Ладога

 Лада -- блокадница. Редко кто из деревенских зовёт её по имени. Ладогой, Ладой кличут из уважения и памяти. Ей четырнадцать, но на вид не дашь и одиннадцати. Худое, измождённое, совсем не девичье тело, живот настолько впалый, что кажется, будто прирос к позвоночнику, острые косточки ключиц, палочки-руки с тонюсенькими пальцами. А глаза синие-пресиние и в них страх -- за год блокады голод убил в ней смех, заморозил сострадание, родил апатию и воскресил, вытащил наружу инстинкт маленького зверька, безхозяйной собачонки с одной только мыслью о еде. Даже сейчас, после нескольких месяцев более менее сытой жизни в тылу, за Уралом, она не может избавиться от мысли, что каждый проглоченный кусочек хлеба мог бы спасти её родную сестру от голодной смерти. Последние дни сестрёнка почти не ходила, лежала на стареньком диване в их квартире на Гороховой, не плакала и не просила хлебушка, только иногда звала маму. Мама не приходила, не могла прийти, она была убита осколком авиабомбы.
  Одиннадцатого февраля Лада осталась одна в пустой, гулкой квартире -- мебели не было, её сожрала буржуйка. Отвезти тело сестрёнки на Волковское кладбище ей помогала соседка. Через неделю Ладу эвакуировали на Урал.
    -- Да, будя, чо ты там прячешь-то ? ,-- тянут её за руки теперешние подружки, Сима и Галя. Ладога стыдливо одной рукой прикрывает низ живота, другой отмахивается от девчонок, как от мух назойливых.
    -- А где ? , -- ржут девки, намекая на то, что она прикрывала  на груди.
    -- Ну, хватит, девки насмехаться-то, вот лошади, -- вмешивается тётка Олеся, четвёртая в их компании полуденных купальщиц.
Солнце ласково щекочет лучами спины подружек. Песок на берегу озера добела вытерт волнами, слепят глаза искринки кварца, как маленькие осколочки зеркала отражают свет рябинки озерной воды.
    -- Вон сколько голодала-то, небось тут не раздобреешь, -- тетка Олеся как подружка им, хоть и бригадир рыболовной артели, но добрая, совсем не авторитетная, поэтому зовут девчонки её Олесей.
   Ладога знает, Олеся жалеет её, да и девчонки не со зла ехидничают. " Вон, сами-то какие, кобылы ", -- подстраивается она мысленно под интонации Олеси. Девчонки и впрямь, на загляденье. У обеих после купания распущены волосы, русым дождём стекают по плечам, доставая чуть не до бёдер. Обе кареглазые, скуластые, рослые, куда там Ладоге до них. Олеся смотрит ласково и чуть жалостливо на её тело -- она бездетная вдова, неутолённая жажда материнства толкает её прижать к себе, защитить от невзгод эту худенькую пигалицу. Первое дитя Олесино -- мальчик, не прожил и двух месяцев после рождения, перед самой войной отнесли маленький гробик на кладбище. Олеся три дня проплакала навзрыд. " Ладно, будя, Бог дал, Бог взял ", -- успокаивал её муж. " Молодые, родим ещё ", -- мечтала Олеся, -- " да где теперь " -- на четвёртый месяц войны получила похоронку, где-то под Ленинградом пал смертью храбрых её родненький. Год уже прошёл с того дня, всех мужиков вытаскала война с их деревни, остались старики и бабы с малыми детишками. Вся страна воюет, мужские руки в тылу на вес золота. Тяжело бабам одним, да всё не так хоть голодно, как досталось эвакуированной этой девчушке с глазами не по возрасту серьёзными. Вот она, эта девочка -- живой свидетель неимоверного мужества и неизбывного горя ленинградцев. Стоит у воды, запрокинув голову, щурится уставшими от недоедания глазами на яркое солнце. Капли озерной влаги подсыхают на её щиколотках, чуть синеют полупустые вены сквозь песок, облепивший детские стопы. Олеся глотает комок жалости, подступивший к горлу и начинает поспешно одеваться.
    -- Давайте, девоньки, отдохнули и хватит. Вон ещё делов сколько, -- она закручивает подсохшие на голове волосы в тугой узел, затем прикрывает это рыжее великолепие широкополой рыбацкой шляпой -- подарок деда Иргаша, старого местного браконьера, теперь председателя их колхоза. Иргаш воевал в первую мировую, травлен газами, немца знает хорошо.
