Дневник прадеда. Часть вторая

Дневник прадеда

Часть вторая

Вот докурю трубку и начну  рассказывать, а то и в самом деле всё забудется, а есть кое-что интересное…
Может, вам пригодится опыт вашего деда. Всё, что  расскажу, – сущая правда. Ничего не прибавлю и не приукрашу. Что хорошо, про то без лукавства скажу хорошо, что плохо – будите судить сами.
Я не художник слова, буду рассказывать, как умею, без густых и сочных красок…
Вот вы все удивляетесь, как это такой храбрый ваш дед, а попал в плен к немцам. Ну, храбрый-то я только с вами, а на войне не особенно расхрабришься. По правде сказать, я и не из робкого десятка, перед опасностью в своё время не отступал.
Взяли меня на войну в четырнадцатом году рядовым солдатом. До этого времени я никогда в армии не служил. Мерзкое это дело – война: или убивай, или тебе быть убитым. Но раз воевать, так воевать; наше дело маленькое – держи дисциплину, исполняй приказания.
 С месяц нас, не служивших в армии, обучали военному делу: как ходить в строю, как стрелять, а потом и на фронт послали. Долго мы ходили со своим полком вдоль линии фронта. Натерпелись и  холода и голода -  поздняя осень была. А пуще всего грязь донимала.  Все дороги разбиты обозами, артиллерией и сотнями тысяч солдатских ног. Грязь по колено, снаряжение на тебе, дождь поливает; ты бредёшь себе целый день, а то и ночью, не дождёшься, когда тебе отдых дадут. Остановят на отдых в деревне, а там уже не только все хаты, но и сараи забиты солдатами, которые раньше пришли. Ткнёшься где-нибудь в темноте, лишь бы дождь не мочил, и засыпаешь, и не слышишь, как тебя вошь грызёт. Если был голоден, то и про еду забываешь.
Многого тут я сам натерпелся, и на людскую беду насмотрелся…
Особо неприятное чувство охватило меня, когда я, ходя по деревне, по развалинам, заглянул вслед за другими в обугленный погреб дома. Вероятно, вся семья, человек пять-шесть, спрятались в яму, чтобы спастись, но рок судил иначе – в погреб попал снаряд. Представьте себе, что я увидел в яме: были там не тела, нет. То было какое-то  месиво из бело-грязного мяса, крови, земли, обломков и отдельных частей тела – рук, голов, ног…
Всего и не расскажешь…
Только раз ротный командир объявил нам, что мы дошли до своего места, и что пойдём теперь в окопы на передовую линию.
Жутковато стало, но делать нечего. К вечеру заняли мы окопы, которые оставила сменившаяся часть. - Не спите, - предупреждали нас командиры. -  Враг близко, может в атаку пойти!
  Моросил дождик. Холодно было. Положил я винтовку на вал и сам прислонился к стене окопа. Невесёлые мысли в голове. Думал про жизнь солдатскую – жутко. Думал про дом – тоскливо. Уже три месяца нет посылок – голодно. Впереди чёрное небо огненными нитями прорезывается от артиллерийских снарядов, и слышен беспрерывный гул канонады. В окопе тихо, даже не видно огонька папиросы – приказано не курить. Вдруг грянуло несколько винтовочных выстрелов. Все встрепенулись. Сердце сжалось. Я схватился за винтовку. Послышалась ругань: - Дьяволы! Свои идут, разведчики!
 Шум снова стих. Тьма. Я ни кого не вижу, ни справа, ни слева, только я один во всём мире брошен в эту непроглядную тьму. Время тянется бесконечно. И снова тяжёлые, тоскливые мысли в голове. Стоя так, прислонившись к стенке окопа, я задремал, вернее сказать, забылся.
Трах!.. Трах! Трах!.. Оглушительный взрыв где-то совсем рядом. Казалось, снаряд разорвался возле моего затылка. Нет, это не страх, это ужас….
 - Не бойтесь, не бойтесь, - слышу я голоса. -  Это наша батарея подошла и палит по немцам!
 И снова всё стихло…
Время тянулось бесконечно. Со слабыми проблесками серого утра нас вывели из окопов, и измученных тяжёлой ночью, снова куда-то повели по непролазной грязи. В полдень остановка на час. Пообедали. И снова идём, идём, и нет конца пути, грязи и давящему грузу снаряжения. Недаром солдаты говорят: «В походе и иголка тянет». Но лучше идти по грязи и тащить этот пудовый груз, чем стоять ещё такую ночь в окопе.
Однако неприятель заметил нашу колонну, - под ногами начала рваться шрапнель. Это прибавило нам сил, и мы без команды побежали к близко стоящим вдоль дороги деревьям. Вдруг мой сосед издал какой-то странный звук и стал падать. Я поддержал его. Он уронил винтовку, штык которой был согнут в кочерёжку.
Снова ночь, но мы ещё продолжаем, еле вытаскивая из грязи ноги, тащиться в неизвестном направлении. Слава богу, дождя нет. Начинает морозить. Шли ли мы строем? Не знаю. Но, во всяком случае, это был далеко не тот строй, которому нас обучали. Хуже всего было, когда нам на встречу шла такая же колонна, или тащилась, увязая по ступицы, артиллерия, и нужно было сходить с дороги. Гремела отчаянная ругань наших офицеров со встречными и беспросветный мат солдат.
  Мы сошли с дороги. Привал.
- Не курить! Огней не разводить! Неприятель близко!
Небо несколько прояснилось. Сидим на сырой, подмёрзшей земле. Сидим полчаса, час, – трудно установить время. Кое-кто в куртках без рукавов. Подаётся тихо команда: -  Стройся!
Роту построили по четыре в затылок. Первые два взвода поставили под прямым углом. Четвёртому ротный командир сказал перед строем: -  Братцы! - Нам предстоит выбить врага из двух деревень. Держитесь крепко. Оправьте снаряжение, чтобы ничего не звенело и не стучало. Идите как можно тише, без разговоров. Всё ясно? - Проводников с охраной ко мне!
Я увидел проводника - пожилого крестьянина, одетого в какие-то лохмотья. В рваной шапчонке, он шёл под охраной двух солдат и что-то лепетал на польском языке. Я слышал его стон: - Матка боска! -  Езус  Христус…
Сердце сильно билось в груди и тоскливо щемило. Была ли какая-либо ясная мысль в голове? Не помню, думаю,  нет. Я полагаю, что в такие минуты человек способен на величайшую трусость от животного страха, или на отчаянную храбрость, как загнанный зверь…
Сначала мы шли тихо, затем наш шаг всё ускорялся. Впереди, на пригорке, (мы были в лощине) я увидел на ночном небе силуэт стога сена, на котором вырисовывался силуэт человека по пояс. Очевидно, это был немецкий передовой пост. Вскоре он исчез. Мы уже не шли, а бежали. Была ли на это команда? Я не слышал. Люди рвались вперёд, к опасности, к бою. Нас охватила горячка охоты. Под ногами вспаханное поле. Мы спотыкались, но бежали с ружьями наперевес. Также не помню, во всяком случае, я не слышал команды на это.
 -  В атаку! Ура!.. -  сотни голосов рвали ночной морозный воздух.
 - Ура-А-А!.. Ура-А-А!.. Ура-А!..
Мы бежали, что было сил. Я упал. «Ползи сюда, здесь глубже», - услышал я сбоку себя голос. Но я вскочил, и снова бежал сзади бегущей толпы. Иногда слышались разрозненные выстрелы винтовок. Иногда стонущий крик: - А-а-а!…
Брезжил рассвет. Видимо, и самые выносливые выбились из сил, остановились. Сбились по группам, делясь впечатлениями «боя». Но враг, по-моему, не оказал большого сопротивления. В группе офицеров слышалось: - Я его шашкой!… - У самого уха просвистела!… - Мы взяли четырёх!… - Мы заняли четыре деревни! - слышен голос ротного командира. Солдаты тоже шумно обсуждали события ночи: - Я его, стерву, штыком!… - Ну, кабы не Середа, капут бы мне! - говорил пожилой украинец. Ощущалась общая радость от минувшей опасности, от счастья чувствовать себя живым. Казалось, что всё миновало. Командиры забыли, что враг не далеко. Лишь старый фельдфебель бегал от группы к группе и требовал рыть окопы:
 - Немцы пойдут в контратаку! - яростно втолковывал он группе офицеров, - надо скорее рыть окопы! Скорее! Скорее!
Крепкий утренний морозец. Земля уже не поддаётся копке лопатой, – надо разбивать киркой. Наше отделение выделено в охрану роющих окопы. Мы отошли метров на сто вперёд. Мороз крепчал. Я промёрз. Страшно хотелось есть, но в вещевой сумке не было сухарей. Отделенный командир разделил нас на две группы: - Одна оставайся здесь, а другая -  «айда» в халупу (польская избушка), греться!
   Я попал во вторую группу, и не заставил себя ждать.  Бегом пустились мы к ним, стоявшим в 100-150 шагах халупам. Вскочившие в дом раньше меня уже шарили по всем углам убогого жилища. Видимо, совсем недавно хозяева поспешили оставить своё жильё. Двое солдат зачем-то взламывали сундук. Некоторые грелись в постели. Двое лезли в печку.
Я остановился у порога. Передо мной стоял шкаф. Голод толкал меня проверить его содержимое. Я открыл дверцу. На полке лежал мешочек с горохом. Рядом стоял горшок со сметаной и в миске творог. Мне ударила в голову мысль: «Тут недавно были немцы. Они, наверное, отравили пищу».  Но голод не тётка. - Попробую, - мысленно рассуждал я. - Если почувствую какой-либо привкус, то есть не буду.
 Попробовал творог. Такого вкусного я никогда в жизни не кушал. Отправив несколько горстей сухого творога в рот, я решил вылить из горшочка сметану в миску и есть это бесподобное блюдо. -  Неплохо! Утолив голод, остаток творога я выложил в свой солдатский котелок. - Надо захватить и горох, - рассуждал я, - ведь друзья мои в роте голодные, как собаки. Только я пристроил к котелку мешочек  с горохом, как вдруг послышался треск пулемёта. Солдат, а вместе с ними и меня, как вихрем вынесло из халупы. Мы, согнувшись, бросились бежать к своей роте. Пули жужжали над головой как пчёлы – дзыпь, дзыпь! Более верное определение этому звуку дают французы: пули делают - пень…нь…нь, пень…нь…нь, пень…нь…нь…
 Кто- то кричал нам: - Не бежите, не бежите! - Хуже попадёт! Но куда там не бежать… Ноги несли нас, словно ноги молодых оленей.  Мелькнула мысль: - Не бросить ли котелок с творогом и горохом?  Ведь если меня убьют, немцы скажут: - Вот русский гад, – мародёр! Но  другое соображение взяло верх над первым: - Если я добегу до своих, то накормлю друзей – Демьянова и Середу. Особенно жалко было первого беспомощного человека.
