Голуба, ты моя

                Голуба, ты моя.
           Когда я подъехал,  цинковый гроб уже стоял на двух табуретках, прямо но взлётной полосе. Вокруг него толпились люди,  среди которых было много военных.  Колесниченко,  выйдя из толпы,  подошёл ко мне и раздражённо спросил: «Чего так поздно?». Я как мог начал объяснять,  но он махнул рукой и,  опустив голову,  опять подошёл к гробу. Там лежала его двадцатилетняя дочь. А я начал проигрывать весь свой маршрут, как бы оправдываясь перед собой, что не опоздать я не мог. Вчера утром придя на военную кафедру, где я прослужил уже около года,  встретил возбуждённого дежурного Славу Шадрина и он сообщил мне уже не первому, что у зам. начальника при родах в Германии умерла дочь. Через час меня вызвал Колесниченко и сказал:      « Ты знаешь,  что у меня случилось,  и завтра нужно   на Чкаловский пригнать «буханку»,  чтобы перевести гроб, больше поручить никому не могу, здесь же все огражданились».
Утром я прибыл на УФПС (узел фельдъегерско-почтовой связи), который располагался в здании бывшей церкви,  и на мой вопрос: «Где машина?»,  дежурный ответил: «Какая машина?».  И все завертелось как всегда в показушном нашем  МВО (Московском военном округе). Пока дозвонились до начальника УФПС, который, оказывается,  забыл предупредить дежурного, пока дождались водителя с завтрака, пока по моему настоянию дозаправили машину и выехали за час до прилёта самолёта.
Немного успокоившись,  мысли мои вернулись к Колесниченко. Знал я его с самого начала моей службы в полку связи,  т.к. постоянно мотаясь по учениям,  часто приходилось сталкиваться с офицерами управления связи округа. Вёл он себя в общении довольно просто, всё  время подчёркивая своё хохлатское происхождение. Не раз я замечал,  что общаясь с телефонистками,  он обращался к ним: « Голуба,  ты моя».   Потом пошел слух,  что не только этим ограничивается его общение и наконец,  за год до моего перехода на кафедру,  его сняли с должности за аморальное поведение и вывели за штат.  Оказалось,  что телефонистки написали коллективную жалобу,  что используя служебное положение,  он склоняет их к сожительству и некоторых склонил.  Через месяц начальник войск связи  Роберт Маркович Мейчик представил  Колесниченко Ю.Ф.  на военной кафедре университета на должность заместителя начальника.  В простонародии про это говорят  -  пустил козла в огород.   На кафедре в то время обучались  студентки третьего и четвёртого курсов.
Я подошёл к гробу и через стекло увидел красивое лицо девушки,  чуть прикрытое румянцем , перекликающееся с лицом Натальи Варлей из кинофильма «Вий». Было впечатление,  что она спит и вот-вот должна проснуться. Будучи лейтенантом,   я месяц по разнарядке был в  экскортном карауле и  пересмотрел много покойников и старых и молодых.   На всех лежал отпечаток смерти и, если даже на лице был грим, выдавали руки всегда желтые и неестественно сцепленные. Здесь же от нас её отличали только прикрытые глаза, и осознание того,  что этот цветок увял и больше никогда не раскроется,  сдавливали сердце и невольно вставал вопрос «За что?».
И,  казалось бы,  пустяковые события промелькнули перед моими глазами. Колесниченко  после назначения на должность не стал сидеть в кабинете предшественника. Он оборудовал на верхнем этаже отдельный огромный кабинет с двойными глухими дверями.  Первой «жертвой» пала наша секретарша Алла. Уже когда я служил на кафедре,  проходя по коридору шестого этажа, я чуть не столкнулся с ней,  когда она выскочила из кабинета не прибранная с шальными глазами и с запахом спиртного. Её мать одиночка поднимала двух дочек.  Алка,  как мы её звали,  училась заочно и работала секретарём машинисткой. В моём взгляде,  я думаю,  не было осуждения,  а её как бы говорил:  «А  что мне делать?».   Ближе к вечеру,  будучи дежурным по кафедре,  часто приходилось пропускать студенток к Колесниченко  сдавать, так сказать,  тактико-специальную подготовку которую он вёл. Всё это вошло в привычку и до сегодняшнего дня не будоражило моё воображение.
