Мой дядя эгоист

    Наше от нас не уйдёт. То, что ушло — было не наше. (Эльчин Сафарли)

Решили прокачать свой мозг, таки… чаще рассуждайте о бытие нашем — мирском.
Рассусоливая о былом, замечу, что всё, оказывается, не так уж… и плохо, граждане-товарищи! Есть ещё благовоспитанные ноне молодые люди, готовые блюсти Заповеди Божьи, однако каждый к этому идёт своим путём.
Нашему поколению в этом деле намного проще, так как раньше нормы и правила поведения излагались в Моральном Кодексе строителя Коммунизма, которые марксистами-ленинцами, гори они в Аду ярким пламенем, без зазрения совести были содраны с Библии.
Видимо, никаких своих правил, выработать они так и не смогли.

Всё то у нас по жизни слишком, всё то у нас чересчур, как в школьном спектакле. В связи с этим, примерно половина седых волос на моей груди — результат подчинения канувшему в небытие и тому Кодексу, и бесчисленным Уставам, которые многим из нас приходилось неукоснительно соблюдать. Под присягой.
Именно так… с упорством баранов.

А дабы хоть как-то, к примеру, развеяться, да отвлечься от службы, я прыгал в машинку, и забывая о чинах... летел, сломя голову, к своему дяде, к которому большинство земляков относились с почтением и почитанием, обращаясь лишь по имени… отчеству — Николай Фёдорович и, никак иначе.
Дядька, надо заметить, был высок, статен и привлекателен… снаружи. Эталон, так сказать, мужской грации и красоты. Мечта любой похотливой фрау, дамы и мадамы. С другой стороны: демагог и себялюбец — каких Свет не видывал. Да простит меня родственник, но, в отличии, скажем, от сестры своей, а моей матушки, слыл на периферии он эгоистом — с большой буквы.
Проживал же Николай Фёдорович в скучном… до зевоты, провинциальном посёлке, вместе Марией Константиновной, куда я к ним, с тётушкой, иной раз и заглядывал. Хотя они были скупы, жадны и очень даже холодны ко всей ближайшей своей родне, но только, пардон, не ко мне и не в отношении меня.
Однако, родственников не выбирают.
Питая ко мне самые, что ни на есть, нежные и тёплые чувства, дядька будто зомбировал мою индивидуальность своим уважением к Закону и праву, и я, будучи комсомольцем, уже слушал и переваривал его нравоучения и назидания — с собачьей преданностью и рабской покорностью, впитывая мозжечком всё им сказанное. Читал и перечитывал скопившиеся у него, за годы, подшивки журналов «Человек и Закон».

Послушать моего дядюшку, таки… пир духа!
Другие же… могли видеть в нём жалкого и ничтожного Плюшкина, но только не я, ибо знал, что уже с четырнадцати годков ему пришлось отдуваться за всех взрослых мужиков, что ушли на фронт по мобилизации… и пахать во широком поле за старших ребят, сбежавших на фронт — добровольцами.
Ведь вкалывал он и за себя, и за тех парней: за трудодни и чёрт-те… какие палочки.

Обида раздирала его, что жизнь так обошлась с ним круто и жестоко, ибо рос он без отца, уже погибшего под Московией. Проживал с матушкой и двумя сёстрами, которые, как и он, с детства были травмированы: хворями, голодом, войной, да издёвками сверстников, которые их, окромя, как безотцовщиной, и не называли.
Запало в мою душу то, что ещё юношей, отработав в поле, отмывал он руки от масла и солярки в луже... грязью с песком, и летел к своей подружке, тем временем учительствующей в посёлке и, в отличии от других членов «Чёрт-те какой Коммуны»… получавшей деньги за обучение детей в школе.
Была ли любима тётка Николаем Фёдоровичем — я так и не уяснил, но судя по всему… была, коль вместе прожили долгую жизнь. А вот покупка Марией Константиновной первых для него в жизни обычных мужских туфлей, стала, видно, решающим в их взаимоотношениях фактом и обстоятельством, а потому, верно, последняя и спарашютировала именно на нашу фамилию, а не порхнула в какое другое, родовое гнездо.
Я не помню случая, чтобы о тех, первых в его жизни лакированных лабутенах, пропади они пропадом, дядькой не упоминалось при каждой встрече и нашем с ним общении. Память о единственном ему значимом подарке в юности и тихой гавани у своей Марийки, он пронёс через всю свою жизнь. И жили они определённо не худо… в сравнении с другими.

