Глава 1. Самый короткий путь домой
Брат сказал: «Я знаю самый короткий путь домой. Я нашёл его прошлой осенью. Он очень красивый, но страшный. По нему и пойдём». Я сразу согласился. Возражать брату после того, как он произнёс слово «страшный», недопустимо. Конечно, бояться можно, но подчиняться страху никак нельзя.
И вот мы мчимся по узкой, усыпанной гравием дорожке. C обеих сторон на неё наступают и сжимают, как будто хотят задушить, высокие, непроницаемые заборы. Тени от них огромными нетопырями срываются со своих мест и бесшумно гонятся за нами c явным намерением напугать нечаянно забредших в их вотчину незваных гостей. В голове моей начинают роиться тревожные мысли о том, что обитатели этих владений не слишком гостеприимны, если не сказать хуже, или, может быть, сильно напуганы, прячутся там, за стенами своих редиютов и ждут беды. «Должно быть, здесь небезопасно» - думаю я, и фантазия моя разыгрывается. Заборы, как я замечаю, сверху обмотаны колючей проволокой и в нескольких местах на них установлены видео камеры. К чему такие предосторожности? Может быть, там скрывается маньяк, серийный убийца, а возможно, и не один, и тогда, скорее всего, эти неприступные стены отгораживают от всего мира психиатрическую лечебницу с её опасными пациентами. Теперь всё сходится, теперь понятно для чего и колючая проволока, и камеры слежения, и маленький глазок в калитке.
Мне становится невыносимо страшно, и я ускоряю бег. Но брат демонстративно не торопится. Я знаю, что он догадывается, что со мной, и специально тормозит, чтобы я справился со своими фантазиями.
Я пытаюсь думать о чём-нибудь другом, весёлом и приятном, но у меня ничего не получается, страх не проходит, и возникает ощущение, что пространство вокруг меня свёртывается и вот-вот захлопнется, навсегда заперев нас в этом царстве паранойи.
Но, наконец, заборы закончились. Мы в лесу, и бег наш продолжается теперь среди деревьев, папоротников и кустарников. И вдруг как будто лопнул пузырь, и нас вышвырнуло на волю. Перед нами стрелой пронзает пространство ровное шоссе, а вдоль шоссе – сосны. Сосны с медными, корявыми стволами и синими, разлохмаченными ветрами кронами. Кажется, они выросли здесь вопреки всему, вопреки бурям и другим напастям, демонстрируя всему миру своё неповиновение чужой воле.
В траве вдоль дороги - много земляники сладкой и душистой. Мы останавливаемся, лакомимся ягодами, и вновь бежим только ради удовольствия, легко и свободно. Нам некуда спешить, никто нигде не ждёт нас.
Но с какого-то момента возникает ощущение, что мы уж слишком долго движемся этим путём и давно должны быть дома. А дорога всё летит вперёд, никуда не сворачивая. Брат растерянно произносит: «Странно… в прошлый раз она была короче. Да и освещённость какая-то необычная, как будто мы где-то в Кении». Действительно, пространство вокруг кажется заполненным золотистым туманом, очень прозрачным, едва различимым. И, всматриваясь вдаль, я уже почти вижу стада пятнистых жирафов и полосатых зебр. В знойном мареве они колеблются и перетекают в воздухе, меняя свои очертания, а на горизонте вырисовываются заснеженные вершины гор.
По шоссе иногда проезжают маршрутки. В начале нашего пути я не обращал на них внимания, а теперь, когда мне стало уже немного не по себе, решил разглядеть их номера. Однако ничего не получается: они пролетают мимо с такой скоростью, что все их опознавательные знаки кажутся мне размытыми.
Здесь что-то не так, что-то не так…
Впереди показалась группа людей. Я предлагаю к ним подойти и спросить, где мы и куда нам идти.
- Ничего не выйдет. Это - не люди.
- А кто же это?
- Это - фантомы, эфемерные создания, плод нашего воображенья. Нам сейчас страшно, вот мы и сотворили их себе в утешение. Когда мы к ним подойдём, они исчезнут. И ты сам скоро в этом убедишься.
Я знаю, что брат так меня пугает. Он всегда меня пугает всевозможными способами. Например, если мы идём по лесу, он вдруг произносит встревоженным голосом: «только не оглядывайся назад». После этих слов я впадаю в панику и бегу, как безумный, не ощущая ни усталости, ни боли от хлещущих веток. Но брат говорит: «страх наш друг, он открывает в нас новые возможности, не бойся нашего друга». Или наоборот, начинает оглядываться и вдруг произносит таинственным шёпотом: «наш друг где-то рядом». Для меня это сигнал, и опять я бегу, как безумный. Брат хочет таким способом сделать из меня Лунг-гом-па, так он называет особенных людей в Тибете. Они будто бы проходят большие расстояния в состоянии изменённого сознания. Надо только от всего отрешиться, идти и идти, устремив взгляд в какую-нибудь точку над горизонтом.
Мы учились так ходить, и через какое-то время я переставал чувствовать своё тело. Это было необыкновенное ощущение, как будто растворяешься в пространстве и сливаешься с ним… В такие минуты я уже не оглядывался, потому что очень боялся, что не увижу брата в привычном виде. И так мы преодолевали порой большие расстояния, но дыхание наше оставалось ровным и лёгким.
Однако сейчас мне хочется думать, что он просто шутит и, пока мы подходим к этим людям, я наблюдаю за шоссе. Ни один автобус, который мог бы их забрать, так и не появился. Но когда мы оказываемся совсем близко, к моему изумлению, сбоку, из лесу выруливает небольшой автомобиль, и они все молча в него погружаются и уезжают.
Я остолбенел.
- Вот видишь… Мы не встретим здесь никого, кто сможет нам помочь. Мы будем идти этой дорогой, пока не наступит Норканзей.
- Когда же он наступит?
- Этого не знает никто.
- А откуда ты узнал это слово – Норканзей?
- Я услышал его во сне. Сегодня утром, когда я проснулся, в голове моей звучало: «когда наступит Норканзей».
Что такое «Норканзей», и когда он наступит? Этим утром мы ненадолго вышли из дома, намереваясь лишь искупаться в озере и вернуться. Но дорога, как стрела, летит вперёд, и несёт нас куда-то неведомая сила.
Однако день уже близится к концу.
- Давай свернём в лес, где-то перпендикулярно шоссе расположено наше жилище, а то так и до ночи будем бежать – предлагает брат
Мы ныряем в гущу леса. Опять мхи, папоротники, сосны, ели. Никакой тропы, идём по солнцу. И вокруг очень тихо, так тихо, как не должно быть в лесу. Мне кажется, что я оглох. Не слышно ни птиц, ни насекомых и очень трудно ориентироваться в такой тишине, как будто пространство потеряло своё третье измерение и стало плоскостью. И мир представляется теперь совсем другим, и что-то в нём не так.
- Интересно, почему так тихо?.. Какая-то акустическая аномалия. Таким должен быть лес из генно-модифицированных деревьев. Птицы не живут и насекомые тоже. Стерильно и несъедобно - замечает брат.
Впереди показались дома. Это военный городок и скорее всего нас туда не пустят. Но на КПП никого нет, совсем никого, и дальше в городке тоже никого. Мы идём мимо макетов ракетных установок, мимо клуба и открытой танцплощадки, мимо жилых домов. И ни одного человека навстречу, и в окнах - никого.
Брат бормочет себе под нос: «такое ощущение, что здесь прошла эпидемия…»
Я всё слышу, ускоряю шаг и через какое-то время уже бегу. И вот мы опять в лесу. Там по-прежнему тихо, птицы не поют, цикады не звенят, и трудно определить, что страшнее: безмолвный лес или безлюдный город.
Через какое-то время мы выскакиваем на небольшую поляну, всю покрытую серебристым мхом и окружённую молодыми ёлками и сосенками. Некоторые ёлочки совсем маленькие, похожи на только что вылупившихся цыплят, такие же круглые и пушистые, только зелёные. И вся полянка, небольшая и уютная, зовёт прилечь и отдохнуть.
И тут я замечаю их.
Глава 2. Большой чёрный терьер
Вначале мне показалось, что бусины или ягоды рассыпаны по всем замшелым кочкам. Но через мгновение становится ясно, что за мной наблюдает множество пар блестящих глаз, а их обладатели, мохнатые разномастные псы всевозможных пород, валяются в вальяжных позах в тени молодых деревьев. Я обрадовался и засвистел им. Собаки мгновенно встрепенулись, повыскакивали со своих мест и устремились к нам с лаем, визгом и рычанием. И мы вдруг оказываемся окружёнными огромной стаей диких, ничейных псов, которые яростно лая, делают в нашу сторону угрожающие выпады. Брат прошипел: «что ты наделал. Ну, теперь стой, не шевелись и внушай себе, что ты лишь туманное облако и скоро, может быть, станешь невидимым».
Я никогда раньше не встречал такого большого количества собак одновременно, и поначалу хотел их отпугнуть общепринятым способом: наклонился, как будто поднял что-то с земли и швырнул в них. Но это не помогло, а ещё более разъярило животных. Брат опять зашипел, чтобы я стоял неподвижно, не издавал никаких звуков, а представлял себя, если не туманом, то хотя бы деревом. Я пытаюсь, но у меня, видимо, плохо получается, собаки не унимаются. Более других свирепствует маленькая собачонка подзаборного вида. Похоже, она нас особенно возненавидела, и подбегает к нам всё ближе и ближе, демонстрируя свою агрессивно оскаленную пасть. Мы стоим, прижимаясь спинами друг к другу, а свирепые зверюги все прибывают. Они бегут уже с более удалённых мест, некоторые не сразу присоединились к стае и теперь только выходят из-под ёлок, а некоторые продолжают ещё лежать, наблюдая за всем происходящим со стороны. Среди лежащих я заметил большого чёрного терьера и сразу подумал, что если такой громила примет во всём этом участие, то нас точно разорвут на куски эти плотоядные животные. Интересно, хоть скелеты наши останутся на этой уютной полянке? Нет, конечно же, нет, они разнесут нас по всему лесу. И каждый будет грызть кость под своим кустом. О, ужас…
Но большой чёрный терьер лежит неподвижно и внимательно смотрит на меня. Я пытаюсь припомнить, что слышал про собак этой породы. В памяти смутно забрезжила информация, что будто бы их вывели в КГБ для каких-то неясных служебных целей, но собаки оказались то ли так безнадёжно глупы, что вовсе никуда не годились и с ними перестали работать, то ли наоборот, слишком умны и не подходили для выполнения предназначенных им задач. Но этот пёс благодаря своему сдержанному поведению мне симпатичен, вот только глядит он на меня как-то слишком уж загадочно, как будто предвидит мою судьбу. Уже однажды встречал я такой взгляд. Так же смотрел старенький доктор, к которому водили меня родители. Доктор говорил мне что-то ободряющее, что я плохо понимал, потому что читал в его глазах совсем другое. Мне представлялось яркое солнечное утро в южном городке, белый корабль на причале, а на нём много-много людей в красивых нарядах. Все они собрались на какой-то праздник, но меня с собой не звали. Я оставался на берегу совсем один.
В тот день брат застал меня горько ревущим на чердаке нашего деревенского дома и сначала по обыкновению поколотил, потому что терпеть не мог моего плача. Он всегда меня за это колотил, так что я уже к тому времени почти отвык плакать. Но в тот раз он мог бы меня бить хоть целый день, боли не было. Далеко-далеко, на острове слёз, я прощался со своей мечтой. С какой именно, не знал, но это и не имело значения, потому что было непоправимо. Тогда он что-то заподозрил, и начал выспрашивать, что случилось. Я не рассказал про доктора, а только про белый корабль. Брат задумался, долго молчал, а потом так сказал:
- Знаешь, мы построим другой корабль и отправимся на нем путешествовать по всем морям.
- Как же мы его построим, если и ты покинул меня со всеми вместе?
- Нет, ты, может быть, не заметил, но я спрыгнул за борт и вернулся на берег вплавь, когда увидел, что ты остался. Мы построим клипер. Знаешь, что это такое? Это самый быстроходный парусник в мире. На нем перевозят чай. Он ходит только под парусами, море и ветер несут корабль в свободном пространстве... А трюмы его полны ящиков из красного дерева, внутри уложенных золотой фольгой, и в них чай разных сортов, разных ароматов, из разных стран. Мы будем ходить и на Цейлон, и в Индию, и в Китай. Как арабские купцы. И время для нас остановится…
Брат был лишь немногим старше меня, но знал значительно больше других. И всё-таки не всё он понимал, а я, как ни старался, не мог ему объяснить этого. Впрочем, я его любил таким, какой он есть, и очень хотел, чтобы и в следующей жизни, если мы вновь родимся, он бы опять был моим братом.
Потом он подарил мне гравюру знаменитого клипера «Кати Сарк» на полном ходу под всеми своими девятнадцатью парусами. И когда я смотрел на неё, мне казалось, что не корабль это, а морской бог, сильный, весёлый, непредсказуемый. Из озорства решил он примерить белые одежды, запутался в них, и, увидев себя в отражении, замер, изумлённый своей красотой…
Однако собаки не унимались. Лохматая подзаборница становилась всё агрессивней, подскакивала ближе и ближе к моим ногам, ещё пока не решаясь укусить, остальные как будто ждали её команды. Я знал, что она нападёт первой, а за ней и вся свора ринется на нас. Большой чёрный терьер смотрел все так же загадочно. Я спросил брата: «неужели эти звери нас разорвут? Ведь мы были друзьями». Тот тихо ответил: «Теперь они - стая».
Глава 3. Явление Лешего
Вдруг раздался свист, собаки смолкли, подняли уши, а затем, радостно повизгивая, дружно завиляли хвостами. На поляну вышел человек. Росту невысокого, худощав и строен, как юноша. Взлохмаченные волосы и борода напоминают крону сосны, растрёпанную северными ветрами. Я сразу узнал его, хоть никогда прежде не видел. Теперь я размышлял, что лучше: быть разорванным злыми зверюгами или попасть в лапы этого существа. Это был Леший. Конечно же, он. В деревне все о нем говорили. Им пугали деревенских детей, и всё, что случалось нехорошего, сваливали на него же. У бабки Домны с забора сняли сапоги – это он. У Петровича выкопали картошку – он. У городской дамы за зиму перетаскали все дрова – опять же он. Хотя зачем таскать дрова из деревни, когда тебе принадлежит весь лес?
А другие говорили, что никакой он не леший, а тот самый неуловимый снежный человек. Эта версия мне даже больше нравилась. Приезжали уфологи, искали своими биоэнергетическими прутиками невидимые следы его присутствия, объясняли с серьёзным видом, как он появился в нашем мире, но ни разу его так и не увидели. А местные жители над ними потешались, рассказывали всевозможные байки про загадочные встречи с монстром, описывали его как волосатое чудовище двухметрового роста, оставляющее на снегу следы огромных босых ног, и всячески запутывали исследователей аномальных явлений. Уфологи задавали множество вопросов и подробно записывали побасенки местных жителей.
Но сам я думал, что это таинственное существо и есть Лунг-гом-па. Потому и поймать его никто не может. Он прибегает с Тибетского нагорья сюда к нам, а потом бежит обратно, и обычному человеку его не догнать. И совсем без одежды, потому что практикует техники Туммо.
Собаки, наконец, оставили нас и стали ласкаться к нему. И что интересно, эта злющая подзаборница опять была впереди всей стаи, ласково льнула к ногам лешего и лизала его руки. Трудно было поверить, что всего лишь несколько минут назад эта совершенно безобидная домашняя собачка была готова разорвать нас на куски. Мало того, хитрая зверюшка ещё бегала от хозяина к нам, заглядывала в глаза, как будто просила не ябедничать на неё, и вновь бежала к нему, оглядываясь, как бы приглашая за собой, желая, должно быть, нас познакомить. Я всё ещё не решался пошевелиться, а мой смелый брат спокойно подошёл к лесному хозяину и заговорил с ним так, будто тот обыкновенный человек. Я смотрел на них со стороны, не решаясь приблизиться. Но брат меня восхищал, он совсем никого не боялся, ну совсем никого. Он махнул мне рукой, чтобы я подошёл ближе. Я приблизился осторожно, готовый в любой миг отпрыгнуть в сторону при малейшей опасности. Но леший сказал:
- Привет! Подходи, не бойся, собачки тебя не тронут. Сейчас я их покормлю, и мы отправимся в мою пещеру, а то к себе домой вы уже сегодня не успеете засветло. Придётся переночевать у меня.
Он скинул с плеч большой рюкзак и стал доставать оттуда собачий корм. Вся стая радостно повизгивала.
Я тихо спросил брата:
- Мы что, пойдём в его логовище, это же Леший, ты разве его не узнаёшь?
- Ну что ты болтаешь, брат мой. Это профессор Университета, я его знаю. Когда я ещё учился в школе, бывал в Университете на дне открытых дверей, и он рассказывал нам про длиннохвостых крачек, про короткоклювых кайр, и про разных других птиц. Зовут его Николай Максимилианович, и его знает весь научный мир, а ты обзываешь такого человека лешим, ну и кто ты после этого?
Слова брата меня мгновенно отрезвили. Действительно, бред какой-то. Я стал с интересом рассматривать Николая Максимилиановича. Не такой уж он и страшный. И не голый, заросший шерстью, одет, правда, как-то не солидно, не как профессор. Брюки сильно укороченные, рубашка светлая, хоть и с потёртыми манжетами, но чистая и аккуратно заштопанная. Зато ботинки - моднючие гриндерсы на толстенной подошве, мечта московских тинэйджеров. Такие ботинки продаются в пафосном магазине «Обувь ХХI Века» и стоят бешеные деньги. Но брат сказал, что это никакие не гриндерсы, а вибрамы, ботинки альпинистов. И профессор - мастер спорта по альпинизму и «снежный барс» – покоритель семитысячников. А ещё сказал, что мы себе купим такие же, когда отправимся в Тибет.
Брат буквально бредил Тибетом. Он твердил, что там сокрыто тайное знание, а в нём - ответы на все вопросы. Я знал, что для этого совсем необязательно отправляться так далеко, ведь знание – оно всюду, надо только уметь видеть его знаки. Но мне нравилось вместе с братом мечтать о Тибете. Мы собирались туда каждый год, хотели встретить настоящих лунг-гом-па, и мастеров Туммо. Брат намеревался практиковать техники Туммо, и всё грозился начать тренировки. Обещал, что мы будем лежать голыми на морозе и визуализировать огонь у себя на пупке до тех пор, пока под нами не растает снег и не зазеленеет трава. И ещё много чего говорил такого же, пугающего, а я с трепетом ожидал начала тренировок.
Но вот профессор накормил животных, закинул рюкзак за спину и мы, в сопровождении собачьей стаи, направились к его жилищу, которое он назвал пещерой. Профессор двигался легко и быстро, я бежал, и рядом со мной с одной стороны бежала лохматая подзаборница, которая теперь почему-то демонстрировала мне своё расположение, а с другой – большой чёрный терьер, тоже относящийся ко мне с явной симпатией. Через некоторое время мы выскочили из лесу на открытое пространство. Перед нами раскинулось поле, густо заросшее борщевиками выше человеческого роста. Профессор предупредил:
- Не прикасайтесь к ним, они очень опасны, двигаемся осторожно и не спеша.
Я знал, какая это гадость, несколько лет назад я даже попал в больницу с сильными ожогами после контакта с этим растением. Но тогда их росло ещё совсем немного, а за последние годы борщевики сильно разрослись и завоёвывали все больше и больше пространства. За ними уже некому было присматривать, деревни вымирали, и эти мутанты вели себя как настоящие завоеватели. Растения-убийцы, монстры генной инженерии или селекции, никто уже толком не помнил, как они появились в нашем мире. Может быть, их занёс на Землю какой-нибудь метеорит или инопланетный корабль. В любом случае вели они себя достаточно агрессивно.
Профессор проводил нас аккуратно сквозь эти заросли, да и собачки помогали. Но и животные здесь как-то попритихли, видно, тоже чувствовали недружественный настрой растений.
Моя фантазия вновь разыгралась, и я представил, что эти борщевики - разумные существа, настроенные к нам явно враждебно, затаившиеся до поры до времени в ожидании, когда исчезнет последний человек в этой местности. Тогда они себя раскроют, и начнётся кровавая вакханалия инопланетного разума. Я всё глубже погружался в свои фантазии, но вдруг раздался голос профессора:
- Вот и моя пещера. Пришли.
Глава 4. Биостанция
Я очнулся от своих видений, и передо мной открылась удивительная картина. Посреди уютной поляны, окружённой стеной леса, стоял большой, одноэтажный дом, ярко-жёлтого цвета, с оконными проёмами и рамами - цвета индиго. Неподалёку располагались ещё какие-то постройки, тоже ярких цветов, оранжевых, брусничных, фиолетовых, причём стены одного и того же здания были окрашены по-разному. И всё это напоминало маленький кусочек разноцветного острова Бурано, фотографии которого нам присылал друг отца, итальянец. Ещё там стояли какие-то специальные приспособления, какие бывают на метеостанциях, антенны разных видов, в том числе и спутниковые тарелки. Вертелся флюгер в виде смешного человечка с растопыренными руками.
Неожиданно мне стало весело, захотелось бегать и смеяться без всякой причины, как в детстве. Как будто я вернулся домой и обнаружил множество новых игрушек.
Стены внутри большого дома также имели разный цвет, но это трудно было заметить, потому что вдоль них от пола до потолка стояли стеллажи с книгами, всевозможными папками, банками с разными заспиртованными существами, витрины с бабочками, пауками и другими насекомыми и ещё много всяких диковинок.
