Красиво – это когда глаза черные, и косы черные, до колен, каждая в руку толщиной, как у доры Эстрельи. Ну да красота для принцессы не главное: папито говорит, вполне достаточно, если Гонсало с этой дриксенкой сумеет подружиться, вот как сам папито со своей Хельгой, тогда вполне можно жить, ради блага Талига, чтоб его, это благо, коты обсикали! Подружиться – это бы неплохо. Потому что с другом-человеком можно разговаривать. С Герцогом и котами, конечно, тоже можно – но всё же не то: они ни в книгах ничего не понимают, ни как в корабли играть… Интересно, девчонку можно научить хотя бы азам тактики? Впрочем, вот дора Мариса же научилась на «ястребке» летать! Но для начала с Гудрун этой хотя бы поговорить надо – то есть без взрослых, по-настоящему. А ей на церемонии тоже было скучно, Гонсало видел, значит, дело не безнадежно. И смотрела дриксенка на него втихаря с явным интересом! Однако же ходы потайные принцеске показывать пока что не след… Ходы. Кстати, не слазить ли еще раз к тайной комнатке, где эр Эдвард лебезил перед герцогом? Не найдется ли там еще что-нибудь интересное в мусорной корзине?
***
– Дорогой герцог, смею полагать, наши дела…
– …Были как никогда близки к провалу, любезный граф.
Ух ты! Вот повезло-то! Гонсало жадно приникает ухом к дырке. Тсс!
– Но, дорогой герцог, – мнется эр Эдвард, как двоечник перед ментором, – не мог же я предугадать…
– Знаете, мой дед часто повторял: успеха добивается тот, кто умеет управлять случайностями.
– Или хотя бы обратить их себе на пользу! – подхватывает Мейн, как дамская собачонка тряпичный мячик.
– Разумно, – снисходительно роняет герцог. – И на сей раз, похоже, случайность сыграла нам на руку.
Голосок у него – можно посреди лета на солнышке мороженое стряпать!
– Вы знаете, что Варзов после душеполезной беседы с дором Хоакином, как и собирался, отправился прямиком к Инголсу? – продолжает невидимый собеседник графа.
– Нет, эр Рейнхард! И что же барон?
– То, чего и следовало ожидать, эр Эдвард: сказал эру Теодору чистую правду – что ничего ни о какой комиссии знать не знает. Однако же сообразил, что неплохо бы сомнительное дело свалить на кого-нибудь. Призвал рэя Кальперадо и второго… как бишь его… ах, да, Манро, а те, выпучив глаза от усердия, со священным трепетом положили на стол эра Якоба и приказы соберано, и командировочные удостоверения, и распоряжение о выдаче командировочных из личных средств соберано. За подписями и печатями. С грифом «совершенно секретно», каковой наш дорогой Штефан отважился добавить от себя!
– И не напрасно! – будь у эра Эдварда хвост, так он бы им изо всех сил вилял.
– Разумеется, любезный друг. Все мои идеи до сих пор срабатывали – пусть и не всегда в точности так, как значилось в наших планах. Теперь не исключено, что соберано кроме альмиранте и маршала авиации лишился военного финансиста и супрема.
– И это прекрасно!
– Да, неплохо. Однако несколько хуже то, что Инголс и Варзов замечательно спелись с Альмейдой. Не исключено, что теперь это трио попытается стать квартетом… или же влиться в хор… армейский ансамбль, который великолепнейшим образом поет марш «Служим Талигу»…
– О да, дорогой герцог! «Служим Талигу, а не дору Родриго!» – личный секретарь соберано только что не подвизгивает, – о, Савиньяки-младшие никогда не научатся говорить достаточно тихо! Но вы же сами говорите, что это неплохо!
– Не торопитесь, граф: вы не дослушали. То, что ряды мятежников ширятся – превосходно. Но то, что супрем зол как Леворукий и перепуган как Эрнани – совсем нехорошо. А еще хуже то, что он теперь горит желанием во всем разобраться. И те же чувства испытывают фок Варзов, Хоакин Альмейда, а в скором времени, не исключено, будет испытывать и принц Оллар. Больше собак – больше вероятности, что хоть одна да возьмет след.
– Но… Но тогда, дорогой герцог, нельзя ли сделать так, чтобы свора кинулась за другой дичью?
– Именно. Подбросим собакам – котенка. Даже парочку. И, если будет на то воля Создателя, то тигры сцепятся… Как думаете, граф, не захочет ли на днях маленький герцог показать своей нареченной невесте достопримечательности столицы?..
Естественно, захочет – попробовал бы Гонсало не захотеть… Ладно, кто предупрежден, тот вооружен, как в книжке написано!
***
Ну так и есть! С утра пораньше обрадовал его величество: говорит, после занятий, Аугусто, берете карету и везете Гонсало с Гудрун кататься по Альвеаре. Даже не спросил, а хочет ли Гонсало кататься? А Гудрун? Будто Гонсало и принцесса не люди и вообще не живые, а куклы: куда захотел, туда схватил за ногу и поволок. Будьте, говорит, к двум пополудни готовы.
Ладно. Будем. Вот только вместо самостоятельной работы сбегаем по-быстрому в собераний кабинет и провернем одно дельце.
Накануне Гонсало сидел в потайном ходе за стеной этого самого кабинета и слушал, как эр Эдвард закатным котиком мурлычет государю соболезнования: мол, прошу прощения, выполнить ваше приказание и доставить спутавшегося с дриксами маркиза Алвасете во дворец для конфиденциальной беседы не представляется возможным: застрелен маркиз при попытке к бегству – в Кадану направлялся, не иначе. А перед тем любовника своего пристрелил, молодого Ноймара. А соберано секретарю: мол, гибель капитана Веласкеса не касается царствующего дома. И лицо у государя стало – как у чугунного святого Рокэ. Всё, говорит, с этим покончено. Ну вот надо же соберано быть таким дураком!
Выждать, пока государь выйдет из кабинета. Тихонько выбраться из потайного лаза. Кинжальчиком темно-синюю бархатную обивку на кресле – рраз! И на другом, куда обычно эр Эдвард, ешь его кошки, садится, – рраз! А в прорезы – чернил, да не из чернильницы, а из бутылька в шкафу, чтобы не сразу просек соберано. Как он сам говорит, раз голова не понимает – может, дойдет хоть через задницу!..
…Карета катит неспешно – Санто-Рокский… Валмонский… а это, похоже, Октавианский рынок – так, чуть по касательной зацепили, а жаль, там должно быть интересно… а это Найерелла… и набережная Сент-Робер… Эрэа Марта и дор Аугусто сидят против хода кареты и чинно беседуют о погоде, книгах и музыке – ментор с гувернанткой нашли друг друга. А Гонсало ментор сказал: занимайте принцессу, ваша светлость, расскажите ей про Талиг и про столицу, кстати и проверим, как вы усвоили землеописание и правила светской беседы. Ну и правильно: Гонсало с Гудрун из закрытой кареты всё равно деться некуда, а рядом с обеих сторон скачут по двое гвардейцев и сзади – дор Франсиско Бадильо.
Смеркается. Сейчас рано темнеет, а в Эйнрехте, Гудрун говорит, еще раньше. И холодно, даже в теплой одежде и сапогах. Ничего, сейчас, наверное, уже будем возвращаться, во дворце ужин скоро, через полчаса – Гонсало щелкает крышкой часов – в свете уличного фонаря эмалевый ворон как будто ехидно усмехается, не хуже самого соберано. Домой… ага, кошки с две! В Санто-Рокэ поехали. Тоже вроде как достопримечательность… Но там сейчас уже никого нет… Та-ак, понятно. Маленький герцог нащупывает в кармане кинжальчик, в другом – отмычку, готовясь дорого продать свою жизнь.
Обогнув фонтан, на который уныло любуются чугунный святой Рокэ и его ворон, карета сворачивает на уже опустевшую боковую аллею, потом – на другую, поуже, где охрана вынуждена приотстать, иначе не поместиться, щелкает кнут, вороная четверка переходит на крупную рысь, слышно, как кто-то из гвардейцев снаружи орет на кучера: куда, квальдэто, какого Леворукого?! Быстрей, быстрей – и тут спереди и сзади грохочут выстрелы! Карета встает – дверка аккурат напротив старого дуба. Слышно, как кто-то отчаянно бранится и стонет, кони бьются в постромках и испуганно ржут. Дор Аугусто, скинув плащ и на ходу пытаясь выдернуть из ножен шпагу, вылезает наружу. Началось, так и растак их пешим этапом через шестнадцать кактусов, как говорил Лукас Ройя. «Ложись!» – Гонсало соскальзывает на пол сам и стаскивает за собой Гудрун. Вовремя! Эрэа Марта выглянула было в окно – и повалилась, прямо на мальчика и девочку, даже ойкнуть не успела, за шиворот Гонсало льется что-то противное, горячее, липкое, Гудрун тихо всхлипывает. Да тихо ты! На миг в карете становится темнее – кто-то проскакал мимо, заслонив свет. «На, получи! Котов тебе…! Крысью мать! Измена! Служим Талигу – а не дору Родриго!». Выстрел. Кони рванули, не разбирая дороги – карета летит, раскачиваясь и подпрыгивая на камнях и корнях, Гонсало, чтобы не так было страшно, ругается сквозь зубы, как научили Лукас и Ренкваха, Гудрун вцепилась в его руку – не оторвать...
Каррьяра! Шпиль от Утоплого замка им всем в задницы! Ось, похоже, сломалась. Задняя. И впереди хрустнуло. Карета накренилась и рухнула набок – теперь Гудрун и Гонсало лежали на сложившейся, как тряпичная кукла, эрэа Марте, даже не очень ушиблись, бедняга гувернантка и после смерти послужила своей госпоже, смягчила удар. Цокот копыт понемногу затих вдали. Понятно. Поворотный шкворень хряпнулся, дядюшка Рафаэль, дворцовый каретник, рассказывал, как это бывает… А она была мертвая, ну да, совсем мертвая, эрэа Марта, не шевелилась, не дышала, и вместо лица у нее была страшная уродливая маска, какую и на Осенний-то Излом не всякий решится напялить на себя. Гудрун дрожала и беззвучно плакала, и одной рукой держалась за руку Гонсало, а другой – за карман своего платьица. Девчонка, что с нее взять…
– Ну, что, так и будем реветь, ваше высочество?
– А что нам делать?
Полезла в карман, вытащила куклу, в шерстяной лоскут замотанную, развернула осторожно:
– Эльза! Эльзхен, майне херцхен! Не разбилась!
Кто о чем… Так, а у нас..? Слава кисонькам, кинжал на месте. А отмычка?! Ну, ну… Вот, нашлась, порядок. Ну что, принцесса, давай вылезать. Так, а не прихватить ли плащ эра Августа, и с эрэа Марты тоже стащить – ей-то ведь уже ничего не надо, бедолаге… Чего? Ждать тут? Нас должны найти? Должны-то, по идее, должны, а ты уверена, что первым нас найдет дор Франсиско – а не те, другие? Кто они были? Да есть тут, во дворце парочка ызаргов. Потом расскажу. Сейчас надо бы убраться отсюда подальше и где-нибудь ночь пересидеть…
***
…Холодно, сыро, темнеет, дождь накрапывает. В трофейные плащи закутались, свернув их вдвое – одни глаза видать. Но всё равно холодно и мокро. Тропинка скользкая, Гудрун уже дважды шлепнулась, и попу отбила, и коленку, чуть не расколотила свою Эльзу драгоценную. Однако же топает молча, и руку жениха не выпускает. А куда ей деваться-то!
Ничего. Выберемся. Ведь выбрался же святой Рокэ из этой своей дыры! А тут не Лабиринт, а просто город, и даже не ночь, а просто поздний вечер. И впереди свет фонарей.
Ограда. За ней видны фонари, да не в два ряда, а во все четыре, а то и больше! И слышен плеск воды. Та-ак. Похоже, ваше высочество, мы вышли к Найерелле. Через заборы лазить умеешь? Нет? Плохо. Я, впрочем, тоже не очень по этому предмету, случая не было. Значит, придется учиться по ходу дела. Давай, вот, залезай на пенек, оттуда будет легче, давай сюда плащ, а юбки подоткни… Давай, пока никого нет поблизости!..
Кое-как перелезли – и какой кошатник эти девчачьи юбки выдумал? Пошли. Шевели ногами – а то задрогнешь совсем! Надо согреться. И поесть. Гонсало слыхал, кое-где харчевни всю ночь открыты. Только деньги нужны. А денег нет. И у Гудрун тоже. Маленьким деньги не положены, девчонкам тем более. А без еды загнемся, чего доброго. Во дворец не пойдешь, даже если б и знал точно дорогу. И к полицейским дора Армандо тоже – кот их ведает, кому они сейчас служат: Талигу, дору Родриго или вовсе эру Рейнхарду с ледяным голосом?
Алва не воруют. И милостыню не просят. А как тогда? Заработать. Чем именно? Как было написано в той книжке? Помочь какой-нибудь почтенной эрэа кошелку с базара поднести? Вот только где тот базар, да и закрылся он уже… Та-ак… вроде, и в людное место надо выбираться, если хочешь найти еду и ночлег, и на глаза попадаться тоже не очень-то желательно. Вот тут и мозгуй… Ладно, двинули – по ходу что-нибудь придумаем.
Перешли Бонифациев мост. Тут начиналась, судя по табличкам на углах и воротах, улица Святой Матильды Воительницы. На ней народу толклось уже порядочно – однако же, по большей части такого, с которым лучше бы не связываться: не то что заплатят за помощь, а последнее отберут, на мордах написано. Наконец вроде показалось из подворотни то, что надо: пожилая эрэа, на вид почтеннее некуда, низенькая, кругленькая, одета в темное, в руке увесистая корзина – видно, старушка торгует вразнос, булками или рогаликами, вон, обходит девушек, что стоят в подворотнях, плащи у девиц распахнуты, под ними яркие платья, короткие, по колено, а не в пол, как у дам во дворце, – и не холодно им! Дают старушке монетки, а та кого благодарит, а на кого и кошкой шипнет. Ну, что, попытаемся? Откинуть с головы плащ – чтобы лицо было видно, и глаза честные сделать.
– Эрэа, дозвольте вам помочь! Дорого не возьму…
Старуха взглянула сверху вниз на Гонсало, улыбнулась, чуть показав крупные и кривые, как у Пегой кобылы, зубы, потом оглядела Гудрун, присела, бесцеремонно стянула капюшон с принцессиной головы. «Детки, – затарахтела, – бедняжки, откуда ж вы взялись, да такие красивые, да замерзли, да вам же давно спать пора, да идемте ко мне…» – и уже сгребла их обоих за руки, и потянула в подворотню, и только что не облизывается… Но тут, откуда ни возьмись, как налетит ветер и дождь, да как шваркнет бабке чуть ли не полведра воды из канавы прямо в сладкую физиономию, под черный чепец! Обрисовалась в ледяной мороси призрачная фигура мужчины, вроде военного, да толком не разобрать, и к вою ветра примешался тревожный голос: «Бегите!». Бежим, уже бежим, со всех ног, только в ушах свистит, в другую подворотню нырнули, проскочили двор, вылетели на улочку. Встали у стены, отдышались. Осмотрелись. Определились на местности. Морисская улица, значится на табличке. Мориски, дор Аугусто говорил, хорошо сладости всякие делают. И мясо – у них кастрюли еще такие, с чудными крышками, тажины называются, зароют тажин с мясом в угли костра… Вкусно… Тьфу, кошки подворотные, как же есть-то охота… Где еще можно раздобыть хоть талл, если не воровать? Гудрун уже еле идет, ноги заплетаются. Вывеска. Золотом по черному: «Драгоценности Арниоля. Ломбард». Та-ак. Заложить – это же не отдать насовсем! Это, наверное, можно? Часы собераньи, с эмалевым ехидным вороном. За них наверняка много дадут, не только на ужин хватит, но и на комнату с кроватью – ладно уж, на одной как-нибудь ночь переспим вдвоем, не развалимся, и на дорогу на первое время, если вдруг придется из города удирать. Часы золотые. А Гудрун – живая, ее кормить надо.
Туго, плавно и почти бесшумно подается тяжелая, железом обитая дверь, звякает подвесной колокольчик. В глубине небольшого полутемного помещения восседает за ярко освещенным прилавком низкорослый тощий сморщенный, как сушеный абрикос, человечек в черном, с черным окуляром на глазу, – аккуратная круглая лысина, окруженная реденькими рыже-седыми кудерьками, блестит в свете ламп. Услышав звон и шаги, ювелир приподнимается – и, сдвинув на лоб окуляр, выжидающе смотрит на детей. Гонсало, собрав и связав в узелок всю свою решимость, подходит и показывает часы:
– Сколько дадите за это, почтенный Арниоль?
Маленькие, зеленые, как у кота, глазки старого гогана так и вспыхивают при взгляде на эмалевого ворона. Взял часы, повертел, оглядел со всех сторон, открыл крышку, поднес к уху, послушал, как тикают. Нравится ему штука, сразу видно. Только что не облизывается, как кот на сосиску.
– Так сколько, почтеннейший?
А почтеннейший как зашипит: мол, недоумевает он, ничтожный, как столь блистательный отрок мог так низко пасть! Часы-то, мол, непременно ворованные – своих у столь молодых отроков не бывает! Ступайте, говорит, и ведите сюда своего батюшку – я ему сам часы отдам!
На физиономии написано: не отдаст. Нипочем. А кому скажи – не поверят. Детям никогда не верят.
– Отдайте часы, почтеннейший.
– Какие еще часы? Пошел вон, малявка, пока я не вызвал полицию! – и спрятал часы в карман – спокойно и нагло.
– Разрази тебя святой Рокэ, жадина!
– Что?! Да ты…!!
Воздух между детьми и гоганом сгущается, темнеет – и вот уже на затоптанном паркете стоит полупрозрачный, будто из дыма и теней сделанный черноволосый мужчина в старинном мундире, с пистолетами за поясом, со шпагой на черно-белой перевязи. Арниоль взирает на видение, вытаращив глаза и отвесив челюсть.
– Между прочим, почтеннейший, – говорит святой Рокэ – а кто ж еще! – из Рассвета все людские деяния прекрасно видны безо всякого бинокля. И если стремление к наживе как таковое еще можно понять, то наживаться на тех, кто слаб и попал в беду – совершенно непростительно. Так что, во-первых, закройте, наконец, рот – пока туда дриксенский гусь не влетел, а во-вторых, верните мальчику то, что пытались у него похитить. И тогда я, так уж и быть, не поступлю с вами, как с Адгемаром. Ну! Живо!