Вспомнилось, что  как- то раз в походе я с километр бежал за хлебным обозом, чтобы стянуть буханку хлеба.  И успел в этом, несмотря на то, что обоз сопровождал казак на лошади, нагайки которого я очень побаивался. Но видимо, он был добрый человек, знал нашу пехотную нужду – голодовку, и не только не ударил меня, но и ничего не сказал.
Я добежал до места, где рота начинала рыть окопы, но там уже никого не было. Я бежал дальше. Вблизи стоял кирпичный сарай. Я заскочил за это укрытие. Треска пулемёта  больше не было слышно, но над головой рвалась шрапнель. За стеной сарая стояли несколько человек, среди них молодой офицер. Один из солдат ругался, и, обращаясь к офицеру, кричал: - А ещё офицер!-  Бежим, бежим к своим!
 Но бежать можно было только на верную смерть. Слева от нас, вдоль железнодорожной насыпи, с пригорка, нам было видно движение немецкой части. Никто не рискнул последовать примеру безумного храбреца. Он побежал к насыпи один, наперерез немцам. Не пробежав и сотни шагов, солдат упал, раскинув руки, сражённый пулей.
У меня жгло ногу выше колена. Оказалось, это - лёгкая рана. Пуля царапнула неглубоко по поверхности ноги. Я перевязал её. Стрельба прекратилась. Офицер и солдаты мне не были знакомы. Большинство из них были без оружия. Было ясно, что мы попадём в плен. Многие высказывали опасение, что немцы могут расстрелять. От перспективы плена я не испытывал страха. Меня беспокоило то, что винтовка достанется врагу. Оглянувшись, я увидел ворота. Вошёл в них. Сарай оказался конюшней.  Я раскопал навоз и спрятал винтовку. В яму сбросил патроны и высыпал творог, о котором потом горько пожалел. Выйдя из конюшни, я стал припоминать немецкие слова. Было жутковато. Солдаты тихо переговаривались, обсуждая между собой свою будущую судьбу.
  Показалось трое немецких солдат. Мы притихли. Они подошли к нам, видимо, без особого опасения.  - Лусь! -  услышал я первое немецкое слово, обозначающее на немецком языке: «Пошёл, выходи!» Мы вышли, поняв слово по жесту, сделанному рукой немецким унтером. Они довели нас до своей роты. Я ожидал насмешек немецких солдат, но никто  не делал никакого замечания, и мне казалось, что многие из них смотрят на нас с завистью. Некоторые дали русским по сигаре. Наши ребята, видимо, не знали, что с ними делать. Я в то время не курил, но показал своему соседу, как надо закуривать сигару.
Через некоторое время нас повели в штаб полка. Дорогой нам встретился  офицер на лошади, который владел, хотя и плохо, русским языком.
Я шёл в передней паре. - Какие полки здесь? - спросил он меня. Я неумышленно ответил: - Полков тут много. Мой ответ не понравился немцу: - У чёрт, вот я тебя шашкой! Шедший рядом со мной Орлик, как я потом узнал фамилию солдата, начал называть номера полков, какие помнил, а может быть и врал, не знаю. Через полчаса мы подошли к большому кирпичному зданию. Это было машинное отделение фабрики или завода. Нас ввели вовнутрь. Там сидело много пленных, лежали раненные; местами была видна кровь. Каково же было моё удивление, когда среди сидящих на полу я увидел своего земляка, друга - Демьянова. Я подошёл к нему. Лицо его было серо, глаза смотрели беспредметно.
 - Эй, друг! - окликнул я его. Он поднял на меня глаза, но ничего не говорил. Какой-то дикий страх я видел в его серых глазах. - Да ты что, не узнаёшь меня? - спросил я снова. - Нет… - отвечал он. - Да ты что, спятил? – говорил я ему, - рядом в строю стояли, спали рядом, а ты не узнаёшь? Он, видимо, что-то припоминал. Наконец, лицо его скривилось наподобие улыбки: - Миша, ты?! Так действовали переживания войны на людей.
Я в плену…
Трубка моя давно погасла. Дайте, я закурю, а вы поделитесь мыслями о рассказе старого деда.
Под Стриковым, недалеко от Лодзи, нас взяли в плен, 11.000 человек, и, построивши в колонны по четыре в ряд, вели на Запад, в Германию. Сопровождали нас старые немцы – запасные солдаты. Когда они уставали, делали привал. Во время отдыха старики высматривали, у кого из русских хорошие сапоги и знаками показывали, что надо обменять. В большинстве случаев пленные беспрекословно снимали свою обувь  и брали стоптанные солдатские неуклюжие немецкие ботинки, получая впридачу куски хлеба с колбасой. Шли мы по Польше. Все были голодны. В маленьких городах жители, в большинстве евреи, организовывали благотворительные комитеты, давали проходящим пленным горячую пищу и по куску хлеба. Но где было накормить такую массу людей бедняцкой благотворительности? За 5-6 дней, которые мы шли по Польше, я 3 или 4 раза получил супу в свой котелок. Выручила  немецкая полумарка, которую я нашел на дороге. При одном из ночлегов я попросил кого-то, не помню, купить мне булок, хотя и сомневался, что они дойдут до меня. Однако, я получил несколько булок, и мы с Демьяновым поддерживались  ими. Вдобавок, у него в кармане нашлось 2 или 3 куска сахара (хотя мне и казалось, что у него сахара больше).
  Надо сказать, что в городах и местечках, по которым мы проходили, жизнь, видимо, не была сильно расстроена. Везде шла торговля. Немецкие солдаты получали продукты за деньги. Этого нельзя было сказать про наши города. Куда входили на нашей стороне наши части, всякая торговля парализовывалась. Продукты исчезали с базара. Особенно плохо было торговцам-евреям.
Мы продвигались на юго-запад пешим порядком,  растянувшись по дороге длинной вереницей (11.000!). Часть пленных натёрли ноги, поэтому (или по другим причинам) отставали, получая увесистый толчок прикладом в зад и окрик немцев: - Лусь! Русише швайн!
 На ночлег нас размещали в общественных зданиях, по большей части, в зданиях школ. Набивали нас, что называется, до отказа, но это куда лучше было, чем ночевать на свежем воздухе в окопах или в деревянных сараях на морозе.
Наконец, мы перешли границу Польши с Германией. Какая поразительная разница! С одной стороны, непролазная грязь, бездорожье, болота и дикие перелески. С другой – дороги, обсаженные по бокам деревцами,  выложены тесаным камнем; правильные четырёхугольники обработанных полей. На нашей стороне в беспорядке разбросанные, часто покосившиеся постройки, крытые соломой, с торчащими во все стороны палками. На германской стороне – правильно расставленные вдоль дороги кирпичные домики, крытые черепицей, крепкие хозяйственные постройки, палисадники перед домами. Выбегавшее посмотреть пленных население было прилично одето. Нам припоминались убогость, часто лохмотья и несуразность одежды большинства наших крестьян, особенно в Польше.
- Н…да!..  Культура! - говорили наши солдаты. Местные жители смотрели на нас враждебно. Часто слышались крики: - Русише швайн!-  Фардамте крайц! и другие ругательства. Иногда мальчишки грозили кулаками, но старшие воспрещали им это делать. Наконец, мы дотащились до какого-то города, где нас погрузили в товарные вагоны.
В вагон, куда я попал, набили человек 70-80. В вагоне вторым этажом были положены доски. Окна и двери плотно закрыты. Сидеть было негде. Нас везли. На остановках, несмотря на наши стук и крики, вагонов не открывали. Испражнялись в вагоне. От дыхания, испражнений и испарения было невозможно душно. Я был на полу вагона, где накапливалась углекислота. Я буквально задыхался. Многие стонали, были в обморочном состоянии. Кое-как я пробился к щели у двери, отдышался. Утром, когда на остановке открыли вагон, у нас оказалось двое мёртвых, – они задохнулись. Пленные кричали: - Культура… и прибавляли нецензурную русскую брань. Мы были голодны. Не ели вторые сутки. На этой остановке нам дали грамм по 200 хлеба, и снова повезли. Хлеб мы с жадностью проглотили. Но теперь нас мучила жажда. Нам пришлось снова терпеть кошмарную ночь в запертом наглухо вагоне. Мы не спали, ждали со смертельной тоской утра, остановки. Вы не можете себе представить состояние человека, задыхающегося от углекислоты, испарений и зловония. Не можете представить головокружения и тошноты, которые испытывал я, готовый биться с товарищами насмерть за струйку свежего воздуха у щели дверей или окна.
О счастье!!! Поезд остановился. Загремели засовы дверей. Мы подъехали к какому-то красиво расположенному у горы городу. Шатаясь, мы выбрались из вагона. Пасмурное, серое утро. Моросит дождик. Часа через полтора нас довели до лагеря за городом. (Впоследствии я узнал – это был старый немецкий город Геттинген). Нас распределили по палаткам, в которых была постелена гнилая солома. Но после пребывания в вагоне нам это жилище казалось раем.
Выдали утром грамм по 400 хлеба и в котелки жидкого супа. Назвать правильнее, не суп, а мутная вода, в которой варились какие-то овощи. - Вот подождите, - говорили нам немцы через переводчиков-евреев:  - вас переведут в бараки, их доделывают, там вам будет хорошо. Кормить тоже будут хорошо! Мы с нетерпением ждали этого перевода. Можете ли вы себе представить нетерпение голодных людей? Голодный человек не может ни о чём думать, кроме как о пище, и гадать об обещанном ему благе. В палатках мы пробыли несколько дней, и, наконец, дождались немецкого «рая». Нас перевели в настоящий лагерь для военнопленных.
Во-первых, расскажу об устройстве самого лагеря. Это необходимо, чтобы иметь возможность судить о жизни в нём без особых пояснений.