    -- Бивали мы его, можно его бить-то, етить-колотить, -- дед обнадёжил, что Лада поправится, свежий воздух, труд по силам, а самое главное, рыбка сытная да вкусная, прямо из воды -- главная терапия для таких, как Ладога. Он и был инициатором создания женской рыболовецкой артели в их деревне.
    -- Что ей, рыбе-то, кормить не надо, растёт и растёт. Ловить только уметь надо. Да, ведь без труда и...не туда и не сюда, -- всегда неожиданно заканчивает свои немудрёные фразы дед Иргаш. Он часто наведывается к ним, на озеро, поди уже ждёт девчонок возле коптилен.
    Ну, так и есть -- вон он дымит своей неизменной трубкой, сидя на крыльце их домика. Деревня отсюда километрах в трёх, дед Иргаш почти ежедневно проделывает путь в два конца по шесть, он называет это легкой зарядкой, хотя ему уже за шестьдесят.
При появлении девочек, Иргаш встаёт, выколачивает трубку и улыбается. Олеся наклоняется к нему, он мал ростом, она касается губами колючей щеки, от деда приятно попахивает медовухой. " Успел, уже ", -- думает Олеся и они идут осматривать огород и ледник.  Деревянный домик, в котором можно жить и зимой, три шалаша-коптильни, погреб-ледник рядом, две лодки, сети, огород и целая плантация табака -- гордость деда Иргаша. Но сейчас полновластные хозяйки и работницы здесь девчонки, Иргаш только помогает им советами. Рыбу ловят, солят, коптят, ровными рядами укладывают в ледник -- соседние деревни кормятся этим, рыбка, не меньше, чем хлеб нужна фронту, табак тоже.
    -- Как без него, солдату после боя покурить надо, а перед боем тем более, -- дед Иргаш доволен.
Он уже в феврале высаживает на рассаду табачные семена в деревянных лотках прямо у себя дома. Зелёные листики ростков радуют душу заядлого курильщика. Дед всерьёз считает, что его травленные немецким газом лёгкие живы до сих пор благодаря курению. По первым тёплым дням мая рассада высаживается в землю, чтобы осенью стать полноценной махоркой в солдатских кисетах. Кроме табака, девчонки выращивают огурцы, помидоры, картофель, лук, капусту. Ладога вспоминает, что в Ленинграде тоже были огороды.
    -- Где, в городе ? , -- удивляются её подружки.
Да, скверики у Исаакиевского собора дали хороший урожай капусты. Многим это спасло жизни. Ещё Ладога помнит, как друг их семьи, Вадим Лехнович, принёс однажды им мешочек пшена и был праздник. Все ели кашу, заправленную рыбьим жиром -- это аптечное снадобье, чудом сохранившееся в кухонном шкафу, в июле сорок второго было сущим лакомством. Мама Лады вначале не могла принять такого щедрого дара, но Вадим Степанович, сотрудник ВИРа, твёрдо заверил, что это пшено не из семенного фонда их института. Ладога знает и это: его коллеги из всесоюзного института растениеводства буквально сидели на ящиках с семенами. Это была еда, но ни одно зёрнышко не было потрачено в личных целях и они не были героями. И здесь всю тяжёлую мужскую работу делают женщины и никто из них не считает это подвигом -- мужиков на фронте надо кормить и самим тоже надо чем-то питаться, надо, чтобы  жил народ, жила страна. Поэтому Ладога просилась в бригаду Олеси, здесь била врага, мстила фашистам за погубленные жизни своей семьи и всех ленинградцев.
