Глава 1. Женщина Гоголя и её подруги

Слиянье душ в духовном поцелуе.

    В январе 1831 года в очередном номере «Литературной газеты» появилась небольшая статейка «Женщина», принадлежащая перу Николая Васильевича Гоголя. Это была первая публикация из числа тех, под которыми стояла реальная фамилия автора. Где и когда 22-летний юноша мог познать или хотя бы наметить себе для описания столь зрелую и нешуточную тему? Ответить на этот вопрос мы не решимся. Тем не менее этюд был напечатан, и не просто в очередном номере, а в том, что посвящался памяти известного в России поэта Антона Дельвига, который незадолго до своей смерти по доносам литератора Булгарина графом Бенкендорфом от редактирования этой газеты был отстранён. В статье молодой провинциал по философско-эстетическим установкам и собственным взглядам сближался с авторским кругом редакции «Литературной газеты», где совершенно отчётливо прослеживался его отклик на стихотворную идиллию двухлетней давности самого А.А. Дельвига «Изобретение ваяния». Поэтому нам представляется, что абсолютно не случайно П.А. Плетнёв в письме А.С. Пушкину от 22 февраля, рекомендуя молодого автора как обещающего «что-то очень хорошее», не преминул упомянуть и об этой газетной публикации Гоголя. (Собственно говоря, других-то публикаций у Гоголя на тот момент и не было, поэтому и сослаться на нечто другое ему было невозможно.) Следует также добавить, что Пушкин, Пущин, Кюхельбекер, Дельвиг – все эти и многие другие блестящие умы XIX века в своё время учились в Царскосельском лицее вместе и состояли в близкой и бескорыстной братской дружбе на протяжении многих лет.
    Тот случай с публикацией уже сам по себе кажется не просто интересным, а уникальным и загадочным, и вот почему. Никому не известный молодой человек приезжает в столицу и очень скоро знакомится не только с П.А. Плетнёвым, но и с В.А. Жуковским, а потом и с самим А.С. Пушкиным – «солнцем русской поэзии». Трудно поверить или всего лишь представить себе, что его юношеское эссе «Женщина» могло бы тогда оказаться тем «трамплином», который помог вхождению никому не известного провинциального малоросса в высшие литературные круги огромной империи. Наше сомнение можно было бы выразить и проще, но теперь уже с точки зрения элементарных человеческих свойств и слабостей. Нужно ли было Пушкину это знакомство? Была ли в этом какая-то для него выгода? А если да, то в чём могла бы состоять необходимость его общения с безызвестным и к тому же ещё небогатым помещиком? Ведь для получения «пропуска» в ближний круг друзей великого поэта, как и в элитную группу литературных «генералов» столицы, кроме эссе «Женщина» в то время Гоголь больше ничего предъявить не мог! Вероятно, многих наших гоголеведов не одного поколения, даже самых заслуженных и превеликих, не раз приводило в замешательство или в ступор уже одно это поразительное обстоятельство. Конечно, здесь мы под «ступором» имеем в виду всего лишь творческое оцепенение или творческую озадаченность этим фактом, но не болезненное расстройство, нет. (Да простят нас великие за тень над их мраморными изваяниями и портретами.) И, конечно, мы понимаем, какую роль в России в то время, впрочем, как и сейчас, играла рекомендация друзей. Надо также заметить, что душевная щедрость А.С. Пушкина к подобным просьбам была запредельной.
    Начинающий писатель в Петербурге продолжал работать над «Вечерами на хуторе близ Диканьки», но «Вечеров...» пока ещё никто не видел, о них никто ничего не знал, и только «Женщина», опубликованная под его настоящим именем, могла его характеризовать как человека, склонного к писательскому ремеслу. Ведь под любыми другими его публикациями подпись «Н. Гоголь» с неизменной аккуратностью постоянно заменялась нарочито придуманными им и весьма далёкими по содержанию от имени, от фамилии, от Малороссии литературными псевдонимами. Неужто для первого знакомства с Пушкиным лишь этих страничек о женщине было достаточно? А может быть, здесь дело в чём-то совсем другом?
    «Мы зреем и совершенствуемся, но когда? Когда глубже и совершеннее постигаем женщину, – утверждал в своём витиеватом сочинении начинающий господин сочинитель. – Она поэзия! она мысль, а мы только воплощения её в действительности». Упреждая возможный вопрос читателей, заметим, что на первых страничках наших умопостроений петербурженок нет. Да и Гоголь публикует эссе о женщине и её красоте, написанное под влиянием знаний о других сторонках и раздольях – даже не российских. Речь идёт о Древней Греции. Но он уже в Петербурге – и с его прекрасными обитательницами ходит по одним и тем же улицам и скверам, дышит одним и тем же воздухом, приглядывается к столичному мегаполису, привыкает к чертам его характера. Однако знает, что мастера высшей литературной пробы независимо от предпочитаемых ими жанров, эстетических и стилистических ориентаций находятся где-то здесь – в столице!
    В тексте «Женщины» юный ученик Платона Телеклес жалуется своему учителю на то, что ему изменила возлюбленная, и проклинает её коварную природу, а сложившуюся ситуацию как бы комментирует Платон, то есть умудрённый большим жизненным опытом мыслитель. Мы читаем об этом и в то же самое время ясно себе представляем, что его (Платона) слова, его поучения и его наставления «выкладывает» и «выстраивает» для нашего прочтения и понимания 22-летний юноша по фамилии Гоголь...
    И как бы то ни было, и чтобы мы ни думали об отсутствии жизненного опыта у автора тех строк, но в этом небольшом произведении уже начинает проявляться один из главных мотивов всего творчества Николая Васильевича – мотив женской ипостаси мужской души. Его реальным олицетворением стал символический образ Алкинои, в котором автор соединил черты небесного божества и обычной земной женщины. Такая двойственность её сущности определяет и двойственное отношение к ней не только Платона и Телеклеса, но и Николая Гоголя, как и его эстетические подходы в творчестве, в понимании женщины, в личном представлении о ней.
    Женщина может оказаться неверной, но она превыше упрёка и разочарования, проводит идею юный автор, поскольку в ней раскрываются начала столь же безусловные и всеобъемлющие, как и чувство родины. Наверное, уже здесь Гоголь начинает открывать для себя, по существу, бескрайние культурные горизонты гендерной проблематики, которые впоследствии стали для него фундаментом в дальнейшем формировании его литературно-художественного потенциала. Женское обличье мужской души, его влекущая и возвышенная тайна воспринимались Гоголем как загадочно-неизведанный или осязаемо-неразгаданный путь к духовным тайнам мироустройства и к немыслимому сочетанию божественного и дьявольского в человеческой душе. Так, уже на старте своей творческой карьеры юноша определяется и со своим авторским «я», стремящимся соединить в себе идеи и убеждения, связанные с секретами собственно красоты как таковой – с глубинами чужой и своей душ. Мы никак не сможем обойтись без обильного цитирования этого текста, но вскоре вы убедитесь, что оно того стоит. Это же Гоголь! А вы, но только ещё до знакомства с ним, конечно, попробуйте вспомнить себя в 22-летнем возрасте, а уж потом найдите эти строки и абзацы и попытайтесь восстановить память своих давно минувших таких же юных лет... Представьте себя в 22. Если вы обнаружите своё превосходство или равенство с миропониманием автора «Женщины», примите наши неудержимые восторженные поздравления и нескончаемую похвалу. В этом случае (сразу после наших аплодисментов) хватайтесь за перо! Вы Философ и Поэт! У вас блестящее будущее!
    «Что, мой божественный учитель? не ты ли представлял нам её [женщину – Г.Д.] в богоподобном, небесном облачении? – возбуждённо вопрошает юный ученик Платона Телеклес, а пишет Николай Гоголь. – Не твои ли благоуханные уста лили дивные речи про нежную красоту её? Не ты ли учил нас так пламенно, так невещественно любить её? Нет, учитель! твоя божественная мудрость ещё младенец в познании бесконечной бездны коварного сердца. Нет, нет! и тень свирепого опыта не обхватывала светлых мыслей твоих, ты не знаешь женщины».
    «Знаю, ты хочешь говорить мне об измене Алкинои, – заметил учитель. – Твои глаза были сами свидетелями... но были ли они свидетелями твоих собственных мятежных движений, совершавшихся в то время во глубине души твоей? Высмотрел ли ты наперёд себя? Не весь ли бунт страстей кипел в глазах твоих? а когда страсти узнавали истину? Чего хотят люди? они жаждут вечного блаженства, бесконечного счастия, и довольно одной минутной горечи, чтобы заставить их детски разрушить всё медленно строившееся здание! Пусть глазами твоими смотрела сама истина, пусть это правда, что прекрасная Алкиноя очернила себя коварною изменой. Но вопроси свою душу: что был ты, что была она в то время, когда ты и жизнь, и счастие, и море восторгов находил в алкиноиных объятиях? [Здесь и далее в этом абзаце выделено мною для последующего объяснения – Г.Д.] Переверни огненные листы своей жизни и найдёшь ли ты хотя одну страницу красноречивее, божественнее той? Захотел ли бы ты взять все драгоценные камни царей персидских, всё золото Ливии за те небесные мгновения?» Здесь Платон говорит о счастье пребывания в объятиях женщины, о божественных и драгоценных этих небесных мгновеньях.