И пистолет вытащил, в гогана целится. Тот дрожащей рукой часы достал, Гонсало протянул. Схватить, в карман, Гудрун – за руку, и ходу! Благо, ветром дверь настежь распахнуло. Спасибо, святой Рокэ! Бегом, за угол. Сзади вопли – ага, похоже, Арниоль выскочил на улицу и орет, что его ограбили, несчастного из себя строит. Погнался за ними – и ка-ак поскользнется, ка-ак грохнется с размаху носом о мостовую! И птица над ним кружит, огромная, черная. Ворон! А в свете фонаря из дождевой мороси вырисовалась фигура – темный мундир, седые гладко причесанные волосы. «Данке шён, санкт Олаф!» – шепчет Гудрун. И ворон садится к Гонсало на плечо – тяжелый! А перья гладкие-гладкие, будто шелковым платком к щеке прикоснулись, у Герцога никогда таких не бывает, хоть где-то да растрепано, и совсем не пахнут ни птицей, ни дождем. Мальчик тянется было погладить птицу – но не решается: вдруг не понравится святому? «Карр!» – из клюва в ладонь соскальзывает твердое, круглое, холодное. «Мор-ральный ущер-р-рб!» – словно усмехается ворон. Большая монета, и тяжелая. Десять таллов. Благодарю, соберано. Теперь я, с вашего позволения, пойду куда-нибудь, хотя бы накормлю Гудрун.
***
Вывеска – большая, ярко раскрашенная: «Le Corbeau et le Fl;neur». По-эпинейски. Как это… А, «Ворон и иноходец». Фонари над ней горят, газовые. Видно, хорошее заведение, приличное. Для чистой публики. Идем, принцесса?
Вошли, уселись за стол возле двери – холодно, зато, наверно, успеем выскочить в случае чего. Подскочил слуга, молодой совсем, конопатый, улыбается, полотенце перекинуто через руку: чего изволите? Поесть бы, для начала, чего погорячее и подешевле. Суп с курицей и жаркое? За двоих три талла? Ладно, тащи.
Проглотили еду мигом – Гонсало даже вкуса-то толком почувствовать не успел. Слуга с подносиком бежит, на подносике – листок: извольте рассчитаться, мол!
На, держи монету. Семь таллов сдачи. Разменять надо? Хорошо, ждем.
Долго ждем. Гудрун уже почти заснула. Наконец идет, да не один – еще двое таких же мальчишек с ним, в фартуках и колпаках, значит, поварята. И опять под нос ту же бумаженцию. Да я ж расплатился, десять таллов тебе дал, ты пошел разменивать – забыл? Как – ничего тебе не давали?
А слуга шипит: ничего не докажешь, свидетелей не было, никто не глядел, как ты платил, у всех свои дела есть, нас трое, а вас двое, да маленьких – да вон как разодеты! Не скупись, поделись! И плащ с Гудрун потащил. А принцесса, не будь дура, ка-ак завизжит!! На весь трактир! Так, что все, кто за столами ел, обернулись, а из-за стойки хозяин выскочил, маленький круглый, за голову схватился, дверь на кухню распахнул, завопил: «Жезю, Жезю, у э ту?». Явился на зов вышибала – рослый, сильный кэналлиец, пожилой уже, седой, а держится прямо, как гвардеец. Подошел. Гонсало сидел молча, сжимал руку Гудрун изо всех сил, а другой рукой кинжальчик нащупывал. Слуга старикану давай полушепотом ту же песню петь. Кэналлиец головой покачал, счет взял, поглядел. «Ты, Хуан, – говорит, – мало того, что цену за кушанья выставил кот знает какую, вместо нолей единицы нарисовал, так еще и клиентов обижаешь? Ну-ка, расскажите, дорито, – к Гонсало обернулся, – как дело было?».
Я-то расскажу – а вы, дор, слушать будете? Поверите? А что делать, если – нет? Святого Рокэ звать? Но ведь не два же раза за вечер!
Поверил. Долго в глаза Гонсало смотрел – но поверил. Отругал и слугу, и поварят, велел им убираться на кухню. Сказал, всё уладит. Пошел к хозяину, долго с ним разговаривал – Гонсало прикидывал, как бы дать деру – мало ли… Наконец сам трактирщик подлетел, давай кланяться, сдачу вернул, как полагается, да еще и десерт обоим велел подать, пирожные с шоколадным кремом: за счет заведения, говорит, и простите, молодой господин, этого дурня, моего сына!
***
Ладно, деньги в карман прибрали, сладости съели – тут подходит опять этот вышибала, и говорит по-кэналлийски: «Соберанито, позвольте, я доставлю вас во дворец!». Нет, спасибо, сами как-нибудь выберемся. Почему? А вот потому что. Неохота как-то лезть в нору к ызаргам. «Хорошо, – говорит, – тогда идем ко мне. А завтра схожу в разведку».
Живет, оказывается, дор Хесус, рэй Суавес, тут, неподалеку, на узкой зеленой улочке Сент-Оноре. А с ним в маленькой чистой, хоть и бедно обставленной квартирке на втором этаже живут вдова и дети его командира и друга, Рубена, рэя Аррохадо – дора Клотильда и двойняшки Алваро и Долорес, постарше Гонсало – им уже двенадцать. Аррохадо… Знакомое имя… Неужто тот самый, фрамбуазский Алваро? Отогрели гостей, умыли, спать уложили на своих кроватях, сами, сказали, на полу лягут, неудобно даже...
***
…Вот же каррьяра! Судьба у тебя такая, Хесус Суавес: воронят беспризорных под крылышко собирать! Куда вот теперь их девать, бедолаг несчастных? Амбруаз, конечно, малый неплохой, и платит аккуратно, однако же легкой добычи мимо кармана не пронесет, и сынок его – весь в папеньку. Ладно, хоть понял, что с внуком соберано в любом случае лучше не связываться – с тех десяти таллов не богатства наживешь себе, а дерьма. А будь на месте герцога Гонсало обычный мальчик? А, да Чужой бы с ним… С Гонсало как быть, и с моими ребятами? Сказать, что они – братья и сестра?..
***
Поздний вечер, почти ночь. Соберано хмурый, встрепанный, под глазами круги, похоже, прикорнул ненадолго за огромным, бумагами заваленным столом у себя в кабинете, где резные панели и кабаньи головы на стенах, как повелось от Рокэ Первого. Сидит, сгорбившись, как кот на заборе, на самом краешке стула, вперед подался – жадно ловит каждое слово, что старательно, заплетающимся от боли и усталости языком выговаривает бледный как выходец совсем молодой гвардеец – голова забинтована, рука на перевязи. Эр Эдвард неразлучный тут же пристроился, записывает.
Покушение. В Санто-Рокэ. Кучер погнал лошадей совершенно не туда, куда было велено. А там ждала засада. Кто? Не разглядеть в сумерках, в капюшонах были, и в черном все. Да и некогда разглядывать было – драка началась. А их, бандитос, чуть не целый взвод набежал, рассказывает молодой теньент Эрнандо Ортес. За каждым кустом, видно, прятались, говорит, двое на тебя лезут, третий в спину бьет. Хенильо и Ларгаса наповал, дор Франсиско тяжело ранен, гувернер, дор Аугусто, из кареты вылез на подмогу, одного успел зацепить – и получил сзади по голове то ли кастетом, то ли еще чем, свалился без памяти. А тут еще кони понесли – не разбирая дороги, и не удержишь, и гнедой Ортеса тоже шарахнулся, седока сбросил. Кучер убит. Дети? Остались в карете – во всяком случае, Ортес не видел, чтобы они даже выглядывали оттуда, так и унеслись, куда коням в голову взбрело. Одни?! Нет, с ними же гувернантка принцессина была, дора Марта. Искать? Конечно, пробовали, и сам Ортес, и уцелевший товарищ его, теньент Анхель Молино, и полицейские. Теньенты, как выбрались из зарослей в цивилизованные места, так сразу полицию позвали, патруль, что мимо проезжал. Полицейские давай детей искать, а Ортес полковника, кое-как перевязанного, в «салатницу» – и галопом на Сан-Чезаре, в Центральный госпиталь! Слава святому Рокэ – успели, сразу, с колес – к самому Жерару Лизобу на стол! Дор Герардо сказал: сделает всё что может… Почему соберано только сейчас об этом узнает? Так разве же теньент Молино не доложил? Он же во дворец поехал! На гауптвахту? Слушаюсь, государь. Только еще одно: эти бандитос, когда напали, кричали «служим Талигу, а не дору Родриго!»…
Так. Вот теперь ясно. И почему гвардейцы, посланные на поиски, говорят, что ни на одной контрольной точке маршрута карету никто в глаза не видал. И про военные лагеря, которые его высочество устроил вокруг Альвеары – «в местах самых удобных для подвоза провизии!» – а в результате вырисовывается диспозиция, из которой взять столицу в кольцо – как сержанту тинты хлебнуть! Бадильо, значит, тоже, раз явно нарушил приказ соберано и повез детей другим путем… Невероятно. Впрочем, перешел же на принцеву сторону Суавес – а уж на что был предан. Но если «тоже» – зачем нападавшим было стрелять в своего? Или полковник слишком много знал? Карлос… Значит, всё-таки по зрелом размышлении счел Родриго Алва достойным того, чтобы устроить из-за него гражданскую войну. Не вовремя, ох как не вовремя… И вообще, негоже воронам клевать друг друга. А Гонсалито чем виноват?! И Гудрун?!
– Принца Оллара ко мне, срочно.
– Простите, сир, – вмешивается Эдвард, – с вашего позволения, его высочества сейчас нет во дворце – насколько мне известно, эр Карлос с самого возвращения из Дриксен предпочитает проводить вечера в заведении у некой мамаши Морель…
– Морель? Это где, на Сильвестровом кольце?
– Так точно, сир.
– Вот раз ты так уверенно заявляешь, что он там – значит, сам и поедешь. Ибо инициатива наказуема исполнением, – соберано старается говорить спокойно, даже шутливо, ему кажется, что так можно заговорить и отвести подступающую беду. – Вот тебе записка, отвезешь принцу и скажешь, что я приказываю… кошки! Что я прошу его приехать ко мне. Что нам обязательно нужно поговорить – не ради нас, а ради Талига, которому он якобы служит, кошки его дери! Поезжай. Да возьми двоих… Впрочем, лучше – четверых гвардейцев!
…Гвардейцы ждут во дворе, в седлах, и карета ждет, но надо же эру Эдварду заскочить перед поездкой в уборную! И кто увидит, если снизу под перегородкой протянуть руку в соседний закуточек: отдать одну бумагу – а взамен взять другую!
– Всё идет, как мы задумывали, эр Рейн…
– Тсс! – шипение в ответ, будто по гальке – ледяной прибой. – Nomen est omen.
Граф, свершив все дела, ради коих посетил сие место уединенное и спокойное, идет выполнять приказание государя. За ним некоторое время спустя уборную покидает его собеседник. Выждав еще немного, в коридор, охая, поправляя очки и вполголоса бормоча что-то про разладившийся желудок, выбирается маленький тщедушный человечек – судя по полотняным изрядно замызганным нарукавникам, писарь из канцелярии…
***
– Кто там, Фрозетта? Что? От соберано? Интересно. Иду! Карлос, не ходи один, мы с тобой!
Дверь «Веселой ласточки», известного в Альвеаре приюта холостяцких утех, где всем заправляет славная старушенция, вдова Лизон Морель, приоткрывается, мелодично звякает колоколец. Выглядывает сперва молоденькая блондинка в кое-как наброшенном плаще с капюшоном – видно, это и есть Фрозетта. Столкнувшись нос к носу с эром Эдвардом, девушка ойкает испуганно и хочет спрятаться и захлопнуть дверь – но секретарь соберано успевает подставить ногу. Тут на выручку девице приходит – эр Эдвард и не мечтал о такой удаче! – сам принц. За его спиной маячат младшие Савиньяки – ну конечно, когда же эскапада принца без них обходилась! – Дени Колиньяр и… альмиранте?!
– Эр Эдвард, вот как? Соберано теперь посылает вместо себя секретаря даже в бордель? – молодежь прыскает со смеху. Ничего, посмотрим, кто будет смеяться последним!
Покрасневший от гнева граф, отступив на шаг, разворачивает послание соберано – или то, что должно быть всеми сочтено таковым: «…за государственную измену… по законам военного времени… в Нуэва Багерлее…». Принц молча слушает, а в глазах у него: ну, что ты еще выдашь? Но дочитать графу не удается – увесистый кулак обрушивается на его полуплешивую макушку.
– Еще чего придумал: дора Карлоса в Нуэва Багерлее! Кошкин хвост ему в рот! Да попушистее! Чтобы от шерсти не отплевался! Служим Талигу!
– А не дору Родриго! Грасиас, друзья, и добро пожаловать!
– …Ну, господа, что я вам говорил?
– Да, мой принц, весьма похоже на то, что…
– Что старый ворон планомерно расклевывает собственные яйца. Ренкваха!
– Здесь, эр Чарльз!
– Поезжай к дору Хесусу, хватайте Кло и близняшек – и везите сюда!
***
…Не успели толком улечься, чуть задремали – карета, слышно, прямо к дверям подъехала. Стук в дверь – тихий, осторожный, полиция так стучать не станет. И, однако же, настойчиво, не переставая. Кого еще коты приволокли?
– Эр Хесус Суавес?
– Допустим. Чему обязан?
Принцесса, подъем! Похоже, это за нами! Дора Клотильда вскочила, и Алваро с Долорес – легли полуодетыми: Алваро говорил – они уже привыкли так, всегда быть наготове – а вдруг бежать придется? Им тоже вот уже сколько лет покоя не дают, рэй Аррохадо женился против воли родителей, а родители у него – важные птицы, с острыми когтями да клювами. Ну-ка…
Гонсало и Алваро стоят у двери, прислушиваются. Гонсало не выдерживает, и выглядывает в щелку. Коты бесхвостые! Зеленая перевязь в полоску, а над ней – конопатая физиономия! Ларс-Ренкваха! Каким ветром его в Альвеару занесло?
– Служу Талигу, эр Хесус! – подмигивает заговорщически.
– А не дору Родриго? – прищуривается дор Суавес.
– Не, эр Хесус! Этот ваш соберано у меня уже во где засел, – шепчет легионер, смачно хлопая себя пониже спины, – даром что я его, слава кисонькам, ни разу в глаза не видел! А меня эр Чарльз послал, ну, то есть, принц. Ну, то есть, рэй Рубен Аррохадо, если уж всё по конспирации, как велено. И сказал, чтобы мы с вами хватали дору Клотильду и близняшек и везли спешным порядком к нему, на Сильвестрово! Потому как ежли соберано маленького эра Гонсало не пощадил, так их и подавно! Скорее, карета у дверей!
– Эр Ларс! Ларс-Ренкваха! Дор Хесус, я его знаю, дора Ларса, он хороший, верьте ему, надо ехать, он с тио Рамиро вместе на войне дрался, и меня спас от ментора!
Рэй Суавес смотрит внимательно и испытующе сперва на легионера, потом на мальчика – и коротко кивает…
…Дор Ларс обезьяной взбирается на козлы, дор Хесус, закинув в карету Гудрун, которая судорожно прижимает к груди свою Эльзхен фарфоровую, вспрыгивает на запятки, спиной к задку – пистолет наготове. Щелкает кнут, четверка вороных рвет с места галопом. Вслед за ней с крыши срывается пара огромных воронов.
Третий, высунувшись из чердачного окошка, зорко оглядывает окрестности черными глазами-бусинами. Рядом, возле водосточной трубы, сгущается из лунных лучей и капель ночного дождика черно-сине-серебристая тень. Ворон взъерошивает мокрые перья на голове, будто рожки, щелкает клювом – и вот уже на крыше восседает вторая тень, почти вся черная – белое только на перевязи.
– Пр-ростите, с кем имею честь?
– Олаф Кальдмеер, адмирал цур зее. Святой Олаф, хотя, Леворукий свидетель, я этого не хотел и об этом не просил. К вашим услугам… соберано?
– Си, альмиранте. Святой Рокэ, к вашим услугам. Хотя, Чужой и все кошки его свидетели, моего мнения по поводу канонизации тоже никто не спрашивал. Слышал о вас много хорошего от моего доброго друга Ротгера – и чрезвычайно рад знакомству!
– Для меня это большая честь, господин Первый Маршал. Надеюсь, мы сможем стать союзниками и друзьями – тем паче, что ничто сему не способствует лучше, чем наличие общего врага. Взгляните в проулок, соберано!
Однако же маршал-ворон и сам услышал стук колес по брусчатке и, взмыв в воздух, разглядел карету, запряженную парой серых, и следующих за нею четверых всадников – один прячет лицо под маской, да еще капюшон надвинул, у другого под плащом серый мундир, про двух других ничего определенного с ходу не скажешь – так, статисты.
Остановились возле дома. Тот, что в маске, махнул рукой, коротко и повелительно, – двое спрыгнули с седел, постучали в дверь, сухо, властно, неумолимо, так стучат те, кто всё равно войдет, и наплевать, хотят того хозяева или нет. Стукнули раз, другой, один налег плечом посильнее – дверь высадил. В окне на первом этаже затеплилась тусклая лампа, выскочила к незваным гостям хозяйка, толстая растрепанная перепуганная баба в мятом розовом капоте, кое-как накинутом на ночную сорочку, завизжала было: караул, грабят! А серомундирник ей жетон под нос. Разглядела баба его под придверным фонарем – закивала, заулыбалась слащаво, рукой в дом показывает. Кинулись двое, затопотали вверх по лестнице, серый за ними – и сразу обратно по ступенькам ссыпались: пусто наверху, упорхнули птички!
– Фок Вурст, вы идиот! – тот, что в маске, прошипел.
– Но я, эр Штеф… – замямлил серомундирник.
– Тихо! – оборвал его тот, и еще глубже капюшон надвинул. – Хотя бы не выставляйте себя еще большим кретином! К мамаше Морель, галопом! Еще не всё потеряно.
Карета срывается с места – и идет юзом, бьется кузовом об угол дома, лошади скользят, едва удерживаются на ногах, и наконец заваливаются вместе с экипажем, и верховые кони падают, и ржут жалобно, и всадники стонут и бранятся, а как иначе, когда под копытами ни с того ни с сего ледяная корка, гладкая, как атлас! И надутый эр Штеф… как его там, пытаясь выбраться из-под упавшего жеребца, раздает бесполезные приказания – а ему ка-ак плюхнется прямо на нос смачная и увесистая вороновая кака!..
