Часть вторая

                (перед этим http://www.proza.ru/2018/11/12/1436)


  1

  В тот же вечер я ещё на неуверенных ногах вышел в магазин, где на последние деньги купил  сухого французского красного вина, в качестве кроветворного средства, принёс бутылку домой, налил большой бокал, выпил, и, захмелев, стал объясняться с Хамео.
  - Ты наверняка меня осуждаешь, - говорил я ему, - считая жестоким. Но сам-то колюч, до себя никого не допускаешь! А значит, боишься боли. Я же её испытал, не имея колючек и подпустив близко к сердцу.
  Тебе просто неизвестна предыстория. Я расскажу.
  Некогда я родился у счастливых родителей, у меня была старшая сестра, и рос себе счастливым. А потом… Потом, как любят сейчас выражаться, «что-то пошло не так».
  Что и куда пошло, не скажу, но я лишился родителей и сестры, оставшись один-одинёшенек среди Чужих. Меня чуть не убили, а, не убив, решили, что я – сумасшедший. А с сумасшедшего что возьмёшь? Вот от меня и отстали.
  Я не понимал, что делаю здесь, будучи не от мира сего.
  И тут за меня взялись, придумав себе потеху, два мага. Они играли мной, то рассказывая мне сказки, то уводя от мыслей о смерти, знакомя с женщинами. А женщины, Хамео, это – соблазн из соблазнов.
  Понятно, что, не зная женщин, ты усомнишься в моих словах, но тебе придётся мне поверить, раз уж я из-за этого попал в передрягу.
  Сначала меня принялась опекать подобная той, о которой сказал поэт, желтоволосый, с голубыми глазами, что «…женщину, сорока с лишним лет, называл скверной девочкой и своею милою».
  Кстати, этот поэт не обманывался, он говорил, что живёт «в стране самых отвратительных громил и шарлатанов».
  Пусть позже его, но я живу здесь же и среди тех же, на той же планете.
  Он пришёл к выводу, живя среди них, что
    «Счастье
Есть ловкость ума и рук.
Все неловкие души
За несчастных всегда известны.
Это ничего,
Что много мук
Приносят изломанные
И лживые жесты.
В грозы, в бури,
В житейскую стынь,
При тяжелых утратах
И когда тебе грустно,
Казаться улыбчивым и простым —
Самое высшее в мире искусство».
  Он думал, что овладев им, справится, прикинувшись здесь своим.
  Не вышло.
  С горя он запил и повесился.

  - А какие стихи он писал, Хамео!
  «Я по первому снегу бреду, в сердце ландыши вспыхнувших сил…» Каково? Через один невероятный образ передано ощущение от первого чистейшего снега.
  - Да, ты же не знаешь, что такое снег, и что такое ландыши… Трудно тебе объяснить, Хамео. Ведь холод ты не любишь, а ландыши в пустыне не растут. Тебе ближе иные сравнения – голоса Неруды с твоего континента: «Ты мне нравишься спящая – улыбчивая, как апельсин».  Но и он признавался, что устал быть человеком…
  - Но, Хамео, вернёмся к женщинам. Это об одной из них писал Неруда:
  «Из всего, что я видел, тебя лишь видеть хочу. Из всего, что я трогал, кожу твою хочу трогать. Ты мне нравишься спящая – улыбчивая, как апельсин».

  Я налил второй бокал, вздохнул и осушил его. В голове зашумело и пришлось выждать, чтобы продолжить.
 
  - Хамео, дальше было ещё интереснее. Эта женщина оставила меня. И я решил уйти отсюда. Навсегда. Она не дала это сделать. Она не понимала, что маги её используют. Она ко мне просто привязалась. А то, к чему люди привязываются, Хамео, они не хотят отдать.
  - Прости, друг, но я схожу на кухню за закуской, иначе не доскажу.