     До вечера вместе с дедом Иргашем чинили сети, рубили дрова и ветки для коптилен. Аромат копчёной и вяленой рыбы пропитывает всё вокруг, напоминая Ладоге о супе из воробья, которого зимой сорок второго они с сестрой Ниной нашли замёрзшим во дворе их дома. Ощипали пёрышки и тельце оказалось таким крохотным в огромной кастрюле с водой, что пришлось добавить последнее пшено и немного столярного клея. До сих пор помнится совсем не мясной запах этого варева, больше было похоже на уху. Но разве сравнится тот, пахнувший рыбой, жиденький бульон с крупинками пшена и воробьиными косточками с настоящей ухой, какую варят девочки сегодня на ужин. Закопчённый котёл висит над костром, до краёв наполненный янтарной жидкостью. Плавают в ней головы и хвосты сазанячьи, когда кашевар Сима разольёт уху по тарелкам, каждой достанется ещё и по куску недавно застрявшего в сетях сома. Будет и хлеб, всем по кусочку. Ладога ест аккуратно, стараясь не уронить ни крошки -- слишком хорошо знает она цену этому богатству. Рабочие в Ленинграде получали по 250 граммов, остальные -- вполовину меньше, да и какой это был хлеб -- муки в нём было ненамного больше, чем жмыха, целлюлозы и отрубей. Но не было для неё ничего вкуснее этого чёрного липкого кусочка толщиной не более трёх сантиметров.
     После ужина сидят на крылечке,Олеся поёт красивым грудным голосом одну из довоенных песен. Сима и Галя подпевают ещё не совсем окрепшими голосами, дед Иргаш курит, задумчивый взгляд его устремлён вдаль, по щеке ползёт слеза, он украдкой смахивает её тыльной стороной ладони. Солнце задевает верхушки деревьев, огромный оранжевый диск его застревает в ветвях ненадолго, позволяя черно-рыжим мурашам успеть до заката по своим кучам-домикам, в уже затенённой чаще леса птицы укладываются спать, кто то ухает тяжко, утробным голосом -- для филина ночная пора раздолье, его время. Дед Иргаш ночевать не остаётся, ему ещё надо поспеть на железнодорожный разъезд, там товарищ его обещал хороших ниток на дратву, починка обуви тоже лежит на плечах председателя. Он уходит, дымя трубкой, а девочки ложатся спать пораньше -- завтра вставать до зорьки, день предстоит долгий, трудовой, а им ещё сказки слушать на ночь. Так заведено, каждый раз перед сном кто нибудь рассказывает страшные истории , девчонки жмутся друг к дружке на общих нарах, а потом, наохавшись от притворного страха, спят крепко. Сегодня очередь Ладоги рассказывать. Она не знает таких историй, поэтому сказка её начинается из той, довоенной поры, когда все в её семье были ещё живы. Она рассказывает, как мама с папой ходили в театр по той же улице, где мама была убита при авианалёте, как не могла она читать название своей улицы на табличке их дома, так хотелось горохового супа. Говорит Ладога тихо, ровным голосом рассказывает, как прямым попаданием немецкая бомба расшвыряла куски полуторки вперемежку с людскими на Ладожском озере. Как тонули люди в огромной проруби с рваными краями, когда тяжёлая, маслянистая вода с головой накрывала обессилевших от голода женщин и детей. Как хотел её брат поступить после победы в консерваторию, как замечательно играл он на скрипке и как умер на заводе, во время перерыва просто упал у станка, потому что работал по две смены и отдавал ещё кровь свою для раненных ополченцев. Как небо над городом чертили прожектора и разрывы зенитных снарядов бутонами расцветали среди пикирующих самолетов со зловещей свастикой под хищными крыльями. Как на крышах домов плевались огнём и в злобном бессилии шипели  на людей зажигательные бомбы, когда их топили в вёдрах с водой. Как снег белым саваном укрывал маленький гроб на детских санках и рядом лежащую женщину и  не таяли снежинки на мертвых губах её. Как шли мимо люди и не могли помочь от голодного бессилия и не помогали -- мёртвым уже всё равно, а живым надо беречь последние крохи сил. И не было чужого горя, было своего через край, а другое уже не вмещалось в переполненные души людские. И не будет на Земле историй, страшней этой сказки и слёз не останется в глазах, высохнут от горя.
     Девочки уже не всхлипывали, сидели рядом с Ладогой, обняв её со всех сторон и ревели в голос. А на крылечке, в лукошке под чистой тряпицей лежали три куриных яйца и кусочек сала с ладонь -- гостинец деда Иргаша для Ладоги.
     Умрёт Лада в июле 1944 года, так и не оправившись от голодных изменений, необратимо подействовавших на её ещё детский, ослабленный организм, не доживёт до дня, когда в её родном городе вшивой колонной будут идти по улице Чайковского пленные немцы. Когда найдут люди в её доме, в полуразрушенной квартире большой семьи Савичевых листки дневника, в котором на последней странице будет написано: " Умерли все. Осталась одна Таня. "