***
Соберано нервно расхаживает по кабинету. Ну вот что тут делать? Эдвард оказался у Карлоса в заложниках – принц государя об этом известил, прислав записку с бесшабашным Арлио Сэ, а тот совсем страха, похоже, не знает: уверяет на полном серьезе, что это он, Родриго, устроил покушение на собственного внука, чтобы избавиться от претендентов на трон. И, судя по всему, Карлос того же мнения. На вопрос, откуда принц выкопал эту ересь, отчаянный виконт, не моргнув глазом, отвечал, что после покушений на герцога Хорхе и герцога Алонсо и фактически убийства маркиза Рамиро принц Оллар имел и имеет полное право и все основания полагать, что станет следующей жертвой. Это еще что за новости?! Да не новости, государь, а факты, констатация коих, как известно, не есть оскорбление. И физиономию состроил, как у партизана-мученика, которого дриксы готовятся тащить на расстрел. И с места в каррьяру давай эти факты излагать, так что у соберано не то что брови поднялись, а глаза на лоб полезли. Да, язык у всех молодых Савиньяков на привязи не держится – польза, однако же, от этого есть. Не успел Сэ начать рассказ – заглянул в дверь дежурный паж, доложил о прибытии Филиппа Рафиано и Дитриха, а вслед за ними сразу же попросил об аудиенции капитан Гальега, заместитель бедняги Бадильо. Кошки с тобой, проси всех! Без остальных еще можно обойтись, а вот Райнштайнер, как всегда, на редкость вовремя подоспел!
Так, господа, все по очереди. Начнем с вас, капитан. Что?! Бадильо невиновен? Так его пока никто ни в чем и не обвинял. Он жив, по крайней мере? Жив, дышит сам – ну хоть одна хорошая новость. Ехали точно по маршруту, как было предписано? А почему тогда на контрольных точках его не видели? Ах, должны были? Ах, Ортес говорил – проезжали их все? Перечислите, какие именно, а я по своей копии сверю! Санто-Рокский, перекресток с Большой Варастийской? Точно не с Сен-Валантен? Октавианский рынок? И вечером – Санто-Рокэ? Какие кошки вас туда понесли? Кэналлийские, черные с крылышками?! Волю взяли все со мной говорить! Я понимаю, капитан, что вы все любите своего командира и привязаны к моему внуку – но субординацию никто не отменял. Согласно моему приказу?! Вот этому? А ну-ка, давайте его сюда!.. Что за кошатина?! Дитрих, смотри! Так, где у меня черновики… Вот, я сам этот план набрасывал… с Эдвардом… Но ведь не мог же он умышленно… Разберемся. С принцем бы сперва разобраться.
Ну как, молодой человек, хватит у вас духу изложить ваши факты в присутствии эра Дитриха? Хватило – кто б сомневался. Дитрих, пока слушал, бровью не повел, сидел, как истукан, чиркал карандашиком тонким в сером блокнотике. Потом сказал, что должен ехать в ставку принца – хороша ставка, в борделе! По сукну и мундир! – раз уж братья Альмейда обретаются именно там – о событиях такого рода сведения необходимо иметь из первоисточников. Хорошо, поезжай, дружище, хоть со взрослыми умными людьми потолкуй, а то принц и Малый двор, как я погляжу, явно не твой уровень. Кстати, Арлио, допустим, этот ваш предводитель, как вы уверяете, не виновен в покушении – но он сам хоть что-нибудь сделал, чтобы найти детей? Что? Хорхе и Мариса, на двух винтокрылах, под брюхо фонари подвесили? А наземную операцию осуществляют каданские стрелки? А твои братцы и кузены с товарищами – на конях по ближайшим переулкам? Что ж, вполне согласно со здравым смыслом. И пока ничего? Устаревшие сведения, вот как? А вы что успели узнать, Фелипе? Так, на перекрестке Бакранской и Алатской ночной извозчик, оказывается, поймал пару отличных, но усталых и голодных коней в остатках упряжи. Значит, еще два должны найтись. А капитан Муэртес, который с косой и клееными усиками, углядел с высоты карету. Лежала на боку с краю полянки, еще чуть левее – и не видно бы ее было сверху из-за ветвей. Похоже, опрокинулась, когда ее занесло на мокрой и обледеневшей траве, поворотный шкворень вырвало. Детей в карете не было, а была гувернантка принцессы, Марта фок Хосс. Мертвая. Огнестрельное в голову. Шальная пуля – так сказала эрэа Хелен Хенсфорд, сестра милосердия. У мужа ее, Георга Хэнсфорда, командира каданцев – собаки, пара каданских лаек. Взяли след, хоть и холодный, славные псы. Вели чуть не через весь парк, вывели к ограде напротив Бонифациева моста. Далее след потерялся. Но, главное, этот след был! Из чего вытекает, что, возможно, дети живы. Но… Бонифациев, Сент-Робер, Матильда – даже для взрослых не самое безопасное место, чтобы прогуливаться поздним вечером. Двое детей, девяти и восьми с половиной лет. Одни. На ночь глядя. Беззащитные. Доверчивые. Чистые, богато одетые. Куда они свернули, на какого висельника напоролись, в какой притон их заволокли? Кстати, Рафиано успел поговорить с альмиранте и с маршалом авиации, и, по его словам, дор Арлио все истории о покушениях пересказал весьма близко к тексту. Но ведь Родриго ничего такого в мыслях не имел! И до сих пор не верится, что Рамиро…!
– И… вы не заметили, сир, насколько бездарно устроено последнее покушение? И каким невиданным болванам его поручили? Ведь они, по словам теньента Молино, даже не пытались преследовать карету, когда лошади понесли? Решили положиться на случай?
– Да, Фелипе. И в самом деле странно. Ваши версии, господа?
– Может быть, сир, кто-то и кинулся в погоню, только теньент не заметил в темноте…
– А может быть, сир, главной целью были вовсе не герцог и принцесса? – хитро щурится экстерриор. – А вы и принц?
– В каком смысле, Фелипе?
– В таком, сир, что если правитель и его наследник схватятся друг с другом и никто не победит, то… Освободившийся трон может занять третья сила.
– Так вы полагаете, что меня и моих сыновей специально сталкивают лбами?!
– Скажем так, сир: случись мне оказаться в подобной ситуации, я в числе прочих возможных не сбрасывал бы со счетов и такой вариант…
– Та-ак… Сэ, напомните-ка мне, с чего это Карлос решил, будто я собираюсь заточить его в Нуэва Багерлее?
– А разве нет, сир?!
– Разумеется, нет. Хотя принц Оллар вполне заслуживает самого строгого заточения. Когда мне доложили, что напавшие на герцога Марагонского и принцессу Кесарии кричали, что якобы служат Талигу, а не дору Родриго – ведь таков девиз вашей теплой компании? – Арлио молча кивнул, выжидающе глядя на соберано. – Так вот, я написал Карлосу, прося приехать ко мне для серьезного разговора. Об аресте речи не шло.
– Но тогда – как же, сир..? – засомневался, так, хорошо.
– Что – как?
– В приказе, который привез эр Эдвард, речь шла именно об аресте!
– И вы этот приказ сами видели?
– Его видели все наши, в том числе и альмиранте, сир, и не только видели, но и слышали. Эр Эдвард эту бумагу прочел на пороге вслух, громко и с выражением!
– Интересно… – покачал головой соберано. – И вы, виконт, твердо уверены, что этот приказ исходил именно от меня?
– Но от кого же еще, сир? Мне раньше не раз приходилось видеть ваши распоряжения. И в этом приказе печать, подпись, почерк, даже водяные знаки на бумаге – всё ваше! Я увлекаюсь историей, сир, много работал с архивами – и у нас в Сэ, и у Колиньяров, и у Эпинэ, и привык отслеживать и запоминать подобные мелочи, от них может очень многое зависеть, сир!
– Чрезвычайно интересно. А интереснее всего то, что я, повторяю, такого приказа не отдавал, ни устно, ни письменно. Так… Куда я дел черновик этой кошкиной записки?
«Ни устно, ни письменно, как же! – Гонсало сидит в узеньком, не повернуться, потайном ходе в стене королевских покоев, приникнув глазом к дырочке, прислушивается, стискивает кулачки и вспоминает про себя все новые ругательства, какие услышал по дороге от Ларса-Ренквахи. – И папито куском не попрекал, ага, и у подлого Мейна на поводу не ходил, как теткина коза, и тио Рамиро в Надорский лес не загонял! Белый-пушистый – как кот закатный! И Арлио опять попал! Надо выручать. Страшно – но надо. Алва своих не бросают». Он крепко сжимает обеими руками медальон. Потом решительно, одним движением снимает его с шеи, укладывает в кулаке цепочку, чтобы не болталась, – и нажимает на рычаг. Так, не скрипнуло, слава кисонькам – не зря смазывал! Панель на место встала – никто и не заметил. Быстро, пока все смотрят на соберано – под стол! Есть! Арлио, вот, держи, надевай, скорее! Всё потом, не тяни!
– Сэ, это что там у вас за переговоры с подстольным герцогством?
Арлио, накинув-таки цепочку на шею, принимает самый что ни есть невинный вид. Соберано, подав знак Гальеге и Рафиано, рывком откидывает край скатерти:
– Гонсало?!! Откуда вы тут взялись?!! А ну, вылезайте!
Сам под стол влез, внука, как котенка, поперек живота ухватил, на свет создателев выволок. Тот даже не вырывался – а тоже глядел как кандидат в святые мученики, Арлио подмигивал, шептал: не бойтесь, они всю вашу боль себе заберут!
– Ей-Леворукий, это какое-то дежавю. Ну что опять за глупости? Гонсало, вороны оленятами не питаются. Никто вашего драгоценного Арлио пытать не станет, даже эр Дитрих. А вот вас я с большим удовольствием выпорю!
– За что, сир? Он же не успел еще толком найтись! – Рафиано, как всегда, в роли миротворца. А если бы экстерриору вот такую кошку усадили на любимый стул? Вообразите, Фелипе: садитесь вы с секретарем, чтобы заняться серьезными делами – и оказываетесь оба в чернильных лужах! Вот кто это сделал?
– Я сделал, соберано, – бросает Гонсало государю в лицо, и старательно выговаривает: «Потому что вы этого как нельзя более заслуживали!».
– Ах, вот как? Вам настолько не по вкусу эрэа Гудрун? Кстати, где она?
– Гудрун жива. А вот тио Рамиро вы угробили! А он был хороший, лучше вас вчетверо! – взахлеб тараторит Гонсало, торопится, пока не вывели из кабинета, не заперли, не заткнули рот – пусть хоть дор Фелипе услышит – и хоть кому-то расскажет, он любит рассказывать истории! – Он был хороший, добрый! И храбрый! На него дор Альберто, то есть маркиз Ноймар, наградной лист прислал – а его кинули в мусорку!
– Кого, маркиза?
– Наградной лист. А маркиза в Коннершталь законопатили, потому что про него тоже всякой дряни наврали!
– А вы, как я понял, этот лист из мусорки извлекли. А мне его покажете?
– Чтобы вы его порвали и выбросили?
– Нет, чтобы взглянуть на него. Понимаете, Гонсалито, у нас тут странным образом покушения на членов царствующего дома вошли в моду, и странные бумаги размножаются как мухи: одни я будто бы написал – но я про них ничего не знаю, в других я писал одно – а прочли совсем другое… Я ничего не понимаю. А это очень плохо для королевства, когда король чего-то не понимает.
– Ладно, принесу. Сейчас слазаю. Пустите же!
– Подожди, чикито, – покрепче обнял, притиснул к себе. – У тебя есть что-нибудь, за чем ты не сможешь не вернуться? Я боюсь, что ты опять исчезнешь…
Ну, конечно, какой соберано без заложников! Кинжальчик дора Пабло. Нате, подавитесь. Я сейчас!
Гонсало ящеркой нырнул в потайной ход.
– Ах, вот откуда…
– А вы разве не знаете, соберано? Старый Эчеверрия…
– Старый Эчеверрия сперва долго дулся на меня, непонятно за что, а потом так и не успел. Я знаю только ход из спальни в покои Эстрельи… Буэно, это потом, а сейчас я обещал этому сердитому молодому человеку представить доказательства моей невиновности.
Отправились за черновиком в соседнюю комнату, где соберано обычно оставался спать, если случалось долго засидеться за делами, чтобы не тащиться в спальню. Гальегу оставили в кабинете – на всякий случай, дверь потайную сторожить и ждать возвращения маленького герцога: капитан, похоже, был склонен все-таки служить Талигу, служа дору Родриго.
Записка нашлась, именно там, где старый Алва ее оставил – в толстенном пожелтевшем томе Пфейхтайера. Арлио выглядел несколько растерянным и смущенным, экстерриор – заинтересованным...
***
– М-да… Весьма, весьма занятное чтение… – Дитрих Райнштайнер, пробежав глазами представленные ему документы, внимательнейшим образом принялся изучать их, усевшись в скрипучее продавленное кресло за покрытый изрядно вытертой красной бархатной скатертью стол под качающейся лампой в веселеньком, в цветочек, большом желтом абажуре в главной зале заведения матушки Морель. Принц, альмиранте и маршал авиации, сидя напротив, не сводили с него глаз. – Очень интересно. И обе комиссии из ведомства супрема? С какой бы стати? Ведь это же…
– Совершенно верно, барон: это прерогатива фок Варзова, – отозвался дор Хоакин, и в голосе его смешивались тревога и облегчение. – Однако дор Теодоро, согласно его собственным словам, не отдавал распоряжений ни о каких мероприятиях подобного рода, и лишь от меня получил сведения о том, что таковые имели место, – в присутствии начальника Разведки и безопасности сам Веннен, верно, перешел бы на канцелярское наречие: покуда бюрократизмами язык ломаешь, бояться некогда. – Более того, эр Дитрих: сам супрем до беседы со мной и фок Варзовом по данному вопросу также пребывал в неведении!
– То есть, если исходить из имеющихся доказательств, то данные, кхм, мероприятия затевались именно и в первую очередь как прикрытие для операций по устранению младших наследников?
– Именно так, эр Дитрих, – кивнул Альмейда-старший. – Причем об истинной их цели были осведомлены лишь непосредственные исполнители. И майор Манро, и полковник Кальперадо, стоявшие во главе комиссий, с нескрываемым и неподдельным удивлением выслушали известия об этих, я бы сказал, диверсиях.
– И вы, эр Михель, допускаете, что государь способен пустить на дно эсминец со всей командой, лишь бы убрать одного потенциального претендента на трон – который притом ранее не проявлял никакого желания оказаться на престоле?
– Во всяком случае, эр Дитрих, карт-бланши он подписал. Мы с братом тоже недоумеваем. Но вы видите сами…
– В конце концов, – вскинулся сидевший до этого неестественно прямо и напряженно молчавший принц Оллар, – ведь утопил же наш с ним общий предок, Леворукий его дери, кучу ни в чем не повинных талигских рабов, когда взорвал Барсово Око! Цель оправдывает средства. По крайней мере, для… него.
– Странно. Мой принц, я знаю государя очень давно и весьма близко, и всегда был уверен, что благо Талига для него наивысший приоритет – однако своих родных и друзей он ценит немногим менее. Он не мог…
– Чего он не мог, эр Дитрих? – щерится Карлос. – Устроить покушение на ни в чем не повинных детей? Расправиться с ни в чем не повинным Рамиро? Или бросить меня в Нуэва Багерлее? Так первое он, как видите, сделал. И второе прекраснейшим образом сделал, притом чужими руками, да еще побоялся подослать в Коннершталь кэналлийцев и поручил эту гнусность приддской штабной крысе! А последнее почти сделал – вот только гвардейцы государя оказались храбрее и честнее его самого! – на голос принца собирается весь Малый двор. Однако же, к столу не подходят, поодаль, в полутьме держатся, делают вид, что просто так, стенку подпирают, – робеют все же сунуться ближе к грозному безопаснику. Но слушают-то во все уши!
– Эр Карл… Я понимаю ваши чувства – поверьте, мне тоже приходилось терять близких. Но ради Талига…
– Что, барон?! Потерпеть? Вы наверняка знаете лучше меня самого, что я терпел, долго терпел и много чего терпел. Но любому терпению есть пределы. И любое живое существо имеет право защищать свою жизнь!
– Эр Карл… Я прошу вас… Расскажите мне поподробнее, что произошло в Коннерштале. Я сейчас располагаю слишком скудными и односторонними сведениями, чтобы судить.
– О, это – с большим удовольствием! – оскаливается принц, как кот перед прыжком на воробья. – Альберто! Ноймар! Где ты там! Доложи Разведке и безопасности, как мой брат поехал старым трактом!
Так. Живой и непосредственный свидетель. И излагает всё последовательно, связно и внятно, просто одно удовольствие барону записывать его показания. И вещдоки привез, догадался – копию наградного листа и расстрельный приказ. Вот только одна бумага с другой напрямую никак не вяжется. Что-то должно быть посредине. И не одно. Как в салонной игре «сделай из мухи слона». Допустим, Рамиро был невиновен, и даже заслуживал награды. Допустим, вся жизнь его была на виду у Ноймара и товарищей. Но откуда тогда?..
– Хорошо, маркиз, предположим, я верю вам и принимаю ваши доказательства. Тогда как вы объясните то, что эр Алонсо и эр Георг беспрепятственно получили свои заслуженные ордена – и лишь на посланный вами наградной лист ответ оказался совсем не тем, какого вы ожидали?
– А вы сами, барон, как будто не понимаете! – Алонсо Марикьярский, то есть, кавторанг Эвзебио Фуальдес, ворвался в круг света – тень, темная и остроносая, как ворон, обозначилась на стене. – Да попросту мой лист привез контр-адмирал Аларкон, а лист Хорхе – дор Хоакин. И оба лично в руки соберано на Совете меча эти листы вручили – и видел это весь двор, и даже союзнические послы. Так что дор Родриго просто испортил бы себе реноме, если бы вздумал увиливать!
– Точно! – на помощь брату «ястребком» из тучи ринулся Хорхе Кэналлийский – капитан Патрисьо Муэртес. – А ему же вот это «Я – Алва!» слаще «Черной крови». Скорее с дворцовой крыши в дыру святого Рокэ сиганет, чем покажет, что он как все люди, обычный, живой, ничем не лучше!
– Именно, – припечатал Карлос. – А Берто представление к награде, как положено, отправил почтой, и пошло оно через канцелярию. А уж куда там его дели и какой ответ дали – государственная тайна!
– Повторяю вам, господа: вы крайне несправедливы к государю. И, боюсь, вас погубит излишняя горячность.
– О, понимаю, барон, – огрызнулся принц, – государю не привыкать пользоваться услугами приддских наемников. Думаю, и вам – тоже.
