Повесть о приходском священнике Продолжение CI

Снежное крошево заметает следы....
Для Бируте.

Первый день поста встретил нас хмурой, сырой погодой с лёгкими порывами ветра и редкой россыпью мелкого снега. Только начало светать, как мы с Федькой и Тихоном принялись грузить необходимые вещи в старенький микроавтобус. Кто-то из прихожан взялся доставить нас к лесной сторожке. Фёдор пребывал в добром расположении духа. Он то напевал богослужебные стихиры, то подшучивал над задумчивым Тихоном, который никак не мог найти вязку со своими кистями. Полной грудью вдохнув утреннюю свежесть, я перекрестился на храм и сел в машину. Вроде бы обычный день, но душу наполняло какое-то необъяснимое чувство сродни умиротворённости, вниманию и сосредоточенности. Я вынул из кармана чётки, подаренные ещё отцом Василием в бытность моего послушания в соборе, погладил кисточку, маленький крестик с позолоченным сердечником, не спеша перебрал несколько узелков. Странно, но именно в ту минуту поплыли в голове воспоминания о том, чего никогда не вернуть, не пережить заново. Как суетна и скоротечна жизнь! Вот только недавно шагал с ранцем за плечами и букетом цветов в первый класс. Пролетели школьные годы, а с ними и золотое детство, в котором я как за каменной стеной был на попечении родителей. И вот теперь взрослая жизнь, беспощадная к ошибкам, строгая к наивным решениям, непредсказуемая, где-то даже недружелюбная. Уйдя с головой в свои мысли, я не заметил, как автомобиль тронулся с места, журча стареньким мотором, и мы отправились к месту нашего нового жилища на эти полтора месяца. Неспешно проплывали некрашеные заборы успевших стать такими родными Привольцев. Тётя Груша, спешившая куда-то с самого утра и даже зимой не расстававшаяся со своим велосипедом, провела нас учтивым взглядом, поправила сползший на бок платок, перекрестила вслед.
Лес завалило снегом. Здесь его почти не тронула оттепель и лучи солнца, так что зима по-прежнему царствовала во владении дремучих дубов и елей. На дороге, у самого подъезда к роскошной поляне, вгрызавшейся в заледенелое озеро, возле которого располагалась наша хижина, мы встретили лису. Она лениво плелась куда-то по своим делам, часто оглядываясь, видимо, не понимая, что за грохочущее чудовище нарушает утренний покой. Остановившись на несколько секунд, рыжехвостая хищница, посмотрела в сторону автомобиля, после чего проворно нырнула в сторону, петляя меж тёмных стволов. Лиса стала практически невидимой, её выдавал лишь пушистый хвост, то и дело мелькая промеж деревьев, пока совсем не скрылся в глубокой чаще.
В хижине царил неприветливый холод. Стены, окна, пол — всё буквально излучало морозную неприязнь. Выгрузив первым делом вещи, Федька отправился к дровнику, чтобы принести полен для печки.
 — Дров совсем мало, на пару недель, — сказал он, таща охапку берёзовых и сосновых чурбанов. — Боюсь, придётся потрудиться дровосеком.
 — Ничего, я помогу, — сказал я, тем более что физический труд был бы очень кстати.
Расселились сразу. Мне как батюшке выделили место на печке, Федя расположился ниже, на лежанке, а Тихону досталась добротная деревянная кровать. Как не мечтали мы прочитать молитвенное правило, покаянный канон, ничего не вышло. В избе было так холодно, что невозможно было нагреть себе место. Мы ютились у печи, завороженно глядя, как полыхает пламя. Оно невольно приковывало к себе внимание, не желая отпускать. И, конечно, дарило тепло, от которого душа расслабилась и обомлела. Только к вечеру в избе стало по-домашнему тепло. В четыре часа нужно было идти в храм на чтение канона Андрея Критского. Длинные постовые службы в Привольцах не служились. Их некому было читать и петь, так как на клиросе мало кто знал церковнославянскую грамоту. Да и люди не больно охотно изъявляли желание проводить в храме по полдня. Так что самое малое, что могли сделать, это чтение Великого канона.
Назад в Привольцы шли мы какими-то козьими тропами, через чащи и ухабы, вроде как напрямик. Дорогу совсем замело, по ней давно уже никто не ездил, так что пришлось брести, залезая по колено в сугробы. Федька всё время подбадривал, думая, что меня смущает столь трудная дорога. А мне это дело даже нравилось. Впервые в жизни попал я в такой поистине дремучий лес, и всё здесь привлекало, удивляло, но больше всего восхищало. Фёдор рассказывал, что не так давно тут водилось много диких зверей, встречались волки, олени, а иногда можно было столкнуться и с медведем.
 — Но теперь вряд ли остались в этом лесу какие-нибудь признаки обильной фауны. Разве косули да кабаны. Может, еще зайцы или лисицы, одну из них мы утром видели. Хотя точно не знаю, говорить не стану. Мужики рассказывают, мол, лосей до сих пор видеть приходилось, рёв оленя слышать. А кто и про волков басни травил. Мало ли, лес всё-таки немаленький.