«Рахиля, садись в Жигули» - резануло меня по ушам. Старуха,  лет семидесяти,  поддерживаемая какой-то женщиной подошла к машине. «Кто это такая, Рахиля?» -  обратился я к знакомому офицеру. «Жена Колесниченко,  ты,  что,  не знал,  он же еврей». « Как еврей? он же хохол!».  Валера рассмеялся: «Посмотри на него,  Жванецкий и он одно лицо». Я тупо уставился на Колесниченко, так вот почему он препятствовал моему переходу на кафедру. Однажды на учениях,  когда произошла неприятная история,  и надо было найти крайнего,  хотя был виноват Зайбель,  я заявил,  что Зайбеля  отмажут,  так как он еврей, а НВС у нас знаете кто. Колесниченко стал доказывать , что Зайбель немец. Придя на кафедру и немножко освоившись, Колесниченко выдвинул на должности старших преподавателей совсем,  казалось, бесперспективных двух евреев Рулу и Рябошепку. Их так всегда и упоминали в связке « Рула и Рябошапка».  Два старых майора без военного образования и практически не умеющих  связно говорить. Поговаривали, что на кафедру их пристроил НВС досидеть до пенсии. Колесниченко организовал им открытые уроки по практическим занятиям и на разбор пригласил в основном их соплеменников. Через месяц  у нас щеголяли два новых подполковника. Представляю в боевой обстановке этих командиров батальонов. Так вот почему он поддерживал и других офицеров,  около семидесяти процентов кафедры,  и гнобил остальных,  посылая их в Афганстан, Чернобыль, Забайкалье.
Похороны были назначены на среду.  Гроб на кладбище стоял на тех же табуретках. Среди провожавших,  я заметил и Валеру и, подойдя к нему, спросил: «Что же жена Колесниченко так старо выглядит,  им же лет по сорок пять». Валера сделал заумное лицо и молвил: « Ну, во- первых,  горе,  а во- вторых,  еврей, говорят,  проявляется как фотография со временем. У них в молодости много красавиц,  а к сорока годам страшно смотреть. И у мужиков тоже,  посмотри на Власова». Офицер управления связи,  которого я помню красавцем,  по которому страдала жена моего друга,  стоял в сторонке.  Недельная бородка его была седая,  нельзя сказать,  что он был лысый,  он хаотично был покрыт плешинами и давно не стриженые волосы свисали сосульками. Он был мой ровесник,  т.е. около сорока. 
Вспоминая прекрасное лицо покойницы,  я решил ещё раз посмотреть на неё. Стекло впаянное в цинк слегка затуманилось, на нём были видны следы помады от поцелуев и, как бы откуда-то  из далека, видно было её лицо.  Румяны ещё сохранились, но на лбу, на носу и на щеках были видны трупные пятна. Казавшаяся в первый раз как будто живой,  сейчас она была где-то уже не здесь. Я невольно задержался у гроба,  пятна как бы добавлялись и увеличивались в размерах. «Крышку давай»-  крикнул кто-то. Я невольно отступил назад и снова раздался плач и причитания….

     P.S.    Через неделю всё встало на свои места.  Опять в кабинет зачастила Алка,  студентки на сдачу ТСП. А через год Колесниченко попросили на пенсию. В последний раз,  когда я его увидел,  сразу и не признал. Какой-то старикашка,  явно похожий на еврея,  тащил через двор пар восемь резиновых сапог. Поравнявшись со мной, прошипел: «Здравствуй,  Владимир Иванович». Я знал, что он устроился в институте начальником гражданской обороны и вот, вероятно,  приватизировал сапоги,  тащя их к своей машине. Я ответил. Говорить было не о чем.  Впрочем, можно было задать вопрос,  почему он меня так долго мурыжил с подполковничьей должностью, и,  если бы не Володя  Тришкин, принёсший на совещание кучу методических разработок, написанных мной,  плакала бы моя карьера. Но теперь я точно знал почему.  Ни злости,  ни обиды у меня не было. Через месяц Миша Александров сообщил мне,  что Юрий Фёдорович погиб. Менял на даче крышу и сорвавшийся шифер перебил ему позвоночник.  Не раскаялся,  подумал я, вспомнив образ красивой девушки за стеклом и причитание Алкиной матери: « В секту ушла.  Не дна бы и не покрышки,  вашему Колесниченко!».