Произведения дедушки прочитанные Диланом и Соней в

Произведения дедушки прочитанные Диланом и Соней в гостинице «Сихотэ-Алинь» 20 октября 2042 года








Семён Гурьев

Некоторое время назад мне довелось обслуживать больную на дому, проживающую на улице Колхозной. После осмотра и назначения лечения разговор неожиданно зашел о доме, в котором проживала хозяйка.

– А знаете, на этом месте век назад срубил дом первый житель Арсеньева, – сказала старушка.

– Как его фамилия? – спросил я удивленно.

– Гурьев Семён.

– Откуда это известно?

– Мне об этом рассказывал отец, а ему – дед.

– А кто он был, Семён Гурьев, и что с ним стало? Впрочем, давайте встретимся завтра, поговорим об этом подробно.

– Хорошо, приходи в любой день, сынок, – хозяйка проводила меня до калитки.

На следующий день старушка рассказала всё, что знала о первом поселенце.

Я посчитал, что история первопроходца, основавшего наш город, будет интересна читателям.






I

Землепроходцы пришли босые,

Топором прорубая путь.

Не забудь их, моя Россия,

Добрым именем помянуть.

П. Комаров.



Лошадь тяжело и порывисто дышала, широко раскрывая ноздри.

Семён Гурьев, высокий, богатырского телосложения мужик в жёлтой, из толстого сукна длинной рубахе, подпоясанной темным плетеным поясом, тянул её под уздцы изо всех сил. Каждый метр пройденного пути по едва приметной колее давался с трудом. Колеса телеги утопали в грязи.

Рядом с лошадью, едва передвигая ноги, шла дочь Зинаида, худенькая 17-летняя девушка, повязанная светлой косынкой так, что оставались одни глаза. Она вяло махала густой зеленой веткой над крупом лошади, отпугивая оводов и слепней.

– Зинаида, шибче маши веткой, отгоняй кровососов, – грозно сказал Гурьев дочери.

Сзади телегу подталкивал сын Леонид. Ему 19 лет. Такой же высокий и крепкий, как отец. На широком лице заметны признаки бороды и усов.

На телеге сидела жена Семёна Гурьева Мария, 40-летняя женщина. Большие, голубые глаза, густые светлые волосы, прямой нос и выразительные губы делали её лицо привлекательным. Разноцветный сарафан, подвязанный выше талии, плотно облегал стройную фигуру. На телеге лежало самое необходимое для жизни первопроходцев – топоры, пила, одеяла, полушубки, металлическая посуда, продукты питания, два ружья.

У Марии болели суставы ног, ходила она с трудом, поэтому Семён разрешил ей находиться на телеге.

Лошадь прошла ещё метров сто и встала.

– Всё, привал, – объявил глава семьи, вытирая шапкой из красной материи пот со лба. Его огромная, рыжая борода, как и волосы на голове, свисала мокрыми, потемневшими косичками.

Лошадь распрягли и отпустили на свободу. Она так устала, что, освобожденная от оглоблей, тут же легла на землю.

– Леонид, дрова, – отдал распоряжение Гурьев. Сын быстро натаскал сухих веток. Разожгли костер. Мария с дочерью принялись варить картошку. Семён снял сырые ичиги, подвинул их к костру, вытянул с наслаждением ноги с набухшими венами, закатал темного цвета плисовые штаны до колен и, глядя на пламя костра, задремал.


II

Вот уже три года, как семья Гурьева, покинув центр Российской империи, продвигалась на восток всё дальше и дальше в поисках свободной земли и воли. На малой родине, в Черниговской губернии, Семена постоянно притесняли власти за буйный характер, крамолу и непослушание.

Когда добрались до Анучино, Семён почти поддался на уговоры жены и детей осесть в селе. Ему нравилось, что рядом с поселением протекает такая большая река. Казалось, куда ещё двигаться? Но то, что здесь уже поселились люди, не устраивало свободного и независимого первопроходца. Да и сопки сразу за Даубихэ ограничивали простор для глаз.

– Семён, – говорила не один раз жена, – может, останемся здесь, в Анучино? Сколько можно терпеть лишения, сколько ещё бить ноги? А что там дальше, за этой большой рекой? Я боюсь.

– Нет, Маша, мы найдем такое место, где будем первыми. Пусть люди присоединяются к нам, а не мы к ним. Не хочу быть зависимым от кого-то.

Уговоры Леонида и Зинаиды, а также анучинцев не переубедили отца.

Переправа на правый берег Даубихэ далась нелегко. Телегу переправили на плоту, а лошадь едва не унесло вниз полноводным течением. Нет, не каждый отважится преодолеть такую водную преграду. А Гурьев решился. И вот уже прошел месяц, как семья покинула Анучино, а они всё идут и идут. Слева – долина реки Даубихэ, справа – гряда сопок, сопровождающая их на всем протяжении пути. Миновали уже несколько селений, но нигде не хотелось остановиться Гурьеву.

– Семён, – говорила умоляюще Мария, – давай прибьемся к людям. Я не могу уже идти. Видишь, как распухли мои суставы.

– Идём дальше. Я так решил. Садись на подводу, – твёрдо отвечал Гурьев.

Дальнейшее продвижение в глубь тайги становилось всё труднее, а колея – уже и неприметнее.

«Я найду новое место, начнем жить там, – думал Семен, – где еще не будет ни одного человека. К нам пусть прибиваются, а не мы к кому-то. Главное, чтобы место понравилось, речка была, простор открывался глазу».



III

После обеда и отдыха Семен запряг лошадь, и семья двинулась дальше. Зинаида продолжала махать веткой, Леонид – толкать телегу. Мария забралась на подводу, свесив ноги с опухшими суставами.

«Надо уже где-то остановиться, – думал Гурьев, – сколько можно передвигаться и мучить жену и детей».

Неожиданно правое заднее колесо телеги провалилось в грязь по самую ось. Лошадь остановилась, покорно опустив голову.

– Леонид, иди сюда, поменяемся местами, – сказал Гурьев.

Сын подошел к лошади, взял в руки уздечку. Семён, попросив Марию спуститься, подошел к телеге сзади, обхватил угол подводы руками и, напрягшись, вытащил телегу из грязи. Движение возобновилось. Они прошли ещё километра три, и тут в небольшом распадке справа открылся вид на высокую сопку.

– Семен, – произнесла Мария, – смотри, какая красивая сопка. Но, видимо, она далеко.

– А мы подойдем, двигаемся-то в её сторону, – ответил Гурьев.

После распадка начался подъем. Леонид, обливаясь липким потом, что было сил толкал телегу, ноги его скользили по жиже.

– Мария, придется тебе слезть с подводы, иначе мы не поднимемся на гребень, – приказал глава семьи. Жена послушно спустилась с телеги. При подъёме ближние деревья скрыли сопку. Преодоление заняло около часа. Затем начался долгожданный спуск. Мария села в телегу.

Внезапно деревья расступились, и вновь открылся вид на сопку. Теперь она была значительно ближе и смотрелась ещё великолепнее.

День подходил к концу. Требовалось найти место для ночлега.

– Может, остановимся, отец? – робко предложил Леонид.

– Нет, ещё немного. Впереди как будто вода журчит. Неужели река?

После небольшого отдыха двинулись в путь. Шум воды усиливался. Семья прошла ещё метров сто – и вот она… долгожданная речка.

– Речка, речка! – закричала Зинаида и, взмахивая руками, побежала к воде.

– Да, это то, что нам надо. Река небольшая, но и не такая, чтобы пересохнуть. По пояс будет, – радостно сказал Гурьев, – и сопка неблизко, но и недалеко. В самый раз. А слева – вообще бескрайний простор. Хорошо. Здесь и остановимся.

Быстро освободили лошадь. Она подошла к реке и долго пила воду.

Мария и дети поняли, что их продвижение дальше на восток закончилось. Если и будут какие-то перемещения, то недалеко, в пределах этой реки, вверх или вниз по течению. 

Солнце опустилось за горизонт, освещая последними лучами так понравившуюся сопку.

– Ужинать и спать. На противоположный берег будем переправляться завтра, с утра, – весело произнес Семен Гурьев. Родные редко видели его таким радостным. 

– Леонид, тащи веток зеленых в костер, чтобы дыма было больше, а то комары загрызут совсем.



IV

На следующий день семья сравнительно легко переправилась через речку на правый берег. Едва заметная колея продолжила свой путь дальше на северо-восток.

– Дальше мы по колее не пойдём, – сказал Гурьев, – будем спускаться вниз по правому берегу реки, пока не найдем подходящее место. Пойдём, Леня, на разведку. Пора козу или кабанчика подстрелить.

Они взяли ружья, топоры и ушли. Мария с дочерью молча принялись готовить обед. Ближе к вечеру вернулись мужчины. На плечах у Гурьева лежала молодая козочка.

– Осмотрели всю местность, – рассказывал глава семьи за ужином, – здесь поближе и справа – болото, заросшее ольхой и мелким кустарником. За болотами на возвышенности – дубовый лec. А вот прямо километра через два-три на берегу реки – хорошее место. Очень много черёмухи и боярки. Рядом с рекой нашли родник с хорошей водой. Вот туда и будем пробираться. Леонид, наточи топоры и пилу на завтра.

С первыми лучами солнца следующего дня Семен с сыном, вооружившись топорами и пилой, стали пробивать просеку для лошади с телегой. Работали легко, с настроением. Вдоль берега реки стояло мелколесье. Более крупные деревья семья старалась обойти или спилить. За день удавалось продвинуться метров на триста. Мария с дочерью помогали мужчинам – убирали с будущей дороги срубленные деревья, кустарник.

– Вот так, сын, – говорил Гурьев, вонзая топор в стройную осину, – мы первыми делаем эту дорогу. По ней когда-нибудь пойдут другие.

– А если не пойдут? – тяжело дыша и толкая срубленный ствол в сторону, спросил Леонид.

– Думаю, что люди сюда придут. Уж больно место хорошее. Как это никто ещё не поселился в этом краю?

Семён заметил, как сын поправил на ладонях тряпочки, пропитанные кровянистой сукровицей.

– Что у тебя с руками? – спросил он.

– Да так… ерунда, мозоли, – ответил Леонид.

– Береги руки. У нас впереди очень много работы, сынок, – Гурьев размахнулся и наискось ударил острием топора в ствол молодого тополя.

Только через неделю семья добралась до намеченного Семёном места.

– Ну вот здесь и будем жить, – сказал Гурьев, снимая с головы шапку.

– А как назовем это место? – спросила Зинаида.

– Назовем его Семеновкой.

– Почему?

– Так называли наше село – Семеново – в Черниговской губернии, откуда нам пришлось убираться. Теперь над нами никого нет. Никто не прикажет, как жить. Вот она – свобода! Но и ответственность: выживем, сохраним семью – хорошо, а что случись – никто не поможет. Пропадем.

В метрах двадцати журчала речка, а на востоке гордо возвышалась остроконечная красавица-сопка с горбинкой по левому спуску.



V

Через несколько дней, изучая окрестности своего поселения, Гурьев ниже по течению реки Халазы наткнулся на короткую улицу, состоявшую из шести бревенчатых домов. Для него это была неприятная неожиданность. Семен подошел к крайнему дому. Злобно залаяли несколько собак. На крыльцо вышел плотного телосложения мужчина с густой черной бородой и в длинной коричневой рубахе. Он удивленно смотрел на Гурьева.

– Цыц! – крикнул он собакам. – Ты кто такой будешь?

– Семен Гурьев.

– Как сюда попал?

– Остановился тут недалеко. Знакомлюсь с местом.

– Один? Или с семьей?

– С женой, сыном и дочерью.

– Вижу, ты наш, старообрядческой веры, вон борода какая большущая.

– Да, старовер. Но не согласен с полным уходом от мирской жизни. Я против вражды с иноверцами и не все религиозные обряды староверов соблюдаю.

– Можешь пройти в избу. Я – Зиновий Калугин.

Хозяин явно подобрел. Гурьев прошел в дом, сел на лавку. Посреди избы стояла большая русская печь. У стен – деревянные кровати. На длинном столе из четырех широких досок большая миска с красными помидорами.

– Как добрался, Семен? – спросил Калугин. Ему, несмотря на старообрядческую веру, проповедующую замкнутость, хотелось поговорить с новым человеком.

– Тяжело, от Анучино шли целый месяц. Жена у меня больная. Совсем ходить не может. А вы здесь давно?

– Поди уже как пять лет живем. В дни большого наводнения Петропавловку смыло, так сюда и подались – семь семей. А двенадцать семей ушли в другую сторону, на увал, селение там назвали Таёжкой.

– А Петропавловка давно образовалась? – спросил Семен.

– Да, мы осели на левом берегу Даубихэ двадцать лет назад. Хорошее селение было, да водой смыло. Но сейчас там снова староверы живут. А мы здесь жить будем, назад не вернемся. А вдруг опять наводнение? А это место мы назвали Новой Петропавловкой, или Халазой. Там дом Мартышева, – Калугин показал пальцем в окно. – Затем Южанин, дальше Владимиров. Хочешь, к нам присоединяйся, ставь избу рядом.

– Нет, я сам по себе. Начал свой дом строить. Место хорошее, рядом ручей с чистой водой.

Семен распрощался с Калугиным. Во дворе стая псов снова дружно облаяла Гурьева. В углу двора, громко хрюкая, рыла носом землю огромная свинья.



VI

Через полгода Гурьев с сыном поставили небольшой домик, срубленный из круглых бревен. Крышу покрыли досками. В центре избы выложили русскую печь, в которой стали печь хлеб. Семен раскорчевал большой участок под огород. От диких зверей усадьбу огородили длинными жердями. Набеги кабанов, коз случались постоянно.

Семен часто уходил в тайгу на охоту на диких зверей, собирал женьшень. Со староверами встречался редко. Имея вспыльчивый характер, Гурьев даже подрался с соседом Калугина – Семеном Южаниным, приревновав Марию к староверу. Семен знал, что старообрядцы прозвали его за неуживчивый, непоседливый характер Чуруканом.

Однажды, после четырех дней охоты в тайге, Гурьев вернулся домой. Уже на пороге он услышал вопли жены.

– Папаня, – Зинаида кинулась к отцу, – у мамы третий день болит зуб.

Семён быстро разделся, подошел к жене. Мария стонала от боли. Её левая щека увеличена в размерах, глаз прикрыт отеком.

Гурьев помыл руки, достал дратву.

– Леонид, держи голову матери.

Семён обхватил навощенной ниткой больной зуб и потянул на себя. Нитка сорвалась. Мария, закрыв глаза, дергала головой в стороны, вжимала её в плечи.

– Шире рот, Маша, – громко прикрикнул Гурьев.

Дратва сорвалась во второй раз.

– Ещё шире, говорю, мать твою! – заорал Семён.

Мария мычала и мотала головой. После трех попыток благодаря недюжиной силе Гурьев, наконец, вырвал больной зуб. Рот Марии моментально наполнился кровью с гноем.

