Урок для врача

Будин сидел за столом в кабинете, крепко сжимая руками голову. Ему хотелось надеть на неё стальной обруч, чтобы она не раскололась: боль изнутри вонзала огненные штыри в лоб и затылок сразу, соединяя в самом центре темени свои пыточные щупальца. Будин понимал, что это не спазмы сосудов, не нарушение давления или другие какие-то отклонения в его здоровье – болели нервы. Вся воля, все силы были сосредоточены на ответе для решения: «да» или «нет». «Да» – это значит, он сам будет делать операцию Нине, «нет» – поручит это другому хирургу. Вот и всё. Единственное односложное слово, а Будин не мог его произнести ни жене, ни коллегам, ни самому себе.
Нина умоляла его всё сделать самому. Она понимала его колебания, но уговаривала мужа не потому, что боялась ошибки другого хирурга, зная, что Иван лучший, не потому, что боялась смерти, она просто стеснялась: её  хорошо знали все коллеги  супруга. Она верила ему не только как врачу, но и как самому родному человеку, словно он мог защитить её от чего-то ещё, кроме неудачной операции. А жить она не хотела, просила не трогать её, не резать, дать спокойно уйти. Но Иван так огорчался от этих её просьб, так горько смотрел в её глаза, что она подчинилась его воле, оговаривая это своё условие: оперирует её он.
Иван знал диагноз, не понимая, как такое могло случиться. Конечно стресс, страшное напряжение и постоянное давления горя кого угодно сломают, но было и что-то ещё, реально губительное, говорил в нём материалист. Он не боялся, что дрогнет рука, что он напортачит во время операции, нет, в своей квалификации он был уверен, он боялся другого: увидеть, что поздно, что всё напрасно, а к этому выводу подвигали анализы, все исследования. Нина умирала, ждала избавления от навалившейся глыбы судьбы, хотела только покоя.
Семь месяцев тому назад, в середине сентября, точнее четырнадцатого числа, пропала дочь Катя. Пошла в институт и не вернулась. Оказалось, и в ВУЗе не появилась, исчезла на отрезке от дома до троллейбусной остановки – пять минут хода, правда, мимо гаражей. Гаражи и стали отправной точкой в расследовании милиции, но никаких результатов следствие не добилось. Словно в небо взлетела их девочка, семнадцать лет ходившая по этой дорожке, мимо этих самых гаражей, то с мамой за ручку в детский сад, то в школу, то на остановку. Иван, носивший всё это время нож в груди, отвлекавшийся только потоком своей кроваво- спасательной работы, не мог смотреть на страдания жены: Нина таяла, не ела нормально, не спала, не говорила даже, замкнулась в себе, перестала совсем выходить днём из дома. Она, проработав в балете до пенсии, уже десять лет не ходила на службу, занималась домом, а после случившегося и во двор не хотела выходить, не могла видеть людей. Только поздно вечером иногда вдруг хлопала входная дверь, и Иван, поспешно накинув куртку, выходил вслед за нею. Он шёл в отдалении и видел, что Нина идёт по той дорожке через дворы к остановке, сосредоточенно присматриваясь к каждому предмету, словно ищет на пути хоть какую-то зацепку для разгадки мучительной тайны. Потом он пережидал за углом, когда она повернёт назад, забегал в свой подъезд, следил за нею из окна, вбегал в квартиру, когда выпевал свою трель кодовый замок подъезда.
Нина, нет, не Нина, а больная икс, лежала перед ним на столе. Надо было отрешиться от того, что каждая линия её тела, каждая родинка была ему знакома, словно его собственная. Он поднял скальпель и  точным движением повёл разрез. Картина предстала безнадёжная: удалять было нечего. По всей внутренней полости желудка рассеяны язвы, ясно говорящие о своём качестве. Иван увидел бесполезность попыток спасения – его не было. Но врач застыл над телом, а муж  вдруг осознал, что через месяц, ну, два, начнутся муки, ведущие к понятному исходу. Он уже сейчас знал, что потерял жену. Но в душе закопошилось искушение: вот так, одно движение, и безнадёжно больной организм уснёт вечным сном, не будет ни мук, ни тягостного прощания, ни страшного душевного истязания в течение ещё нескольких десятков дней. Никто не обвинит хирурга, если дрогнет его рука. Всякое бывает на операционном столе. Это было мгновение, медлить было невозможно, раздумывать некогда. Иван, вдруг налившийся состраданием, знавший всё наперёд, занёс скальпель, но, сморгнув режущую влагу в глазах, нечаянно посмотрел на полоску тела чуть выше разреза. Там  билась, пульсировала живая ткань, то приподнимая, то опуская основание груди. Нежная, бледная  кожа отливала голубоватым светом от светильника, но была живой, трепещущей. Хирург начал шить.