Но это… предисловие.
Рассказ же пойдёт несколько о другом, ибо наше с вами воспитание — это, граждане, отдельная песнь, которую не спеть хором или надрывно кричать ором.
Случались со мной и недоразумения, когда я, будучи на школьных каникулах, гостил у них, что, вестимо, не могло не раздражать и бесить моих сродственников. А почему бы, спрашивается, не позволить молодому шалопаю некую шалость — вне родительского крова. А почему, собственно, холостому, и не пофлиртовать где-то, с кем-то, на стороне.
В захолустье.
Совмещая обязанности директора дома культуры с работой кино… и радиомеханика, дядя приобщил меня к высокому искусству. Естественное дело, что ознакомившись с советским синематографом, я стал познавать и искусство любви, видя своим оком, каким успехом милейший мой сродственник пользуется, в отсутствии супруги: у стройных, полногрудых и красивых замужних барышень.
Однажды, пока Николай Фёдорович настраивался на лирический лад, распеваясь в хоре с расфуфыренными молодками… чёрт же меня дёрнул — уделить на танцах внимание одной из красотой наделённых хохлушек… местного, так сказать, воспроизводства. И вот, в вихре танца закружился я с той целомудренной девицей по залу, а потом додумался ещё и пойти ту кралю провожать до калитки.
И допровожался…

Откель мне было тогда знать, что та привлекательная молоденькая особь… была одной — из двух однояйцевых близняшек, кои меня, чужака, решили мило разыграть. Ну-с… естественно, разыграли! Почумились надо мной девки на славу, коромысло б… им в дышло!
Так и что, казалось бы, с того… плюнуть по ветру и растереть.
Не знамо мне, что произошло… и какой-такой раскраски кошка меж сёстрами пробежала, но среди ночи, когда мы уже с дядей вернулись домой и, откушав чаю, изволили почивать, я заслышал сторонний шум. Туточки-то и распознал девиц, которые зычным гласом наполняли улицу моим дивным именем. Гляжу я в окно и не могу, видите ль, никак понять… спросонья. Две девы, на одно лицо, да ещё и в одинаковых на них лёгких одеждах! Меня аж… столбняк хватил от удивления и полной неожиданности. Нет-нет, не вру!
Вот вам крест!
А тут и дядька в комнату вбежал, вопрошая меня… со сталью в голосе.
— Не тебя ли, – молвит, – вьюноша, так беспардонно кличут выйти дамы! Кого, – говорит, – ты из этих кукол ноне вечером тискал, кого, дескать, окучивал, а которую, мол, из оных заноз и обесчестил! Когда, скажи, только и успевает эта молодёжь!

— Ты, – вопрошает, – сам выйдешь или мне их турнуть — в шею! Матом… Ишь, как кличут. Вишь, как хороводятся то мило, что в рамах стёкла дребезжат, аж… у соседей свет во все окна молнией полыхнул.
Я так и обомлел, внезапно утратив дар речи.
— Что вы… что вы, – восклицаю, – любезный мой дядюшка такое, вообще, говорите! Что, значит, обесчестил! Почто, – говорю, – конфузите мою личность в глазах тётушки и пред Господом Богом! Я же, – отвечаю, – комсомолец страны Советов, да к тому же… девственник. Отож! Разве можно-с… да и грешно-с… поди, это — окучивать!
— Просто усмотрел я в декольте гарной пионерки больше, чем вообще ожидал там видеть. Да я только щёчку её и обмусолил, только за грудку два раза и подержался и, лишь одной мадемуазели! А их, почему-то, две пред нами! Иллюзия!
Фантастика!
— Глякось… Святой! Жалкий лепет оправдания! А зря, скромник ты наш, ибо опосля ещё и жалеть будешь! В это время только и искать тебе, целомудренник, наслаждений в жизни. Гляди-ка, как дьяволицы возбуждены залётным ухажёром, а ведь им и впрямь нужна любовь: на завтрак, обед, полдник и ужин! И снова: от завтрака до ужина… и так — кажинный день! Вот сказочка тебе про русское «мочало»… начинай всё с начала.
— Ладно, исусик, ложимся! – сказал дядя, уходя в свою спальню и гася свет.