– Ведро! – крикнул Семен. Леонид стремглав выскочил в сени. Мария стала сплевывать кровянисто-серую массу в ведро.

– Зинаида, быстро неси бутылку с холодной водой. Надо приложить её к щеке, – сказал Гурьев.

Через три дня боли прошли окончательно, отечность спала.

Прошло ещё несколько месяцев одиночества семьи. И вот в один из осенних дней тишину гурьевской усадьбы нарушили голоса людей. Семен вышел из избы и увидел возле подворья четыре повозки с людьми и домашней утварью.

Хозяин, не примешь к себе новых поселенцев? – спросил один из мужиков с черной с проседью бородой.

– Отчего же не принять? Места всем хватит.

Мужики подходили к Семену и представлялись по очереди.

– Макар.

– Глеб.

– Степан.

– Тимофей.

– А меня звать Семен, – Гурьев мощной ладонью разглаживал медно-красную бороду, возвышаясь над мужиками на целую голову. – Ставьте дома рядом. Будет первая улица.

– А как назовем селение? – спросил Семена Глеб Николаенко.

– Назовем Семеновкой, – гордо ответил Гурьев. «Вот оно, счастье, – думал Семен. – Не я присоединился к первым землепроходцам, а они ко мне. Вот об этом мгновении я мечтал многие годы».

– Так, маленьких детей можете занести ко мне в дом. Остальные располагайтесь рядом, на улице, – распорядился Гурьев.

Ещё не один раз будет он принимать у себя первых поселенцев, давая им кров и пищу, пока те не обустроятся.



VII

Прошло четыре года. В Семеновке проживало уже 28 семей. И прибывали всё новые и новые поселенцы. К этому времени характер Семена Гурьева совсем испортился. Он часто стал колотить жену, доставалось и детям. Мария постоянно ходила с синяками. Тяжелая рука Семена не знала пощады. Внутрисемейный конфликт вскоре перекинулся на соседей. Не один раз в пылу ссоры хватался Гурьев за ружье. То он ссорился из-за межи, то соседские куры разрыли грядки с посаженными семенами или новый поселенец как-то подозрительно долго простоял с Марией у колодца.

Однажды вечером Семен пришел домой необычно возбужденным. Лицо его было бледным.

– Представляешь, Мария, – голос его дрожал, – только что в темноте в меня кто-то стрелял. Пуля просвистела над головой.

– Сема, давай продадим дом и уедем к твоим староверам в Петропавловку.

– Да, Маша, так и сделаем. Я и сам об этом думал, – Семён стал успокаиваться. – Леонид, Зинаида, как это ни горько, мы вынуждены будем покинуть нашу Семеновку. Не ровен час пристрелят, как кабана.

Вскоре нашелся покупатель – Яков Потебня. В цене быстро сошлись.

В Петропавловке Гурьевы купили себе избу. Началась новая жизнь. Но и здесь Чурукан ссорился с мужиками, наживал всё больше и больше недругов. Семён все чаще неделями пропадал в тайге, лишь бы не быть наедине с людьми.

В один из осенних дней, когда Даубихинская долина светилась желто-багряными красками, а небо было необыкновенно синим, Гурьев после шестидневного сбора женьшеня возвращался в село. Настроение хорошее. В котомке за спиной лежат четыре больших корня женьшеня. Под ногами шуршат первые опавшие листья. Дышится легко, полной грудью.

Продираясь сквозь густые заросли, Семен заметил впереди какую-то серую тень. «Кабан», – мелькнула мысль. Он вскинул ружье, но нажать на курок не успел – сильнейшая боль пронзила всё его тело, постепенно концентрируясь в области живота. Ружье выпало из рук. Гурьев сбросил котомку и, опираясь спиной о ствол березы, стал медленно оседать на землю, зажав рукой рану в правой паховой области. «Подстрелили, – подумал он, – случайно или караулили?» Семен попытался ползти, но правая нога перестала слушаться. Штаны промокли от крови. Гурьеву стало зябко. Он свернулся калачиком, подогнув под себя ноги. Прошло часа полтора. Силы покидали могучий организм первопроходца. Семен вдруг услышал рядом лай собаки, затем послышались голоса людей. Мужики-староверы положили Гурьева на крепкую плотную дерюгу, взяли за четыре конца и понесли в село. Семёна доставили в его дом, положили на широкую лавку, под голову – зипун. Гурьев приоткрыл глаза, увидел обступивших его Марию, Леонида и Зинаиду.

Собрав остаток сил, побелевшими губами Семен успел прошептать: «Простите меня, родные».

Через полчаса Гурьев умер. Похоронили его на местном кладбище. Могила, как и село Петропавловка, не сохранилась. Но живет Семеновка, ставшая прекрасным городом Арсеньевом.



Р.;S. Автор надеется, что когда-нибудь в Арсеньеве будет поставлен памятник первому жителю нашего города.



2004 г.















Круги ада

Предисловие

Ты же выжил, солдат!

Хоть сто раз умирал,

Хоть друзей хоронил

И хоть насмерть стоял.

Маргарита Агашина.

Невероятная судьба этого человека потрясает каждого честного и непредвзятого гражданина нашего города. На долю Павла Ивановича выпало столько страданий, что любой читатель, ознакомившись с его биографией, воскликнет: «Этого не может быть!»

Но это было. Павел Сергиенко добровольно, в 16 лет начал воевать за свое Отечество. Он действительно воевал, а не отсиживался в штабах и обозах. Десятки раз судьба спасала Павла Ивановича Сергиенко от верной гибели. При расстреле разведчиков в землянке немецкая пуля пролетела мимо. Находясь в плену, он не умер, как многие, от дизентерии. Пребывая на морозе без обуви, обморозив пятки, он не заболел пневмонией, от которой наверняка бы умер. При штурме одной из высот со скользкими склонами из мела, когда немецкие пулеметы выкашивали наступающих советских солдат, один из бойцов, сорвавшись, упал на Павла Ивановича и увлек его вниз, тем самым спас ему жизнь. Старик-возница вместо того, чтобы по приказу майора НКВД скинуть голого Павла Ивановича в снег, под откос, дал ему шинель и посадил в вагон. В одном из боев пуля попала в тело Сергиенко, но обвернутое вокруг живота Красное знамя его воинской части спасло ему жизнь. И даже воюя в штрафном батальоне, Павел Иванович не погиб, а был только контужен. Немец в маскхалате, увидев прячущегося русского солдата в одной из машин, после длительного раздумья так и не нажал на курок своего автомата.

Тринадцать лет он жил под чужой фамилией – Матросов. Его разоблачили, но не наказали, так как он честно работал на благо Родины. Павел Иванович жил с парализованной женой и ухаживал за ней целых 13 лет.

Он ушел из жизни тихо и незаметно, без славы и почестей, как никто другой, заслужив их своим ратным и трудовым подвигом. Такие люди не должны быть преданы забвению.



Вечерний разговор

С Павлом Ивановичем Сергиенко я познакомился лет десять назад, после выхода в свет моих первых книг, в начале 2000-х годов. Постепенно мы сошлись с ним близко, подружились.

После военных лет, мучительной мирной жизни под чужой фамилией Павел Иванович с семьёй поселился в небольшом доме с маленьким огородом на северной окраине города Арсеньева. Мне кажется, что он мечтал жить именно в таком тихом месте.

Несколько раз побывал я у него в гостях. В последнее посещение во дворе меня, как всегда, встретил белого окраса, обычной породы пёс, исправно нёсший свою службу.

Небольшая прихожая, она же кухня, где стоял небольшой обеденный стол. Направо от кухни – маленькая отдельная комната, где последние тринадцать лет проживала на кровати обездвиженная жена Павла Ивановича – Анна Даниловна. Прямо от кухни-прихожей – вход в зал, занимающий половину дома. Эта комната очень светлая – три окна выходили на юго-восток. На стенах зала висели картины хозяина дома. На них изображены природа, сельская местность, родные просторы. Посреди дома – обычная печь. В доме чисто, уютно. Не скажешь, что этот мужчина, уже немолодого возраста, может поддерживать в доме такой идеальный порядок.

Павел Иванович предложил мне выйти во двор. Там показал летнюю кухню, несколько деревянных сараев для живности. Затем мы прошлись по огороду – ровные, ухоженные грядки. Ни одной травинки!

– Как же вы управляетесь со всем своим хозяйством? – спросил я.

– С удовольствием. После всего, что я пережил в своей жизни, эта работа мне в радость.

Мы вернулись в дом, сели за стол. Налили по рюмке водки.

Павел Иванович начал рассказывать:

– Хуже войны, плена, штрафбата, полученных ран и того, что после обморожения я остался без пяток, были душевные муки в течение долгих тринадцати лет, когда я жил под чужой фамилией – Матросов. Даже моя жена Анна Даниловна не знала об этом. А когда всё раскрылось – я стал изгоем, не нашёл понимания ни со стороны жены, ни её родственников. А брат жены, изрядно подвыпив, откровенно сказал мне: «Ни хрена себе… приютили власовца». Ситуация накалилась до того, что я решил покончить все разом. Достал веревку, прикрепил ее к балке в сарае. Но прежде, чем накинуть петлю на шею, решил разыграть лотерею. В шапку тестя бросил две спички: с головкой и без головки. Вытяну с головкой – вешаюсь. Вытащил без головки. Судьба… Значит, время мне не пришло. Надо жить.

Глаза ветерана увлажнились. Он встал, слегка хромая, прошёлся по кухне.

– И самым радостным днём для меня была последняя встреча с начальником КГБ во Владивостоке.

Павел Иванович замолчал, видимо, припоминая детали важного для него разговора. Его мудрые, уставшие глаза потеплели:

– Он сказал, что чекисты давно наблюдали за мной, и если бы я представлял опасность для государства, меня бы изъяли.

– Он так и сказал: «Изъяли»?

– Да, так и сказал. Но вы, говорил он, работали честно, добросовестно, как и подобает гражданину страны. А тем, что вы совершили, попав в плен и после него, так вы сами себя наказали – тринадцатью годами лишения покоя и сна… Это пострашнее тюремных стен и одиночек…Так закончился этот последний в моей жизни барьер – подозрения в измене Родине.

Сергиенко наполнил стопку. Руки его подрагивали.

– Павел Иванович, расскажите о себе подробнее. Прямо с детских лет. Начало войны, плен, допрос, штрафной батальон и, наконец, мирная жизнь, – попросил я робко.

– Хорошо. Спешить мне некуда.

Весь вечер я слушал страшный рассказ Павла Ивановича и думал: «Как в одном человеке могло вместиться столько несчастий?» Я вспомнил для сравнения шолоховского героя Андрея Соколова в рассказе «Судьба человека». Возил он на своём ЗИС;5 снаряды на передовую. Даже года не провоевал. Подвозя снаряды нашим бойцам, попал под обстрел, потерял сознание – плен. И в этом немецком плену провёл почти всю войну, а под конец возил на «оппель-адмирале» немца-инженера в чине майора, которого и вывез через линию фронта к нашим. Встретили Соколова хорошо, хвалили за «языка», обещали представить к правительственной награде, отпуск дали.

Всё не так было у Павла Ивановича. Гораздо страшнее и трагичнее. Но если о шолоховском литературном герое Андрее Соколове знает весь мир (в основном за фразу «После первой не закусываю»), то о героической жизни реального Павла Сергиенко не знают даже земляки.

До позднего вечера просидел я с ветераном. Вернувшись домой, сразу записал всё, о чём поведал ставший мне родным Павел Иванович Сергиенко.



Детство

Павел Иванович Сергиенко родился 1 января 1926 года в крестьянской семье на хуторе Николаевка, на Донбассе. Сейчас этот район, охваченный гражданской войной, называется Юго-Востоком Украины.

Кроме него, в семье проживали брат Николай и сёстры Нина и Шура, а две старшие сестры Дарья и Мария к тому времени вышли замуж и проживали отдельно.

Павел рос непослушным, даже дерзким и на язычок бойким. Как любой мальчишка, любил лазать по чужим садам и огородам. Соседи жаловались на подростка. Мать, строгая, порой жестокая и властная, нещадно лупила сына. Отец же не трогал, степенно говорил: «Вырастет, дурь и пройдёт». Так и вышло.

Отец Иван Петрович Сергиенко в Первую мировую воевал у генерала Сухомлинова. За мужество и героизм был награждён двумя георгиевскими крестами. Три года провёл в Германии в плену. Пройдёт много лет, и сын также окажется в плену у немцев.

Мать Евдокия Павловна в девичестве Матросова была красивой женщиной с большими тёмными глазами. Она верила в Бога. Передний угол хаты был завешан иконами. В праздники отец зажигал лампаду.

Родители любили петь. Отец, хотя и не верил в Бога, в церковь ходил аккуратно, чтобы попеть в церковном хоре. У матери был высокий голос, отец подпевал ей баритоном. Дома вечерами негромко пели украинские песни. Отец что-то мастерил, мать вязала, сёстры играли на печи в куклы. В такие моменты Павел испытывал невероятную умиротворённость домашнего уюта и счастья. Отец, несмотря на невзгоды, с шутками и прибаутками прожил большую жизнь и умер в 93 года. Павел Иванович имел шанс прожить такую же долгую жизнь – не хватило всего пяти лет.

В семь лет Павлик пошёл в школу. Но в тот год (1933) на Украине разразился страшный голод. Пришлось бросить учёбу. К тому же отца посадили на шесть месяцев за то, что ударил колхозную лошадь. Пришлось Павлику пойти в школу на следующий год.

Время было настолько тяжёлым, что в школу приходилось ходить босиком. Учителем был высокий, седой, с добрыми глазами старик. Жил он в пристройке школы. В его комнате стояли полки с книгами. Там Павел познакомился с романами Жюль Верна, Дюма, Гюго, Пушкина, Чехова, Тургенева. Вот с этих полок с книгами классиков проявилась и осталась на всю жизнь любовь к художественной литературе. А от первых уроков по рисованию возникло желание стать художником. Начальную школу Павел Сергиенко закончил с Похвальной грамотой.

В эти же годы у юного Павла обнаружилась способность к усвоению немецкого языка. К отцу часто заходили немецкие коммунисты из коммуны «Рот фронт», которая располагалась неподалёку от хутора Николаевка. У них Павел брал первые уроки немецкого. В свою очередь, в доме Сергиенко немецкие товарищи углубляли знание русского языка.

В 1941 году Павел окончил семь классов. И было ему только пятнадцать с половиной лет. Он по совету учителей мечтал поехать в Сталино, нынешний Донецк, в художественное училище. Но этому помешала война. Она железным катком прокатилась по судьбе страны и Павла Сергиенко.

На второй день войны Павел наравне со взрослыми стал работать в колхозе. Он освоил многие крестьянские профессии, выполнял все работы, на которые его посылали: косил, пахал, возил снопы, полол картошку, работал в кузнице и даже помощником комбайнёра. И везде добивался высоких трудовых показателей, как будто был не подростком, а взрослым мужиком. До глубокой осени трудился юноша – стране нужен был хлеб.

