Пролог

   Откинув седую голову к стене покосившейся избушки, дед сидел на завалинке, щурясь на мартовское солнышко. Приятное весеннее тепло ласкало худые небритые щёки, застревало в белой редкой щетине, заставляя чуть быстрее ползти кровь по венам сухих, жилистых рук. Впрочем, он об этом не думал. Он просто сидел и щурился от яркого света. Старик плохо видел, но ясно различал глазами своими свет, а всем лицом тепло, даримое ему солнцем. Когда человеку идёт к концу последний десяток века, он может позволить себе сидеть и безучастно смотреть в синее-синее небо, которое бывает только в марте, а по поздней весне - в начале апреля: ни облачка, ни дымки – только небо и солнце. Сколько времени он уже сегодня так просидел, дед не знал. Старик просто выполз под первое весеннее солнышко на завалинку поздоровкаться с ним, показаться, посетовать – дожил-таки.
 
  Штаны деда, стиранные последний раз когда-то по осени, по последней погоде у колонки в другом конце их улочки, лоснились так, что сложно было понять, какого они цвета. Впрочем, от бесчисленного количества ветхих заплаток, покрывавших бриджи, сложно было угадать не только их первозданный цвет, но и материал, из которого они были пошиты. И только древний военный покрой смело заявлял о том, что живы они лишь благодаря старому солдатскому навыку в штопке одежды. Валенки, во многих местах протёртые на сгибах и обутые в калоши, почти сплошь были покрыты белым собачьим волосом. Сама же собака,  нечистокровная лайка Найда, умерла от старости ещё зимой, а когда, дед уже не помнил. Погоревал, прощаясь: вот-де, думал, ты меня в последний путь проводишь, хоть кто-то помянет, поскулит на могилке. Да не вышло.

 С тех пор дед больше не разговаривал ни с кем. Впрочем, он и раньше-то был несловоохотлив. Продавщица сельского магазинчика знала его немудрёную потребительскую корзину, а гостей у деда отродясь не бывало. Ладно, хоть лет сорок назад оставили в покое те, которые сами приходили без спроса, или звали в гости к себе, чтобы вести долгие муторные беседы. А соседи в гости не набивались – если зайдёшь к старику, так ему всегда в какой-то малости помощь требуется, а как помочь полицаю?.. Потом уж за давностью лет позабылось и полицайство, но безучастие, въевшись ржой в души, осталось. И уже никто не обращал внимания на то, как дед ходил по воду с красным и зелёным детскими ведёрками, мимо всей улицы, тратя на путь туда и обратно иногда и по получасу. Или подолгу возился в покосившемся, но всё ещё залихватски, набекрень носившем лохматую от рваного рубероида крышу дровянике, выбирая горбыль для единственной печки, труба которой уже давно развалилась по самую дранку.

  Привычный за долгую жизнь к голоду организм забывал напомнить о себе, о том, что обеденное время давно миновало, а солнце,  перевалив через бугор неба, уже всё быстрее бежало к закату. Впрочем, что говорить о часах, если он и так прожил сверх отпущенной ему нормы лет семьдесят. Погибнуть он должен был давно - в далёком сорок втором, в такой же ясный, безветренный день, в том месте, которое называется Рамушевским коридором.

Хотя… хотя почему далёком? Вот он, молодой солдат, чудом не попавший в мясорубку сорок первого года, лежит мартовской звездной ночью на хрустящем снегу в мокрых валенках и промокшей по самый хлястик шинели, под которой гимнастерка на спине пропитана потом. Лежит, не имея сил пошевелиться, среди таких же измотанных ребят. А чуть впереди редкие разрывы нарушали покой ночи...

Продолжение: http://www.proza.ru/2018/11/18/1743