- Это наш полигон, тут и биостанция, и метеостанция. Раньше здесь работало много народа, и все мы жили под одной крышей, но теперь остался только я - профессор вздохнул и улыбнулся. От его улыбки на душе моей сразу стало спокойно, я даже вспомнил, что борщевики на самом деле ниоткуда не прилетели, никем не выведены, а росли на земле всегда, с незапамятных времён, из них варили борщ, и именно в честь них он и получил своё название, или наоборот, они были названы в честь борща. А профессор теперь мне очень нравился, улыбка его была доброй и открытой, в комнатах пахло, как обычно пахнет в школьной лаборатории физики, так когда-то пахло и в кабинете нашего отца. Мне стало уютно, и я уже не мог понять, почему поверил во всю эту чушь про лешего.
Профессор продолжал говорить:
– Здесь несколько свободных комнат, можете выбирать любые и жить в них, сколько вам захочется. А теперь пойдём на кухню, поужинаем, вы, должно быть, проголодались.
И это было правдой, ведь мы питались в течение всего дня одними лишь ягодами.
Кухня тоже выглядела необычно. С потолка свисали пучки сушёных трав, стены украшали трутовики разных размеров и невообразимо причудливых форм, облепленные свечками, и залитые разноцветным воском. А крючками для всяческой кухонной утвари служили замысловато изогнутые коренья различных растений.
Стены в кухне тоже были разного цвета, яркого морковного и нежного абрикосового. Вечерний свет заливал всё вокруг, и стена абрикосового цвета медленно таяла в лучах заходящего солнца, и казалось уже, что за ней открывается пространство, шагнув в которое попадёшь в другой мир.
Ужин ждал нас в печи. Профессор отодвинул заслонку и вытащил два чугунка, в одном из них была ещё тёплая картошка с грибами, в другом топлёное молоко. Потом, когда всё это было съедено, профессор взялся заваривать чай. Он это делал правильно, так же готовил чай мой брат: ополоснул крутым кипятком круглый фарфоровый чайник, засыпал в него заварку и оставил настаиваться. Брат следил за его действиями и, похоже, одобрял. Сам он всегда очень трепетно относился к чаепитию, для него это был настоящий магический ритуал, строго им соблюдаемый, и посвящённый тому морскому богу, кто наполняет ветром паруса чайного клипера. У себя дома мы никогда не употребляли чай в пакетиках, брат презрительно называл это пойлом офисного планктона, занятого вечной «беговнёй по коридорам», вместо того, чтобы наслаждаться каждым мгновением жизни.
Профессор разлил чай в фарфоровые чашечки и аромат его заструился по кухне, уходя в открытое пространство через окончательно растворённую абрикосовую стену. И теперь взору открывались горные склоны, заросшие чайными кустами, слышался звон цикад. Напоенный непривычными запахами, терпкий воздух тревожил. Красивые девушки в шёлковых нарядах обступили меня, смеялись и что-то щебетали на незнакомом языке, который мне казался родным, просто давно забытым.
Потом я вернулся назад и стал прислушиваться к беседе профессора и брата. Я старался им не мешать, даже закрыл глаза, но не спал, впитывал мгновения, которые останутся теперь во мне навсегда. Этот вечерний свет, абрикосовая дымка, бархатные голоса профессора и брата.
Профессор спросил:
- Чем ты занимаешься?
- Учусь в финансовой академии.
- О, будешь банкиром?
- Может быть.
- Наверное, мечтаешь стать Ротшильдом, так?
- Нет, совсем не так. Я хочу стать орнитологом, изучать птиц, я их очень люблю. В детстве я любил динозавров и мечтал их увидеть, может быть, на другой планете, потому что на нашей они уже вымерли. Но потом один человек мне сказал, что они не вымерли, а превратились в птиц, стали свободными, крылатыми существами.
Николай Максимилианович встрепенулся, поскольку сам был орнитологом.
- Что же препятствует твоему желанию?
- Родители сказали, что я должен учиться зарабатывать деньги, поскольку сами они научить меня этому не могут.
- А они чем занимаются?
- Раньше были инженерами на одном секретном предприятии, потом открыли свой бизнес, торговали всякой всячиной, но дела их шли не так успешно, как нам всем хотелось бы. А потом они умерли оба в один день.
- Извини, что невольно причинил тебе боль своими расспросами.
- Это уже давно случилось, я привык. И родители мои на самом деле тоже хотели, чтобы я стал орнитологом. Но теперь мне надо заботиться о своём брате, маловероятно, что он сможет чем-нибудь зарабатывать себе на жизнь.
- Что с ним? Болеет?
- Так все думают, но это не так. Просто он другой. Он наполовину не наш, не в нашем мире.
- Это ж как?
- Я вам скажу, как я понимаю. Но это лишь мои догадки. Все думают так же, как вы подумали – болеет. Он многого не понимает, и объяснить ему кое-что просто невозможно. Некоторые даже считают его умственно отсталым. Но они неправы. Он знает то, о чем большинство людей и не подозревает. Я себе объясняю его состояние так: у него смещён диапазон восприятия. Он воспринимает только часть нашего мира. И часть другого мира, о котором мы даже не догадываемся, потому что не чувствуем его.
- То, что ты говоришь, очень интересно, ты думаешь, что есть какой-то другой мир, кроме нашего?
- Нет, не так я думаю. Мир один, но мы осознаём лишь малую часть его, доступную нашим пяти органам чувств, и называем это нашим миром. А, может быть, большая его часть лежит за пределами нашего восприятия. Нет способа узнать каким видит этот мир стрекоза, у которой угол зрения целых 360 градусов, или крот - подземный житель. Мы же, как аквариумные рыбки, плаваем между четырёх стен не подозревая, что есть океан.
- Я с тобой, в общем то, согласен, но, если нет способа получить информации больше, чем мы получаем, может быть, она и не нужна нам вовсе, и можно жить с тем, что имеем? – заметил профессор.
- Пока мы ни о чём не догадываемся, да. Но если возникнут подозрения, то уже не найти покоя.
- Как же они могут возникнуть, подозрения эти, если мы ничего не чувствуем?
- Иногда чувствуем. Иногда что-то вспоминаем. Сны бывают такие необычные, не найти им объяснений в привычных понятиях. Может быть, это генетическая память, мы когда-то что-то знали, а потом забыли. Иногда кто-то другой напоминает. Мой брат, например… Он - оттуда, из океана… Он не знает границ.
Они немного помолчали, потом брат добавил:
- И тогда хочется разбить стенки аквариума и вырваться в океан.
Много лет назад Николай Максимилианович задавал себе те же вопросы и был уверен, что непременно найдёт на них ответы. Но чем больше узнавал, тем огромней становился мир непознанного. Горизонты расширялись и таяли в бесконечности. И порой сам себе казался лишь трудолюбивым муравьём, чья жизнь задана одной простой программой – собиранием информации, понять которую целиком не дано маленькому любопытному существу, чьё сознание спелёнато тонкими нитями повседневности, как паутиной. И всё-таки он верил, что однажды разорвёт эти путы и вырвется на свободу. И тогда придёт Знание. Надо только всё время двигаться вперёд, ни на миг не останавливаясь.
А потом случилось это.
Глава 5. Рассказ о рождение героя и встрече с Артемидой
Тот год начался очень тяжело. Вначале закрыли сразу несколько тем, не навсегда, а до лучших времён. Потом стали исчезать аспиранты. Уходили не навсегда, а до лучших времён. Но не возвращались. В начале весны внезапно умерла жена Николая Максимилиановича. Пришла с работы, присела в прихожей в кресло на минуточку отдохнуть и умерла.
В годы студенчества в Колю влюблялись почти все девушки из его окружения. Он казался им очень умным и загадочным, знал, как будто, всё на свете, и всегда был готов ответить на любой вопрос. Все были уверены, что именно он сделает великие открытия, которые изменят мир. И, конечно же, именно он когда-нибудь получит Нобелевскую премию. Многие хотели замуж за будущего лауреата. И хоть был он ростом невысок и вовсе не красавец, но лицом приятен, и нравился практически всем женщинами вне зависимости от их возраста. Он им казался привлекательным в любой ипостаси, одним в роли сына, другим в роли мужа или любовника. Совсем юные видели в нём доброго отца или старшего брата, такого, кому можно обо всём рассказать, а он всё поймёт, утешит и даст денег на кино и мороженое. Даже угадывалось, что и дедушка из него получится очень симпатичным. Круглым лицом с тёмными, выразительными глазами, он немножко напоминал доброго и не очень везучего клоуна. У него часто на улице просили денег незнакомые люди, попавшие в затруднительное положение, и просто жулики, всем было очевидно, что этот человек не откажет. На него смотрели даже тётки, сидящие в заточении в стеклянных стаканах в метро, возле эскалаторов, и улыбались. А ведь, кажется, нет на свете скучнее работы, и те, которые там сидят, должны быть совершенно лишены каких-либо эмоций, как какие-нибудь игуаны. Одним словом, в окружающих он вызывал доверие, и приятные чувства.
Когда самого Колю начали интересовать женщины, он и не помнил, правильнее было бы сказать, что с того времени, с которого он вообще себя помнил, они его уже интересовали. Он всегда был к ним неравнодушен. Причём возраст их не имел значения. Коленька влюблялся и в своих сверстниц в детском саду, и в воспитательниц, и в юных неприступных красавиц, и в зрелых дам. Скорее всего, с годами он превратился бы в заурядного бабника, если бы не встретил Артемис.
Девушка с глазами цвета дикого мёда, золотистой кожей и пышными, коротко стриженными, каштановыми волосами, полностью заняла Колино сердце, в нём уже не осталось места ни для какой другой женщины. Их первую встречу он помнил всю жизнь и часто-часто рассказывал о ней своей Артемис во всех подробностях. А она так любила слушать эту историю, и до последних дней просила её рассказать. Но о том, каким ей самой виделось то событие их жизни, молчала. Так и ушла, не открыв этой тайны.
Коля увидел её однажды ранним утром, когда все студенческое общежитие ещё спало после весёлых ночных бдений. В это время он мог спокойно лазать по лестничным пролётам с первого до последнего этажа и назад, совершенствуя своё мастерство скалолаза. Вверх он взбирался с помощью только рук, а вниз спускался наподобие змеи, скользя всем телом и цепляясь ногами за перила. Он как раз вообразил себя огромным пятнистым удавом, когда услышал, как где-то наверху хлопнула дверь, и после уловил быстрые, но почти бесшумные шаги. Коля повис вниз головой, и замер, чтобы своим шуршаньем и сопеньем не напугать незнакомого человека, а главное, хотелось остаться незамеченным, чтобы про его тренировки знало как можно меньше народа.
Он увидел девушку в коротенькой светлой тунике и греческих высоких сандалиях, на плече её висел лук и колчан со стрелами. Она легко и стремительно сбегала по лестнице, почти не касаясь ступенек, казалось, она скользит по ним или даже летит над ними. Коля необычайно изумился и решил, что перед ним Артемида, и что всё это ему снится. Вдруг незнакомка почувствовала его присутствие, и взгляды их встретились. Девушка вздрогнула от неожиданности, но не испугалась, улыбнулась, и продолжила бег вниз по лестнице, но оглянулась и вновь улыбнулась. А Коля быстро-быстро заскользил за ней по переборкам перил, стараясь не отстать и не потерять возможности видеть её лицо и ловить её взгляд. Но это был уже не Коля. Огромный пятнистый удав преследовал свою самку, которую нельзя потерять.
Теперь он каждое утро висел над лестничным пролётом на её этаже, дожидаясь, когда щёлкнет дверь и послышатся едва уловимые, лёгкие шаги богини. Потом гонка, параллельно, не отрывая глаз от её лица, и когда их взгляды встречались, все чешуйки на его пятнистой шкуре вставали дыбом. И однажды удав метнулся как стрела и мгновенно обвил тело девушки сильными, упругими кольцами.
С этого дня они уже не расставались. Артемис, именно так звали девушку, оказалась гречанкой, родом из Колхиды, может быть, даже далёкой правнучкой кого-нибудь из аргонавтов. Она училась на первом курсе, была кандидатом в мастера спорта по стрельбе из лука и входила в университетскую сборную лучников. Но Коля точно знал, что на самом деле она – Артемида, посланная богами с Олимпа для каких-то тайных, им одним ведомых, целей.
И вот Николай Максимилианович опять один. Нет, конечно же, не совсем один: есть дочь – красавица, есть внук – умненький и любознательный, и есть зять, талантливый учёный и верный друг. Но, увы, удав одинок, пятна его поблёкли, и чешуйки более не шуршат.
В начале лета с факультета отправлялась экспедиция на Подкаменную Тунгуску, и Николай Максимилианович решил принять в ней участие. Ему вообще хотелось уехать куда-нибудь подальше, а тут вдруг такая удача, на Подкаменную Тунгуску, именно в те места, где он родился. Семейная легенда гласила, что, когда мальчик появился на свет, про него на какое-то время забыли, поскольку все боролись за жизнь его матери, роды были тяжёлыми. А когда, наконец, стало ясно, что жизни женщины уже ничто не угрожает, и вспомнили про малыша, то увидели удивительную картину: просунув голову под полог шатровой палатки, в которой проходили роды, большая бурая медведица обнюхивала Коленьку, а тот всем своим видом выражал удовольствие от происходящего. Рассказывают, что он даже размахивал ручонками и пытался ухватить незваную гостью за нос, но в это уже трудно поверить. Медведица, заметив, что люди на неё смотрят, в тот же миг убежала, а эвенки, присутствовавшие при этом, очень заволновались, стали говорить, что это хороший знак, мальчик будет здоровым, сильным и удачливым, а медведица во всем будет ему покровительствовать. Через несколько дней эвенки принесли Колиным родителям медвежий зуб и сказали, что их сын должен его носить при себе всегда, это даст ему крепкое здоровье и убережёт от многих бед. Родители приняли медвежий зуб с благодарностью, и Коля носил его на шее много лет.
Так с раннего детства излагалась Коленьке история его чудесного появления на свет, и долгое время он в неё безоговорочно верил, а когда начал сомневаться, расспросить было некого, все свидетели того события уже умерли.
И вот вдруг у Николая Максимилиановича появилась возможность посетить те места. Они всегда его звали к себе, но как-то все не складывалось. За свою жизнь он много где побывал, но на Подкаменной Тунгуске с тех пор как родился, больше ни разу и не был.
Он разыскал в шкафу медвежий зуб на шнурочке и на всякий случай надел его на шею.
Глава 6. Флейта-тарка
- Твой брат уснул – тихо произнёс профессор
- Нет, он не спит. Он никогда не спит, в том то и дело. Он как дельфин, когда одна половина его мозга спит, другая бодрствует – ответил брат. – Он нас, может быть, слышит, а может быть, и нет. Он там, в своих мирах. И даже не помнит уже о нас. Путешествует. А потом будет рассказывать, только я ничего не понимаю. Когда он рассказывает о своих странствиях, речь его становится невнятной, все больше похожей на музыку, какой-то есть ритм, завораживающий. Если долго слушать, становишься как будто загипнотизированным, тело цепенеет, и всё вокруг теряет формы, плывёт и тает. Я начинаю уже что-то видеть, но что, не могу осознать. А брат зовёт меня, машет мне рукой, и там, за ним открывается что-то совершенно неописуемое и надо туда войти, но я не могу даже шелохнуться. И начинаются вибрации, мне кажется, что я распадаюсь на молекулы. Я думаю, что так умирают, пугаюсь и возвращаюсь в нормальное состояние, но внутри меня после этого как будто всё опустошается, и таким совершенно пустым и эфемерным я чувствую себя в течение нескольких дней.
Бедный мой братик. Как мне хочется взять его с собой, но он боится неизвестности и никак себя не отпустит. И насчёт дельфина он заблуждается. Я не сплю половинами мозга. Бодрствую я или сплю - для меня нет разницы между этими состояниями.
- А может быть, он говорит на каком-нибудь другом языке, незнакомом тебе? – спросил профессор.
- Нет, те звуки, которые из него исходят в такие минуты, никак не похожи на речь, они не дискретны, нет в них отдельных слов, это звучание с каким-то ритмом. Это музыка.
- Ты не пытался учить его музыке?
- Я пытался, но он сам научился. Однажды я купил флейту-тарку…
В тот день в конце февраля вдруг на Москву налетел южный ветер, тёплый ветер средиземноморья, напоённый ароматами апельсиновых рощ. Там уже весна, цветут сады Альгамбры. А здесь только днём капель, а к вечеру лужи замерзают. Но ветер налетел и яростно трясёт деревья, дёргает за ветви, сгибает и размахивает ими, и кричит, кричит: «Просыпайтесь, просыпайтесь ленивые сони, весна везде, весна везде, а вы все ещё серые, и ни единого листочка на вас нет». Деревья отбиваются, взъерошенные и растерянные, пытаются оправдаться: «нам ещё не пора! Не пора!» Но он их не слышит, гнёт и ломает ветки, как будто злится, что здесь всё не так, всё не так…
Мы шли по бульвару, а вокруг во все стороны летели обломки веток. С самого утра я знал, что должно что-то случиться, что-то очень важное для нас обоих. И боялся пройти мимо, не заметить.
В подземном переходе на Пушкинской мы увидели их. Они двигались по кругу друг за другом, потом останавливались, пели и танцевали, затем вновь выстраивались кругом и шли быстро-быстро, опустив одну руку на плечо впереди идущего, а в другой каждый держал какую-нибудь дудочку и периодически подносил её к губам. Они были удивительными существами, пришельцами из другого времени: невысокого роста, укутанные в разноцветные пончо, а на головах у всех - яркие, вязаные шапочки. Круглые лица их светились добротой и детской радостью, казалось, они чувствуют себя совершенно счастливыми здесь, посреди зимы, в подземном переходе.
Ошеломлённые увиденным, мы долго стояли в толпе таких же зевак, как и мы, любовались их танцами и слушали пение. Потом они закончили выступление, стали собирать денежки с заворожённых своих зрителей, а когда дошла очередь и до нас, брат заговорил с ними по-испански, и выяснилось, что они – индейцы-кечуа из Перу, потомки инков, и сегодня здесь последний день. Им хотелось побывать в России, и вот их мечта сбылась, но Россия оказалась слишком холодной, да и домой уже пора.
В тот день мы купили у них несколько кассет с их индейскими песнями и флейту-тарку. Потом вышли опять на бульвар, было ещё светло, нашли в укромном местечке пустую лавочку и пристроились там. Брат попытался сыграть что-нибудь на тарке, но у него ничего не получалось, флейта шипела, плевалась и скулила как обиженный щенок. Брат очень любил музыку, но не имел ни музыкального слуха, ни голоса. И тогда я увидел такую картину: тот, кто там живёт, высунулся из флейты, безмолвно крича и размахивая руками, он негодовал на неудачные попытки извлечь музыку, его всего перекорёживало от фальшивых звуков, о, как он страдал, и казалось, готов был убить моего брата. Но тот ничего не замечал, он сам был в отчаянии.
Тогда я попросил дать тарку мне. Это была небольшая деревянная дудочка прямоугольного сечения, украшенная простым геометрическим рисунком, выжженным и местами раскрашенным. Я залюбовался ею. В руке она показалась мне тёплой. Тот, кто там живёт, успокоился и наблюдал за мной. Я встретился с ним взглядом и дружески кивнул, как бы испрашивая разрешения. Мне показалось, что он не против, и даже смотрит как будто одобрительно. Тогда я совсем осмелел и поднёс флейту к губам. Я играл «Кондор летит», любимую песню моего брата. Мелодия лилась легко и свободно, звук был чистым, с едва уловимой хрипотцой и шелестом, пробуждал в душе смутные воспоминания и звал за собой. Я почувствовал, что растворяюсь в пространстве, оно втягивало меня и уносило ввысь. И через мгновенье я уже парил над вершинами скалистых гор, а маленькие люди внизу, похожие на разноцветных муравьёв, суетились и бегали, занятые повседневными делами. Дети играли в свои игры и запускали воздушных змеев в закатное оранжевое небо. Пастухи на склонах гор собирали скот и гнали в деревню. Тонкая струйка дыма от костра спиралью тянулась вверх, запах её был сладок и щекотал ноздри. Одинокий голос флейты сливался с хором голосов людей долины и теперь звучал далеко внизу, он звал назад, и невозможно было не подчиниться ему. Счастливый мальчуган дёргал невидимую нить и тянул к земле воздушного змея.
Когда я закончил играть, брат смотрел на меня сияющими глазами и все спрашивал, как это у меня получается. Он выхватил флейту из моих рук и пытался опять извлечь из неё хоть какие-нибудь звуки, но совершенно безуспешно. Наконец он успокоился и сказал, что отныне тарка моя:
- Я дарю её тебе, играй всегда, у тебя она звучит.