Именно в колхозе, особенно за эти полгода от начала войны выработалась у Павла эта недюжинная сила к преодолению любых трудностей и в мирной жизни, и на войне. Павел научился хорошо копать землю. Оказалось, что самая большая работа на войне – это копать землю: окопы, траншеи, землянки.

А фронт неумолимо, с каждым днём приближался к Донбассу.



Шестнадцатилетний разведчик

Холодным, дождливым ноябрьским днём в хутор Николаевка молча вошла потрёпанная в боях, отступающая воинская часть, человек сто пятьдесят.

В хате Сергиенко поселился штаб: капитан, политрук и десяток бойцов охраны. Во дворе обосновалась походная кухня. Там же расположились старшина Поздняк с поваром Сашей. Лошадей поставили к корове в сарае. Семья перебралась на кухню – родители спали на кровати, сёстры на печке, Павел на топчане, рядом с кладовкой.

Бойцы окапывались на Марусиной горе, рыли окопы. То, чего боялись, – случилось. Беда пришла в хутор, в жизнь Павла Сергиенко.

В то декабрьское утро 1941 года с Марусиной горы никто не пришёл за завтраком. Старшина попросил Павла помочь ему. Парень взял термос с чаем, старшина – вещмешок с сухарями и термос с гороховым супом.

Павел не знал, что уходит из дома навсегда. Он бы не спешил, подышал бы вдоволь домашними запахами, посмотрел бы дольше в материнские глаза.

На горе вокруг костра грелись бойцы. На бруствере, накрытом плащ-палаткой, стоял пулемёт «Максим».

Старшина стал разливать бойцам суп в котелки, налил и Павлу. И тут раздался крик наблюдателя: «Идут!».

Далеко внизу, со стороны соседнего хутора, цепью шли фашисты. Сержант скомандовал: «К бою!». По шоссе катилась колонна немецких танков и машин. На гору стали падать первые снаряды. Павел от страха спрятался в глубокий окоп и заголосил: «Почему же я сразу не ушёл домой? Что же теперь будет? А может, ещё успею выскочить?». 

Павел стал выползать из окопа и увидел возле потухшего костра тело старшины Позднякова без головы, края ямы были забрызганы кровью. От страха у юноши волосы на голове стали дыбом.

Когда Павел выбрался из окопа, собираясь бежать домой, сержант строчил из пулемёта и, увидев парня, крикнул: «Ленты подавай! Быстрее!»

Обороняющие гору солдаты погибали один за другим. В живых осталось всего два бойца. Они попросили Павла вывести их скрытно. На горе остался только сержант с пулемётом для прикрытия. Не успел Павел с бойцами отойти к реке, как пулемёт на горе смолк.

Так Сергиенко принял первое боевое крещение. С двумя бойцами – Грищенко и Даниловым – он ушёл на восток. Дошли до стожка в степи, где и заночевали. Утром оказалось, что один из бойцов исчез, оставив винтовку прислонённой к стогу сена. А на снегу виднелись свежие следы сапог, уходящие в степь.

– Вот гад, сбежал, – выругался Данилов, – одни воюют, другие по хатам разбегаются.

Вдвоём с оставшимся бойцом Даниловым дошли до своих.

После разбирательства Данилова отправили на передовую, а Павла – в хозяйственное подразделение: колоть дрова, носить воду, мыть котёл, копать траншеи. Молодым бойцом командовали все, кому не лень. Павел огрызался, дерзил.

Первого января 1942 года Павлу Ивановичу исполнилось только шестнадцать лет. Но он прибавил себе два года и был принят в полковую разведку. В ночном бою за станицу Степное Павел Иванович впервые был ранен в руку. Группа разведчиков находилась неподалёку от хутора Николаевка, но повидать отца и мать командир ему не разрешил.

За храбрость и мужество в феврале 1942 года Павел Иванович был впервые награждён медалью «За отвагу». Генерал подарил ему ещё и трофейный пистолет «Вальтер». В деревне Михайловка, где молодому разведчику вручали награды, он принял воинскую присягу.





Плен

Летом 1942 года Павел Иванович несколько раз выходил с разведчиками на опасные задания. Он стал настоящим разведчиком.

В этот период шло отступление нашей армии к Дону. От полковой разведки остались только двое: Сергиенко и Жуков. Им было поручено вынести знамя полка и документы. Прорывались с боями. Когда фашисты стали догонять и окружать разведчиков, Жуков сказал:

– Беги один. Вдвоём нам не уйти. Я прикрою. Беги.

Всю ночь прождал Павел Иванович Жукова, но тот не появился. Пришлось добираться к своим одному. Когда до наших оставалось совсем немного, в Сергиенко попала разрывная пуля. Но обмотанное вокруг пояса полковое знамя спасло жизнь разведчика.

В разговоре с майором – начальником Смерша тридцать седьмой дивизии, последний сказал Павлу Ивановичу:

– Ты спас знамя, а оно – тебя. За знамя получишь «Знамя».

В начале ноября 1942 года Сергиенко участвовал во многих сражениях. В одном из боёв от роты автоматчиков остался в живых он один. «Странно, – думал Павел Иванович, – судьба меня ещё хранит. Зачем? Возможно, она мне что-то готовит такое…»

Сергиенко воевал пулемётчиком, но ему снова хотелось в разведку. И как раз в их 75 стрелковом полку была создана разведывательная группа для проверки сведений о том, что накануне Сталинградской битвы немцы на зиму хотят отвести часть войск на «зимние квартиры», то есть на правый берег Дона, на хутора и станицы.

Эту информацию надо было проверить – добыть «языка». Перед отправкой разведчиков за линию фронта майор построил бойцов:

– Ребята, задание ответственное. Кто не уверен в себе, раздумал или чувствует себя плохо, может ещё отказаться от похода. Потом будет поздно. Вынужден предупредить: раненых и больных не будет.

Никто из разведчиков не отказался.

Павел Иванович чувствовал, как в душе нарастает тревога, усиливается беспокойство и предчувствие беды. Тем более что разведчиков было тринадцать – чёртова дюжина. Плохой признак. 16 ноября группа разведчиков захватила унтер-офицера. Его допрашивал лейтенант, командир группы Скворцов, а Павел Иванович переводил. Пленный немец подтвердил, что их полк перебрасывают за Дон.

Задание командования разведчики выполнили, можно было возвращаться в полк, но в последний момент поступил приказ разведать переправы через Дон и их охрану.

«Постоянный риск, недоедание, многокилометровые марши-броски, напряжения, подстерегающая опасность, столкновения с врагом, петляние по оврагам и степи измотали нас в конец. Где-то на рассвете, в туманной сырости наткнулись на пустую кошару. Свалились замертво на земляной пол… Уснули», – вспоминал Сергиенко.

Дальше Павел Иванович пишет: «Но лучше бы нам не просыпаться в то утро, семнадцатого ноября».

Среди разведчиков нашёлся предатель. Бросив пост, он привёл фашистов. Проснувшись, разведчики увидели наведённые на них стволы автоматов. Любое движение – и немцы прошьют автоматной очередью. Один из разведчиков успел выстрелить в предателя. Тот упал. В ответ немцы стали расстреливать разведчиков. Оставшихся в живых вывели из кошары, отобрали оружие.

Так Павел Иванович оказался в плену. Много лет спустя он с горечью напишет: «Страшнее плена жёг душу позор: иметь при себе заряженные автоматы, в карманах гранаты и не воспользоваться ими!»

На утро, после первой, самой длинной и самой трудной ночи в плену, неожиданно на севере загрохотали орудия – это началась Сталинградская операция. Так в жизни Павла Ивановича совпали по времени два события: собственный плен и грандиозная Сталинградская битва.

Концлагерь в Малых Россошках, где оказался Сергиенко, ничем не отличался от других концентрационных лагерей – Дахау, Освенцима, Майданека. Задача для всех лагерей была одна – уничтожить как можно больше людей. Каким способом, не так и важно. Главное – результат.

Павел Иванович видел, как за конюшней, в овраге с каждым днём росла гора окоченевших трупов. Сначала его пугал вид обнажённых, со следами ран, присыпанных снегом тел. Но потом привык. Позднее Павел Иванович напишет: «Ко всему привыкает человек, кроме голода и вшей».

Если в Освенциме или Дахау хотя бы раз в сутки давали пареную репу или похлёбку из гнилой брюквы, а хлеб пополам с опилками, то в Россошках и этого не было.

Немцы разрешали походы к конским трупам, где пленные отрезали по кусочку мёрзлой конины. Если у кого был нож и удавалось отрезать кусочек мёрзлого мяса, то его проглатывали, не разжёвывая, со звериной жадностью. Потом – ужасные рези в желудке и понос, а это – кандидат в мертвецы.

Каждое утро пленные выбрасывали через колючую проволоку по три-пять трупов, в основном дизентерийщиков, предварительно сняв с них одежду и напялив её на себя. Но пришло время, когда и конины не стало. Осталась мёрзлая капуста на неубранном колхозном поле. Пленные грызли мёрзлые кочерыжки и листья капусты.

Долгими зимними ночами Павел Иванович размышлял про себя: «Почему фашисты до сих пор их не расстреляли? И что их заставляет возиться с нами, доходягами? Оказывается, мы нужны им для работы. Рыть котлованы для блиндажей и землянок, окопы, траншеи. Как только надобность в этом отпадёт, они нас уничтожат».

А фронт всё приближался. Слышно, как где-то рядом рвутся снаряды, дрожит земля. Днём был большой переход. Ноги у Павла Ивановича замёрзли, стопы болели. Ночью немцы загнали пленных в большую землянку. В конце убежища – железная печь-буржуйка. Кинули в шапку тридцать девять спичек по количеству пленных. Кто вытащит без головки, тому печь топить, того и место рядом.

Ту единственную спичку вытащил Павел Иванович. Ну разве это не везение? Когда он снял ботинки и пощупал ступни – лёд. Прикосновений к подошве и пальцам не почувствовал.

«Отморозил?» – спросил Павла Ивановича сосед. Он стал растирать ноги снегом. Появилась краснота, а с ней пронизывающая боль. Всю ночь Сергиенко метался в жару, не зная, куда деть ноги. «Доживу до утра, – думал Павел Иванович, – утром товарищей погонят, а его пристрелят».

А утром немцы стали выгонять пленных из землянки. Никто не пошевельнулся. И тогда в землянку полетела граната, за ней ворвались фашисты и стали всех расстреливать. Павел Иванович лежал к немцам спиной и чувствовал, как с каждым выстрелом смерть приближается к нему. Забыв о ногах, Сергиенко вскочил и бросился в одних дырявых носках прочь из землянки. Следом выбежал ещё один пленный – одетый, обутый, как будто сидел и ждал команды «Выходи!». Он взглянул на Павла Ивановича. Глаза его вылезли из орбит, и он, заикаясь, выдавил через силу:

– Ты же по-се-дел весь…

Так Павел Иванович в восемнадцатилетнем возрасте поседел за одну ночь.

Позже в своей повести «Это всё, что оставляю вам…» Сергиенко напишет:

«Кто не горел в танке или самолёте, не лежал на нейтралке под пулемётным огнём, кто не был ранен, не находился в подобной ситуации, тот не может с абсолютной точностью воспроизвести состояние человека, подвергающегося смертельной опасности. Никаких мыслей, планов, выводов – только страх, сковывающий всего тебя, только парализующая всё тело пустота. Не знаю, почему, но я остался жив, хотя в течение суток умирал трижды. Объяснение? На войне умирают не все. Кого-то она щадит. Этим любимчиком оказался я».





Допрос

Двое пленных, оставшихся живыми после расстрела в землянке, брели по зимней дороге в сопровождении двух немецких охранников. Товарища по несчастью звали Иван Плохой, из Конотопа.

Когда конвоиров приперло и они оба присели за снежным валом, Иван предложил:

– Бежим, пока фрицы опорожняются!

– Куда же мне бежать в носках? Через полчаса я замёрзну. Беги один. Мне всё равно погибать.

Плохой прыгнул в траншею, метнулся за поворот и пропал навсегда в снежной степи.

Вернулись немцы и, даже не спросив, куда девался напарник, приказали Сергиенко идти.

– Не пойду. Хватит. Стреляйте меня здесь.

Немцы посовещались. Молодой рванул с плеча карабин, но второй, постарше, отвёл ствол в сторону:

– Оставь его, Фриц. Он и так подохнет на морозе.

Конвоиры рассмеялись и ушли. Павел Иванович, увидев на обочине огромное количество брошенной немецкой техники, залез в одну из машин и стал ждать конца.

И вдруг открывается дверца – в маскхалате немец с автоматом смотрит на Павла Ивановича. «Вот она, смерть! – мелькнуло в голове Сергиенко, – я от неё, а она за мной. Убьёт он меня или нет?»

Немец молчит, соображает, как поступить. Время остановилось. Фашист медленно прикрыл дверцу и ушёл. Опять везение!

Павел Иванович замерзал, не то спал, не то был без сознания. Пришёл в себя от страшного грохота. Он увидел, как открывается дверца его машины. В проёме – советский автоматчик.

– Русский?

– Русский.

– Вылазь. Хватит прятаться.

– Не могу.

Автоматчик незлобно выругался, сгрёб Сергиенко и, как младенца, понёс по оврагу. В просторном блиндаже за столом сидел старший лейтенант. У железной печки возился старшина.

– Вот трофея из машины вытащил. Говорит – русский, но вряд ли, больше похож на переодетого «власовца».

– Разберёмся. Иди, – сказал старший лейтенант автоматчику и, повернувшись к Павлу Ивановичу, начал допрос.

– Кто ты? Откуда? Как оказался в расположении нашей части?

– Был в плену. Бежал. Спрятался в машине.

– Ну а как в плен попал? Только без сказок.

Вопросы посыпались один за другим, тон старшего лейтенанта менялся: становился всё грубее, угрожающим, затем следователь перешёл на крик. Допрос продолжался несколько часов.

– Что же получается? Как только возникает сложная ситуация, ты почему-то ускользаешь. Все погибают, ты один остаёшься в живых, без свидетелей. И немецкий знаешь. Говори, кто тебя к нам под видом пленного послал? Чем докажешь, что это не так?

– У пленного не может быть доказательств, – ответил Павел Иванович.

– Говори, где кончал разведшколу? Кто тебя забросил к нам со спецзаданием?

– На глупые вопросы не отвечаю, – вырвалось у Сергиенко.

– Что ты сказал, гад? Старшина Дыбов?

От жаркой печки поднялся старшина с бычьей шеей, подошёл к допрашиваемому и, развернув плечо, нанёс удар сокрушительной силы. Павел Иванович, почти не касаясь земли ногами, пролетел весь блиндаж и ударился головой о противоположную стену.

Избиение продолжалось.

– Говори, кто тебя забросил к нам? С какой целью? – орал оперуполномоченный.

– Больше я вам ничего не скажу, – ответил Сергиенко.