На ровной, песчаной площади, поросшей вереском, построены из теса бараки, крытые толем. Бараки расположены в строгом размеренном порядке  в 2 ряда, узкой частью друг к другу. Лагерь предназначен для размещения 10.000 пленных, по 100 чел. в каждом бараке. Весь лагерь обнесён на расстоянии 10 метров от бараков с каждой стороны колючей проволокой. Высота колючей изгороди не менее 4 метров. Каждые 12 бараков составляли двор (по-немецки «гаф») за номером. Двери отделены друг от друга также изгородью из колючей проволоки с воротами посередине. Среди двора помещалось  2 барака – кухня и караульное помещение. На каждом углу двора устроены вышки для часовых.  Вход во двор через ворота сбоку. Вдоль улицы, образуемой бараками, установлены колонки водопровода, по одной с каждой стороны двора. Помимо 12 больших бараков во дворе  2 больших уборных.
По виду лагерь казался городком. Главная улица, тянувшаяся через все дворы, выстлана гравием и кирпичом, по бокам водосточные канавы. Внутри бараки оборудованы двухэтажными нарами в два ряда. Каждое спальное место отделено друг от друга доской. Изголовье имело наклонную доску. Посреди барака поставлены две печи. Топка каменным углём. С одного конца барака отделена комната для пленных унтер-офицеров и переводчика (по- немецки «долмечер’а»).
При описании двора я упустил две, на первый взгляд, незначительные подробности, впоследствии оказавшиеся очень важными: первая – около каждой кухни был поставлен большой ящик для отбросов и мусора, и вторая -  от каждой двери барака вели на главную улицу дорожки, усыпанные битым кирпичом.
Нас ввели во дворы, разбили по сотням и указали каждой сотне барак. Но в бараки не ввели, а выстроили перед бараком. Каждую сотню принимал старший постман (охранник) и два часовых. Принявшая нас охрана произвела у пленных тщательный обыск. Были отобраны: часы, ножи, бритвы, крупные деньги. Все это записывалось, кому что принадлежит. Однако впоследствии никому ничего не возвратили.
После обыска нам выдали эмалированную миску, металлическую ложку, столовый нож и вилку. Мы повеселели. - Значит, говорили пленные, -  будем кушать, недаром нам ножи и вилки выдают. -  Культура!  - Да, что и говорить! Немец обезьяну выдумал!
-  Отнести посуду в барак и занять места! - передали нам команду долмечеры, -  и сейчас же выйти построиться у барака! Мы весело побежали в ожидании чего-то ещё хорошего. Вышли, строимся, но путаемся. За беспорядок получаем хорошие толчки прикладом винтовки в бок. Получил и я толчок, от которого у меня был синяк 2-3 недели, и я еле переводил дух.
- Все раздевайтесь догола! -  подаётся команда. Мы, ёжась от ноябрьского холодного воздуха, стали раздеваться и  голыми становиться  в строй. При этом за медлительность кое-кто снова получил по жёсткому прикладу. Я поглядел на себя и на соседей – кожа да кости. Да, здорово подвела нас война и немецкая культура…
 - По одному, до колонки, бегом марш!
 Первый справа не побежал, а потрусил к водопроводной колонке. - Лусь, лусь!- кричали немцы. Мы ждали, что будет. У колонки стояли два немца, у них в руках что-то было. Это что-то оказалось пожарными шлангами. Как только несчастный русак подбежал на близкое расстояние к колонке, он был встречен сильной струёй холодной воды. Пленный попятился, завертелся на месте, упал. Ледяная струя воды безжалостно била беднягу. Немцы покатывались со смеху. - Бад, бад! (баня, баня)! - кричали они. Мы не смеялись, а горько улыбались, предчувствуя и над собой такую же проделку. Первый едва выбрался из радиуса действия струи воды. Такая же участь постигла второго и третьего, и, наконец, всех. Правда, видимо немцам надоела эта потеха, и последним уделили мало внимания. Но каково же было наше удивление, когда возвратившись к бараку, мы не нашли своей одежды. Оказалось, её забрали в дезинфекционную камеру, и мы, голые, мокрые, обдуваемые ноябрьским ветром, с полчаса ещё «танцевали» у барака в ожидании своей одежды.
Наконец, нас, дрожащих, посиневших от холода, отбивающих зубами «барабанную дробь», впустили в барак. Топились печи. Мы облепили их, отогревая окоченевшие члены. Вдобавок к холоду нас мучил голод.  - Господи, вот мука- то! - простонал кто-то.
- С мисками, выходи строиться! - прокричал вошедший переводчик. Мы в мгновенье ока были в строю. Повели к кухне. В строю не было порядка. Всем хотелось поскорее дойти да кухни. Постман, недовольный  нашим поведением, от окна кухни, через которое предполагалось получить пищу, вернул нас снова к бараку. Поравнял прикладом ряды, сопровождая свои действия бранью, и снова повёл к кухне. Особо торопившимся получить паёк попадало по плечам дубиной, которой помимо винтовки был вооружён наш охранник.
 Из окна бросали каждому из нас кусок хлеба грамм в 200, и в миску вливали черпак ( приблизительно 0,5 литра) мутной жидкости – супа. Трудно было установить, что варилось в этой воде. По всей вероятности, это был отвар брюквы, супом из которой так часто нас кормили немцы впоследствии. Получившие хлеб и «суп» бегом бежали в барак, чтобы насладиться пищей. Но голод был так силён, что многие не могли терпеть и тут же совали в рот хлеб, прихлёбывая из миски через край.  -Швайнорай! (свинство) – возмущались стоявшие поблизости немецкие солдаты-караульные.
В бараке, проглотивши хлеб и «суп», мы начали горячо обсуждать обед.  – Ну, на этом «блоте»  (исковерканное немецкое слово «брот» - хлеб),  - говорили солдаты, скоро ноги вытянешь. - Да бросьте вы, говорили  оптимисты, -  ещё дело не налажено, лагерь только что открылся, сколько надо подвезти продуктов на нас!? Хотелось верить в лучшее. Многие съели весь свой хлебный паёк, надеясь вечером получить ужин с хлебом. После обеда есть хотелось особенно сильно. В разговорах о пище, о способах её приготовления и в воспоминаниях о домашней стряпне мы кое-как дотянули да вечера. К вечеру все  притихли, ловя ухом звуки призыва: - Стройся на ужин! - и стали выглядывать в окна, пытаясь по движению у кухни установить этот желанный момент.
  - Пошли, пошли! Из пятого барака!
 Все бросились к окнам. От окон бросились к своим нарам за мисками и стали гурьбой у двери. Не успел открывший дверь переводчик и рта раскрыть, как мы уже бежали строиться. Караульному осталось только скомандовать: - Марш!
В миску плеснули «кофе». Эта мутная жидкость ничего общего не имела с кофе. Хлеба не давали. Все на ходу прихлебывали теплую мутную воду. - Шмон гут (вкусно)?! -  смеялись немцы.
В бараке снова началось обсуждение вопроса - будет ли ещё ужин с хлебом или без хлеба, или дело ограничится кофе. Долго мы поджидали приглашения на ужин, но нас в тот вечер так и не пригласили. Я лежал на втором этаже, на своём «гробу» - так называли мы свои места на нарах. Барак ярко освещён электричеством. Несколько человек толпилось у печки. Рядом со мной лежал, как и я, одетый в шинель, мой приятель Середа. - Хотя бы соломы на подстилку дали, проклятые, или чем-либо одеться,  - высказывал свои горести мой друг. - Дадут! -  утешал я его.
 Моё место на нарах было у прохода. Я смотрел на солдат. Лица серые, небритые. Они казались какими-то прокопчёнными. Один из солдат у печки курил, жадно затягиваясь махоркой. «Браток, оставь немного», - просили у него стоявшие рядом. Нужно сказать, что курильщики жестоко страдали из-за отсутствия табака в течение всего времени пребывания в лагере военнопленных. И многие из них променивали свой жалкий паёк хлеба за махорку на десяток папирос. Хорошо, что я не курил тогда. - А теперь, дайте закурить трубочку ароматного…
На дворе  была ещё ночь, когда мы проснулись и уже думали о пище. Время тянулось мучительно долго. Я вышел из барака. Электричество ярко освещало весь двор. Небо было ясным. Кое-где двигались люди. На вышках стояли часовые, у барака тоже ходил часовой.
Наш лагерь был смешанный – в нём размещались также пленные французы, англичане и сербы. В нашем дворе было 2 барака французов, и один – англичан. У бараков англичан стояли несколько человек и занимались физкультурой. - Наверное, они сыты, черт их подери! - подумал я.
- За хлебом, четырёх человек! - услышал я голос нашего толмача (переводчика). Сердце радостно застучало. Через полчаса принесли буханки хлеба, печёного в формах. Он представлялся кирпичиками весом в килограмм. Наш постман предупредил, что хлебец даётся на целый день, один на четырех человек.
Началась делёжка. Каждая четвёрка жадно впивалась глазами в хлеб, тщательно измеряя свой паёк. Впоследствии у каждой четвёрки были сделаны весы из палочки, и каждый кусок перевешивался 2-3 раза. Хлеб имел процентов 50 примеси в своём составе, в том числе и солому. Вообще, немцы большие мастера на заменители (эрзацы по-немецки). Этот паёк был неизменен до конца моего плена. С рассветом мы получили кофе того же вида, как и накануне, а в обед - пол-литра того же «супа». Вечером снова «кофе». Этим заканчивался наш скромный стол на сегодня, и не только на сегодня, но и на всё время пребывания в лагере. И чем дальше, тем больше люди изо дня в день испытывали жестокий голод. Он озлоблял нас, малейшего пустяка было достаточно, чтобы вызвать ссору. Пленные вели бесконечные разговоры о пище, о способах её приготовления, о вкусах, а при возражениях сердились и ругались. Я припоминаю, что страшно злился на одного товарища за то, что он не признавал достоинства гречневой каши, а восхвалял котлеты. Вам теперь это смешно, а для меня тогда это было чрезвычайно важно. Я обзывал его буржуем, дураком, непонимающим самых простых вещей, непонимающим законов питания. Я мечтал о каше, и не мог представить себе, что  могу когда-либо наесться досыта.
 Дни тянулись мучительно долго от обеда да обеда, но и обед не приносил избавления от мук голода: после него хотелось есть ещё сильнее. Люди были мрачны, их лица, обросшие бородами, были серы, глаза ввалились и были тусклыми, и лишь загорались голодным звериным блеском при делёжке хлеба. К Использованию хлеба применялись различные методы: есть всё сразу, есть понемногу, растягивая паёк на целый день (это было особенно трудно), есть 2 раза или 3 раза в день. Нужна была особая выдержка, чтобы не проглотить весь паёк сразу в 3-4 приёма, закладывая по большому куску в рот.