Только мы улеглись и, что же, товарищи, я слышу… как по стеклу оконца стукнул один камушек, второй, третий, а потом влетает и кирпич. Трах! Бах! Бабах! Грохот был таков, будто дом рушился. Я аж… прыгнул на диване. Землетрясение! Ужас! Кошмар! Я не мог понять, что это за цунами, за окном… у них местечковые.

— Ах, едрить тебя туды-сюды! Что, чёрт бери, ещё за вакханалия! У них что… климакс во всю башку, чтоб козни мне строить! Вот же ж… ветрогонки! Вот же ж… стервы! Чёртов сорняк! Взашей рептилий! – ревел и свирепел медведем мой, чересчур эксцентричный дядюшка.
Казалось, вот-вот… вытаращенное от волнения его бельмо покинет лицо и покатится к моим, уже холодным ногам. С бойцовским блеском в глазах он орал так, что запрыгала вишня по столу, а герань, что росла в горшке, на подоконнике, стала на моих глазах резко засыхать. А дядька… в исподнем, босы ноги в поношенные ботфорты и, хватая со стены дробовик, с места стартует в ночь — на улицу, поднимая отчаянный вопль, так схожий… с завыванием сирены атомохода.
Просто настоящий картонный тигр… с бумажными когтями.

Светила полная луна, и лунная дорожка тянулась от моего дивана до самого горизонта. Помнится, что одна из сестриц, смело тормознула, и приблизив свои габариты к моему оку, приняла чересчур уж… пикантную игривую позу, с лёгкостью сбросив мешающую радоваться её жизни кружевную блузку. Боже ж… мой! Всё напоказ! Ничего святого! А затем, пожелав мне хорошего настроения, горной козочкой рванула за шустрой своей сестрицею.
Дак, пока дядечка срывал все крюки… крючочки, открывая на входной двери запоры… замочки, тех молоденьких и блудливых особ, будто дьявольским ураганом подхватило и понесло… жабьими прыжками. Сдуло хулиганок, будто низ фигуристых их тел мазнули скипидаром, что с одной из них слетел лиф. Нулевого размера.
— Почему!? – спросите.
— Да… кукуй её знает! Это, граждане, видеть своим оком надоть!
Однако… родственник стрельнул, пальнул, но те сестрички легкокрылыми голубками растворились в ночи, аки мыльные пузыри — в воздухе. Как дядько мой не признавал полутонов, так и я был обидчив. Вернувшись в дом: грустным, пасмурным, скучным, он только и произнёс.

— Браво! И кто, скажите на милость, дорогой вы наш племянничек, чёрт бы тебя унёс, будет стеклить рамы в окнах за твоих ветрогонок: с их дерзкими желаниями и помыслами! Когда уж… до тебя только и дойдёт заповедь пращуров наших, что ни одно доброе дело не остаётся безнаказанным! Негоже так любить… или полюбливать, чтоб к тебе оные зажигалки ещё и в дом ночами ломились!
— И что, скажи, за нравы! Ошалели… просто вертихвостки! Да не крутись же ты, юннат… стыдливый, как вша на гребешке! Мы, в ребятах, под окнами девчонкам дифирамбы… на растущую Луну пели, а нынче эти фифы сами преследуют вас, провоцируя на взаимность и, склоняя к ритуальному соитию.
— Нашли, скажи, бесстыжие, место для гнездования. Видимо, совсем исчез у моих землячек шлейф поклонников, коль за сопатым птенцом к моему двору спланировали! – отжигал глаголом дядя.