– Скажешь! У нас и не такие разговариваются.

На второй день допрос продолжился. Старшина уложил пальцы Павла Ивановича на край стола и бил по ним гофрированной трубкой от противогаза. Боль была адской.

На третий день – снова вызов. Последний.

– Подписывай протокол, что ты шпион, – кричал старший лейтенант. – Дадут десятку. Отсидишь – останешься живым. Не подпишешь – расстреляю, как собаку.

– Я не шпион. Протокол подписывать не буду, – ответил Сергиенко.

– Старшина, – взревел следователь, – руки!!!

Дыбов поднял руки Павла Ивановича вверх, а когда оперуполномоченный ткнул два шприца в область подмышек – резко их опустил.

Сергиенко дико закричал от боли и потерял сознание. Очнулся он уже в медсанбате, завёрнутый в стеганое одеяло, как младенец. Павла Ивановича отправляли в госпиталь, а затем ещё дальше в тыл.



Обмороженный «власовец»

Промежуточный госпиталь находился в клубе железнодорожников. Раненых расположили в зрительном зале, но для Павла Ивановича места не нашлось. Тогда его носилки поставили на спинки кроватей.

Здесь и подошёл к Сергиенко высокий военный в белом полушубке, опоясанный ремнями, с двумя «шпалами» в петлицах.

– Майор Неверов, – представился мужчина, – я хочу поговорить с вами о злодеяниях немецко-фашистских оккупантов в концлагере Малые Россошки. Вы – единственный свидетель, оставшийся в живых.

Павел Иванович рассказывал и не мог понять, откуда майор знает о нём все подробности. Особенно Неверова интересовало, как советский автоматчик мог найти Сергиенко в машине, когда рядом стояли сотни таких же.

Наконец, госпиталь отправили в тыл, в Камышин. На вокзале оказался и майор Неверов. Он кого-то искал. Глаза майора и Сергиенко встретились, и тут Павел Иванович понял всё.

Неверов подошёл к врачам и негромко сказал, но было хорошо слышно:

– Этих двоих в вагон, а этого, – и показал в сторону Сергиенко, – под откос.

– Но позвольте, – вскрикнул старичок с белой бородкой, – я здесь распределяю раненых.

– Он не раненый! Он обмороженный «власовец»! Ясно вам, профессор Фельдман? Или вас препроводить в отдел?

Наступила тишина. Павел Иванович почувствовал себя так же, как тогда в землянке, когда их расстреливали немцы.

И снова судьба улыбнулась Сергиенко. Его спас возница, старик в тулупе, с длинной седой бородой и шапкой-треухом.

Он сказал майору:

– Не тут же при народе? Неудобно как-то. Повезу его к водокачке и там…

Старик повёз Павла Ивановича вдоль длинного состава пустых вагонов. Майор долго смотрел им вслед, но, видимо, замёрз в хромовых сапогах – мороз был за тридцать, ушёл погреться в тёплый вагон. Старик тут же остановил лошадь:

– Не знаю, какое преступление на тебе, не я тебе судья. Посажу тебя в вагон. Останешься жив, помолись за меня.

Он посадил Павла Ивановича в пустой вагон и бросил ему шинель, которой укрывал лошадь.

Сергиенко на четвереньках добрался в угол вагона, укрылся шинелью и сложил руки на груди. И вдруг пальцы нащупали под ещё не высохшей рубашкой бумаги. Вытащил. Это была его «история болезни» и сопроводиловка на двух листочках. Всмотрелся в текст, написанный убористым почерком: «…власовец… пособник фашистов… служил немцам… после выздоровления… подлежит строгой изоляции в местах…».

Павел Иванович изорвал «историю болезни» и сопроводиловку на мелкие кусочки, спрятал под соломой: «Всё, Сергиенко больше не существует для вас. Он умер. Замёрз в вагоне. Пропал без вести…».

Он укрылся шинелью и стал замерзать. Но тут в дверь заглянула медсестра:

– Как вы здесь оказались?

– Меня сюда посадили, – соврал Павел Иванович впервые, и она поверила.

– Не может быть! Вы же раздеты и замёрзли! Никитин, быстрее носилки!

Санитары ловко переправили раненого в тёплый вагон.

– Где ваша история болезни? – спросила медсестра.

– Мне её не давали, – соврал Павел Иванович во второй раз, и снова сестра поверила.

– Конечно, вам историю на руки давать не положено. Продиктуйте ваши данные, я запишу.

– Матросов Павел Иванович…

Сергиенко изменил всё, кроме имени и отчества: фамилию, домашний адрес, номер части, в которой воевал, и прибавил себе два года жизни.

Так Павел Иванович на оставшиеся военные годы и десять мирных лет после войны стал человеком с другой фамилией и с постоянными душевными, невыносимыми муками от двойной жизни.




Штрафбат

После тяжёлого боя, в котором было уничтожено восемь фашистских солдат, Павла Ивановича и его подчиненного Василия Канистратова вызвал капитан Скрыпалёв.

Капитан лежал на кровати в чистых белых носках и читал книгу.

– Доложите, Матросов, где вы были во время боя за село? Почему я вас не видел?

Павел Иванович не успел раскрыть рот, как из-за его спины гаркнул Канистратов:

– А ты х… и увидишь! Ты ездишь на последнем танке, а мы – на первом. Кантуешься тут на кровати с книжечкой, а рота жизни кладёт…

Скрыпалёв побледнел, стал расстёгивать кобуру.

– Не успеешь, гад! – щёлкнул затвором винтовки Василий.

Капитан отпрянул от двери:

– Старшина! Ко мне! Разоружить!

Старшина забрал у них оружие. Капитан лично доставил Павла Ивановича и Василия в штаб армии. Но оттуда провинившихся переправили в штаб корпуса.

Когда шли по дороге, Павел Иванович говорил Канистратову:

– Дело, кажись, пахнет штрафной. И всё из-за твоего дурацкого характера. Ну кто тебя просил совать нос? Я бы доложил ротному, и всё было бы нормально.

Но впереди события развивались ещё хуже. После длительного перехода присели на скамейку у крайнего дома. Василий попросил махорку у часового. Тот ответил, что с дезертирами у него нет ничего общего. Канистратов, услышав слово «дезертир», схватил кирпич, лежавший на клумбе, и замахнулся на часового. Тот, выронив винтовку, бросился наутёк. Василий, подхватив оружие, бросился бежать. Павел Иванович последовал за ним.

Но долго бегать им не пришлось. Их поймали солдаты из полевой комендатуры. Среди патруля был и часовой, который сторожил Павла Ивановича и Василия.

Сам генерал Обухов разбирался с ними. Вызвал и ротного Скрыпалёва. И случилось самое ужасное – ребят отправили в штрафбат. В батальоне преобладали изменники, дезертиры, уголовники, убийцы, бывшие полицаи, самострелы, казнокрады, «власовцы», но были и случайные бойцы – такие, как Павел Иванович и его товарищ Василий.

Единственным условием освобождения от штрафбата – было ранение. Или смерть.

После смертельного боя за высоту от батальона штрафников в живых осталось тридцать семь человек. Матросов (Сергиенко) показал в этом бою беспримерное мужество и героизм.

– Куда теперь нас, уцелевших? – спросил Павел Иванович после боя лейтенанта-штрафника.

– Как куда? Отведут в тыл, пополнят другими «шуриками» и снова на передовую. Пока не будешь ранен или убит.

– А нет других причин освободиться от штрафной?

– Есть! Ты сегодня отличился при освобождении Селища, я подам начальству рапорт на тебя, трибунал рассмотрит, и – гуляй, казак.

– А вы?

– Как и все остальные. Для меня нет исключения. Я же – бывший «власовец», перебежчик.

Так Павел Иванович за героизм решением трибунала был освобождён от штрафбата. Он продолжал воевать – освобождал Украину, Белоруссию, Прибалтику.

День Победы – 9 Мая 1945 года встретил в городе Вайноге, в Литве. В этот день Павла Ивановича вызвал генерал Манжурин, герой Советского Союза.

– Какой у тебя рост, Матросов? – неожиданно спросил Манжурин.

– Сто семьдесят один, товарищ генерал.

– Надо же, двух сантиметров не хватает. Как быть, замполит?

– Не пойдёт, – покачал головой подполковник Грицаенко. – Ордена, ранения, конечно, почётно, но… был в штрафбате, а туда надо чистым.

Так вместо Павла Ивановича на Парад Победы в Москву поехал другой однополчанин.




Мирная жизнь

Во время войны Павел Иванович Сергиенко был универсальным солдатом. Он освоил многие военные специальности. Был пехотинцем, снайпером, автоматчиком, разведчиком, пулемётчиком, артиллеристом, десантником, командиром взвода.

После победы над Германией корпус, в котором служил Сергиенко, перебросили на Дальний Восток для освобождения Маньчжурии. После капитуляции Японии 7-ю бригаду, в которой служил Павел Иванович, расквартировали в селе Хороль.

Демобилизовался Матросов (Сергиенко) в мае 1949 года. И было ему всего двадцать три года. Но пережито было столько, что этого хватило бы на несколько жизней.

Домой, в Донбасс, Павлу Ивановичу ехать было нельзя. И он остался жить в Приморском крае. Долгие годы трудился в геолого-разведочной экспедиции, затем на стройках Владивостока, на арсеньевском заводе «Аскольд», на Ярославском горно-обогатительном комбинате, в системе «Дальэнерго».

И в мирное время Сергиенко освоил дюжину профессий. Он работал проходчиком, буровым мастером, коллектором, чертёжником, картографом, слесарем, электромехаником и даже заместителем главного инженера фабрики.

И всё он делал блестяще.

В личной жизни Павлу Ивановичу повезло. Его женой оказалась Анна, надёжный и преданный друг. Они прожили вместе 63 года. У них родились три сына. Последние тринадцать лет жена тяжело болела. Она перенесла инсульт. Практически не двигалась – только сидела или лежала на кровати. Павел Иванович с терпением сиделки ухаживал за парализованной женой. Научился хорошо готовить. Это был ещё один подвиг замечательного человека.

В мае 1955 года, при обмене партийных билетов, вскрылась ложь Павла Ивановича, его уличили в подмене фамилии. Честный человек был вынужден жить многие годы под чужой фамилией. Он жил в постоянном напряжении, хотя никакого преступления не совершил, а честно проливал кровь за освобождение своей страны.

В тот период Павел Иванович учился на третьем курсе факультета журналистики ДВГУ. Учёбу пришлось бросить.

Павел Иванович Сергиенко переехал в город Арсеньев в 1987 году. Работал в Приморском леспромхозе и пять лет художником в школе № 10.

Павел Иванович был удивительно многогранным, талантливым во всём человеком. Им написано замечательная «Фронтовая повесть» о себе, о своём поколении, о войне, как он её видел и воспринимал. И хотя Сергиенко подчёркивал, что он не писатель, не литератор, у него получилось настоящее художественно-литературное произведение. Его страницы, описывающие нахождения в плену у немцев, по силе отображения равны шолоховской «Судьбе человека».

Ещё со школьных лет была у Павла Ивановича мечта стать художником. Этому помешала война. После её окончания он взялся за кисть и краски. Сергиенко написал десятки картин, отображающих природу во всех её проявлениях. В последние годы жизни Павел Иванович часто организовывал в школах города выставки своих картин. Он также выступал перед школьниками с рассказами о войне.

Он был самым талантливым из всех участников войны города Арсеньева. Но он был чрезвычайно скромным человеком. На собраниях ветеранов чувствовал себя неловко, памятуя о том, что был в плену у немцев около двух месяцев, да и жил под чужой фамилией целых тринадцать лет, да ещё воевал в штрафном батальоне не по своей вине.




Без славы и почестей

Умер Павел Иванович внезапно. Направляясь, как обычно, в центр города, пересек железнодорожные пути, поднялся на перрон вокзала и, теряя сознание, упал. Прибывшая «Скорая помощь» констатировала смерть. Его доставили в морг городской больницы, где он пролежал три дня, так как долго не могли найти его сына, который о кончине отца никому не сообщил. Похоронили Павла Ивановича весьма скромно. В последний путь этого замечательного воина и гражданина, художника и писателя проводили всего несколько человек. Павел Сергиенко прожил необыкновенную, невероятную жизнь. Было ему 88 лет.

Этот человек достоин памяти. Переулок Северный должен быть переименован в переулок Сергиенко.



2016 г.










Тайны посёлка Семёновка

ЧАСТЬ I. Заводы

Глава 1. 

Правдивая биография завода «Прогресс»

I

Городу Арсеньеву исполнилось чуть более 110 лет. Но в его короткой истории был небольшой отрезок времени, который и по сегодняшний день хранит тайны. Я имею в виду период с 1936-го по 1950 год. Это было время, когда тихая, устоявшаяся жизнь сельчан неожиданно прервалась – началось строительство одного, затем другого завода; усилились гонения на староверов, которые первыми начали обживать места, ставшие в дальнейшем территорией будущего города Арсеньева; и когда в поселке Семеновка и его окрестностях появились японские военнопленные.

Прошло уже достаточно времени, чтобы снять с этого периода завесу секретности. Хорошо известно, что в мае 1936 года Постановлением Совета Труда и Обороны № 128 было утверждено строительство авиаремонтного завода на территории Уссурийской области Дальневосточного края. Современному читателю интересно будет знать, что в 1936 году в Уссурийскую область входили те территории современного Приморья, которые не имели выхода к морю. А те районы, которые имели прибрежные территории, назывались Приморской областью. Обе эти области и составили Дальневосточный край с центром в городе Хабаровске.

Комиссии, в состав которой входило четыре человека (по другим данным – пять), предстояло выбрать место под новый завод из двух вариантов: долина реки Даубихэ либо долина реки Улахэ. Первый вариант предполагал район села Семеновка, второй – район села Чугуевка. Все без исключения преимущества – местный строительный материал, залежи каменного угля, железной руды, молибдена, а также продовольствие – имелись в долине реки Улахэ, в районе села Чугуевка. И быть бы авиазаводу не в будущем городе Арсеньеве, а в будущем городе Чугуевске, но одно обстоятельство сыграло решающую роль – завод надо было построить как можно быстрее: нарастала угроза со стороны соседнего государства, милитаристской Японии. И выбор был сделан в пользу долины реки Даубихэ, так как село Семеновка располагалось к Транссибирской магистрали на 80 километров ближе, нежели село Чугуевка.

Завод решили строить на месте пахотных земель колхоза имени Сталина на площади 400 гектаров и части села Семеновка, состоящей из двухсот избушек и занимавшей территорию в пределах 200 гектаров.

3 декабря 1936 года приказом Наркомата тяжелой промышленности, а затем 3 февраля 1937 года Постановлением Совета Труда и Обороны был окончательно утвержден участок села Семеновка под строительство авиационно-ремонтного завода.

Будущее авиапредприятие получило свое название – «Завод № 116». Причем строящийся завод обязывался возместить изъятые земли и выстроить новое село для семеновского колхоза. Обязательства были выполнены с задержкой и не в полном объеме.



