Весна правозащитная

Обрывки английских фраз, наконец-то плотно засевших в памяти, роились в голове разжиревшими летними мухами и не давали девушке сомкнуть глаз. Густая темнота южного июля пугала своей бездонностью, но сейчас Дина готова была вглядываться в неё - усталость от страха казалась девушке приятнее душевного изнеможения, вызванного опустошающим омерзением, ощутимо давившего на её грудь. В детстве в очертаниях иконного столика, сваленных в угол подушек, нелепого цветка с полуколючками-полулистьями ей мерещились чудовища - грозные, но нереальные и чужие. Теперь усталый взгляд улавливал в их силуэтах то перекошенное от ярости лицо Мурзаева, то бесчувственную директрису с рыбьими глазами и шрамом от штифта на шее, то скучающего цыгана-лейтенанта, то того, кто не побоялся. Чужого, как чудище. Но прекрасного среди прочих химер.

Шаги и неловкая возня на втором этаже не утихали, и это начинало раздражать. С трудом оторвав тяжелевшую голову от подушки, Дина накинула серо-голубой халат, который её матушка считала красой и гордостью своего магазина, аккуратно отворила дверь, на цыпочках прокралась к ярко освещённой лестнице (свет горел здесь с полдевятого до шести утра) и, семеня, поднялась на второй этаж.
Шуршание раздавалось из комнаты в конце коридора, напротив узкого балкона. Зал приёма посетителей и кабинет Брюховецкой, напротив, были мрачны и безмолвны. Лишь из ванной то и дело доносились зловещие удары капель по металлу. Со стороны балкона веяло прохладой. Дина стыдливо запахнула халат, дошла до комнаты, которая в её воспоминаниях всё ещё оставалась родительской спальней, и отрывисто, как барабанщица, постучала по матовому стеклу двери. Ручка щёлкнула, и у входа в комнату появился тот, кто не побоялся.

- Доктор Дунайская? Что случилось? - нервно дёрнул плечами заведующий отделом прогнозирования.
- Я пока что не доктор, - пристыженно опустила глаза Дина.
- Но не сомневаюсь, что им станете, - улыбнулся Нахман. - Так что стряслось?
- Я хотела бы попросить вас шуршать немного тише, - неуверенно пробормотала маленькая хозяйка фермерского дома. - У отца завтра напряжённый день, а матушке с утра ехать в Ставрополь. Будет неприятно, если мы потревожим их сон.
- Прошу прощения, - кивнул Нахман. - Но мне осталось собираться совсем немного.
- Собираться? - удивилась девушка.
- В Мьянму, - спокойно бросил заведующий. - Предыдущий специалист по планированию уехал в Европу восстанавливаться после болезни, а меня Комиссия посчитала нужным держать не в региональных, а в национальных советниках.
- Как господина Кастельса? - вопрошающе наклонила Дина голову.
- Практически, - Нахман брезгливо поджал губы и прошипел, - и как когда-то Дауда Исаевича. Нет, я, конечно, понимаю мотивы комиссии...
-... но не мотивы Дауда Исаевича, - закончила Дина фразу, которую сам Вальтер выговорить был не в силах. - Но сами посудите - он был в ярости на женщину, которая кормила тухлятиной воспитанников лагеря и била мальчишек крапивой по рукам перед строем.
- От того, что Мурзаев чуть не зарезал её штифтом, хоть кому-то стало легче? - усмехнулся Вальтер. Дина помотала головой. - В этом и дело. А порочный круг насилия снова замкнулся. Лейтенант увидел, что так поступать с задержанными в порядке вещей, директриса озлобилась на жизнь ещё сильнее, а ребят просто на время освободили от истязаний, за которые они будут отыгрываться на более слабых. Хороша перспектива?
- Мне кажется, вы всё слишком мрачно описываете, - хмыкнула Дина. - Да и Дауда Исаевича можно простить - в конце концов, у него серьёзная травма. После покушения, вы знаете.

Короткий смешок резанул девушке слух.

