Январский дождь

Вечером, когда все разошлись, Сима прислонила к стене большой крафт - мешок, открыла все ящики  стола, распахнула  дверцы встроенного шкафа  и принялась вытаскивать  накопившиеся    за многие  годы бумаги,  разбирать  канцелярские мелочи и какие-то  странные,  невесть откуда оказавшиеся у нее в кабинете вещицы. Кипы черновиков — следы мучительных  поисков  единственно верной и емкой формулировки — летели в мешок,  как в мусоропровод.
За ними, выскальзывая из рук, падали анкеты, копии статей, стенограммы  отчетов, брошюр с докладами на  конференциях, чьи-то  письма, фирменные конверты, снова брошюры  для служебного пользования — залежи служебной круговерти  и неcкончаемых дел. Некоторые бумаги Сима рвала, другие  бросала  в  мешок, не разрывая. Все это завтра же уйдет в макулатуру,  и о ней,  о Симе,  больше  никто  не вспомнит. Полки  быстро  пустели.  Но  книги,  что с ними делать?
Пригодится ли ей теперь специальная литература, или, обжегшись  огнем несправедливости, она похоронит  то, чему поклонялась двадцать лет... Недрогнувшей рукой Сима отправляет  в мешок книги.  Остается несколько томов,  выигранных когда-то   по бумажке из шляпы: Распутин, Лермонтов, Астафьев, поэзия XX века.. Почему-то   она так и не забрала эти книги домой, и они  лежали    на верхней  полке в шкафу. То, что нужно, Сима откладывает в сторону.. В компанию нужных вещей попадают некоторые  журналы  выкройки, описания вязаных изделий, номера «Недели» с полезными советами, ручки и стержни, неиспользованные  блокноты, коробки со скрепками, чашка с блюдцем, чайная ложечка, бумажные салфетки, календари  и подарки  по случаю дней рождений  и дат. Набралась  целая куча того, что следовало взять с собой, и отдельно — довольно увесистый  пакет, за  которым Сима еще зайдет.
Закончив разбирать  архив, она провела по вспотевшему лбу тыльной  стороной  ладони и присела  на стул. Вот и все. Раскрытые шкафы и ящики стола зияли непривычной пустотой.  Как будто из них вынули душу. Такая же пустота была и в собственной  Симиной душе.
Это только с виду она была спокойна. Руки работали, ноги двигались, а внутри все ее чувства и мысли леденил ужас. Она уходит... Как все это случилось, она не в состоянии понять, но ее будто кто-то   выталкивает, заставляет уйти, не размышляя, по чьей  безоговорочной воле.
Последний раз она окидывает взглядом свой маленький, такой уютный кабинет  и пишет записку  уборщице:  «Маша, не забудьте, пожалуйста, поливать цветы».
Теперь здесь будет хозяйничать кто-то  другой, и неизвестно , как этот кто-то    отнесется  к ее раскидистому  восковому плющу. Ну, да не в этом дело. Страх и сознание своего бессилия  вызывают в памяти состояние такого же чувства обреченности,  какое было у нее в больнице,  перед сложной операцией.  Как сейчас, она тогда пребывала в беспамятстве, в зыбком, призрачном  полусне, и двигала ею, как и сейчас, неотвратимая внешняя сила.
Собрав  последние  остатки  мужества, Сима  выложила  на стол ключи от кабинета, взяла в руки сумку и покинула любимое  и ненавистное здание, с которым ее связывало так много.
Когда к человеку приходит беда, то сразу же обнаруживается,  что на свете нет никого, кто был бы способен эту беду отвести. Сима долго думала, кого попросить о помощи, и выходило, что некого. И снова мысли ее возвращались к тем  роковым событиям, которые предшествовали  ее уходу.
 С чего все началось, трудно объяснить. Но Сима физически ощущала, что над ее головой сгущаются тучи. Причем,  никаких  видимых причин  для возникновения этих туч будто и не было. Новый  шеф, сменивший своего предшественника, не давал поводов для тревожных опасений и публично заявил, что не намерен «вносить изменения в кадровый вопрос». «Работайте спокойно, — заверил он,  — я не собираюсь никого увольнять». И ему поверили.  Коллектив решил, что новый шеф должен осмотреться, изучить людей  и тогда уже... Ему, коллективу,  было лучше известно, что надо делать шефу.