II

И в Семеновку большим потоком из центральных областей СССР хлынули по набору сотни и сотни переселенцев. К лету 1937 года на стройплощадке образовалась огромная армия строителей. По одним источникам их число варьировалось от одной до двух с половиной тысяч человек, по сведениям работника и исследователя истории завода «Прогресс» Ю.;М. Хоменко, цифра составила около пяти тысяч.

Разместить такое количество людей в Семеновке было невозможно. Для подселения использовались не только избушки селян, в которых на постой набивалось по десять-пятнадцать человек, но и подсобные постройки – такие, как конюшня, очищенная предварительно от навоза (по воспоминаниям П.;И. Кузнецова). Но основная ставка делалась на обычные военные брезентовые палатки, вмещающие от 2-х до 10-12 семей. Отопление – железная печка.

Но строительство завода шло чрезвычайно трудно: прибывшим строителям не хватало фронта работы. Скудное питание, отсутствие жилья, плохая организация и низкая производительность труда, несвоевременное поступление из Москвы технической документации приводили к хаосу в строительстве нового завода, создавали большую текучесть кадров. По этим причинам в 1937 году Семеновку покинули более 30 процентов рабочих, причем около 400 человек просто сбежали со стройки, десятки строителей были уволены за нарушения трудовой дисциплины.

Кроме бытовых трудностей, в селе свирепствовала болотная лихорадка – малярия, переносчиками которой являлись комары. Отмечались и смертельные случаи от этой инфекции. Но заводчане справились с этой бедой – они стали заливать в болото нефть. Ее уходило до 40 тонн в год. Комары исчезли, но подземные воды Семеновки были отравлены на многие годы.

Строящемуся заводу очень плохо помогали вышестоящие инстанции: Наркомат тяжелой промышленности и уссурийские партийные и советские органы.



III

Была и еще одна страшная беда. Начало строительства авиазавода в Семеновке совпало с годами «большого террора» и наглядно проявилось на практике строительства завода № 116.

1. В.;Г. Ирьянов – первый директор стройки и завода № 116. Пользовался большим авторитетом среди первостроителей. Это был мужественный человек. Открыто критиковал органы НКВД даже после того, как обнаружил за собой слежку. Арестован 6 августа 1937 года. В застенках Ворошиловской тюрьмы подвергался изощренным пыткам. Не признавал своей вины, но в дальнейшем оговорил себя. «За саботаж и вредительство» в возрасте 42-х лет расстрелян 22 апреля 1938 года. В честь первого директора завода именем Ирьянова назван один из переулков города. Это одно из немногих дел Арсеньевской Думы в вопросах исторической справедливости, заслуживающей одобрения.

2. Ф.;В. Карпенко – главный инженер завода № 116. После ареста В.;Г. Ирьянова временно исполнял обязанности директора завода. Через месяц арестован как «враг народа». Отрицал свою вину полностью. От побоев и пыток погиб в Ворошиловской тюрьме.

3. B.;C. Успенский – заместитель главного инженера. Временно исполнял обязанности директора завода после ареста Ф.;В. Карпенко. Не проработав и месяца, был арестован НКВД как «враг народа». Дальнейшая судьба его осталась неизвестной.

4. С.;И. Апостолов – второй директор завода № 116. Назначен на должность 3 октября 1937 года. Являлся начальником представительства завода № 116 в Москве. 6 августа 1938 года арестован как «вредитель» и «враг народа». В тюрьме проявил мужество и стойкость. Не признал себя виновным. Подвергался пыткам и издевательствам. 5 февраля 1940 года вышел на свободу, подписав соответствующие документы о неразглашении деталей следствия. Освобождение С.;И. Апостолова – редкий случай по тем временам.

5. Г.;М. Саверченко – главный инженер завода № 116 с октября 1937 года. После ареста Апостолова, почувствовав, что в ближайшее время следственные органы придут за ним, уволился и в начале 1938 года при новом директоре Н.;С. Новикове уехал в столицу СССР. Следственное дело на Г.;М. Саверченко было направлено в Москву для возбуждения уголовного дела. Дальнейшая судьба Саверченко неизвестна.

Таким образом, за 2 года было репрессировано пять высших работников администрации строящегося завода в селе Семеновка. А руководителей рангом поменьше – десятки, среди которых были зам. главного инженера И.;Ф. Караваев, парторг Д.;М. Кручина, прораб А.;Д. Куляка. Репрессивная машина НКВД, в отличие от строителей, работала четко, без сбоев.



IV

С августа 1938 года третьим директором завода № 116 стал Н.;С. Новиков. Он избежал репрессий и возглавлял предприятие в течение двадцати лет, до 20 января 1959 года. В этот день он передал дела новому руководителю завода Н.;И. Сазыкину.

Голод, холод, тяжелая работа, малярия, смерть детей и взрослых от болезней и, наконец, репрессии – вот неполный перечень всего того, что испытали первые строители завода № 116.

Жизнь первостроителей находилась за гранью человеческих возможностей. Это был ежедневный подвиг. Такого напряжения сил не испытывал ни Николай Островский, ни его литературный герой Павка Корчагин. Еще бы! Автору «Как закалялась сталь» не приходилось работать по пояс в снегу в тайге на лесоповале при 40-градусном морозе, как это делал ветеран завода «Прогресс» Петр Иванович Кузнецов в декабре 1938 года. Дальневосточные морозы в Уссурийской тайге – это вам не какая-то узкоколейка при температуре в несколько градусов ниже нуля. Условия заготовки леса с проживанием в брезентовых палатках на морозе и скудным питанием приближались к фронтовым.

В биографии завода нет, или почти нет, неизвестных страниц. Все факты, детали, события, имена первостроителей – как руководителей, так и многих рядовых тружеников авиапредприятия – сохранены для современников и хранятся в заводском музее для будущих поколений арсеньевцев.




Глава 2. 

Официальная биография завода «Аскольд»

Предприятие «Аскольд» первоначально называлось «Завод № 515» и подчинялось наркомату боеприпасов. Датой его рождения принято считать 10 февраля 1943 года. Коллективу завода поручалось производство снарядов для фронта.

И выпустили их за годы войны астрономическое количество – 2 миллиона 873 тысячи 333 единицы.

Через три года, в марте 1946 года, завод меняет профиль производства и переходит на выпуск судовой арматуры, а предприятие переименовывается в «Арматурный завод», который по подчиненности был передан Министерству судостроительной промышленности. Прошло еще 20 лет, и в марте 1966 года заводу присваивается новое имя – «Завод Клинкет».

Его основная специализация – выпуск сложнейших изделий приборной техники оборонного значения и гражданского судостроения. Но иностранное название завода не прижилось. И через год, в марте 1967 года, завод получает свое постоянное имя – «Машиностроительный завод «Аскольд». В июле 1992 года согласно распоряжению Правительства Российской Федерации машиностроительному заводу «Аскольд» поручалось провести приватизацию. И в ноябре 1992 года решением Арсеньевского городского Совета народных депутатов зарегистрировано акционерное общество открытого типа – ОАО «Аскольд».

Такова славная история завода «Аскольд».




Глава 3. 

Печальная судьба завода «Аскольд»

I

В главе первой была дана краткая характеристика сложного, мучительного, трагического, начального этапа строительства завода № 116, в будущем – завода «Прогресс».

И этот этап в жизни ОАО ААК «Прогресс» им. Н.;И. Сазыкина на сегодняшний день относительно хорошо известен, открыт, понятен. Может быть, поэтому судьба «Прогресса» сложилась более-менее удачно, о чем, забегая вперед, красноречиво говорят заказы некоторых стран на прогрессовские боевые вертолеты «Ка;52».

Другое дело – завод «Аскольд», в прошлом «Завод № 515», а еще ранее, возможно, завод № 359 или ДВК;1. Начало его становления темно и запутанно. Что мы знаем о первых шагах будущего завода «Аскольд»? Поиск ответа ничего не дал. Городской архив располагает документами с момента образования города, то есть с декабря 1952 года. В Яковлевском архиве сведения минимальны, большой объем информации утерян. В городском музее их вовсе нет. И вообще все, что происходило на заводах, – их тайны. Тайны, сокрытые до сей поры в сейфах заводских отделов с порядковым номером «один».

Ничего не оставалось, как полистать подшивки старых и новых газет. Данные в них скупы и отрывочны. Однако их достаточно для вывода, что в отношении событий, происходивших на заводе до 10 февраля 1943 года, оставалась;недоговоренность, секретность. Хотя постепенно картина с заводом «Аскольд» стала проясняться.





II

14 июня 1938 года вышло Постановление Правительства № 55 о строительстве в районе р. Даубихэ еще одного нового завода – ДВК;1. А уже 9 сентября на базе строящегося завода № 116 состоялось совещание комиссии по выбору строительной площадки для второго завода в Семеновке. Из этой информации следует, что в судьбе будущего завода «Аскольд» большую роль сыграл завод «Прогресс», сам делающий еще первые шаги. 

Было рассмотрено шесть вариантов. Выбор комиссии выпал на район поселения между улицами Луговой и Павлова. Что сыграло решающую роль в выборе места под строительство нового завода в Семеновке? Ответ очевиден – экономический расчет. Другие варианты во внимание не брались. Забегая вперед, скажем, что это аукнется заводу через много лет.

Необходимо было как можно ближе «поставить» второе предприятие к заводу № 116. Это позволило бы сэкономить денежные средства на строительстве коммуникаций по теплоснабжению, водоснабжению и канализации, а также объединить энергетическую систему двух предприятий в единый комплекс и совместно использовать ТЭЦ. Большое значение имела железная дорога, строящаяся в непосредственной близости от нового завода. Как говорили специалисты, решение о строительстве второго завода подтолкнуло развитие «старшего товарища», самого завода № 116.

Возведение цехов планируемого завода возлагалось на вновь созданное Строительное управление № 4 «Главдальстроя».



III

Но со строительством нового завода было не все так просто.

Вернемся на некоторое время назад, в прошлое. В долине реки Даубихэ стояло село Петропавловка. И жили в нем староверы. Построили избы, раскорчевали огороды, посадили сады, завели домашний скот. Казалось, вот она, воля! Но в 1895 году пришла беда. Летом после обильных проливных дождей поднялся уровень реки Даубихэ на несколько метров. Село затопило. Мутные желтые воды взбесившейся реки стремительно уносили вниз по течению изгороди, сараи, деревянные дома. Тонул домашний скот. Фруктовые деревья вода легко вырывала с корнем. Люди едва успели спастись. Через несколько дней, когда спала вода, сельчане, отойдя от шока, увидели жалкие остатки жилищ, а вместо плодородной почвы огородов – глину, гальку и песок. На сходке решили – бросить гиблое место и перебираться подальше от реки. Часть староверов подалась в Таежку, а другая – в сторону реки Халазы, на правый высокий берег, где еще раньше они имели свои сенокосы. Так и образовалось небольшое поселение староверов в районе будущей улицы Павлова, названное Новой Петропавловкой, а затем Халазой. В этом месте они чувствовали себя в безопасности от природных катаклизмов.

Лет через семь появился у них чужой – переселенец Семен Гурьев, тоже как бы из староверов. Звали его к себе. Но он к ним почему-то не прибился, а построился отдельно в километрах двух выше по течению реки Халазы, в будущем улицы Колхозной. И жили староверы тихо, мирно, обособленно, мечтая только об одном – чтобы их не трогали. В контакт с переселенцами, которые стали строиться вокруг Семена Гурьева и основавшие селение Семеновка, не входили.

Так прошло более сорока лет. Уже поумирали первые старообрядцы, которые перебрались из Петропавловки. Неподалеку от улицы Павлова их хоронили, образовав свое старообрядческое кладбище. Рядом с ними стали хоронить своих и «семеновцы», число которых быстро увеличивалось.

В конце тридцатых годов стала надвигаться на староверов новая беда, которая была пострашнее наводнения. Со страхом смертников ждали они своей участи, сравнимой с неминуемой гибелью.



IV

Имелась и еще одна версия возникновения второго завода в Семеновке. В одном из постановлений правительства – дата неизвестна – предусматривалось строительство еще двух крупных предприятий – заводов № 267 и № 359 Наркомата вооружения СССР. Один из них – оптико-механический, другой – завод артиллерийских самоходных орудий.

В дальнейшем один из этих заводов – видимо, № 267 – был демонтирован и отправлен в Сибирь, а на базе второго под номером 359 и родился завод № 515 – завод боеприпасов. И произошло это 10 февраля 1943 года после Постановления ЦК ВКП(б) и СНХ СССР. В постановлении говорилось, что под строительство завода отводятся пахотные колхозные земли. Но сколько можно было отбирать землю у несчастных колхозников, когда вокруг столько нетронутой пустующей территории? Но даже если бы завод построили на пахотных землях, в дальнейшем их ведь надо было вернуть колхозникам, что стоило бы немалых денег.

Нас все время интересовало, что же все-таки было на территории нового запланированного завода? В одном из воспоминаний читаем: будущая «заводская территория – это 69 гектаров пустыря с болотами и кустарником, пешеходными тропами и грунтовыми дорогами».

Мы так и думали, пока нам на глаза неожиданно не попала карта «План-схема Семеновки, 1930-1933 годы», составленная по памяти через сорок лет, в 1967 году, жителем города Арсеньева И.;М. Макаренко. На ней четко обозначено «кладбище» между улицами Луговой и Павлова. А рядом – кладбище староверов, которые хоронили своих отдельно от жителей Семеновки. Что же получается – завод «поставили» на кладбище?

Да, строительство нового завода боеприпасов в другом месте – не там, где сегодня стоит «Аскольд», сильно бы удорожило строительство, но есть святые понятия, которые не измеряются никакими деньгами.



V

Но все-таки, что представлял завод с 1939-го по 1943 год? Кое-что мы нашли: «У предприятия были маленькая примитивная кузница, небольшая котельная, два кузнечных горна, ремонтные мастерские, шесть старых машин… Имелись деревянные цеха барачного типа и один огромный главный корпус, построенный еще до войны… Станочный парк – шесть устаревших станков».

Очень интересные воспоминания оставил ветеран завода Я.;М. Селюк: «Наш кузнечный цех в 1946 году был шириной не более двух метров. Имелись четыре кузнечных меха, которые приводились вручную, и четыре наковальни. Те самые наковальни на деревянном торце, словно большие лягушки, распластанные на пне. В рабочее время пройти по цеху было трудно. У одной стены стояла наковальня, у другой – кузнец. Внутри дым и пыль. Пол ведь земляной. Бросишь штамповку и сам покрываешься серой мукой. И без того маленькие окошки, недостаток света, а тут еще сумеречнее становится…».

Да, картина впечатляющая! Закончилась война, победили мощного врага, но условия работы на заводе – как в средневековье. Можно ли было это производство назвать заводом? Навряд ли. Вспоминает еще один свидетель того времени – А.;Г. Попов, работавший директором завода с 1966-го по 1969 год: «По сути дела, завода я не увидел. Были три здания старого завода, приспособленных для производства боеприпасов, вокруг каждого из них земляной вал на уровне крыши, бурьян и полынь».