  Перекусив, я продолжил свои откровения.
  - И представляешь, Хамео, она разделила меня со своей родственницей, чтоб у её сына не было неприятностей. Потому как этот обалдуй полез на свою кузину и чуть не изнасиловал.
  Я хмыкнул, вспомнив строки другого поэта. Как бы в тему.
  «Женилась Орясина
На Образине.
Пошли и детишки:
— Раззява.
Разиня.
Оболтус.
Балбес.
Обалдуй.
Обормот.
Вот так возникает
Великий народ…»
  Обалдуй был из этого гинекологи… тьфу, генеалогического древа.
  - И она, Хамео, будучи привязана ко мне… слегка развязалась… или распоясалась, став развязной и заплатила мной своей племя-ннице, то бишь, из того же роду-племени. Ну, как тебе объяснить… Это всё равно, что она бы была кактусом и та тоже. Того же вида.
  Впрочем, совсем не того. Эта уже выглядела, как инопланетянка. Совсем я тебя запутал…
 
  - Какое-то время, Хамео, это продолжалось. Нет, надо опять закусить, а то не доскажу. Эта рыбка, как живая… убегает от моей вилки… Конечно, красное сухое не под рыбу, а под мясо, я знаю, Хамео, и не под булку.

  - Потом, друг мой, мне стало столь тоскливо, что я пошёл топиться. Понимаю, и это понять трудно жителю пустыни. Ведь у тебя «страшатся речи на берегу полноводной реки, за которую принимают вспучившийся ручей», как заметил Элиот.
  У реки я и встретил ту, с которой был после счастлив, пока она не убила меня, сведя с ума.
  Самое ужасное, Хамео, не то, что свела с ума и убила, а то, что забрала все мои чувства с собой. Даже отчаянье.
  И теперь мой труп бродит среди людей-оборотней, не зная, что ему делать.
  Вот такая история.

  - Теперь ты знаешь всё, и скажу тебе, что любой человек скажет, ты – идеальный собеседник. Почему? Очень просто, Хамео. Ты не перебиваешь, слушаешь до конца, а люди редко так поступают. Ты не возражаешь, пытаясь доказать своё, не пытаешься опорочить и уничтожить собеседника. Ты молчишь, наконец, а молчание у нас толкуется как знак согласия. Будь ты человеком, Хамео, цены бы тебе не было!
  Впрочем, будь ты человеком, ты бы не смог так себя вести.

  Я поднялся и принялся уносить остатки на кухню. Заткнул горлышко бутылки и поставил в холодильник. Вымыл бокал и блюдце. Выбросил консервную банку в ведро. Отметил, что завтра надо вынести мусор. Сходил в ванную, где не глядя на себя в зеркало (я специально измазал его после выхода из больницы), почистил зубы, помыл лицо и вернулся в комнату.
  Здесь я разделся и лёг, погасив свет.

  Во сне Хамео решил возразить мне.
  - Друже, - обратился он ко мне, - ты не прав. Ты сам наступил на единственное табу твоей любимой, угрожая нарушить его. Сжечь её лягушачью шкуру. Это её оскорбило. Перед нею предстал не её герой, ради которого она бы кинулась в Неву с головой, а совершенно другой, незнакомый доселе и грубый. Чужой. Она подумала в этот момент, что ты – оборотень, до поры скрывавший это. Испугавшись, она испугала тебя, сама показавшись таким оборотнем. Вот какая история у тебя.
  Знаю, тебе это не понравится. Ведь получается, что виноват ты. Поэтому наяву я тебе этого не скажу.
  Поражённый, я не сразу попытался возразить ему:
  - Но, Хамео…
  Он не дал мне сказать.
  - Нет, уж, теперь ты помолчи! Только твоя гордыня, твоё представление о своей непогрешимости не дают тебе пойти повиниться. А ты слышал: во что она превратилась… Виноваты вы оба, но ты со своей фотографически-диктофонной памятью не можешь не помнить, что когда женщина не права – перед ней надо извиниться. Скажи, ты хотя бы раз подумал о вашем будущем? Разумеется, нет. Ты рассуждаешь, как рассуждают сейчас: «Где мы, а где завтра?» Ты думал предложить ей выйти за тебя замуж? Наверняка нет. Ты плывёшь по течению. Вниз по течению… под песенку про свой маленький плот. И, как всегда, один.
  А она, между прочим, девчонка. Ей ещё двадцати нет!
Ты говоришь, что стихи любишь, о любви тоже. А эти тебе знакомы?
  «Я шел один по улице вчера,
Я говорил, что уезжать пора,
А если уезжать – то навсегда,
Чтоб никогда не приезжать сюда.
Твердил, что ты, конечно, не права,
Ругал тебя за все свои слова
И повторял: другую я найду,
Такой-сякой назло и на беду.
То замедлял я шаг, то шел быстрей. 
И очутился у твоих дверей».