Прошло какое-то  время, Сима занималась своей проблемой, ни о чем не подозревая, и вдруг на очередной  летучке шеф прошелся по поводу плана, который она представила. Сделал он это как бы вскользь, невзначай, между прочим, но чуткие уши «корифеев» критику  уловили,  и результат не за медлил сказаться. Первыми от нее отшатнулись друзья, с которыми  она ходила в учрежденческий буфет. Сначала  Сима подумала, что это случайность: кто-то  ушел раньше, кто-то вообще вышел за пределы... Потом она поняла: ее сторонятся. Это было явлением  столь привычным, что Сима снисхо- дительно  подумала: боятся быть заодно,  как бы не донесли, что сочувствуют.
И она даже не стала опрашивать своих подружек, почему они  разбежались.  Ответом  было бы что-нибудь  невинное: «А мы сегодня пораньше» или «Я на диете». Бедные рядовые, они привыкли держать нос по ветру и соотносить свое поведение  с поведением начальства.
Ну, а  если бы хоть кто-нибудь из них пренебрег опасливой трусостью и остался бы рядом с ней, попавшей в «опалу»?  Неужели   никого   не нашлось, кто бы проявил порядочность? Нет, видно, никого. Важнее порядочности оказалось чувство самосохранения. А мужество (боже, какое громкое  слово!) могут позволить  себе лишь избранные, сильные личности, чей перевес обеспечен  почетными званиями, должностями и связями.
Оставшись одна, Сима выглядела так, будто с нее содрали одежду. Так вопиюща  была ее беззащитность, так кричаща  поставленная  а ее лбу печать изгойства,  отдельности, независимости  от групп,  способных  отстоять  и защитить.
Да, к сожалению, она мало заботилась  о том, чтобы к кому-нибудь «примазаться»,  попасть под крыло. Иначе действовали те, кто делал погоду. Сбившись в кучу, эти горластые корифеи  могли о ком угодно составить  «общественное мнение», погубить сговором, кликушеством, подготовленными  акциями уничтожения. Отдельность,  независимость они не прощали. «Так неужели в этом все дело?» — раздумывала Сима и, не зная верного ответа, терялась в догадках. Впрочем, раздумывать было некогда. Она должна искать работу, а это в ее возрасте – сорок пять -  и профессией   гуманитария
совсем непросто.
Был в ее жизни еще один пробел. Она  не умела поддерживать отношений с однокашниками. Редко встречалась с теми, кто «подавал надежды», а впоследствии  выдвинулся на большие посты.  Думала: к чему напоминать о себе?  А  оказалось, что это было очень даже к чему.
Она принялась названивать одному из «великих», с которым в годы юности сидела рядом на университетской скамье. Великий,  по фамилии Провиантов,  был очень занят. Его секретарша записала Симин телефон и заверила, что Николай Юрьевич сам позвонит.  Он, конечно, не позвонил, и Сима хитрыми путями выведала через старых знакомых телефон его дачи. Там тоже не отвечали. Тогда Сима решила пойти на прием без звонка. Ей повезло. Секретарша ушла обедать, и Сима вошла в огромный кабинет без вызова. Колька, седой и толстый, сидел за столом, заваленным кипами бумаг. Подняв  голову, он удивленно - обрадованно воскликнул: — Ба - а, кого я вижу! - И вылез ей навстречу.
Он имел явное намерение поговорить за столом, придвинутым перпендикулярно к тому, за которым он сидел сам, но, едва опустился в кресло, послышался звонок, и ему пришлось вернуться  на прежнее  место. Кто-то  нудно и долго говорил по телефону. Коля,  Николай Юрьевич, мучился из-за многословия  собеседника, но прервать его, видимо, не мог. Наконец,  он положил  трубку.
—Ну, рассказывай, что ты и как...
Сима, боясь, что его снова отвлечет телефон,  выпалила:
— Коля,  меня уволили! Я прошу тебя помочь в трудоустройстве...
  Едва она                это произнесла, как он помрачнел.  И Сима увидела, что от прежнего Коли в этом человеке ничего не осталось. Огромные  окна  заливали  светом просторное  помещение, блики солнца играли на полированной поверхности встроенной мебели. Коля думал, сидя в удобном вертящемся кресле, постукивая  ручкой по открытому листу блокнота.