    Читайте следующий абзац, где вы найдёте слова о постижении новых тайн и откровений, о верховном благе, о самосовершенствовании мужчины при этом: «Устреми на себя испытующее око: чем был ты прежде и чем стал ныне, с тех пор, как прочитал вечность в божественных чертах Алкинои; сколько новых тайн, сколько новых откровений постиг и разгадал ты своею бесконечною душою и во сколько придвинулся ближе к верховному благу! Мы зреем и совершенствуемся; но когда? когда глубже и совершеннее постигаем женщину», – сказал учитель. В цитировании последней фразы мы повторяемся, но разве возможно без неё обойтись. теперь уже не вырывая её из текста? В ней вселенский смысл! Вселенская суть!
    В этом абзаце мы уже не выделяем каких-либо фраз или слов из текста великого Гоголя. Мы только пытаемся обратить ваше внимание на эти строки и называем их автора пока ещё авансом – великим. В момент их написания у Гоголя других строк, как и жизненного опыта, не было, но, почему же к ним такое внимание?
    «Одно из определений любви – способность наслаждаться желанным, вобрать в себя, слить с собой всё то, что я желаю и что желает меня, – замечает М.Н. Эпштейн. – У человека множество быстро вспыхивающих эротических желаний-фантазий, но, утоляя их только телесно, он не испытывает подлинного наслаждения, потому что эрос ищет чего-то иного – того, что мы называем плотью». В начале эссе об измене Алкинои говорится как бы «по факту случившегося». Но разве не об этом пишет Гоголь? Конечно, литературные повествования описывают только зримую сторону любви, то, что происходит при свете дня, или то, что рисует воображение даже впотьмах. Но любовное переживание нельзя нарисовать, вобрать в зону зрительного восприятия. Наслаждение есть, прежде всего, осязательный опыт, а для передачи этого рода ощущений наш язык менее всего приспособлен. Слова, вообще способы языковой артикуляции поставляют нам, прежде всего, мир объектных, зрительных впечатлений, затем – слуховых, тоже предполагающих дистанцию, и лишь в последнюю очередь – ощущения осязания, которые непосредственно сливаются с осязаемым. Теперь можно ещё раз вспомнить о недавно прочтённых нами строках обо всём золоте Ливии в обмен на те небесные мгновения, которые Телеклес уже когда-то пережил в объятьях Алкинои...
    «Нежность усиливается желанием, – продолжает М.Н. Эпштейн, – но не исчезает с его утолением. Половое соединение в любви завершается не отчуждением, а каким-то успокоением души, которая восходит на новую ступень приятия другого, освобождаясь от телесного желания и тем более остро ощущая неизбывность другого желания и другого наслаждения». О послевкусии страсти говорит Платон. Конечно, он знает о том, что есть страсть. Но пишет-то об этом 22-летний юноша, о котором даже после его смерти многие уверенно пишут, что он не познал женщины и умер девственником. Заметим, что слова Эпштейна мы приводим, пожалуй, не более чем в качестве варианта перевода Гоголя в современную «транскрипцию».
    Продолжаем цитировать отрывок из статьи «Женщина»: «Что женщина? – Язык богов! Мы дивимся кроткому, светлому челу мужа; но не подобие богов созерцаем в нём: мы видим в нём женщину, мы дивимся в нём женщине и в ней только уже дивимся богам, – продолжил он. – Она поэзия! она мысль, а мы только воплощение её в действительности. На нас горят её впечатления, и чем сильнее и чем в большем объёме они отразились, тем выше и прекраснее мы становимся. Пока картина ещё в голове художника и бесплотно округляется и создаётся – она женщина; когда она переходит в вещество и облекается в осязаемость – она мужчина. Отчего же художник с таким несытым желанием стремится превратить бессмертную идею свою в грубое вещество, покорив его обыкновенным нашим чувствам? Оттого, что им управляет одно высокое чувство – выразить божество в самом веществе, сделать доступным людям, хотят часть бесконечного мира души своей, воплотить в мужчине женщину. И если ненароком ударят в неё очи жарко понимающего искусство юноши, что они ловят в бессмертной картине художника? видят ли они вещество в ней? Нет! оно исчезает, и перед ними открывается безграничная, бесконечная, бесплотная идея художника. Какими живыми песнями заговорят тогда духовные его струны! как ярко отзовутся в нём, как будто на призыв родины, и безвозвратно умчавшееся, и неотразимо грядущее! как бесплотно обнимется душа его с божественною душою художника! Как сольются они в невыразимом духовном поцелуе!.. Что б были высокие добродетели мужа, когда бы они не осенялись, не преображались нежными, кроткими добродетелями женщины? Твёрдость, мужество, гордое презрение к пороку перешли бы в зверство. Отними лучи у мира – и погибнет яркое разнообразие цветов: небо и земля сольются в мрак, ещё мрачнейший берегов Аида. Что такое любовь? – Отчизна души, прекрасное стремление человека к минувшему, где совершалось беспорочное начало его жизни, где на всём остался невыразимый, неизгладимый след невинного младенчества, где всё родина. И когда душа потонет в эфирном лоне души женщины, когда отыщет в ней своего отца – вечного бога, своих братьев – дотоле невыразимые землёю чувства и явления – что тогда с нею? Тогда она повторяет в себе прежние звуки, прежнюю райскую в груди Бога жизнь, развивая её до бесконечности...»
    Известно, что в Средние века философия любви во многом приобретала теологическую окраску и часто превращалась в рассуждения о Божественной любви, о почитании Бога. В это время в философии утвердилось резко отрицательное отношение и к половой любви, и к женщине. Например, в «Исповеди» Августин Блаженный утверждал, что истинная любовь возможна лишь в Боге: «Если тела угодны тебе, хвали за них Бога и обрати любовь свою к их мастеру, чтобы в угодном тебе не стал ты сам неугоден. Если угодны души, да будут они любимы в Боге, потому что и они подвержены перемене и утверждаются в Нём, а иначе проходят и преходят. Да будут же любимы в Нём».
    В представлении же Платона разум не чужд страсти и эротическому порыву. Но эта страсть, по его утверждению, должна быть направлена вверх по некой лестнице, «лестнице Эрота». Философ утверждал, что любовь всегда начинается с любви к прекрасным телам. Взрослея, человек одновременно становится мудрее и начинает понимать, что в любви душа прекрасней и достойней тела. И тогда человек любит своего избранника, прежде всего, ради души, а потом уже ради тела. Но на такой вполне одухотворённой любви двух индивидов лестница Эрота у Платона не заканчивается. Из его теории следует, что мудрец, достигший вершины этой лестницы, любил бы в первую очередь прекрасное как таковое (идею прекрасного, то, что не где-либо, в чём-либо, но всегда и безусловно прекрасно), а того или иного человека – постольку, поскольку он к нему причастен. Получается, что направить всё своё желание любить на одного единственного человека, по Платону, – неправильно, поскольку этого слишком мало. Но вершине такой эротической иерархии находится не некто, а нечто, не человек, а идея.
    «Вдохновенные взоры мудреца остановились неподвижно: перед ними стояла Алкиноя, незаметно вошедшая в продолжение их беседы, – читаем мы далее. – Опершись на истукан, она вся, казалось, превратилась в безмолвное внимание, и на прекрасном челе её прорывались гордые движения богоподобной души. Мраморная рука, сквозь которую светились голубые жилы, полные небесной амврозии, свободно удерживалась в воздухе; стройная, перевитая алыми лентами поножия нога, в обнажённом, ослепительном блеске, сбросив ревнивую обувь, выступила вперёд и, казалось, не трогала презренной земли; высокая, божественная грудь колебалась встревоженными вздохами, и полуприкрывавшая два прозрачные облака персей одежда трепетала и падала роскошными, живописными линиями на помост. Казалось, тонкий, светлый эфир, в котором купаются небожители, по которому стремится розовое и голубое пламя, разливаясь и переливаясь в бесчисленных лучах, коим и имени нет на земле, в коих дрожит благовонное море неизъяснимой музыки, – казалось, этот эфир облёкся в видимость и стоял перед ними, освятив и обоготворив прекрасную форму человека. Небрежно откинутые назад, тёмные, как вдохновенная ночь, локоны надвигались на лилейное чело её и лилися сумрачным каскадом на блистательные плеча. Молния очей исторгала всю душу... – Нет! никогда сама царица любви не была так прекрасна, даже в то мгновенье, когда так чудно возродилась из пены девственных волн!.. В изумлении, в благоговении повергнулся юноша к ногам гордой красавицы, и жаркая слеза склонившейся над ним полубогини канула на его пылающие щёки».