Мне думается, и тогда думалось, что свободный человек не может испытывать такого голода, -  он может набить себе желудок травой, листьями или чем-либо другим. Весной я ходил около барака и искал, не растёт ли где какой травки, чтобы её скушать.  Но под ногами был песок, и всюду немецкая чистота. Однако я продолжал упорно искать травинки, пока это не кончилось для меня весьма печально. Часовой, заметивший, что я брожу вокруг барака и у дорожной канавы, нагнал меня и сильно избил прикладом. - Свинья, - кричал он, - животное, не видишь разве дорожки, где ходят люди? Да, такое правило мне было известно. И не один из нас поплатился своими боками за хождение не по дорожке, усыпанной гравием, или по большой дороге, а за то, что шёл по сокращённому пути, как это у нас, русских, принято. Культура немецкая и теперь ещё помнится мне: я не люблю ходить не по дороге, сокращённым путём.
С кухни, где готовилась пища для караульных немецких солдат, в мусорный ящик бросали гнилые листья капусты, кочерыжки, изредка картофельную шелуху и кости. Наиболее ловкие и смелые из пленных ухитрялись достать из ящика отбросы, и пожирали их сырьём, или варили  в бараке в своих котелках, спуская их в печку на проволоке, или довольствуясь, в большинстве случаев, (котелки были редко у кого) обливанием их кипятком из солдатской алюминиевой баклажки. Эта пища была предметом большой зависти. Немцы прибили на мусорных ящиках дощечки с надписью на трёх языках – немецком, французском и русском: «Рыться в мусорных ящиках строго воспрещается. В нарушителей  приказа часовые будут стрелять без предупреждения».
Это были не просто слова. Однажды, весенним утром я вышел из барака. Электричество во дворе только что погасили. Был лёгкий туман. Посмотрев по обыкновению в сторону кухни, увидел, что от ближайшего к ней барака шмыгнула чья-то тень к ящику. Человек перевесился через его край. В голове мелькнула мысль: - Может попробовать и мне? Вдруг раздался треск винтовочного выстрела, и несчастный, как мешок, свалился, даже не вскрикнув, с борта ящика. Сердце захолонуло, сжалось от ужаса. К глазам подступили слёзы. Я плакал от голода.
Случаев смертей в лагере было немало. Я не знаю, от чего они были, -  от болезней, от побоев прикладами и дубинками или от голода, но мне рассказывали, что при вскрытии в желудках пленных находили перегнившие щепки, кусочки костей.
 Сам я видел, как умирает человек от голода; а может быть, он был съеден вшами, а скорее, от того и другого. Я уже говорил, что мой «гроб» был на втором этаже у прохода. Внизу на полу, напротив меня, было место солдата – литовца, тихого человека. Я никогда не видел его разговаривающим с кем-либо, хотя в бараке были и другие литовцы. Он постоянно лежал в своём «гробу» и читал католический молитвенник. Иногда я видел его на его месте молящимся. Всматриваясь в лицо, покрытое рыжей щетиной, я увидел на нём какие-то точки. Затем мне показалось, что эти точки двигаются. Я догадался, что это вши. Мне было мерзко смотреть на этого человека. Но невольно, так как он был близко от меня, я всматривался в него. Его несуразные брови и щетина на бороде шевелились от множества насекомых. Он, видимо, слабел с каждым днём и редко стал подниматься даже за пищей.  Проходившие мимо солдаты ругали его, но он не обращал на это внимания, углубившись в свой молитвенник. Наконец, он умер. Я с облегчением вздохнул, когда мне сказали, что в моё отсутствие его вынесли. Я боялся  вшей.
Всё же мы дождались применения вилок и ножей, которые нам выдали в первый день нашего пребывания в лагере. Подана команда построиться около барака с мисками, ножами и вилками. Перед строем проходил офицер. За ним старший по караулу немецкий унтер-офицер и переводчик. От долгого лежания без употребления вилки, отчасти ножи заржавели. Офицер тыкал пальцем на ржавый металл, и, произнося различные ругательства по адресу пленных, делал замечания унтеру. Офицер пошёл к следующему бараку, а мы возвратились в свой. В барак вошел унтер с часовым. Унтер приказал нам снова построиться с посудой. Он разразился громовой бранью по поводу всех русских свиней, а затем, обходя строй с часовым, жестоко избивал дубинкой и прикладом нерадивых к немецкому добру. Ох, дорого обошлась некоторым из нас немецкая чистота и аккуратность… После этого случая посудный смотр проводился почти каждую субботу. И редко дело обходилось без того, чтобы кого-нибудь не побили, несмотря на то, что наши ножи и вилки блестели, как солнце. Ребята чистили свои приборы песком, золой. И когда блеск их доходил до совершенства, показывая друг другу нож или вилку, говорили: - Видал культуру! К сожалению, шутки были редки, нашим уделом были сумрачность и злоба.
Но иногда мы видели и настоящую немецкую культурность.
 В лагере отмечались случаи воровства хлеба, табака или чего-либо ещё. Обиженный пленный, недовольный тем, что обругает или побьёт пойманного вора, жаловался немецкому унтер-офицеру. Унтер принимал против преступника драконовские меры. Его привязывали к фонарному столбу со связанными набок руками, так, что он не доставал ногами до земли, а висел на верёвке, прижатый к столбу. Правда, такую меру наказания применяли редко, но это, говорят, было страшно мучительно. Однажды, проходя по улице двора, я увидел привязанного к столбу и отвернулся, так тяжело было смотреть на это. Стало безмерно больно за страдание человека, за надругательство над ним. В душе закипела злоба; меня душили слёзы, ярость и бессилие. Голод и немецкая «культура» с каждым днём всё сильнее давили нас, доводя до отчаяния. Все рвались на работу в надежде лучше питаться и иметь возможность к побегу.
Бежать из лагеря, казалось, было невозможно. Немцы не ослабляли надзора, хотя наши охранники и сменялись, заменялись инвалидами и выздоравливающими раненными на фронте солдатами. Однако попытки к бегству были. Мне рассказывали, что двое смельчаков с соседнего двора в ненастную ночь пытались пролезть под проволоку, но были замечены и пойманы. Не знаю, что с ними сделали немцы.
 Мы без конца писали на родину, умоляя прислать посылку с чёрными сухарями, но русская почта плохо налаживалась. Английские и французские солдаты уже на второй или третий месяц  по приезде в лагерь стали получать письма и посылки. Мы, русские, - на шестой или седьмой месяц. Я получил открытку из России на шестом месяце своего пребывания в плену. Кто может представить мою радость в то время?!  Я читал и перечитывал много раз те несколько строк, что были написаны дорогой мне рукой из родимой земли.
Месяца через два  нашего пребывания в лагере немцы начали выбирать квалифицированных рабочих, а позднее и просто физически сильных. В марте стали набирать и на сельскохозяйственные работы. У всех было страстное желание попасть именно на эти работы. Некоторые из пленных возвратились и рассказали об ужасающих условиях труда на немецких заводах и фабриках. Жить им приходилось также в бараках при строжайшей палочной дисциплине. Работали до изнеможения под «аккомпанемент»   бесконечно опостылевшего слова: - Лусь, лусь! (Быстрее, быстрее!)  Питание там оставалось почти лагерным. Тот же паёк хлеба. Правда, суп несколько изменился, но это ничего не значило для изголодавшихся, изнуренных тяжким трудом людей.
 С другой стороны, и жизнь в лагере, безнадёжность и голод доводили до горького отчаяния.
С весной всё чаще стали  увозить людей небольшими партиями в деревни на хозяйственные работы. Но лагерь пополнялся вновь прибывшими пленными с фронта, из других лагерей, или возвращающимися с работ больными.
Я пробовал вести разговоры с нашими солдатами разных национальностей, чтобы ознакомиться с их национальным бытом. В бараке были: армяне, молдаване, татары, пермяки, литовцы, латыши, эстонцы, поляки, которых, правда, скоро выделили и перевели куда-то в другой лагерь; говорили, что их посылают на фронт против русских. Разговоры быстро надоедали, как мне, так и моим собеседникам, или сводились к разговорам о пище -   теме, на которую мы не уставали разговаривать.
Пробовали играть в самодельные шашки, но и это дело не шло.
Несколько развлекал «толчок». Это своеобразный базар, на котором меняли хлеб на махорку, продавались котелки, менялись пуговицы на крючки, можно было купить фляжку, которая была необходимой принадлежностью в нашем обиходе. Дело в том, что каждый вечер в ней можно было в печах вскипятить воду, чтобы «налить» ею желудок, обманув его таким образом подобием питания.
Я познакомился на толчке с французским народным учителем. Мы несколько раз с ним беседовали, интересуясь друг у друга жизнью учительства, но и это надоело.

Интересно отметить, что с французами наши солдаты имели частые общения, хотя и не любили их, но я не помню случая, чтобы мы имели дело с англичанами в лагере. Позднее я расскажу вам несколько случаев, характеризующих эту национальность  в выгодном для неё свете вообще, и в частности -  по сравнению с французами.
Ещё в первые месяцы нашего пребывания в лагере из нашего барака двое пленных из запасных солдат – «стариков», как мы звали их, были взяты немцами на кухню караульных для чистки картофеля. Им иногда удавалось принести оттуда пары по две картофелин, которые варились ими в котелках в печи барака. Помимо того, по их рассказам, им иногда давались на кухне остатки супа караульных. Эта работа на кухне была вожделенной для многих вконец изголодавшихся людей. Один из «стариков» спал от меня недалеко и почему-то благоволил ко мне. Может быть за то, что я иногда, страдая сам, старался отвлечь других от их тяжёлых дум, рассказывая, когда уляжемся в свои «гробы» какие-либо припоминающиеся мне литературные произведения, или географические описания богатств нашей страны, или исторические события нашей родины. Этими рассказами, как мне казалось, я вселял в пленных некоторый дух бодрости, надежды на освобождение мощью нашего государства. Иногда эти рассказы вызывали разговоры политического характера, и мы все единодушно ругали царское правительство за допущенные в войне ошибки, за угнетение народа, а главное, за полное отсутствие какой-либо заботы о нас, пленных. Возможно, за эти «сказки», как их называли солдаты, я пользовался некоторым уважением «старика».