С этого дня я уже не расставался с флейтой-таркой. Я играл не только «Кондора», но и другие мелодии, которые мне нравились. А потом начал сочинять и свою музыку. Всем она казалась странной, смутной и какой-то невнятной, но брату была по душе, он слушал меня часами и просил играть ещё и ещё. Он хотел обучить меня нотной грамоте, чтобы я мог записывать мелодии, что рождались в моей душе, но я ничего не понимал в значках, которые он мне показывал. Они никак не звучали, казались серыми и холодными. Брат мучился, объясняя законы соответствия знаков и звуков, а я мучился от непонимания, и ничего у нас не получалось…
В один день мы были на озере, купались и загорали. Брат тогда стал рисовать на песке, следы птиц, объясняя, какие чьи, описывал разных птиц, как они ходят, как выглядят, как поют. Подражал их голосам, опять рисовал отпечатки их лапок под разными углами. Все больше и больше чёрточек пересекалось на песке. Потом он надел ласты и стал подражать брачным танцам голубоногих олушей. И вдруг у меня все сложилось. Я увидел знаки, которые укладывались в сложный узор, и раппорт узора повторялся с разными периодами. Я увидел вокруг себя танцующих голубоногих олушей, и услышал мелодию. Она звучала все сильнее внутри меня, и я мог её записать с помощью чёрточек разной длины, под разными углами. Музыка звучала, чёрточки и точки ложились на песок, выкладывая замысловатые узоры, похожие на иероглифы, а вокруг – хлопали крыльями и топали лапами голубоногие олуши …
Глава 7. Зуйса
В небольшом селении на берегу Подкаменной Тунгуски, в маленьком деревянном домике, служащим медпунктом, умирал человек. Уже несколько дней он находился здесь, отчаянно борясь за жизнь всем своим существом, но у него это плохо получалось, и лучше ему не становилось. Зуйса, молоденькая фельдшерица, только недавно окончившая медицинское училище в Красноярске, смотрела на старика, лежавшего на узкой деревянной койке, и с горечью понимала, что ничем не может ему помочь. Несколько дней назад охотники нашли его на берегу реки без сознания. Дни этого человека были сочтены, нужных ему лекарств не было. Девушка звонила в Туру, звонила в Красноярск, но нигде ей не смогли помочь. Лекарств нет и денег на их закупку нет тоже. Человек был обречён.
Трудно было узнать в этом заросшем густой седой бородой старике Николая Максимилиановича, недавно ещё такого бодрого и моложавого. В этой экспедиции искал он утешения, а выходит – нашёл смерть. Николай Максимилианович никогда её не боялся, был смел, и удача во всём сопутствовала ему, как когда-то предсказали эвенки. Он с юных лет занимался альпинизмом, каждый год ходил в горы, покорил почти все семитысячники Советского Союза, носил почётное звание «Снежный барс» и номерной жетон. Про его смелость и удачливость ходили легенды. Не раз, вопреки всем законам природы, лавина обходила его палатку стороной, и это, ничем необъяснимое явление, можно было назвать только чудом. Он никогда не проваливался в трещины на леднике, как будто имел на них какое-то сверхъестественное чутьё. Сам же Николай Максимилианович в тайне верил, что это медведица ведёт его безопасными, одной ей ведомыми путями. И чувство удачи переполняло его ликованием и звало в горы вновь и вновь, помериться силами со смертью, пройтись по самому краю горизонта, заглянуть за него, глотнуть настоящей свободы и вернуться назад.
Но сейчас судьба неожиданно нанесла ему коварный удар, используя в качестве смертоносного орудия своего маленькое, зловредное насекомое. Профессор заболел клещевым энцефалитом или какой-то другой болезнью, переносимой клещами, его организм ещё какое-то время сопротивлялся, а потом, когда болезнь зашла уже слишком далеко, Николай Максимилианович свалился с высокой температурой. Он бредил, звал медведицу, а когда сознание ненадолго возвращалось к нему, смотрел на мир удивлённо и беспомощно. Девушку-фельдшера в такие минуты поражало сходство этого человека с её отцом – эвенком. И хотя черты лица больного были чисто славянскими, он всё-таки был похож на её отца. Как будто в старости стираются все расовые признаки, и люди становятся похожими. Должно быть это от того, что в лице человека уже отражается лишь дух его, принадлежащий вселенной.
Утром после ночного дежурства Зуйса, собрав небольшой рюкзак со всем необходимым и провизией на два дня, ушла в тайгу. Времени на поиски того, кто ей нужен, оставалось совсем немного. Дольше искать не имело смысла, срок жизни больного подходил к концу. Но неизвестно, где удастся найти того человека, он мог быть и очень далеко, и очень близко. Он был непредсказуем. Говорили, что он даже не эвенка, а кет, а они, якобы, в родстве с индейцами Северной Америки - Атабасками, то ли кеты пришли в Северную Америку, то ли наоборот. Но этот человек, наверное, свободно скитался и там, и сям, и потому найти его чрезвычайно трудно. Можно было надеяться только на удачу.
Зуйса хорошо знала таёжные тропы. С детства она сопровождала своего отца – шамана, принимала участие в камланиях и даже разжёвывала мухоморы для взрослых мужчин. Говорили, что от её мухоморов видения приходили особенно яркие. Но что она сама видела, никому не рассказывала, шаман запрещал ей говорить об этом. И девочка хранила свои тайны.
Зуйса не помнила мать и не знала о ней ничего. Однажды бабушка привела её в факторию, посадила на лавочку возле магазина и велела ждать, когда из дверей выйдет человек. «Это будет твой отец, но ты должна сама узнать его», - так она сказала. Девочка внимательно всматривалась в лица выходящих мужчин и совсем забыла о бабушке. Через какое-то время она почувствовала, что рядом с ней никого нет, ей стало страшно, и она заплакала. И в этот момент из дверей вышел отец. Зуйса ни на мгновение не усомнилась, что это он, подошла к нему и взяла за руку. Она сказала: «папа, бабушка ушла от меня, а мне страшно». Мужчина поднял её на руки и долго глядел ей в глаза. Некоторые потом говорили, что, может быть, он вовсе не её отец. Но ей это было неважно, никакого другого она бы уже не приняла. Потом говорили, что она забрала его душу, поэтому и умер он не как шаман, а как простой человек, не владеющий знанием. Будто бы любовь к этой девочке отняла у него силу. Но Зуйса не придавала значения этим разговорам, так как твердо знала, что отец в любое мгновенье готов был отдать за неё всё, и жизнь, и всю свою магическую силу.
Шаман был одинок, девочку оставить было не с кем, поэтому таскал её за собой повсюду, и на охоту, и на рыбную ловлю, и на магические ритуалы. А маленькая Зуйса очень боялась, что окажется слабой, и отец вдруг оставит её какой-нибудь чужой бабке, если она не сможет проходить большие расстояния, поэтому старалась изо всех сил, топала маленькими ножками быстро-быстро, чтобы не отстать и никогда не жаловалась ни на усталость, ни на голод или жажду. Когда она подросла, отец отправил её в школу, и тогда жила она в интернате, в посёлке, но на каникулы он всегда забирал её. Они уходили в тайгу, охотились и ловили рыбу. Её окружал мир, в котором она чувствовала себя счастливой, и Зуйса никогда не думала, что в её жизни чего-то не хватает. Только иногда огорчало смутное воспоминание о таинственном исчезновении бабушки в тот день, когда она нашла отца.
После окончания школы девушка уехала в Красноярск и поступила в медицинское училище. А потом вернулась в родные края фельдшером, только отца уже не было в живых.
Глава 8. Элаи
Человек, которого искала Зуйса, возник перед ней внезапно, как будто мгновенно материализовался из воздуха. Девушка знала, что эвенки боятся его и считают встречу с ним дурным предзнаменованием. Однако сама она была с ним дружна с детства. Он всегда был добр к ней, и то, что она так быстро встретила его, показалось ей хорошим знаком.
- Здравствуй, Элаи! Я ищу тебя, потому что только ты можешь мне помочь – произнесла Зуйса взволнованно.
- Что случилось у тебя, девочка?
- Ещё не случилось, но может случиться страшное. Умирает человек, а я бессильна этому воспрепятствовать, я не могу остановить его болезнь, и жить ему осталось недолго. Он похож на моего отца, хоть и не тунгус. А в бреду он всё время зовёт медведицу, и на шее его висит медвежий зуб. Может быть, он из наших краёв.
- Хорошо, я попробую помочь ему. Пойдём в твою больницу – так ответил старый шаман и пошёл вслед за девушкой к посёлку.
Элаи сразу узнал его. Этого человека встречал он в тайге в яркую пору сибирского лета. Шаман знал, что это учёный, прибыл сюда с экспедицией, но что он ищет, Элаи понять не мог. Было впечатление, что тот и сам не ведает, что ему нужно, бродит и ждёт: вдруг откроется какая-то тайна, или с ним произойдёт что-то важное. То сидит в задумчивости на берегу реки, то вдруг сорвётся с места и побежит куда-то, будто кто его позвал.
Однажды шаман видел, как тот бесстрашно кинулся защищать копалуху от браконьеров. В тот день несколько человек из города приехали в тайгу поохотиться. Элаи сразу понял, что это не охотники, значит, будут стрелять всех подряд просто ради забавы. Они увидели копалуху, неподвижно сидевшую на ветке, и подошли к ней совсем близко, но та не испугалась, не улетала, а только внимательно следила за ними, чем очень удивила приехавших. Они не могли понять причин такого поведения, а один из них стал всем объяснять, что птица какая-то ненормальная, а может быть, больная, и даже для всех будет лучше, если они её пристрелят, чтобы она не заразила остальных жителей тайги своим птичьим безумием. После речи своего товарища все вскинули ружья. Но вдруг появился этот человек, он махал руками и что-то им кричал. Браконьеры очень рассердились, и когда незнакомец подошёл к ним совсем близко, в грудь его упёрлось сразу три ствола. Однако пришедший не выказал никакого испуга, а продолжал горячо что-то говорить, размахивая руками. Копалуха всё также почти неподвижно сидела на ветке, а страсти вокруг неё накалялись. Элаи не мог слышать слов, но знал, что этот учёный человек объясняет, что у птицы тут где-то рядом её детёныши, и поэтому она не улетает. Она, должно быть, думает, если можно так выразиться, что пока она здесь с её птенчиками ничего плохого не может случиться. Все таёжники это знают, и убить птицу в начале июля – большое преступление. Но люди, пришедшие сюда с ружьями в такое время, видимо этого вообще не знали, а может быть, им было на всё наплевать. Тогда Элаи очень встревожился и уже достал варган, собираясь на нем заиграть и напустить страху на пришельцев. Но вдруг почувствовал, что атмосфера в среде спорящих изменилась, напряжение спало, ружья были опущены, а потом и вовсе зачехлены. Все сели в кружок и очень оживлённо и весело разговаривали, по кругу пошла фляга. Тот человек сумел их успокоить и теперь рассказывал что-то очень интересное, все смотрели ему в рот, как малые дети, иногда раздавался дружный хохот и, судя по всему, вмешательства Элаи уже не требовалось.
Теперь он видел этого учёного в беспомощном состоянии, когда от того уже ничего не зависело. Элаи понял только по одному ему известным признакам, что болезнь зашла далеко, но всё же шанс выжить ещё остаётся.
- Зуйса, я, наверное, смогу помочь твоему пациенту, но после выздоровления может случиться так, что он не будет испытывать к тебе благодарности за то, что ты спасла его, так как он потеряет в себе что-то очень важное. Возможно, он станет другим человеком и начнёт жить совсем другой жизнью, которая ему может и не понравиться. Проще будет сказать, что болезнь уже сильно поразила его мозг, и он может остаться дураком после излечения. Он учёный и для него это будет большой бедой, если только он это осознает.
- Элаи, ты лучше меня знаешь, что не нужно думать о том, что для него будет лучше: умереть, или принять ту жизнь, которая его ждёт. Наше дело помочь ему, если есть у него хоть малая толика шанса выжить. А всё остальное он уже сам для себя решит. А благодарности я не жду ни от кого, она не имеет значения. Ведь тебе, Элаи, не нужна его благодарность, не так ли? И мне тоже. Давай сделаем всё, что можно сделать.
Глава 9. Пробуждение
Николай Максимилианович открыл глаза и увидел перед собой девушку-тунгуску в наряде из оленьих шкур, расшитых бисером, на поясе её висели кожаные торбочки, украшенные разноцветными камешками, мехом и перьями лесных птиц. Она доставала из торбочек щепотки каких-то трав и кидала в костёр. Огонь окрашивался в разные цвета, а дым направлялся в сторону Николая Максимилиановича, проникал в нос, рот и уши, щекотал и раздражал, но не был противным, и головная боль, мучившая его всё последнее время, стихала. Девушка была красивой, необыкновенной, неземной красотой, как посланница иного, неведомого мира. Про себя он назвал её Синильгой, подумал, что такой красивой может быть только проводница в мир мёртвых и понял, что ему конец. Но солнце светило ярко и дым рассеялся. Тогда стало ясно, что лежит он на койке в больничной палате, окна разрисованы морозными узорами, и сквозь незамороженные участки стекла видно, как искрясь на солнце, кружатся лёгкие снежинки, и всё это напоминает красивую новогоднюю игрушку – снежный шар.
Девушка радостно смотрела на него, но теперь была одета в белый медицинский халат и шапочку, однако оставалась такой же нереально красивой, явно полукровка, смесь Европы и Азии. Правильный овал лица, высокие скулы, хорошо очерченные губы, матовая гладкая кожа и большие, слегка раскосые, тёмные, почти чёрные глаза. Больше всего она напоминала инопланетянку с полотна какого-нибудь художника-изотериста. Девушка заговорила на незнакомом языке, и Николай Максимилианович хотел ей сказать, что не знает языка эвенков, но через какое-то время начал понимать, что она ему говорит, и это его удивило. «Когда же я успел его выучить?» - задавал он себе вопрос – «Я ведь собирался пробыть здесь совсем недолго». Но ещё через несколько мгновений понял, что говорит она с ним по-русски, и тогда испугался. Он вовсе не выучил чужой язык, он забыл родной. И не то чтобы совсем забыл, но слова ему приходилось вспоминать, прежде чем понять, что ему говорят. Это было странное ощущение, он общался как будто на иностранном языке, которым ещё и плохо владел.
Девушка говорила, что он долго болел, но кризис миновал и теперь дело пойдёт на поправку, надо только хорошо кушать и принимать те лекарства, которые будут назначаться. Она принесла ему вкусную еду и какие-то горькие отвары таёжных трав, так, во всяком случае, она их называла.
- Почему ты называешь меня Синильгой, моё имя Зуйса, и я работаю фельдшером в этом медпункте, - сказала ему девушка - Тебе нечего меня бояться, я не уведу тебя в нижний мир. Здесь нет врачей и нет медсестёр, я одна за всех. Эвенки не часто болеют, а ещё реже обращаются к врачам за помощью. Если тяжёлый случай, мы отправляем в больницу в Туру, или зовём специалиста сюда.
Зуйса не стала рассказывать, что вызывала доктора и к нему, и тот после осмотра с горечью признался ей, что ничем не может помочь, слишком поздно, лекарства уже не нужны, и жить больному осталось недолго. И теперь она была горда тем, что вступила в сражении за жизнь этого человека и победила. Пусть не одна, ей помогал Элаи, и всё-таки это её победа.
Потом Зуйса поведала Николаю Максимилиановичу, что переболел он клещевым энцефалитом и теперь, возможно, станет не совсем таким, каким был прежде. Она рассказывала всё это, стараясь смягчить по возможности жестокую правду, но профессор всё понял. Он знал о возможных последствиях этой болезни. Теперь было ясно, почему не узнал родного языка, и страшно было представить, что его ждёт. Вчера он был здоровым, сильным, в здравом уме и твёрдой памяти. И вдруг мир его раскололся на мелкие кусочки, собрать которые не представляется возможным, слишком много их рассыпалось, а иные уже превратились в пыль. Сознание стало подобным разбитому зеркалу, в котором видится всё по частям, отдельными фрагментами, а целостную картину уже не восстановить. Внезапно Николай Максимилианович почувствовал лёгкий щелчок в голове и увидел себя со стороны – солдат какой-то войны, очнувшийся в госпитале и обнаруживший у себя отсутствие рук и ног. И вся грядущая, не прожитая им жизнь пронеслась перед ним в одно мгновенье. Этого не может быть, это произошло не со мной, а если бы со мной, то я бы предпочёл умереть.
Но раздался голос. На незнакомом языке кто-то читал стихи, и Николай Максимилианович через некоторое время начал понимать их.
Лучше живым быть,
Нежели мёртвым;
Живой – наживает;
А потом ещё:
Ездить может хромой,
безрукий – пасти,
сражаться – глухой;
даже слепец
до сожженья полезен –
что толку от трупа!
Николай Максимилианович вспомнил: это же Старшая Эдда, речи Высокого. И тогда увидел: зимний день уже близится к концу. Они с дочкой катаются на горных лыжах, девочка ещё совсем маленькая и он сажает её на плечи и скользит по склонам холмов. Дочурка в восторге, визжит и закрывает ему глаза ручонками в мокрых варежках, и отец ничего уже не видит, но с давних пор помнит изгибы всех склонов, и каждую кочку на них и потому съезжает без страха и сомнения. И вдруг девочка удивлённо вскрикивает и показывает пальчиком на вершину холма. Там на фоне зимнего заката стоит лыжник. И взгляд Николая Максимилиановича приковывается к нему, что-то кажется необычным в его облике, но что, он сразу понять не может. Через мгновенье всё проясняется: у лыжника только одна нога. Одноногий лыжник отталкивается палками и скользит с вершины вниз легко, изящно и уверенно, со свистом пролетает мимо в облаке снежной пыли, и Николаю Максимилиановичу кажется, что огромная птица задевает его сильным крылом. Через некоторое время одноногий лыжник уже, прицепившись к бугелю, скользит вверх. Вот он вновь на вершине, высокий и стройный. На фоне догорающего заката отчётливо видно, что на голове его корона, а на плече – ворон.
В последних лучах уходящего солнца корона вспыхивает, как факел, такой яркий, что на него больно глядеть, но ещё мгновение - и всё гаснет. В сиреневой дымке медленно растворяется силуэт одноногого лыжника и улетающего ввысь ворона.
Глава 10. Прощание с Тунгуской
Последние дни перед отъездом Николай Максимилианович много разговаривал с Зуйсой. Он старался привыкнуть к своему новому состоянию: вначале надо услышать слово, затем осознать его полностью, вспомнить его значение, потом понять всю фразу, а затем ещё и ответить, выискивая в своей памяти нужные слова. Процесс шёл очень медленно. Всё происходило, как в сказке об обезьяне с горохом: складывается фраза в голове и, когда уже готов её произнести, вдруг выпадает из памяти одно слово, и при попытке поймать его рассыпается вся конструкция. Но Зуйса утешала его и рассказывала, что есть множество других способов общения, не обязательно напрягать память, надо попытаться включить интуицию и другие каналы информации, которых на самом деле гораздо больше, чем принято думать. Нужно научиться понимать без слов, слова теперь только мешают и тормозят. И надо видеть знаки, они всюду. Их никто не замечает, и он раньше не замечал. Но теперь надо этому учиться, теперь нет в его жизни мелочей, которыми можно пренебречь, теперь всё важно.
Она помогала ему изо всех сил и у Николая Максимилиановича начало что-то получаться. Всё это было непривычно, странно и необъяснимо, никогда раньше он не испытывал ничего подобного. Он читал мысли. Но отвечать ему приходилось всё таки словами, и часто получалось невпопад. Он вспоминал нужное слово, но, не успев произнести, вдруг забывал его, или наоборот, помнил, но, к своему удивлению произносил совсем другое, и это огорчало.
Девушка ему напоминала, что многие люди отвечают невпопад, а окружающие в таких случаях думают, что человек глух или рассеян, и прощают это. И ещё Зуйса говорила, что за то время, пока он болел, в мире многое изменилось, и по возвращению домой, может оказаться так, что далеко не все заметят перемен, произошедших именно с ним. Но сам он совсем не разделял её оптимизма. Профессор понимал, что преподавать ему уже не придётся, вряд ли нетерпеливые и насмешливые студенты дослушают до конца хотя бы одну его лекцию. Да и ему самому вовсе не хотелось подвергать их такому испытанию. Он стал инвалидом, и надо будет сменить род деятельности, хотя трудно представить, чем он сможет заняться. Может быть, начнёт писать книгу, но не исключено, что процесс пойдёт так медленно, что вряд ли он её закончит до конца своей жизни.
Николай Максимилианович решил ехать в Москву поездом, во-первых, потому что давно мечтал увидеть всю Сибирь из окна вагона, а во-вторых, чтобы ещё в течение нескольких дней иметь возможность общения с незнакомыми людьми. Он попрощался с Зуйсой, дал ей свой домашний адрес и телефон, приглашал в Москву. Ему очень хотелось сделать что-нибудь хорошее своей спасительнице. Он уговаривал её учиться дальше, стать доктором, поскольку видно, что у неё есть дар врачевания.
В последний раз вышел Николай Максимилианович на берег Подкаменной Тунгуски, и сердце его защемило от красоты её. Возникло чувство, что надо ещё с кем-то попрощаться, но он никак не мог вспомнить с кем и просто помахал рукой, вглядываясь в таёжную даль.
Глава 11. Возвращение дракона
Огнедышащий дракон прорывался сквозь толщу хрусталя, раскалывая её на мелкие кристаллы и взметая искрящуюся пыль. Чудовищу казалось, что его хотят запереть в этом мире, и рвалось оно на волю изо всех сил, разламывая, размалывая, прожигая прозрачную твердь. Но жаркое дыхание дракона на лютом морозе падало наземь новыми друзами горного хрусталя. И множились, нагромождались, нарастали ввысь прозрачные, чистейшей воды, кристаллы.
Догоняли и обгоняли дракона хитрые азиатцы, кидали ему белоснежных песцов, оранжевых лис и чёрных соболей, стараясь задобрить, затормозить и уловить диковинного зверя несравненной красоты. И спешили устлать разноцветной камкой путь его.
Но не замечал даров ясачного народа разъярённый зверь, он рвался на волю, отфыркивался и отплёвывался огненными брызгами, и щедро был усыпан путь его самоцветами. Пронзали воздух то яростные, устрашающие, короткие вскрики, то протяжный и жалобный вой, слышимый далеко окрест. И каждый, до кого долетал зов дракона, рвался всей душой вслед зверю, ощущая своё сиротство и одиночество в холодной вселенской пустоте.
Поезд мчал по загадочной, шаманской Сибири. Николай Максимилианович возвращался домой, вырвав у смерти отсрочку, быть может, и на очень короткое время, но любое мгновенье жизни казалось ему теперь равным вечности. И вся эта разноцветная роскошь в вакханалии ветра, снега и солнца, этот хрустальный мир за окном, всё-всё искрилось и сияло, и ликовало в честь его победы над смертью. И с каждым километром радость возвращенья набегала жаркой волной, будто кто-то целовал горячими губами прямо в сердце.