    Об этих строках Н.В. Гоголя-юноши написано немало. Но это не лишает нас возможности высказать и своё мнение о них. Интерес к ним в нашей интерпретации может быть лишь в том, что в их написании ни литературоведы, ни гоголеведы участия не принимали. Мы думаем, что Алкиноя, предстающая в рассуждениях Платона божеством, сама себя таковым не осознавала. Более того, эта прекрасная женщина, по всей видимости, до того жила жизнью, переполненной чувственными наслаждениями и непоколебимой уверенностью не только в своей совершенной неотразимости, но и в беспредельном превосходстве над всеми, включая мужчин. Получение всех существующих благ, которые только есть в жизни, и являлось целью её земного пути, ибо она считала себя вершиной в земной жизни, но не божеством, спустившимся с неба для её совершенствования и облагодетельствования.
    Глубокое понимание божественного смысла своего существования практически нейтрализовало бы те её цели, которые она определила сама себе, ибо в поведении её и у окружающих места для непрерывного восхищения ею не нашлось бы. Услышав из уст Платона о высшем, истинном предназначении женщины, а собственно, о своём, она была поражена этим открытием. Явившееся ей таким образом откровение перевернуло все её поверхностные представления о жизни и о себе самой. Ей открылась суть её истинного женского начала, она оказалась частью Бога. Всё бывшее доселе померкло, потеряло краски и всякий смысл. Она заново родилась или воскресла другим человеком. Осознание этого вызвало такую бурю в её душе, что, несмотря на всю свою внешнюю холодность, оно не уместилось в её гордом сердце, растопило его, и жаркая слеза умыла юношу, для которого всё сказанное учителем также стало откровением и было принято им беспрекословно.
    Услышав и поняв слова о роли женщины, об особенностях её внутреннего мира, богатства сердца и души и то, с каким вдохновением и тактом Платон разъяснил своему ученику суть женского естества, Алкиноя была потрясена. Ведь кто-то впервые в жизни подтвердил её внутренние догадки, да и понял её. Ведь теперь ей не надо ни перед кем объясняться и тем более искать оправдания за свои действия! Обнаружив же Телеклеса у своих ног, она вдруг осознала, что может быть по-настоящему любимой.
    Вот тогда её слёзы счастья и канули на его пылающие щёки...


Цена несбыточных желаний

    Н.В. Гоголь не случайно с самых юных лет жизни стремился в столицу, связывал с ней все свои мечты и планы, и, конечно же, вполне закономерным является тот факт, что в творчестве его нашлось место и для Петербурга, и для центрального проспекта главного города России. Размышляя о литературной деятельности писателя в столице, многие детали из его жизни и творчества мы будем рассматривать и предлагать вам в сравнениях. Скажем сразу: очень непросто даже припомнить все имена тех писателей, поэтов и художников, чьи проницательные взоры, кисть, перо или другие «инструменты» раскрывались именно в этом городе и обращались именно к Невскому проспекту Петербурга в XIX веке, задолго до того, в период жизни Гоголя или уже после него. Их огромное множество, поэтому здесь нам удастся сослаться лишь на некоторых.
    Сейчас, когда мы вспоминаем творческое наследие Н.В. Гоголя, то чаще всего на ум приходят его герои из «Мёртвых душ», «Вечеров на хуторе близ Диканьки», «Тараса Бульбы» и, конечно же, «Вия». (Об этом, конечно, всех больше позаботился наш кинематограф, что тоже неплохо.) Вместе с тем «Петербургские повести» классика вспомнит далеко не каждый из числа даже средне начитанных людей, к которым автор этих строк относит и себя. И в то же время после самого непродолжительного размышления большинству из нас память, конечно, вытолкнет из своих глубин майора Ковалёва и его забавное преследование собственного носа. Реанимирует мытарства Акакия Акакиевича Башмачкина из «Шинели», или холодящие душу и сердце глаза человека, вперяющиеся в каждого, кто вспомнит «Портрет» и события, там развивающиеся. «Нос», «Шинель», «Портрет» – это тоже, как вы помните, повести. Есть ещё «Записки сумасшедшего». Все эти произведения созданы в Петербурге. Всех их персонажей и истории вокруг них придумал Н.В. Гоголь. Образ Невского проспекта он создал в одноимённой повести, где не на шутку «прославил» его глянец и нищету, его сытую снисходительность и жестокость, его продажную любовь и ненависть к простым людям, бедным и неустроенным в жизни, их призрачную радость и выжигающие душу тоску и отчаяние. На красотах проспекта, его историях и его героях мы остановимся несколько позднее, а сейчас будем говорить более обобщённо.
    В сборнике «Петербургских повестей» проводником и агентом инфернальных сил в большей мере выступает женское начало. Здесь женская топика «внутренне связана с гоголевским мифом Петербурга, воплощающего в своём облике черты блудницы вавилонской», как утверждает В.Ш. Кривонос. С таким мнением представляется возможным согласиться. Ведь на проспекте самая восхитительная дама оборачивается блудницей, а другая ею не становится только в силу сложившихся обстоятельств и краткости того времени, на протяжении которого мы её наблюдали. Конечно, такое порой случалось не только в Петербурге и не только во времена Гоголя. Но мы напомним вам ещё раз тот тезис, что истинная красота внушает человеку благоговение, напоминает ему о божественном, о «небесной родине» его души. Гоголь в этом не сомневается и показывает нам, что красота действительно имеет божественное происхождение, но в современной городской цивилизации «ужасной волею адского духа», жаждущего разрушить гармонию жизни, она «поставлена в услужение разврату», и женщина превращается в «двусмысленное существо, присвоив себе ухватки и наглость мужчины».
    Сюжет «Невского проспекта», на первый взгляд, очень простой. Но последовательно придерживаться его развития, следовать за строками великого рассказчика и не останавливаться на его идеях для нас оказалось задачей невыполнимой. Поэтому для начала мы обрисуем события очень коротко.
    Их суть такова. На проспекте встречаются два приятеля. Их внимание привлекли симпатичные, энергичные, наверное, сексуальные женщины, за которыми они (каждый за «своей») в результате и последовали. Художник Пискарёв, воспламенившийся любовью романтик, бросился за божественной красотой, но оказался в притоне, не выдержал столкновения своей мечты с реальностью и вследствие употребления опиумного дурмана через мир кошмаров и сновидений ушёл от правды жизни в мир иной. Его приятеля, поручика Пирогова, в другой симпатичной незнакомке на проспекте привлекло необузданное сладострастие, перспектива удовлетворения с ней своих сексуальных желаний, пристрастий и фантазий. С этим объектом воображаемых утех поручику тоже не повезло. Хоть дамочка и оказалась дурочкой (простите за такую дерзость, но это так, и Пирогову данный факт оказался бы даже на руку), к тому же была ещё и замужней. И хотя поручик пострадал от её мужа, сильно он не расстроился. Сегодня не повезло – повезёт завтра с другой дамочкой. Вот и все дела, а жизнь – продолжается.
    В городе, названном в честь апостола Петра, по народным поверьям, райского ключника, Н.В. Гоголь написал повести «Нос» (1832– 1836; 1851), «Портрет» (1832, 1851), «Шинель» 1834, 1842), «Невский проспект» (1833–1834), «Записки сумасшедшего» (1834) и несколько отрывков, которые так и остались в ранге произведений незавершённых. В «Записках сумасшедшего» само жизнеописание человека является ужасом жизни, поскольку мотив сумасшествия выполняет сюжетообразующую функцию. Здесь Аксентий Иванович Поприщин начинает свою историю с обожествления генеральской дочки, в которую незаметно для самого себя влюбляется, а заканчивает открытием, что женщина влюблена в беса.
    Наверное, и здесь обожествление женщины, пусть и влюблённой в беса, вполне оправданно. Снова именно она выступает «инструментом» выявления пороков мужчины, «катализатором» в процессе очищения от них, каким и в жизни самого писателя является его фирменное стремление к совершенству. Именно женщина, и никто иной, способна поразить мужчину в самое сердце, разжечь пожар в его холодной голове, поколебать его слаженную логику, разбить в прах его самоуверенность и трезвый расчёт.
    Поприщин сходит с ума и, почти как художник Пискарёв, гибнет от неразделённой любви и потери перспектив в борьбе за неё. (В борьбе, которая так и не начиналась.) В повести «Портрет» светская дама и её юная дочь исполняют роли первых клиентов талантливого художника Чарткова, но, по сути, они же являются здесь посланцами дьявола (ростовщика) и покупателями красоты, «запуская» процесс предательства искусства и перерождения таланта художника в обычную халтуру ремесленника.