- Ты погоди, я тебя устрою с собой на картошку, - говорил он мне таинственно. Я просил его постараться. Надеясь на подачки из кухни и возможность «стянуть» картофелины и сварить их в бараке, я всячески старался проявить свою дружбу со «стариком», который, в свою очередь, заискивал перед поваром. «Старик» действительно удружил мне, и как-то раз прибежал за мной. - Освободилась вакансия,-  говорил он поспешно, - уехало три человека, на работу пойдём скорей!
Мы поспешили. Но там уже было несколько человек конкурентов, и «старику» стоило больших усилий отстоять мою кандидатуру на этот важный пост,  и то при содействии своего «знакомства» с поваром. Что, вам, дорогие слушатели, смешно? А я трепетал  от опасения, что буду с позором изгнан из помещения, где чистилась картошка, вместе с другими конкурентами, число которых всё увеличивалось, и которых немцы уже лупили прикладами и палками.
Квалификацию чистильщика картофеля я имею отличную. В течение трёх месяцев, начиная с 4-х часов утра и до 8-9 часов вечера, почти не вставая с места, мы чистили картофель -  16-17 часов в сутки! Это вам не фунт изюму. Нас было человек 6-7. Можно предположить, что мы могли бы начистить гору картофеля. Но нет, друзья мои. Во-первых, картофель обычно был размером с пуговицу,  во-вторых, очистки должны были быть не толще бумаги, и, в-третьих, картофель должен был быть безукоризненно чист. Нужно отдать справедливость немцам – иногда, когда привозился картофель действительно мельче пуговицы,  он шёл на суп пленным, и его, конечно, не надо было не только чистить, но и мыть.
Нужно отметить, что в лагере бывали случаи, когда пленным варили картофель на завтрак и несколько крупнее, выдавая по 3-4 картошки на человека, и к этому ещё добавлялась селёдка, или селёдка на двоих. Это были у нас праздники. Если бы вы знали, как съедалась селёдка и картошка, особенно селёдка! От картошки, конечно, даже шелухи не оставалось. Если и был какой «гурман», который чистил отваренную картошку, то около него обязательно стояло 2-3 человека в ожидании «убрать» очистки. -  Селёдка, ржавая селёдка! Вы не знаете, как она вкусна, как много соку и мозга в каждой её косточке! Да, в сущности, от неё не только костей не оставалось, но и никаких потрохов. Если у кого-либо и задерживался нос селёдки, то всегда находились любезные товарищи, которые просили разрешения «убрать» этот нос.
С поступлением на должность чистильщика картофеля дела мои поправились. Мы, чистильщики, довольно часто получали суп. Правда, немного тогда оставалось и у немецкого солдата, но если облить котёл водой, то нам уже выходило «супа» по целой миске, а иногда даже с прибавкой, от которой мы тоже никогда не отказывались. Бывали случаи, когда нам давали густой фасолевый суп, простоявший в запасном котле два или три дня.  Он «пыхтел и вздыхал» от брожения, но был изумительно вкусен для нас. О, вам не доводилось кушать такого вкусного блюда! Вот, вероятно, потому что я ел такие замечательные «супы» у меня теперь никогда не болит живот.
На картофельной чистке я познакомился с Андреем Ильичевым. Это был замечательный человек. В дальнейшем, во время нашего плена, мы с ним никогда не разлучались. Он был моложе меня несколькими годами, по профессии сельский учитель. Умница, неунывающий парень, живой, чуткий и отзывчивый. Где-то он, друг мой, сложил голову в гражданскую войну.
Грустно вспоминать, разрешите, друзья, закурить трубку.
Чистка картофеля нам с Ильичевым полностью опротивела. Мы мечтали попасть в деревню, мечтали о другом. Весна на нас действовала. Но в немецких списках мы не были записаны ни рабочими, ни крестьянами, поэтому нам никак не удавалось выбраться из лагеря. Эту участь разделили ещё несколько товарищей - учителей, приказчиков, писарей, парикмахеров.
От картофельных дел мы с Андреем постепенно стали «отлынивать», хотя и ухитрялись получать «супы». «Старик» на нас сердился. Но так как чистить картофель с наступлением тепла стали у окна кухни, то попадалось много охотников, украдкой подходивших к нам почистить картофель, пока мы с Ильичевым отлучались. Мы ходили по баракам «на разведку» о работах, беседовали с вновь прибывшими в лагерь, а то и просто лежали под сосной – единственным деревом, стоявшим в нашем дворе, и обсуждали свою мечту и возможность побега.
Раза 2-3 мы с ним попали на местные работы. Ходили из лагеря выгружать на станцию вагоны. Об одном выходе хочу вам рассказать.
Работало рядом три партии пленных – французы, русские и англичане. Выгружали почтовые посылки и какие-то небольшие ящики. Французы работали шумно: громко разговаривали, видимо шутили. Англичане работали сосредоточенно, также перебрасываясь отрывочными фразами. Русские работали вяло – посылок нам не было, да и очень уж мы были слабы, истощены. Вид наших ребят по фигурам был похож на вопросительные знаки, вроде крючков. Немцы-охранники то и дело «луцкали» на нас. Вдруг один из наших ребят за что-то зацепился и упал с ящиком, разбив его. Подскочил немец со страшными ругательствами, и стал немилосердно избивать лежачего. Бил по чём попало. Работа приостановилась во всех трёх партиях. Французы весело засмеялись. Мы, русские, сгрудились. Закипала злоба. Я глянул на Андрея -  он побледнел, как бумага. Мы протискивались с ним вперёд. Но в это время от группы англичан отделилось трое, быстро подняли упавшего, и что-то крича на своём непонятном нам языке, стали между немцем и избиваемым русским. Подбежали немцы-охранники. Один из англичан стал запальчиво говорить по-немецки, что бессовестно издеваться над человеком, и что часовой не имеет права бить пленного. Немцы, видимо, были тоже возбуждены. Не знаю, чем бы закончилось дело, но в это время подошёл унтер с каким-то другим немцем, по всей вероятности, служащим дороги. Они вмешались в дело, и все разошлись по своим местам.
От чистки картофеля нас с Андреем совершенно «отшили». Становилось всё теплее и теплее. В лагере оставалось уже немного народа. Мы продолжали пытаться поехать на сельхоз. работы. Голод донимал нас, и, особенно, после помойного «супа».
Мне пришла в голову мысль попробовать добывать пищу способом «свободного художника». Вот что это значило.
Однажды, ещё в начале жизни в лагере, идя по улице, я поднял обломок лезвия перочинного ножа. Кусок кости я нашёл около кухни, когда чистил картофель. Из этих частей я с помощью деревянных колышков и столового ножа устроил нечто похожее на перочинный нож, притом весьма острый. У меня в вещевой сумке сохранилась деревянная ложка, которую я сделал сам из куска грушевого дерева, когда утерял свою, солдатскую, во время похода. Ложка была грубовата, с толстым черенком. Я извлёк из сумки эту ложку и отделал её поизящнее.
 К этому времени я знал уже порядочно слов по-немецки. Я уселся на ступеньках барака и стал вырезать своим самодельным ножом на черенке ложки надпись по-немецки: «На память о войне». Делал я эту работу так, чтобы часовой обратил внимание. При этом  рисковал быть избитым: во-первых, потому что у меня не было права иметь перочинный нож, а во-вторых, немец мог придраться, что я сорю, хотя вся черновая работа у меня была уже сделана в бараке, и сор брошен в печь.
Мой расчёт оказался правильным. Немец подошёл, посмотрел на мою работу. Затем взял мой нож, тоже посмотрел, улыбнулся, и возвратил его обратно. Я, закончив вырезать последнюю букву, подал ложку немцу и сказал: «Возьми!». Ему, видимо, нравился сувенир. Он посмотрел по сторонам, сунул ложку в карман и отошёл от меня. На завтра я весь день вертелся около барака. Ожидания мои оправдались. Немец, получивший подарок, шёл мимо барака. Заметив меня, он быстро подошёл ко мне и сунул довольно большой кусок хлеба с кровяной колбасой. Рыбка поймалась! Андрей, наблюдавший за мной из окна, выбежал  навстречу. Мы полакомились колбасой с хлебом.
 К следующему дню у нас уже была почти готова новая ложка из бараковой чурки, которая выдавалась для разжигания углей  в печи. Вторая ложка пошла даже более успешно. Мы получили хлеба и табаку, который обменяли также на хлеб, так как оба не курили. Но с третьей ложкой дело не клеилось, не было подходящего материала. Тогда я смастерил детскую игрушку -  «кузнецов», человека и медведя. Эта штучка тоже понравилась немцам, и я даже получил заказ на две игрушки сразу. Дело развивалось: я сделал «пильщика», качающегося со своей пилой на остриях проволочек. Немецкая охрана относилась к нашему мастерству благосклонно, заказывая нам игрушки на память или для своих детей. У меня появились подмастерья, которые, отточив столовые ножи, выделывали детали. Беда была в том, что не было материала, но и это было преодолено: немцы стали приносить его от своей кухни или откуда-то из другого места. Дело развернулось – в своеобразную рабочую игрушечную мастерскую. Я измышлял и разнообразил вид игрушек. Появились даже прачки. Все наши изделия обменивались уже почти открыто на табак, хлеб и деньги. Сбыт был обеспечен, так как караульные в лагере часто менялись. Мы подправлялись. Но давящая тоска нас съедала. Хотелось дышать не лагерным воздухом. Ходить не по проклятым дорожкам. Не видеть мусорных ящиков с их кошмарными надписями на трёх языках. Мечталось о свободе. С весной, с теплом, с ярким солнцем было особенно  тяжело. Поэтическая натура моего друга Андрея не давала ему покоя, будоражила и меня.
Как-то, поздно вечером, ко мне прибежал приятель, по национальности еврей, по профессии парикмахер, и звал идти скорее в унтерскую комнату, где проходил набор в партию на работу в хлебопекарню. Мы с Ильичевым и парикмахером (не помню теперь его фамилию) бросились туда. В комнате уже толпились возле переводчика - еврея и немецкого унтера люди. Набиралась партия в 20 человек. Мы записались. Среди записавшихся было много евреев – приказчиков, парикмахеров, переплётчиков, и люди других профессий легкого труда.
Эту ночь мы почти не спали, обсуждая перспективы будущих дней.
 - Если вдруг около хлеба близко не будем, то, во всяком случае, будем работать возле теста или муки», - рассуждали мы,  - а там уже как-нибудь от этих продуктов сыты будем.