На Великое повечерие почти никто не пришёл. Мы неспешно читали покаянный канон, на каждый стих делая земной поклон, это была инициатива Фёдора. После пятой песни почувствовал, как заболели суставы ног, защемило спину. Глядя, как Федька неустанно падает на колени, стало немного неловко, но ощутил, что мне не под силу такой подвиг. Моментально вспомнилось, что с самого утра ничего не ел, видимо, по этой причине силы оставляли не привыкшее к таким нагрузкам тело.
Уже на обратной дороге почувствовалось нытьё в животе и лёгкое головокружение. И это в первый день, а как же дальше-то? Впереди целый пост. Федька шагал бодро, как ни в чём не бывало. Он пытался шутить, возбуждённо рассказывал о необычном состоянии, которое пробудилось во время поклонов. Хотя ноги теперь гудят, трясутся от напряжения, желание подвизаться у него нисколечко не убавилось, даже наоборот. Мне, признаться, похвастаться было нечем. Заметив это, Федька сказал:
 — Батюшка, а может, ну его? Вижу, вам тяжело всё-таки... Возвращайтесь в мой дом. Здесь и храм рядом, да и условия другие. Я только на выходные приходить буду, чтобы на службу. Канон всего четыре дня. А вам на требы, да каждый день...
 — Как-то негоже возвращаться, Федя. Получается, сломался, не смог, струсил. Самого себя уважать не захочется.
 — Да бросьте вы! Это же не ссылка. Здесь силу соразмерить нужно.
 — Всё нормально, Федя! Жизнь — странная штука, разное может случиться. Ещё и не такое бывало. С Божьей помощью сдюжим.
Федька засмеялся, сжал кулак и, подняв его кверху, сказал подбадривающим тоном:
 — Так держать. Вот это по-нашему! А что ослабли, то моя вина. С этим переездом и печкой совсем забыли пообедать. Я бегал за дровами, на ходу сухари грыз, в кармане были. А потом уже некогда, на службу бежать надо. Ничего, сейчас придём, поужинаем.
Пока шли, окончательно стемнело. По лесу брели практически в сумерках. Зловеще потрескивали сосны, качая мохнатыми лапами, словно чёрными химерами. Теребились от лёгкого ветерка друг о друга стволы тонких осин, скрипели ветки могучих дубов. Фёдор включил фонарик, предусмотрительно прихваченный с собой, и яркий свет мигом разогнал призрачные страхи, наводившие муторную жуть.
Тусклый огонёк, блиставший в окнах нашей хижины, мы заметили ещё издалека. На душе стало как-то спокойно и радостно. Дом успел прогреться, так что теперь там было тепло и уютно. Тихон на службу с нами не ходил. Он решил до Пасхи вообще не покидать территории сторожки. Когда мы пришли, он читал какие-то молитвы при свечке, невнятно бубня вполголоса. Небрежно сбросив одежду, я буквально рухнул на деревянную скамью, изнемогая от усталости. Тихон закрыл книгу, размашисто перекрестился на иконы, согнулся в длинном поклоне, после чего сказал:
 — День прошёл, слава Богу, братья! Будем ужинать.
Ужином распоряжался Тихон. Федька говорил, что он якобы знает, как должен питаться настоящий подвижник. Помолившись, сели за стол, посреди которого стоял чугунок с тремя запечёнными в печи картошинами, а также миска с квашеной капустой. Тихон отрезал три ломтя ржаного хлеба, передав их нам по очереди. В большие чашки Федька налил узвар из сушёных яблок, груш, рябины, смородины, берёзовой коры.
 — Так братья, — сказал Тихон, вынимая из торбы, где хранился наш нехитрый провиант, каждому по яблоку, — ешьте столько, чтобы насытиться, голодными не ложитесь. Завтра силы понадобятся.
Ничего вкуснее, казалось, я до сих пор не пробовал. Обычная еда представилась неким невообразимым лакомством, от которого не чувствовалось ни тяжести в желудке, ни какого-либо сластолюбия, ни чревоугодия.
Вечернее правило читали вместе. Я буквально клевал носом, благо чтение молитв взял на себя Тихон. Едва добравшись до постели, меня мигом окутал сон, не дав возможности даже опомниться. Да и усталость воспринималась как-то по-доброму, с неописуемой радостью, словно ты выполнил в этот день особую миссию. Трудно представить, но в ту ночь не довелось увидеть ни одного сновидения.
Подъём у нас был очень рано. Часы показывали пять, когда Тихон принялся мотаться по дому, зажигать свечки, грохотать посудой, вёдрами, напевая псалмы. Федька сперва шёл в баню обливаться холодной водой, после чего совершал утреннюю пробежку вдоль озера в одних трусах и майке. Окончив свои процедуры, он тут же переключался на растопку печи и лежанки. Ох, как трудно подниматься в такую рань, тем более если твой организм предрасположен поздно ложиться и поздно вставать. Ну, ничего не поделаешь... Лежать, когда все на ногах, выглядело крайне неловко. Несмотря ни на что, мне удалось прекрасно отдохнуть, посему, умывшись ледяной водой, прогнал от себя остатки сна, став с ребятами на утреннюю молитву с полунощницей.