    В повести «Нос» все страхи и ужасы главного её героя майора Ковалёва состоят не в том, что он потерял нос как часть лица, без которой ему невозможно выжить. А в том, что майор теперь не мог показаться на глаза ни случайно повстречавшейся ему на пути дамочке, когда «увидел из-под шляпки её кругленький, яркой белизны подбородок», ни знакомым ему тётенькам Чехтарёвой и Подточиной. Для 46 47 человека самовлюблённого и самодовольного, «заточенного» на перспективу выгодной женитьбы, а по пути к достижению этой цели и на свободную от каких-либо обязательств активную постельную практику, это оказалось трагедией. Как жить без носа сегодня, если ещё вчера он «встречал какую-нибудь смазливенькую» девушку и с непременным удовольствием наставлял её секретными установками о том, как его найти и когда ей прийти к нему домой для свидания и утех?
    Как бы обобщая итоги нашего недолгого обозрения, прислушаемся к мнению профессора В.М. Марковича, который объясняет нам суть неудач этих героев, возникших в результате встреч с женщинами: «Иррациональное, но совершенно несомненное ассоциативное сближение женщины и города всё более уплотняется в тему демонской «прелести», несущей соблазн и катастрофу». После прочтения повести вы точно согласитесь с нами в том, что в Петербурге на самом деле всё именно так и происходит.
    В повести «Невский проспект» Николай Васильевич, наверное, наиболее полно и наиболее глубоко высказывается по таким вопросам, как отношение к женщине, происхождение женской красоты, её примерная типология и сущность. И хотя красавицы Гоголя постоянно возникают на страницах самых разных произведений и занимают там весьма запоминающиеся и достойные самого пристального внимания любознательных читателей места, именно в «Невском...», как нам кажется, и это отмечают многие критики, образ его литературной героини проецируется наиболее разносторонне и философично. Существуют мнения, что здесь женщина и её многосложность у Н.В. Гоголя проявляются наиболее объёмно, выразительно и интригующе. Может быть, так оно и есть, но мы, пожалуй, с отдельными аспектами такого вывода всё же не согласимся. Выразительней и многосторонней (даже несмотря на её ограниченность, и в этом парадокс) выглядит всё же Коробочка Настасья Петровна. Наиболее интригующее впечатление о себе оставляет всё-таки панночка из «Вия», хотя мы не знаем ни её имени, ни даже фамилии... Ну, здесь, конечно, кому как, да и стоит ли спорить об этом со специалистами или ломать себе голову над рейтингом литературных образов Н.В. Гоголя?
    Не располагая академическими знаниями в этой области, мы можем опираться лишь на собственное мнение о замечательных текстах Н.В. Гоголя и его героях. Хорошо, что все они на веки вечные вошли в сокровищницу русской литературы и остались доступными для наших предшественников и современников, как профессионалов, так и пытливых читателей или «диванных» философов вроде автора этого незамысловатого пересказа прочитанного.
    Один из главнейших пороков русской литературы – боязнь счастья как греха, нежелание любить и принимать себя такими, какие мы есть. Этот прекрасный стимул личного развития и общественной модернизации обрекает нас на ощущение неблагополучия. Вот и вся жизненная фабула, которая Гоголем разложена на сложнейшие нюансы, «молекулы» характеров и взаимоотношений людей. Замечательно то, что есть однозначные ответы на все вопросы, возникающие у нас после прочтения. Удивительно, что вскоре они, как правило, попадают под ревизию. Оказывается, что в них нет одной единственной правды и правоты в действиях героев. Это та самая ситуация, с которой любой из нас сталкивается рано или поздно и не в состоянии принять решение: шаг в сторону одного человека может ранить или убить другого. И чем больше читаешь Гоголя, тем больше подозреваешь себя в контрабанде мыслей из настоящего в прошлое или наоборот...


Кто зажигает лампы

    Любовь, уважение, разочарование, зависть или ненависть – это те чувства, которые испытывали многие современники Н.В. Гоголя по отношению к нему. Конечно, у каждого из них был свой резон для определения своего «полюса» отношения к писателю, свои мотивы и «точки» воспламенения, угасания или замерзания этих чувств. В послегоголевский период XIX века можно было бы выделить, прежде всего, Ф.М. Достоевского, увидевшего Николая Васильевича гигантской мифологической фигурой и связавшего его и Лермонтова как двух демонов, изменивших путь нашей литературы после Пушкина. Этот тезис полвека спустя будет развивать А.А. Блок, рисуя всё ту же пару демонов: Гоголя и Лермонтова, ведущих под руки третьего демона – теперь уже самого Фёдора Михайловича. И уже поэтому даже наряду с никому не нужными нашими несогласием или согласием, в чём бы они ни состояли, мы охотно поддерживаем блистательных гоголеведов, критиков и неподдельных философов в том, что повесть Н.В. Гоголя «Невский проспект» действительно является одним из наиболее таинственных или, по крайней мере, наиболее загадочных произведений классика. Достоевского обойти стороной нам здесь никак не удастся. Мы будем предпринимать старания в постижении глубин душ героев Гоголя: не мёртвых, а живых душ, чему на протяжении всей своей творческой биографии постоянно учился у Гоголя Достоевский. Подражал ему, не соглашался с ним, выдвигал свои контраргументы, но продолжил развивать именно его идеи и традиции.
    В повести «Невский проспект» за внешней простотой происходящих событий, непривычным и необычным раздвоением сюжета скрываются сложнейшие философские смыслы и глубинные общественно значимые выводы. Наше видение содержания повести и понимание её сути мы и попробуем здесь предложить тем читателям, которых, как и нас, по-прежнему интересует даже сама практика осуществления творческих поисков поэта и его блестящих находок. В наших размышлениях и рассуждениях не стоит искать открытий. В них лишь пересказ прочитанного и личное отношение к строкам Николая Васильевича Гоголя, написанным без малого два века назад, в них наше понимание сути красоты женщины и отношения к ней. Он писал просто, он писал о простом, но как это у него получалось, наверное, одному Богу известно. Об этом можно говорить и думать всегда, потому что наша жизнь и есть самая главная наша исповедь перед Богом.
    «Нет ничего лучше Невского проспекта, по крайней мере, в Петербурге; для него он составляет всё» – эти восторженные слова помещены Гоголем в первых же строках повести. Далее он пишет: «Чем не блестит эта улица – красавица нашей столицы! Я знаю, что ни один из бледных и чиновных её жителей не променяет на все блага Невского проспекта. Не только кто имеет двадцать пять лет от роду, прекрасные усы и удивительно сшитый сюртук, но даже тот, у кого на подбородке выскакивают белые волоса и голова гладка, как серебряное блюдо, и тот в восторге от Невского проспекта. А дамы! О, дамам ещё более приятен Невский проспект».
    Сколько же здесь прекрасных слов о дамах и об их приятностях! Как вам, например, такие строки: «Тысячи сортов шляпок, платьев, платков – пёстрых, лёгких, к которым иногда в течение целых двух дней сохраняется привязанность их владетельниц, ослепят хоть кого на Невском проспекте. Кажется, как будто целое море мотыльков поднялось вдруг со стеблей и волнуется блестящею тучею над чёрными жуками мужеского пола. Здесь вы встретите такие талии, какие даже вам не снились никогда: тоненькие, узенькие талии, никак не толще бутылочной шейки, встретясь с которыми вы почтительно отойдёте к сторонке, чтобы как-нибудь неосторожно не толкнуть невежливым локтем; сердцем вашим овладеет робость и страх, чтобы как-нибудь от неосторожного даже дыхания вашего не переломилось прелестнейшее произведение природы и искусства. А какие встретите вы дамские рукава на Невском проспекте! Ах, какая прелесть! Они несколько похожи на два воздухоплавательные шара, так что дама вдруг бы поднялась на воздух, если бы не поддерживал её мужчина; потому что даму так же легко и приятно поднять на воздух, как подносимый ко рту бокал, наполненный шампанским».
    Дамы Невского проспекта в чём-то очень разные, а в чём-то и очень похожие друг на дружку, но по ходу развития сюжета повести они постоянно сопровождают наших героев, хотя точнее будет сказано, что герои сами заколдованно-пугливо или с отважным безрассудством носятся за ними, стремясь к их благосклонности. Дамы ничего не предпринимают для того, чтобы эти преследования прекратить. Они вольно или невольно потакают этому, что вполне объяснимо. Мало того: кто кого высматривает на проспекте – это ещё надо понять. Ведь мир состоит из женщин, мужчин и огромного спектра чувств, постоянно возникающих между ними. В этих чувствах нам и требуется разобраться. С погружением в суть происходящих здесь событий мы замечаем, как восхищение Невским проспектом у писателя перерастает в огорчённое удивление, а затем и в досаду от того, что всё многообразие петербуржской жизни сосредоточилось именно здесь, и того, что же здесь на самом деле происходит.