- У меня, думаете, её нет? Если бы ни одна травма, я бы не обратил внимание на тех мальчишек. А если бы ни другая... Ладно, кажется мы заболтались. Доброй ночи, доктор Дунайская.
- Постойте, - ладонь Дины коснулась его руки. - Может, мне помочь вам собраться? Вдвоём мы справимся быстрее!
- Хм, а вы сообразительнее того рыжего балбеса из Москвы, - щёлкнул длинными пальцами Нахман.
- Толя не балбес, - обиженно заметила Дина. - Если бы он был балбесом, он бы никогда не попал на стажировку в круг советников.
Ещё один короткий смешок звучал теперь теплее.
- Вам никогда не предлагали пойти учиться на адвоката?
- Предлагали, - усмехнулась Дина в ответ, - но я заадвокатила свою семью отпустить меня учиться международной политике. Сколько раз я об этом впоследствии жалела... Я ведь не Громыко и даже не Коллонтай по натуре.
- Верно подмечено, - снова щёлкнул пальцами Вальтер, пропуская девушку в комнату. - Вы, если вам так нравятся исторические аналогии, помесь Вильсона с де Голлем. Не поможете достать вон ту коробочку? - Нахман указал на красный свёрток в нижнем углу шкафа. - Но вернёмся к тому, зачем вы сюда пришли. Вы, видимо, хотели узнать вторую причину, по которой я бросился под штифт Дауда Исаевича?
- Была бы признательна, - зарделась Дина, укладывавшая в чемодан красный свёрток, который удалось достать лишь с помощью длинной линейки из комода.
- Тогда, - Вальтер сел на край кровати и тяжело прокашлялся, - придётся начать с небольшой справки о международном положении. О том, что первыми странами с альтернативным суверенитетом были Нигерия, Иран и Гондурас, знают многие. Немногие вспоминают, что принципы работы в так называемых «Белгравиях» тестировались на некоторых государствах, как говорит Комиссия, малоудаленного прошлого.

- Чехословакия, Югославия, - напевно протянула Дина, - и что-то совсем западноевропейское - мне рассказывал Баллы Атаевич.
- Я рад вашей осведомленности, - вздохнул Вальтер. - Чем-то совсем западноевропейским была моя родина. Да, мне рано пришлось узнать, что такое «Белгравия».

Суверенитет Vaterlandа ограничили мягче, чем российский - Комиссия занялась вопросами образования, социального обеспечения и транспорта. Кайзера убедили, что помощь Комиссии в благоустройстве государства - большая честь, которой немногие добиваются. Какая это честь, я скоро узнал самостоятельно.
Первую часть адаптационного периода я прошёл, как выразилась глава Универсальной службы Соединённого Королевства, with flying colours. Я прилежно посещал все практические курсы и ознакомительные стажировки, на которые нас таскали хлыщеватые итонцы в сером, старательно готовился к экзаменам, в итоге сдав их на высшие баллы, и не позволял себе некоторые вещи из тех, - Вальтер немного покраснел, - что позволяли себе "благополучные" эвакуанты из предыдущих эпох. Потому до поступления на ускоренные курсы при университете, с которых начиналась вторая часть адаптации, меня отпустили домой, к семье. Леди Беланжер опасалась, конечно, что родная эпоха меня расслабит и разленит, но я торжественно пообещал ей не запускать теоретических занятий и прийти в университет подготовленным к серьёзной работе.

В родной эпохе меня бросило в пучину работы на предприятии отца. Превращение Vaterlandа в "опытную Белгравию" пошло семейному бизнесу на пользу - дела шли в гору, да и более совершенные знания об экономике позволяли не допускать некоторых совсем уж очевидных просчётов, вроде той продажи акций Шварцкольпфу. В результате через полгода я уже всерьёз сомневался, стоило ли мне возвращаться в адаптивное будущее. Но тогда в памяти всплывали клятва, данная леди Беланжер, и манящие библиотеки и лаборатории Лидского университета. Приходилось, закусив удила, идти не всегда прямой, но казавшейся тогда верной дорогой. Так насыщенно и молниеносно пролетел год - год целого века, чёрт подери!