Вот уже и Москва, длинный перрон, запах родного города, метро, а от него - пешком до дома. Бегом по тропинке, а потом вверх по лестнице на свой этаж. Никогда не хватает терпения дождаться лифта, всегда только бегом вверх. Дома – никого, будний день, дочь с мужем, должно быть, на работе, внук в садике. Вот кабинет, сразу в любимое кресло и осмотреться, и отдышаться. Вокруг книги, книги и фотографии. Горы: Кавказ, Памир, Тянь-Шань, все покорённые и не покорённые вершины. И другие фотографии, а на них птицы: розовые колпицы и фламинго, белые журавли и чёрные горные галки, разноцветные сойки, зелёная иволга и синекрылый зимородок – большие и маленькие, крылатые сокровища. Привычный домашний уют мягким бархатом окутывает душу и убаюкивает её. Всё хорошо, я дома, я защищён, всё страшное позади, а впереди – ещё долгая и счастливая жизнь.
Немного передохнув, профессор начал звонить на кафедру заведующему и своему давнему другу Кириллу Константиновичу. Трубку долго никто не брал, что уже само по себе казалось странным, обычно в кабинете Кирилла всегда полно народа. Наконец на том конце провода раздался встревоженный голос, который Николай Максимилианович поначалу и не узнал. Лишь спустя некоторое время догадался, что разговаривает с тем, кому звонил. Однако трудно было понять по какой причине не узнал он своего друга: от того ли, что медленно теперь соображал, или от того, что непривычные интонации звучали в голосе собеседника. Николай Максимилианович заранее на листе бумаги написал все вопросы, которые собирался задать, а также возможные варианты ответов на них, дабы не демонстрировать сразу свою заторможенность и другие неприятные перемены, произошедшие с ним. Однако то, что поведал ему Кирилл Константинович, никак не укладывалось в эту схему. Говорил тот как-то туманно, порой невнятно. Но почти сразу с облегчением понял Николай Максимилианович, что на кафедре никто не знает о том, что с ним самим случилось, отсутствие его объяснялось тем, что по окончанию экспедиции захотел он остаться на Подкаменной Тунгуске ещё на пару недель, чтобы всласть налюбоваться осенней тайгой. А потом произошло что-то невообразимое, про что, главным образом, теперь и рассказывал собеседник: вдруг потерялись все ориентиры во времени, и про него просто забыли. В конце этого странного разговора старый друг попросил непременно появиться завтра, а то послезавтра, возможно, будет уже поздно.
После Николай Максимилианович долго анализировал услышанное, но составить хоть какое-нибудь представление о том, что же произошло за время его отсутствия, он всё же не смог.
Вдруг ожил лифт, и профессор сразу почувствовал, что тот везёт его родных. Как у него получалось узнавать, что лифтом поднимается кого-то из его близких, объяснить он не мог. Узнавание любимого человека по звуку его шагов ещё можно понять, но по гудению бездушного механизма ничем объяснить невозможно, однако так оно и было. Через несколько мгновений двери лифта открылись, и послышались быстрые короткие шажки внука и лёгкая поступь дочери.
После поцелуев и объятий, шумных излияний чувств внука и мягких укоров дочери, дескать, почему ты не звонил, и разве никак не мог сообщить, что с тобой, мы волновались, и так далее, и тому подобное, все отправились на кухню ужинать. После ужина, за чаем глава семейства начал рассказывать о своих невероятных приключениях в таёжных дебрях. Под горящим, изумлённым взором внука фантазия деда разгоралась таёжным пожаром, и уже не было возможности ни потушить его, ни управлять им. Деда понесло. Он повествовал о том, как внезапно в тайге прошёл хрустальный дождь, как заледенело все в мире, и не было возможности пробить твердь. Он уже думал, что останется в этой красоте навсегда, забывшим себя очарованным пленником. Но пришла Синильга, и превратила его в огнедышащего дракона с длинным хвостом и перепончатыми крыльями. Как потом прорывался дракон сквозь бесчисленные кристаллы и как летал в пространстве, разыскивая дорогу домой, думая, что не найдёт никогда. Но красавица Синильга разожгла большой костёр на берегу реки, и огонь и запах дыма помог дракону вернуться на землю и вспомнить себя. Ещё много всяких удивительных подробностей насочинял дед, всё никак не мог остановиться, а в широко распахнутых глазах внука видел он все то, что сочинял, и огнедышащего дракона, и хрустальный мир, и Синильгу у жаркого костра. А возле костра - неясную, будто сотканную из тумана фигуру шамана. Тот бил в бубен, пел и ходил по кругу, в центре которого лежало безжизненное тело седобородого старца. И вглядевшись внимательно, Николай Максимилианович узнал в этом старце себя, потом узнал и шамана. Это же Элаи, как он мог его забыть, они столько времени провели вместе и так подружились. Многое узнал он от Элаи этой осенью. Вот с кем ему тогда, на берегу Подкаменной Тунгуски хотелось попрощаться, но он всё забыл. И уже Николай Максимилианович не мог точно определить, что он сочинял, а что просто пересказывал так, как это было на самом деле. И вспомнился один разговор.
- Скажи мне, Элаи, я теперь навсегда останусь дураком?
- А раньше ты разве считал себя умным?
Действительно, если всё хорошенько вспомнить и проанализировать, то умным его считали только окружающие люди, а сам он при этом чувствовал себя просто обманщиком. Они ждали от него ответов на вопросы, а он по сути лишь давал наименования и объяснения, опирающиеся на предыдущие понятия, которые опять же были лишь наименованиями, но никак не объясняли самой сути вопроса. Он много знал, но понимал гораздо меньше. И всегда чувствовал себя тупицей, но всю жизнь боролся со своей тупостью.
Элаи как будто прочёл его мысли и спросил:
- Разве что-то теперь изменится в твоей жизни?
Да, ничего не изменится. Вся жизнь - преодоление собственной ограниченности, попытка вырваться за пределы простой программы труженика-муравья.
И ещё вспомнил он, что Элаи открыл ему что-то очень важное о человеке и мироздании. Всё тогда уложилось в стройную и гармоничную схему, изящную и убедительную. Она привела его в неописуемый восторг, казалась самоочевидной, и давно известной ему самому. И ещё казалось, что всё это объяснял ему шаман без помощи слов.
Теперь, пытаясь переложить эту информацию на человеческий язык, Николай Максимилианович понял, что это невозможно, он не мог найти слов, способных даже отдалённо отразить эти знания.
После ужина втроём пели старые студенческие песни, любимые профессором ещё с юности. И весёлый дух беспечных вагантов воцарился на кухне. А когда внук уснул, дочь рассказала, как они теперь живут, и рассказ её поразил отца не менее, чем до этого рассказ деда поражал внука.
Глава 12. Рассказ дочери
Дочь призналась, что уже не работает в своём НИИ, её сократили, как и многих коллег, поскольку у института не осталось денег, чтобы оплачивать их труд. Недавно муж её заключил договор с одним американским университетом и уехал работать в Соединённые Штаты на несколько месяцев. Но они надеются, что он там останется надолго, а если повезёт, то и навсегда. Дочь даёт уроки английского языка малышам в детском саду, куда ходит её сын. Зарплата там совсем мизерная, но хоть кормят бесплатно и за садик платить не надо.
- Вы собираетесь уехать в Америку?
- Да, папа, собираемся и очень надеемся, что у нас это получится. Ты же знаешь, Аристотель очень талантлив, и это там оценили. А здесь тему их закрыли, денег уже давно не платят. Мы узнали, что такое голод, впервые за нашу жизнь. Это страшно, папа. Аристотель как-то встретил своего приятеля, которому посчастливилось открыть ресторан, и пошёл к нему работать официантом.
- Да ты что? Аристотель – официант? Вот потеха!
Надо сказать, что муж дочери имел достаточно яркую и запоминающуюся внешность. Красавец – грек понтиец, высокий, атлетического телосложения, черноволосый и смуглый, с тёмно-синими черноморскими глазами, с осанкой лорда, и с таким звучным именем – Аристотель. Несмотря на надменный вид, он был очень добрым и чутким человеком. Как учёный Аристотель подавал большие надежды, и всем казалось, что его ждёт блестящее будущее. Когда дочь привела его в дом и представила родителям в качестве своего жениха, всем он сразу понравился, а когда юноша назвал своё имя, понравился ещё больше, так как его знаменитый тёзка, Аристотель, помимо множества общеизвестных заслуг перед человечеством, почитается ещё и как первый орнитолог. И потому имя будущего мужа дочери в семье сочли добрым знаком.
Но удивительно, что грек с высшим образованием, пошёл работать официантом. Сам Николай Максимилианович, женившись ещё студентом, зарабатывал на жизнь и дворником и сторожем, и мойщиком стёкол в высотных зданиях, и никогда не считал это зазорным. Так жили многие в то время. Утром рано метёшь улицу, потом бежишь на лекцию, а ночью разгружаешь вагоны или сторожишь детский садик.
Одно время он работал пожарным и всегда тепло вспоминал об этом. То была настоящая героическая жизнь, каждое мгновение которой могло оказаться последним. В то время он особенно остро чувствовал себя счастливым, возвращаясь после ночного дежурства, а почти в каждое его дежурство обязательно что-нибудь горело, к своей богине, весь пропахший дымом и гарью. Артемис обнимала его, зарывалась лицом в его тогда ещё густые и довольно длинные волосы и шептала ему в ухо, как ей нравится этот запах. Он потом думал, что если бы не стал орнитологом, то выбрал бы работу огнеборца. Но то, что Аристотель пошёл работать официантом, могло означать только одно: над ними действительно нависла угроза голодной смерти.
- Да, папа, только это совсем не смешно. Он недолго пробыл официантом, всего несколько недель.
- И что же, его повысили в звании?
- Нет, папочка, его выгнали. Клиентов раздражала его осанка английского лорда. Это был очень дорогой ресторан, в котором клиент всегда прав.
- А потом?
- Ты, не поверишь, но тот факт, что его выгнали из официантов, больше всего огорчил Аристотеля. Ты же знаешь, он очень ранимый, а его надменный вид – лишь защитная оболочка. Он называл себя полным ничтожеством, неспособным справиться даже с такой простой работой. Он страдал от того, что не может Эвику купить мороженое, когда они идут по улице, и ещё многое не может себе позволить. Одежда его как-то вдруг сразу поистрепалась, и одеть ему оказалось буквально нечего, да и мне тоже. Из приличного у нас остался только плащ, и мы носили его по очереди. Он был мужским, но, когда я его надевала, задрапировывалась шарфом, а Аристотель просто накидывал тот же наш красивый шарф. В общем, он очень страдал, а я боялась, что он съедет с катушек. И не от голода и холода, к этому мы уже немного начали привыкать, а от того, что не имеет возможности заниматься своей работой. Он не мыслил жизни без неё. Если бы ему кто-нибудь сказал тогда, что он уже никогда не сможет погрузиться в тайны вселенной, он умер бы в тот же миг с горя. И когда пришло приглашение в этот американский университет, мы без раздумий потратили последние денежки, заработанные в ресторане, на оформление всех документов, и на билет до Сан-Франциско.
- И давно он улетел?
- Уже больше месяца. Работа очень интересная, и коллектив хороший. Много наших. Только денег он нам ещё не присылает, пока не адаптировался. Поэтому я в садике с Эвклидом.
- Ничего, доченька, завтра я пойду на кафедру, получу командировочные, отпускные и начну работать. Глядишь, переживём наш кризис.
- Ах, папочка, боюсь, что ты будешь разочарован тем, что обнаружишь на кафедре. И денег скорее всего ты не получишь, да и кризис этот - вовсе не наш личный кризис, да и не кризис это, а наша теперешняя жизнь.
Глава 13. Плач ветра над каменистой пустошью
Утром Николай Максимилианович проснулся от того, что два больших тёмных глаза внимательно рассматривали его, а затем послышался таинственный шёпот: «А что я знаю!». Это был их семейный способ побудки, так будил своих детей ещё отец. Всякий раз сердце радостно ёкало и замирало в надежде, что вдруг сегодня это не шутка, и может быть, пока ты спал, произошло что-то необычное, что-то очень-очень важное, о чём тебе сейчас непременно расскажут. После таких слов уже невозможно было не проснуться. Произнесённая шёпотом магическая фраза на мгновение возвращала в детство с его постоянным ожиданием счастливых перемен. Дед вскочил с постели, схватил в охапку внука и потащил его хохочущего в прихожую, где дочь уже собралась уходить и звала Эвика. Вид дочери поражал. На ней была белоснежная песцовая шубка и белоснежная шапка тоже из песца.
- Нравлюсь ли я тебе, папа?
- Великолепно! - но тут взгляд профессора опустился ниже и обнаружил, что шубка короткая, до середины бедра, а дальше видна серая юбка, такая давным-давно заношенная в зацепках и катышках, а на ногах – старые стоптанные башмаки. Так странно дочь его ещё никогда не одевалась.
- Эту шубу и шапку подарила мне мамочка одного нашего ребёнка – владелица мехового ателье. Заведующая детским садиком поведала ей о моих трудностях, и эта женщина, проникшись ко мне глубоким сочувствием, сделала мне такой, можно сказать, царский подарок. А вот с башмаками беда, сапожным бизнесом никто из родителей наших детишек не владеет. Хорошо ещё, что у нас в прихожей зеркало отражает только до половины, и я не вижу нижней части своей фигуры, а то, что я вижу, мне очень нравится, и настроение моё от этого становится хорошим. А вниз лучше, конечно, и не глядеть.
Дочь взяла за руку Эвклида, и они ушли. Через некоторое время Николай Максимилианович отправился в университет.
На кафедре царила тишина. Лишь изредка раздавались телефонные звонки, на которые отвечал Кирилл Константинович в своём кабинете. Встретил он своего коллегу радостно.
- Слава богу, ты вернулся. Хоть тебе я расскажу, что происходит, может быть, излагая всё по порядку и сам, наконец, что-нибудь пойму.
И дальше его понесло без остановки. Николай Максимилианович не успевал осознавать информацию, которая на него сливалась. Всё это можно было бы сравнить разве что с селевым потоком, внезапным, непредсказуемым и разрушительным. Кирилл Константинович поведывал одну за другой невероятные истории, произошедшие за совсем короткий промежуток времени. Вроде бы он уже и не заведующий кафедрой, да и кафедры как таковой нет, её вот-вот должны упразднить, как малоэффективную и совершенно не приспособленную к монетизации своих научных идей. Сотрудники помоложе разбегаются, а старички ещё держатся не в силах поверить в реальность происходящего, или в надежде на улучшение. Но денег никому не платят, и каждый зарабатывает себе на пропитание, как может. Как это им удаётся, не рассказывают. Некоторые получают гранты от иностранных фирм под свои разработки и что-то там делают, но всё хранят в строжайшей тайне, никого к себе не подпускают, опасаясь лишних ртов. Иные ещё что-то отчисляют в пользу факультета, и из этих денег оплачивается труд последних профессоров, читающих лекции последним студентам, но зачем им эта информация, уже и трудно понять. Да и студенты теперь на лекции ходят крайне редко, так как сами вынуждены зарабатывать себе на жизнь, стипендия их имеет лишь символическое значение, а в материальном эквиваленте её хватает на пару пачек сигарет.
И в таком же духе вёл своё повествование Кирилл Константинович все дальше и дальше, и становилось всё страшнее и страшнее. Тоска и унынье воцарились над безлюдной равниной, и сквозь завывания ветра прорывались лишь душераздирающие вопли одинокого странника, окончательно заблудившегося и не нашедшего приюта посреди холодной, каменистой пустоши.
К концу разговора Кирилл Константинович сказал прямо, что не стоит рассчитывать на какие-либо выплаты: командировочные, отпускные и т.п., денег нет, а поэтому пусть Николай Максимилианович сам ищет себе заработок, он ещё молодой и здоровый, сможет где-нибудь подработать. А лучше всего было бы связаться с коллегами за границей, может быть, его пригласит какой-нибудь университет прочитать курс лекций, и так, глядишь, дотянем до лучших времён, не навсегда же открылся этот Бедлам. А в конце разговора Кирилл Константинович вдруг сказал:
- Знаешь, завтра ты, пожалуйста, прочти лекцию на первом курсе, а то я тут совсем замаялся, всех замещаю, их постоянный лектор уехал в Штаты на этот семестр, другой нашёл для себя возможность подработать на биокомбинате, лекции уже некому читать, все где-то крутятся, зарабатывая себе на жизнь. А я один за всех тут, совсем свои дела запустил. Будь другом, выручай, я так рад, что ты вернулся. Только денег не жди, денег нет. И когда будут, никто не знает.
Во время этого разговора Николай Максимилианович так и не нашёл возможности рассказать о своих собственных трудностях, не оказалось в речи заведующего кафедрой паузы достаточной продолжительности, чтобы можно было бы успеть что-либо вставить о себе. Но теперь он даже был рад этому. Похоже, его старый друг не заметил в нём каких-то особых перемен. И расхотелось излагать печальную повесть о себе самом, признаваться, что лекции он читать вряд ли сможет, и, конечно же, не может быть и речи о том, чтобы обратиться к зарубежным коллегам за помощью. И совсем уж не хотелось присоединяться к унылым завываниям холодного ветра над безлюдной вересковой равниной.
- Скажи только, на какую тему читать?
- Это не имеет значение, выбери сам, что тебе нравится, они всё равно лекции посещают нерегулярно, и нить повествования в их головах давно уже прервана.
Николай Максимилианович встал, пожал руку Кириллу, и неожиданно для себя сказал бодрым голосом, исполненным оптимизма:
- Всё в порядке, я прочту лекцию, не сомневайся.
- Только хочу тебя предупредить, что слушателей может оказаться совсем немного, но пусть тебя это не смущает, ты всё равно читай.
- Хорошо, хорошо, я всё понял.
Глава 14. СновИдение
По пути домой Николай Максимилианович зашёл в парикмахерскую. Завтра необходимо быть безупречным. Завтра очень важный день. День вызова.
Потом купил в ближайшем киоске несколько газет с объявлением о работе, и пока расплачивался, к киоску подошла женщина с огромной сумкой на колёсиках, битком набитой газетами. Она отдала часть экземпляров киоскёру, расписалась в какой-то бумажке и уныло покатила дальше свою огромную сумку-тележку. Николай Максимилианович с трудом узнал в этой женщине свою ассистентку Наташу Грайворонскую, красавицу Наташу, и окликнул её. Она немного смутилась при виде своего профессора, затем призналась, что подрабатывает в одной вечерней газете курьером. Во второй половине дня заезжает в типографию, набирает там газет и затем развозит их по киоскам. За это ей платят не очень много, примерно столько же, сколько и профессору университета, и этот факт немного утешает. Муж её давно и безуспешно ищет работу, а она вдруг стала единственной кормилицей всей семьи. Ещё она поведала истории из жизни других общих знакомых, тоже довольно унылые.
Дома, в своём кабинете профессор долго и внимательно изучал все объявления. Предлагаемая работа не имела никакого отношения к его специальности, в Вузах требовались экономисты и юристы, даже школы не звали к себе учителей биологии. Ему стало как-то скучно, и вскоре он задремал в кресле. С некоторых пор, после болезни, сон Николая Максимилиановича протекал совсем по-другому, не так как раньше. В момент засыпания тело цепенело, становилось неподвижным, а сознание наоборот оставалось очень ясным, даже обострённым. Кроме того, им можно было управлять и посылать в разные точки пространства и в разные моменты времени. Это теперь помогало профессору вспомнить детали, которые ускользали от него в состоянии бодрствования. Но было ещё много необъяснимого, что поначалу пугало, но потом он привык к этому и научился извлекать даже некоторую пользу из своих новых возможностей. Получалось, что он как бы раздваивался, одна его часть оставалась неподвижной в постели или в кресле, в зависимости от того, где одолел его сон, а другая свободно блуждала в пространстве. Профессор теперь мог проникать сквозь стены, хотя сам процесс проникновения был не очень приятным, трудным и даже болезненным, и порой заканчивался неудачей, но с каждой новой попыткой делать это становилось всё легче. Впрочем, сам он нисколечко не верил в своё раздвоение и в реальность всего происходящего с ним, продолжая думать, что это просто сон, которым он научился управлять, и относился ко всему этому, как к забавному приключению.
В этот раз Николай Максимилианович решил навестить кое-кого из соседей. Он направил своё внимание в ближайшую квартиру, где жила Надежда Пантелеймоновна, по образованию химик, которая раньше работала в Университете, но потом перешла в какой-то страшно засекреченный институт. Что она там делала, никто не знал, а она не рассказывала, но всегда держалась, как человек, причастный к великим тайнам этого мира. Она возбуждала острое любопытство Николая Максимилиановича, ему очень хотелось узнать, чем же вызвано её гипертрофированное чувство собственной значимости, и теперь он решил воспользоваться своим даром. Немного усилий, и профессор очутился в узкой, полутемной комнате, без окон. Пахло какими-то ароматическими маслами, в углу висели иконы в большом количестве, и всё это напоминало монашескую келью. Перед иконами горела лампадка и стояла женщина в белом платочке, в руках держала молитвенник и зачитывала по нему список грехов, в которых раскаивалась. Названия некоторых из них профессор слышал впервые и плохо понимал их смысл: скверноприбытчество, мшелоимство, любостяжание, мздовоздаяние. Кто выдумал такие слова и что бы они значили? Список был длинным. Трудно было поверить, что один человек способен уместить в себе столько пороков и так долго жить с ними. Но женщина продолжала перечислять все свои прегрешения, истово крестилась и била земные поклоны. Это никак не могла быть Надежда Пантелеймоновна, поскольку та всю жизнь была убеждённой марксисткой и материалисткой, членом КПСС черт знает с какого года, уже никто и не помнил, когда она туда вступила. Должно быть, это её мама или какая-нибудь дальняя родственница. Однако это всё-таки была она, Надежда Пантелеймоновна, в чём Николай Максимилианович убедился, взглянув в её лицо. Не может такого быть, подумал профессор, это мне просто снится, да и вообще метаморфозы моего сознания преподносят, порой, сюрпризы. Надо будет её навестить обычным способом как-нибудь вечерком. Он уже собрался покинуть келью, но повернувшись к противоположной стене, буквально окаменел – перед ним висел портрет Сталина во весь рост. Рядом, в большой напольной вазе, благоухали живые цветы. Иосиф Виссарионович смотрел в глаза профессору ехидно и заговорщицки, как будто их объединяла лишь им двоим известная, постыдная тайна. «Тьфу ты, бред какой, абсурд, химеры, порождённые нездоровым сознанием» - подумал Николай Максимилианович.