– Наемники, мой принц? Ну, допустим, если вам угодно… приддские…
– Ну а какие же еще, эр Дитрих? – осмелев, встрял в беседу плотный блондин со щеголеватыми усиками – Серж, припомнил безопасник, виконт Валме, сын эра Готье. – Смотрите сами: к эру Хоакину на хвосте у рэя Кальперадо кто притащился и напакостил? Некто фок Габен. А в Метхенберг к альмиранте кто с кошкиной какой в кармане наведался? Некто фок Миттер. Если, конечно, я правильно запомнил.
Совершенно правильно, заглянув в бумаги, кивнул Райнштайнер, а сам думал, что принца и его братьев окончательно, как сказал бы альмиранте, с якорей сорвало. Поток из Барсова Ока снова несся на беззащитную долину – дома, сады, пастбища, не остановить – можно лишь отчаянно попытаться направить в сторону…
– Мой принц, я вас понимаю. Хорошо понимаю. Но… Я прошу вас, просто по-человечески прошу… Прежде чем выступать, хотя бы поговорите с государем. Наедине или в присутствии ваших сторонников – как вам будет угодно.
– Бесполезно, эр Дитрих, – как морисской саблей рубанул предводитель мятежников. – Он не станет слушать. У меня, знаете ли, тоже богатый опыт общения с данной персоной. И терпение мое лопнуло. Нет, я могу, конечно, отплясать эту павану – исключительно ради вас, эр Дитрих, чтобы вы впоследствии могли упомянуть в мемуарах, что сделали всё возможное. И могу поклясться, что оставлю соберано в живых и вообще елико возможно постараюсь обойтись без кровопролития – я и сам не имею никакого желания напяливать тунику Альдо Лжеца. Но больше я никому и ничего обещать не стану!
– Хорошо, эр Карл. Я поговорю с гос…. С Родриго. И добьюсь, чтобы он вас выслушал со всем вниманием. Господа!
Встать. Выпрямиться – спина затекла в неудобном кресле. Поклониться – всем и никому по отдельности. Выйти. Вскочить в седло. Дать шпоры. Вперед, во дворец – пока там дорогой друг Родриго без нас сгоряча не натворил глупостей. Копыта отстукивают: придда-придда-придда… И впрямь, оба неудавшихся диверсанта – из Придды – допросить бы их сейчас, но сперва хоть как-то рассадить по жердочкам семейство Воронов. Придда. Канцелярия. Мысль торчит в голове, как острый конец пера из подушки, будет колоть, пока не вытащишь. Что-то в этом есть… Канцелярия. А кто у нас в канцелярии сидит? Штефан Гирке-ур-Приддхен. А приказ о расстреле кто Ноймару привез? Габенхафт, который, опять же, был хоть одним щупальцем, да Придд. Тьфу, химмельхеррготт, целый узел щупалец, возьмешься распутывать – с ног до головы измажешься в слизи…
***
– Уехал? Так, господа: трубите общий сбор! Мы отправляемся во дворец – благослови Леворукий мудрого Аттини, который прокладывал тайные ходы!
– Что вы задумали, мой принц?
– Всего-то навсего, дор Хоакин, сделать то, о чем меня просил Айзенхерц: потолковать с дором Родриго.
– Надеюсь, вы сдержите клятву?
– Разумеется, альмиранте! Я Кэналлоа люблю, хоть и никогда там не бывал. Я всего-навсего хочу успеть до того, как соберано с Айзенхерцем споются и выволокут нам на расправу какого-нибудь несчастного канцелярского писаря, который якобы что-то там перепутал по пьяни!
***
Фух… пока пробирался по ходам, подумал, что неплохо бы приволочь дору Хесусу с командой хоть одеял из детской и из пустых гостевых, да с кухни еды натаскать, и дров из-под большой печки: хорошее место – башенка на западном углу крыши, никто туда искать не полезет, вот только уж больно там холодно и сквознячисто, и жрать почти нечего, ну что там выйдет, если заначку Гонсало разделить на шестерых! Пока натаскал – уморился. Пока уговорил, чтобы отпустили его к соберано – уморился вдвое. Наконец попросту схватил нужную бумагу, сунул за пазуху – и ходу, по тем же ходам!
Добрался до собераньего кабинета, присел возле дырки, заглянул, прислушался – твою ж карьяру так и распротак супремовым пером да под шестнадцатью нарами! Ух, дору Лукасу точно бы понравилось. Ну а что делать, если другими словами ситуацию не описать? Сцепились папито с соберано! Без поклонов, то есть, по-настоящему! И папито, похоже, успел старому каркунделю всё выложить, что давно было пора! И про тио Рамиро тоже, судя по физиономии его величества. Так… А теперь рассказывает, как дор Мейналь якобы сопровождал его, четырнадцатилетнего, летом в Кэналлоа – а на самом деле оставил в Карнее, где совершенно нечего было делать и не на что смотреть. И сделано это было якобы по приказу соберано, приказ этот Мейналь папито ткнул в нос, в самом прямом смысле, с мерзкой злорадной рожей. А сам уехал. А папито сторожили и подстраивали ему всякие пакости четверо молодчиков – северян, не кэналлийцев. Почему папито ничего никому не рассказал? А папито пытался рассказать, тогда, когда Неро убили, бедного, ни в чем не повинного коня, потому что тот же Мейналь кинул животному в глаза то ли перца, то ли еще чего-то в этом роде, конечно, мориск начал лягаться! И никто принца Карлоса и его братьев слушать не стал! И уроки они тогда выучили и знали – Мейналь всё нарочно...! А соберано ему поверил – потому что взрослые верят только взрослым, кастовая солидарность, раздери ее кот! Ну да, теперь-то соберано слушает, вынужден слушать – потому что Карлос вырос, Карлос пришел не один, Карлос вооружен до зубов! И вот теперь-то убийца Рамиро наконец за всё получит! Доказательства? Эру Дитриху показали, и вам покажем, сир! И в камин бумаги кидать бесполезно – все, кому следует, уже их видели! Альберто, покажи!
Взял соберано бумаги, присел к столу, лампу пододвинул, прочел – один лист, второй… Брови поднял – видно, мало что понял, а тому, что понял, не очень-то и поверил. Мне, говорит, совсем другие бумаги фельдъегеря привезли! А Карлос – своим: ну вот, что я вам говорил! Старый Ворон по-новому каркать, хоть убей, не выучится! А соберано хмурится, и руку на эфес положил…
– А вот спорим – не подеретесь!
– Гонсалито!? – в два голоса, старый и молодой Вороны. – Пришел! Ты как тут оказался, чико тонто!?
– Да вот так. Соберано, давайте кинжальчик назад, бумага – вот!
Отдал, слава кисонькам. А бумагу взял, прочитал, сравнил с тем, что дор Альберто принес. Да, говорит, тот же самый наградной лист. И до меня он, говорит, не дошел. А что дошло – сейчас покажу. Надеюсь, говорит, мой принц, это немного поколеблет вашу веру в то, что вас породило закатное чудовище.
Принесли бумаги, все на столе по датам разложили. А тут стук-постук – эр Дитрих в дверь!
В курс дела спешным порядком вошел, бумаги просмотрел. Так, говорит, начинаю кое-что понимать. И к Гонсало: где, говорит, ты наградной лист взял? И есть ли там еще что-нибудь в этом роде?
Ну, где взял – рассказывать бесполезно, показывать надо. Там полна комната всяких бумаг, наверное, всякое есть, и в этом роде тоже – эр Эдвард, он такой, а уж тот, другой – тем более!
Ну, тут все, конечно, сразу загорелись: показывай, говорят! И эр Дитрих, и дор Фелипе, и соберано. Папито тоже, не уступает. И Арлио с ним – спину предводителю прикрывать! Соберано заикнулся было, что эр Эдвард, мол, не способен… и – замолчал. Кивнул: давай, внук, показывай дорогу, и мы пойдем. Рэй Гальега, вы – с нами! Ага, соберано – а первый я лезу! Вы про все ходы знаете, какой куда ведет и как замки открывать? Нет? Значит, за мной, и никаких!
Полезли. Арлио перед тем чуть не силой всучил Гонсало медальон: ты, говорит, первым идешь – тебе защита нужней всего, а у нас у всех пистолеты и шпаги, отобьемся!
Лазальщики, тоже мне! Ни спичек при себе, ни свечек. Ладно, кошки с вами, ради такого дела можно и пару заначек распотрошить. Лезем. Только тихо! А то вдруг он опять там сидит! Эдвард у папито в заложниках, связан и заперт в чулане на Сильвестровом? А как насчет того, другого? Главного ызарга?
Фух-х-х. Дошли. Тсс… Сперва я гляну… Никого. Слава кошечкам. Добро пожаловать, почтенные доры!
Влезли. Огляделись. «Это же выходцева канцелярия!» – говорит рэй Гальега. Слышал, говорит, легенду в детстве от деда, а тот ее слыхал от своей двоюродной бабки по матери, а у нее муж был в родстве с семьей Эчеверрия. Значит, оказывается, вовсе и не легенда. Всё как в те разы было: шкафы, папками и томами набитые, стол, на столе чернильница. Эр Дитрих – тот сразу в ящики стола полез. А закрыто! Нате отмычку, так уж и быть!
Оказалась в ящике толстая книга в черном переплете – большущая, тяжелая, такой дай по башке – мозги через нос вылетят! Соберано с Айзенхерцем два фонаря на стол поставили – и как давай ее листать! А Гонсало подкрался, и через плечо эру Дитриху заглядывает – интересно же! Ага, вся бухгалтерия тут, весь список… да, за пять лет, какие соберано распоряжения отдавал – и как их наизнанку выворачивали! С датами и номерами приказов. А вот… Кап. Веласкес. Нагр. л. пост... Гос. Пис.№… Приказ №… от… прив. в исп. Приведено, значит, в исполнение. Так говорят, когда кого-нибудь расстреливают – спасибо Лукасу, просветил. А почерк? Почерк эра Эдварда! И соберано узнал, и Айзенхерц.
– Карлос, так вы говорите, Эд… Мейн у вас, на Сильвестровом? Я бы хотел лично спросить у него, что всё это значит!
Правильно, соберано! Ведь это же эр Эдвард вам предложил, чтобы мы с Гудрун ехали кататься, правильно?
Кивнул государь. И зубы сжал. Ну да, а вы как думали? Так это еще и не Эдвардова идея, а того, другого! Какого? Того, кому эр Эдвард докладывался. Кто точно? А вот не видел Гонсало, Эдвард-то сидел за столом, прямо напротив глазка, а тот – сбоку, не разглядеть. Обращался к нему Мейн? А как же, эр Айзенхерц, так и подлизывался: всё «герцог» да «дорогой герцог»… а еще… тьфу, кошки, вылетело из головы… эр… Рональд? Райнер?.. Северное какое-то имя… Во! Эр Рейнхард!
***
– Ну, граф, и как вы это объясните?!
Мейн затравленно озирается – со всех сторон устремлены на него холодные, выжидающие взгляды: принца Оллара, Гальеги, Рафиано, Арлио. И мальчишка этот, вороненок, из-под локтя у отца выглядывает! Бежать некуда. Его загнали в угол. И как загнанная в угол крыса, эр Эдвард бросается в последний, отчаянный бой.
– Ненавижу!! – хрипит он, брызгая слюной, словно бешеный пес. – Чтоб вы, воронье гнездо, все попередохли! Всё, всё коту под хвост! Целый круг… Ууу! – кинулся на соберано – но Айзенхерц прикрыл собой государя, а Мейну въехал стальным кулаком в физиономию, так что тот мимо стула сел, смешно растопырив ноги, – так с синим фонарем под глазом на Пласа-Занха и поедет, а куда же его теперь еще!
– Но… Эдуардо… За что?!
– За всё, что тебе причитается, щипаная ворона! Да еще за Августа! Ничего! Ничего!!
– Тихо! – рыкнул эр Дитрих. – Извольте объясниться, господин Мейн.
– Феншо-Тремейн! – выкрикивает срывающимся голосом секретарь. – Да, закатные вороньи отродья, Оскар Феншо-Тремейн, генерал, герой Варасты, наш с Симоном предок, которого этот ваш, чтоб его кошки разорвали, Ворон-Рокэ предал и использовал!!
– Как именно? – уточняет невозмутимый бергер.
И Мейн выплескивает, как грязную мутную воду из поганого ведра: в Варастийскую кампанию Рокэ, тогда еще никакой не святой, а просто Первый Маршал, нарочно поручил блестящему генералу Феншо-Тремейну заведомо безнадежное предприятие – а потом сам же графа Оскара и расстрелял за то, что тот якобы зря положил своих людей. Позавидовал маршал молодости, красоте, уму и отваге младшего товарища! Конкурента почуял! А вернее всего – взревновал, когда прослышал, что царственная любовница его, Катарина Оллар, предпочла в конце концов истинного Человека Чести, потомка древнего рода кэналлийскому пьянице! Граф Оскар бесславно погиб и был погребен в безвестной могиле посреди Варастийской степи, подобно бессловесной скотине – но успел оставить сыновей-двойняшек прекрасной олларийке Мари Левен. И даже клялся, что признает их, как законных детей – но не успел… И умирая от горя, Мари Левен, за неимением другого имущества, завещала подросшим детям месть. И поколение за поколением их потомки поднимались всё выше по социальной лестнице – чтобы к ненавистной вороньей семейке подобраться наконец. И вот всё рухнуло! Но ничего! Эр Ре…
Выстрел. Звон стекла. Топот за окном. Эдвард Мейн лежит навзничь, лицо его перекошено ненавистью – и между глаз темно-красный провал.
***
Прицелиться, спустить курок – есть! Вовремя. А теперь – бежать. Прыгнуть в седло, дать шпоры и рвануть галопом, выкрикивая на скаку все, что на язык придет про измену, соберано и раненого принца, чтобы перешедшие на сторону Оллара гвардейцы к окну скопом ринулись, а не за тобой вслед. Нырнуть в сквер – с аллеи в сторону, в темноту, подальше от фонарей. Тра-та, тра-та, тра-та – отстукивают копыта, летят из-под них льдинки и мерзлые листья, светает, плохо, не успели, тра-та-та-та – цокот двоится, и двоится тень. Нагнал, поравнялся. «Эр Ште…». «Тихо. Ну, как?» Всё пропало, эр, но мы спасены, канцелярию нашли, заговор раскрыт, но эр Эдвард не успел выдать эра Рейн…
– Тихо!
Они скачут рядом, стремя к стремени, намокшие серый и черный плащи тяжело хлопают на ветру за их спинами, рассказать всё, что произошло, четко и коротко, как учили – собеседник наклоняется, чтобы ни одно сказанное шепотом слово не улетело на ветер нерасслышанным, даже обнимает за талию, чтобы с седла не сверзиться. Ничего, все равно никто не видит…
– Это всё?
– Всё, эр Шт… – чужая рука скользит с талии выше, под лопатку, щелчок, жар, холод и боль, и темно в глазах… И уносятся вперед, и исчезают за оградою черная тень и черный всадник.
***
Ну вот, наконец-то. Хоть и говорят, что лучшая новость – отсутствие новостей, однако лучше дурные новости, нежели тянущая, вязкая неизвестность.
– Как наши дела, Штефан?
Что?! Канцелярию?! И Мейн…?!! Впрочем, по сути, ничего удивительного, кузен: жажда мести есть чувство, а кто живет чувствами, а не разумом, тот рано или поздно падет их жертвой, как баран на языческом алтаре. Но раз он не успел назвать никаких имен, кроме своего несчастного предка – значит, ничего страшного не случилось. Для нас не случилось. Что вы говорите? Вурст? Превосходно, дорогой Штефан. Весьма разумно. Орудие использовано – орудие убрано. Вашу руку, дорогой мой, вы спасли всё!
Небрежно, как бы между прочим, повернуть фамильное кольцо аметистом внутрь. И перед тем, как протянуть руку – плотно сжать вытянутые три пальца, чтобы платиновый кракен на перстне высунул клюв.
– Благодарю, Штефан. Поезжайте к себе, дорогой мой, вам нужно отдохнуть и выспаться – завтра на службу! Я тоже ложусь.
Проводить гостя – и, погасив лампу, смотреть одним глазом из-за занавески, как всадник в черном плаще выезжает со двора, дает шпоры… И не доехав до угла, сваливается на шею лошади. Прекрасно. Фамильное средство осечек не дает. Прости, кузен, но неизвестно, как бы ты держался, попав в руки молодчикам Айзенхерца, что бы выболтал и что бы выдумал… Теперь козлом отпущения станет Мейн, и один лишь Мейн, и, по причине смерти виновного, никакого громкого процесса… Тишина, покой, рутина. А кракен будто и не думал всплывать из глубин.
***
…Арлио и Гальега метнулись к окну, рванули обе створки – в одной стекло вылетело, на пол грохнулось, разбилось. Разъясняют наперебой обстановку набежавшим гвардейцам, и сами спрашивают: кто стрелял? Ах, серомундирник? Из дворца приехал к Дитриху? Так что ж не зашел? Мешать не хотел?!! А потом заорал про измену? И вы все поверили? Что ж, неудивительно. Практически любой бы поверил. Кто-кто, говорите, это был? Фок Вурст?! Еще один из Придды! Найдем, никуда не денется, говорит эр Дитрих – а сам быстро, сноровисто, безо всяких там сантиментов обыскивает тело. Какая-то мелочь в карманах, эспера на шее, брачный браслет…
– Смотрите, сир!
Печать соберано. Большая – на обратной стороне эсперы. Малая, как на перстне – на одном из звеньев брачного браслета. Вот, значит, как. Всё правильно. Одна копия – у государя в кабинете, куда никто из дальнего гарнизона не приедет и не полезет проверять. Вторая должна отправиться по месту назначения. После того, как писарь сделает копию для канцелярского архива. Просто копию, на которой стоит канцелярский штамп «С подлинным верно». Но что стоит за закрытыми дверями, в кабинете начальника канцелярии изготовить еще копию? Если наловчиться подделывать подпись и изготовить еще один комплект печатей… Правильный приказ остался в архиве, а в гарнизон полетело… Леворукий знает, что туда летело! Но судя по последствиям… А если предположить, что и личная переписка Родриго Алвы – да те же записки Карлосу и мальчишкам! – следовала тем же маршрутом, неузнаваемо преображаясь по пути?! А что если вот так и славный старина Эчеверрия..? Эдуардо, верный, преданный, друг детства… Кошки его дери!