    Впечатление первое. Массовое пребывание граждан на Невском проспекте в значительной мере носит рекламный характер. Дальше – больше. Заказчик, поставщик и потребитель рекламы – монополист, и это всё она: госпожа пошлость. Н.В. Гоголь приводит нам примеры того, как он на Невском проспекте «наталкивается» на неё, на банальную человеческую пошлость, которая его больше всего огорчает, и демонстрирует нам свои разочарования тем, как он о ней отзывается. Разочарования в том, что его давнишние, ещё юношеские ожидания прелестей столичной жизни этих прелестей там не находят. Жизнь в столице открывается ему миром большой роскоши и такой же подлости, миром беспросветной нищеты и не меньшей непристойности и обмана. Поэтому Гоголь исподволь, мягко и изящно по ходу повествования удаляется от строк своего первоначального восторга Петербургом, находя на физиономии города мрачные, унылые и трагичные приметы хронических недугов. И хотя Петербург для него остаётся величественным и торжественным городом, манящим и будоражащим воображение поэта, восхищающим его своим разнообразием, писатель утверждает: продажности и лжи здесь ничуть не меньше, чем нарочитого пафоса, глупой помпезности, показушной роскоши и дутого величия.
    «О, не верьте этому Невскому проспекту! – восклицает Н.В. Гоголь. – Я всегда закутываюсь покрепче плащом своим, когда иду по нём, и стараюсь вовсе не глядеть на встречающиеся предметы. Всё обман, всё мечта, всё не то, чем кажется! Вы думаете, что этот господин, который гуляет в отлично сшитом сюртучке, очень богат? – Ничуть не бывало: он весь состоит из своего сюртучка. Вы воображаете, что эти два толстяка, остановившиеся перед строящеюся церковью, судят об архитектуре её? – Совсем нет: они говорят о том, как странно сели две вороны одна против другой…» Данную выдержку мы взяли уже из финальной части повести, и сделали это лишь для того, чтобы вы оглянулись назад, пока не забыли. Оглянулись на приведённые нами чуть-чуть выше те строки восторга, с которых мы начали наш рассказ о красоте города и его жителей в понимании юного автора.
    В этих же целях мы на минуточку отвлечёмся от подслушанного рассказчиком разговора теперь уже о воронах и попытаемся возвратить ваше внимание к контрасту после возгласа: «А дамы!..» Наверное, вспомнили? А теперь прочтём продолжение фрагмента: «Вы думаете, что эти дамы... но дамам меньше всего верьте. Менее заглядывайте в окна магазинов: безделушки, в них выставленные, прекрасны, но пахнут страшным количеством ассигнаций. Но боже вас сохрани заглядывать дамам под шляпки! Как ни развевайся вдали плащ красавицы, я ни за что не пойду за нею любопытствовать. Далее, ради бога, далее от фонаря! и скорее, сколько можно скорее, проходите мимо. Это счастие ещё, если отделаетесь тем, что он зальёт щегольской сюртук ваш вонючим своим маслом. Но и кроме фонаря, всё дышит обманом. Он лжёт во всякое время, этот Невский проспект, но более всего тогда, когда ночь сгущённою массою наляжет на него и отделит белые и палевые стены домов, когда весь город превратится в гром и блеск, мириады карет валятся с мостов, форейторы кричат и прыгают на лошадях и когда сам демон [выделено мною – Г.Д.] зажигает лампы для того только, чтобы показать всё не в настоящем виде».
    В финале, как вы видите сами, автор с высоты «прелестнейших произведений природы и искусства» нисходит до зажигающего лампы демона. Заметьте, здесь в тексте, как в пословице, уже не ангел помогает, а бес подстрекает. Подстрекает дьявол, демон, дух, как это чаще всего бывает – злой дух, тот, что провоцирует человека на что-то криминальное, недоброе, неприличное, постыдное или неправедное. А теперь вернёмся к началу уже этого отрывка и восхитимся тем, как всё представлено нам Н.В. Гоголем, как он походя и будто невзначай (о его манере сказать важное, иногда главное как бы мимоходом мы рассуждаем уже не в первый раз) отождествил прекрасных дам с предметами – с безделушками, и что из этого вышло.
    Как же у него это получилось? И дамы, и безделушки «прекрасны, но пахнут страшным количеством ассигнаций». Автором, как нам кажется, достигнуто их совершенное отождествление. Известный литературовед В.В. Ермилов замечал: «Идут фразы, построенные по принципу: вы думаете, что это вот что, а на самом деле оно вот это. Читатель предрасположен ожидать такого же построения и во фразе о дамах: вы думаете, что эти дамы представляют собою то-то, а на самом деле они вот это. Но ожидание читателя не оправдывается; после слов: «вы думаете, эти дамы» – вдруг обрыв, многоточие, и вместо характеристики дам выдвигаются вдруг безделушки, которые прекрасны, но требуют больших денег… Можно подумать, что рассуждение о дамах закончено, автор больше к ним не вернётся. Но, нет! Непосредственно после безделушек автор опять возвращается к дамам».
    Таким образом, по всей логике, к которой Н.В. Гоголь подготовил нас построением фраз, предшествующих фразе о дамах, сообщение о безделушках и их дороговизне заменяет характеристику дам. Мы не раз уже встречали этот приём гоголевской поэтики – приём овеществления людей. Вспомните хотя бы факт известный нам о доме или о шароварах хорошо знакомых, наверное, всем читателям Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича, которые как-то поссорились на бытовой почве, и вы убедитесь, что мы совершенно правы. Здесь же мысль рассказчика о дамах должна читаться так: вы думаете, эти дамы не продажны? Нет, конечно, эти безделушки (эти дамы) прекрасны, но пахнут огромным количеством ассигнаций. Их цена на Невском проспекте выше, чем где бы то ни было.
    Забавно сопоставить многоточие в рассмотренном нами фрагменте из финала повести, куда мы забежали умышленно, заменяющее характеристику дам, с той фразой в предшествующей редакции повести, которая этим многоточием была заменена. Там не было обрыва, не было многоточия, а была такая же действенная, глагольная характеристика персонажей, как и в трёх предшествующих фразах, в точном соответствии с усвоенной читателями логической конструкцией. «Вы воображаете, что эти дамы говорят об очень, очень смешном? Вовсе нет: они для того шевелят губами с приятной улыбкою, что уверены во всей грациозности такого положения». И далее шло: «Не заглядывайте в окна магазинов на сверкающую кучу ослепительных безделок; они обольстительны, но пахнут большим количеством ассигнаций». Согласитесь, что здесь слово «обольстительны» ещё больше подчёркивало отожествление дам с безделушками и их предназначением для развлечений. А если уж напрямик, то в этом суть некогда популярного в торговле слогана: «Купи и забавляйся».
Замена приведённой характеристики дам многоточием в окончательной редакции повести, по всей вероятности, вызвана тем, что здесь содержится только довольно банальное указание на искусственность дамских улыбок, выражающих притворный интерес к содержанию разговора. «Утеря» же улыбок и замена их многоточием означала находку, находку острого и точного перехода от дам – к безделушкам. Гоголем сказано то, что он и хотел сказать, – что он увидел на Невском проспекте своими глазами. А там, как оказалось, случались дамы с «ценниками» (конечно, не в прямом понимании слова «ценник»), там блуждали дамы, внешне напоминающие рыбацкие принадлежности: блёсны или мормышки, пустышки, наживки и прочие приспособления для того, чтобы на них кто-то клюнул. И уж какой эта добыча будет – неважно: лишь бы она была жирная, то-есть с деньгами…
    Или давайте возьмём ещё такой пример на ту же тему. «Вы думаете, что этот энтузиаст, размахивающий руками, – пишет Гоголь, – говорит о том, как жена его бросила из окна шариком в незнакомого ему вовсе офицера? – Ничуть не бывало: он доказывает, в чём состояла главная ошибка Лафайета». (Лафайет – политический деятель Франции.) Одна лишь фраза, но как она любопытна и неоднозначна! Смысл в том, что этому энтузиасту, размахивающему руками для демонстрации своей озабоченности тогдашними внутриполитическими вопросами Франции, следовало бы размахивать руками по другому поводу, который на самом деле мог бы быть истинным предметом его озабоченности. То есть озабоченности по поводу кокетства его супруги с чужим мужчиной. Кстати сказать, было бы этому «политику» легче, если бы офицер, с которым заигрывает его жена, оказался бы ему хотя бы слегка знакомым?.. И второе. То, что он с тем офицером не знаком, ведь совершенно не значит, что с ним до сих пор ещё не познакомилась его фривольная подруга жизни. Всё дело в том, что на Невском проспекте говорят не о том, что так или иначе естественно. Все здешние разговоры – только форма. Поэтому-то состоятельный (он живёт на Невском проспекте) мужчина и одновременно, вполне вероятно, уже «рогоносный» муж размахивает руками и выглядит нелепо, не замечая тех «украшений», которые у него на голове уже давно выросли; к ним прибавляются всё новые и новые отростки, и уже они лениво покачиваются на ветру. Эти рога, наверное, давным-давно уже видят другие люди, его соседи или знакомые (ведь об измене жены чаще всего муж узнаёт последним), их отлично видит и автор повести. Будучи человеком очень деликатным, он только констатирует происходящее. То есть он упоминает факт, который все и так хорошо знают, но и не останавливается на нём. Зачем говорить о том, что ни для кого новостью не является?