Потом он вдруг обнаружил себя в огромной аудитории с высокими, сводчатыми потолками. Судя по архитектуре и дизайну, это было строение из будущего. Похоже, там проходила конференция молодых учёных. Докладчик, совсем ещё юноша, с жаром рассказывал о проекте группы студентов, но Николай Максимилианович мало что понимал, терминология была ему совершенно незнакома, он даже затруднялся определить, к какой области знания относится то, о чем говорит юноша, и это его окончательно укрепило в мысли, что он видит картину из будущего. И зал с высоченными потолками и огромными окнами с цветными витражами, больше походил на храм науки из какого-нибудь фантастического фильма о счастливом будущем человечества. На душе профессора стало радостно и от того, с каким воодушевлением излагал юноша свои идеи, и от того в каком замечательном зале он выступает, и сам собой напрашивался вывод, что люди будущего уважают и ценят учёных. Но вдруг раздался грозный голос откуда-то сверху, с поднебесья: «А как вы себе представляете монетизацию своего проекта». Этого Николай Максимилианович понять тоже не мог, то ли юношу спрашивают, где он собирается добыть деньги на свой проект, то ли как он собирается получать доходы со своего проекта. Но голос был рассерженным, спрашивал резко и требовательно, а юноша отвечал всё тише и тише, и под конец его уже едва было слышно, а грозный голос рокотал под куполом. И лёгкие пёрышки маленькой птички, взлетевшей слишком высоко, но не сумевшей пробить небесную твердь, кружились над поникшими головами молодых учёных.
Потом Николай Максимилианович очутился вблизи станции метро. Там выстроились торговые ряды со всевозможными продуктами питания. Возле одного из столиков, на котором были разложены в большом количестве куриные окорочка, творилось что-то неладное. Двое мужчин в штатском, но с явно военной выправкой пытались снять тёплую пуховую куртку с девушки продавщицы. Девушка раздеваться не хотела, отчаянно отбивалась и визжала, куриные ноги разлетались во все стороны. Однако силовики в конце концов победили, куртку отняли и теперь пытались из неё что-то извлечь, то ли из кармана, то ли уже из-под подкладки, пух и перья вылетали отовсюду и оседали на разбросанных вокруг куриных ногах. Наконец что-то было извлечено, целью поиска оказалась гиря, как выяснилось выпиленная изнутри и заткнутая пробкой для конспирации. Мужчины представили окружающим удостоверения сотрудников отдела по борьбе с экономическими преступлениями, прихватили парочку понятых из толпы и стали составлять протокол. Понятые пытались вырваться и удрать, но крепкие руки одного из ОБЭПовцев делали эти попытки безуспешными. Девушка, одевая куртку, плевалась и ругалась последними словами на сотрудников правоохранительных органов. Вдруг Николай Максимилианович узнал её, это ж его бывшая студентка и подруга его дочери, Лариса. Удивительно, но и она увидела своего профессора и бросила в его сторону умоляющий взгляд. Профессор ринулся к ней, намереваясь защитить свою ученицу, и в тот же миг очнулся в своём кресле. «Тьфу ты, кошмар какой» - подумал он – «Это ж надо такое увидеть, хорошо, что это лишь сон».
Вернулась дочь с Эвиком. Услышав, что завтра Николай Максимилианович будет читать лекцию, они очень обрадовались и стали подбирать ему наряд к завтрашнему выходу. Остановились на вельветовом пиджаке песочного цвета, розовой рубашке и жёлтом галстуке. Внуку очень всё понравилось, он обнимал деда и приговаривал: «Какой же ты у нас красивый, солнечный. Как будто лето наступило». И опять профессор подивился про себя, что родные не замечают изменений в нём. Всё так, как обещала Зуйса.
Вечером, как бы невзначай, отец спросил у дочери:
- Как поживает твоя подруга, Лариса?
- Работает целыми днями, как же ещё, у неё ведь тоже сын маленький и муж безработный.
- Работает по специальности?
- Можно сказать и так, она же орнитолог, торгует куриными ногами у метро. Можешь её навестить, она там почти каждый день, выходных у неё практически не бывает.
- Ничего, доченька, всё скоро наладится, и Лариса твоя вернётся на кафедру, и ты тоже. А Аристотель найдёт хорошую работу, и ты опять станешь самой счастливой на свете.
- Ага, ещё повтори мантру: «Россия возродится», её все сейчас твердят, но никто внятно не может сказать, какой сакральный смысл она в себе таит.
- Да нет, доченька, я просто хочу вселить в тебя надежду, что трудности наши ненадолго.
- Да, папочка, я знаю, в масштабах Вселенной каких-нибудь лет двести – лишь мгновенье.
Ирония в словах дочери вдруг заставила его почувствовать себя старым и уже безнадёжно отставшим от жизни. Вот он, третий закон диалектики, который Николай Максимилианович никогда до конца не понимал, но в этот момент вдруг остро осознал. Вот оно как работает – отрицание отрицания. Вспомнилось, как в студенческие годы навещал он своего отца, и однажды ему вдруг открылось, что отец уже не тот сильный, здоровый мужчина, старший товарищ, всегда готовый прийти на помощь и умело разрулить любую жизненную ситуацию, отец постарел и мыслит категориями прошлого века. А он, его сын, переполненный здоровой, молодой энергией, образованный, умный и самоуверенный, как будто вытесняет отца из жизненного пространства. Казалось, им двоим уже тесно в этом мире, кто-то должен уйти, и обоим ясно, кто. Стало до боли жалко старика, который смотрел на сына уже снизу вверх, бестолково суетился и старался чем-нибудь порадовать дорогого и редкого гостя. Но всё у него получалось как-то невпопад.
Не так уж много времени прошло с тех пор, всего лишь миг в масштабах Вселенной.
Глава 15. Лекция о происхождении жизни на Земле
Длинным коридором по мягкой ковровой дорожке профессор шёл в аудиторию. Этот путь был его дорогой к счастью. На стенах - знакомые с юности портреты столпов науки. Когда-то, ещё студентом пробегая мимо, он ловил на себе их строгие взгляды. Тогда, казалось ему, они видят его насквозь, знают, что он не слишком добросовестно изучает их труды, и за его спиной перешёптываются о том, что, видно, из него ничего хорошего не получится. Но со временем выражения их лиц смягчались. И последние годы он проходил мимо, чувствуя себя уже равным среди равных.
В конце коридора, за высокой дверью ждали студенты. На лекциях Николая Максимилиановича всегда было полно народа. Приходили даже с других факультетов. Профессора любили и уважали не только за интересные, живые лекции, но и за то, что он альпинист и «снежный барс» - покоритель легендарных семитысячников, один из самых отважных людей планеты, и сам - живая легенда. Да и просто потому, что был он дружелюбным и открытым, и никогда не вредничал на экзаменах. И сейчас, проходя по красной дорожке, профессор особенно остро ощутил, что не может представить свою жизнь без всего этого, без высоких аудиторий, полных весёлых, жизнерадостных студентов, без их любопытных глаз, без шумного гомона на переменах, когда факультет более всего напоминает птичий базар где-нибудь в Териберке. Он никогда не уставал от лекций, напротив, испытывал после них большой прилив сил. Как будто студенты делились с ним своей неуёмной, брызжущей через край, энергией. И профессор чувствовал себя вечно молодым.
И вот он идёт по узким улочкам родного Толедо, высокий, стройный идальго, с остроконечной бородкой, с пронзительным, обжигающим сердца юных красавиц, взглядом, и тротуар пред ним усыпан лепестками алых и белых роз. Походка его легка и уверенна. Все внутри натянуто, как струна. Он безупречен и готов к победе.
Перед дверью Николай Максимилианович на мгновение остановился, поднял голову вверх, мысленно посылая привет красавице Зуйсе в далёкое селение на Подкаменной Тунгуске. Затем открыл дверь.
В большой аудитории, восходящей амфитеатром ввысь, сидели два человека. Рыженькая девушка, коротко стриженная с взлохмаченными волосами а-ля только что с постели, и юноша с трехдневной голливудской щетиной на щеках и подбородке.
Юноша в свободное от учёбы время подрабатывал в автосервисе, и прошедшая ночь оказалась особенно тяжёлой. Пришлось отмывать салон шестисотого Мерседеса, в котором теперь уже бывшему его хозяину выстрелом снесло пол черепа, и мозги забрызгали всё внутри. За работу щедро заплатили, и утром юноша поспешил в Университет, главным образом с целью сманить кого-нибудь из однокурсников выпить пива в небольшом ресторанчике и в уютной обстановке пофилософствовать о смысле и скоротечности жизни, о бессмысленности мирской суеты и ещё о многом-многом другом в том же духе. И в дружеской беседе старинным хмельным напитком смыть с души неприятный осадок прошедшей ночи.
Однако в аудитории никого не оказалось, кроме этой рыжей, никогда им прежде не виданной, и теперь он размышлял о том, стоит ли пригласить её выпить с ним пива, и станет ли она выслушивать его разглагольствования.
Девушка же в свою очередь, обнаружив аудиторию практически пустой, решила непременно дождаться лектора, в надежде, что в отсутствии конкурентов она ему запомнится и на грядущем экзамене он отнесётся к ней снисходительней.
Студенты уставились на профессора. В глазах их явно светилась надежда, что тот, отметив их усердие в учёбе, всё таки отменит лекцию, и через несколько мгновений они будут свободны.
Сам же Николай Максимилианович ощутил что-то вроде дежавю, так уже было однажды много лет назад, когда он, будучи ещё аспирантом, впервые в этой аудитории должен был читать лекцию вместо своего внезапно заболевшего научного руководителя, но студенты, каким-то образом прознав, что профессор заболел и его заменит аспирант, предпочли прогулять занятие. Тогда тоже сидели только два человека, две девушки. Они бессовестно кокетничали с молодым лектором, задавали провокационные вопросы, всячески стараясь смутить его. Но с тех пор прошло уже много лет. И вот опять только двое. Николая Максимилианович улыбнулся и произнёс: «Здравствуйте!» Он посмотрел вокруг и вверх, и вдруг аудитория представилась ему огромной ракушкой с широко распахнутыми створками, и с двумя жемчужинами внутри.
И профессор начал лекцию. Он излагал одну из гипотез происхождения жизни на земле. Поначалу голос его дрожал, и слова звучали немного растянуто. Но через какое-то время всё вокруг изменилось, проносились мимо осколки астероидов и падали в океан. Они летели бесшумно в отсутствие атмосферы, но от этого было ещё страшнее. Зато в океане стоял жуткий и непрерывный грохот, извергались вулканы, выплёскивалась магма, и в этом шуме и вое зарождалась жизнь.
И вот уже подводный мир шелестит морскими лилиями и кораллами, гигантский осьминог устрашающе выбрасывает щупальца, плавают брахиоподы, аммониты сворачиваются в перламутровые спирали. Ещё немного времени, и выходят на берег чешуйчатые чудовища, переливаясь на солнце всеми цветами радуги. Вокруг шумит лес древовидных папоротников и хвощей, диковинные растения, никем никогда не виданные, цветут разноцветными цветами, и воздух напоён терпкими, волнующими ароматами.
Парочка студентов сидела уже тесно прижавшись друг к другу, вздрагивая от малейшего шороха, странных звуков, доносящихся из чащи, вдыхая незнакомый тяжёлый воздух. Вокруг кружили птеродактили, задевая туго натянутыми перепончатыми крыльями. Казалось больше невозможно выдержать таких ужасов. Но им ещё предстояло пережить падение астероида, ядерную зиму, годы без солнца, невыносимо горячий период и великое оледенение планеты. В тёплых звериных шкурах юноша, в толпе соплеменников, гнал мамонта к хитроумной западне, а потом возвращался с добычей в пещеру, где у жаркого костра лохматая подруга его ласково баюкала их первенца.
Но вдруг раздался звонок. Лекция закончилась. Профессор, слегка растягивая слова, поблагодарил слушателей, пожелал им удачи и пообещал встретиться с ними через неделю. Рыжая девушка и небритый парень уходили из аудитории, крепко держась за руки. После всего пережитого, казалось, они уже никогда не смогут быть порознь. Как будто профессор переплёл их судьбы и завязал тугим узлом где-то там, в безбрежном океане, где они много миллионов лет назад плавали ещё мягкотелыми моллюсками.
Потом за столиком в ресторане, после первых глотков пива, они, наконец, решились посмотреть в глаза друг другу и юноша спросил:
- Что ты видела?
- Думаю, то же, что и ты, иначе бы ты на меня так не таращился сейчас.
- Что же это было, как думаешь? Может быть, мы просто уснули? Я мог, я всю ночь работал.
- Ага, и увидели один и тот же сон, да ещё такой.
- Может быть, он нас загипнотизировал?
- Может быть и так, надо проверить, придёшь в следующий раз?
- Обязательно. Надо рассказать ребятам, пусть тоже приходят.
- Не, не рассказывай, давай ещё раз посмотрим, вдруг нам это всё померещилось, всё равно никто не поверит. И, может быть, это предназначалось лишь нам двоим.
Глава 16. Коллективное бессознательное
Но та лекция оказалась единственной. Неожиданно досрочно вернулся из США постоянный лектор, беднягу изгнали феминистки. То ли он посмотрел на девушку слишком долгим взглядом, то ли уступил ей дорогу, но она настучала куда следует, его обвинили в сексизме и расторгли с ним договор. Самое обидное, что он так хорошо влился в коллектив, всем нравился и со многими подружился. Уже велись разговоры о принятии его в штат университета и предоставлении постоянного места жительства, и вот всё так бесславно рухнуло. Американские коллеги пожимали ему руки, извинялись, и каждый из них говорил, что лично он, конечно же, не верит ни единому слову этой девочки и совсем не считает его в чем-то виноватым, но, увы, таковы правила жизни и им надо подчиняться. Они и сами страдают от этих сумасшедших феминисток, но сделать ничего не могут. Текли рекой крокодильи слёзы: ты хороший, мы тебя любим, но мы тебя съедим, хоть мир и опустеет без тебя.
Николаю Максимилиановичу ситуация казалась до боли знакомой, то же самое происходило почти всюду, где ему довелось работать, и во многих случаях он выступал в роли жертвы. Обычно ему говорили так: «Пойми меня правильно, ничего личного, но есть мнение, я, конечно, его не разделяю, я тебя знаю уже сто лет, но мы с тобой умные люди, а они идиоты, что с них возьмёшь, а у меня жена, дети, сам понимаешь, поэтому я и…». Последний раз такое происходило совсем недавно, незадолго до начала перестройки, когда разогнали семинар по семиодинамике, в котором Николай Максимилианович принимал самое активное участие, ездил на него в Ленинград чуть ли не каждую неделю. Это была, наверное, последняя «лженаука» советской эпохи.
Многие объясняли такие явления генетической памятью, или коллективным бессознательным, дескать, Сталин с Иваном Грозным вселили страх в сердца людей и теперь его ничем не выселить. И сейчас, видя, что происходит по сути то же самое на другом краю света, Николай Максимилианович склонялся к мысли что Юнг был не так уж неправ, вводя понятие коллективного бессознательного, которое многие считали псевдонаучным.
Николай Максимилианович сам никогда не участвовал в поедании своего коллеги. На протяжении многих лет он под различными предлогами умудрялся избегать таких пиршеств, а если и попадал туда не в качестве жертвы, то обычно задавал совершенно неуместные и бестактные вопросы, чем только сбивал боевой настрой коллектива, так что его уже и перестали приглашать на такие мероприятия. Как ни странно, такое его поведение никак не отражалось на его научной карьере, он был из породы любимчиков и ему многое прощалось.
В детстве однажды отец ему сказал: «Не делай того, о чём не захочешь потом рассказать своим детям». Тогда Коленька был совсем маленьким, до собственных детей было ещё очень далеко, но слова отца запали в душу. Он стал думать о своих детях, и представлялись они ему вначале ровесниками и друзьями. Они смотрели на него строгими глазами и видели его насквозь. Невозможно было им солгать, струсить или наябедничать на кого-нибудь.
Коленька становился старше, но дети не росли и оставались такими же, с острыми, конопатыми носиками, любопытными круглыми глазёнками, они казались ему похожими на стайку малых пичужек. По мере взросления Коли, авторитет его среди них возрастал, они смотрели на него уже снизу вверх и не строго, а доверчиво, восхищенными глазами. И от того ещё труднее становилось поступить низко. А потом они как-то незаметно ушли из его жизни, Коля стал взрослым.
Позже, когда в его жизнь вошли птицы, они напомнили ему тех детей. Он наблюдал за ними, а они рассматривали его с таким же любопытством, и Николаю Максимилиановичу всегда казалось, что птицы понимают его лучше, чем он их.
Потом неожиданно началась перестройка и наступила эпоха гласности. Можно было уже вслух говорить то, о чём все всегда знали. Появился знаменитый фильм «Покаяние» и ото всюду раздавались призывы покаяться и идти дорогой к храму. Тогда Николай Максимилианович опять почувствовал себя отщепенцем, он, как всегда, оказался в стороне от коллектива, поскольку каяться ему было абсолютно не в чем. Он жил счастливой, открытой жизнью, и не было в ней ничего такого, о чём он не захотел бы рассказать своим детям. Была любимая наука, полная весёлого птичьего щебета. Была маленькая, но счастливая семья. А ещё - горы и путь к вершине. И там, наверху растворялось всё мелкое и уходило всё низкое. Там, на вершине, над облаками чувствовал он себя парящим кондором, и с той высоты виделись правильные пропорции того, что внизу.
Глава 17. История тайных имён
Утром на куст сирени села птица. Она была небольшая, и вся розовая, такого же розового цвета, как фламинго. На ней не было перьев никаких других расцветок, только розовые, местами чуточку бледнее, местами цвет их казался насыщеннее, и клюв её с перламутровым отливом, был тоже розовым, но немного светлее перьев. Она не пугалась и не улетала, как будто даже позволяла себя рассматривать, и сама разглядывала меня маленькими круглыми глазками. Подошёл профессор и выразил удивление, даже присвистнул и спросил:
- Откуда привёл такую красавицу, из своих миров?
- Не знаю, может быть, она за мной увязалась, я не заметил
- Похожа на кардинала, только почему такая розовая? И как здесь кардинал мог бы оказаться? Профессор побежал в дом за камерой
Но она улетела раньше, чем он успел вернуться. Мне хотелось думать, что она опять прилетит. И ещё я понял, что она с Тибета, потому что брат говорил, что в тех краях и птицы, и звери совершенно непуганые. Их никто не убивает, потому что тибетцы будто бы верят, что нет ни одного живого существа, которое не было бы когда-то их родителем.
Потом профессор спросил:
- Как тебя зовут, мы вчера так и не познакомились, ты быстро уснул. Меня называй Николай Максимилианович, а тебя как звать?
- Аурла
- Какое красивое и странное имя, а как же зовут брата?
- Гестур
- Замечательные имена, это вас родители ими наградили?
На самом деле меня звали Никита, а брата Владик, а Аурла и Гестур это наши тайные имена, которые мы себе придумали в то время, когда нам грозила опасность. Их знали только очень близкие люди, и произносилось тайное имя лишь тогда, когда нас что-то настораживало, это был знак, что надо быть особенно внимательным. Но я назвал профессору именно их, желая тем самым выразить ему доверие, как бы включить его в круг близких людей, а также, загладить вину перед ним за то, что поначалу называл его лешим.
Когда погибли наши родители, брату ещё не исполнилось восемнадцати, он считался несовершеннолетним, хотя уже окончил школу и поступил в финансовую академию. Мы жили в нашей большой квартире в центре Москвы, на Патриарших, денег у нас не было, и Владик устроился продавцом на рынок в Лужниках, торговал тапками в свободное от учёбы времени. На самом деле правильнее было бы сказать, что он учился в свободное от работы время.
Вскоре мы стали замечать, что нас кто-то «пасёт», за нами следили незнакомые люди и вокруг нас крутились непонятные дядьки и тётки. Однажды к нам пришла целая делегация якобы из органов опеки. Они казались очень озабоченными нашей судьбой и внушали нам мысль, что мы маленькие, беспомощные человеческие детёныши и нам необходимо переселиться в приют. Всего ужасней было то, что они собирались нас расселить в разные приюты, меня туда, где дураки, а брата - к умным. Но брат расхохотался им в лицо, снял со стены самурайский меч нашего дедушки, и стал слегка им поигрывать, демонстрируя своё умение пользоваться этим грозным оружием и готовность пустить его в ход. Враги отступили, но обещали вернуться. Тогда-то мы и изобрели свою систему конспирации с тайными именами, тайными знаками и явками. Странные люди следили за нами и ходили кругами. Владик старался не оставлять меня одного и таскал за собою повсюду. Тогда мы и придумали эти имена. Брат сказал, что имя Аурла мне подходит, так как оно обозначает открытое множество, как бы отражает мою открытость и непредсказуемость. А Гестур явно закрытое множество, это имя для него, так как он очень замкнутый. Мне же слово Аурла казалось похожим на утренние облака, клубящиеся и слегка розовые в первых лучах солнца. А слово Гестур вызывало ассоциации с филином в дупле дерева, который в сумерках смотрит янтарными глазами, загадочный, красивый и опасный.