– Я был глуп, как Окделл. – И струна, басовая, рояльная, чуть не в мизинец толщиной, в ушах – дзззз… Дрынн! Лопнула, расхлысталась, дребезжат и мечутся на концах раскрутившиеся медные завитки. Тьфу, кошки, до чего погода паршивая. Давление скачет, как крашеная киркорелла. Да еще и не выспался. Стар ты стал, Родриго… – Так вот, повторяю, господа: я был глуп, как Окделл. Но впредь постараюсь быть умнее. Все слышали?
Слышали. И Карлос, и Гонсалито, и Гальега с Арлио, и гвардейцы. Гвардейцы. Нужно показать им браслет и эсперу, рассказать всё, чтобы поняли, и чтобы прекратился наконец этот кошмар, это фанданго на острие ножа, которое по милости покойного Эдварда Альвеара пляшет с двумя кавалерами разом. Соберано делает шаг к окну – и осекается. Нет. Это не его прерогатива и обязанность. Потому что это сейчас – не его люди. А принца Оллара.
– Карлос, вас, надеюсь, не затруднит объяснить господам офицерам, что они, собственно, тут увидели? Насколько мне знакомы нравы, принятые при Малом дворе, слухи пойдут, если только я лично не зашью всем вашим приятелям рты, – так пусть эти россказни хотя бы соответствуют действительности.
Вот так. Держать лицо, играть роль, чтобы не проиграть, когда победить невозможно. И Карлито понял: когда брал из рук браслет с эсперой, чуть-чуть улыбнулся уголками губ. А во взгляде – торжество. И… нечто похожее на… сочувствие?!
Послать Гальегу за Хорхе, Лонсето и остальными – пускай тоже посмотрят! А заодно пусть Гонсало отведет домой и уложит спать, да сам ложится там же, у порога. И кстати, где всё-таки Гудрун?
***
Фу… Ну вот приснится же такое! Будто бы кошки, все пятеро, за Герцогом по башне гоняются, а он, Гонсало, пытается их поймать, всех сразу, а ворон каркает и ругается на кэналли… Тьфу! Хорошо, что проснулся. И надо же было задрыхнуть прямо за стенкой собераньего кабинета, на полу! Это вчера, впрочем, считай, уже сегодня рано утром, дор Маурисьо, ну то есть рэй Гальега, во дворец Гонсало привел, умыл, раздел, спать уложил – и сам лег на ковре у двери, как ему было велено, подушку с кресла под голову подложив и плащом укрывшись. Гонсало, конечно, залез сперва в кровать, как послушный, деваться было некуда. Но как лег, так и встал, когда дор Маурисьо захрапел. Оделся тихонько – и шасть в потайную дверку! Ага, как же, ждите, сир: будем мы спать, когда во дворце творится самое интересное! Кошки с две!
А в кабинете – ну, дела! – вся честная компания собралась. И тех, и этих. Папито, оба тиос, Арлио с братцами и одним кузеном, дор Хоакин и еще один, на него похожий, только седее – а, понятно, брат маршальский, альмиранте дор Мигель! Эр Теодор, эр Готье, эр Филипп. Эр Якоб. Ого, даже Ёханого Манрика вытащили из постели, сидит, зевает, прикрываясь рукой! Ну и соберано – куда без него. Говорили – и по очереди, и все наперебой, горячились, старые обиды припоминали, кидали на стол перед соберано записки, разворачивали бумаги с печатями. Удивлялись, как ловко кто-то пристрелил секретаря – в форточку, судя по всему, ствол просунул, да прямо Мейну в лоб! Головами качали. Поднимали брови. Выпучивали глаза. Соберано к папито старался подластиться, спрашивал, а что тот, собственно, собирался с Талигом делать, когда возьмет власть – «может быть, если что-то стоящее, то попробуем вместе?». А папито с тиос взяли да и не повелись на это! Что они, дураки, сразу размякать, после всего, что было? Сейчас, говорят, первое дело – убийцу Рамиро наказать, то есть настоящего, того, главного ызарга.
Манрик всё добивался, как ему теперь отличить настоящие требования на гербовую бумагу для соберано от поддельных, и кто на самом деле выписывал и подписывал счет-фактуру на доптираж «Пути к победе», «ну как же, тот самый, сир, по вашему распоряжению, который шел на Альвеару и окрестности!». У соберано опять, в какой уж раз, брови к волосам в гости поехали. «Я, – говорит, – ничего подобного за собой не припомню! А вы, эр Иоганн, не припомните ли, кто вам этот документ приносил? Главред, Сэц-Ариж?» «Нет, сир, – тессорий ему в ответ, – как сейчас помню, эр Пьер тогда болел, а за него распоряжался его заместитель, как там его… а, Реми Салиган!». Тут эр Рафиано вклинился. «Салиган? – спрашивает. – Грязный маркиз? Да когда же наконец бедный Пьер его выгонит! Да каждая его статья – гвоздь в гроб талигской журналистики! Зато для желтой прессы он просто находка, этот Реми!».
Ага, так вот, значит, с кем покойный Мейн возле грота тогда беседовал! Газетчик, значит, этот Реми, да не из простых, а чей-то там заместитель. И они с Мейном, за спиной этого кого-то там, состряпали особый номер газеты. Для герцога. Для старого Ноймаринена, дора Лодовико. И такой там дряни понаписали, что дор Лодовико из-за этого выгнал в Коннершталь своего сына, дора Альберто, Ренкваха рассказывал! Они там вместе были с тио Рамиро. И всё в газетке той было неправда, а дор Лодовико поверил как дурак. Эти взрослые – жуткие дураки, чем взрослее, тем дурнее: вечно в любую чушь готовы поверить, если ее «все» говорят или в газете написано. Кто такие эти «все»? Где они, покажите? А бумага всё стерпит – так эр Лаптон говорит. Та-ак… А если показать папито, что у нас в дневнике про этого маркиза записано? А папито покажет дору Лодовико? Вот только спать охота… Сейчас, чуть-чуть, секундочку, посижу… Привалился к стенке – и уснул! Тьфу, кошки! Хорошо еще, что Гонсало не взрослый и не на посту каком-нибудь!
Встал, встряхнулся, потянулся, глянул на всякий случай в глазок – никого. Правильно, надо же и взрослым когда-то спать. Направился к себе. Четверти пути не прошел – столкнулся нос к носу с дором Хесусом. Тот, оказывается, решил на всякий случай разведать пути к отступлению, спустился из башенки, сумел открыть дверцу в детскую – всеслышащий Ренкваха подсказал, как, потому что еще тогда подслушал, как тио Рамиро объяснял Гонсало. А в детской как раз проснулся дор Маурисьо и уже готов был в панику удариться оттого, что собераньего внука нет на месте.
Ничего, тут Гонсало, а куда он из дворца денется! Сейчас умоемся, наведаемся на кухню, раздобудем еды на всю компанию. Соберано? Так он еще спит наверняка, а не спит, так все равно подождет! Он-то ведь голодным сидеть не будет – а вот дору Клотильду никто кроме нас не накормит, и Ренкваху, и Алваро с Долорес!
– Так, говорите, соберано подождет?
Ну вот, а кто говорил, что подслушивать плохо? А сам? Явился, тоже. И папито с ним, и дор Фелипе, и эр Якоб почему-то. Четверо. Леворукого не хватает. А вот, Айзенхерц за него!
Соберано с дором Хесусом как увидали друг друга, так глаза и вытаращили. А потом государь и говорит: мол, где ж вы столько времени пропадали, рей Суавес? Мне, говорит, очень вас не хватало! Впрочем, вас извиняет то, что вы служили моему сыну, а значит, все равно – правящему дому, как ни крути.
– Да знаю я, где пропадал почтенный рэй, – Айзенхерц вклинился, как ледокол, с улыбочкой этакой. – Если учесть, что отставка эра Суавеса поразительным образом практически совпала по времени с приступом благочестия у юной графини Штарквинд… Нетрудно догадаться!
Рэй напрягся весь, к дверце потайной отступил, рука на эфесе. И папито встал с ним рядом. Тоже за шпагу схватился. «Ну что вы, – улыбается эр Дитрих, – мой принц, дорогой эр Хесус! Вы совершенно напрасно так плохо думаете обо мне! Эрэа Клотильде ничто не грозит, клянусь Четверыми!»
«Клотильда Штарквинд? – поднял бровь соберано. – Что ж, нечто подобное я и предполагал. Дриксенка. Любовь наперекор политике – как романтично!»
– Но, сир, поскольку Дриксен официально стала талигской провинцией, девица Штарквинд тоже стала подданной Талига! – заметил Рафиано. – А раз эрэа Клотильда больше не подданная враждебной Талигу державы, да и державы той больше на карте нет – то и преследовать девицу Штарквинд не за что!
– Согласен, – кивнул государь. – Скорее уж, принцу сделать внушение, чтобы не кружил головы невинным девицам. Кстати, у нее хватило ума взять вымышленное имя?
– Клотильда Аррохадо, – отвечал Айзенхерц, – принц обвенчался с графиней под именем Рубена Аррохадо, по абвениатскому обычаю. Хорош бы я был, если бы молодому теньенту удалось скрыть от меня свои похождения!
– Кто..?! – ощерился принц, и Гонсало испугался, что сейчас опять все поссорятся. А эр Дитрих давай рассказывать про фок Вурста, который за дорой Клотильдой следил, да нашим и вашим докладывал – копию Айзенхерцу, а копию Мейну, ну и тому, главному ызаргу. Вот этот-то самый Вурст, эр Дитрих сказал, и вкатил пулю в лоб Мейну – ничего не скажешь, стрелок был отменный! Стоял у окна, подслушивал, а как запахло жареным, так сообщника и прикончил. А потом его самого прикончили. И сделал это, судя по всему, Штефан Гирке, начальник канцелярии. Которого самого нашли мертвым у ограды его особняка. Сердце сдало. Только вот как-то подозрительно вовремя. Видно, не только ызарги, но и спруты друг друга жрут.
Ну и ну… Это, значит, тот «дорогой Штефан», который куда-то там дорисовал гриф «совершенно секретно»… а, вот, на эти самые бумаги, про комиссии!
Да, соглашается соберано, вот теперь всё понятно, всё встает на свои места: и комиссии из ведомства супрема – а на самом деле вице-супрема! И покушения – оба исполнителя из Придды, да и Вурст – тоже, и герцог по имени Рейнхард при дворе один – вице-супрем Придд. Которому все пешки повиновались – должны были, не могли не повиноваться! – как своему сюзерену. Вот только прямых улик против него нет. Оторвал спрут прищемленные щупальца, выпустил облако чернил – и укрылся в глубинах, лег на дно, будто его тут и не было! Но не исключено, что еще попробует чужими щупальцами в чернильной воде рыбку половить…
– И потому, – соберано говорит, – и вы, эр Якоб, и все остальные, если получите от меня распоряжение, которое покажется вам хоть сколько-нибудь необычным и нелогичным, каким бы простым и незначительным оно ни было – немедленно извещать меня и эра Дитриха! А вам, Карлос – мое распоряжение, точно мое, без обмана, все видят и слышат! – представить ко двору рэйю Клотильду Аррохадо, досточтимую вдову героя войны, теньента… кошки! Полковника Рубена Аррохадо! И, кстати, я бы очень хотел лично познакомиться с юным героем, который с олларийскими тварями так славно управился.
***
…Под сиденьями темно, тесно, пахнет половой тряпкой и железом, а еще ваксой, которой гвардейцы надраивают сапоги. Сапоги торчат прямо перед носом у Гонсало, и он даже знает чьи: дора Кристобаля, теньента Суньиги. А перед носом у Гудрун – сапоги теньента Мартинеса. Гудрун морщит нос – ну ясно: девчонка, да еще и принцесса. Только бы чихнуть не вздумала! Напротив, через проход, под сиденьями вытянулись Алваро и Долорес – ну те понимают, что к чему, не шелохнутся. Брр. Холодно. Оно ведь железное, брюхо-то у самолета. Но все равно хорошо. Мерно рокочут двигатели – и стальная птица несется на северо-запад. То есть надо говорить «курс норд-вест» – тио Алонсо научил.
Спать охота. Лег вчера кот знает во сколько – а зато всё, что надо, подслушал. И всем рассказал, и с кем надо поговорил, и всё устроил как следует. «Да вставайте же! Вот засони! – бегал среди ночи по тайному ходу от комнаты к комнате, жал на рычаги и кнопки, распахивал дверцы – и тормошил, расталкивал Гудрун, Долорес, Алваро. Стаскивал одеяла, щекотал немилосердно пятки. – Ну, поднимайтесь живее! А то без нас улетят!». И пробрались все четверо по ходам на задний двор, прокрались в конюшню, влезли в карету – Гонсало с Гудрун в багажный ящик, оба Аррохадо – под сиденья. Там удалось даже поспать немножко. Потом слышно было – запрягли, поехали! На аэродром поехали. Там кое-как удалось выползти незаметно. Огляделись, прислушались – ага, взвод гвардейцев летит туда же, куда нам надо! Вон на том транспортнике! Подкрались короткими перебежками, замешались в строй – и вперед! Влезли, затихарились и пока не взлетели – дыхнуть боялись. Хорошо. Никто не выдал. Ни конюх Педро, ни дядюшка Рафаэль, ни гвардейцы – те наоборот старались спрятать. Дор Кристобаль сказал: «Всё равно ведь что-нибудь придумаете, соберанито, а тут хоть под присмотром будете!». А теперь сидит и – шепотом себе под нос… ну, так, ничего особенного. Ну, карьяра, ну, квальдэто, ну, мьерда де гато… Эх, с Лукасом Ройей свести бы дора Кристобаля – вот тот бы его научил ругаться!
Добили наконец-то дриксов. Эр Ульрих письмо прислал! Всё. Точка. И будет в Эйнрехте по такому случаю торжественное подписание акта о полной, окончательной и безоговорочной капитуляции. И победный парад. А потом – еще один, морской, в Метхенберге. И папито летит туда акт подписывать, и тио Хорхе, и тио Алонсо. А Гонсало с Гудрун что, Манрики рыжие?! Да пусть соберано хоть все перья от злости себе повыщиплет – Гонсало тоже туда летит, и всё поглядит! А то когда еще такое увидишь? Эх, жалко – в иллюминаторы не посмотреть. Интересно же, как Талиг сверху выглядит! Та-ак… На снижение, похоже, пошли… Ну да, Хексберг, говорят, на заправку садимся… Интересно, там хоть сортир поблизости есть?
Сели. И даже в сортир успели. А вот когда возвращались и совсем было вознамерились обратно залезть – Алваро как раз Гудрун в люк подсаживал, – вот тут-то их тио Хорхе и заловил! Это что такое, говорит, это вы откуда тут взялись?! Там соберано наверняка с ума сходит и бедного дора Аугусто уже расстрелять успел! Не успел, в ответ ему Гонсало: мы ж ему записку написали, что летим на парад. Сгреб их тио Хорхе, как котят, потащил к папито. Тот тоже давай сперва ругаться – а потом махнул рукой и сказал, что сам на их месте поступил бы так же. Полетели дальше: Гонсало с Гудрун – вместе с папито и тио Хорхе, а оба Аррохадо – с дорой Марисой и тио Алонсо. Так гораздо интереснее: и вниз на землю можно глядеть – на карту в большом атласе похоже, только лучше, ментора нет и никто про землеописание не нудит в ухо; и смотреть, как тио Хорхе управляет самолетом, запоминать, что и как – может, как-нибудь удастся самому попробовать?
Прибыли, наконец. Умылись, отряхнулись, в порядок себя привели. Перекусили по-быстрому. Папито сказал, чтобы они, все четверо, не лезли особо никому на глаза: во-первых, маленькие еще, а во-вторых, вымазались, пока прятались в транспортнике под сиденьями, а переодеваться не во что. Да и заниматься малышней некому – у всех свои серьезные дела есть. Так что, говорит, хотели парад глядеть – глядите, так уж и быть. Присядьте на балконе, за балюстрадой спрячьтесь – и чтобы вас ни видно, ни слышно не было!
Присели – и смотрели, как по мостовой перед дворцом, где раньше жил старый кесарь, а теперь поселился талигский наместник, скачут легким галопом кавалеристы, трюхают, подпрыгивая, пушки – «Ух ты, гляди, Алваро, здоровенная какая! Лошади еле тянут! – Гаубица называется, дор Дьегаррон рассказывал», как ползут, оставляя ребристые следы, боевые машины эра Литенкетте, и старый маршал Савиньяк скакал на вороном, и улыбался, отдавая честь, и ехал впереди артиллерии, важно восседая на темно-гнедом, осанистый эр Хайнц Вейзель, а прежде чем всё началось, толстопузый эр Ульрих взгромоздился на мощного светло-серого в яблоках – и объезжал строй, и с каждым полком здоровался – а солдаты в ответ гавкали, как дворовые собаки, «Здравия желаю!» и вопили «Ура!!!» – а папито на белом коне принимал парад и салютовал шпагой, и лезвие блестело на неярком дриксенском солнышке. И наместник, то есть герцог Фельсенбург, был там, длинный, тощий, белобрысый и грустный, в летной темно-синей форме, с пропеллерами на погонах, Гудрун спрашивал, хорошо ли ей в Альвеаре. «Аллес зер гут, онкель Руппи, – отвечала она, – Гонзель славный!». И то, не рассказывать же этому Руперту, как их по Санто-Рокэ мотало и карета дверцами хлопала… Кончился парад – обед начался. Ничего так. До собераньей пышности не дотянули, ну это и понятно, но все-таки и рыбу соленую нашли, и мясо, и зелень, и пирожных медовых напекли. Гонсало с остальными сидели хоть и вроде бы в парадном зале, но все-таки не за столом со взрослыми – а наверху, на галерее. И дора Суньигу к ним приставили, следить. Ничего, им тоже всякой еды принесли, ешь не хочу. Наелись до отвала, Гонсало с Алваро еще и в карманы печенья напихали, и в носовые платки хлеба с бужениной позавязывали: еще же в Метхенберг лететь! Некуртуазно, конечно, но ничего, Суньига отвернулся, остальным снизу не видно – а вот с галереи видно всё! А как наелись, Гудрун втихаря и говорит: мол, у тебя отмычка с собой? Как всегда! А ты как думала! Тогда давай, говорит, я скажу, что хочу тебе дворец показать, а потом сбежим потихоньку как-нибудь и посмотрим, что в дедушкином кабинете творится. Дедушка ее, говорит, ну то есть покойный кесарь Олаф, показывал ей шкатулку, которая у него в секретере, во втором ящике лежала, резная такая, с янтарными вставками, и говорил, что, как умрет, чтобы эту шкатулку Гудрун отдали, и папенька это знал, и эрэа Марта. Забрать бы наследство, если только его маменька принцессина в обитель с собой не прихватила… Неплохо бы забрать. Интересно, что там кесарь прятал…
***
…Получилось, молодцы Аррохадо – увели теньента за собой в другой коридор, а мы, как они за поворотом скрылись, так из-за занавески вылезли – и рысью марш, пока тут все на уши не встали, что наследник пропал. Ну, где? Ага, вот нужная дверь, портьеры бархатные синие. Кр-рак… Щелк! Слава Леворукому, сработало! Где секретер? Клац, клац… Есть! И правда, шкатулка. Гляди, Гудрун – оно? Оно. Бери – и бежим! О, тут еще тетрадь какая-то – прихвачу на всякий случай, моя-то кончается… Тьфу, кошки! Шаги за дверью. Нашли-таки. И, похоже, не один Гальега, а целая команда! Куда..? В шкаф, говоришь? Давай!