— Вопрос непростой, — сказал он, наконец. — Тем более сейчас, когда повсюду сокращают штаты. Так что готовый ответ я дать не могу. Но ты оставь мне свой телефон, возможно, какой-нибудь  вариант подвернется.
И,  сказав  это, Коля,  Николай Юрьевич,  легко перешел на другие темы — об университетских друзьях, о трудностях его, Колиной, чрезмерно  занятой  жизни.
Симе почудилось,  что он, поднаторевший в дипломатических интригах,  разыгрывает  перед ней демократа — с тем, чтобы это свое мнение  о нем она передала кому- нибудь  из  «наших».
 Почему он так пекся о производимом им впечатлении, она не очень понимала. И только путала нити, связывающие этого, такого доступного и простого Великого с его трудами, где он без конца   рассуждал о  «классовом подходе» в оценке  литературных  произведений. Сбитая с толку, сознающая свое ничтожество  рядом с таким масштабным деятелем и теоретиком, она стушевалась  и стала похожа на жалкую просительницу из пьесы Островского, добивавшуюся у богатого чиновника доходного места. Телефонный звонок  вывел ее из оцепенения. На этот раз разговор шел об альбоме Ильи Глазунова,  Николай Юрьевич просил оставить ему два экземпляра, потом уточнил — пусть привезет  шофер…
И тут Сима  вдруг поняла,  что этот Николай Юрьевич ничего делать для нее не станет.
И она сказала:
— Высоко  ты залетел, а я не тот человек,  ради которого ты будешь стараться.  Но запомни:  не дай бог тебе оказаться низвергнутым со своего трона. К кому пойдешь тогда, у кого попросишь помощи?
Николай Юрьевич тяжело, со вздохом поднялся, обошел стол и, оказавшись напротив Симы, дернул себя за мочку уха (старый,  неизжитый, хорошо знакомый ей жест!)
— Вот что, — сказал  он грустно и примирительно, — я ведь действительно ничего не могу.  Мои рекомендации ничего не стоят. Начни с низов, найди того, кто захочет тебя взять…
— Ладно, я так и сделаю, — гордо сказала Сима и, вздернув на плечо сумку, вышла из кабинета.
Вечером, как обычно, позвонил бывший муж. Узнав о Симином горе, разволновался и стал винить  во всем ее  нетерпимость. Потом, поостыв, обещал «узнать у ребят» насчет работы и стал бурно успокаивать Симу: «Руки ноги целы и войны нет, это главное. Остальное приложится».
«Пустобрех,  - подумала Сима, - но отзывчивый. Ничего  не сделает, так хоть посочувствовал».  В одном он прав, — продолжала  она размышлять, — пока здоровье  не отнято, нечего ныть. Так она себя успокаивала, а в душе все тоненько  ныл одинокий комар.  Упасть так просто, а поди поднимись, устройся — сто потов прольешь, сто порогов обобьешь, сто поклонов отвесишь. Господи, а ведь без работы она и месяца не протянет. На сберкнижке  — шесть рублей, все ее состояние. Мать недаром говорила: копи на черный день. Вот он и пришел,  этот черный...
По заведенному порядку она навещала своих  родителей два раза в неделю. Каждый раз приносила  сумку  с продуктами  и писала для матери расходы. Она, не проверяя, выдавала Симе потраченные деньги и  потихоньку  жаловалась ей на отца: «Совсем извел своими капризами».
Сима слушала молча, взвешивая, стоит ли говорить родителям о своем крушении. Отец теряет  зрение еще зрячего глаза, мать — последние силы. Нет, нельзя их расстраивать.
Она прошла в комнату отца, опрятно  пахнувшую одеколоном, и увидела его сидящим  в кресле в зимних расстегнутых ботинках,  в шерстяном спортивном костюме.  Обрадовавшись  ее приходу,  он потянулся  к ней,  и она,  сжатая его руками, почувствовала прикосновение его колючей щеки.
— Знаешь, дочь, — начал он, едва она села рядом, — я хочу получить консультацию у Федорова. С каждым днем вижу все хуже, все какое - то серое, как в тумане .Один  глаз потерял, так хоть бы этот сохранить.
— Конечно, па, — ответила Сима, — возьми направление у лечащего врача.