Накануне своего возвращения в Великобританию я решил навестить сестру. Эдит записалась в добровольцы Комиссии и теперь следила за тем, как в каком-то напыщенном пансионе (мерзость моей родной эпохи, ну да какая эпоха без греха, доктор?) учились приседать в реверансах и врать о присланных родителями деньгах молодые девицы. Чтобы попасть в это "богоугодное" заведение, я насилу выбил себе пропуск, а сестре пришлось поупрашивать начальника корпуса добровольцев об отгуле. Знала бы она, чем всё обернётся...

В тот день над Потсдамом стояло грузное солнце, раскалённое добела, словно сталь в доменных печах. Всё живое попряталось по домам, норам и конуркам от этого ненасытного жаркого чудища, потому я чувствовал себя покинутым и опасливо озирался по дороге к Потсдам-майденхауз - школе, за которой наблюдала моя сестра. За чёрные кованые ворота, дышавшие жаром, меня пустили не сразу - привратник долго разглядывал мой пропуск и с кем-то советовался, прежде чем лениво щёлкнуть ключами и бросить с недовольным видом "Добро пожаловать, господин Нахман".
Мертвенно бледная наблюдательница Комиссии, в своей серой форме напоминавшая осеннего воробушка, проводила меня в здание школы. Дорога к ней лежала через парк, в середине которого расположился небольшой пруд. Проходя мимо него, я заметил говорливую толпу "жандармов Комиссии" - служащих в красных куртках, серых брюках и чёрных блестящих ремнях с вытянутыми портупеями для штифтов. "Жандармы" о чём-то спорили, то и дело переругиваясь, пока самый высокий и крепкий из них не гаркнул что есть мочи:

- Отставить разводить здесь беспредел - его и без вас хватает, болваны! Ганс Шварцкольпф здесь?
- Так точно! - пропищал резким фальцетом юноша с пепельно-русыми волосами.
- Думаете, если ваш папаша неплохо играет на бирже и позволяет вам просаживать деньги на всякую дребедень, - прорычал дюжий жандарм, - я позволю вам разгильдяйствовать? Как бы не так! Записывайте: смерть наступила в результате острой наружной кровопотери... Что вы пишете, дубина!
Наблюдательница нетерпеливо дёрнула меня за рукав рубашки, и нам пришлось покинуть разъярённого жандарма и его подчинённых. Любопытство поднималось изнутри болезненным жаром, который невозможно было спутать с перегревом от солнечных лучей. Я спросил спутницу, чью смерть они так бурно обсуждали.

- Это была одна из учениц. Две недели назад она пропала, и госпожа директор написала её тёте письмо с уведомлением о несчастном случае.
- Несчастный случай - смерть в пруду от потери крови? - удивился я.
Спутница нервно подёрнула плечами, выражение её лица приобрело истеричное выражение, а глаза заблестели опасным блеском. Я вздрогнул, и оставшийся путь до школы мы преодолели молча, периодически останавливаясь и прислушиваясь к басовитым выкрикам жандарма:
- Раки, говоришь, Миденберг? Знаешь, где бы у тебя были эти раки, попади ты в воду?! Ну, какие раки могли нанести такие царапины по шее, сам-то подумай!
- Ножик, Ниггельман? Хм, хорошее предположение... для такой бестолочи, как ты! Где бы она достала ножик в заведении, где девушкам лишние чулки с собой иметь нельзя - старая карга считает, что это их развращает и изнеживает!
- Не похожа на портрет с фотокарточки? А ты не подумал, Шварцкольпф, что за время пребывания в школе она отощала, как смерть, на жидких кашах и бутербродах с маргарином, а после попадания в воду её труп малость облысел?
- Что ещё, Ниггельман, и какого чёрта вы ковыряете рану? Стекло? Хм. Признаться, я вас недооценивал. Ну-ка подайте мне мои записи. То-то задрыгает ножками мерзкая ведьма, когда её примутся допрашивать в полиции!