Едва успели влезть – Гонсало в последний момент дверцу захлопнул. Замочек щелкнул. Ничего, отмычка с собой, расковыряем если что. Тссс… входят. Сапогами топают… Дверь закрыли. Расселись за столом. Ну-ка, Гудрун, подвинься, только тихонько… Ага, вот так, я буду в замочную скважину глядеть, а ты слушай во все уши, чтобы не пропустить ничего! Это что ж у нас тут за сборище? Папито. Тио Хорхе. Готфрид Гаунаусский, почетный гость – еще толще эра Ульриха, не поймешь, то ли у него пузо есть, то ли он у пуза. Каданский посол, эр, как там его… а, Джозеф Киттенер. Длинноносый, морда лошадиная, как улыбнется – зубы что твой бабушкин клавесин. И гайифский посол тут же – ну куда без него! Деньги-то кто платить будет? Воюют другие, а Гайифа обычно платит, тио Рамиро тогда хорошо растолковал… Сладкая рожа у Кристоса Янакиса – как еще мухи на него не садятся! А это… Вот этого белобрысого не знаю! Ну-ка, ну-ка, о чем говорят?..
…Совершенно конфиденциально… Сочувствуем… Готовы поддержать… Талигу нужна свежая кровь… Он застоялся… Точнее – засиделся… Не удалось… Второй шанс… Лучше иметь дело со здравомыслящим и договороспособным… Нам нужен Надор и… что-что еще?! Север Кесарии?! И… до Ордаля и Орса? И чтобы папито дал им клятву, как святой Рокэ? А задницы у них не слипнутся? Та-ак, то есть они – за папито, чтобы он сел на трон вместо соберано, как и хотел, и даже войска ему дадут, но в обмен на талигские земли. А разговор про это первым завел эр Рейнхард, герцог Придд, тот самый главный ызарг, мало ему стало Придды – Талига захотелось, хоть и обкорнанного. И переписку тайную вел сперва с дриксенским кесарем, а пуще того – с его сынком, принцем Фридрихом, еще до войны. Да как бы еще не из-за этих писем Фридрих с кесарем и воевать поперлись! А как Талиг одолевать стал – так эта тварь приддская давай каданцев, значит, с гаунаусцами обхаживать. Вовремя снесла карту. Те сперва согласились – а потом сдрейфили, как бы, значит, их это склизкое щупальце не обвело вокруг пальца. Правильно, такой обведет… А с папито, они думают, дело иметь можно. Ну да, они же, наверное, еще не знают… Эр Дитрих тогда соберано обещал, что перекроет все каналы диппочтовые до поры до времени – серомундирники это умеют!
А папито, значит, послам не верит – доказательств требует. А Готфрид, король медвежий, мигнул так незнакомцу белобрысому, и говорит: Штарквинд, мол, покажите его высочеству… тот ключик маленький на цепочке с шеи снял, подошел, припал на колено возле секретера – и давай тот самый ящик открывать! Ключик сперва не хотел поворачиваться, потом замок все-таки щелкнул тихонько, этот Штарквинд ящик выдвинул – и отшатнулся, будто оттуда сам Леворукий зеленым глазом на него взглянул!
Готфрид с Янакисом тоже как глянули – так у них челюсти и отвисли: да ведь тут же, говорят, ничего нет! Штарквинд, куда вы бумаги дели? Ключ ведь был один, у вас на шее висел, ведь не мог же никто из нас…!!
– Ну вот, – засмеялся тио Хорхе, – я  ж тебе, Карлито, сразу сказал, что это чистой воды блеф! Пошли отсюда! Собираться пора.
Разошлись все. А тот белобрысый, Штарквинд, стоял сперва как оплеванный, вот-вот заплачет, потом рукой махнул и вышел на балкон. И дверь за собой закрыл. Вот и прекрасно. Пошли, Гудрун, только тихонько – а то так и досидим тут до того, что в Метхенберг улетят без нас, они ж, взрослые, только того и ждут!
Осторожно отмычку в замок… клац! Есть! Вылезаем, только тихо. Гонсало-то вылез, ему легче, а вот Гудрун замешкалась, завозилась со своей шкатулкой, зашуршала, вылезла наконец – а тут ветер в форточку подул, дверца у шкафа как хлопнет! Они с Гонсало – бежать, белобрысый как с балкона кинется вдогонку, как Гудрун за юбку ухватит! А принцесса как завизжит! Рванулась, упала, да прямо на тот бок, где в кармане у нее прячется фарфоровая Эльза. Звон и треск раздался – «Эльзхен!» – вскрикнула Гудрун и заплакала, тихо и горько. Даже Штарквинд растерялся – не привык, видно, дело иметь с девчонками маленькими. В коридоре затопотали – ага, похоже, визг принцессин услышали. Голоса. Но еще далеко. Ух, карьяра, папито! И дор Кристобаль! А Гонсало встал, как дурак. Упихать тетрадь за пазуху, оттолкнуть белобрысого – ух, тяжелый, не сдвинешь, взрослый, кошки его дери! Но сам отошел. Смотрит этак, ждет. Гудрун достала из кармана куклу, пытается сложить из осколков разбитую Эльзину голову… Давай помогу. Нет, не получается, клей нужен… А куколка вырвалась из рук – или Гудрун ее нечаянно выпустила. И – сделалась целая! И стала расти, расти, и вот уже не кукла на ковре лежит, а сидит перед ошарашенными детьми и белобрысым офицером пожилая дама в синем старинного фасона платье, очень почтенного и строгого вида, прямая как палка, седые волосы собраны в тугой пучок, нос длинный и крючковатый. Ну-ка, говорит, молодой человек, помогите мне встать! Вижу, говорит, никого из наших нет поблизости, пора мне за дело браться! Гонсало оробел сперва, но протянул даме руку. Спасибо, она говорит, дитя мое, но, боюсь, я слишком тяжела для тебя, уроню! Тогда белобрысый подошел, помог ей встать. А Гонсало – Гудрун за руку, и к двери поближе, на всякий случай.
– Ну, – спрашивает старуха, – и с кем я имею честь?
Вытянулся белобрысый, каблуками щелкнул, представился: Конрад, граф Штарквинд, капитан армии Дриксен… впрочем, теперь уже, наверное, следует говорить «в отставке». А вы, достопочтенная эрэа…
– Эльза Штарквинд.
«Хейлиге Эльза!» – вскрикнули разом Конрад и Гудрун.
– Собственной персоной. А ты, правнучек, думкопф, нашел с кем связываться! С каданцами – еще куда ни шло, но с гайифцами! Шанде! Стыдно! Никакой, – шипит, – войны за независимость на гайифские и каданские денежки, за которые придется отдать кесарийские земли! Довольно, говорит, нам войны. Вы, дети, бегите – а мы побеседуем!
Ну, Гонсало такое приглашение дважды повторять не надо, схватил Гудрун за руку – и ходу в дверь, и только за ручку взялся – с другой стороны дернули.
И эрэа Эльза тут же пропала, ну то есть опять в куклу обратилась и к Гудрун в карман спряталась. А Конрад белобрысый стоял и хлопал глазами как дурак.
Папито вошел, и тио Хорхе, и дор Суньига с парой гвардейцев – вся честна компания. Вот вы где, говорят, и что вы тут делали, и кто визжал, это кесарев секретарь принцессу напугал? Конрад попытался было объяснить – а папито только рукой махнул: всё потом. Гвардейцы Конрада схватили, скрутили и уволокли – в подвал какой-нибудь, дожидаться, когда до него у принца Оллара дойдет очередь.
Потом был Метхенберг, и парад, и порт с кораблями – ух, интересно! Тио Алонсо даже на мостик к себе подняться разрешил. А когда приехали на аэродром, чтобы обратно лететь, оказалось, что их дожидается… Айзенхерц! Злющий, как кот, которому дверью хвост прищемили! Даже не ругался. Но так смотрел… И молчал. И в конце концов Гонсало не выдержал: «Да ладно вам, эр Дитрих! Вот лучше поглядите, что я раздобыл!». И тетрадь трофейную кесаревскую из-за пазухи вытянул…
***
Отгремел салютами метхенбергский парад – полетели обратно. Через Блюменталь и Хексберг, потом на Мейсен. А там, пока отдыхали и заправлялись, сел патрульный «ястребок», летчик с тио Хорхе давай болтать про свое, про пилотское, и между прочим упомянул, что в Надоре нынче уж больно погода стоит хорошая, даже над Надорским лесом – сколько помню, говорит, никогда еще такого не бывало, сколько ни летали – вечно всё туманом затянуто. А теперь вот – разогнало! Папито, как про это узнал, так и загорелся: Хорхе, Мариса, говорит, летим сейчас по Каданскому до Коннершталя – я хоть погляжу, где погиб наш брат!
Ну, пока суд да дело, пока договаривались с комендантом аэродрома насчет аренды двух винтокрылов и загрузки их керосином под завязку, пока поели, пока машины осмотрели и заправили – вот уже и сумерки. Ничего, в темноте-то еще лучше, в брюхо винтокрылье залезать и между канистрами прятаться удобнее – а то ишь чего папито удумал: они, значит, с тио Хорхе сейчас до Коннершталя, чтобы с утра пораньше в Надорский лес, а Гонсало с остальными домой! Да хоть на четырех спецбортах – кошкин хвост им всем, с вороньими перьями! Гонсало, может, тоже хочет отдать последние почести тио Рамиро!
***
– Исабель… Исабелита… чикита…
Они сидят, прижавшись друг к другу, на старой, вытертой волчьей шкуре, под огромной елью, почти скрытые от мира ее тяжелыми нависающими лапами, шершавая чешуйчатая кора – как драконья шкура, а на кончиках веток – веселые зеленые кисточки, пряно пахнущие хвоей и смолой. В Надоре весна – вон, даже в их убежище, скрытом от солнца, все растаяло и просохло!
– Мири, уилл ю мэрри ми?
– Си, Исабель. Когда подрастешь. Обязательно.
Ну вот. Думал-думал, не спал ночами, представлял, воображал себе, как еще хотя бы год – и, если ничего не случится, то пойдет он, как полагается, сперва к эру Эгмонту, а потом, если тот не воспротивится, то по всей форме предложит Исабель руку и сердце. А она взяла да и опередила его. И никакого смущения в серых глазах. Дитя природы.
– Риали? Итс нот лай?
– Риали, кэрида, – на талиге, на письменном языке он бы еще замялся, как мальчишка, да, собственно, так оно и есть, ведь впервые в жизни девице в любви признается, но если перемешать кэналли с надорленгом – так и ничего.
– Летс гоу, – она тянет его за рукав – и подмигивает.
Привела на небольшую полянку, окруженную огромными, в три обхвата, соснами. Тут Рамиро еще не бывал. Темновато – кроны деревьев почти не пропускают свет. Под соснами по периметру всё заросло дикой вишней, малиной, шиповником – лосю не продраться. Лишь в одном месте промежуток меж двух кустов, вроде как арка – под ней Бесс с Рамиро и прошли. Прямо напротив входа – здоровенная скала, высотой чуть не вровень с соснами. А на скале грубо высечена большая, в два человеческих роста, фигура стоящего мужчины, статного, плечистого и бородатого, с суровым лицом. По скале стекает струйками вода, и мох разросся – будто в плащ одет великан. Бесс выжидающе глядит на Рамиро: ну что, идешь? Хорошо, идем – показывай, куда, и что нужно делать. А то еще попадет Рамиро впросак – ему ж никто до сих пор не рассказал, как себя вести в лесном святилище.
– Ю толд ми… Соу итс нот лай?
– Нот лай, кэрида. Те амо.
– Тогда ты делать как я, – вынула кинжальчик, чуть дотронулась лезвием до ладони – кровь выступила. Бесс подошла к скале, приложила пораненную ладонь к мокрому камню, к сжатой в кулак великаньей лапище, чтобы струйки воды смывали кровь. Рамиро тоже вытянул из ножен свой нож, порезал руку, приложил к серому граниту – холодно. Их ладони рядом, на кулаке гиганта. Видно, как прозрачные струйки окрашиваются алым, и где чья кровь – уже не разобрать.
– Ай лав ю.
– Те амо.
– Форевер.
– Пара сьемпре.
– Ин зэ нейм оф Лит.
– Эномбрэ де Литэ – кошки, чуть не сорвалось с языка «Астрапэ».
В воздухе натягивается до дрожи – и с дребезгом лопается толстая ржавая струна.
***
Когда возвращались, на полдороге встретил их герцог Эгмонт. И на лице его написана была радость – и в то же время тревога и… растерянность, что ли. Вот вы где, сказал. А я вас везде ищу. Что случилось? Идемте, говорит, сами посмотрите.
Пришли к пещере – а перед ней, на большой поляне все надорские выходцы, в полном сборе. Как увидели Рамиро – так и зашептали-зашелестели: спасибо, спасибо, сбылось пророчество, ты нас освободил, ты даровал нам покой… Подходили по одному – Айрис, Дейрдре, Эдит, Эйвон, Нэн, капитан Рут… Кланялись. Потом так же кланялись, прощаясь, Эгмонту и Мирабелле, стоявшей у входа в пещеру. И – исчезали, рассыпались прахом, серою пылью, и невесть откуда налетевший ветер взметал эту пыль – и уносил в лес.
И когда рассыпался в пыль последний выходец и стих ветер, Эгмонт взял Рамиро и Бесс за руки, повел в пещеру, велел созвать немедля весь клан Окделлов, а когда все собрались в зале вокруг очага, и даже прадедушка Джеральд явился, опираясь на неизменную палку, – Лесной герцог объявил о помолвке своей старшей дочери Элизабет с маркизом Рамиро Алвасете: пророчества исполнились, ничего не поделаешь! Совершиться же браку назначили через три года – когда невеста созреет для супружеских трудов.
…Когда на небо золотой пушистой лисицей взбежала луна и уже почти затихло шумное пиршество, помолвленные сидели, обнявшись, на бревне у входа в Окделл-Хоул. Бесс жениха просвещала насчет пророчеств. И впрямь всё вышло как по Книге Ричарда! Во-первых, Алан Окделл спас жизнь Рамиро Алве. Во-вторых, Эгмонт Окделл не прогнал в лес «ручную ворону» – значит, оказался мудр и великодушен. В-третьих, Мирабелла Окделлская сказала тогда Рамиро: «Скворчик мой, птенчик, сыночек» – выходит, усыновила Вороненка, не по-настоящему, конечно, но Абсолюту, наверное, это всё равно. А теперь вот мужчина из рода Алва по любви и по доброй воле назвал невестой деву Окделл!
Та-ак… Но если выходцы упокоились – значит, исполнились все пять пророчеств. В том числе – то, что изрек Отец Скал: «Алва станет глуп как Окделл, и сам это признает»! Рамиро приняли в клан Окделлов – но дураком его никто не называл. Кроме соберано и Мейналя с присными – а им веры нет. Братья тоже не глупы – иначе бы не удрали из дворца. И потом, Карлос – принц Оллар, Хорхе – герцог Кэналлоа, Алонсо – Марикьяре. Если Абвений говорил «Алва», подразумевая не просто кого-то из Воронов, а именно главу рода… то сбывшееся пророчество означает, что дор Родриго послал-таки Мейна и его клику ко всем помойным котам и сейчас терзается запоздалым раскаянием. Впрочем, ему, Рамиро, на это раскаяние теперь шестнадцать раз наплевать. Вот только узнать бы как-нибудь, как дела у братьев…
Миновало еще четыре дня – всё в Окделл-Хоуле шло своим привычным порядком. На пятый день дозорные, слезши с наблюдательной сосны, доложили, что туман, доселе целый круг прятавший Надор от чужих глаз, рассеялся. Будто и не бывало. Если в трубу старого тана Джеральда, которая, говорят, еще от его двоюродного прапрадеда, тана Джеймса, пришельца аж из самого Вальдесберга, осталась, поглядеть – то видно до самой Черты.
Значит, и впрямь всё стало так, как говорили Леворукий и Абвении. А если так, то теперь надорцы могут за Черту выходить. Неплохо. Впрочем, чего надорцы там, за Чертой, не видели? А талигцам открылась дорога в Лес. Всем, то есть, без разбору. И кто теперь по этой дороге поедет, и что станет в Лесу делать – одному кошачьему повелителю ведомо. Так сказал, ругнувшись, Лесной герцог, и велел удвоить приграничные патрули.
Значит, думал Рамиро, можно будет, выбравшись на опушку леса, рассмотреть как следует, что в Коннерштале творится. Там ли еще отряд? А может, удастся поговорить с кем-нибудь из патрульных-легионеров на Каданском тракте. Кто командует – дор Пабло? И что стало с Брехой? В крепость соваться вряд ли разумно, неизвестно, кто там ошивается, чего доброго, и сам угодишь в западню, и друзей подставишь… Но напроситься в патруль в любом случае не помешает.
***
Выехали утром: трое братцев Окделлов, Рамиро и увязавшаяся за ними Бесс – и к полудню без особых приключений добрались почти до самой Черты. Вроде всё как обычно. Вот только болото вдоль границы Леса взяло да и высохло. Идут себе спокойным шагом три лося и две низкорослых лошадки – и хоть бы что под копытом хлюпнуло! И светло как-то стало в лесу возле Каданского тракта. И пахнет хорошо и свежо. И ежевика с малиной почти не цепляются за штаны и куртки.