    Всё обман, всё продажно на Невском проспекте, где небогатым людям делать нечего, где их или совсем не замечают, или замечают лишь для того, чтобы с презрением осмотреть их одежду. На том проспекте, который захватили продажные безделушки и праздношатающиеся греховные бездельники, всё имеет свою стоимость. Это портрет не столько главного проспекта страны, сколько именно той его витрины, на которой выставлены и очень легко предлагаются для продажи безделушки, шляпки, жёны, кафтаны, дочери, подковы и где экспозиционных площадей для образцов целомудренной чистоты и красоты не предусмотрено. Здесь правит бал чёрт, которому доверена основная миссия – зажигать лампы. Причём правилами предусмотрено, что он должен так выполнять свою работу, чтобы света было меньше малого или всего ничего. Дьявольской силе нужны тень, мрак, туман для того, чтобы комфортно вести свою линию с комфортным использованием и продажных дам, и таких же господ. У дам есть поражающая воображение мужчин красота, а у их постоянных или случайных клиентов имеются рубли, весьма легко конвертируемые в дам... Следует сказать и об обратной стороне ситуации. В руках дам (или в ногах, чего только не придумаешь) эти господа и сами становятся безделушками. «Стихия сладострастия – огненная стихия, – пишет Н.А. Бердяев. – Но когда сладострастие переходит в разврат, огненная стихия потухает, страсть переходит в ледяной холод». И, конечно, фонари проспекта своим теплом не согреют ни одну душу. Да они для этого и не предназначены.
    Эстетический идеал молодого писателя был поистине неземным, ему женщина представлялась подъёмной силой, столь же необходимой для дерзкого полёта фантазии, как и для вдохновения. Замысел «Невского проспекта» у Н.В. Гоголя имелся уже к началу его знакомства с А.С. Пушкиным. На этом мы остановимся во второй главе, а пока – вернёмся к дамским рукавам, ведь они «ах, какая прелесть!». В конце фразы мы уже встречаемся с бокалом, «наполненным шампанским». Этот бокал тоже она – женщина из числа петербурженок и гостей столицы империи. Содержание бокала часто пьянит, манит, бьёт в голову, лишает рассудка, ведёт к глупостям или к подвигам... На всё это способна подвигнуть она – красавица, и необязательно мирового уровня («красавица мира»).
    В самом драматическом месте повести в публичном доме, куда прелестница привела художника, разделяя его потрясённые чувства, Н.В. Гоголь с огорчением замечает: «Женщина, эта красавица мира, венец творения, обратилась в какое-то странное двусмысленное существо, где она вместе с чистотою души лишилась всего женского и отвратительно присвоила себе ухватки и наглости мужчины и уже перестала быть тем слабым, тем прекрасным и так отличным от нас существом». Мужчина продолжает верить в гармонию женской красоты, в настоящую любовь и возвышенные идеалы непорочности, но семнадцатилетняя уличная проститутка отзывается на это лишь улыбкой «жалкой наглости», а слова, произнесённые ею, оставляют впечатление потери ума человека «вместе с непорочностью».
    Такое ощущение, что Гоголь постоянно в поиске: где же правда, в чём же фальшь? Сам он будто бы точно знает, как отделять зёрна от плевел, и читателя учит по теме «Женщина». Порой категорично: «Это безделушки». Писатель словно всё время в настоящем, но оно какое-то безрадостное. И если женщина – божество, то почему рядом с ней пахнет «ассигнациями» и вокруг неё так много плохого, дурного, сомнительного, пустого? Рассказав в «Женщине» о женщине, автор продолжает искать ответы на эти вопросы и в «Невском проспекте». Есть прошлое, есть настоящее. Красота была всегда, но почему же она продажная? В женщинах ли причина? Писатель анализирует обстоятельства. Может быть, поэтому в повести и нет «большой и чистой любви» со сложной, многоугольной геометрией и нешуточными взаимными страстями, а чувства героев вольно или невольно восходят к библейским истокам греха.


Иное творенье Бога

    Древнегреческую «красавицу мира» Алкиною Гоголь представил читателям в самом начале своего пребывания в столице. Главную героиню повести мы встречаем на панели Невского проспекта. Эта женщина обладает такой же божественной красотой. И хотя она здесь развенчана уже самой фабулой, в сюжетном средоточии остаётся столь же возвышенной и небесной. Заметим, что и сам Невский проспект во всём его мужском словесном оформлении и как бы в государственном достоинстве тоже – красавица: «Чем не блестит эта улица – красавица нашей столицы!» «Блестит» улица точно так, как «женщина блещет». У Н.В. Гоголя даже сравнения на грани метаморфозы. Проспект – красавица. Этот комплимент весьма двусмысленный. Здесь два субъекта – Невский и красавица мира. Оба они – сверхгерои. «Они сближаются превращением первого тоже в красавицу, – пишет С.Г. Бочаров в «Философских сюжетах», – но они при этом теряют свой пол в сюжете и в тексте: мужественный субъект обращается сам в сомнительную красавицу, а красавица перестаёт быть «так отличным от нас существом» (для неё у Гоголя есть ещё одно сильное определение – «иное творенье Бога»). Они обменялись полами; проспект обернулся панелью. А панель как сценическая площадка и место встреч с обманной красотой сама олицетворяется как подобная же, обманная красота. Невский проспект как панель, панель как красавица, красавица как панель. «О, не верьте этому Невскому проспекту!»
    Понятно, что «красавица мира» сияет среди обмана. Не верьте проспекту? или панели? или красавице? или никому из них? Здесь обманывают все, постоянно и каждого. Здесь всё порождает обман. Здесь обманывают себя, жён и мужей, невест и женихов, здесь гневят Бога. И тем не менее женщина здесь более продвинутая что ли, более деятельная, более загадочная, более таинственная, а значит, её глубина до конца не раскрыта, не познана. Это даёт основания думать, что её душа чище, её эмоции и непредсказуемость недовыражены, недосказаны, недопоняты, что не позволяет отказаться от веры в неё и в её предназначение.
    О повстречавшейся художнику незнакомке сказано, что это существо, «казалось, слетело с неба прямо на Невский проспект». Восторженный внутренний голос художника и сведущий голос автора в этом двусмысленном сообщении смешиваются. По сути, здесь не только обман, глубина которого впоследствии стала понятна бедному живописцу, но и серьёзное сообщение о том, что существует определённый путь красоты с неба на землю. В данном случае – на Невский проспект. С.Г. Бочаров это очень метко и точно называет «кеносисом». Если проще, то Мощью, превозмогшей Саму Себя. Как педагогу для беседы с детьми надо заговорить их словами, так и Богу, чтобы вразумить людей, надо умалить себя, объясняют нам справочники и энциклопедии этот термин. В разоблачаемой красоте независимо от порядка её разоблачения скрывается та самая тайна, о которой Н.В. Гоголем будет сказано многим позднее в его «Женщине в свете». Следует заметить, что на проспекте это им утверждается задолго до «рождения» той женщины, которая «в свете». «Красавица, так околдовавшая бедного Пискарёва, – пишет он в «Невском проспекте», – была, действительно, чудесное, необыкновенное явление». Бог и ей, по Гоголю, повелел быть красавицей во всех «атомах и клеточках» её души, но она не исполнила его повеления. Поэтому красавица мира засверкала, заблистала, засветилась на Невском проспекте в образе юной уличной проституточки с весьма неважным и несчастным будущим.
    Дама уже в дебютном эссе «Женщина» ещё не сложившимся автором и мужчиной была названа «языком богов» и «бессмертной идеей». Здесь же: «Она поэзия! она мысль, а мы только воплощение её в действительности». У Гоголя эти слова произносит сам Платон, облитый «сиянием». Женщина – посредница между Богом и миром скорбей и забот. Напомним, что тема зачаточного сюжета того отрывка – человеческая измена женщины влюблённому юноше, упрекающему богов за её создание, что в христианстве можно перенести на сюжет сотворения Евы.