— Она не даст, стерва. Она считает,  что хирургическое вмешательство  излишне.
— Ничего, я ее сама попрошу, — успокоила Сима и подумала: «Если бы ты знал, что случилось».
Отец снова заговорил о глазах, о каплях, о соке черники, который якобы помогает, и Сима отрешенно ему поддакивала. Вошла мать, держа в вытянутой руке кипу рецептов.
— Имей в виду, — сказала она, — это все надо взять срочно, лекарства кончились и у отца, и у меня.
Потом  она надавала  Симе  с десяток  других поручений: купить батарейки  для транзистора, забрать из прачечной  белье, съездить в ветеранскую столовую за печенкой  и рыбой и т. д. и т. п.
Сима  слушает и замечает в голосе матери какую-то новую интонацию: не усталости,  взывающей  к сочувствию,  а подъема. Мать радуется, что есть на кого взвалить все возрастающие  заботы.  А Сима  сознает  себя покорной лошадью, на которую наваливают  тяжелый груз. И сбросить нельзя,  и везти невозможно.
 Неожиданно в ее голове всплывает слово «прислуга». Она загоняет  его обратно,  в глубины сознания, и тем не менее с грустью думает, что завтрашний день уйдет на эти все бесконечные  поручения.  Целый  день из двенадцати, выделенных ей на трудоустройство.
После уборки кухни и комнат, мытья посуды и  разговора с отцом перед уходом у нее остается время, чтобы  навестить  давнюю приятельницу Ксению.  Виделись они редко, но Ксения считала своим долгом опекать «витающую в облаках» подругу и постоянно ей звонила,  выявляя  деспотизм своего характера.
Ксения жила со своим невенчанным мужем в центре,  в так называемом «сталинском» кирпичном доме. Войдя в квартиру, Сима столкнулась не с хозяйкой, а с ее мужем . Сима знала его еще юношей и сейчас удивилась странному  соединению в нем резких контрастов: наступающей старости и несокрушимой молодости. Годы навязали ему седину, но она казалась неестественной, пыльной, будто Антона нарочно окунули в муку, а потом отряхнули и только забыли про голову. Он был худ и железисто крепок, и даже одетый по случаю выходного (рубашка,  пиджак),  выглядел так, будто на нем трико для пробежки трусцой по дорожкам парка. Недавняя молодость еще не покинула своего гнезда, и он оставался ей  верен — повадками, речью, наивной  улыбкой.  И только припудренная седина  смеялась  над ним,  над его мальчишеством. И когда он, улыбаясь, потянулся  к Симе,  чтобы ее поцеловать, его губы  приоткрыли старые расщелившиеся зубы, и мякоть губ обнажила  неожиданную  податливость, как сосок  у постаревшей коровы.  Этот дружеский  поцелуй неожиданно открыл его тайну, но он-то  ничего не подозревал и скалился, щуря глаза под очками,  будто актер, загримированный под старика.
Несколько общих слов, обмен улыбками, и Сима открыто сказала, что хочет поговорить с Ксенией наедине. Та махнула Антону, и он удалился с кроссвордом на кухню.
 Ксения  лежала  на диване в красивом платье из черной блестящей  материи,  отделанной  черным кружевом.  Ее налитое упругое тело, казалось, обтекал черный шелк, подчеркивая линии ее рук, груди и плеч. Черное кружево, смятое лежаньем, имело явно закордонное происхождение, в нем чувствовалась история, связанная то ли с обедневшей вдовой, то ли с тайной завещания, то ли с прозаической толкучкой  в Малаховке,  где оно было куплено в обмен   на кулек пшена и спасительный кирпич сырого военного хлеба. Несмотря на то,  что вещь была изысканной, старинной, с французским прононсом, Ксения обращалась  с ней как с дешевой тряпкой.  Ее рука болталась в кружевной пене без всякой заботы о воздушной нежности; воланы выглядели разорванными, хотя на самом деле они были пришиты  так, чтобы рукав окаймляли треугольные края тончайшего плетения, над вязанием которого  трудились, быть может, томящиеся в монастыре  монахини.
Ни одна  вещь  современного ширпотреба не в состоянии стать романтической пеленой,  возвышающей женщину.  Это кружево возвышало. Но, на беду, Ксения не подыгрывала заключенному в нем  магнетизму, а наоборот, вела себя так, будто нарочно грубила окутывавшему  ее туману.