Добрались до опушки. Лосей и коней поодаль к деревьям привязали, а сами к тракту поближе подкрались, в кустах придорожных засели прямо напротив крепости – и смотрят. Трубу прадедову друг другу потихоньку передают. Все вроде бы в Коннерштале идет своим чередом, как полагается. Вот местный мужичок въезжает в ворота – на телеге мешок: похоже, картоху служивым привез продавать. Вот ему навстречу патруль легким галопом выскочил на тракт. Трое. Ганс Циммер. Лукас. И дор Пабло. Живы-здоровы, вроде бы всё у них в порядке, лица серьезные, но не хмурые. А вот… С неба – низкий мерный приближающийся рокот. От Коннеркатца прямо по Каданскому два винтокрыла идут! Да не легонькие двухместки для генеральских прогулок! Садятся. Прямо рядом с выгоном. Лошади шарахнулись, заметались, заржали испуганно, одна, серая, через ограду сиганула – чуть не напоролась на кол. Из казармы повыбегали люди – и в зеленых, и в черно-белых перевязях. А из винтокрылов вылезли: один в кавалерийской форме, другой в летной, шлем с очками снял, держит за ремень, третий – в черной, морской. Все стройные и черноволосые. И второй летчик – с длинной черной косой. Кого это сюда принесло? Неужели… кошки полосатые, ближе бы подобраться – чтобы лица разглядеть!
Отправились все в крепость. Значит, надо оставаться на месте и ждать, чем дело кончится. Та-ак… А кто тут у нас под брюхом у боевой машины копошится? Один…. Два… Четверо! Двое побольше, двое поменьше. Два мальчика и две девочки. Огляделись, посовещались – и бегом в кусты. Аккурат туда, где надорцы затаились.
***
«Нет, это уже ни на что не похоже! – думал Карлос, направляя коня по Каданскому тракту на север, к перекрестку со Старым Торкским. – Эти милые малыши меня в гроб вгонят. У святого Рокэ было одно проклятие, а у меня целых четыре, Леворукий знает, за какие грехи!».
Накануне утром, когда они все – Хорхе, Алонсо и Мариса, Альбрехт, Пабло Морено и прочий гарнизон Коннершталя – сидели в столовой за длинным дощатым выскобленным столом без скатерти, на грубо, но крепко сколоченных скамьях, потемневших от времени, отполированных солдатскими задами, и уплетали из железных мисок ячменную кашу,– высокие гости поспели как раз к завтраку, – вдруг за окном ба-бах! Что за кошатина, кто стрелял, в кого попал? Часовой на вышке у ворот. Стрелял в воздух – потому как криком до начальства не доораться, но не палить же в ребенка! Какого ребенка?!! А вот этого. Принцесса?!! Откуда вы тут взялись?! И где остальные?!! Что?!! Какие еще лесные люди? Какого герцога?!!!
А малышка-дриксенка похлопала на будущего свекра невинными глазками – и протянула ему кусок бересты. И нацарапано на нем было: «Карлос, малыши у нас тут, все в порядке, им интересно. А мне интересно, как дела в Талиге. Приходи, поговорим, кое с кем познакомлю! Рамиро».
Рамиро жив?!! Жив, жив, кивнула принцесса, и скоро женится на дочке Лесного герцога.
Коты бесхвостые пестро-рыжие! Ведь был принц Оллар в полной уверенности, что все четверо детей спят в комендантской спальне, а утром улетят спецбортом в Альвеару! Вот в какую еще корзинку сажать этих закатных котят?!!
Что ж, пойдем. Все вместе, и Альбрехта и дора Пабло с десятком легионеров позовем с собой для надежности. Неизвестно, с кем Мирито наследника престола собрался знакомить. Ну, где это? Показывай.
Шли медленно, оглядываясь, прислушиваясь, пистолеты в кобурах проверяя – легко ли выходят. Мало ли. Может быть, и впрямь Рамиро. А может, и люди того же эра Рейнхарда. Или выходцы – они же водятся в Надоре.
Не водятся, помотала косичками Гудрун. Теперь уже не водятся: онкель Рамиро их всех упокоил, когда обручился с эрэа Элизабет.
Перейдя тракт, остановилась. Задумалась. Оглядела лесную опушку, припоминая, куда идти дальше. Потом тряхнула косичками и решительно направилась к едва заметному просвету в кустах шиповника. Сунулась туда, крикнула: «Это я! Мы идем!». «Буэно!» – ответил ей… «Миро! – воскликнул Хорхе. – Мирито, живой!»
Долго сидели на поляне возле костра, говорили, смеялись, наперебой обменивались новостями. Порешили, что Миро с невестой и будущими шуринами передаст Лесному герцогу просьбу молодых Алва о знакомстве и дружбе – если уж талигцам путь в Лес открыт, а надорцев в чаще ничто не удерживает, то разумно будет сразу постараться наладить отношения, для начала хотя бы неофициальные, а там поглядим…
На третий день младший из братьев Окделлов, Алан, виконт Лар – хорош виконт, в шкуры одетый, видел бы его Серж Валме! Впрочем, звал же святой Рокэ королем предводителя козопасов… Так вот, на третий день виконт Лар доставил послание от герцога Окделла, слава котикам, хоть не берестяное, а на тонко выделанной шкуре чернилами старательно выписанное: тан Эгмонт приглашал встретиться завтра в полдень у ног Ричарда-Освободителя.
С одной стороны, это было весьма неплохо: союзники Талигу вообще и Карлосу в частности лишними не будут, а братцы Окделлы при всей их первобытной простоте и неотесанности производят неплохое впечатление – во всяком случае, разведчики и пограничники из них должны выйти отменные, судя по тому, как бесшумно они пробираются сквозь заросли и как умеют маскироваться. Если в Надоре все такие… Но вот что преподнести в честь знакомства герцогу Эгмонту? Ведь не одеяла солдатские и не тушняка ящик лесному владыке дарить! Смешно. Притом что надорская кухня, как рассказывал Рамиро, это мясо с мясом в мясном соусе. Мариса спасла положение: вспомнила про свой НЗ – чеканную флягу с выдержанной тюрегвизе.
И вот теперь Карлос ехал вслед за Аланом, а позади рысили братья, Альбрехт, легионеры – и дети, четыре шустрых неугомонных котенка, Леворукий их дери. Рысили, потому что в один голос пообещали, что все равно удерут следом: «Интересно же! А дор Рикардо хороший! И дор Рехинальдо тоже!». И оставлять их без присмотра себе бы дороже обошлось…
…Их ждали. У подножия скалы, похожей на сидящего гиганта, на расстеленной лосиной шкуре уже разложены были порезанный ломтями грубый ржаной хлеб, овсяные лепешки, копченое мясо, кожаные фляги, как потом выяснилось, с пивом и ячменным самогоном – уиской. И тюрегвизе оказалась кстати, и пришлась Лесному герцогу и его родичам весьма по вкусу – хоть и досталось каждому по глотку. И разговор под нее пошел как нельзя лучше – про то, как теперь надорцам и талигцам ведаться промеж собой. Про возможные поставки строевого леса – рубкой, пробасил тан Эгмонт, они сами займутся, а то чужих только пусти – и леса не останется в Надоре. Про охоту – сказали, можно, коли в меру, не для забавы или выгоды, а только для пропитания. Про историю – тут слово за слово пришли к выводу, что неплохо бы дать Алвам почитать Книгу Ричарда, просто чтобы взглянуть на дело с другой стороны. Поехали в Окделл-Хоул – отказываться Карлос не стал, чтобы не обидеть новых союзников.
И сидели все рядом возле очага в пещере, и читали, с трудом разбирая выцветшие строки на хрупкой бумаге, и спорили, и удивлялись: всё, оказывается, было так, да не совсем так, как в учебниках написано. И порешили, что хоть предки и много чего на своем веку успели наворотить, как осенняя буря в лесу – но «мы – не они, мы – нормальные разумные люди и жить будем по-разумному». А Карлос думал, что хорошо бы Арлио Сэ и Иерро Гайяра сюда приволочь...
Четыре дня гостили братья Алва в Окделл-Хоуле – хозяином тан Эгмонт оказался щедрым и хлебосольным. Молодым Воронам после дворца и казармы непривычно и даже слегка тревожно было поначалу в пещере, где весь день гомонили, пели, смеялись, бегали, затевали шуточные состязания и потасовки, где не было никаких церемоний и ничего не стояло по ранжиру – но при этом и жизнь шла своим порядком, и дело у всех в руках спорилось. Хорошо было в Окделл-Хоуле. Там Карлосу наконец-то стало по-настоящему тепло. И Гонсало с Гудрун, и двойняшкам, судя по всему, тоже.
Потом их чуть ли не всем кланом провожали до самого Коннершталя. С регулярниками заодно познакомились, договорились при случае в гости наведываться, новостями обмениваться: кто по лесу шастает и по тракту ездит. Винтокрылы надорцев сильно впечатлили – Марица Лесного герцога даже прокатила, немного, пару кругов над крепостью, берегла керосин. Погрузились, взлетели – Рамиро махал новым родственникам из кабины, обещал, что скоро вернется, высматривал сверху в толпе свою Исабелиту – но так и не высмотрел.
Элизабет и Алан нашлись в машине у Хорхе, когда уже сели в Альвеаре: не бросать же ей нареченного, раз клятва дана, и должен же кто-то в Вороновом гнезде за сестренкой присматривать! Гонсало идею подал, Алваро взобраться помогал, Гудрун с Долорес Мирабеллу отвлекали – все четверо в деле, кто бы сомневался! Нет Рамиро, конечно, был рад, как святой Рокэ, когда путь из Дыры наверх узрел, только думал, что прежде чем невесту во дворец везти, неплохо бы ызарга, то есть спрута, на чистую воду вывести.
«Ничего, тио Рамиро, – заявил Гонсалито, – если боишься, мы с Исабель спрячемся, там, в башенке, папито знает!». Всё игры ему. Но игры играми, а Райнштайнер, когда встречал их на аэродроме, сказал между прочим, что вице-супрем арестован и сидит в Нуэва-Багерлее. По обвинению в государственной измене. Доказательства – письма и записи, которые хранились в тетради покойного кесаря, что Гонсало раздобыл.
***
– Миро… Чико… Вернулся.
– Ненадолго, государь.
– Скажи «отец».
Рамиро, не опуская глаз, чуть заметно качает головой.
– Миро, ну ты же знаешь… теперь знаешь, что записки тебе писал не я.
– Но Неро убили вы, соберано. И выпороть нас приказали тоже вы, не отпирайтесь.
– Миро, ну пойми же! Я тогда просто очень испугался за тебя. И разозлился, когда вы все на меня начали кричать – потому что дети должны повиноваться родителям, меня так учили, и меня за такие выходки наказывали, и я привык считать, что так и надо!
– Ну да, конечно. А прийти, поговорить и разобраться? Впрочем, взрослый должен верить только взрослому, кастовая солидарность – ведь так вас учили, государь? С того дня отец у нас умер – остался только соберано.
– Миро… Я вот тоже думал, что ты умер – а ты вот он, живой. И я живой. И я тебя люблю. И ты не можешь перестать быть моим сыном, что бы там ни было.
Младший из молодых Воронов качает головой – еле заметно, но твердо.
– Миро! И кого же ты тогда зовешь отцом? Своего гайифца, этого, как его там, Ламброса? – хоть и сдерживает себя, но видно: злится старый Алва – не по плану размеченному битва пошла.
– Да, государь, – кивает Миро. – Ликург Ламброс шесть лет был мне и отцом, и братом, и другом. И за шесть лет он ни разу не причинил мне боли, не оскорбил, не унизил, не поднял на меня руку и не попрекнул куском. А потом Ликург Ламброс погиб – потому что прикрыл меня собой. И поливать грязью его память я никому не позволю!
– Миро… я не знал. Вот, видишь – всего не знает даже сам Дитрих. И ему не всё выкладывают. Расскажешь, как это было? Если тебе… не очень тяжело?
Рамиро качает головой – и чуть отступает назад, отодвигаясь от старого Алвы: «Сир, разве дела капитана Веласкеса – государственные дела?».
– А разве Себастьян Веласкес – твое настоящее имя? Ты – Алва, Миро. Как бы ты ни старался перевоплотиться в гайифца или надорца. Вороновые крылья не спрятать ни под кабаньей шкурой, ни под павлиньим хвостом.
– Я поклялся кровью, государь, и Исабеллу не брошу!
– Кошки! Миро! Ведь я же ни о чем подобном и словом не упомянул!
– Но ведь подразумевали? – щурится молодой Ворон.
– Да нет же! Нет!! – Родриго почти кричит, каркает, как подстреленный. – Я понимаю, у тебя есть веские основания считать меня закатной тварью. Но я не тварь. Я просто был глуп. Потому что верил тому, с кем вместе вырос. Просто потому, что я человек…
– Чего вы от меня хотите, соберано Родриго? – голос мягче, но перья все так же гневно топорщатся.
– Миро… – хохлится, как ворона под дождем, старый Алва, – я бы очень хотел… чтобы у тебя было кэналлийское лето. Какое было у меня. Хотя бы сейчас. И у тебя, и у твоей Исабель, и у твоих братьев. Ведь ты же тоже там не был?
– Не был, дор Родриго. Я уже давно не ребенок, и перестал им быть в день, когда вы убили Неро. И если у меня в детстве не было этого кошачьего лета – не понимаю, сейчас-то оно мне зачем?
– Да просто затем, что в замке Алвасете пусто и холодно без маркиза Алвасете, – тихо говорит старый Ворон, глядя сыну в холодные ненавидящие глаза.
– А у Себастьяна Веласкеса еще больше половины срока контракта в Коннерштале, – обрубает Рамиро. – И завтра он туда отправляется. И так отпуск затянулся. С вашего позволения, государь. – Вытянулся, щелкнул каблуками – до того четко и парадно, что на издевательство смахивает.
– Ну подожди, Миро, чико мио! Я знаю, понимаю, что я виноват, что позволил Мэйнам встать между нами, подобно кривому зеркалу. Но Мэйнов больше нет! Так почему бы нам не попробовать наконец-то по-настоящему узнать друг друга?
– Прямо сейчас? – по-алвовски ехидно осведомляется Вороненок.
– А зачем откладывать, Миро? Понимаешь, чико, мне уже давно не двадцать лет, и я тороплюсь успеть… Успеть загладить свою вину. Перед тобой. И перед твоими братьями. Слишком много времени мы потеряли. Помнишь, как говорил святой Рокэ? «Потом – подлая штука, оно имеет обыкновение не наступать». Миро, хочешь – бери Исабель, а хочешь – бери и свой отряд в качестве личной гвардии. Министерство обороны может досрочно расторгнуть контракт, совершенно официально, с оплатой за отслуженное время, если тебя это беспокоит… И заключить новый. Миро, прости меня. Не бросай меня.
– Контракт в Алвасете? – щурится Рамиро, как кот. – Что ж… Ваши условия, дор Родриго? Я должен обсудить их с товарищами, прежде чем давать согласие.
– Хорошо, – кивает Родриго. – Но только всё послезавтра. Завтра суд над бывшим вице-супремом, и вы должны дать показания.
«Наконец-то! – расплывается в улыбке приникший к слуховой дырочке Гонсало. – Попался, ызарг! Я тоже дам показания, и еще как дам! А в Кэналлоа хорошо, и тиа Исабелле бы, наверно, понравилось…»
***
«Встать, суд идет!» – все поднимаются, и Гонсало тоже вскакивает, встает на цыпочки, подтягивается на резной балюстраде, чтобы лучше всё разглядеть. Даже непривычно как-то наблюдать за чем-то важным вот так, открыто, а не скорчившись в темноте и пыли возле потайного глазка. Входят судьи – впереди эр Якоб, выпрямился, даже вроде как повыше ростом стал, очки блестят, губы поджаты, ух, сейчас и цапнет Спрутятину. А щупальце склизкое мороженое сидит на скамье подсудимых, будто гвардейскую алебарду проглотило, и глазом не моргнет. Интересно, когда его в Занху поволокут – тоже вот так глядеть на всех будет, будто он Создатель, а мы тут все коты облезлые? Отдельную клетку маленькую выгородили для главного ызарга, и решеткой с толстыми прутьями обнесли. А рядом, в большой клетке – все кучей: и маркиз-газетчик, и писарь какой-то канцелярский в очках и с крысьей мордочкой, как его там… А, мэтр Муре, это он все записки подделывал, талант у него: любым почерком писать умеет! И еще какие-то двое белобрысых в мундирах с сорванными знаками различия…
Ничего, сейчас Спрута из глубин прямо на сковородку вытащат! Все и всё рассказали как есть: и папито, и тиос, и Иерро Гайяр, и они с Гудрун тоже, и сам эр Дитрих на пару с бароном Инголсом слушали со всем вниманием и каждое слово записывали. Ну! Зал затих.
Пятнадцать лет каторги. Двадцать. Пожизненно. С лишением дворянства и всех прав состояния. А Придду – Занха, больше ему давать нечего!
Что?!!! Нуэва-Багерлее?! Всего-то навсего? Пожизненно? Нет, ну знали мы, что соберано у нас карканутый, но чтобы вот этак клювом прощелкать! Неужели ему жалко это скользкое щупальце? Вот, и тио Хорхе сжал кулаки, и у папито желваки заходили… Ничего, в Нуэва-Багерлее, наверно, тоже папины люди есть, устроят спрутищу дорское веселье. Ну-ка, тсс! Последнее слово дали Придду – интересно, что он нам нашипит?
«Что будет с герцогиней Придд и ее детьми?» – равнодушно так, будто и не про людей спрашивает, а про кушанья к обеду.
Герцогиня Агнес, урожденная Эпине, говорит соберано, насколько нам известно, не была осведомлена о преступных замыслах и никоим образом в преступных деяниях не участвовала и таковым не потворствовала – ну да, Придд же ее и в Альвеару-то привозил хорошо если раз в год, эр Дитрих рассказывал, Гонсало всё подслушал! Значит, и судить эрэа Агнессу не за что. Пусть себе в Васспарде тихо доживает свой век – если и впредь ни в какие интриги не полезет. Но владения Приддов отныне под королевским управлением. Это что, как Надор при Дораке? А дети… Сколько там их у Спрута? Четверо? А соберано, говорит, из-за него чуть не потерял своих детей. И теперь, говорит, отдаю весь спрутиный выводок моим сыновьям – на милость и немилость!
***
– А я тебе говорил, Карлито – рано мы радовались!
– Может, кто и радовался, а я и не думал. Хорхе, не помнишь навскидку, кто у нас в Нуэва Багерлее? Нет? Значит, подними бумаги – и свяжись. Пусть следят, и если Спрута попытаются вытянуть из горшка…
– То мы знаем, что делать.
– Лонсето, оповести всех: ничто не отменено – просто отложено на время. Пусть будут наготове...
– Алерта!
– Соберано.
Это звучит сухо, даже не как приветствие, а просто как констатация факта.
– Карлос, я слышал, просто случайно… Хорошо, держите ваших людей в готовности, если считаете нужным, делайте что хотите, только выслушайте.
Три пары черных глаз и одна синих – как дула восьми пистолетов. И как с ними, такими, говорить? А говорить надо, Родриго. Никуда не денешься. Не умеешь – учись.