В этих деревянных бараках, обнесенных трехметровой земляной защитой, работали подростки, женщины, инвалиды. Они начиняли корпуса снарядов и мин взрывчатыми веществами. И корпуса снарядов, и взрывчатку привозили на завод с западных районов страны.

Это была очень опасная и вредная работа. Характерно воспоминание А. Малюковой, работницы «Аскольда»: «Корпуса и стабилизаторы к минометам поступали на завод готовыми. Мы же должны были начинять мины взрывчаткой, собрать и подготовить к отправке. Вся работа делилась на три фазы. Первая – разборка, промывка и чистка корпусов и стабилизаторов. Вторая – зарядка снарядов тротилом. Третья – промывка спиртом, покраска и упаковка. Дело было не из легких. Рабочий день продолжался не менее 12 часов. Нередко приходилось работать по две и три смены. На рабочем месте иногда проходили и выходные дни.

Скудный паек военного времени, ветхая одежда, сырость и холод в цехе, тротиловая пыль истощали организм…»

В этом месте прервем воспоминания и подробнее остановимся на одном из неблагоприятных факторов, перечисленных труженицей завода, а именно – тротиловой пыли. Она действительно очень опасна для здоровья человека. Помимо заболеваний легких, печени, она вызывает анемию, а воздействие тротила на кожу – экзему.

Приведем другое воспоминание – Феодосии Яковлевны Поповой, работавшей в те же годы только не на заводе, а в детском саду. Она видела аскольдовских женщин: «Заводская столовая была там, где сейчас находится детская поликлиника. Женщины с завода № 515, уставшие и истощенные, ходили туда каждый день, чтобы получить немного еды. Кажется, на заводе собирали снаряды – так на этих женщин смотреть было страшно: они были просто желтые. А в столовой выдавали буквально по горсточке пищи – галушки или еще что-нибудь. И даже за этой порцией они шли с завода, только чтобы не умереть с голоду».

Женщинам-труженицам, имевшим шанс умереть от голода и вредной, порою невыносимой работы, было не менее тяжело, чем бойцу на передовой. И только героизм, только желание приблизить победу помогли им выстоять.

Но вернемся к воспоминаниям А. Малюковой: «Вместе с другими рабочими стояла и я на промывке деталей мин. Рядом работал мой 14-летний брат Сергей. Он кернил корпуса мин. Готовые мины укладывали в ящики и по примитивному транспортеру выкатывали на улицу. Подходили железнодорожные вагоны, и весь коллектив выходил на погрузку. На подвозке тяжелых ящиков использовались санки, тачки, а больше перетаскивали прямо на себе».

Но больше всего поразила такая строка в статье, посвященной 70-летию «Аскольда»: «Коллектив завода – 350 человек, в том числе 150 человек охраны». В одном этом предложении сокрыт глубокий смысл. Мы знаем, что после войны, в 1946 году, коллектив предприятия – это уже был не завод № 515, а «Арматурный завод» – состоял всего из 350 человек, за вычетом охраны – 200 работников. И на две сотни тружеников – 150 человек охраны? Почему никто не обратил на это внимание? А если это была гостайна, то кто разрешил напечатать такую информацию?

Невероятно. Даже если принять во внимание, что после войны цеха были затарены десятками тысяч тонн мин, снарядов, гранат и взрывчатки и завод мог из-за чьей-нибудь оплошности взлететь на воздух. Кроме заряженных мин и авиабомб, на заводе имелось и 90 тонн чистого спирта, который от случайно брошенной спички мог бы превратить заводские цеха в огромный костер. Даже принимая все это во внимание, численность охраны на маленьком заводе размером в один цех кажется чрезмерной. Может быть, рота стражей охраняла на заводе и еще что-то? Тайна.



VI

Итак, решение строить завод на кладбище было принято. Кем персонально? Большая тайна. Стройка, словно цунами, двигалась в сторону домов староверов. Чтобы успокоить старожилов, им выдали пропуска, позволяющие проходить через строительную площадку завода.

Но вскоре заводскому начальству надоело играть роль благодетелей и они стали теснить сначала огороды староверов, а затем и вовсе вынудили их покинуть свои дома. Власти дали команду родственникам переносить захоронения с кладбища на новое место, на сопку Увальную, за трассу. То же самое должны были сделать и староверы со своими могилами.

По мере освобождения земли от останков расширялся завод. Но не все могилы были выкопаны родственниками. Оставались и бесхозные захоронения. Со слов старожилов – а в прессе об этом никогда не упоминалось – при строительстве фундаментов под заводские корпуса вместе с землей выгребали человеческие кости, черепа, остатки сгнивших гробов. Однажды ковш экскаватора вытянул из одной могилы большую, толстую, как рука человека, черную косу. При виде такого зрелища экскаваторщику стало плохо.



VII

Как корабль назовешь, так он и поплывет.

Еще один штрих к биографии завода «Аскольд». Наступил 1967 год. Завод № 515 после двух переименований – «Арматурный завод» и «Клинкет» – выбирает новое имя – «Аскольд». Почему «Аскольд»? Кто автор этого имени? Он неизвестен.

В 1857 году один из первых фрегатов русского флота, названный в честь киевского князя Аскольда, совершая кругосветное путешествие, прошел вдоль побережья Приморья. В результате его имя получили три географических объекта в нашем крае: остров, пролив и поселок.

В 1861 году корабль был разоружен и исключен из списков русского флота. Фрегата не стало6.

И вот в 1967 году завод «Клинкет» получает название «Аскольд». Стоило ли называть завод именем корабля, жизнь которого была так коротка? Не повторит ли завод судьбу одноименного корабля? Хотелось бы знать, кто тот умник, предложивший назвать завод именем скоропостижно скончавшегося фрегата? Как завод назовешь, такова и судьба будет его.



VIII

В один из дней ненастной затяжной весны я побывал у знакомой – женщины уже солидного возраста, бывшей работницы завода «Аскольд». Это весьма заслуженный человек как по заводу, так и в масштабах города. Поговорили о разном. Затем речь зашла о любимом ею заводе «Аскольд».

– Представляете, вчера позвонил мой бывший сослуживец по цеху и спросил, давно ли я была на территории завода. Я ответила: да уже, пожалуй, лет десять. Он и говорит – не советую ходить. Выйдете оттуда со слезами на глазах: половина завода разрушена, еще четверть продана.

– Неужели все так плохо? – спросил я.

– Нет, еще кое-что осталось – три цеха, какое-то новое оборудование, то ли немецкое, то ли швейцарское.

Мне самому захотелось побывать на заводе, где я никогда не был, но где многие годы работал мой младший брат.

– А музей на заводе еще имеется? – спросил я, хотя знал, что в прошлом он работал.

– Да. У меня даже телефон имеется. Вот запишите.

На следующий день я договорился со смотрителем музея о встрече на проходной. Предъявив паспорт, я получил пропуск и вскоре оказался на территории завода. Пока мы шли к музею, моя спутница рассказывала мне об истории и современном состоянии предприятия. То, что я увидел, подтвердило мои худшие опасения и слова пожилой знакомой. Два цеха, которые оказались в поле моего зрения, были полностью разрушены, как после артобстрела.

– Вот в том цехе, – моя гид показала в сторону здания с зияющими проемами окон, – стояли когда-то лучшие станки-автоматы Дальнего Востока. А вот эта территория справа за забором продана сторонним организациям.

Мы подошли к корпусу, в котором находился музей. Поднялись на пятый этаж.

– Как же сюда поднимаются ветераны завода? – спросил я.

– А вот так и поднимаются. Это наша беда, – ответила гид.

В помещении, давно не проветривавшемся, стоял спертый воздух. Музей оказался достаточно просторным, по моим прикидкам – более ста квадратных метров.

На стенах висели фотографии разных лет, портреты директоров, главных инженеров – от первых до руководителей настоящего времени. Под стеклом на витринах – продукция завода от мин до сложных изделий общесудовой и специальной трубопроводной арматуры высокого и низкого давления. Отдельно стояли навигационные системы «Курс;3» и «Курс;4».

Имелись отделы, представляющие товары народного потребления – от замков, зонтов до смесителей. На большой карте мира электролампочками обозначались страны, в которые поступала аскольдовская продукция в лучшие доперестроечные годы.

– Таких стран было двадцать восемь. Сейчас наши изделия идут только в четыре страны, – заметила гид.

У дальней стены музея стояли знамена, полученные заводом в разные годы. Я еще некоторое время походил по помещению, но экспозиций, отражающих начальный этап развития завода с 1938-го по 1942 год, не обнаружил.

– А сейчас я вам скажу о самом печальном, – гид посмотрела на меня грустными глазами, – это помещение музея у нас забирают и переводят в новое, расположенное в заводоуправлении. И мы получим площадь меньше этой в три раза.

– Куда же вы поместите все эти экспозиции? – спросил я.

– Этого я вам сказать не могу, – голос моей спутницы дрогнул.

Мы покинули музей и пошли на выход. Шли молча.

– А знаете, – прервал я молчание, – мы сейчас с вами идем по костям. Завод стоит на кладбище.

Моя собеседница с изумлением посмотрела на меня:

– А я-то думала, зачем предыдущий директор приглашал нашего батюшку, чтобы освятить цеха?

Подходя к заводоуправлению, мы заметили рабочих, которые бурили ямы под столбы.

– Что они делают? – спросил я.

– Переносят ворота проходной. Здание заводоуправления уже продано.

– Что вы говорите? Значит, мы уже не увидим привычное всем пятиэтажное здание заводоуправления при упоминании завода «Аскольд»?

– Выходит так, – ответила гид.

Я поблагодарил спутницу за проведенную экскурсию и с тяжелым чувством покинул завод «Аскольд».



Глава 4. 

«Аскольд» сегодня, или «Последние цеха»

Что мы имеем по заводу «Аскольд» на сегодняшний день?

Перестройка в девяностые годы разрушила оборонную промышленность страны. Началась приватизация. Руководство завода «Аскольд» в те годы выбрало неудачную форму приватизации. И если до реформы доля государственного заказа на предприятии составляла 65 процентов, то после заказы упали до нуля.

Завод без государственной поддержки просто тонул. Производство быстро сворачивалось. Тысячи заводчан покидали «Аскольд», становясь ИП и ЧП. Завод, чтобы как-то выжить, приступил к освоению не свойственной для него продукции гражданского назначения. Но это не спасло ситуацию. Имела место директорская чехарда. Завод распродавался. Станки с программным управлением, лучшие на Дальнем Востоке, продавались китайцам по цене обычного металлолома. Как рассказывали ветераны завода, у китайских товарищей, покупавших уникальные станки за копейки, от удивления округлялись глаза.

После того, как парк оборудования резко сократился, стали разрушаться цеха. Когда-то огромный, почти 12-тысячный коллектив завода сократился в наши дни до 700 человек, работающих в трех «последних» цехах.

В 2010 году на «Аскольде» были внедрены высокопроизводительные, многооперационные токарные обрабатывающие центры немецкой фирмы «DMG», с новейшим компьютерным обеспечением. Opганизован участок литья под давлением на высокоточных литейных машинах немецкого и итальянского производства. Впереди у «Аскольда» большие планы по оснащению судовой арматурой как надводных кораблей, так и дизельных подводных лодок российского флота.

Все это хорошо. Это радует. Если бы не одно «но»… В марте 2013 года инженерно-технический персонал не получил зарплату. Как и не получил компенсацию за выслугу лет за 2012 год. И хотя по решению суда города Владивостока коллектив выиграл спор с администрацией, директор завода не намерен отступать и не собирается выплачивать коллективу так называемую тринадцатую зарплату. Неужели трагическое прошлое довлеет над заводом, неужели оно «выстрелило» в сегодняшний день «Аскольда»?



ЧАСТЬ II. Кладбища

Глава 1. 

У истоков Арсеньевского кладбища

Самое первое кладбище на территории Арсеньева организовали староверы. Оно получило название «Старое кладбище староверов» и было небольшим. Располагалось в районе современной аскольдовской ТЭЦ. Затем старообрядцы решили хоронить единоверцев поближе к своему хутору. В этом же месте, но отдельно, стали хоронить покойников жители Семеновки.

Когда началось строительство завода и в поселение хлынул поток строителей, резко повысился уровень смертности. Если до начала строительства смертность составляла десять-двадцать человек в год, то в 1937 году, по данным ЗАГСа, умерло триста пятнадцать человек, в том числе и от малярии. Это был невероятный подъем смертности, который вынудил к открытию нового кладбища на сопке Увальной. На этом месте находился шестой строительный участок, в связи с чем и кладбище получило одноименное обиходное название. Со временем кладбище расширилось так, что понадобилось открыть новое, уже за чертой города.

На Почетной аллее городского кладбища похоронены славные граждане города: первый председатель горисполкома Т.;К. Каськов, В.;И. Манойленко, А.;Г. Маслов, И.;М. Никаноркин, экипаж самолета и другие.




Глава 2. 

Забытый погост

I

Старообрядчество – особый феномен российской истории – возникло в результате раскола церкви в середине XVII века, да и не только российской, но и мировой. Старообрядцы после никонианской церковной реформы, жестко отделившись от официально принятой духовной линии, вычеркнули себя из государственного жизнеустройства. На протяжении более чем двух сотен лет они оставались инородным телом в этническом организме России. По этой причине для официальных властей они представляли особую группу населения, которую притесняли и преследовали. Старообрядцам ничего не оставалось, как уходить от центров цивилизации все дальше в глубь тайги, затем на окраины государства и, в конечном итоге, за пределы России, в частности, в Китай, Канаду или в Латинскую Америку.

Гонимые староверы добрались до дальневосточной земли, где их численность достигла 32 тысяч человек, в том числе в Приморском крае – около 21 тысячи. К началу 30-х годов XX столетия только на северном побережье Приморья они образовали более 50-ти населенных пунктов. Социалистическая революция, а затем гражданская война вызвали сильные беспокойства дальневосточных староверов. Они, как и все граждане России, разделились на белых и красных.

Репрессивный аппарат Советской власти и дальнейшая коллективизация железной удавкой обхватили «шею» старообрядчества. Все крестьянские хозяйства, начиная с 1930 года, были обложены 60-процентным сельхозналогом. Каждая семья должна была поставить государству 30 пудов зерна, полпуда масла с коровы, 50 яиц, денежные выплаты с охоты, пчеловодства и других промыслов. Дело доходило до того, что староверы вынуждены были покупать, скажем, масло в магазинах, где они имелись, чтобы отдать долг государству.