Утром, часов в 9, нас вызвали. Из нашего барака вышло четверо – я, Ильичев, еврей-парикмахер и ещё один русский, по профессии приказчик. Парикмахер обратил внимание на то, что строились не те люди, которые накануне записывались; из его единоверцев никого не было.
 - Что-нибудь не ладно, - говорил он.
 - Ну, едем, - сказал я, - ты будешь переводчиком!
Из лагеря нас вывели двое караульных. Казалось, пахнул свежий, чистый воздух. Часа через два мы уже сидели в вагоне, из окон которого с удовольствием любовались природой Германии и немецкой культурой. Не буду  описывать, с этим вы можете познакомиться самостоятельно по любому учебнику географии.
К вечеру мы вышли из вагона в каком-то городе. Пройдя двумя-тремя улицами, мы вышли из него. Я шёл первым, в паре с переводчиком. Спросил, далеко ли идти? Постман ответил, что часа через два будем на месте. Через час  или полтора ходьбы  по прекрасной немецкой дороге мы вошли в какое-то селение.  Теперь уж я сам спросил немца: - В какой город мы пришли?  - Это не город, а деревня, ответил постман с гордостью, -  и как-то назвал её. -  За этой деревней, скоро дойдём! - добавил он. Мы прошли ещё с час, но хлебопекарни всё не было. Наконец, мы стали подходить к мельнице, от которой далеко слышался грохот, совсем не похожий на шум машин наших мельниц. Темнело. Мы прошли недалеко от мельницы и минут через 10 были в приготовленном нам помещении.
 Дом был обнесён колючей проволокой, как и наш лагерь. Окна в доме также были затянуты проволокой. Каждому из нас  предоставили кровать, матрац с простынёй, одеяло и подушку.
 - Вот она культура-то! -  говорили мы.
 Две немки, глазевшие на нас, принесли ужин. Каждому -  по кусочку хлеба с кровяной колбасой и на тарелке какого-то сладкого супа. Мы опять вспомнили немецкую культуру. Всё, чем предложено было нам отужинать, могли свободно скушать 2-3 человека из нашей компании, чтобы стать сытыми. Спать было неплохо. В этом отношении во всех местах, где я был, (за исключением лагерей для военнопленных) у немцев было хорошо. Всегда давался матрац, тёплое одеяло в чехле, простыня и подушка. Постельное бельё регулярно сменялось.
Утром нас подняли в 6 часов на завтрак. Те же немки уже расставляли в отдельной комнате каждому по тарелке, на которой было с десяток небольших картофелин и по одной сосиске. Но хлеба не было. Мы сели за стол. Немки глядели, как мы будем кушать, не начнём ли грызть по своей дикости белые тарелки. Правда, некоторые из нас не стали пользоваться вилкой и ножом, которые также были поданы. Немки хихикнули. Один из нас, живой, задорный парень, по фамилии Юрков, успев проглотить свой завтрак, заговорил с немками: - Есен, ессен, а бруту нема? Эх вы, чертова культура!  - Вас, вас? (что, что?) – затараторили немки. Но разговаривать было некогда. Нас звали строиться идти на работу. Немцы раздали нам по жестяному кувшинчику с кофе и по кусочку хлеба с кровяной колбасой, на завтрак в 9 часов. Вся эта пища нам казалась страшно вкусной, но её было так мало!
Мы шли по берегу речки. Минут через 15-20 подошли к скалистому обрывистому берегу. Неподалёку лежали огромные глыбы взорванного камня. Тут же лежали кувалды-молотки, весом килограмм по 8 каждая. Нас остановили. Вольный немец, пришедший с нами, здоровенный парень, взяв в руки кувалду, ударил по камню. От него откололся порядочный кусок.
 - Вот как надо работать!  - пояснил он нам через переводчика.
 Мы опешили -  у нас не хватало сил даже поднимать эти молотки. От наших ударов камни не кололись, на это нужна была особая сноровка.
- Лусь, лус! Арбайтен! -  услышали мы  хорошо знакомые  слова.
 Это был, по-видимому, цементный карьер, а мельница, грохот от которой доносился до нас, и который мы слышали вчера, была дробилкой.
Мы поотбивали себе руки, ничтожно мало сделав к 9 часам, хотя немцы беспрерывно кричали: - Лусь, арбайтен! - и когда сели пить свой кофе, то казалось, что мы и не особенно голодны.
 Обедать нас повели в наш дом. Нам положили опять по кусочку хлеба, дали в мисках немного соуса из овощей, и  по одной сосиске. Час отдыха -  и снова на работу, на «хлебопекарню». Немцы наполнили наши кувшинчики кофе, но хлеба уже не дали. К вечеру мы едва не падали от усталости. Всё болело: спина, руки, плечи, ноги. Многие утром еле поднялись; двое или трое оказались больными. В обед второго дня нашей работы пришёл хозяин (или управляющий) предприятия  - толстый, здоровый немец. Нас вывели во двор. Толстяк отчаянно кричал и бесновался - проклинал нас и ругал лагерное начальство.
- Просил людей, а они прислали мне падаль! - орал  он. - Ас, ас! (падаль, падаль!) -  беспрерывно повторял немец. Наругавшись вдоволь, он стал спрашивать каждого, по какой профессии тот трудился на родине. - Парикмахером, учителем, торговцем, -  услышал он. Толстяк снова разразился оглушительной бранью, на которую так способны немцы. Дело в том, что в Германии был издан закон, по которому каждый предприниматель или хозяин мог брать к себе на работу пленных, но заменить другими мог только в случае их болезни. Понося нас, он стал спрашивать, кто чем болен. Восемь человек из 20 оказались нездоровы. В их числе были  я, Ильичев, Юрков, парикмахер.
 На третий день мы были отправлены снова в лагерь, но уже в другой. Рассказывать об устройстве этого лагеря не буду, он был копией первого, лишь размерами гораздо больше. В этом лагере нам с Ильичевым и Юрковым посчастливилось через несколько дней снова записаться на работы. И теперь мы действительно попали на сельскохозяйственные работы в баронское имение.
 Ехали туда долго. Высадились в городе Кельне Рейнской провинции. Сопровождавшие нас двое часовых умышленно провели пленных по лучшим улицам города, у знаменитого Кельнского собора - величественного, замечательного здания готической архитектуры. Прошло более 25 лет с тех пор, как я увидел этот собор, но и сейчас вспоминаю его строгую красоту, удивительную соразмерность его частей мрачного серого цвета, статуи апостолов у карнизов. Помню, что на площади перед собором я казался себе муравьём, ползающим возле фундамента большого дома.
В городе есть много  других красивых зданий, назначения которых я теперь уже  не помню, хотя унтер – наш постман и объяснял мне. Сам он и его помощник были уроженцами Кельна, и притом оба социал-демократы, как он потом рассказывал нам. Это обстоятельство я учёл, и оно, действительно, имело значение в дальнейшей нашей судьбе.
Из нашей небольшой группы в 12 человек немецким языком владел только бывший бухгалтер, еврей по национальности, родом из Одессы, но он просил не говорить немцам, что он еврей, и что владеет немецким языком. Из остальных немецким  сносно владел только я, поэтому в группе был переводчиком. Переводчики пользовались некоторыми привилегиями, а при больших партиях пленных даже освобождались от работ. Этот одессит – бухгалтер, к сожалению, я забыл его фамилию, оказался прекрасным товарищем и замечательным человеком, в дальнейшем рассказе мне придётся не раз упомянуть о нём.
Имение барона оказалось прекрасным, очень большим по немецким масштабам, хозяйством – 300-400 гектаров. В нём были: отличная молочная ферма, отара тонкорунных овец голов в 300 -400, большой сад, крупные рабочие лошади и паточная фабрика. Для меня представлялось большим интересом поработать в таком хозяйстве. Поместили нас за километр от усадьбы, в доме, обнесённом высоким забором, сверх которого была протянута ненавистная колючая проволока ряда в три. Окна также были заделаны проволокой. Во дворе был сарай для сена и коровник на 2-3 головы. Хотя это и неинтересно, но я рассказываю об этом потому, что все эти детали имели впоследствии отношение к событиям из нашей жизни в плену и к побегу.
Вы устали слушать, я устал рассказывать, давайте выпьем по чашечке чая, я покурю, и буду доканчивать свой рассказ.
В хозяйстве мы выполняли все работы по нарядам управляющего, и чего-либо интересного об этом  сказать нечего. Особенность их была лишь в том, что мы часто работали группами из 2-3 человек под охраной «вольного», или, как говорили немцы, «цивиль-постмана».  Таким образом, мы имели возможность общения с простым народом. В хозяйстве работало несколько человек поляков, прибывших сюда ещё до войны. Это позволило русским вести разговор через них с немцами.
С питанием вначале дело было плохо, но потом значительно улучшилось. Наши охранники вечерами вели с нами разговор на предмет эксплуатации капиталистами рабочих и крестьянской бедноты: - Смотри, Алекс, (так немцы произносили мою фамилию), что делает проклятый буржуй, - говорил постман Кутчер. - Бедняки после уборки пшеницы собирают по полю колосья, а он требует с них за это плату или заставляет отрабатывать 2 дня в неделю в его хозяйстве. Разве это справедливо? -  А смотри, сам барин какой здоровый, ему 25 лет, а на войну не идёт, - вставлял унтер Шустер. Мы с Андреем говорили немцам, что надо поломать весь строй и в Германии, и в России. - За что вы с нами дрались, за что проливается кровь на фронте, ни вы, ни мы не знаем! Наши ребята прислушивались к разговорам и требовали перевода.
На другой день после этой беседы нам дали на завтрак какой-то жиденький суп из кукурузной крупы. Пленные шумели: - Вот только разговариваем, а жрать не дают! Я пошёл в помещение к унтеру и объяснил, в чём дело. Оба охранника вошли в нашу столовую. Юрков говорил: - Смотри, постен (постман) арбайтен, арбайтен, а ессен никс… Часовые, видимо, смутились. Наконец, они решили: - Возьмите с собой суп, покажем проклятому буржую! На наряд вышел хозяин. Унтер Шустер рассказал барону о недовольстве пленных. Юрков, подсовывая миску с супом к носу барона, горячился: - арбайтен, арбайтен, лусь, лусь! А ессен никс, так и лошадь подохнет! - закончил он свою речь русскими словами. Барон ничего не сказал, но питание, действительно, улучшил. Однако, по-видимому, этот случай унтеру Шустеру стоил того, что его скоро сменили и отправили на фронт, хотя он и не совсем был здоров, как нам рассказывал Кутчер.