— Ну и что там у тебя стряслось? — спросила  она Симу напрямик.
Ее вальяжному невозмутимому облику не хватало сигареты, эдакого попыхивания, этих многозначительных пауз после затяжки,  этого глубокого выдоха, в течение которого глаза наблюдают за извивами колечек дымка. Дыхание Ксении было здоровым и ровным, и она громопо добным  голосом  расспрашивала Симу,  без всякого  интереса к ее ответам.
—Нет, ты давай с самого начала, почему? Кто первым  начал? Кто?
— Не знаю,— сказала Сима,  почему - то обидевшись.
— Должна знать. Кто-то начал. Обычно это делает непосредственный начальник. Он кто?
 — Он - она,  -  сказала  Сима  убитым голосом. — Она однажды сказала  на совещании, что ей не с кем работать. Но ей никто  не поверил,  так как все отлично  знают,  чего она стоит.
— Так,  так, так, это уже интересно, — оживилась Ксения, запуская руку в спутанные космы своих пышных волос.
— И при этом присутствовал  ваш новый шеф?
— Конечно. Ему она и адресовала свое выступление.
— Считай,  что это начало.
— Но почему я ?! — воскликнула Сима.
— Когда приходит новая  метелка,  она не разбирает,  что мести, главное — вымести. И потом — как твоя фамилия? Отвечай...
— Щетинкина,  -  оторопело  сказала Сима.
— Вот. Серафима Щетинкина. Звучит? Нет, ухо режет. То ли дело — Орлянская. Или  Круглицкая. Сечешь?  Слишком простецкая, пролетарская, неблагозвучная у тебя фамилия. А ваш новый — культурный человек. Хотя и сам из деревни, но все «деревенское» ему претит.
— Нет, с тобой сойдешь с ума! — вскипела  Серафима. — Я назову тебе десяток академиков  с деревенскими фамилиями: Мясников, Воскобойников, Обручев...  Да мало ли? Их, однако, за это не травят.
— Дура, — спокойно возразила Ксения. — То - академики. А ты даже не кандидат.
— Ну, уж если следовать такому принципу, то могу тебе сказать,  что я на том совещании была, без похвальбы,  хороша, только что с юга, загорелая  и в платье с чуть большим вырезом, чем допускают ханжи. Жара стояла ужасная, и я решила воспользоваться этим, чтобы поразить кое- кого своим загаром. Ну, вот и добилась...
Ксения даже привстала с дивана.
— Так она тоже была в него влюблена?
— В кого? — не поняла Сима.
— Да в того, кого ты собралась поразить своим загорелым телом.
 — Господи, — чуть не заплакала Сима, —  так  мы с тобой неизвестно куда заедем. Почем я знаю, была или не была. Скорей  не была. Но решила отомстить все равно.
— Бабий  коллектив — это ужас, — печально  заключила Ксения.
— Ты несерьезный человек! — вспылила  Серафима. — При чем тут декольте, загар и новая метла?
— Знаешь, есть в тебе что–то  такое, за что бьют, — заметила Ксения и внимательно поглядела в лицо Серафимы.
Она сидела перед ней с таким видом, будто по ней проехал грузовик. Черты лица — вразброс, тонкие брови слишком высоко проведены  над глазами, чуть выступающие  скулы горят нервным  румянцем, непослушные волосы благородного  пепельного оттенка прямыми прядями падают по обеим сторонам щек.
— Ну, а как насчет профессионального уровня? — продолжала  расспрашивать Ксения и, не дождавшись  ответа, крикнула  Антону, чтобы он заварил чай.
— Незадолго до этих событий у меня вышла монография, — отчитывалась  Сима убитым голосом.
— Так так, — зацепилась за эти слова Ксения. — Незадолго. Но не при нем?
— Нет. При старом.
— Значит, для него, для нового твоя монография — тьфу, и больше ничего. Не он же поучал тебя перед выходом ее в печать, не он советовал с умным видом, что убрать, что оставить. Не с ним ты  советовалась,  изображая покорную ученицу.
— Нет, конечно, — вздохнула Сима. — Он не имеет к этому никакого отношения.