Потекла размеренная жизнь в лесной сторожке. Первая неделя выдалась особенно трудной. Уже к среде я почувствовал слабость, головокружение, в глазах серело, стоило лишь резко нагнуться или же сделать поклон. Тихон постепенно уменьшал дневную норму питания, и я, признаться честно, немного забеспокоился. Но, как оказалось, совершенно напрасно. Организм понемногу привыкал к такому образу жизни, так что уже на следующую неделю всё это воспринималось как должное. Тело становилось лёгким, каким-то непривычно воздушным.
Ели мы два раза в день. В обед, как правило, картошку, какую-нибудь кашу или пресные лепёшки с непонятной начинкой. Их готовил Тихон, уверяя, что их необходимо есть для поддержания организма. Вечером обходились краюшкой хлеба, каким-нибудь овощным салатом, а то и вовсе квашеной капустой да тёртой свеклой. Иногда Тихон варил какой-то непонятный отвар из трав, до того горький и противный, что выпив его, аппетит отбивало напрочь, причём надолго. В среду и в пятницу трапезничали после захода солнца. Ели исключительно ржаные сухари с солью, лук, иногда несколько грецких орехов. Лишь на выходные, после литургии, употребляли варёную пищу с подсолнечным маслом, а также пили чай не с мёдом, как обычно, а с сахаром.
Молились очень много. Начинали утром с полунощницы, утренних молитв, затем в течение дня читали богослужебные часы, каждый в своё время. Прочитывали за день половину псалтыри. А вечером, как и положено, — повечерие с канонами и молитвы на сон. Признаюсь, было нелегко, но со временем втянулся.
Днём Тихон писал свою икону, иногда уходил куда-то за озеро, возвращаясь только затемно. Федька пилил дрова, ходил со мной на требы или читал псалтырь, пока мы с Тихоном делали что-то своё.
Иногда к нам приходил Гаврилыч или Борис. Они добродушно подшучивали над нами, называя старцами-подвижниками, приносили кое-какие продукты, свечки или попросту справлялись о нашей жизни.
В Крестопоклонное воскресенье приехала Алиса. Увидев меня, она долго глядела каким-то непонятным, удивлённым взглядом, а затем спросила:
 — Батюшка, с вами всё в порядке?
Я сразу и не понял, что она имела в виду. Посему сдвинул плечами, ответив, мол, всё хорошо.
 — Вы очень исхудали, как-то даже внешне изменились, — в её голосе чувствовалось искреннее беспокойство.
Пришлось объяснить, что решил я с Федькой и Тихоном опробовать нелёгкую жизнь отшельника. Живу, мол, сейчас в той самой сторожке, где вы когда-то отшельничали с Настенькой.
 — Вот чего я больше всего боялась, везя вас в Привольцы, так этого самого случая, — сказала Алиса. — Здесь полно сумасшедших, которые могут вообразить себя великими подвижниками и втянуть вас в авантюру.
— Никто меня никуда не втягивал! — ответил я. — Сам решил. Думаю, это пойдёт только на пользу.
 — Вижу, — закрыв глаза, протянула Алиса. — Изнурите организм, заработаете язву, потом придётся в больнице откачивать.
 — А может, не стоит всё так омрачать? Бог милостив, я искренне надеюсь на то, что всё будет хорошо.
На это Алиса ничего не ответила. Она проглотила смешок, спрятав губы за приподнятым воротником, после чего сказала совсем другим тоном:
 — А у меня хорошие новости, — она выдержала паузу, глядя, как изменилось из-за любопытства моё лицо. — На неделе привезут блоки для основания храма, а также камень под фундамент для нашего дома престарелых. Совсем скоро потеплеет, погода к этому предрасполагает. Думаю, после Пасхи можно потихоньку начать строительство.
Новость действительно была потрясающей! Невольно представились приятные хлопоты строительства, исполнение задуманного, рабочие нюансы... Всю неделю не мог я более ни о чём думать. Мысленно душа всецело пребывала где-то там, в Покровском, на берегу реки, возле нашего дома. Ближе к вечеру я часто уходил в лес, садился под сенью размашистого старого дуба, шепча молитву закрывал глаза, прося Бога о помощи в строительстве нашего храма. Блаженные мгновения, которые запомнились на всю жизнь. Не чувствовалось холода, не пугали стремительно надвигающиеся сумерки. Радость остаться наедине со Христом, мысли о Его присутствии в каждом проблеске звёзд, дуновении ветра, шелесте лесных ветвей умиротворяли, успокаивали, придавали надежду и необъяснимую радость, исцеляли раненую душу.

Продолжение следует...