Я же молчал, как переспевший овощ на грядке, выслушивая звенящую в голове пошлость родственника, всё удивляясь бесцеремонности и бесстыдству тех, молоденьких… но сексуальных дев.
Угораздило же нас посмотреть такую чудную картину перед сном! Хотя… какой мог быть сон для слабонервного комсомольца, находившемуся в глубокой тоске, грозящей перерасти в тяжёлую депрессию. Состояние было таково, будто я прибыл в убогий табор и предо мной быстренько сплясали заводные цыганки, показав бурых медведей. А что я мог сказать, зная наперёд, что лишь потревожу сердечную нерву эгоистичного моего дядюшки.

Как-то… до того дня, мы возвращались… на только что приобретённой им машине — из города. Видя на остановке его земляков, чёрт же меня, болвана, дёрнул спросить: «Почто это вы, дядюшка, ухмыляетесь, но не соизволили довезти своих соседей — до посёлка! Места же сзади нас свободны!»…

— Да, твою ж… мать! – озлобленно рыкнул тогда он. – Ты ещё сопат, чтоб поучать меня уму-разуму! Моё добро не замай! Пока дядюшка твой не имел машины, проси–не проси, так ни одна собака не соизволила бы захватить его с собой до дому, до хаты! Подыхать будешь на дороге, трижды скрючившись буквой «Z»… так не остановится ни одна морда и не довезёт твою родню до врачебницы! Таки… какого, скажи, банана, я их должен обслуживать! – всё бурчал он, изрыгая кому-то угрозы.

Угораздило же… на свою голову, тогда было задать ему тот вопрос, что мотая бровями, он чуть было не убил меня своим страстно-испепеляющим взглядом, так как был человеком несколько нервного склада и не любил, дабы понапрасну донимали глупыми, по его мнению, загадками.
Стал я в одно мгновение тише невинного ягнёнка и понял, что только внимание со стороны прекрасного пола, на спевках, никогда не тяготило его. На сцене.
Сам видел.
Вот тогда-то, помнится, он поймал кураж… и им двигало всепожирающее суперэго. Ведь нашёл же повод позубоскалить… над своими же единоземцами. Так, Николай Фёдорович, вновь и вновь… возвращаясь назад, ещё трижды проехал мимо земляков, нервно улыбаясь и, рассматривал хмурых бедолаг, ожидающих попутного до их поселения транспорта.
Конечно же… я догадывался, откуда у него этот негатив: откуда эта злобность, желчность, агрессия к окружающим его — миру, люду.

Царствие Небесное дядюшке моему, Николаю Фёдоровичу, ибо мало кто, кроме меня, может хорошим словом его ныне и помянуть, тем паче… заглянуть на погост и испить там, за столиком — «Кагора».
Что ни говорите, а языку справедливости он меня научил, чётко обозначив: картину и будущее всей моей жизни.
Так и ушёл дядя в мир иной, не простив государству злосчастного и загубленного войной детства, когда в те, послевоенные годы, они с матерью… и двумя сёстрами просто выживали, перенося голод, холод и свалившиеся на них невзгоды. Не простил он сталинскому режиму и гибели своего отца.
Однако, миф демократии, что власть принадлежит народу, насквозь: лжив, двуличен и лицемерен, а маленький мирок отдельно взятой семьи совершенно далёк от высоких материй и никого и никогда, за высокими кремлёвскими стенами, не интересовали и не будут интересовать.

Так, покойтесь же с миром… мой дражайший дядя, Николай Фёдорович: с моими родителями и всеми нашими предками и пращурами, а нам, продолжателям рода, остаётся поминать, искореняя в семье присущие вам, любезный мой дядюшка, пороки, как: себялюбие, эгоизм, высокомерие.
Аминь!