  Как ты не понимаешь? Любящие ссорятся, не соглашаются, не понимая: они – разные! Только любовь и помогает им оставаться вместе. Солнце, твоя героиня, разве не имела пятен? Любя, не пыталась сломать судьбу дочери? Не потеряла другую дочь?
  Он замолчал, а потом добавил:
  - И нелюбящие делают другим приятное, даже прощают им. Если же любящие не станут прощать друг друга, то какие ж они любящие? Любовь потому и жива, что всё претерпевает. Любишь ли ты, раз столь упорствуешь и легче тебе умереть, нежели простить?
  Больше он ничего не сказал.

  Я очнулся и ответил:
  - Тебе легко говорить… Чужую беду руками… Конечно же… твои слова это – слова могов. Откуда тебе знать это? Они говорят через тебя, пытаясь довести меня. Эта игра им наскучила, хочется завершить, под конец одной левой «сделав» меня. Но, коль они не последние обманщики, а я выстою, чтобы приносить пользу, пусть короткий срок, что мне отведён, то должны будут исполнить обещанное. Я – о даре исцеления.
  Я умер ещё там, в Болгарии, летом. Мне больше не жить для себя. Точка. Я ничего не чувствую. Я никого не люблю. А девушка ваша прокололась!
  В песне, которой себя успокаиваю, я пропускаю страшные для себя слова. Они – о лете, где и когда был счастлив, но счастье моё там и осталось.
  Вслушайся…
  В летнем парке зима,
В летнем парке концерт.
Всё начнётся вот-вот,
Жаль, что зрителей нет.
И оркестр укрыт
снегом
Словно ватой – глухим
снегом,
И соната слышна
едва-едва.

Голос скрипки звенит
Как стекло о стекло,
И трубу не отнять
От заснеженных губ.
В каждой ноте поёт
лето,
И с собою зовёт
лето,
И соната слышна
едва-едва.

То взлетает как стая
Оттаявших птиц,
То ложится под ноги
Послушна, как снег.
Ни для кого...

И восторг в их глазах
Нам вовек не понять.
Им уже не помочь,
И приходится лгать.
Я опять прохожу мимо,
Прохожу и гляжу мимо.
И соната слышна едва-едва.

Я опять прохожу мимо,
Прохожу и гляжу мимо.
И соната слышна едва-едва.

Я опять прохожу мимо,
Прохожу и гляжу мимо.
И соната слышна едва-едва.

Я опять прохожу мимо,
Прохожу и гляжу мимо.
И соната слышна едва-едва.

  Не знаю, как дожил до утра, споря сам с собой и…

  Видимо, я забылся ненадолго, потому что разбудил звонок. Сначала я не понял: в дверь звонят или то – телефон? Добредя до телефона, поднял трубку, но там уже повесили. Не успел дойти назад, как опять звонок.
  Приятный женский голос:
  - Здравствуйте, это вы сдаёте комнату?
  - Да, - почему-то удивился я.
  - Когда её можно посмотреть? Лучше вечером, после работы, с мужем.
  - Хоть сегодня.
  - С семи до восьми устроит?
  - Да.
  - Продиктуете адрес? Меня зовут Геля.
  «Хорошо, что не Гелла», - подумал я, по ассоциации с любимым романом. Эту фантастическую книгу мне открыла Ия. Потом мы читали её друг дружке вслух, получая огромное удовольствие. «Виталик, я так люблю твой голос», - говорила она. Поэтому я часами наизусть читал ей стихи, обыгрывая каждое стихотворение применительно к обстановке и к её настроению. Ещё она говорила, что любит и руки мои, и всего меня. Я тоже любил её всю… Когда я смотрел на неё, внутри у меня всё пело. Она, почувствовав мой взгляд, смущалась, умоляя: «Ну, не смотри на меня так…» И шла целоваться. Бог мой, как мы были счастливы тогда!
  Нет, так не сыграешь, она любила меня. И я её. До того проклятого момента…
  Но кто подсовывает мне эти мысли? У них не выйдет заставить наступить вновь на те же грабли!»
  Меня вернул к действительности женский голос в трубке:
  - Алло! Вы здесь?
  - Простите… Геля, задумался. Я – Виталий. Пишите адрес…