— Все ясно! — хлопнула себя Ксения по лбу. — Своей высочайшей властью он низверг твою монографию до нуля. Только  при нем могут выходить достойные  времени  труды. А то, что выходило раньше,  не на уровне. Твоя монография тебе навредила, вот что, — повысила голос Ксения от осенив- шей ее догадки. — Получилось, что тебя пестовали, выдвигали, печатали его предшественники. И вот ты кто?  Выдвиженка бывшего шефа, вот кто.
Серафима от удивления  раскрыла  рот.
— Значит,  это не заслуга моя, а вина?
—Хм, а ты как думала. Другие не сочиняли монографий, не лезли,  сидели смирненько, паиньки, и встретили  нового голенькими, обиженными старым шефом.  Ну,  как их не пожалеть?
— Боже мой! — всплеснула Серафима руками. — А, я то, глупая, преподнесла ему журнал с дарственной надписью.
При этих словах Ксения взвыла, как укушенная  осой.
— Нет,  где вы видели таких дур? Сама же себя и подсидела. Вот, мол, я какая хорошая, уважайте меня.
— Ты мне скажи, — побелевшими губами пролепетала Серафима. — Почему так устроено? Почему я должна думать о том, кто как на меня посмотрит, а не о деле? Разве это нормально?  На высоте положения оказались   подхалимы, бездельники, бездари, а мне пришлось  уйти...
— Да перестань,  — брезгливо  оборвала  ее Ксения. — Именно такие ему и нужны.
— До чего мы дойдем, идя по такому пути?
— Нет, серьезно,  ты настоящий мальчик  для битья. Кто сейчас думает о деле? Каждый сам за себя. Безликая серость — вот фон, который  устраивает нынешних лидеров. А те, кто о себе что- то мнит,  оказываются изгоями.  С ними расстаются или терпят в роли безголосого материала.
— Ну,  спасибо, подруга, — поднялась с места Серафима. — Я и не знала, что на мне столько грехов. И фамилия  деревенская, и выскочка, и вообще...
В это время  появился Антон с подносом, на котором красовались чайник  и чашки.
— Вот что я тебе скажу, — начал он, поставив  поднос на журнальный  столик. — Баба у меня шибко  умная,  но ты не слушай ее. Это испорченный мелкими кознями человек. Погляди на меня — я живу в стороне от этих интриг. Временно не работаю, и она меня кормит. Я чихал на  чинуш с  их  кабинета ми. Живу в деревне, дышу чистым воздухом, охочусь на кабанов. Поверь  мне, есть другая жизнь и другие люди, которые рассуждают по человечески. Как ты и я. Способному человеку не дают развернуться, это факт. Даже на твоем примере. Ну,  и плюнь. Главное — верить в себя. Ты что, без них не проживешь? Ну, тиснешь статейку раз в месяц,  хватит на пропитание. Отец с матерью помогут...
И он оскалил  в улыбке свои постаревшие зубы. Ксения поднялась  с дивана,  оправила  свое роскошное платье и, подойдя к Серафиме, обняла ее:
— Дура ты моя, я ведь все понимаю и сочувствую тебе. Ты не такая, в этом все дело. И они тебя съели. Ну и гордись, что ты другой породы. Поняла?
Сима вытерла навернувшиеся слезы, вздохнула и уселась на прежнее место. Чайку попить после таких бурных объяснений — самое милое дело.


***

Почему – то  после разговора с Ксенией она успокоилась и отчетливо поняла,  что устроиться на работу ни через две недели, ни через год ей не удастся. Надо было перестраиваться, искать не работу, а заработок.  И тут она вспомнила давнего своего...  как бы сказать -  поклонника, который  бросил  кон тору и перешел  на вольные  хлеба. Ей надо было выяснить, как он ухитряется зарабатывать литературным трудом. И она позвонила ему и пригласила  к себе.
До вечера было еще далеко, и Сима опять задумалась о своих бедствиях. Ей вспомнилась унизительная  процедура аттестации,  которую возглавила потомственная бездельница  с луженой глоткой — Рогозина. Все возмущались,  что именно  ей доверена  аттестация.  Но изменить что-либо оказалось невозможно. Какая  то тайная сила вверяла таким, как она, все козыри в предстоящей игре, и уже об объективности речи быть не могло. Сима тоже пострадала, но не придала этому значения, а оказалось, каждое лыко —в строку. И снова ее душа наполнилась обидой и гневом. Почему хозяева жизни — они?