Однажды к нам пришла женщина из соцзащиты, принесла что-то вкусненькое и весь вечер пила у нас чай и разговаривала с братом. Мне запомнились отдельные обрывки этого разговора.
- Напрасно ты не соглашаешься определить своего братика в специальный интернат, тебе трудно будет с ним, ведь он инвалид.
- Кто вам сказал, что он инвалид? Родители ему никакой инвалидности не оформляли, никаких пенсий и пособий от государства он не получает.
- Почему же они этого не сделали?
- Они не хотели вешать на него такой тяжёлый ярлык, тем более, что объяснить его состояние врачи толком не могли. Если бы родители согласились, знакомый психиатр поставил бы ему какой-нибудь диагноз, типа вяло текущей шизофрении, или что-нибудь наподобие, чтобы можно было оформить инвалидность, но они этого не захотели.
- Но ведь видно, что он не совсем такой, как нормальные люди
- Ну и что? Кто они, нормальные люди? Нормальность человека что, устанавливается голосованием, простым большинством? Да, мой брат другой. И не называйте, пожалуйста, его инвалидом, это обидно.
- Извини. Не буду так его называть, есть новое, политкорректное выражение: «человек, с ограниченными возможностями»
- Тоже неправильно. Можно подумать, что у нас с вами возможности безграничны, а у него ограниченные. Может быть, всё как раз наоборот.
- Извини. Даже и не знаю, как теперь называть таких людей.
- Мне кажется, лучше говорить о них так: «люди со специальными потребностями». Такие слова никого не обидят.
Мне тоже понравилось это выражение, сразу почувствовал себя каким-то особенным, даже стало приятно.
- Ну, хорошо, пусть так. Но тогда скажи мне, как ты сам объяснишь, что с ним. Он ведь даже школу не окончил, как же он сможет прожить в этом мире, если останется один? Вдруг с тобой что-то случится?
- Ну и что, что он школу не окончил? Он умеет и читать, и писать. И ещё на флейте играет. И музыку пишет. А в школе над ним смеялись, потому что он не такой, как все. Когда учитель на уроке что-то рассказывал, он всегда смотрел на него так, как будто слышал откровение пророка, глаза полны изумления, и рот полуоткрыт. Весь класс хохочет, и урок срывается. Некоторые учителя даже думали, что он специально так делает, издевается над ними. А потом директор сказал отцу: «Забирайте своего Чарли Чаплина». Никита очень обиделся и плакал, и после этого невозможно было заставить его вернуться в школу. А я тогда понял, что он и вправду похож на этого человека в чёрной шляпе, с тросточкой в руках. Мой брат такой же, добрый и смешной, всех любит и легко прощает обиды, и живёт не по биологическим законам, а по законам духа. Он - счастливчик.
- Вот как!
- Я вполне могу его прокормить, я работаю и учусь, и сам научу его, как ему жить, если со мной что-то случится.
- Знаешь, ты умный мальчик, я тебе верю и постараюсь вам помочь.
Мне эта тётенька понравилась, хоть она и говорила поначалу обидные слова, но потом я решил, что ей можно доверять, и брат со мной согласился.
Через несколько дней она вновь пришла к нам и привела с собой незнакомого человека устрашающей наружности. Голова его была гладко выбрита, а лицо вдоль и поперек пересекал безобразный шрам, придающий его физиономии совершенно злодейское выражение.
- Вот, познакомьтесь – сказала она – Это Евгений. У вас большая квартира, и я подумала, что всем будет лучше, если вы сдадите ему одну из ваших комнат. Он будет платить вполне прилично, и ты, Владик сможешь не работать, а только учиться. И он будет присматривать за вами, чтобы вас никто не обидел, и отпугивать незваных гостей.
Я совершенно был парализован и не мог выдавить из себя ни слова, да и брат смотрел, как загипнотизированный в его злодейскую рожу. Мы только молча кивнули, будто бы мы согласные. Но Евгений улыбнулся, крепко пожал нам обоим руки, и стало немного легче. Потом мы вчетвером пили чай и болтали обо всём. И Евгений оказался очень обаятельным человеком, глаза его были выразительными и весёлыми, речь грамотная, и через совсем короткое время его шрам уже перестал привлекать внимание. Мы узнали, что он врач-хирург, работал в Афганистане, имел несколько наград и ранений и шрам его оттуда же. Семья Евгения осталась на Украине, а сам он приехал на заработки, поскольку зарплаты хирурга ему теперь не хватало даже на пропитание совсем немногочисленной своей семьи, всего-то у него были жена и две маленькие дочери. В Москве он устроился к своему другу в какую-то строительную компанию на хорошую должность, много зарабатывал, посылал деньги домой, и надеялся со временем перевезти своих родных сюда.
Он поселился у нас, и наша жизнь начала налаживаться. За комнату платил Евгений щедро. Через некоторое время брат повёл меня в бутик Хьюго Босса и там мы оделись с ног до головы. Брат сказал, что мы должны выглядеть, как дети богатых родителей, а не как бедные сиротки.
Теперь по утрам к нашему подъезду подъезжал зловещего вида чёрный джип с тонированными стёклами и увозил Евгения на работу, а вечером привозил назад. Может быть этот крутой автомобиль, разбойничья физиономия нашего квартиранта, и наш стильный наряд сделали своё дело, нас перестали пасти, и из органов опеки больше никто не приходил. Так продолжалось какое-то время, но потом фирма, в которой работал Евгений, разорилась, дома остались недостроенными, тысячи обманутых дольщиков вышли на улицы с транспарантами, звучали гневные речи и угрозы. За нашим квартирантом началась настоящая охота, поскольку его назначили крайним, за ним гонялись и обманутые дольщики, и кредиторы. Нам пришлось его буквально прятать, и опять понадобились тайные имена и явки. Мы отвезли Евгения в наш деревенский дом, и там он несколько месяцев жил в одиночестве. Потом вернулся к себе на Украину и занялся частной медицинской практикой, открыл клинику пластической хирургии, и дела его шли хорошо. Он нам звонил иногда, интересовался нашей жизнью, звал к себе, если у нас вдруг возникнут трудности, но больше мы не виделись.
Глава 18. Явление Македонского
- Скажи, тебе тут нравится? – спросил профессор
- Очень. Я хотел бы остаться здесь до наступления Норканзея.
- А что это такое, Норканзей? И когда наступит?
- Этого не знает никто.
Подошёл брат. Оказывается, он всю ночь просидел в библиотеке, смотрел книги и фотографии, и, в полном восторге от всего увиденного, попросил у профессора разрешения задержаться тут ещё на какое-то время. Профессор, как мне показалось, обрадовался, и сказал, что мы можем здесь жить, сколько сами захотим. Потом они с братом начали что-то обсуждать, что-то из жизни птиц, и про меня совсем забыли. А я устроился в гамаке, натянутом меж двух деревьев, старой яблоней и черёмухой, и наслаждался текущим моментом.
Дни пролетали под шелест листьев и жужжанье шмелей. Мне казалось, что я лишь недавно появился на свет, и вся уже прожитая мною жизнь ещё только будет, и все ещё живы. Приходил большой чёрный терьер и устраивался в тени гамака, прибегала и подзаборница и пристраивалась с ним рядом. Иногда я играл на флейте-тарке и растворялся в пространстве. Меня окутывало чувство полного благополучия, было приятно и легко, и совсем не хотелось обретать форму. Но вдруг невидимая нить начинала дёргать и тянуть к земле и, как воздушного змея, возвращала назад. Я слышал голоса брата и профессора, они с жаром о чём-то спорили, глаза их горели. Они выглядели как ровесники, трудно было поверить, что один много старше другого.
По утрам мы ждали розовую птицу у куста сирени, но та всё не появлялась. Это ещё более убеждало меня в том, что она с Тибета, ведь на полёт туда и обратно ей требуется много времени. Может быть, она посланница древнего клана Ча, и её появление в наших краях что-нибудь означает.
Я спрашивал профессора о людях, живших здесь раньше. Всюду видел я их знаки. Мне казалось, что они исчезли одновременно, как майя, ушли в параллельные миры, оставив только загадочные свидетельства своего пребывания в этом пространстве, которые их потомки не способны расшифровать. Профессор несколько раз начинал рассказывать о них, но приходил брат и вдвоём они опять принимались за обсуждения только им одним понятных вопросов, и обо мне забывали.
Однажды утром, когда мы с профессором сидели у куста сирени и ждали посланницу древнего клана Ча, я увидел на вершине холма неправдоподобно огромного человека. Он смотрел сверху на нашу долину, прикрыв глаза от солнца ладонью, и был похож на сказочного великана. Через какое-то время он начал спускаться вниз. По мере приближения размеры его уменьшались, с какого-то момента он вообще обрёл нормальный человеческий рост, но всё же был высок, и теперь походил на Синдбада Морехода в ярких, оранжевых шароварах, голубой, украшенной разноцветными узорами, шелковой безрукавке, мускулистый и загорелый, со светлыми волосами и, заплетённой в косичку, русой бородой. Он шёл по полю величественной походкой, и травы склонялись перед ним как будто даже почтительно, а потом ещё долго кивали ему вслед цветущими головками и колосками. Профессор встрепенулся и вдруг кинулся к нему с радостным криком «Эдуард!»
Глава 19. Буранское кружево
- Откуда ты, такой красавец, и как меня нашёл? – взволнованно спрашивал Николай Максимилианович. Невероятно, старый друг стоял перед ним во весь свой высоченный рост, улыбался белозубой улыбкой и светился здоровьем и весельем. Давно, давно, ещё в студенческие годы судьба свела их вместе. Эдуард Македонский был ненамного старше Коли, но вёл семинары в их группе по диалектическому материализму, будучи уже аспирантом философского факультета.
Как-то раз на одном из таких семинаров девушка из их группы делала доклад на тему «ценность безумия». Рассказывала о безумцах прошлых времён, внёсших значительный вклад в науку и искусства. Между прочим, начала перечислять симптомы некоторых психических заболеваний, и от каждого её слова Коля невольно вздрагивал, так как находил у себя все описываемые ею признаки. А когда, уже полностью убедившись в своей ненормальности, он поднял голову и посмотрел вокруг, то увидел такую картину: студенты сидели притихшие, опустив головы и пряча глаза, а преподаватель, то есть Эдуард, выглядел совершенно затюканным, вздрагивал от слов безжалостной студентки, и растерянно озирался вокруг. Коля почувствовал некоторое облегчение и большую симпатию к своему учителю, и когда взгляды их встретились, они оба на мгновение замерли, а затем вдруг весело расхохотались. Они нашли друг друга в этот миг.
Жизнь разлучала их порой на многие годы, а потом пути их вновь неожиданно пересекались, и каждый раз они встречались так, будто расстались только вчера. Последнее общение состоялось ещё при советской власти, тогда Эдуард Македонский пытался вступиться в защиту семиодинамики. За связь с этой новой, но сомнительной с точки зрения марксистско-ленинской философии, наукой Николая Максимилиановича должны были осудить на заседании кафедры. Но поскольку самого Македонского всегда подозревали в тайной приверженности солипсизму, голосу его так и не дано было прозвучать с высокой трибуны.
Теперь Николай Максимилианович совершенно не мог осознать, сколько лет они не виделись, казалось, разговор их прервался лишь на мгновение, и готов продолжиться с прерванного места.
- Как же ты меня нашёл?
- Разве мог я тебя не найти, мой старый, добрый друг. В Москве мне дали все твои адреса и явки, там всё ещё помнят тебя. Вот здесь, в этих краях уже было труднее. Все давно забыли про вашу биостанцию, некоторые про неё даже и не знают. Но мне рассказали, что в лесах живёт настоящий леший, и пытались напугать невероятными историями про его художества. Я сразу понял, что это ты, и взял след.
- Неужели ты и по деревням шёл в таком наряде?
- О, конечно же, нет. Я шёл вполне прилично одетым, в смокинге и при бабочке, чтобы не вызывать ни у кого подозрений. А переоделся уже тут, на краю поля, хотелось тебя немного удивить и создать соответствующее настроение.
- Тебе это удалось, Эдуард. Я так рад тебя видеть. И удивил ты меня несказанно, поначалу я подумал, что ко мне пожаловал сам царь Ашока.
- Но у тебя тоже тут всё нетривиально. Я посмотрел с холма и сразу понял, что это твоя вотчина. Помнишь, как мы мечтали о разноцветном острове Бурано?
Такого, конечно же, невозможно было забыть. В то лето они с Македонским, совсем молодые и ещё неженатые, в компании трёх девушек, бродили по Крыму. С Ангарского перевала по горам спустились к Судаку, потом пришли в Коктебель, а оттуда направились вдоль побережья в Ялту. Август заканчивался, пора было возвращаться. И из Ялты уже на теплоходе ушли на Одессу. Почти весь путь провели на верхней палубе, грех было спать в каюте в такую ночь в открытом море, когда звёзды, серебряными монетками сыплются прямо за борт, будто кто-то невидимый и навсегда уходящий пригоршнями швыряет их в море, в надежде когда-нибудь вернуться. И фонтаны брызг, поднятые звёздами-монетками, на мгновенье зависают над водой лёгким кружевом.
В ту ночь одна из девушек рассказала им про остров Бурано и про знаменитое буранское кружево. Будто бы жил некогда там красавец рыбак, влюблённый в свою девушку так сильно, что даже морские сирены не могли его соблазнить. Каждый раз он возвращался домой, на свой остров, к своей любимой. И однажды царица сирен, восхищённая силой его любви и верности, плеснула хвостом, и на гребне поднятой ею волны образовалось пенное кружево, оно мгновенно застыло в воздухе и упало в лодку рыбака фатой небывалой красоты. И скоро, очень скоро счастливая возлюбленная рыбака уже красовалась на их весёлой свадьбе в этой фате. С тех пор каждая девушка на острове плела себе кружевную фату, и каждая старалась придумать свой узор, стремясь создать несозданное.
И ещё она рассказала, что на Бурано все дома красят в разные цвета, и нет ни одного цветом похожего на другой. Это делается для того, чтобы рыбак, возвращаясь с моря, уже издалека узнавал свой дом и знал, что его там ждут. И весь остров, яркий, разноцветный виден далеко в море, как маяк.
Но другая их подружка рассмеялась и стала излагать свою, академическую версию происхождения знаменитого кружева. По её мнению, жены рыбаков плели сети и искали оптимальные узлы и петли, чтобы рыба, если уж попадётся, никак не могла бы выпутаться. И наверняка какая-нибудь модница заметила, что из этих узлов и петель можно сделать себе украшение. С того всё и пошло. А дома красят в разные цвета для того, чтобы пьяный муж-рыбак не перепутал свой дом и не забрёл случайно к красавице соседке.
Скорее всего, так оно и было. Но в ту ночь лишь первому рассказу хотелось верить. Они лежали на палубе, стерегли глазами падающие звёзды и загадывали желания. И верили, что жизнь их будет подобна буранскому кружеву, такая же невообразимая, непредсказуемая и нереально красивая.
- Когда с вершины холма узрел я твои строения, сердце моё радостно забилось. Я возвращался домой, на свой разноцветный остров Бурано. Ты, Колька, ничего не забыл.
- Да, друг, я ничего не забыл и ждал тебя. А где ты пропадал эти годы?
- Знаешь, моя жизнь изменилась. Однажды у меня неожиданно появились деньги, такая хорошенькая сумма, кажется, я получил гонорар за книгу или ещё за что-то. Я отправился в Индию. Не знаю даже, почему именно в эту страну, ведь я вообще нигде за границей не был и потому мог ехать куда угодно, всё влекло к себе. Но я выбрал Индию, должно быть, это был зов судьбы…
И далее поведал Македонский о пути своём в Индию.
Глава 20. Рассказ о походе Македонского в Индию
Я прилетел в Бомбей глубокой ночью, перебрался под покровом темноты из международного аэропорта в местный и приготовился к ожиданию своего рейса, до которого оставалось ещё несколько часов. Удобно устроившись в кресле, я уже собрался было уснуть, как внезапно наступило утро, именно внезапно, потому что солнце буквально вылетело из-за горизонта и мгновенно зависло, как мяч над футбольным полем, и стал свет. Я испытал шок, какой должно быть испытывает птица, с чьей клетки вдруг резко срывают тёмное покрывало, и всё вокруг оказывается залитым ярким солнцем. За стеклянными стенами аэровокзала ожил невероятный, нереальный, никогда мною не виданный мир. Уже невозможно было не войти в него, и я распахнул двери. Горячий воздух ударил в лицо и жаром обжёг тело. Незнакомые запахи, никогда ранее не присутствовавшие в моей жизни, крепкая смесь зловоний, благовоний, ароматов цветов, фруктов и пряностей, нахлынули на меня, пробуждая в памяти странные воспоминания. Голова закружилась, и мир вокруг стал терять формы.
Меня оглушил шум и гомон множества голосов. Откуда обрушивались эти звуки, невозможно было определить, казалось, они рождаются в воздухе. Будто многочисленные индийские боги, невидимые глазу, но присутствующие в открытом пространстве одновременно во всех своих ипостасях, обсуждают, спорят, уговаривают, утешают, угрожают, нежно воркуют, поют о любви. В этом гвалте различил я голос своей матери, ласково зовущей меня, и строгий окрик отца, по обыкновению грозящий неотвратимостью наказания, и голоса других матерей и других отцов, и все они были моими матерями и моими отцами. Мне стало казаться, что я жил здесь раньше и прожил множество жизней, когда-то, давным-давно.
Я шёл и узнавал всё вокруг. Вот высоченное дерево, захваченное стаей летучих собак, вернувшихся с ночных разбоев. Боевой их дух всё ещё не может остыть, собаки никак не угомонятся, перелетают с ветки на ветку в поисках лучшего места, хлопают перепончатыми крыльями, дерутся и скандалят, шум, гвалт, как в огромной разбойничьей шайке. Тут же рядом - пальмы на слоновьих ногах. Баньяны, посылаемые богами на землю, но по неясным причинам, не успев долететь, они материализуются ещё в воздухе, и, зависнув огромными, мохнатыми пауками, тянут к земле свои бесчисленные корни-щупальца, многократно переплетённые и завязанные узлами-головоломками.
Сознание моё раскололось на множество фрагментов, которые мне уже не подчинялись и комбинировались самопроизвольно, случайным образом, как в калейдоскопе. Казалось, меня опоили колдовским зельем, и отправили в другое время.
Остановилось такси, и водитель, худенький, пожилой индус с горящими глазами, предложил свои услуги. Я сел в машину и попросил отвезти меня к Воротам Индии. Такси рвануло с места и понеслось как огненная колесница бога Рамы. На самом деле чёрно-жёлтый автомобиль мало чем напоминало колесницу, он дребезжал и скрипел, как старая телега, готовая рассыпаться в любой момент. Но водитель был асс из ассов, выжимал из него поистине космическую скорость, легко брал крутые виражи, и вскоре мы влетели в трущобы Бомбея.
После, вспоминая это путешествие, жалел я, что не узнал имени таксиста, и не познакомился с ним поближе. Теперь я понимаю, что это был посланец богов. Он ввёл меня в Индию через настоящие ворота, через туннель во времени, переход между параллельными мирами.
Там в трущобах увидел я великое смешение народов, языков и рас, настоящее вавилонское столпотворение. Малые дети выбегали к нам, протягивали ручонки, сложенные лодочкой, галдели и лопотали, глаза их искрились весельем, худенькие ручки и ножки украшали многочисленные браслеты и фенечки. Наша колесница с грохотом и звоном мчалась по закоулкам тайной империи беженцев и изгоев, возница мой периодически заходился в приступе кашля, я ждал, что он вот-вот закашляется до смерти, машина его рассыплется, а я останусь здесь навсегда. Но это меня ничуть не страшило. Мне казалось, что я вернулся домой, надо просто найти в этом хаосе родной угол, где ждут меня все те, кого я люблю.
Потом мы выехали на забитую автомобилями, широкую улицу, и я понял, что - теперь то мы обездвижены навеки. Но посланец богов, ловко лавируя среди машин, мотоциклов и скутеров, каким-то фантастическим способом двигался вперёд в этом вселенском хаосе. И здесь космический шум, и гам переполнял пространство, каждый, кто раньше других успел нажать на клаксон, получал право первенства в этом потоке. Перед нами выскочили два велосипедиста на одном велосипеде, чуть не свалились под колёса нашего автомобиля, но ловко соскочив, вывернулись, вновь вскочили на свой велосипед и с хохотом умчались. И царило вокруг веселье.
Мой возница вдруг свернул в узкий проулок, по которому двигались не только машины, но и ослики, запряжённые в арбы, груженные до небес каким-то скарбом. На мой изумлённый взгляд, таксист сказал, что везёт меня на базар. Я уже ничему не удивлялся и был готов ко всему. Даже если бы он сказал, что летим на Марс, я бы только согласно кивнул. Мы двигались в потоке людей, зверей, машин, мимо прилавков с всевозможными пряностями, аромат их кружил мою и без того уже ослабевшую голову, в витринах сверкало золото во всех возможных видах, цепи, браслеты, кольца и множество других украшений, названий каковых, также, как и их предназначений, я даже не знал. И тут же на прилавке россыпью лежали самоцветы, сверкая разноцветными гранями, отражённые от них лучи пересекались, преломлялись, заполняя всё пространство вокруг радужным сиянием. Торговцы, соблазняя покупателей, пригоршнями доставали из карманов бриллианты, и ещё не огранённые алмазы. И опять над всем этим царил гвалт, гомон, крики осликов и людей, и обжигающе горячий, пряный воздух.