  Теперь надо было привести себя в порядок, квартиру и бывшую комнату Анатолия.
  «Зеркало в ванной придётся отмыть», - подумал я, вспоминая, где губки, тряпки и чистящие средства.
  Уборка заняла не меньше часа, но когда я добрался до ванной, меня ждало открытие.
  Я еле отмыл, а затем и протёр зеркало. Оттуда на меня смотрел… седой!
  Это оказалось столь неожиданно, что я в страхе попятился, стукнувшись спиной о дверь. Вгляделся. Он тоже наблюдал за мной.  Взгляд страшный. «Приёмчики… - подумал я, - но со мной это не прокатит». И помахал ему рукой. Практически одновременно он ответил тем же.
  Не сводя с него взгляда, я задом вышел из ванной и, наконец, потеряв его из виду, прислонился к стене коридора, прикрыв глаза.
  Это было уже слишком. Не договорились они с безликим, что ли? Или поставили на мне крест? Не иначе, подобное в средние века принимали за дьявольское наваждение. Но тут экзерцисты, так, кажется, они называются, не помогут. Скорее, меня заберут. История закончится, и моги уйдут, посмеиваясь, что отныне мне управлять вселенной из общей палаты. Осторожненько, чтобы не привлечь внимание санитаров.

  Я направился к холодильнику, вынул бутылку и налил оттуда немного в кружку. Выпил. Замер в ожидании, чтобы вино подействовало.
  Принялся себя успокаивать. Ну, испугал он меня. Хохочет, небось, сейчас. Не зря, видно, облик сменил, отпустив бороду и удлинив черты. Чтобы лучше запомнились. Для него такой трюк сделать – плёвое дело.
  Я себя-то не видел давно, а увидел бы, может, сильнее испугался. Кстати, необходимо принять приличный вид. Перегар изо рта тоже не лучшее для первой встречи. Сбегут от лохматого бомжа под хмельком, решив, что им станет устраивать концерты. Займусь-ка собой, а в ванную наведаюсь позже. Глядишь, седому надоест издеваться.
  Я набрал время по телефону. До семи оказалась пропасть времени. Что ж, поем немного. Чай попью.

  Когда не осталось, что ещё придумать, и полежал основательно, слушая музыку, то пришлось идти мыться. Я вошёл в ванную, не глядя в сторону зеркала, и с закрытыми глазами сразу завесил его. Пусть там побесится.
  Приняв душ, расчесал свои космы, откинув их назад. Сухими, пожалуй, это было уже не сделать. Оделся в чистое, повязал волосы чёрной лентой. 
  Потом пошатался по квартире, выглядывая непорядок. Ещё раз оглядел комнату Анатолия. Ключи он оставил мне, выезжая.
  Повалялся, когда волосы высохли.
  Внутри меня зрело недовольство. Почему я должен бояться седого в зеркале? Разозлившись окончательно, я поднялся и направился в ванную.

Плевать! Я сорвал тряпку с зеркала. Оттуда на меня вновь глядел седой, только уже с той же чёрной лентой у волос… Боже…
  До меня стало доходить. Неужели это… я? Совершенно седой. И борода, и волосы. Глаза тоже, будто не мои. Их взгляд долго не выдержишь.
  Так седой просто принял тогда мой облик… Вот в чём его шутка! А сработало это сегодня.
  Даа… Себя уже боюсь, дожил.
  Но тому, в зеркале, я бы дал не меньше сорока. Мелкие морщины на лбу. Ну и ну…
  Когда же я поседел? В гостях у Тильды и Леры они мне про это не сказали. Смотрели изумлённо, когда навестили здесь меня. Видимо, это началось тогда. После известия об Ие, когда потерял сознание. А совсем случилось над морем или позже. 
  Впрочем, какое имеет значение когда…
 
  Прозвучал звонок в дверь. Это вывело меня из оцепенения.


                (дальше http://www.proza.ru/2018/11/12/1525)