СА. Глава 9

Ночь с шестого на седьмое июля, как известно, называется купальской. В армии праздник Купалы, естественно, не отмечается, как не отмечаются и многие другие праздники, кроме главных официальных. Они  всем известны – перечислять не буду. На праздники бывал обычно праздничный обед – ну вместо перловки давали гречку и какое-то там печенье к чаю – точно не помню. В клубе кино соответственное празднику демонстрировали, на политинформации что-то торжественное вещали. Остальные праздники солдаты сами отмечали подпольно. В учебке же было вообще не до праздников. И конечно здесь, на аэродроме, мы бы тоже не вспомнили ни о каком Купале, если бы нам об этом не напомнили местные жители.

 После захода солнца луга озарились десятками огромных костров. Только мы умостились в койки после отбоя, как в палатку кто-то заглянул и сказал: «Пацаны, там лабусы гульванят по полной – всё поле в огнях». Лабусами называли местных жителей – латышей, потому что на латышском приветствия «добрый день», «доброе утро», «добрый вечер» начинались со слова lab. Мы вынырнули из палаток и разинули рты – всё пространство перед нами до горизонта мерцало огненными точками. Будто звёздное небо опрокинулось на землю. Отдалённый глухой гул голосов наплывал на монотонное гудение ветра.

 «Это ж праздник свободной любви», – сказал кто-то. «Айда туда!» – воскликнул другой голос. «Так тебя там и ждали», – возразил третий. «Ну может хоть вином угостят». Терять нам было нечего – ну очередная взбучка от лейтенанта за самоволку – так это чепуха. Небольшими группками, тихо, как летучие мыши, мы переместились к пирующим возле костров. Сказать, что нам были рады – неправда, однако же и не прогнали. Вином угостили. Чуть-чуть. Я ни на что не рассчитывал, поэтому и не разочаровался. Может кто-то хотел свободной любви, может он её и получил – не знаю. Мы посидели, поглазели на весь этот фестиваль хороводов, прыганий через костры и пиршества и отчалили. Да, это был настоящий языческий праздник, такого мне видеть ещё не приходилось – запоминающееся зрелище, но всё таки не радующее сердце, потому что моё сердце было в другом месте.

На следующий день по какому-то делу в полк был послан Вадик Звытяжный. Он вернулся вечером как ни в чём не бывало. А утром следующего дня, после завтрака он подошёл ко мне и сказал: - К тебе родители приехали.

- Так чего же ты мне вчера это не сказал? – я смотрел на Звытяжного как царь смотрит на гонца, доставившего хорошее известие, но слишком поздно, и думает: казнить его или помиловать.
- Я забыл… - промямлил он.
Разговаривать мне с ним не хотелось. Разыскав нашего летёху, я попросил отпустить меня к родителям.

- Скажи «спасибо» Звытяжному. Если бы он сообщил тебе об этом вчера вечером, то сегодня в шесть ноль-ноль ты бы поехал в полк на машине и был бы давно уже там, а так… Придётся ехать с сопровождающим на общественном транспорте, одного я тебя не отпущу. До общественного транспорта ещё надо было дойти. Километра три пешком. Я шёл и думал: «Чего он, гад, не сказал мне вчера? Неужто забыл? Не верю. Просто мелкая зависть. И желание хоть как-то уколоть, хоть как-то напакостить тому, кто тебе не симпатичен». В дальнейшем я Звытяжного просто не замечал. Я и раньше-то с ним не особо общался, а после этого случая стал и вовсе игнорировать. Для меня он перестал существовать. Потом, по окончании службы, года через три, он как-то позвонил мне (телефон ему, видимо дал Вербовой или Ляжнюк) вечером и подвыпившим и развесёлым голосом стал приглашать на встречу бывших сослуживцев. Вот, мол, прямо сейчас, соберём всех, завалимся в ресторан, погудим… Конечно, других ребят хотелось бы повидать, но не его. Да и сомневался я, что он сможет так стихийно всех собрать. Нет, мне не хотелось сидеть с ним за одним столом. Мой ответ был непримиримо-отрицательным.

Я шёл по просёлочной дороге с сопровождающим меня офицером. На душе было и радостно и грустно. По ярко-голубому июльскому небу медленно плыли, словно залитые гипсом, гружёные белым золотом галеоны облаков, незаметно превращавшиеся в серых бегемотослонов, носорогокрокодилов или драконодикообразов, а затем распускающиеся соцветиями гигантских кремовых орхидей и молочных лилий и растекающиеся серебристыми клочками небесной пакли.

Мимо нас промчался военный крытый грузовик-уазик, обдав клубами пыли.
- Наши поехали, - сказал офицер. – Из полка возвращаются.
Я понял, что это та машина, на которой рано утром я мог бы поехать в полк, и на которую по «милости» Звытяжного не попал. Я потерял полдня общения с родителями. Мои сожаления могут показаться слишком сентиментальными и плаксивыми, но тот, кто в первые дни армейской службы со слезами на глазах вспоминал привольную «гражданку» и родительский дом, поймёт меня.
Наконец я оказался в полку.