Но вот мы вновь на широкой улице, в потоке машин взбираемся на Малабарский холм. Возница мой, остановившись у тротуара, предлагает выйти и посмотреть сверху на прачечную. Меня удивляет его предложение осмотреть столь прозаическое заведение. Но то, что открывается передо мной, совершенно меняет моё сознание. Внизу, на большой территории, расположено нечто сюрреалистическое, невозможная реальность Маурица Эшера, гиперболические замощения плоскости с переходами плоскости в объем и наоборот. Фрактал, гигантская конструкция, состоящая из множества отсеков, наподобие пчелиных сот, внутри которых маленькие люди непрерывно трудятся, стирают, полощут, отжимают и вывешивают на бесконечных верёвках разноцветные ткани. Ветер придаёт полотнищам случайные, причудливые формы, и кажется, что на самом деле это невидимые глазу, многорукие индийские боги складывают и разворачивают удивительные оригами. А маленькие пчёлки в своих ячейках всё трудятся, и выносят на крышу всё новые и новые полотнища для забавы своих богов.
Не знаю, сколько времени простоял я там, загипнотизированный этим зрелищем. Вернулся назад уже совершенно измочаленным, будто долго блуждал в этом искривлённом пространстве, ползал по бесконечным листам Мёбиуса, взбирался вверх по лестницам, ведущим вниз, не подчинённым законам Эвклидовой геометрии. Возница мой ждал у колесницы, куря сигарету и отчаянно кашляя. Мы вновь рванули вперёд, грохоча и дребезжа, почти рассыпаясь на ходу.
Мимо проплывал огромный, неземной красоты дворец, должно быть занесённый сюда джином, рабом волшебной лампы Аладдина. Злобные гаргульи угрожающе высовывались из всех маленьких окошек под крышей. Но оказалось, что это железнодорожный вокзал. Возница не хотел отпускать меня туда, потому что, по его мнению, я непременно там заблужусь. Думаю, он был прав, позже я посещал этот вокзал неоднократно, и всякий раз терял в нём все пространственно-временные ориентиры. Бесполезно было там что-либо искать, можно было надеяться только на удачу, и мне казалось, что лишь благодаря своему невероятному везенью находил я свой поезд и добирался на нём в нужное мне место.
Наконец, в диком грохоте, звоне и скрежете наша колесница, как обезумевший кот с привязанной к хвосту консервной банкой, вылетела на площадь перед Воротами Индии. Возница мой припарковал машину, а я прошёл под аркой и спустился по ступеням к воде.
Индийский океан, бескрайний простор, вольница морских разбойников и арабских купцов, океан, зов которого услышал я в детстве и не мог забыть всю жизнь, осторожно трогал мои ноги, отбегал назад и вновь набегал. Казалось, открытый, бесхитростный ребёнок проверяет, готов ли незнакомец играть с ним, и зовёт за собой вдаль, за горизонт, где, как в огромном тигле алхимика, сверкает расплавленное золото. Я понял, что меня здесь ждали, любовь ко всем и ко всему переполнила моё сердце, и уже переливалось через край. Мне казалось, я таю, расплавляюсь в горячих лучах оранжевого солнца и растворяюсь в золотистой дымке на горизонте, над огромным тиглем, до краёв наполненным жидким золотом.
Таким был мой первый день в Индии. Потом я скитался по стране, посещал города, имена которых звучали для меня как музыка – Агра, Джайпур, Мадрас, Калькутта, Бенарес. И всё мне там казалось давно знакомым. Голова моя стала похожей на муравейник, обитатели которого проснулись с первыми лучами солнца, зашевелились и забегали по многочисленным ходам-лабиринтам, притаскивая разрозненные кусочки каких-то псевдовоспоминаний о жизни, которая никак не могла быть моей, и всё-таки это была моя жизнь.
Через месяц закончилась виза, да и деньги тоже, и надо было возвращаться домой.
Родина встретила меня неприветливо. Был ноябрь, самый депрессивный месяц года. В аэропорту, где как будто начисто забыли об изобретении радио, три толстые тётки в синих ватниках кричали противными голосами, каким пассажирам, где следует проходить паспортный контроль. Возникло подозрение, что я опять заблудился во времени и попал в пересылочный лагерь для военнопленных или для врагов народа.
В метро встречный эскалатор вёз толпу хмурых людей, c потухшими глазами, в одеждах преимущественно тёмно-серого или чёрного цвета. Более всего это напоминало бесконечную похоронную процессию. Печальные бухгалтеры провожали в последний путь самого главного бухгалтера какого-то унылого пенсионного фонда.
Я вернулся к привычной жизни, читал лекции, вёл семинары, писал статьи. Но во мне всё изменилось. Так, должно быть, чувствует себя наркоман, победивший свою пагубную зависимость на радость родным и близким. Все довольны и счастливы, всем хорошо, только его жизнь вдруг лишилась всех красок, и видит он теперь один лишь бесконечный чёрно-белый сон.
Следующей осенью я продал всё, что можно было продать, сдал свою квартиру счастливым молодожёнам, собрал все денежки и вновь отравился в Индию.
Теперь я свободный философ, полгода живу в Индии, пишу книги, иногда читаю лекции в каком-нибудь университете, а когда наступает монсун, возвращаюсь в Россию.
- А ты, Колька, как устроился в этой жизни?
- Знаешь, Эдик, моя жизнь тоже изменилась неожиданно и непредсказуемо, но совсем не так, как мне хотелось бы. И порой мне кажется, что я тоже заблудился в туннелях времени и попал совсем в другую эпоху.
Глава 21. Метания голодного волка в холодном городе
После той лекции дни свои Николай Максимилианович проводил в поисках какого-нибудь заработка. Первое время он навещал друзей и знакомых в надежде получить от них если не помощь, то хотя бы совет, как ему сориентироваться в этом теперь совершенно незнакомом и недружественном мире. Но ему рассказывали такие странные истории, в реальность которых трудно было поверить. К тому же друзья и коллеги, знавшие Николая Максимилиановича как везучего и надёжного человека, всегда готового прийти на помощь, с надеждой обращали на него взоры и спрашивали, нет ли у него для них хоть какой-нибудь работы. И что казалось особенно странным, никто не замечал перемен, произошедших с ним самим. Всё было так, как предсказывала Зуйса, и теперь ему уже и вовсе невозможно было признаться в собственной беспомощности. В социуме, видимо, навсегда утвердился его образ сильного, уверенного в себе человека, способного преодолеть любые трудности. За ним готовы были идти, некоторые говорили, что под его руководством они будут работать даже без денег, уверенные, что после всё окажется опять на высоте, а главное, мы будем вместе. Другие, ушедшие в бизнес и даже уже преуспевшие в нём, признавались, что готовы всё бросить и вернуться к своим исследованиям, как только Родина-мать позовёт. Однако Родина-мать не давала о себе знать, деньги кончились, и есть очень уже хотелось.
Голодным волком рыскал профессор по зимнему городу. Кто-то на улице совал ему в руку листочек с приглашением на работу, он приходил в назначенное время в назначенное место и попадал на презентацию какой-нибудь продукции, которую надо было продавать. Выступавшие на сцене люди с восторгом рассказывали, какой это замечательный продукт, как он нужен каждому живому человеку, как он изменит мир, и потому каждый, кто хоть что-то продаст, автоматически становится мессией, несущий свет истины в умы человечества. И так далее и тому подобное и всё в том же духе. Все излагали свою историю примерно по одной, давно отработанной, схеме: он инженером был на заводе или научным сотрудником в институте, получал копейки, да и те выплачивали нерегулярно, едва сводил концы с концами и не видел никакого просвета в мрачной своей жизни. Но вот попал в эту кампанию и всё изменилось. Теперь он богат, здоров и весел, да ещё и несёт свой особый луч света в это тёмное царство, он обрёл свою миссию и смысл жизни.
Николай Максимилианович не придавал значения вопросам мессианства, и не очень верил восторженным рассказам выступающих, но ему во что бы то ни стало нужны были деньги. Очень хотелось, чтобы его дочери не нужно было бы работать в детском саду за обеды, чтобы её муж вернулся из Америки и остался бы здесь, на родине. А сам Николай Максимилианович сидел бы в своём уютном кабинете и писал главную книгу своей жизни. Но беда в том, что что-либо продать он не мог, и раньше он этого не умел делать, когда был ещё здоров, а теперь и подавно, продавать эти, в буквальном смысле слова, мёртвому припарки, можно было и не пытаться.
Однажды в толпе приглашённых на презентацию очередного чудо-продукта, он увидел её, и сердце его остановилось. Не могло быть сомнений, это она, прекрасная еврейка, роковая любовь его юности.
Глава 22. Рассказ о дальневосточном леопарде и о прекрасной еврейке
В то лето после окончания первого курса Коля в составе зоологической экспедиции отправился в предгорья Сихоте-Алиня изучать дальневосточного леопарда. На каком-то участке их путь пересекла партия геологов, обнаружилось, что маршруты их совпадают, и дальше отправились вместе. Начальником партии была красавица с пышными иссиня-чёрными волосами, зелёными глазами и чудесным именем Ракель. При первой встрече она посмотрела Коле в глаза долгим, магнетическим взглядом, и ему показалось, что прошла целая вечность, в которой он прожил множество жизней в разных вариантах, но непременно рядом с ней. Ей было уже далеко за тридцать, а ему лишь семнадцать, она была замужем, и шансов завоевать её сердце у Кольки, как ему казалось, не было никаких, но он влюбился с того самого первого взгляда и любил её высокой и тайной любовью.
Всё лето она была рядом. По вечерам все, и биологи, и геологи, собирались у жарко пылающего костра, пели песни, пили чай или что-нибудь покрепче. Коля садился всегда напротив неё, чтобы любоваться ею, ловить её взгляд, и жгуче завидовал тому, кто сидел рядом с ней, разговаривал легко и свободно и даже смеялся. Коля не понимал, почему тот не видит её красоты, не сходит с ума, а так запросто отпускает в её адрес какие-то порой двусмысленные шуточки и фамильярно прикасается к ней, как к самой обыкновенной женщине. Сам он рядом с Ракелью сидеть никак бы не смог, потому что совершенно немел в её присутствии, и сердце его переставало биться. Ему казалось, что, если она до него дотронется, он потеряет сознание и грохнется в обморок, и тогда все-все разом догадаются о его чувствах.
Однажды, в один из вечеров Коля ушёл из лагеря подальше, расположился на скале, любуясь закатом. Вдруг он почувствовал чей-то взгляд. Совсем близко среди скал стояла самка дальневосточного леопарда и внимательно смотрела на него зелёными глазами. Первой мыслью было: «Без боя не сдамся», и Коля приготовился к схватке. Он почувствовал, как откуда-то изнутри горячим потоком поступает энергия и заполняет всё тело, делая его лёгким, упругим и необыкновенно сильным. Появилась уверенность в победе и желание немедленно вступить в бой. Но самка леопарда ещё несколько мгновений загадочно смотрела ему в глаза, затем повернулась и не спеша стала уходить, периодически оглядываясь, как будто, приглашая за собой. Коля сделал несколько осторожных шагов ей вслед, и тогда она лениво и как бы даже нехотя побежала, ещё раз оглянулась, опять посмотрела ему в глаза странным, зовущим взглядом, и затем, как вихрь умчалась в сторону гор.
Коля постоял некоторое время неподвижно, прислушиваясь к своим ощущениям. Опасность миновала, руки и ноги дрожали, но необычайная лёгкость во всём теле не проходила, и всё в нём ликовало. Он повернулся и, не чувствуя своего веса, помчался к лагерю. Летел стремительно, как ветер, легко перепрыгивал с камня на камень, карабкался на скалы, и ему казалось, что вместо ног и рук у него мягкие кошачьи лапы.
Костёр уже жарко пылал. Коля занял своё место напротив Ракели и встретился с ней взглядом. Те же загадочные зелёные глаза, магнетический взгляд, ленивая грация дикой кошки.
В этот вечер Коля был в ударе, болтал без умолку, блистал остроумием и красноречием, наговорил кучу весёлых глупостей. Все смеялись. Ракель смотрела на него с изумлением и спрашивала, не выпил ли этот мальчик, или может быть нанюхался в тайге чего-нибудь. Она подошла к нему, намереваясь определить, с чего это он сегодня такой весёлый. Она была так близко, запах её тела опьянял, как настой таёжных трав. И он припал губами к её лбу, к тому месту, где её брови - два пушистых соболя, два любопытных и пугливых зверька осторожно сближаются, как бы принюхиваясь друг к другу, и мгновенно испуганно разбегаются, и рухнул к её ногам, окончательно потеряв сознание.
А потом в сентябре уже в Москве писал ей длинные письма, запечатывал в конверты, но ни одно из них не было отправлено. Тогда же начал писать стихи, не очень хорошие, но, когда он мучительно искал слова для выражения своей любви, вновь переживал все счастливые мгновенья минувшего лета. Он приезжал на станцию метро вблизи её дома, выходил и шёл по её улице, надеясь на случайную встречу, и боясь этой встречи. Но сознание, что дышит с ней одним воздухом, и ступает по той же мостовой, по которой она, быть может, сегодня прошла, делало его счастливым.
Однажды Коля ехал в троллейбусе и вдруг увидел Ракель на улице в толпе людей. Она шла рядом с мужчиной, и по всем признакам было ясно, что это её мужчина. Он был ей ровней и по росту, и по красоте, высок, строен, широкоплеч и красив, как Омар Шариф. Но главное, было совершенно очевидно, что они счастливы. Сквозь запылённое заднее стекло троллейбуса Коля видел, как светится эта пара, именно благодаря исходящему от них сиянию его взгляд и выхватил их из толпы.
В тот день Коля задвинул свою любовь далеко-далеко в глубину памяти, сжёг письма и плохие свои стихи, и больше уже никогда не возвращался к этому отрезку своей жизни. С того дня он больше не думал о Ракели, и не искал с ней встреч.
И вот вдруг такая неожиданность. Она тоже узнала его, помахала приветственно рукой, а потом сделала приглашающий жест. Николай Максимилианович немедленно направился к ней.
- Здравствуй, Коля! Как давно не виделись! Помнишь меня? Или не узнаёшь?
Говорит так, будто не виделись всего несколько месяцев, а на самом деле прошло уже так много лет, даже не хочется считать, сколько. А вот узнать действительно трудно. Перед Николаем Максимилиановичем совсем не та хищная красавица с нахальными зелёными глазами, а худенькая, похожая на лёгкого, полупрозрачного эльфа, очень пожилая женщина, с серебристой дымкой над головой вместо головокружительного водопада иссиня-чёрных локонов, с прозрачными, как горный ручей, глазами, в которых едва угадывается лёгкая празелень, как в лесу ранней весной, когда почки на деревьях ещё только собираются набухнуть. Вместо собольих бровей, давно и безвозвратно выщипанных – тату-макияж. И всё-таки он узнает Ракель, может быть, по исходящему от неё свечению, по которому его взгляд однажды выхватил её из огромной толпы прохожих.
И вновь Колька немеет, и сердце его перестаёт биться. Ничего не изменилось в душе за прошедшие годы: всё то же горячее и сладкое блаженство, испытанное рядом с ней много лет назад. Он по-прежнему влюблён в неё, хоть она и изменилась, но красота её, оказывается, не в волосах или глазах, не в фигуре, а в этом таинственном свечении, которое теперь уже не искрится вызывающе и не выбрасывает опасных, обжигающих протуберанцев, но горит ровно, и ласкает мягким августовским светом, притягивая к себе необъяснимой, магнетической силой.
- Здравствуй, Ракель. Я рад тебя видеть. Ты стала ещё красивей.
- Ой, Коленька, благодарю тебя, ты всё такой же смешной, я тебя сразу узнала. Ищешь работу?
- Ищу. А ты тоже?
- Я тоже, но главным образом для своих сотрудников, чтобы не разбежались с голоду. Надо найти возможность продержаться какое-то время, а там, глядишь, может быть и у нас работа появится.
- Ты хочешь сказать, что у вас, геологов нет заказов на поиск новых месторождений?
- Вот именно, что нет. Зачем искать новые, их же надо разрабатывать, денежки вкладывать. А кому охота этим заниматься, когда и старые ещё можно доить. И удои пока что немалые.
- Какие невероятные истории слышу я последнее время.
- Да уж. А если тебе нужна работа, приходи, у меня и для тебя кое-что найдётся. Ты же ведь хороший ходок по-прежнему?
- Да, как будто. Хожу легко и далеко.
- В общем, я нашла одну нехитрую работу на некоторое время, надо обходить разные организации и подтверждать их существование для одного ежегодного справочника. Я тебе выделю район Москвы, который ты обойдёшь. Завтра и начнём.
Потом они поговорили о жизни, и Николай Максимилианович узнал, что Ракель давно уже вдовствует, её красивый, похожий на Омара Шарифа, муж много лет назад погиб в горах. Теперь она живёт одна здесь, в Москве, сын - в США, а дочь - в Израиле.
- Дети зовут меня к себе, обещают, что я буду у них жить в достатке, ни в чём себе не отказывая. Но я не хочу уезжать. Никто мне не верит, когда я это говорю, но это правда. Здесь у меня работа, многие ещё от меня зависят. И здесь у меня друг. Но, главное, здесь – моя лестница в небо. Ты ведь понимаешь меня?
Коля понимал.
Глава 23. Лестница в небо или рассказ из жизни маленького города
«Подплывая к Исландии, Ингольв бросил в море священные столбы, которые стояли в его доме у почётного сиденья, и дал обет поселиться там, где их прибьёт к берегу».
Огонь весело пылает в печи, отец готовит обед. Мама на работе, мама врач-хирург, руки её нежные и чувствительные, потому домашним хозяйством почти всегда занимается отец. И Коля считает это настоящим мужским делом.
«Только на третий год Вивиль и Карли нашли священные столбы Ингольва далеко за юго-западной оконечностью Исландии. Ингольв отправился туда, занял там землю, построил жилище и поставил в нем свои священные столбы.»
- Папа, а почему они так долго искали эти столбы?
- Видимо, это было важно. Не зря же автор называет их священными столбами. Возможно, это была их лестница в небо.
- А что такое «лестница в небо»?
- Знаешь, в древности люди строили свои поселения вокруг сакрального столба. Считалось, что по нему боги спускались на землю, жили с людьми какое-то время, а потом тем же путём возвращались назад. Некоторые народы называли его осью мира, другие - лестницей в небо. А тибетцы, например, называют это небесным канатом. Всё племя оберегало этот столб, и когда перебиралось на новое место жительства, то брало его с собой и первым вбивало в землю, а вокруг него уже размещало свои жилища. А если с этим столбом что-нибудь случалось нехорошее, сгорал, например, или враги его уничтожали, то люди постепенно вымирали. Говорят, такие обычаи до сих пор бытуют где-то в дебрях Амазонии.
- А от чего они вымирали?
- Ну, от болезней, может быть, или от голода, удача переставала сопутствовать им на охоте, или ещё от каких-нибудь напастей. А может быть, от тоски… От утери связи с абстрактным. Наверное, они думали, что теперь боги к ним уже никогда не вернутся. Читай дальше.
Пока отец готовит обед, Коля читает ему что-нибудь вслух, старается таким способом скрасить отцу повседневный домашний труд. На этот раз это «Книга о Заселении Страны». Вечером, когда вся семья в сборе, за круглым столом, читает отец. Голос его мягкий и вкрадчивый, завораживает и уводит в совсем другой мир. И там уже Коля мчится верхом на мустанге по бескрайним прериям дикого запада, спасает белокурую красавицу от кровожадных индейцев, и побеждает в её сердце своего вероломного соперника. Или ищет опасных преступников в туманном Лондоне, или создаёт тайную полицию из отчаянных головорезов в трущобах Парижа. Как интересна и многообразна жизнь там, где-то далеко, за горизонтом, в ярком параллельном мире, а здесь всё совсем иначе.
Жизнь Коли проходит в захолустном райцентре, который даже нельзя назвать маленьким городом, скорее, большим селом. Там есть суд, банк, больница, и собственная газета, совсем неинтересная, так как в округе никогда ничего не случается. На первой странице, как обычно, вести с полей, на последней – хроники из зала суда, в основном сообщения о бракоразводных процессах. Последнюю страницу читают все, даже школьники, иногда в эти хроники попадают их учительницы. Причина развода почти у всех одна и та же: муж пил и бил.
Однажды, в начале марта Коля сидел дома с высокой температурой и со всеми признаками простуды. Неожиданно сестрёнка вернулась из школы средь бела дня и с порога радостно закричала: «Папа, нас отпустили с уроков, Сталин умер!». Отец быстро втащил её в квартиру и плотно закрыл дверь. Потом она рассказала, как всех собрали на линейку, и директор школы сообщил эту новость. Учителя плакали, некоторые дети тоже захныкали. Но сестрёнка не горевала, на Сталина ей было наплевать, она не испытывала к вождю народов никакого почтения, да и радость от внезапно выпавших каникул явно затмевала в её сердце всенародное горе.
Вскоре пришла мама и поведала, что им принёс эту скорбную весть в ординаторскую главный врач, все тут же начали плакать, и мама тоже, хотя она Сталина вовсе не любила, считала параноиком и тираном, но тогда, как она объяснила, под всеобщие рыдания у неё тоже полились слёзы. В сущности, умер человек и, как считала мама, больной человек, и ей было его по-настоящему жаль, как и любого другого, ушедшего из жизни человека. Потом, когда все отрыдали, одна женщина бросила ей в лицо обвинение в том, что она плакала неискренне. Но мамочка тут же нашлась и ответила, что та сама была неискренна в своей печали, ибо, если бы она скорбела глубоко и безутешно, у неё не хватило бы внимания на то, чтобы наблюдать за другими. И разговор как-то замялся.