– Вы хотите знать, почему я оставил Придда в живых – объясняю. Во-первых, говорю сразу, эр Рейнхард, будь он хоть четырежды герцог и шестнадцать раз эорий, симпатичен мне не больше, чем вам. Однако у Придда четверо сыновей. Вы, надеюсь, все помните историю святого Рокэ и его незадачливого оруженосца? Так вот, Карлос, я не хочу, чтобы вы впоследствии получили себе на голову четырех новых Ричардов Окделлов, причем не наивных вепрят, а хитрых и расчетливых спрутов – кровь не пропьешь. Мне представляется, что это не будет способствовать процветанию Талига, которому вы… мы с вами служим, – кошки, только удержаться, не сорваться в привычную язвительность, не разбередить едва затянувшуюся рану, не развеять едва сгустившийся из воздуха призрак доверия!
– И что же, дор Родриго, вы не знаете, как решают подобные проблемы? – скалится Лонсето. – Так спросите у вашего верного эра Дитриха.
– Знаю, Алонсо. Но пока я правлю Талигом, в Талиге не будут тайно убивать ни в чем не повинных женщин и детей. Да, именно детей, не смотрите так, Миро: старшему, Валентину, тринадцать, двойняшкам Вальтеру и Амадеусу по десять, Эктору семь.
– Ну и что вы нам предлагаете, сир? – приподнимает бровь Хорхе. – Пойти по стопам Аугусто Мейна и из военных сделаться менторами?
– Не обязательно менторами. Просто подумайте, что и как можно сделать, чтобы маленькие Придды не считали Алва кровными врагами. Бывают же у принцев пажи, порученцы, кошки дери, да хоть утренние подаватели тапочек! – старательно улыбается старый вран. – Покажите малышам, где тут библиотека, научите делать модели кораблей, прокатите на винтокрыле… Заодно и на собственном опыте узнаете, каково это – воспитывать детей. Ведь своих у вас пока нет, только у Карлоса – но и он ранее не имел возможности… – «Тьфу, коты бесхвостые, теперь меня в канцелярщину понесло… Нет, жест, конечно, вышел красивый, “на милость и немилость!”. Вот только что из этого получится?»
«И вправду, интересно, какие они, эти спрутики?» – думает Гонсало, приникнув ухом к дырочке в стене потайного хода.
– Что ж, почему бы нет, – говорит наконец папито. – Я, пожалуй, взял бы младшего, еще один товарищ по играм Гонсало не помешает. Мелковат, правда…
– Тогда мне – старшего, – усмехается тио Рамиро. – Уволочь спрутенка в Коннершталь и показать, что такое жизнь, авось, какой толк и выйдет.
– Так, – щурится тио Хорхе, – выходит, нам с Лонсето остаются двойняшки, придется жребий кидать. А, впрочем, их, наверное, все равно не отличишь, так что, по сути, разницы никакой…
«Слава котикам, – думает Родриго, – вроде поняли…»
***
Четыре года спустя
«Ура! Наконец-то!» – Гонсало, бросив на кровать дорожную сумку – потом разберем, успеется! – юркнул в потайной ход и галопом, через три ступеньки взлетел по лестнице в заветную башенку. Герцог, Матиас, Тильда, Пикита, Рокка, Ринето, где вы там все, кис-кис-кис!
Высунулся по пояс в проем, оглядел крышу. Ага, бегут! Пока – трое: Матиас черный с белыми лапками, Тильда серо-полосатая и Рокка важно шествует вперевалочку – похоже, опять у нее полное пузо котят! О, и Герцог тут: снялся со старой липы в Саду принцессы и летит, покаркивает, тоже соскучился! Считай, целый год не виделись. Служанка Силета их кормит, но вот погладить и почесать каждого ей, конечно, некогда, а ворона она просто боится. Всех почесать, погладить, поцеловать в клюв и в носики. И новостями поделиться. Во-первых, Гонсало курсовые экзамены свалил – без трояков. Еще и придденятам-двойняшкам помог с кэналлийским – при желании даже с Закатом можно сообщение наладить. Сдали близнецы досрочно – и укатили с Арлио Сэ в экспедицию, в Олларию, развалины обследовать на предмет архивов. А Гонсало отстрелялся на другой день – и пока сдавал, тио Хорхе на легком винтокрыле посередь двора ждал, чтобы забрать племянника на всё лето в Алвасете, к тио Рамиро в гости. И Этторе заодно, самого младшего спрутика, ему там нравится до жути: можно ловить всяких рыбок, каракатиц и морских ежей, сажать в банки и изучать, интересно же! А в Васспарде Этторе этого не разрешали, и вообще ничего не разрешали, только по струнке ходить, да зубрить всякие законы и математику… Тогда, после суда, тио Хорхе и тио Алонсо кидали жребий, кому какой спрут достанется, потом плюнули и заключили пакт о совместном владении: всё равно кошки с две разберешь, где Амадео, а где Альтеро. Спрашивали мелких: ну, кто море любит, а кто высоты не боится? И вообще – папито подсказал – чего вы сами, спрутенята, хотите, и какой судьбы желаете для себя? Оказалось – не к штурвалам самолетным и корабельным щупальца тянутся, а вовсе даже к древним манускриптам и артефактам! А старшего их братца тио Рамиро уволок в Коннершталь, а потом в Окделл-Хоул – писал недавно, что из Валентина Придда и Юджинии Окделл, похоже, получится очень нежная парочка. Матушка же спрутья живет в Васспарде хоть во грехе, да душа в душу с королевским управляющим – полковник Эстебан Карваль на фульгатовых крыльях летает на радостях, что наконец-то может обнимать, целовать и носить на руках свою первую и единственную любовь, с которой двадцать лет пребывал в разлуке: старый Гийом Эпине дал ему в свое время от ворот поворот – не вышел, мол, теньент Карваль ни званием, ни ростом, ни родом!
Топот каблучков по лестнице. Вбежала, обняла сзади. Гудрун! Привет! Как ты тут? Как Тарника? Как Эйнрехт с Метхенбергом? Стоят? Как тио Руппи? Такой же зануда? Ну кто бы сомневался…
Дора Клотильда с двойняшками тоже ездила в Дриксен, к брату – тот, как санта Элиса ему тогда хвоста накрутила, взялся за ум, теперь секретарь при герцоге Руперте, и понял наконец, что Клотильда и папито друг друга любят, и что никто не виноват, что родился хоть гусем, хоть вороном. И к племянникам привязался – а Долорес и Алваро подружились с «тио Коррадо». Алваро с его подачи хочет в моряки, в Ротгеровку – тио Алонсо посодействовать обещал, супруга его, эрэа Хильда – дочка тамошнего начальника, эра Германа Вальдеса. А Долорес выступала на музыкальном вечере у Эстрельи Гисаль – и всем понравилось, а главное, сама дора Эстрелья осталась довольна своей ученицей: абсолютный слух у Долорес, и прекрасный голос, как там… а вот, колоратурное сопрано-ажилито! Кстати, Алан Окделл, порученец у папито, за ней всерьез ухаживает. А Реджи взял и уводом увез в Надор Урсулу Колиньяр! Потом, правда, приволок, как положено, свадебные дары ее папеньке с маменькой – плащи меховые да копченой кабанятины, сам добывал вепря, лис и волков. А Колиньяры плакались во всех салонах: мол, Окделлы – это неописуемо!
Болтают, смеются – про балы, про Тарнику, про зануду эра Августа, про то, как весело было тогда, на свадьбе у тио Рамиро и эреа Элизабет, и как надорцы с кэналлийцами отплясывали, а теперь тиа Исабель, оказывается, носит двойню, – пока, наконец, Гудрун не вспоминает: «Ой, тебе же средние Спрутята подарок привезли из Олларии! Сами нашли, в особняке на улице Мимоз, ну, помнишь, где Алваро свою саблю добывал, только не в кабинете, а в тайнике, в подвале! Я тут припрятала…». Достает из-под завала тряпья. Меч. Короткий, чуть длиннее хорошего кинжала. Лезвие широкое. На рукояти завитки, в них вделаны камушки. Тяжелый. Как таким фехтовать? Ну-ка…
Подошел к окну. Поднял клинок, отсалютовал солнцу… кошки! Гудрун, смотри! Ты видишь? Солнц-то целых четыре! И корона! И щит!..
– Ой, Гонсель, прячь скорее, пока весь город не перепугал!
Ладно, прячем. Но потом, ночью, всё равно попробуем втихаря – интересно же!
***
…Ночь как ночь в Надоре – сырая, промозглая. Ноют окаменелые кости у Первого герцога. Дремлет Ричард. Смотрит из-под каменных век вниз, где еле-еле угадывается в темноте дорога – вроде бы и оживился старый тракт в последнее время, и в порядок его приводить пытаются… Но сейчас – никого. И вот уже три дня – никого. А ведь дело к Осеннему Излому. Кошки! Этак потомки, безобразники, глядишь, и дары приносить Освободителю забудут, и празднества устраивать. Выходят из Леса его подданные. Торят новые тропы. Новые друзья появились у надорцев, а за ними, глядишь, появятся и новые, то бишь порядком подзабытые боги – и приведет это к тому, к чему однажды уже привело. Их дело, конечно, взрослые люди. Но Ричард тогда и вовсе в пыли и забвении в камень обратится от скуки!
Но что это?! Ухнула тревожно сова, ей отозвались сразу две, пронесся перед лицом нетопырь – чуть нос крылом не задел, дернула в воздух со старого дуба спавшая в ветвях стая ворон, заполошно мечутся, орут, ничего не поймут спросонья – Ричард приподнимается, поворачивает голову, камни посыпались, внизу запищала, завопила с перепугу по-своему всякая лесная мелочь. А слева, в той стороне, где Альвеара, в полнеба полыхает зарево! Четыре солнца, щит и корона! Да это же… Да, как тогда, когда Фердинанд эру Рокэ меч…
– Меч Р-раканов! Кар-р! – на правое плечо уселось крупное пернатое, возится, чистится, шуршит клювом о камень.
– Мрр… Он тепер-рь в надешш-ш-ных руках! – крупный зверь на мягких лапах взобрался на макушку, точит когти о молодое деревце. – Вс-с-е тепер-р-рь хор-р-ош-ш-ш-ш-о… Вас-с-с вс-с-е ш-ш-шдут…
– Вы слышали, юноша? Нас ждут. Поторопитесь.
– Эр Ро… Монсеньер?! – а тело вдруг становится непривычно маленьким и легким-легким, как пух. Так, значит, Ричард умер? По-настоящему умер?
Крупный ворон и большой рыжий кот протягивают ему лапу и крыло: «Идемте!».
Не успевает Ричард оглянуться, как они, все трое, взмывают в черное небо, в глазах герцога мелькают звезды и верхушки деревьев, он отчаянно сжимает правой рукой лапу Чужого, левой – крыло Ворона.
Алая пустыня. Черная башня. Распахнутая черная дверь. Ковры. Подушки. Кошки – всех возрастов, пород и мастей. Жарко горящий камин, возле него стол, покрытый зеленой бархатной скатертью. На столе – запотевший кувшин, два хрустальных бокала. И кольцо. То самое.
– Ну, что вы стоите, юноша – раз уж вы здесь, налейте мне вина.
Да что они, опять вдвоем сговорились издеваться?! Ладно, нальем, не жалко. Но какой Ричард им юноша? Когда Абвении обратили Первого герцога в скалу, ему уже за сотню перевалило!
Наполнил бокалы, чуть не разбил один – руки дрожали. Заглянул в кувшин – кошки! И вправду юноша в вине отражается. Сероглазый, русоволосый, растерянный и злой – такой же, каким был в Фабианов день. И эр Рокэ такой же, как тогда был! Значит, в Закате…
– Мрр… В Закате все пр-ребывают в том возр-расте, какой им больше нр-р-авитс-с-я, – урчит Леворукий. – Тем мое цар-рство и хор-рош-ш-о… Ну, за что пьем?
– За Шар Судеб! За отпущение! За разбитое проклятие! – раздались голоса. Ричард обернулся – а вместо кошек в зале оказалось полно народа! Марсель Валме… Марианна с Робером… Герард… Близнецы Савиньяки и близнецы Катершванцы… Арно, Валентин, Берто, даже Эстебан… ого, все однокорытники! Отец! Айрис, Дейрдре, Эдит, Рут и старая Нэн! И в середине, развалясь на подушках – все четыре Абвения!
– Мы долго ждали, – заговорил Лит, – и наконец дождались: Шар Судеб теперь на правильном пути.
– Все ошибки исправлены, – подхватил Анэм, – все грехи искуплены.
– И все проклятия сняты, – добавил Унд.
– И все пророчества исполнились, – воскликнул Астрап, – даже самые невероятные!
– А значит, всё можно начать сначала, с чистого листа, – с этими словами Повелитель кошек уронил в каждый бокал по крупинке из кольца – только не белой, а алой. Поднес, улыбаясь, один бокал Рокэ, другой Ричарду – тот отпрянул сперва, потом, стиснув зубы, решительно протянул руку: пусть Враг видит, как умирают Окделлы!
– Зачем умир-рать? – мурлыкнул Леворукий. – Когда мош-ш-но ш-ш-ить? Ты х-х-х-очешш-ш-ь ш- с-с-нова ш-шить? Ес-с-ть, пить, дыш-ш-шать? Радоватьс-с-ся?
Жить снова? Ощущать кожей ветер? Купаться в озере? Жевать хлеб? Обнимать женщину? Он давно отвык от всего этого. И кем он будет среди людей, в новом, незнакомом Талиге? Круг спустя? Вряд ли герцогом. Но даже если просто крестьянином… Надорцем. Лесным отшельником. Охотиться его выходец-Рут научил. Впрочем, Леворукий все равно всё наверняка сделает по-своему, а спрашивает только чтобы потом сказать, что решение было принято по доброй воле. Значит, нужно сберечь единственное, что осталось – гордость, сохранить декорум свободы.
– Я предлагаю вам обоим жизнь и свободу, Ричард, – заговорил Ринальди, уже не мурлыкая. – Предлагаю, а не навязываю. Хочешь – бери, хочешь – оставайся здесь, в кошачьем обличье или в человечьем, хочешь – будь хранителем тракта и Леса, как был. Делай, что ты хочешь, Дикон.
– Делай, как ты хочешь, правнук, – поддержал его Лит. – На Надор не оглядывайся, я за ним присмотрю.
Жить, дышать, радоваться… А ведь он, по сути, и не радовался жизни. Даже в Лесу. Прежде всего долг – выжить, прокормиться, оставить потомство. Может, стоит попробовать?
– Прожить еще одну жизнь? – прозвучал ленивый баритон. – Без проклятий и прочей ерунды? Что ж, Ринальди, это было бы интересно!
– И я согласен! – кивнул Ричард.
– Тогда – пейте.
И они пьют – за Шар Судеб, за Кэртиану, за Волны и молнии, за Скалы и Ветер. За новую, пусть, может быть, и не счастливую, но правильную жизнь. И Кошачий повелитель подводит их за руки к камину, и ветер подхватывает и уносит в трубу эра Рокэ, который радостно взмывает на могучих черных крыльях, а за вороновы лапы отчаянно цепляется Дик…
Они сперва долго летят, потом падают – и наконец оказываются в каком-то темном и теплом месте, где Ричарду вдруг невыносимо хочется спать и ни о чем не думать.
– Мне тоже, – будто прочитав его мысли, отзывается Рокэ. – Значит, так и надо, спите, Дикон, и ни о чем не думайте, пока наш час не пробьет.
***
Дик просыпается – и понимает: час пробил. Место, где было так хорошо, мягко и уютно спать, теперь содрогается, трясется и ходит ходуном, как, должно быть, трясся Надорский замок, пока не обрушился. А эру хоть бы что! «Просыпайтесь, – говорит, – юноша, вы, как я погляжу, по-прежнему в родстве с племенем сов!»
Дик оглядывается – и видит свет. Похоже на выход из пещеры. «Я иду, – говорит эр Рокэ. – Следуйте за мной, но не торопитесь – если не хотите остаться сиротой сразу после рождения!» Слушаюсь, монсеньер. Ворон долго, с трудом протискивается в круг света. И там, на другой стороне его встречают радостные восклицания – но что именно говорят, не понять: похоже, это по-кэналлийски. Что ж, подождем – и тоже полезем. Если попадем в Кэналлоа – хоть на солнышке погреемся…
***
«Родился! Мальчик! Да какой хорошенький! Ну вот и славно! У вас сын, соберанито! Держите, только осторожно, ради Четверых!»
Поцеловав жену и шепнув ей: «Держись, Исабель! Еще немного…», Рамиро, маркиз Алвасете бережно принял от тещи и повитухи-мориски выкупанного и запеленутого младенца, прижал к себе – лэйе Анэмэ, какой же он крохотный! А на макушке черные волоски. На сморщенном красном личике вдруг распахнулись большущие синие-синие глазищи. Как у святого Рокэ. Рамиро вышел на балкон – показать новорожденного жителям Алвасете, которые с утра толпились под окном спальни, ожидая новостей о прибавлении в Вороновом семействе. Малыш радостно, как показалось маркизу, и оглушительно завопил – кто-то из толпы крикнул: вот, мол, как орет, сразу видно, Первый маршал вырастет!
– Рокэ Алвасете, честь имею приветствовать! – объявил во всеуслышание Рамиро, нарекая первенцу имя.
И из спальни отозвался истошный, отчаянный писк – «А я?! Я здесь! Меня бросили, меня забыли!» – ну вот, и второй малыш родился. Ох ты, тоже мальчишка!
– Мири, ты обещал… – шутливо грозит пальцем бледная, измученная, но счастливая Элизабет.
– Конечно, кэрида!
Вынес, поднял высоко, показал всем. Этот на руках у отца не орал, только пискнул – и взглянул серьезно и испытующе в лицо Миро: серьезный человечек, не крикливый. Серые глаза, и волосенки русые, как у Исабель, а бровки хмурит точь-в-точь как тан Эгмонт!
– Рикардо Алвасете, добро пожаловать в мир!
И волны накатывают на берег, шурша галькой. И греются на солнце скалы. И ветер шумит в листве и стряхивает с ветвей недоспелые гранаты. И где-то вдали погромыхивает – собирается гроза.
А большой пушистый кот, ярко-рыжий и полосатый, сидит на крыше, лижет лапу, смотрит сверху вниз на всё это действо, и мурчит в усы: «И возвр-р-раш-ш-ш-аетс-с-ся ветер-р-р на кр-р-уги своя… Рано или пос-с-дно он вс-с-сегда возвраш-ш-шаетс-с-с-я…».
Конец