Перед ее глазами возникла физиономия  главного интригана с чернявыми усиками и скользящей улыбкой, умелого оратора на всех совещаниях и организатора «общественного мнения». Она не скрывала своего презрения к этому ничтожеству, имевшему вид угодливого портного. Но он оказался опасным врагом. И не простил ей обвинения в подмене дела видимостью дела. Теперь этот человек сидит
 в бывшем ее кабинете и получает ее, Симину,  зарплату. А   Сима   ищет работу, не зная,  в чем она провинилась и как ей восстать.
Бывший поклонник явился раньше назначенного времени и поразил Симу своей молодцеватой  потрепанностью. Когда–то  в сердцах она назвала его моральным мародером — за  потребительское отношение к ней, Симе. Но время и обстоятельства  примиряют. Симе давно безразличен этот облысевший лев, и ей смешны  его ужимки и  походка с приподниманием пятки от пола, его ухарские манеры  и скользкая  улыбка.
— А у тебя премило, — проронил  он, войдя в кухню. Сима сварила кофе, разлила в чашки.
— Хочу спросить тебя, как заработать деньги, не работая, —
сказала Сима, глядя ему в глаза.
Он смотрел на нее с кокетливым видом, будто понимал, что ее интересует не это.
— А ты хорошо выглядишь, — поощрил  он ее, прищурив левый, когда -то ослепительно синий глаз.
Сима махнула рукой.— Спасибо.
 — Ну, а что касается заработка, то это дело непростое. Когда меня турнули из издательства,  я долго был не у дел. Потом подыскал нештатную работенку и считаю, что это самый оптимальный  вариант.
— Дома работаешь?
— Да. По утрам бегаю. Собаку завел. Летом живу на природе. В общем, не жалуюсь. Сейчас тебе мешает жить твой часовой механизм,  который  работает в прежнем  темпе. Потом он утихнет, и ты почувствуешь переход к другому  ритму и успокоишься.
— Допустим, — согласилась  она. — Но себя куда девать? Я хочу быть среди занятых, одержимых, работающих...
— А вот этому не бывать... Ты соскочила с орбиты, не знаю уж почему, и вскочить обратно не сможешь. Нужна очень сильная рука, а у  тебя ее нет.
— Значит, медленно умирать?
— Займись чем - нибудь.
— Не могу, понимаешь? Я рабочая  лошадь и без работы погибну...
Помолчали...
— За что же тебя так? — спросил он сочувственно.
— Не знаю. Могу только догадываться.
— Почему не боролась?
— Бесполезно. Начались бы придирки и гонения. А я уже не была в форме,  не выдержала  бы, у меня все валилось  из рук... Я даже думала, что меня нарочно расстроили, нарушили мои мозговые центры.
— Ну, это уже мистика...
— Тогда как ты объяснишь, что я вдруг как будто задеревенела, не могла родить ни одной приличной  идеи, тем более ее воплотить...
— Магия,  что ли? — спросил он.
— Вроде того. Их много, а я одна. Бороться  бесполезно.
 Они перебрали всех, кто мог бы помочь, и ничего не придумали. В конце концов ему стало скучно, и в  глазах его загорелись похотливые огоньки.
 — Надеюсь, ты  меня оставишь, — многозначительно улыбаясь, сказал он.
— Не надейся, — резко ответила Сима. — Я еще от прежней «дружбы» с тобой не очухалась.
— Для чего же позвала? — удивился он, оценивающе разглядывая ее.
— Все! — она быстро встала. — Я думала, ты поумнел.


***

Ночами она не спала. Ей казалось, что все, что произошло, произошло не с ней. Что жизнь перепутала карты. подменила одну программу на другую. С ней такого произойти не могло. Не было оснований. Неужели можно считать серьезным основанием желание нового шефа получать  Симину законную зарплату? В какое время мы живем? Можно, оказывается, лишить человека права жить и не понести  за это никакой ответственности. Ее спрашивают, почему не боролась.  Да потому,  что знала наперед,  что ее не восстановят.
Суд ее заявление  не принял  бы — уволена по сокращению штатов, с профкомом увольнение согласовано. Сознание бесправия, бессилия не давало сомкнуть глаз. Она поднималась утром разбитая, невыспавшаяся,  с опухшими от слез глазами и уже не знала, куда идти, что делать, как быть. Проклятый гуманитарный, думала она про себя. Нет ему нигде применения. А была бы технарем, электронщиком — и наплевала бы на своих гонителей.