Помимо улучшения хозяйского питания, наши ребята, работая в различных местах, стали и сами кое-что промышлять. Работая, например, на конюшне по заготовке кормов, пленные разыскали на чердаке сахарный песок, смешанный с половой и рубленой соломой, которые давались лошадям.  Сахар попадался комьями, и хотя он был жёлтый и попахивал соломой, но тем не менее мы отлично пили с ним кофе и посыпали им хлеб. Из коровника мы приносили в своих кувшинчиках из-под кофе свекловичную патоку, которая входила в кормовой рацион коров. С открытием сезона паточной фабрики, патоки было так много, что мы ею делились потихоньку с поляками и работницами немками. От патоки зубы делались чёрными, и я боялся, не случилось бы их заболевания…  Сад тоже давал нам некоторую продукцию. А работая на сортировке пшеницы, мы набирали зёрен на кутью.
 Ребята поправились; на работе стали заглядываться на женщин, а по воскресеньям прихорашивались, чистенько брились, и просили часового сводить их в кирку. Только Вася Лемясев, мордвин с Волги из запасных, никак не хотел расстаться со своей окладистой широкой рыжей бородой. Неугомонный Юрков частенько заигрывал с заходившими в наш двор, к дойнице, молодыми женщинами. Украинец Суптеля, или, как немцы его звали -  Сутелия, широкоплечий парень, присутствуя при проделках Юркова, краснел, охорашивался, и широко расставив ноги, говорил: - Ну, як же вин так?
 К довершению нашего благополучия здесь мы стали получать письма с родины и посылки. Но, несмотря на это благополучие, нас с Андреем не оставляли мысли о побеге, и мы без конца обсуждали эту тему. Нашим постоянным слушателем был Гостев, товарищ, «привязавшийся» к нам с Андреем, и, в дальнейшем, мой неизменный спутник после разлуки с Андреем. - Я с вами, говорил Гостев, - как вы сделаете план, мне всё равно. Он оживлялся только когда говорил о своей жене и маленькой дочке, которых он, видимо, очень любил. Продовольственные запасы на случай побега у нас уже были сделаны из сухарей получаемых посылок. Я всё откладывал побег, так как не было ни карты, ни компаса, за исключением маленького компаса, брелка от часов. Андрей Ильичев, наоборот, торопил и настаивал. Наконец, я уступил. Решили ночью пробраться в сенной сарай, с сена поднять несколько черепиц и спрыгнуть с крыши, так как задняя стенка сарая выходила за забором двора. Сарай не затворялся на замок. В одно из воскресений мы забрались с Андреем на сеновал, чтобы рассмотреть путь. Но мы действовали недостаточно осторожно. В сарай вошёл часовой Кутчер, и, видимо, заподозрил нас в недобром для себя. Он покрутил у нас под носом пальцем по немецкому обычаю, и сарай стали на ночь замыкать на замок. Тем не менее, мы решили выбраться через слуховое окно из нашей спальни, раскрутив проволоку у слухового окна, а с крыши спуститься на простынях.
В одну из тёмных ночей мы четверо – я, Ильичев, Гостев и «большой» Пётр, как мы его звали, здоровенный детина с Волги, снарядились в путь (сумки за плечами). Простыни были связаны. Мы подошли к койке Юркова, с которой надо было подняться до слухового окна. Юрков лежал, уткнувшись в подушку.  - Я не пущу вас, - глухо заявил он. -  Меня убьют немцы, если я пущу вас с своей кровати. Около него собрались солдаты, стали шепотом его уговаривать, а потом ругать и грозить. Всё было напрасно. Юрков заявил, что если его свяжут, как предложил Вася Лемясев, то он закричит, или начнёт стучать. Делать было нечего, пришлось нам разоблачиться и улечься спать.
 Ильичев злился весь следующий день. Все были нахмурены. Юрков ни на кого не глядел. Его целый день ругал уральский казак, милый человек, большой друг Андрея, который из-за болезни не мог бежать с нами. Я отчасти был доволен, что побег не состоялся, так как понимал, что мы недостаточно подготовлены, и что рассчитываем только «на счастье». А согласился на него исключительно под напором Ильичева. Однако, на Юркова все крепко сердились, и парень явно приуныл. В один из праздничных дней мы с Ильичевым были в хорошем настроении. Я посоветовал Ильичеву позвать Юркова и поговорить с ним. Андрей сначала было нахмурился, но потом согласился. Ильичев умел как-то с шуткой подойти к человеку, и у человека становилось веселей на душе. Так было и с Юрковым.
Я упомянул о хорошем настроении. Настроение это создалось в результате дерзкой шутки-насмешки, которую мы выкинули с немцами. Не помню, какой это был праздник. Наши охранники предложили нам сходить в католическую кирку (церковь). Мы не отказались. Почистили одежду, ботинки, побрились и отправились с новым унтером (Шустера отправили на фронт) военным строем в церковь. Лица сельчан знакомые, но в незнакомой одежде: мужчины в чёрных пиджаках или в сюртуках, в шляпах-котелках. Женщины тоже в шляпках, в модных туфлях на высоких каблуках, в нарядных платьях чопорно шли к своим местам в кирке. - Культура, брат! - говорили мы, улыбаясь и раскланиваясь знакомым немцам и немкам. Пастор разрешил поместить нас на хоры, и видимо, собирался править торжественную службу.
Я не сказал, кажется, вам, что наш друг Гостев был учителем музыки и хорошо играл, как я потом узнал, на пианино. На хорах стояла фисгармония, непременная принадлежность католической церкви. Он сел за фисгармонию и аккомпанировал церковным напевалам. Ребята наши тоже что-то гудели. Всё шло хорошо. Пастор произнёс проповедь с особым пафосом. В конце службы на хоры пришел служитель и сказал что-то нашему охраннику. Тот, обращаясь к Гостеву, передал, что пастор разрешает русским спеть свою молитву. Гостев затянул, аккомпанируя на фисгармонии: «Отче наш». Мы с воодушевлением запели молитву, не желая ударить лицом в грязь перед немцами. Немцы чинно сидели за своими пюпитрами и слушали русских. Окончивши молитву, Гостев вдруг заиграл и запел: - Боже, царя храни…  Я даже  несколько опешил, но все уже гаркнули: - Сильный державному… - и с чувством пели свой национальный гимн. Немецкий поп привскочил со своего сиденья.  Только представьте охвативший его ужас, который он сам допустил к себе: в сердце Германии, в большой праздник, в кирке громогласно поётся вражеский гимн! Да, мы показали свою некультурность и чёрную неблагодарность за науку немецкой культуре…  Немецкий органист со злобой глядел на нас, когда мы проходили мимо него. Злился и наш унтер. А у  всей нашей группы создалось весёлое настроение. Только часовой Кутчер, когда рассказал ему унтер о нашей проделке, смеялся и говорил: - Вы спели бы лучше революционную!
О постмане Кутчере, как представителе социал-демократической партии, нужно сказать несколько слов.
Он постоянно ругал капиталистов, но, тем не менее, на работах в имении барона понукал и пленных, если видел саботаж с нашей стороны.  С особой нетерпимостью он относился к евреям, и равенство наций не укладывалось в его понимании. Каким-то образом узнав, что наш товарищ-одессит еврей, он сразу невзлюбил его, и всячески стал преследовать. На работе он постоянно подгонял его. Это вывело из терпения нашего товарища, и он решил во что бы то ни стало уехать в лагерь. Путь был один – заболеть, но товарищ был совершенно здоров. Тогда он решил объявить голодовку. В течение первых трёх дней я уговаривал его бросить эту затею, напоминая, что в лагере во много раз хуже. Но он твёрдо стоял на своём. Я стал просить немецкого унтера отправить нашего товарища в лагерь, указывая на то, что он болен. Но немец категорически отказал мне. Одессит продолжал голодать. Он не брал ни крошки пищи, и, наконец, настолько ослабел, что не мог подняться с постели. Было чрезвычайно тяжело смотреть на него: лицо его страшно похудело, нос заострился, глаза впали, но ярко блестели каким-то особым блеском. Только на 9-ый день голодовки немцы увезли его в лагерь. Все мы поразились твёрдости воли товарища, а также упрямству и безразличию немцев к страданию человека.
 Закурю я, ребята, в память друга-товарища.
  Сезон сельскохозяйственных работ закончился, и в имении нас не могли больше полностью использовать. Только несколько человек из нашей группы оставалось работать у барона на зиму.
Побег в это лето не удался, но мысль о нём жила в нас, поэтому я радовался, когда нам сказали, чтобы забирали свои сумки и ехали в другое место работ с приехавшим за нами человеком. Думалось, что там, может быть, удастся осуществить свою мечту.
Новое место работы было небольшим предприятием фабричного типа. Наша работа заключалась в погрузке и вывозке на вагонетках шлака. Как нам казалось, это предприятие работало на оборону.  Немцы не говорили нам, что там делается. Мы и без того плохо работали, а теперь еле шевелились. Тем не менее, мастер, руководивший нашей работой, не особенно подгонял нас. Пользуясь этим, наш саботаж увеличивался с каждым днём, и, наконец, дошёл до такого состояния, что нужна была особая сноровка так скверно и мало работать. Ильичев и я как-то решили проверить, за сколько времени вдвоём при нормальном труде можно нагрузить вагонетку шлаком. На это потребовалось 5 минут. За сколько же времени нагружали мы? Мы нагружали 5 вагонеток вдвоём за рабочий день! И эту норму отстаивали. Немцы, в конце концов, смирились, а мы уже больше не в состоянии были снизить её. Правда, Вася Лемясев с уральским казачком ухитрились за день навалить только 3 вагонетки. И когда управляющий предприятием, ехидный старичок, узнал об этом, то обращаясь к Лемясеву, с насмешкой спросил: - Суп с цу венид, нихт вач? (Супу очень мало, не правда ли?)  Я видел, как у Васи под его огромной рыжей бородой играла улыбка и искрились глаза иронией. Он на русском отвечал: - Чёртушка! Да ты котлетами меня корми, полбутылки к обеду ставь, и то я тебе работать не буду!  - Вас загте? Вас загте? (Что сказал? Что сказал?)  – спрашивал меня старик.  Не помню, как я перевёл слова Лемясева, но мы целый вечер смеялись над Васей, говоря, что теперь управляющий непременно возьмёт его в зятья. Тем более, что у него были 3 дочери невесты. Лемясев остро отшучивался. Это был в высшей степени сметливый и остроумный человек, к сожалению, малообразованный.