    Факт измены Алкинои мудрецом не отрицается, однако и не осуждается. Устами Платона божественная женская красота со всей её мифологически изначальной изменчивостью признаётся не подлежащей нравственному суду. Ревность юноши гаснет, поскольку к нему приходит понимание: ревновать идею невозможно. Так почему же тогда Алкиноя плакала?.. (По этому поводу мы уже высказывали своё робкое мнение.) Сейчас лишь подчеркнём, что в статье идеей женщины гасится сюжет, которого на самом деле ведь и нет. Вместо него лишь апофеоз, где её измена и ревность юноши составляют завязку сюжета, но их столкновения не происходит, потому что для завязки этого оказалось недостаточно.
    В повести «Невский проспект» происходит именно это. Здесь заключена целая вереница мелких и совсем непримечательных событий, но связанных как раз и с идеей, и с сюжетом. Идея («женщина», «красавица мира») вводится в реальный, земной городской сюжет, что в конечном итоге создаёт катастрофу и порождает двоение идеальных понятий – женщины и красоты. Мистическая красавица мира соединяется с чудовищным и сомнительным её кредо, уродством речи и жестов той живой красавицы, встретившейся мужчине на проспекте. Двоится в тексте самое слово – «красавица», превращаясь в один из самых острых признаков той гоголевской омонимии мира, которая этот мир отличает (вплоть до красавицы, которую по ходу развития событий заказал художнику торговец опиумом – персиянин): «Хорошо, я дам тебе опиуму, – говорит он, – только нарисуй мне красавицу. Чтоб хорошая была красавица! чтобы брови были чёрные и очи большие, как маслины; а я сама чтобы лежала возле неё и курила трубку! слышишь? чтобы хорошая была! чтобы была красавица!»
    На проспекте разыгрывается платонический по своим глубинным истокам сюжет погони за красотой – то есть погони за женщиной как погони за красотой, – а раздвоение фабулы на истории художника и поручика побуждает нас вспомнить о двух платоновских Афродитах – небесной и площадной. В европейской традиции комментирования Платона целью стремления названа красота. Она же является и целью любви. Но разве не та же цель с приближением вечера направляет ускоренные шаги на Невском проспекте? «В это время чувствуется какая-то цель, или лучше что-то похожее на цель», – замечает в повести Н.В. Гоголь. Подобие цели – гоголевская ступенька вниз к платоновской иерархии мира, где телесная красота есть только подобие красоты самой по себе и о ней напоминание – красоты как идеи, к которой по лестнице подобий восходит наше стремление. На Невском проспекте принцип подобия распространяется и на цель, и на все любовные проявления: «Нет, это фонарь обманчивым светом своим выразил на лице её подобие улыбки…» Но, так или иначе, красота – единое слово и единая цель, какими объединяются устремления сентиментального художника и распутного поручика, уверенного, «что нет красоты, могшей бы ему противиться». Гоголевская омонимия мира – та же самая. Гегель думал всю жизнь, как свойства противоположностей соединяются и обогащают друг друга. А мы, не зная Гегеля, вдруг говорим: «Нет худа без добра». И тем самым глубинный, метафизический смысл Гегеля выводим в четырёх словах. Давайте же посмотрим, что удастся нам вывести теперь из Гоголя и в скольких словах это будет?


Так устроен мир

    Итак, по-платоновски можно сказать, что литературные герои «Невского проспекта» мужского пола по двум линиям фабулы устремляются за Афродитой-Уранией и Афродитой-Пандемос, и то, что Урания оборачивается той же Пандемос, не меняет противоречия двух путей по сути, потому что красавица мира всё же реально светится, сияет и присутствует в падшем создании, в женщине, ставшей «странным, двусмысленным существом». Поясним. В «Пире» Платона Афродита-Урания – небесная, устремляющая души к возвышенному. Это самая чистая женственность, рождённая от крови и семени. Обаянию её красоты покорялись все: боги, люди и даже звери. Афродита-Пандемос – земная, обычная, социализированная, пошлая. Это дочь Зевса и Дионы. Афродита-Пандемос несёт людям идею чувственно-плотской любви, сладострастия. Недаром её часто изображали верхом на козле, который был у греков символом распутства. Двойственность их происхождения хоть и послужила причиной создания двух различных образов богини, но на самом деле объединена идеей всеобщей красоты и гармонии.
    Заметим и подчеркнём здесь и тот факт, что многие из бегущих по Невскому проспекту мужчин, стремящихся на ходу «заглянуть под шляпку издали завиденной дамы», охвачены тем же самым общим подобием цели в низшем её проявлении. Подобие цели – свойство мужского мира Невского проспекта. Оно и порождает лихорадочное, ускоренное движение – преследование, погоню. Преследование женщины – основное действие на проспекте, но сквозь это совершенно банальное действие даже в самых низких распутных целях овладения без любви и формах их реализации путём оплаты за услуги при достижении намеченных целей – стихийно проступает высшее устремление к идеалу красоты. Грандиозный мир ассоциаций или есть, или нет, как и мир образов. Вы не верите в Геракла, Аполлона, Зевса или Афродиту? Но они ведь всё равно существуют и в легендах, и в сознании!
    Давайте о греках не будем... Отвлечёмся для иного примера. Размышляя о лирике Блока, З.Г. Минц очень точно и справедливо отмечала, что женщина – самый сложный, противоречивый и вместе с тем «синтетический» образ гоголевского и блоковского Петербурга. Что она и есть «та единственная цель, которую удаётся обнаружить в страстно-напряжённой динамике городской вечерне-ночной жизни», а сюжет Невского проспекта у Блока, по сути, стал автобиографической лирикой. Его знаменитая «Незнакомка» появляется в такой же точно городской реальности и символической атмосфере нового века. Действительно, у Блока мы находим «момент контакта» с пошлейшим жестом гоголевского мира: «И странной близостью закованный, / Смотрю за тёмную вуаль, / И вижу берег очарованный / И очарованную даль...» И почему бы нам не спросить: есть ли разница в том, чтобы смотреть за вуаль или заглянуть под шляпку? И почему бы не предложить вариант ответа: блоковский жест, конечно, достаточно сильно отличается от гоголевского жеста, но они предельно близки, они запредельно таинственны и совершенно интимно соотносятся в своих откровенных намерениях, целях и откровенно желаемых финалах. И разве в строках этих не надежда на встречу с Афродитой, и как бы деликатней прошептать, чтобы этот шёпот услышала именно Пандемос?
    Вероятно, начало нашего повествования о повести «Невский проспект» в целом и о сборнике «Петербургских повестей» Н.В. Гоголя в отдельных их деталях, к чему нам ещё придётся частично, но обязательно вернуться по ходу нашего пересказа, вам покажется отодвинутым далеко в сторонку от самих сюжетов произведений Н.В. Гоголя. Да, это так, поскольку мы пока ещё говорим не о брюнетке, которая очаровала художника Пискарёва, не о блондинке, которой домогался поручик Пирогов, не о влюблённости Акакия Акакиевича Башмачкина в свою шинель, как в женщину, или Аксентия Ивановича Поприщина в юную фею – дочь своего начальника, а о Красоте женщины.
    Погоня мужчины за Красотой выше сюжета. Так устроен мир. Не случайно это движение на Невском проспекте трансформируется в полёт. Ведь именно так в жизни и происходит: погоня – полёт – победа либо борьба и победа, борьба и смерть или бесчестие без борьбы. Мы предлагаем вам ещё одну выдержку, весьма объёмную, но ведь это Гоголь!
    «Молодой человек во фраке и плаще робким и трепетным шагом пошёл в ту сторону, где развевался вдали пёстрый плащ, то окидывавшийся ярким блеском по мере приближения к свету фонаря, то мгновенно покрывавшийся тьмою по удалении от него, – пишет Гоголь в «Невском проспекте». – Сердце его билось, и он невольно ускорял шаг свой. Он не смел и думать о том, чтобы получить какое-нибудь право на внимание улетавшей вдали красавицы, тем более допустить такую чёрную мысль, о какой намекал ему поручик Пирогов; но ему хотелось только видеть дом, заметить, где имеет жилище это прелестное существо, которое, казалось, слетело с неба прямо на Невский проспект и, верно, улетит неизвестно куда. Он летел так скоро, что сталкивал беспрестанно с тротуара солидных господ с седыми бакенбардами».