- Отпускаю тебя без увольнительной, - сказал сержант Кремень, - до 22-х 00. Твои родители сняли квартиру напротив части, через дорогу. Но чтобы оттуда ни на шаг. Завтра выпишу увольнение на целый день, сможешь по городу погулять. И не напивайся смотри…

- Есть не напиваться, - радостно козырнул я.
Кремень провёл меня через КПП, и через минуту я уже обнимал маму.
- А где батя? – я оглядел скромную комнату, снятую родителя в частном доме у престарелой супружеской пары, имевшей немалый дополнительный доход от сдачи комнат, особенно во время принятия присяги новобранцами.

- Поехал на машине на аэродром. Сказали, что ты там в командировке…
Я обречённо махнул рукой: опять эта злополучная машина, та, на которой я не приехал утром и та, которая промчалась мимо, когда мы шли по просёлочной дороге. Прямо детектива.

Через часа два появился отец.
- Ну наконец-то! Как в кино! Я – туда, ты – сюда…
- А в кино всё как в жизни, - сказала мама.

На следующий день мы втроём гуляли по узким средневековым улочкам Риги. Я был в парадной форме, застёгнут на все пуговицы, как и положено. Жара стояла невыносимая. Тридцать три по Цельсию. После гражданских просторных шортиков и футболочек, после лёгких босоножек и шлёпанцев, шерстяная «парадка», чёрные тяжёлые ботинки, галстук и фуражка в тридцатиградусное пекло казались металлическими рыцарскими доспехами. Я успевал только вытирать градом катившийся пот да поглощать одну порцию мороженного за другой.

 Рига, как и Ленинград, в отличие от Киева, не могут похвастаться количеством парков и палисадников, поэтому от жары приходилось прятаться в такой же жаркой тени раскалённых зданий. Правда созерцание прекрасной архитектуры скрашивало этот в общем-то не такой уж страшный дискомфорт. Кроме городских достопримечательностей мы посетили (по моему страстному желанию) выставку модернистской авангардистской скульптуры. Родителям там было скучно, зато я балдел.

 В Домский собор попасть не удалось. Родители посетили действующий костёл, оставив меня дожидаться на улице. Военных Советской Армии в Прибалтике не очень-то любили, а уж верующие католики и подавно. Поэтому, чтобы не смущать народ я остался на улице. Купил себе мороженное, снял фуражку, расстегнул воротник… Патруль вырос словно из-под земли – я чуть мороженным не подавился и молниеносно юркнул в какую-то подворотню. Там привёл себя в порядок. Вышел – патруля и след простыл. Может и не заметили меня. Я огляделся. На мрачном сером здании, находившемся рядом с костёлом, была табличка: Штаб Прибалтийского Военного Округа. Да, хорошее местечко я выбрал, чтобы мороженное поесть. Понятно, почему здесь патрули появляются будто из воздуха. Я замаскировался в тени костёла, и как только родители вышли из него, потащил их подальше от опасного места.

День прошёл замечательно. Вечером я проводил родителей на вокзал. Хорошего понемножку. Расставаться было тягостно. На мгновение мелькнула даже мысль: «Лучше бы они и не приезжали, душу растеребили и мне и себе…» Но за ней вдогонку другая: «Нет, хорошо, что они приехали. Воспоминания об этом дне будут греть душу и мне и им».

После того, как поезд ушёл, я ещё долго стоял на перроне в задумчивости. Другой бы побежал за бутылкой. Мне не хотелось напиваться ни с горя, ни с радости. Я бродил по небольшому парку вокруг вытянутого в длину изогнутого пруда, созерцая пышно-пурпурные отблески заката на верхушках тёмных застенчивых лип и стройных молодых клёнов, и тихая печаль увлекала душу в свои ни чем не примечательные пространства, узкие, тесные, так что иногда они сжимали плечи и грудную клетку и сдавливали горло, но всё же не отвергаемые, не отрицаемые мной. Не хотелось, чтобы печаль уходила. Она даже вдохновляла меня. Я присел на лавочку и стал писать стихи. «Мечты о Воле и Любви» – так назвал я свою первую армейскую книгу стихов. Очень наивных, порой кривобоких, подражательноесенинских, иногда неумелых, иногда аляповатых, но с ярко выраженной идеей, которой я никогда не изменял и не изменю. С идеей Вечной Любви.

Мне глубоко плевать как на эту идею смотрит социум, мне глубоко плевать на насмешки прагматиков, на ухмылки скептиков, на пожатие плеч рационалистов, на враждебные взгляды недоумков, на откровенную антипатию злобных обывателей. Я был, есть и буду поэтом. Я был, есть и буду романтиком. При любых обстоятельствах, при любых условиях, при всяких политических системах, в любой стране, на любом континенте, на дне морском, в жерле вулкана, в безвоздушном пространстве, в открытом космосе, на другой планете, в другой галактике, среди райских кущей и среди жаровен преисподней. И если слишком умному и технезированному человечеству отвратительна идея Вечной Любви, значит я не буду контактировать с человечеством, я буду общаться с ангелами и демонами, с сумасшедшими и лунатиками, с визионерами и мистиками, со всеми, кто может левитировать над биологическим субстратом.

Я писал как одержимый в пляшущих в хаотическом танце лучах заката и не замечал ничего вокруг. Я был на седьмом небе. Я был счастлив. Я был тем, кем всегда хотел быть. И пусть многое из того, что я написал в тот вечер, было отброшено мной же как слишком несовершенное и халтурное, всё же я до сих пор радуюсь тому, как отдавался тогда безудержному порыву творчества. Этот день я не забуду никогда. Как хорошо, что приехали родители!