СА. Глава 10

Ночью духота давила как никогда. И мочевой пузырь давил тоже. Я встал, подошёл к окну – никакого свежего воздуха – та же раскалённая тяжесть, что и в казарме – и поплёлся в туалет. Дневального на месте не оказалось. «Он что в самоволку свалил? Придурок! Его ж Пегий похоронит!» Но размышлять над этим у меня не было времени – уж больно не терпелось. Однако в туалете меня ждала неприятная новость: писсуар был заложен досками, на которых большими красными корявыми буквами было выведено: Ремонт. Тоже самое, только уже белой краской, было написано и на забаррикадированных каким-то хламом кабинках.

«Что за фигня… куда ж…?» Я вышел из туалета. Дневального по-прежнему не было на своём месте. «А-а-а, наверное под кустики пошёл», - догадался я, спустился по лестнице, открыл дверь на улицу… Передо мной стояла Ира в школьной форме и двумя большими белыми бантами. «Как ты здесь…» В это мгновение я услышал, что сверху что-то падает… Пахомов спрыгнул со второго яруса и трусцой направился в сторону туалета. Я стряхнул остатки сна и последовал за ним.

Через несколько дней я получил письмо от Ирины в ответ на моё письмо. Она сообщала, что вышла замуж; свадьбу отгуляли весело; у неё всё хорошо и безоблачно. Ну что ж, прекрасно. Но поздравлять её не собирался. Собственно от чего мне мутно стало на душе? У меня с Ирой ничего не было. Мы даже с ней ни разу не целовались. Ну провожал её со школы домой, ну портфель её носил, ну цветы на 8 Марта дарил, на день рождения приходил, в щёчку целовал. Пару раз в кино сходили. И нравилась она мне так – 50/50. И жениться я на ней не собирался. А вот надо же – всё равно было неприятно, что вышла замуж за кого-то другого, а не за меня. Как будто что-то у меня украли. Не ценную вещь, не очень нужную, но всё равно мою, привычную и ко мне приросшую.

Я стоял возле открытого окна с письмом в руке и смотрел как по кронам деревьев мечутся солнечные зайчики.
- Что Зарницын, подруга бросила? – услышал я сзади голос Кондратьева.
- А что заметно? – обернулся я.
- А то как же, у тебя ж всё на лице написано и письмо в руке. Только смотри из окна не прыгни, - вполне серьёзно сказал он.
- Да что я идиот?
- Идиот не идиот, а выброситься можешь. Некоторые вешаются, некоторые топятся, особенно поэты…
- Да, слышал о таком, - я решительно скомкал письмо, - но… нет… да и не было у меня с ней ничего… так… жили по соседству…
- Было, не было, а всё неприятно, когда тебя бросают.
- Да уж, верно, - я швырнул комок бумаги в урну. – Но выбрасываться из окна… напишу лучше грустную элегию…

Пожалуй это было единственное мрачное письмо, полученное мною за два года службы.
Дни в армии тянутся медленно, особенно в первый год службы. Это потому, что очень хочется, чтобы они пролетали быстрее. Казалось бы вся армейская суета и толчея, не оставляющие времени на безделие и соответственно ностальгию, должны ускорять течение времени, ан нет. Время всё равно движется как ледник в горах, потому что домой хочется нестерпимо. Как тебе мозги не компостируют, а всё равно помнишь о доме. И чем больше помнишь, тем медленнее движется время. Особенно оно замедляется тогда, когда на тебя орут сержанты, когда что-то не получается и когда надо идти в наряд. Ну и в самом наряде, особенно во внеочередном. Немного оно ускоряется на внеуставных работах, особенно если там хорошо кормят, не армейской ботвой, а домашним обедом. Тогда приваливает кусочек счастья, а счастливые, как известно, часов не наблюдают. Вот эти часы и пролетают незаметно. Но на таких работах мне доводилось бывать не часто, а точнее всего два раза. И плюс один раз побывал в полковом подсобном хозяйстве. Никогда не думал, что за воинскими частями могут закрепляться хозяйства, где выращивают всякую животину на убой.

- А ты думал откуда у солдат на столе мяско появляется? – спрашивал у меня краснорыжий маленький кругло-квадратный прапорщик, который командовал этой мини-фермой.

Я ничего не думал, вернее думал, что мясо поставляется с государственных мясокомбинатов и именно поэтому его с таким трудом можно было отыскать в алюминиевой миске с жидкостью, называемой супом, или с бронебойной перловкой.
Подсобное хозяйство было небольшое: один длинный сарай для коров, другой такой же для свиней и третий для хранения кормов, инвентаря и прочее. Был ещё один небольшой домик, в котором жил прапорщик (видимо с семьёй) и… единственный солдат, находящийся в его подчинении. Правда солдатом его назвать можно было с большим трудом. Как этого парня вообще призвали в армию остаётся большой загадкой. С первого взгляда было видно, что он малость того, не в своём уме. Понятно, что тому, кому оружие в руки давать было опасно, да даже не оружие, а швабру в казарме, отправляли коровам хвосты крутить, но по большому счёту ему должны были выдать белый билет на основе справки из психдиспансера. Но вот уж поистине – в советское время в армию призывали всех подряд, кто не мог откупиться, или уж надо было быть инвалидом первой группы.

Мне было жалко смотреть на этого паренька. Худой, замызганный, грязный настолько, что, казалось, что он родился с кожей и волосами цвета коровьих «лепёшек»; в одежде, тоже ничем не отличающейся от того продукта, который он выгребал из-под скотины, в огромных грубых, с толстыми линзами очках и с пробивающимся сквозь них ужасным растительным взглядом, он являл собой зрелище и страшное, и комичное, и сердобольное. Мне хотелось взять его за шкирку, бросить в ванну с пушистой мыльной пеной и драить до зеркального блеска; потом накормить до отвала, вручить сачок и сказать: «Иди, побегай по лугу, полови бабочек». И мне кажется, он был бы счастлив.

Тогда я ещё не совсем понимал, что попытка осчастливить другого, может привести к диаметрально противоположному результату. Тут хотя бы б себя осчастливить.