В 1932 году начались крестьянские волнения среди старообрядцев в верховьях реки Бикин. Слух об этом мгновенно распространился по дальневосточной окраине. Советская власть жестоко расправилась с повстанцами. В короткое время было арестовано 500 человек, из них более 100 – расстреляны, остальные получили различные сроки заключения. К концу 1930-х годов мужское население старообрядческих сел в возрасте от 18 до 70 лет было уничтожено почти полностью. В эти же годы начался массовый исход старообрядцев за рубеж, в северо-восточную часть Китая. В Маньчжурии они основали село и в память о российской императорской фамилии назвали его Романовка. За три года они превратили Романовку в процветающее село.

В это же время Япония начинает грандиозный проект переселения с островов своих крестьян в Маньчжурию. Планировалось переселить до пяти миллионов человек. И японские крестьяне, и русские крестьяне-старообрядцы, беженцы оказались на чужой территории в одинаково неизвестных для них условиях. Однако пример того, как быстро поднялись крестьянские семьи из России, поразил японцев.

Японские ученые из Токийского института освоения территорий изучали опыт успешного выживания русских в новых для них маньчжурских условиях, но феномен староверов так и не раскрыли. Они не приняли во внимание, что в Романовке продолжали действовать главные инструменты сохранения веры и традиционной культуры – Книга, Семья, Община и Труд. Стремление старообрядцев к изоляции от антихристового мира способствовало развитию самодостаточного общества. Каждый крестьянин не только производил предметы питания, но и был печником, кожевником, плотником, ткачом, кузнецом.

Но вернемся в Россию. Отдельные всплески репрессий по отношению к староверам продолжались вплоть до 1950-х годов. Последние крупные скиты староверов в глухой тайге Сибири были уничтожены специальными отрядами НКВД в 1953 году. Имеются данные, что офицеры НКВД сутками топили печи древними иконами старообрядцев.



II

Когда в Центральном Приморье усилились гонения на староверов, часть семеновских раскольников ушла вверх по реке Халаза. Они расположились в небольшой долине по соседству с золотыми приисками. Построили дома, раскорчевали огороды, занялись охотой и пчеловодством.

К началу 1940-х годов добыча золота почти полностью прекратилась, старатели-сезонники покинули здешние места, а большинство оседлых жителей поселка прииска пополнили ряды рабочих лесозаготовительных участков и заготхозяйств. Но недолго просуществовало это селение – в 1950 году большое наводнение смыло дома и огороды старообрядцев. Повторилась история 1895 года с селом Петропавловка, когда большая вода сметала все на своем пути.

Таким образом, село исчезло, старообрядцы рассеялись среди населения Семеновки, в других поселениях края и за его пределами.

А что же осталось от местечка «Золотые прииски»? Осталось… кладбище.



III

Теплым июньским днем мы с Еленой Николаевной и нашим проводником Федором Матвеевичем поехали в сторону водохранилища. И хотя наш провожатый не был старовером, но знал их обычаи очень хорошо.

Притормозили на автобусной остановке «Развилка». Одна из дорог вела к бывшему пионерскому лагерю «Смена», другая – влево, на сопку Обзорную. Проводник махнул рукой вперед, и мы поехали прямо. Грунтовая дорога была в многочисленных колдобинах – признак заброшенности. Справа по ходу тянулись дачные домики с ухоженными огородами, слева – скальная стена сопки Обзорная.

– Какое интересное место для экскурсионных маршрутов и знакомства с природой! – заметил я.

К сожалению, – сказала Елена Николаевна, – у нас, кроме разговоров о развитии туризма, ничего не делается.

 – Нет денег ни на туалеты, ни на новые памятники, – согласился я.

– Что и говорить, вон памятник В.;К. Арсеньеву разрушается, – произнесла Елена Николаевна и замолчала.

Примерно через полчаса наша машина уперлась в закрытые ворота. «Территория гидроузла» – прочитали мы на воротах. Федор Матвеевич недоуменно вертел головой:

– Неужели проехали? Все так разрослось, не могу узнать места.

На наше счастье, на территории гидроузла мужчина косил траву. Рядом с ним находилась большая собака. Мы жестами подозвали рабочего.

– Где-то здесь должно быть кладбище староверов? – спросила Елена Николаевна.

– Так вы проехали. Сдайте метров на триста и влево под сопочку. Там идет тропинка.

Мы повернули назад. Действительно, влево через ручей уходила заросшая тропинка.

– Да-да, здесь, – обрадовался Федор Матвеевич, – сейчас я выведу вас на место.

Мы оставили машину на дороге и углубились в лес. Прошли метров четыреста.

– Вижу, – сказал я, заметив между деревьями памятник коричневого цвета.

Вскоре мы оказались на месте. Это было давно заброшенное кладбище. Я посмотрел вверх и заметил верхушку телевизионной вышки на сопке Обзорной.

– Так, понятно, мы фактически с обратной стороны нашей знаменитой сопки. Очень хороший ориентир, уже не забудем.

Мы с Еленой Николаевной пошли осматривать погост. Это было возвышенное место. Среди деревьев то тут, то там виднелись памятники из железа, бетона, деревянные кресты.

– Смотрите под ноги, – сказал Федор Матвеевич, тыкая в землю палкой, – вот могила, вот могила. Здесь было очень много крестов. Я тогда был подростком, но все хорошо помню.

Действительно, территория сплошь была покрыта могильными холмиками. Мы обошли ее со всех сторон. Как мне показалось, площадь погоста вмещала два футбольных поля. Мы насчитали 12 памятников. На одном из них хорошо сохранилась фотография пожилого мужчины в шапке и с большой седой бородой. К сожалению, надпись на табличке была стерта. На других – отчетливо читались фамилии, даты рождения и смерти. Когда основано кладбище на Золотых приисках, неизвестно, можно лишь предполагать. Судя по сохранившимся памятникам, в 1920 году оно уже действовало, а последнее захоронение принадлежит к 1988 году.

Елена Николаевна тщательно переписала фамилии умерших. Одна из них была: Гусельников Николай Ерофеевич – год рождения 1870, год смерти 1952. Это был один из представителей большого клана Гусельниковых. Хорошо читались фамилии Алтухова Андрея Ивановича, Маркиной Нины Ульяновны, Тюкавкина Николая Ивановича, Ефимова Михаила Ивановича, Усенко Марии Емельяновны, Филько Александра. На сером столбе с трудом разбиралась надпись «Устинья. Здесь покоится ученица Иисуса Христа», из которой следовало, что погребенная в возрасте семидесяти лет в 1967 году не кто иная, как монахиня.

Назад мы возвращались молча. Лишь один раз Елена Николаевна не выдержала:

– Почему у нас такое отношение к памяти? Староверы – русские люди, которые освоили эти земли, дали жизнь многим населенным пунктам в Приморье. Зарастает, пропадает кладбище, и даже подъездной дороги нет. Удастся ли обнаружить его следы через тридцать лет?

– У японцев, к примеру, – поддержал я, – совершенно другое отношение к могилам предков…




Глава 3. 

Корейские захоронения?..

Уже трудно припомнить, кто высказал предположение, что в районе бывшего пионерского лагеря «Смена» имелось небольшое корейское кладбище, которое было снесено в связи с расширением дачного строительства.

Ох уж это подножие сопки Обзорной! Сколько здесь сосредоточено интересных объектов: бывшие золотые прииски, японское кладбище военнопленных, забытый погост и разрушенное наводнением поселение староверов, каменный карьер, памятный знак на месте стоянки В.;К. Арсеньева во время экспедиции в 1906 году и, наконец, водохранилище. Вот он почти готовый туристический маршрут!

Новое предположение о корейских захоронениях заинтересовало меня. Чтобы прояснить этот вопрос, я встретился с председателем Арсеньевского культурного центра корейцев «Инсан» Филиппом Насоновичем Паком, который в конце июля – начале августа 2013 года в качестве почетного гостя находился в Арсеньеве, в центре туризма и отдыха «Салют», в период проведения Четвертого фестиваля русско-корейской дружбы «Дружат дети на всей планете».

– Ваше предположение весьма спорно, – отвечал на мои вопросы Филипп Насонович. – Корейцы, в общем-то, на территории Семеновки и Арсеньева, можно сказать, и не проживали, особенно после 1937 года, когда началось строительство оборонного завода. Если и умирали корейцы, то их, как правило, хоронили на русском кладбище, и никаких отдельных захоронений я не знаю.

Он помолчал некоторое время и продолжил:

– Хотя могу предположить, что среди японских военнопленных могли быть и корейцы, воевавшие вольно или невольно на стороне Японии. Их могли похоронить отдельно от японцев. Но это только мое предположение.

Так что вопрос о корейском захоронении на территории нашего города и в его окрестностях так и остается открытым и требует дальнейшего исследования.






ЧАСТЬ III. Староверы

Глава 1. 

Деревня, затерянная в горах, ;или Они возвращаются

Через неделю мы вновь встретились с Федором Матвеевичем. Хотелось услышать от этого человека что-нибудь о традициях староверов. На этот раз Федор Матвеевич принял нас с Еленой Николаевной на даче. В беседке, густо обвитой виноградной лозой, на столе стояла большая миска с клубникой.

– Угощайтесь, – предложил хозяин дачи. – Ягоду я помыл родниковой водой.

– А как вы относитесь к алкоголю? – спросил я, отправив крупную ягоду в рот.

– Я, как и староверы, не курю, но крепкие напитки уважаю. Пью исключительно брагу, настоянную на виноградном соке. Кстати, могу угостить.

– Спасибо, мы на машине, – ответила Елена Николаевна, – расскажите нам лучше, пожалуйста, что-нибудь о староверских обычаях. О свадебном обряде, например.

– Хорошо. Замужняя женщина носит головной убор, называемый шашмурой. Никому, кроме мужа, женщина после свадьбы не может показаться без головного убора. В день свадьбы никто не должен пройти между молодыми мужем и женой. Также в день свадьбы молодожены не должны ничего принимать в свои руки – подарки, пищу и тому подобное. Все, что предназначается молодым, берут свидетели. Вечером молодоженов кормят и ведут спать, а свадьба продолжается. На второй день, в понедельник, молодые идут приглашать гостей. В этот день они ходят уже без свидетелей, связанные между собой.

Федор Матвеевич замолчал, как бы припоминая еще что-то. Неожиданно в беседку залетели несколько пчел и сели на клубнику, выбрав наиболее крупные ягоды.

– А староверы на приисках держали пчел? – спросил я.

– Какой же старовер без пчел?! Они занимались пчеловодством, охотой, рыбалкой, собирали дикоросы. Если бы не промыслы, их предки едва ли бы выжили в глухих местах. Охотники они были отменные, но есть такая особенность: староверы не едят животных с пальцами на лапках и тех представителей фауны, у кого детеныши рождаются без шерсти или оперения. Да вы кушайте клубнику. Еще сорву. В этом году ее много как никогда.

– Спасибо, – сказала Елена Николаевна, – расскажите об особенностях похоронного обряда.

Федор Матвеевич собрался с мыслями и неспешно стал вспоминать:

– Траур староверы не носили. Омывали покойника не родственники, а специально выбранные люди, соблюдая половую принадлежность: мужчину – мужчины, женщину – женщины. Покойника одевают во все белое – длинная рубаха, сшитые носки, на руках – белая лестовка. У женщины – шашмура без ободка. Лицо закрывают сразу: и когда читается молитва, и когда прощаются. Покойника кладут в четырехугольный гроб на стружку, которая осталась при его изготовлении, и закрывают полностью простыней. Похороны на третий день, после обеда. Гроб несут в зависимости от пола: мужчину – мужчины, мальчиков – мальчики. На поминках не пьют. Родственники не пьют сорок дней, а вещи покойного стараются раздать как милостыню. На поминках не пекут блины, а готовят кутью, густой кисель, квас, пироги, шанежки, мед. Молебен служат на девятый, сороковой день и на один год.

Федор Матвеевич неожиданно встал и ушел в дачный домик. Вскоре он вернулся со старой папкой.

– Я вот здесь собираю вырезки о староверах. Так вот скажу вам, что год назад в Приморье вернулись староверы из Латинской Америки, а точнее – из Уругвая, Боливии, Бразилии. Говорят и по-испански, и по-русски.

– Очень интересно, – в один голос произнесли мы, – а подробнее?

– За более чем двухсотпятидесятилетнюю историю гонения и преследования староверов у них был очень короткий «золотой период» с 1906-го по 1917 год. Учитывая, что Советская власть на Дальнем Востоке установилась позднее, прибавим еще пять лет. В общем, набирается всего двадцать лет спокойной жизни.

Когда началась коллективизация, староверы вынуждены были уйти в Китай. В Поднебесной они прожили более-менее спокойно лет двадцать до 1950-х годов.





Глава 2. 

Поиски староверов

Но надо было найти настоящих староверов. И поиски увенчались успехом. В июле 2013 года меня познакомили с Евдокией Андреевной, дочерью старообрядцев, проживающих на улице Крестьянской.

– Правда, отец мне не родной, – сообщила она по дороге.

Новая знакомая привела в отчий дом, где меня встретили ее родители: Александр Макарович и Александра Савельевна Харины. Хозяин семейства, как и положено староверам, был с большой окладистой бородой, наполовину тронутой сединой, и ясными голубыми глазами. И хотя ему шел восемьдесят седьмой год, у него были сохранный ум и хорошая память. Александра Савельевна – небольшого роста с мягкими чертами лица и быстрыми движениями. После знакомства и некоторой первоначальной настороженности пожилые люди разговорились. Александр Макарович принес небольшую, величиной с тетрадный лист икону-крест. Это был настоящий старообрядческий восьмиконечный крест. Через минуту Харин унес крест, не позволив его сфотографировать.

– Настоящий старообрядческий крест состоит из тридцати трех квадратов, – рассказывал Александр Макарович. – Высотой два метра. Все его пропорции строго определены и никогда не меняются. Что касается нательного креста, то он носится всю жизнь и его нельзя снимать даже в бане. Это же относится и к нательному поясу-веревочке.

– А почему старообрядцы не дают посторонним испить воду из колодца?

– Об этом часто спрашивают, и тут много неправды про нас. Когда старообрядцы ушли в глухие места, одним из условий выживания стало соблюдение гигиены. Любая инфекция в тех условиях могла погубить людей, которые жили без медицинской помощи и старались не болеть. Вот отсюда и пошли строгости к чужим.

– Александра Савельевна, а вы носите шашмуру?

– Да, конечно, – старушка сняла белый платочек, и под ним оказалось что-то вроде шапочки с завязками. – Вот ношу постоянно, кроме бани.

– Александр Макарович, а вы на службу ходите?

– Сами мы уже на молебен не ходим. Далеко, на улице Нижней, 33. Да и собираются там всего человек пять-шесть, которые ведут молебен по псалмам. А служба раньше была с шести до девяти вечера, а затем с часу ночи и до утра.

– Давайте мы вас чайком из трав напоим, – предложила Александра Савельевна.

Я согласился. Дочь Евдокия Андреевна, сидевшая молча, поднялась и пошла готовить чай.

– Александр Макарович, – продолжил я, – а вы не слышали о старообрядцах, которые не так давно вернулись из Латинской Америки и обосновались в Красноармейском районе в селении Дерсу?