По моей спине пробежал противный холодок, отозвавшийся поднявшейся непонятно откуда тошнотой. Занеся ногу над порогом школы, я спросил спутницу нерешительно:
- Я не могу подождать Эдит здесь, на воздухе?

Словно не услышав моего вопроса, наблюдательница ещё крепче схватила меня за руку и потянула в прохладный коридор, стены и потолок которого были оформлены барочной лепниной довольно среднего вкуса.

Пройдя по коридору, мы оказались в просторном зале с огромным окнам, выходившим на пруд в парке. Окно было занавешено тёмно-багровой гардиной, отчего казалось, что среди бела дня в Потсдам-майденхауз пришла глубокая ночь.

- Ждите меня здесь, - шепнула наблюдательница и скользнула наверх по узкой (судя по всему, служебной) лестнице. Я остался в душащей багровой тьме наедине со своими мыслями. В кармане у меня лежала зажигалка - подарок Питера Нейтгарта за помощь в подготовке к экзамену по химии. Я щёлкнул ею, и мрак робко отступил, как противник от слабого, но верно попавшего в цель залпа.
Гладко натёртый пол. Барочные профили бесконечных Фридрихов и Вильгельмов - белоснежные на серо-голубых стенах. Газовые рожки на грубых трубках, подкрашенных в местах, поражённых ржавчиной. И ни звука, как будто я попал в тюрьму или монастырь, но не в школу.

До моего обострённого слуха донеслись чьи-то скупые всхлипывания. Они звучали откуда-то снизу, со стороны лестницы, по которой поднялась наблюдательница. Крадучись, я пересёк зал, схватился за холодные железные перила и стал аккуратно спускаться, пытаясь не упасть с узких ступенек. Чем больше шагов было пройдено, тем сильнее всхлипывания становились похожи на слова. Наконец лестница кончилась, и я оказался в подвале с низкими потолками и серо-зелёной паутиной по углам. Пол его был покрыт мутными неглубокими лужицами, стекавшими, по-видимому, с влажных стен, пропахших плесенью.

"Помогите! Задыхаюсь!" - удалось мне разобрать слабый стон в глубине подвала. Прикрывая ладонью хрупкий огонёк зажигалки, я ринулся по лужам во тьму. Всхлипы становились всё ближе, как вдруг перед моими глазами замерцали разноцветные волны и искры, а от лба расползлась по голове тупая ноющая боль.
Нащупав ушибленное место, я поводил вокруг зажигалкой. Преградой на моём пути оказался выступающий свод из серого камня, за которым темнела низкая дверь.
- Что вы здесь делаете? Именем Комиссии... Вальтер?
Я обернулся. Меня испуганно и удивлённо рассматривал Питер Нейтгарт. Его высокие сапоги были забрызганы плесневелой мутью, а рука с электрическим фонариком судорожно тряслась.
- Что ты здесь делаешь? - выпалил мой друг из старшей школы.
- Я услышал чьи-то всхлипывания и спустился. Думал, здесь нужно кому-то помочь.
- Правильно думал, - съязвил Питер, - ты всегда отличался сообразительностью. Возьми-ка фонарь и посвети в тот угол.
Я послушно выполнил команду. К углу одиноко жался заржавевший и покрытый паутиной лом.

Питер поплевал на руки и крякнул:
- Годится. Теперь свети на дверь.

Электрические лучи осветили каждое пятнышко плесени и гнили на отсыревшем дереве. Питер тем временем замахнулся ломом и с размаху ударил им по двери, стоны за которой звучали всё слабее. После третьего удара петли болезненно завизжали, и из отворившегося закутка потянуло газом и нечистотами. В чаду я разглядел тонкую девочку в сером форменном платьице, которую Питер поднял с пола и гаркнул:
- Наверх! Зови врача и мастера. Здесь карцер и утечка!