    «На переходе от шага к полёту, – обращает внимание читателей С.Г. Бочаров, – к нам и является мысль о существе, слетевшем с неба на Невский проспект. Существо слетело, и оно улетает здесь, на проспекте, преследователь летит ему вслед». Реализация этой метафоры – в действии театральной блоковской «Незнакомки», где героиня – в самом деле сорвавшаяся с неба и вернувшаяся на небо звезда-Мария, поясняет нам Бочаров в примечании. В платоновском же эротическом мифе душа влюблённого окрыляется: «Когда кто-нибудь смотрит на здешнюю красоту, припоминая при этом красоту истинную, он окрыляется, а окрылившись, стремится взлететь…»
    Женщина Гоголя – «красавица мира», «венец творения». Выдуманный им в юности романтический образ стал вполне реальным много лет спустя, когда перед ним появилась «черноокая Россетти», та самая великосветская землячка Александра Осиповна Смирнова-Россет, роль которой в жизни Николая Васильевича была совершенно неподвластна каким-либо оценочным критериям. Это она, блестящая фрейлина императрицы Марии Фёдоровны, хлопотала за будущего классика, продвигала в печать скандального «Ревизора», противоречивые и непонятные многим из её современников «Мёртвые души», слушала новые произведения Гоголя и высказывала ему свои впечатления о них. Эпистолярное общение писателя со Смирновой так последовательно и педантично направлялось ими в духовную плоскость, что создавалось представление о совершенной неуместности и неправомерности говорить и даже думать о красоте женщины или обсуждать любовный аспект их взаимоотношений, хотя А.О. Смирнова-Россет была необычайно хороша собой. Но ведь это именно она, Александра Осиповна, однажды сказала Гоголю: «А вы, кажется, в меня влюблены!» Тот застеснялся и убежал. Смирнова, сокрушаясь о превратностях своей прежней жизни, просила писателя: «Молитесь Богу обо мне, чтобы Он меня сохранил в чистоте душевной». Она снова и снова подчёркивала необходимость их общения как наиболее ценного и нужного ей: «Вы одни полюбили не за внешнее и блестящее, а за искры души»; «Вы, любезный друг, выискали мою душу, вы ей показали путь, путь этот так разукрасили, что другим идти не хочется и невозможно». Как знать, может быть, именно в Александре Осиповне и материализовалось великое литературное чудо – «Женщина» Н.В. Гоголя.
    «Красавица мира» – это сказано странно по-гоголевски, – пишет С.Г. Бочаров. – Это не просто сказано, это одна из плотных формул его языка, из формул его артистической метафизики. Мир, красота и женщина – три предельные категории мысли художника срослись в сверхплотное вещество этой формулы, которая ведь только из этих трёх предельных слов-концептов, поставленных в нужных автору поворотах, и состоит. [У Гоголя как и у Гегеля, четыре слова с учётом союза «и». – Г.Д.] Не только женщина-красавица – сверхгероиня этих слов, но сама красота мира в явлении женщины, красота мира как женская красота. Сквозная тема Гоголя, прошедшая от «Женщины» до «Женщины в свете», где будет сказано уже автором «Выбранных мест»: «Красота женщины ещё тайна. Бог недаром повелел иным из женщин быть красавицами; недаром определено, чтобы всех равно поражала красота, – даже и таких, которые ко всему бесчувственны и ни к чему неспособны». Бог повелел ей быть красавицей, но ведь она должна быть при этом красивой и душой, и телом. Он ей это повелевал?
    «Ключевое в этюде Гоголя суждение о том, что мужчина может найти «своего отца – вечного бога» в душе женщины, автор вложил в уста своего героя – Платона. Более того, гоголевский Платон развивал и конкретизировал такой подход, – замечает литературовед И.Е. Прохорова, приводя уже известные нам строки Н.В. Гоголя. – «Мы зреем и совершенствуемся; но когда? Когда глубже и совершеннее постигаем женщину». Соответственно отвергается отношение к женщине как к предмету обладания, предназначенному лишь для удовлетворения физических потребностей мужчин». Здесь Гоголь отмечает, что именно такое отношение, распространённое у «роскошных персов», сделало для них недоступным «чувство изящного – бесконечное море духовных наслаждений» и, естественно, невозможным восхищение женской красотой во всех разнообразных её проявлениях – и в жизни, и в искусстве. Женщина в гоголевском этюде поэтически уподобляется «языку богов» и «царице любви». Н.В. Гоголь утверждает, что для достижения гармонии в мире необходимо, чтобы «высокие добродетели мужа» осенялись и «преображались нежными, кроткими добродетелями женщины».
    На самом деле такая позиция гоголевского Платона абсолютно не соответствует позиции Платона исторического, что хорошо известно историкам и литературоведам. Для древнегреческого философа характерно как раз скептическое отношение к женщине, её духовному миру. Предпочтение отдавалось гомосексуальным связям, что было вообще довольно распространено в античной Греции. Гоголь очень вольно пересказал мысли греческих философов о роли истинной красоты, о внушении ею человеку благоговения, о напоминании ею божественного, о «небесной родине» его души. В действительности герой Платона так отзывался о совершенном лице и теле своего «любимца» – прекрасного юноши.
    Почему же так произошло? Многие считают, что для недавнего выпускника Нежинской гимназии диалоги Платона с Сократом на языке оригинала или даже в переводах в то время вряд ли могли быть доступными, а потому Гоголь не мог хорошо знать реальные взгляды античного мыслителя. Тем не менее 22-летний автор «Женщины» сумел усвоить и передать в этюде главное – внимание Платона к эротической природе стремлений человека и общий дух «учения о лествице красоты», о «постепенном восхождении души от красоты земной – красоты тела – к красоте идеального первоисточника». Платон описывает путь очищения и возвышения любви. Поверхностная эротическая любовь (любовь к прекрасным телам) переходит в любовь к «прекрасным душам», а последняя – в любовь к самой красоте, совпадающей с добром и истиной. Любовь к человеку оказывается, таким образом, всего лишь первым шагом на пути любви к Богу, первой ступенью к чистому и возвышенному религиозному чувству.
    Что же касается самого Гоголя, то он уже меньше чем через четыре года не будет удовлетворён своей работой. В конце 1834 года он исключил «Женщину» из окончательного состава сборника «Арабески», в отличие от других своих ранних произведений, в том числе печатных. Может быть, перечитав этюд, автор не обнаружил в нём хотя бы «две, три ещё не сказанные истины», что в предисловии к сборнику он провозгласил как обязательное условие снисходительного отношения «к своим старым трудам». Возможно, Гоголь обнаружил свои же неточности и промахи в трактовке воззрений исторического Платона в «Женщине» и отказался их повторять и тиражировать через новый сборник.
    Можно предположить, что отказ автора от переиздания этюда объяснялся определённой эволюцией его собственных взглядов на женщину и женскую красоту. На первый план в тот период времени стала выдвигаться мысль о том, что «эстетическое начало стихийно и внеморально», акцентировался вопрос о «расхождении эстетической и моральной жизни в человеке». Это проявилось как в вошедшей в «Арабески» редакции повести «Невский проспект», так и в повестях «Тарас Бульба» и «Вий». Тема безотчётного восхищения героя прекрасным и под его воздействием устремлённости к совершенству замещалась темой «эстетического прельщения» и «магического действия демонической красоты», приводящих к моральной или физической гибели.
    И в завершение первой главы – ещё несколько слов. Надеемся, что до окончания этого кусочка нашего пересказа некоторые читатели всё же как-то добрались. Мы вас поздравляем, мы вас очень сильно любим, любим горячо всем сердцем и душою, как прекрасную женщину, как бы вы ни выглядели, даже несмотря на вероятность вашего обладания усами, бакенбардами или садовым триммером с возможностями вертикального взлёта. У нас тоже есть в запасе несколько добрых и не очень добрых друзей и масса заклятых товарищей. Они тоже обязательно прочтут наш текст. Но всё же больше всего, повторяемся, мы любим тех, кто входит в число нам до сего дня не известных. Если вы в нашем повествовании так ничего и не поняли, не огорчайтесь, мы поняли тоже далеко не всё.
    Мы просим вас с пониманием отнестись к повторам в цитировании классика. Всё дело в том, что мы пытаемся осознать, что мог думать Н.В. Гоголь в те минуты, когда «выстраивал» мысли и поступки Алкинои, Незнакомки, фрау Шиллер, художника Пискарёва или поручика Пирогова, а это, как вы понимаете, требовало идти вперёд с постоянной оглядкой назад.
    Напоследок прочтите мнение В.В. Набокова насчёт Гоголя и успокойтесь. Это помогает, снимает нервное напряжение и сохраняет здоровье, а Набоков чего попало ни говорить, ни писать не будет. Вот его слова: «…Если вы хотите узнать что-нибудь о России, если вы жаждете понять, почему продрогшие немцы проиграли свой блиц, если вас интересуют «идеи», «факты» и «тенденции» – не трогайте Гоголя. Каторжная работа по изучению русского языка, необходимая для того, чтобы его прочесть, не оплатится привычной для вас монетой. Не троньте его, не троньте. Ему нечего вам сказать. Не подходите к рельсам. Там высокое напряжение. Доступ закрыт. Избегайте, воздержитесь, не надо. Мне хотелось бы привести здесь полный перечень запретов, вето и угроз. Впрочем, вряд ли это понадобится – ведь случайный читатель, наверно, так далеко и не заберётся. Но я буду очень рад неслучайному читателю...»
    Для тех, кто выдержал и дочитал даже до этих строк, продолжим наше повествование о художнике и Художнике.
    Теперь глава вторая, поехали...