Был у нас и другой случай борьбы немцев с нашим саботажем. Приехал на предприятие какой-то контролёр – плюгавенький немец. По-видимому, управляющий ему говорил о том, как мы работаем. Он подошёл к первой паре. Топтался на месте, нервничал, очевидно, желая поскорее начать бой - «танцевал», как потом охарактеризовали его поведение ребята. Темпы нашей работы не поднялись, но мы насторожились, создавая видимость, что работаем изо всех сил. Наконец, он набросился на одного из первой пары по фамилии Алтухов – тщедушного мужичка из запасных Орловской губернии.
- Ты будешь работать, свинья? Ты будешь работать, животное? - кричал он по-немецки, тряся Алтухова одной рукой за ворот, а другой -  вынимая из кармана браунинг. Алтухов страшно побледнел. - Алексеев, Алексеев!  Что он хочет? - кричал он, хотя оба отлично понимали, что каждый хочет. Я подошёл к вагонетке. - Показывай, что ты больной,  - бросил я Алтухову. Алтухов начал что-то лепетать, перемешивая немецкие, русские и китайские слова, которые он помнил с русско-японской войны.  – Ой, кранк, кранк! Больной я! Я хочу шанго (по- китайски – хорошо) арбай! (исковерканное «арбайтен») -  стонал Алтухов. Я хотел перевести немцу, что человек болен желудком, но перепутал слова и сказал какую-то чушь. Немец вытаращил глаза на меня. Алтухов, не понимая, что я сказал, теперь сам знаками показывал, как он болен, что у него болят спина и сердце. Бледность лица пленного от испуга под дулом револьвера подтверждала его болезненность. Немец бросил его и разразился бранью на всех «русских гадов», обещая, что когда в следующий раз  приедет, непременно одного-двух уничтожит,  чтобы помнили благородных немцев.
Молодой немецкий парень, работавший постоянно недалеко от нас, ругал контролёра:
- Сам скотина, - говорил он, - прячется от войны, попробовал бы воевать, тогда узнал бы, как надо с людьми обращаться.
Нужно отметить, что рабочие и крестьяне, трудившиеся у барона, относились к нам неплохо, сочувственно. У многих из них были сыновья, братья, мужья на фронте или в плену. Мне рассказывала одна немка, у которой сын был в плену, что пастор в своей проповеди вопил: - Я не вижу настоящих немецких женщин, эти женщины отнимают у своих детей молоко и отдают его пленным врагам. Они забыли, что на фронте льётся священная немецкая кровь их сыновей, мужей и братьев! - приблизительно в таких словах передала мне женщина речь пастора.
 - Ах, Алекс, - говорила она, - как не помочь бедным пленным? И мой Карл (сын)  в плену. В России ему, может, так же поможет мать – русская женщина.
Признаться, бежать из плена нам помогли тоже женщины. Потом расскажу постепенно, как это было.
Нас поместили в доме, недалеко от места работ. Не буду описывать дом и условия размещения – они были почти одинаковы, как и в имении барона. Вероятно, на этот счёт были какие-либо инструкции властей.
Об этом, наверное, уже надоело вам слушать. Мне хочется рассказать о простых деревенских людях, непропитанных военщиной, не развращённых проповедями пасторов, об отношении этих людей к нам.
Начну, как сказку, с того, что у старика было три дочки, и все три  - невесты. Самой младшей – 18 лет. Средняя дочь, Гертруда, с помощью матери готовила нам пищу, подавала и убирала посуду. Такую честь мы видели только на «хлебопекарне». Две других сестры ежедневно ездили на работу в город.
Обедали мы в подвальном помещении, в доме старика управляющего. В  первый же вечер во время ужина молодые хозяйки и их подруги, человек 7-8, гурьбой прибежали в наше помещение поглазеть на русских дикарей. В их селение эти «звери» завезены были впервые. Мы выглядели не такими страшными, как в лагере. Барские хлеба нас значительно подправили. Если точнее выражаться, то не барские, а скотские, так как коровы, лошади и куры делились с нами своим продовольствием.
Ну, это не важно! Важно то, что на нас пришли смотреть девушки. Мы закручивали усы, поправляли чубы. У Юркова и Суптеля блестели глаза. Даже степенный Вася Лемясев поправлял свою рыжую «лопату». Юрков уже объяснялся с девицами при помощи пальцев и 2-3 десятков немецких слов, которые он знал. Суптеля пыхтел и тоже силился говорить по-немецки. Девицы визжали и хохотали. - Ват не тат?» - кричали они на своём диалекте, что по-немецки означает: «вас ист дас?» (что это такое?) - Вас загте, долмечер? - поминутно взывали они. Более или менее сносно по-немецки говорил я, и отчасти Андрей. Но мы тоже смеялись, и ничего не переводили. Гостев сказал: - Дайте шоколадку, тогда долмечер будет говорить! Девицы, действительно, принесли какие-то сласти и оделили нас. Шумному возбуждению положил конец часовой, спустившийся  сверху, где он со стариками ужинал.
В течение недели нашу столовую посещала то одна, то другая девица под видом помощи Гертруде. Видимо, мы не казались такими уж страшными, как им говорили. Сближение с немецкими девушками шло быстро. Оно и понятно – в селении оставались только старики и мальчишки, кавалеров не было.
В одно из последующих воскресений девушки устроили вечеринку у Гертруды. Они договорились со стариками и охраной разрешить им пригласить на вечеринку нас. После ужина мы поднялись наверх. Сначала девушек и нас охватило смущение, хотя из старших и охранников никого не было. Из этого состояния вывел всех Гостев. Он заметил в углу пианино, что не являлось редкостью в крестьянских немецких домах. Он сел за инструмент и заиграл какой-то весёлый мотив. Девушки сразу оживились: - Музыкант, музыкант! Танцен! Танцен! (танцевать) -  вопили они. Гостев заиграл польку. Танцоров среди нас оказалось мало. Девицы танцевали друг с другом. Гертруда и её подруга подошли ко мне и стали просить, чтобы мы спели русскую песню. Мы не заставили себя долго ждать, так как ещё в баронском имении несколько раз пели, и у нас некоторые песни выходили неплохо. Мы запели: - Из-за острова на стрежень… Потом спели ещё каких-то две или три песни. Нужно отметить, что немцы довольно музыкальный народ, и поют они часто и хорошо. Девушки запели: - Вахт ат Рейнь… (стража на Рейне). Затем ещё 2-3 песни, преимущественно военного репертуара.
После песен девицы подали нам кофе с сахаром, и, кажется, печеньем. После кофе Гостев сел снова за пианино и заиграл русскую плясовую. У девиц широко раскрылись глаза, вероятно, в немецком репертуаре нет такой бравурной музыки. На середину комнаты вышел Юрков. Он двигался как-то крадучись, по- кошачьи, в такт делая круги. Мы улыбались. Немки удивлённо смотрели, что будет. Темп музыки нарастал. Юрков уже отбивал ногами трепака. Затем он начал делать невероятные коленца, и наконец, понёсся в бешеном темпе вприсядку. На стук и треск танца прибежали из столовой старик и наши охранники. Присутствующие немцы и немки возбуждённо издавали звуки удивления, лица их расплылись в улыбках -  они не представляли себе, что человек может так извиваться, выкручиваться, и делать такие антраша. Музыка оборвалась, Юрков последний раз стукнул каблуком, и потный упал на стул. Раздался треск аплодисментов. - Нохмаль, нохмаль! (Ещё раз, ещё раз) – кричали немцы.
С этого вечера наши взаимоотношения с немцами улучшились.
Суптеля был здоровый хозяйственный парень, поэтому управляющий часто брал его работать у себя во дворе. Это привело к тому, что подруга Гертруды, черноглазая Берта, стала ещё чаще приходить помогать ей на кухне, и, особенно, когда во дворе работал Суптеля.  Как-то раз, в обеденный отдых, который мы проводили на сеновале во дворе управляющего, наблюдали, лёжа тихо на сене, как Суптеля по методу, описанным Н.В. Гоголем в «Сорочинской ярмарке» дотрагивался до различных частей тела Берты, спрашивая: - Ват нот? (на местном – Что это?) Видно, такой уж метод обучения на Украине. Это продолжалось до тех пор, пока мы не выдержали и засмеялись над этими проделками. Девица засмущалась и убежала. Покраснел и Суптеля…

 Так закончилась эта невыдуманная история, вернее, первая её часть. Вторая часть рукописи, к сожалению, была утеряна. Возможно, она хранится у кого-то и ждёт своего «второго рождения»? Как хочется прочитать Продолжение!

Послесловие

Пусть эта книга станет еще одним напоминанием нам, потомкам тех, кто прошел через все ужасы минувших войн, о том, как дорог мир, о том, что каждый из живущих на Земле должен приложить максимум своих усилий для его сохранения.  А Свобода – это главный атрибут человеческой жизни, дар Небес. Ее в наше непростое время те, кто стоит у власти, стремятся отобрать не только силой, но и хитростью, под прикрытием радения и заботы о процветании и благополучии  народов. Отобрать навсегда, без возможности побега и избавления от рабства. Кто – то еще не знает как? Советую прочитать книгу «Электронный капкан» Галины Царевой -  режиссера, депутата Государственной Думы, посмотреть ее фильмы: «Я ХОЧУ ОСТАТЬСЯ ЧЕЛОВЕКОМ», «МОЛЧАНИЕМ ПРЕДАЕТСЯ БОГ», «ЗАГОВОР ПРОТИВ БОГА», и другие. Это важно знать!
Провидцы и Пророки всех времен и народов свидетельствовали, что Спасение придет из России. Знаменитый американский ясновидящий Эдгар Кейси сказал об этом весьма конкретно: «Россию спасет новая Религия». И она уже здесь – это РЕЛИГИЯ ДНК!  С ее основами вы можете познакомиться на сайте Интернет – Академии ФилосоФийских наук Н.В. Куклева и в социальных сетях. 
Давайте сообща  беречь Мир и свою Свободу! Пока это еще возможно!


Фотографии Алексеева Михаила Антоновича и всех членов его семьи,  ксерокопии документов и отсканированная Рукопись доступны по ссылкам:
https://yadi.sk/d/FlvT-hlO3VZD2z
https://budupomnit.ru/groups/1511

Электронную книгу можно скачать по ссылке:
https://yadi.sk/i/B0CtcUgU3VZD3s - Дневник прадеда