- "Карцер и утечка!", "Карцер и утечка", - пульсировала у меня в мозгу, когда я, то и дело спотыкаясь, поднимался в багровый зал. Уже у входа в него меня едва не сбила юркая женщина в тёмно-синей форме медработников Комиссии по реконструкции.
Обрывками фраз удалось объяснить ей, в чём дело. Доктор ринулась вниз, я дал ей дорогу, а сам побежал спросить дюжего жандарма, где найти мастера. Но, не успел я выйти из школы, как меня настигло отчаянное "Вальтер? Ты?".
- Пойдём, Эдит, - был ответ. - Тебе мерещится. Смерть Лизель тебя совсем ослабила.
- Смерть? Мэг, я отказываюсь в это верить! Она только что со мной говорила. Жаловалась на фрау Жерофомберг. Обещала написать для меня самые ласковые письма!
- Эдит, бедняжка, она...

Мне хотелось обернуться, крикнуть сестре, что я с ней, прижать её к груди и
успокоить, но я должен был бежать.
Солнце всё ещё нещадно пекло. Я мчался вниз по парку, к пруду, когда на меня налетел и сбил меня с ног Ганс.
- П-п-ростите, - принялся заикаться новоиспечённый жандарм комиссии.
- Ничего, - встал я, отряхиваясь. - Вы не знаете, где найти мастера по ремонту освещения?
- Мастер уехал, - пролепетал Ганс. - Но я могу его заменить. Я увлекаюсь ремонтом таких вещей.
Выхода не оставалось. Я взял Ганса за руку и потянул его в школу.
Но не успели мы с любителем ремонтных затей добежать до Потсдам-майденхаус, как со стороны здания что-то надрывно и резко хлопнуло, словно разорвалось что-то большое и тяжёлое.
- Ба-ба-ба, - протянул Ганс. - Видимо, смысл что-то ремонтировать теряется - придётся всё заново восстанавливать.
- Восстанавливать он собрался! - прорычал старший жандарм, подойдя к нам. - А ну, бери фонарик и иди перекрывай газ, ленивая ты скотина! Или ты хочешь, чтобы здесь взлетело на воздух всё?
- Оно и так взлетело, - съязвил Ганс.
- Я же вижу, - ехидно заметил жандарм. - Ничего особенного не случилось, уверен. Хлопнуло в старом подвале, где, кроме крыс и пауков, никакой живности не водится. Верно, господин Нахман?

Слова жандарма силой окунули меня в бесчувственную мглу, словно вся моя жизнь в один миг стала безвкусной, бессмысленной и чёрно-белой. Я опустил голову (жандарм принял это за кивок и потащил Ганса к школе), опустился на мятую ботинками и сапогами работников Комиссии траву и лёг, закатив глаза.

Питер Нейтгарт. Четвёртый по успеваемости (после нас с Галей, Лизы и Сесиля). Всегда не по годам строгий и серьёзный, занятой, но вечно беспокоящийся о своих "братьях и сестрёнках". Леди Беланжер называла его "господин премьер" - в шутку или всерьёз, я так и не понял. И, наверное, больше и не понял бы...

Безымянная доктор с резкими движениями. Интересно, что её сделало такой? Как её зовут? Не мучительно ли для не было каждый день носить синий?

Девочка на руках у Питера. Единственная, о которой ясно всё. Жёсткая дисциплина в школе. Карцер в подвале на день-два. Вонь, пауки, страх, холод и голод. И за что? Да ни за что серьёзное, пожалуй. Что серьёзного можно натворить в школе?
Холод остывшей травы заставил меня открыть глаза. Раскалённое солнце догорало болезненным розовым румянцем вдали. Серая рябь пруда блестела, стряхивая с воды его лучи. Деревья мерным покачиванием приветствовали упитанные круглые тучки, статно плывшие над пригородом.

Ветер гнал меня к вокзалу, любопытство тянуло в школу, а боль за Питера, Эдит и неизвестных - именованных и безымянных - к ним. Последние два чувства оказались сильнее, и я, отряхнувшись, побрёл к пришкольному флигелю, где горел свет и мелькала фигура старшего жандарма.