В горечи всех своих мыслей она  почему-то   не подумала о сыне, вернее,  хотела скрыть от него свой позор. Уволенная мама — не очень-  то хороший повод для радости, а тем более сыновней  гордости.  Но скрывай  не скрывай, делу не поможешь.  И вот она сидит рядом со своим двадцатипятилетним детищем  в квартире  его жены,  и, стараясь не выдавать волнения, рассказывает, что произошло. Симин  сын — богоискатель. Такое у молодых поветрие — им нужен высокий идеал, отличный от  земного и ложного. Когда Сима узнала о духовных поисках своего Вовочки, она пришла в ужас. Не дай Бог, узнают на  работе.
. Теперь Сима взяла за правило — об этом не говорить. Но Вова, обросший бородой, аскетически бледный, сам перевел  разговор в русло своих духовных откровений.
— Вся беда в том, — говорил он матери, теребя свою бороду, — что люди забыли о высоком и святом и все свели к  материальным  проблемам.  Вот взгляни.  — Он достал с полки  репродукцию и развернул перед Симой. — Знаменитая «Троица» Андрея Рублева. Я прочту тебе толкование одного высокого духовного лица об этом произведении. Слушай.
« Круг чаши — идейный центр иконы. Ее ключ и движущий импульс. Нимбы — тоже круги. Гора — символ  вершины, где Авраам принес в жертву своего сына Исаака. Чаша жизни, чаша мудрости,  чаша смерти,  чаша страдания  — все основные моменты  жизни.  Смертная  чаша — залог жизни  будущего века».
Вова замолчал,  не отрывая  глаз от репродукции. А Симе почему-то  стало грустно. Эх, в какие высоты занесло ее сына. Жертвенность, искупление, святой дух... Любовь к Богу. Покуда люди держались святынь и действовали в согласии с небесной волей,  не было на земле столько греха и пороков. Но у них отняли Бога и веру в него.  И она, быть может, с большим  чувством, чем требовалось, бы показать
 сыну, сказала: — Красивые мифы, только Авраам, если он жил на самом деле, согласился принести в жертву Богу своего родного сына, а нынешний век требует все новых и новых жертв, и мы сжигаем и убиваем своих сыновей не из любви к Богу, а  по воле дьявола, затевающего войны.
Вова поморщился:
— Ну, мама, ты ударилась в политику.
— А кто знает,  как отложится  в сознании людей кровь невинных, погибших в чужой стране. Может, о них тоже сложат мифы.
Ей не стало легче от общения  с сыном,  ищущим объяснения  греха в ослаблении  святости  и веры. А ведь хотелось бы Симе во что-то поверить, чем-то утешиться. Вновь и вновь она  возвращалась мыслями к  своему несчастью. Положение досрочной пенсионерки  вызывало в ней  отчаяние.  Обретенная свобода  вселяла ужас. По привычке она  принялась прикидывать план своих действий. Конечно, нужно разузнать,  где могли бы вылечить  зрительный нерв отца. Главное – не сидеть  дома. И заняться, наконец, своим скворечником, так она называла недостроенный дачный сарай. 
***

Оформив ссуду на достройку садового домика, она едет на лесоторговую базу, где ее опьянит запах хвои, опилок,  бензина,  а переговоры с грузчиками и шоферами вернут ей ощущение продолжающейся жизни. Она будет наблюдать, как крутоплечие парни, ухарски кряхтя, свалят купленный ею материал в кузов грузовика. По дороге на участок, сидя рядом с молчаливым шофером, она забудет о своих погубителях,  а  вид заснеженных, простирающихся вокруг полей  заставит ее губы растянуться  в насмешливой  улыбке. Ее запачкали конторские козни,  и ей надо отмыться, как земля умывается белым снегом.

Немного посвежевшая от  чистого воздуха,  возбужденная удачной доставкой  досок, она  ввалится в  квартиру  в хорошем настроении, примет душ и уляжется в постель, уверенная в том, что заснет крепким сном   уставшего человека.
Засыпая, она услышит звуки капели. Дождь в январе. Завтра все растает и выглянет солнце. 
.