– Как же, знаем. Глава общины у них – Ульян.

Вернулась Евдокия Андреевна, держа две светлые фарфоровые чашки с чаем:

– Не только знаем, недавно я возила им картошку, вещи разные и учебники для школы. Посмотрели они современные учебники, а там все о размножении пишется откровенно, и сказали, что из-за таких учебников детей в школу не поведут.

– Да, тяжело им, – сказал Александр Макарович, – место, где они сейчас живут, глухое. Это хорошо. Но заповедное – дрова рубить нельзя, а как же им зимой да без дров? В этом году под Пасху построили молельный дом. Здание больше похоже на избу, чем на церковь. Снаружи никаких украшений, а вовнутрь посторонних не пускают. А молятся по выходным и праздникам – в субботу собираются вечером, в воскресенье – в три утра.

Евдокия Андреевна подала мне чашку с чаем. Я стал отхлебывать, улавливая ароматы трав. А Александра Савельевна положила передо мной даже шоколадку, но я не прикоснулся к ней.

– Скажите, – я оторвался от чашки, – а еще кого-нибудь из староверов здесь в Арсеньеве вы знаете?

– Ну как же, здесь недалеко на Стахановской живет Нина Владимирова, – ответила Александра Савельевна.

– Как? – ошеломленно произнес я. – Того самого Владимирова из первых старообрядцев, что основали улицу Павлова?

– Да, дочь Родиона Евдокимовича Владимирова.

– Тогда пойдемте быстро, – я посмотрел на Евдокию Андреевну, – пока не стемнело.

Я попрощался с Хариными. Евдокия Андреевна уже ждала меня на улице. Минут через пятнадцать мы были на месте. За глухим железным забором виднелась крыша старенького дома. Мы нажали на звонок. Грубый, неприятный звон огласил усадьбу, но калитку никто не открыл. Тогда мы толкнули ее, и она распахнулась. Большой двор был так завален хламом, что оставался только узкий проход. Несмотря на опасность возможного нападения собаки, мы смело прошли к дому и постучались в двери. Не дождавшись ответа, вошли вовнутрь. В комнате царил беспорядок. На одной из кроватей лежал мужчина средних лет.

– Пьяный? – предположила Евдокия Андреевна, и мы повернули назад.

С крыльца я окинул взглядом огород и увидел в дальнем углу согбенную старушку, собирающую ягоду. Мы подошли. Евдокия Андреевна по-своему поздоровалась с бабушкой. Та долго не могла понять, откуда взялись незнакомые люди. Наконец, вымолвила:

– Так ты дочь Хариных?

– Да, тетя Нина.

После этих слов старушка с трудом поднялась с пенька, и мы направились к дому. Я шел позади и нес таз с крыжовником.

Евдокия Андреевна объяснила цель нашего прихода.

– Не хочу я ничего рассказывать, – сказала пожилая женщина. Помолчала.

– Ну ладно. Родилась я в 1931 году. Отца Родиона Евдокимовича забрали в 1937 году, отправили на Колыму. Больше мы его не видели. Мать одна поднимала восемь дочерей. В 1940 году власти завода «Аскольд» сжалились над нами и вместо снесенного дома на улице Павлова построили нам вот этот дом.

– Ну вот, – сказал я Евдокии Андреевне, – были и у «Аскольда» добрые дела.

– Построили всего четыре дома, – продолжала Нина Родионовна. – Правда, Босяковы сами строились на выделенные деньги. Да и староверами они не были.

– Выходит, дому семьдесят три года? – Я посмотрел на Евдокию Андреевну. Та достала небольшой фотоаппарат и стала снимать дом и хозяйку.

– Не надо, не надо, – запротестовала старушка. Потом успокоилась и продолжила: – Крыша-то у дома горела, а это уже новая.

– Нина Родионовна, а что вы можете сказать про некоторые обряды, например, поминальные?

– Старообрядцы смертную одежду начинали шить заранее, можно сказать, вскоре после свадьбы. Рубаха шилась втайне заранее, чтобы никто не видел. Хранилась эта одежда в специальном сундуке, отдельно от остальной одежды. Подушку в гроб для умерший женщины набивали ее же волосами, очески от волос собирали всю жизнь. Волосы выбрасывать и сжигать в печке было нельзя, а то на том свете в огонь полезешь за ними. В течение всей жизни, кроме волос, собирали ногти, которые после смерти клали в гроб умершего.

– А еще что-нибудь расскажите, Нина Родионовна, – попросил я.

– Помню, как во время войны ходила в школу на Октябрьскую улицу, через весь поселок. А зимой еще и по глубокому снегу. Шла, помню, почти целый час в школу и час обратно.

Прощаясь, мы сделали еще снимок хозяйки на фоне железной калитки.



ЧАСТЬ IV. Японцы

Глава 1.

Военнопленные

I

Была в поселке Семеновка еще одна тайна – японские военнопленные. И как бы не тайна вовсе для того послевоенного поколения: многие семеновцы так или иначе не только слышали об этом, но и видели пленных солдат побежденной Японии, и даже общались.

Но прошли годы, сменились поколения. Появившиеся позже местные газеты эту тему по причине политкорректности практически не освещали, и для нас, современников, события периода конца сороковых годов прошлого века канули в Лету. Как будто и не было в Арсеньеве никаких пленных. И только регулярно появляющиеся японские делегации напоминают жителям города Арсеньева, что в нашей земле покоятся останки некогда работавших у нас пленных воинов Страны Восходящего Солнца.

II

Первые пленные японские солдаты и офицеры появились в поселке Семеновка осенью 1945 года. Они прибывали к нам по железной дороге из Сибирцева. Выгружались из эшелонов на станции Даубихэ, а затем длинными колоннами следовали по улицам Светланской (Октябрьской), Сталинской (Ломоносова). Но чаще проходили по улице Увальной (9 Мая) в сторону трассы с последующим размещением в окрестностях поселка ближе к сопке Обзорной с ее южной стороны.

В период пребывания в Семеновке японцы так или иначе вступали в контакт с местными жителями. Рассказывает одна из жительниц города Арсеньева:

– Это произошло в 1945 или 1946 году, точно не помню. Стояла осень. Мне было в ту пору шесть или семь лет. Мы жили неподалеку от улицы Октябрьской, ближе к улице Жуковского, где сейчас стоит здание милиции. Вдруг к нам прибегает подружка и кричит:

– Пошли японцев смотреть!

Мама отпустила меня, и я, схватив два ломтика запеченной тыквы, выбежала вслед за подругой на улицу. В окружении советских солдат с автоматами наперевес понуро шли японские пленные. Они выглядели неважно: потрепанное обмундирование, худые, изможденные лица с испуганными глазами и редкой щетиной на щеках. Колонну сопровождали несколько овчарок. Я подбежала к одному маленькому японцу и протянула ему тыкву. К моему удивлению, пленный взял ломтик. Солдат-конвоир, заметив это, махнул на меня рукой, как бы отгоняя от колонны, но сделал это как-то вяло. А может, он устал до такой степени, что не хотел делать лишних движений. Овчарка тоже посмотрела на меня умными глазами, но прошла спокойно, едва помахивая хвостом. Я заметила, как «мой» японец жадно впился зубами в желтый, подрумяненный ломтик тыквы. Другие дети также протягивали пленным кусочки хлеба, огурцы, помидоры, вареную кукурузу…

Другой пожилой арсеньевец также рассказал мне о своих встречах с японцами в те далекие годы. Однажды пленный японец просил его наловить лягушек и принести ему за сигареты. Мальчик видел, как японец брал лягушку за задние лапы, разрывал ее пополам и быстро проглатывал сначала одну половину, затем другую. Любили они также белых древесных червей, извлеченных из гнилых деревьев. Они распаривали их на металлических сетках над кипящей водой в котелке и отправляли в рот. Считали их полезными для здоровья.

Ветеран городского здравоохранения Лидия Яковлевна Криволапова вспоминает:

– Когда я проживала в Чернышевке, часто встречалась с японскими военнопленными. Они очень хорошо относились к нам, детям старались подарить хоть что-нибудь. Помню, как я от них получила медное колечко.

Много лет спустя этот японец узнал, что пленных у них на родине считали предателями. Особенно страдали пленные офицеры от того, что не успели сделать себе харакири… В подтверждение этих слов привожу часть письма бывшего японского военнопленного Танака Дзиндзо, присланного из Японии 12 августа 1994 года на имя арсеньевского специалиста по Управлению жизнеобеспечением администрации города Арсеньева, занимающегося вопросами японских захоронений, Валерия Николаевича Сапрыкина:

«Как многие мои сверстники, я был призван в Квантунскую армию, в результате поражения которой оказался в советском плену. Мою участь повторили почти 600 тысяч моих соотечественников, 60 тысяч из которых навечно остались лежать в российской земле. Что и говорить, трудным испытаниям мы подверглись в плену: 40-50-градусные морозы, скудное питание или порой полное отсутствие пищи, подневольный труд с раннего утра до позднего вечера, болезни и смерть… Вернувшись из плена, мы подверглись дискриминации со стороны нашего правительства, которое путем антикоммунистической пропаганды умело настраивало население против всех и вся, кто и что хоть каким-либо образом был связан с вашей страной. Я крестьянин, на мое хозяйство совершались грабительские набеги, мне разбивали окна в доме и т.;д. Сейчас те страшные времена уже позади, но и сегодня в политике консервативных сил чувствуются отзвуки тех лет в отношении нас, бывших узников сибирского плена, которым отказано даже в выплате пенсий, компенсаций за работу в плену.

От имени бывших японских военнопленных приношу благодарность Правительству России за гуманистические шаги, реализующие наши права: это выдача справок о труде в плену, предоставление списков умерших и мест их захоронения и т.;д.

С уважением Танака Дзиндзо, Япония, Фуконо-Мати».





Глава 2. 

Японские могилы

Японские пленные располагались как непосредственно в окрестностях Семеновки, так и в ближайших поселениях – Муравейке, Сысоевке, Новосысоевке, Чернышевке.

Пленные солдаты и офицеры использовались на работах двумя ведомствами Советского Союза: Министерством внутренних дел и Министерством обороны. В первом случае пленные находились в лагерях со всеми вытекающими из этого последствиями, во втором – формировались в отдельные рабочие батальоны с несколько ослабленным режимом содержания. Те, кто был в лагерях, делились на отделения и в основном заготавливали лес. Рабочие батальоны дробились на базы. Они строили объекты в интересах военного ведомства, своего рода стройбаты.

В окрестностях поселка Семеновка дислоцировались 6-е, 7-е и 14-е отделения лагеря № 15, 2-я база 3-го отдельного рабочего батальона, 2-я база 567-го отдельного рабочего батальона. Кроме того, у нас находился 1369-й специализированный полевой госпиталь с двумя кладбищами непосредственно в поселке Семеновка. Таким образом, из 40 японских захоронений в Приморском крае, где похоронено 1798 человек, шесть находились в окрестностях Семеновки, будущем городе Арсеньеве. На этих шести кладбищах похоронено 416 японцев:

Халазинский район I – 6-е отделение лагеря № 15 – похоронен 131 человек (район пионерского лагеря «Смена»).

Халазинский район II – 14-е отделение лагеря № 15 – похоронено 13 человек (район за водохранилищем).

1369-й специализированный полевой госпиталь, поселок Семеновка – похоронено 93 человека (улица Черняховского, ближе к танковой части).

1369-й специализированный полевой госпиталь, поселок Семеновка – похоронено 130 человек (район автоколонны № 1334).

2-я база 3-го отдельного рабочего батальона – похоронено 29 человек. Район неизвестен.

2-я база 567-го отдельного рабочего батальона – похоронено 20 человек. Район неизвестен.

Начиная с 1991 года, когда при президенте Ельцине было создано общество дружбы «Япония – СССР – Россия», в наш город стали приезжать японские делегации из Министерства здравоохранения, труда и благосостояния. Они посещают уцелевшие кладбища, занимаются поисками неизвестных захоронений и там, где это возможно, выкапывают останки своих соотечественников и увозят их на родину. На месте двух захоронений в 1993 году установлены памятники. Первый на месте захоронения «Халаза;1», второй – в пролеске недалеко от танковой части. Памятники выполнены арсеньевскими мастерами по проекту, одобренному в краевом центре, а мемориальные таблички привезены японской стороной. Я неоднократно слышал, будто надпись гласит не то «спите спокойно, ребята», не то «…сыны», но слишком русское звучание текста вызывало у меня сомнение. И тогда я обратился к участнику Великой Отечественной войны, владеющему японским языком, Н.;М. Коряке. Николай Максимович перевел: «Доблестным воинам императора».





ПОСЛЕСЛОВИЕ

В своем очерке я ставил задачу приоткрыть некоторые тайны поселка Семеновка. В частности, связанные с начальным периодом становления завода «Аскольд», историей памятных мест.

Я не пользовался никакими материалами под грифом «Секретно». В результате анализа имеющегося материала на эту тему из открытых источников можно сделать несколько выводов.

Руководители того времени совершили святотатство – приняли решение строить завод на костях умерших.

Руководители того времени подвергли изгнанию со своих обжитых мест первопроходцев, русских людей с несколько иной верой – старообрядцев.

Впрочем, после злодеяний, которые творили Сталин и его окружение со своим народом – репрессии, разрушение церквей, организованный голод и выселение целых народов со своих исконных мест проживания, «аскольдовская история» выглядит невинным прегрешением.

Как писал Михаил Веллер, «В безграничном стремлении к величайшей и благородной справедливости они (большевики) стали самыми страшными преступниками в истории. Моря крови воспринимались как необходимая дань счастью».

Тем не менее беды с сегодняшним «Аскольдом» начались с того самого решения строить завод на кладбище.

В части IV я показал, как японская сторона относится к своим погибшим, как чтут японцы память каждого умершего воина в чужой для них земле. Как бережно выкапывают они каждую косточку своих соотечественников и увозят на родину. Так, в июле-августе 2013 года новая японская делегация извлекла из земли на кладбище в районе Пшеницыно более тридцати костей погребенных соотечественников. Кости подвергли кремации в районе улицы Черняховского, а пепел повезли Японию.

За несколько лет совместной поисковой работы с кладбищ города Арсеньева и его окрестностей на конец 2013 года вывезены в Страну Восходящего Солнца останки около 370 японских военнопленных. И хотя уже прошло почти 70 лет с того времени, японские делегации вновь и вновь продолжают посещать наш город Арсеньев, чтобы не предать забвению своих граждан. Это пример, достойный подражания.





*******************



Автор очерка желает коллективу завода «Аскольд» выйти из «пике» и набрать высоту, которую он уже имел в свои лучшие годы, когда 12-тысячный коллектив поставлял свою замечательную продукцию почти в 30 стран мира, прославляя тем самым город Арсеньев.

P.S. И все же судьба завода «Аскольд» не такая уж безнадежная. Кто-то догадался начать строительство в парке бывшего Дворца культуры церкви Рождества Христова…



2013 г.