В тёмном коридоре, в который мне едва удалось протиснуться сквозь шуршащую толпу воспитанниц - настоящую женскую армию в серой униформе, я чувствовал себя разведчиком. Не шпионом - стыдиться мне было нечего, кроме глупого желания помочь тем, до кого было уже не дотянуться. Я не без труда разглядел людей во флигеле. Заплаканная Эдит. Мэг, поглаживавшая её по плечам. Жандарм со скрещёнными на груди руками. Сморщенная директриса в чёрном платье с оборками, дрожащая, как декоративная собачка. И... Питер. Питер с письмом в руке.

- Норма питания воспитанниц - бутерброд с тонким слоем маргарина и пустой чай на завтрак; тарелка жидкой каши на обед; постный суп на ужин, - зачитывал он с немного театральной декламацией по-немецки. - На год - три пары тонких чулок, и это считается достаточным, поскольку, как говорит фрау Жерофомберг, закаляет тело и дух и приучает к трудностям. За смех в коридоре, разговоры на уроке - лишение прогулок. За пролитый суп, пребывание в спальне до отбоя, передачи писем родне вне очереди, выход на прогулку без позволения - сутки в сырой каморке с тусклым освещением на хлебе и воде. Описываю это не только как член Комиссии, но и как бывшая воспитанница. Дела мои плохи - скорее всего, это последнее моё письмо. Больше всего поражают наказы отдающих в эти заведения родственников держать девушек в стро...

- Достаточно, - оборвал его жандарм. - Эдит, проводите девушек в спальни.
Моя сестра, пошатываясь, молча встала и пробралась сквозь густую толпу, не заметив меня. Воспитанницы засеменили за ней. Едва захлопнулась дверь, Мэг выпалила:
- Позвольте мне сказать кое-что, господин Ренсбург.
- Да, миледи, - кивнул жандарм.

- Я была наблюдателем в российской тюрьме неудалённого будущего. Увиденное мною там Комиссия классифицировала как условия, близкие к пыточным. Не хочу жаловаться, но констатирую, что работать там было сложно морально, потому я перевелась сюда. Но здесь, - Мэг выдержала паузу, - я встретила почти те же самые условия, усугублённые презрением к собственным принципам - принципам подчинения авторитету. Мы, Комиссия - авторитет для вас, фрау Жерофомберг. И мы в связи с этим имеем право не только надзирать, - девушка вытащила из складок юбки штифт, - но и наказывать. Гуманно, - его тонкое лезвие прикоснулось к морщинистой шее директрисы, - но так, чтобы это запомнилось навсегда и стало серьёзным уроком для мучителей.

Мэг нажала кнопку на штифте. Старуха взвизгнула и затряслась от электрического заряда. Снова заряд, снова визг и тряска. И снова. И снова. И снова. Когда это кончилось, не помню - Питер сказал, я потерял сознание при первом ударе фрау Жерофомберг током.

В ночном поезде я пытался понять, кто всё-таки поступал аморальнее - директриса, отвергнувшая от воспитанниц право быть людьми, а не теми, кого из них хотели слепить, или Мэг, навязавшая человеческие права бесчеловечным способом - то ли местью, то ли казнью...

Вальтер умолк, смахивая с щёк слёзы. Дина, аккуратно сложившая вещи и застёгивавшая чемодан, нахмурилась.
- Знаете, в русском языке есть прекрасный ответ на ваш вопрос.
- И какой же?
- Обе хуже, - зевнула девушка. - Навязывать человеческие права силой значит лишать кого-то права на свободу выбора.
- А как вы предлагаете воздействовать? - покосился на неё Вальтер.
- Лаской, - снова зевнула Дина. - Той мягкой строгостью, с которой к вам относились в Великобритании. Это требует времени. Но не насилие в ответ на насилие, а сознание в ответ на влияние.
- И вы ещё отказывались от того, чтобы я называл вас доктор!

Советник и дочь фермера засмеялись. За окном занимался летний южный рассвет.