Нина потом, уже дома, с горечью спросила, зачем он её вернул. Иван промолчал. Он знал, что она и так всё понимает, а вот укорила его. Было обидно, словно его обвинили понапрасну. Жена умирала,  боль в его душе становилась всё нестерпимее. Он думал о себе с осуждением и неприязнью. Ещё его мучила мысль о том, что болезнь стремительно развилась от приёма женой таблеток, когда не было у неё сил терпеть душевные муки, и она стала пить много успокоительного, а он не усмотрел за нею.
Нина уже не вставала, когда Ивану позвонили из милиции, попросили прийти. Он не шёл, летел к остановке, разбрызгивая весеннюю грязь, смешанную с талым снегом, упираясь лбом в забрызганное, непрозрачное стекло, стоял на задней площадке троллейбуса, превозмогая лютый страх: он не спросил по телефону о причине вызова, но подумал об опознании трупа и теперь готовился к самому непоправимому. Его осторожно провели в комнату, где сидела какая-то женщина. Будин взглянул и зашатался, еле удерживаясь на ногах – это была их Катя. Её глаза, полные удивления и скрытого страдания, живым теплом  проникли в сердце отца. Он не мог выговорить ни слова, молча дышал, как после долгого бега и ронял слёзы. Только через полчаса Иван смог разглядеть дочь, увидеть насколько плохо она выглядит, как измучена и напугана. Он отвёз её к себе в больницу, там её обследовали и ещё три дня помогали восстановиться. Самое трудное для врачей состояло в том, чтобы вывести девушку из депрессии, полного окостенения чувств. Отец в больнице не отходил от дочери, говорил с ней, пытаясь пробудить желание жизни, покинувшее её, но ничего не рассказал о маме. А Катя только на третий день спросила о ней, словно проснулась после тяжёлого наркоза. Иван сказал, что мама больна, но скрыл, что безнадёжна.
Катя, наконец, дала внятные показания, навестившему её следователю. Насильник просто утянул девушку в свою квартиру, прямо по соседству с родным домом, держал её на цепи, кормил какой-то баландой, мучил, бил. Она смогла в его отсутствии дотянуться до табуретки и бросить её в окно. Квартира была на первом этаже. Стёкла посыпались чуть не на головы двоим прохожим, мужчине и женщине, из квартиры донёсся душераздирающий крик о помощи. Пострадавшие вызвали милицию.
Когда Нина узнала, что дочь жива, она не поверила Ивану, посмотрела на него с жалостью и пониманием.
— Спасибо, Ванечка, ты меня хочешь утешить перед смертью…– прошелестел её голос.
Но, увидев дочь, несколько посвежевшую после лечения, больная даже привстала на постели. Ещё неделю Нина была жива, в сознании до последних минут. Она не отпускала взглядом Катю, а у той депрессию словно выдавливало горе, заставляя ухаживать за мамой, думать о ней, длить её мгновения.
В последний час Нина стала спокойной и строгой, слабо сжимая мужу руку, сказала, глядя в глаза:
— Ванечка, спасибо тебе, родной, что не дал умереть на столе. Я ухожу счастливая: Катя нашлась, жива, она поправится… У  неё такой папа!..
Иван шёл за гробом жены и вспоминал тот страшный миг, когда, как был уверен, мог проявить милосердие, оборвав муки. Теперь он благодарно молился, что доверился высшим силам: Судьбе, Времени, Богу. Всё ещё торчал нож в груди, но надо было извлечь его и жить дальше – Катя, любимая девочка, изведавшая столько страданий, шла рядом.
Разгоралась весна.