Коля был рад, что все вдруг оказались дома, такое случалось не часто, и стало так уютно и радостно у него на душе, что болезнь его как-то незаметно ушла. А когда по радио объявили по всей стране минуту молчания, и всё замерло в скорбном безмолвии, сестрёнка в своём углу к ужасу всех присутствующих продолжала стучать молотком. Громко сопя и яростно шмыгая носом, она мастерила этажерку для своих книг и вещичек, сколачивала между собой всяческие планочки и реечки и не собиралась прерывать своё творчество даже на минуту, откровенно демонстрируя как полное пренебрежение верноподданническим чувствам сограждан, так и отсутствие таковых чувств у себя самой. Отец, было, рванул к ней, чтобы приструнить непочтительную особу, но вдруг остановился и расхохотался. «Новое поколение вбивает гвозди в крышку гроба последнего тирана» - сказал он тогда, и добавил: «Надеюсь, это так».
В тот год Коля оканчивал школу. В небольшой их квартирке, в двухэтажном деревянном доме, принадлежавшем больнице, у него был свой угол, превращённый в маленькую лабораторию, где он сам собрал микроскоп, рассматривал в нём мух и пауков, и даже фотографировал их. И ещё совершенно самостоятельно собрал телескоп, ночами уходил с ним на чердак и наблюдал звёзды и луну. Он никак не мог выбрать, какой науке посвятить свою жизнь – астрономии или биологии. Тайны вселенной и тайны живого мира одинаково влекли к себе.
Коля был круглым отличником, гордостью школы, явным претендентом на золотую медаль. Но одно обстоятельство омрачало эту идиллию – он не был комсомольцем. И не потому, что имел какие-то политические взгляды, их у него отродясь не было и быть не могло. Он уже мыслил масштабами Вселенной, и пред её величием любая политическая проблема выглядела несоизмеримо малой величиной. Причина была в отце, он запрещал своим детям вступать в какие-либо молодёжные организации. Отец рассказывал дома устрашающие истории о коллективном бессознательном, которое непременно активизируется в большой социальной группе, приводя к возникновению коллективного помешательства. Называл имена Юнга и Фрейда , правда, просил нигде вне стен этого дома их не упоминать. Ссылался на пример молодёжных организаций в фашистской Германии, поскольку не мог ссылаться на молодёжные организации Советского Союза, в которых, конечно же, тоже активизировалось это коллективное бессознательное, но говорить об этом не стоило. Что он рассказывал остальным в оправдание того, почему его дети не вступают ни в пионерию, ни в комсомол, Коля так никогда и не узнал, но, видимо, что-то убедительное, раз окружающие мирились с тем, что в их семье все слегка асоциальные. На самом деле, отец был убеждённым антисоветчиком, но его уважали за многие достоинства, и может быть, поэтому никто не решался произнести это роковое слово в его адрес.
А директор школы, Филипп Данилович Корсаков, теперь должен был решить неразрешимую проблему, точнее две проблемы – был и другой мальчик, тоже потенциальный медалист и тоже не комсомолец, но сын священника, и с ним всё и так было ясно, в комсомол ему дорога была заказана, никто бы его туда не принял. Отец его сидел под домашним арестом и выходил из дому только по ночам.
Коля отца того мальчика никогда не видел, но ему ужасно хотелось посмотреть на настоящего опального священника. Он возбуждал в нём острое любопытство, как представитель другого, параллельного мира, окружённого мраком тайны и колючей проволокой запретов, и потому обладающего особенно непреодолимо притягательной силой. Священник представлялся ему в золотых одеждах, с нимбом вокруг головы, освещавшим его путь в ночных скитаниях по окрестным селениям, где днём ему появляться было запрещено.
Но Колина семья, несмотря на сомнительные политические взгляды отца, считалась правильной, и непорядок, что такой положительный во всех отношениях ученик при получении золотой медали не сможет торжественно произнести, что «всем этим он обязан комсомолу, который нас всех вырастил». Филипп Данилович зачастил в их дом и подолгу беседовал с родителями. Он пытался их склонить к компромиссу и позволить сыну вступить в комсомол, тем самым облегчив жизнь и себе, и другим. По мере приближения выпускных экзаменов директор школы всё больше времени проводил с Колиным отцом. О чём они говорили, никто не знал и не узнал никогда. Но по всему было видно, что им нравится общаться, и скорее всего, они сильно подружились за эти последние месяцы перед выпускными экзаменами. Директор был учителем географии, а отец в молодости много путешествовал, и им было о чём поговорить.
Коля в комсомол так и не вступил, но и он и сын священника, благополучно сдали все экзамены, в торжественной обстановке получив свои аттестаты, золотые медали и ничем не запятнанные характеристики, оба отправились в столицу поступать в Университет.
Все ждали кары, которая неминуемо должна была обрушиться на Филиппа Даниловича, многие его уже оплакивали, он был очень уважаемым человеком в округе. Но ничего не случилось. Потом Колина семья уехала из тех мест.
Прошло много лет, и в один день в конце мая раздался телефонный звонок. На том конце провода бывший одноклассник, хулиган и двоечник, Вовка Кузьмин сообщил печальную весть: Филипп Данилович умер, и всех зовут на похороны. Конечно же, Коля прибыл в назначенный день.
Проводить в последний путь директора школы собралось всё село, ещё много людей приехало и из разных городов, и из окрестных деревень. Это были его ученики, и родители его учеников, дети и даже внуки его учеников. За гробом шли, поддерживая друг друга под руки, две женщины, две безутешные вдовы. Одна из них много лет была законной женой Филиппа Даниловича, другая, учительница начальных классов, почти все те же годы также была его женой, незаконной. К обеим подходили и почтительно выражали соболезнования. В этот печальный день перестала существовать тайна Филиппа Даниловича, и вдруг всем открылось, что никакой тайны и не было вовсе. Все всегда знали о двух жёнах директора, но никогда об этом не судачили и самое удивительное, не нашлось никого, кто бы про это настучал куда следовало.
Потом на поминках Колька надрался со своими одноклассниками до такого состояния, что уже не могло быть и речи о возвращении домой в этот день, и поздно вечером они с Вовкой Кузьминым и ещё с несколькими наиболее крепкими парнями, продолжили поминки уже в зарослях дягиля на краю заброшенного поля, у песчаного карьера, в котором когда-то давным-давно собирал Колька минералы и окаменелости. Они поминали всех ушедших за эти годы, и плакали от любви, которую не успели им выразить. Пришла жена Вовки, посмотрела на них и ушла, не поднимая шума. Через некоторое время вернулась с горячим ужином, завёрнутым в одеяло, оставила всё это и опять тихо ушла.
Запах дягиля кружил голову воспоминаниями детства. Звёздное небо пугало и притягивало непреодолимой силой. Коля смотрел в него, и казалось, что и оно всматривается в Колю бесчисленным множеством внимательных глаз, и с надеждой ищет в нём разгадку своей тайны. Млечный Путь поднимался с дальнего края поля и опоясывал небосвод. А по полю шли люди. Лишь на мгновение задерживались, оглядывались вокруг, как будто хотели всё запомнить, и молча уходили вдаль.
Шёл князь, потомок древнего рода, чудом выживший в сталинских лагерях. Коля помнил его сухоньким старичком в ветхом, но аккуратно залатанном демисезонном пальтишке неопределённого цвета, которое он носил, не снимая, и зимой, и летом. Старик скитался по округе, появлялся то в одной, то в другой деревне, учил детей рисованию и резьбе по дереву, рассказывал сказки собственного сочинения, и дарил игрушки, изготовленные тут же из всего, что попадалось под руки. Все его считали чокнутым. Но сейчас князь шёл во всём своём величии, в дорогих одеждах, увешанный грозным оружием, и верный конь его в драгоценной сбруе, гордо вышагивал рядом с хозяином и глядел на Колю добрыми глазами.
Стремительной походкой пересекал поле генетик, некогда изгнанный из научного сообщества за не отречение от своих идей и отправленный на строительство канала. Вопреки всему, он остался жив, и в конце своей эпохи сидел на перекрёстке дорог, играл на скрипке, и продавал выращенные в своей маленькой комнатке плодоносящие лимонные деревья, и никогда ранее невиданные Колей золотистые плоды их вызывающе сверкали среди серой повседневности, как редкие фонари в дождливых осенних сумерках.
Бесшумно, как тень, проплыла мимо мать одноклассника, осуждённая за недоносительство на своего мужа, расстрелянного как английского шпиона.
Уходил бесстрашный Филипп Данилович. На прощанье совсем не строго взглянул в их сторону и поднял руку с раскрытой ладонью.
Опальный священник в золотых одеждах, как будто обрадованный долгожданной встречей, остановился и посмотрел Коле в глаза. Он заговорил, но трудно было понять его. Казалось, он говорит с другой скоростью, и невозможно было успеть осознать услышанное.
И ещё много людей увидел в ту ночь Коля. С некоторыми из них был он знаком лично, кого-то знал только понаслышке, а большинство видел впервые, но сейчас испытывал к ним всем невозможную, иррациональную любовь, переполнившую его до краёв так, что, казалось, сердце вырвется из груди и умчится им вслед. А они уходили туда, где Млечный Путь лестницей поднимался в небо, и растворялись в серебристой дымке.
Глава 24. Восход солнца над долиной Хампи
Мы сидели на веранде, и пили гоанский ром «Old Monk». Эдуард Македонский предупредил, что этот коварный напиток развязывает язык, человек под его влиянием становится непомерно болтлив и, порой, сам того не желая, и всё прекрасно осознавая, выбалтывает такое, о чём мог молчать до этого всю жизнь.
Эдуард рассказывал о долине Хампи - священном месте индусов. Многие события Рамаяны происходили в тех местах. Там же родился и жил Хануман – весёлый обезьяний бог. И всё, что говорил Эдуард, казалось мне давно известным, хоть я никогда раньше ни от кого этого не слышал. Я видел долину Хампи, видел Ханумана, сына бога ветра и красивой обезьянки.
Я вдруг сделался необычайно болтливым, как и предупреждал Эдуард, и говорил, говорил без умолку, но никто меня не слушал. А я хотел донести до них то, что и мы, как Хануман, обладаем силой, которая выше даже самых смелых наших фантазий, но чёрные маги лишили нас памяти, опутали сознание паутиной и заставили жить в трёх измерениях. Эдуард спросил: «На каком языке ты говоришь?» Брат горестно махнул на меня рукой, но профессор слушал внимательно, и мне казалось, он понимает. А потом я ушёл от них.
Я летел рядом с верным Хануманом над долиной, от края до края усыпанной огромными камнями. Казалось, земная кора когда-то здесь взорвалась, осколки взлетели ввысь и вновь упали на землю, образуя горы из огромных каменных монолитов.
А потом на вершине такой горы мы встречали рассвет. Все расселись на камнях, и люди, и обезьяны, и непонятно откуда пришедшие собаки, как же без них, собаки всегда присутствуют при всех событиях рядом с людьми, как какие-нибудь смотрители. Было так, будто после вселенской катастрофы маленькая кучка оставшихся в живых ждёт решения своей судьбы. Все, затаив дыхание, смотрели в одну точку, откуда должен появиться свет, и все думали об одном и том же: лишь благодаря совместным нашим усилиям, обезьян, людей и собак, солнце сможет подняться над горизонтом. Было тихо, как до сотворения мира. Но вот, наконец, заалела маленькая точка между гор, и через мгновение оттуда прыснул пучок огненных стрел и рассыпался в небе. Вздох облегчения пролетел по рядам ожидавших. Вот оно, светило, оно вернулось, оно с нами. И свет августа залил долину Хампи.
На веранде уже закончилось обсуждение тонкостей санскрита, и профессор рассказывал Эдуарду о своей жизни. Брат мой спал. Я тоже сделал вид, что сплю.
Глава 25. Затерянные в туннелях времени
Ракель выделила Николаю Максимилиановичу район где-то на глухой окраине Москвы, в промзоне. Работа была простая, но не такая лёгкая, как казалась вначале. Надо было посещать старые государственные предприятия и новые фирмы, подтвердить их наличие или отсутствие, сверить адреса, телефоны и прочее, заполнить анкету, поставить печать и идти по следующему адресу.
В тех местах никогда прежде профессор не бывал, и у него временами возникало ощущение, что блуждает он по развалинам некогда могучей тайной империи, существовавшей одновременно с привычной реальностью, но где-то в ином пространстве. Казалось, здесь недавно произошла техногенная катастрофа. И порой он начинал подозревать, что заблудился в туннелях времени и попал совсем в другую эпоху. Он слышал голоса: «Встала обида в войсках Даждьбожьего внука, вступила девою на землю Трояню, восплескала лебедиными крылами на синем море у Дона; плеща, прогнала времена изобилия».
Обида вступила девою на землю Трояню. Почти все чувствовали себя обиженными, в той или иной степени, обманутыми и растерянными. И времена изобилия действительно как будто были изгнаны, но народ старался удержаться на плаву всеми возможными способами.
На одном заводе по ремонту сельхозтехники директор предприятия стыдливо признался, что за неимением заказов по своему профилю они пока, в ожидании лучших времён, выпекают хлеб и поставляют его в городские булочные. Там так вкусно пахло, и бывшие ремонтники в белых колпаках, халатах и огромных белых рукавицах весело перекидывали горячие белые батоны из небольшой печи в лотки.
В труднодоступном месте, в полосе отчуждения, в забытом всеми Научно Исследовательском Институте Вагоностроения застал Николай Максимилианович лишь двух сотрудников – самого директора и его секретаршу, остальные, видимо, разбрелись по миру в поисках заработка. А эти двое лишь охраняли покинутое всеми здание, они даже не могли сдать в аренду пустые помещения института, поскольку находились в таком удалении от цивилизации, что ни одна, даже самая небогатая фирма, не решилась бы расположиться в таком месте, так как это лучше любой рекламы кричало бы о её полной и безнадёжной несостоятельности. И директор с секретаршей зарабатывали себе на хлеб, сочиняя меню для какого-то экзотического ресторана. Директор, будучи человеком высокообразованным и начитанным, придумывал наименования разнообразным коктейлям, другим напиткам и блюдам, а преданная ему секретарша всё это печатала и отправляла владельцу ресторана, который доводился ей внучатым племянником, и раньше, в течение многих лет доставлял головную боль всему их семейству своим категорическим нежеланием учиться. Он только махал кулаками по всякому поводу и без повода, так что его деду – академику и депутату Верховного Совета не раз приходилось выручать внука из всевозможных щекотливых ситуаций. Однако в настоящее время непутёвый внук знаменитого деда неожиданно нашёл себя в бизнесе - открыл несколько концептуальных ресторанов и дела его шли хорошо. Он уже кормил всю свою высокообразованную семью, которая раньше его дружно пилила за недостаточную грамотность, а теперь стыдливо примолкла. Но парень имел добрый нрав, не помнил обид, и давал возможность заработать всем своим родственникам и их многочисленным друзьям всеми мыслимыми способами. Одна из его тёток, в недалёком прошлом художник каллиграф Высшей Аттестационной Комиссии Академии Наук, теперь своим каллиграфическим почерком вписывала в меню его ресторанов названия блюд, выбранные директором научно-исследовательского института из тайников своей памяти. Директор от души хохотал, придумывая такие термины, как филе грейпфрута, но подобные его находки имели успех. И в баре ресторана посетители с удовольствием заказывали коктейли «Незнакомка», «Левый марш», «Смерть пионерки», «Сто лет одиночества», «Свет в августе» и тому подобное.
Однажды Николай Максимилианович обнаружил покинутую всеми маленькую галантерейную фабрику, когда-то производившую разнообразные пуговицы, застёжки, заклёпки, расчёски и прочую мелочёвку. Теперь двери её были распахнуты настежь, разноцветные пуговицы и заклёпки валялись на снегу. Жители близлежащих домов таинственным шёпотом рассказали фантастическую историю про то, как директор фабрики, набрав кредитов в разных бандитских банках, отправился изучать технологию производства гребней из черепашьих панцирей и пуговиц из ракушек на один из многочисленных островов Океании, но не вернулся. Возможно, его съели папуасы. А сотрудники просто разбежались, когда на фабрику зачастили представители бандитских банков с намерением разделить долги без вести пропавшего директора на весь осиротевший рабочий коллектив.
Всё больше и больше невероятных историй узнавал Николай Максимилианович теперь. Все что-то продавали. Продавали самые неожиданные вещи. Однажды профессор наткнулся на фирму, владевшую рекламным пространством и торговавшую рекламными местами в нём. Что такое рекламное пространство, трудно было понять, но рекламное место представляло собой столб, вбитый в землю на краю дороги, на котором располагался щит, а на нём уже какая-нибудь рекламная компания размещала информацию о продукции уже совсем другой компании, которая, в свою очередь, продавала что-то материальное или даже не совсем материальное. Это выглядело с точки зрения профессора уже полным абсурдом, каким-то сто двадцать пятым вириальным коэффициентом в асимптотическом разложении Гамма функции. Однако фирма процветала, имела кучу охранников, и других сотрудников, которые чувствовали себя весьма уверенно, а хозяев своих почитали как «успешных» и «состоявшихся» людей. И культ «успешности» воскурялся над руинами некогда могучей империи, поднимаясь всё выше и выше, наподобие джина, заточённого мудрым Сулейманом в кувшин, но выпущенного на волю неосторожным рыбаком.
Глава 26. Таинственный дом
В один из дней маршрут профессора привёл в знакомые места. Когда-то давно здесь располагался уютный дачный посёлок, попавший после очередного расширения Москвы, в черту города. Большая часть его территории быстро застроилась многоэтажками, лишь несколько деревянных дачных домиков каким-то чудом уцелели. И ещё - дубовая роща. Вековые дубы с корявыми стволами, могучими кронами, и многочисленными наростами на стволах, казались загадочной аномалией в таком, совсем близком к метро и городской цивилизации, месте. Здесь в студенческие годы Коля бывал, по меньшей мере, два раза в год.
Первый раз непременно весной, когда дубы раскрывали почки. Этот день безошибочно угадывался по одному старинному признаку: после первых жарких дней вдруг резко наступали холода. Говорили: «Дубы распускаются». И Коля, отбросив все дела и заботы, мчался в своё заповедное место. Выскочив из метро, он бежал к роще и уже через несколько минут начинал ощущать вибрацию. Дубы забирали энергию у земли, им требовалось много энергии, чтобы лопнули их почки и раскрылись листья, и они брали её столько, сколько нужно. Уже в самой роще Коля приникал к стволам и опять чувствовал вибрацию, как будто внутри дуба работал мощный генератор. Это были очень сильные деревья, деревья – воины. Потому, должно быть, и продолжали они жить посреди мегаполиса так, как будто они здесь главные и всё вокруг принадлежит им.
В другой раз он приезжал сюда осенью. Ржавые кроны в пронзительно синем, осеннем небе, пьянящий запах прелой листвы с колкой примесью близких морозов, всё это и тревожило, и успокаивало, и заставляло думать о чём-то высоком и значительном. Коля устраивался под огромным дубом на ворохе опавших листьев. Мохнатые фонари, увитые до самых верхушек багряным плющом, похожие и на королей в пурпурных мантиях, и на тощих бродяг, в развевающихся на осеннем ветру лохмотьях, вереницей брели в неведомое. Он читал им вслед стихи, и строки поэта о том, что «жизнь, как тишина осенняя, подробна» казались ему рождёнными именно здесь.
Отрешившись от всего, лежал он под дубом, вникая в подробности осенней тишины. Пахло так, как, должно быть, пахнет в погребах коньячного дома Камю. И через мгновение Коля видел себя уже мастером погреба. Собран урожай, дубовые бочки заполнены свежим коньячным спиртом. Теперь начинается великое таинство рождения янтарного, огненного напитка - процесс выдержки, главная работа его жизни. Надо тщательно следить за температурой и влажностью, давать указания бочарам, где заменить клёпки, и каждый день проверять, достаточно ли паучков живёт в погребе, чтобы всевозможные насекомые древоточцы не повредили бочек. Жизнь его наполнена многочисленными очень важными подробностями, и нет среди них мелочей и ненужностей. Мастер пересчитывает паучков, а запах дубовых бочек кружит голову и уносит сознание к тенистым рощам Лимузена и Тронсё. Коля уже давно крепко спит под старым дубом на ворохе опавших листьев, убаюканный шорохом маленьких тружеников коньячного дома.
Потом он пробуждался, чувствуя себя бодрым и переполненным энергией, с уверенностью, что дуб, под которым он уснул, поделился с ним своей силой.
За рощей проходило шоссе, на противоположной стороне которого стоял дом, всегда вызывавший в Коле острое любопытство. Ограждённый высокой каменной стеной с колючей проволокой поверху, явно под электрическим напряжением, он казался совершенно неприступным. Никогда не было видно, чтобы открывались огромные ворота, и кто-нибудь входил туда или выходил оттуда. Но по вечерам в окнах горел свет, чувствовалось, что за ними находятся люди, но разглядеть кого-либо не представлялось возможным. Это было загадочно, казалось, что там внутри творятся великие дела, к участию в которых допускаются лишь немногие избранные.
Много позже, уже будучи профессором университета, Николай Максимилианович неоднократно посещал это заведение. Этот таинственный дом был страшно засекреченным научно-исследовательским институтом, флагманом ракетостроения, настоящей цитаделью передовой науки, созданным самим Лаврентием Берией. Разработчиков ракет интересовали навигационные способности перелётных птиц, и Николая Максимилиановича приглашали в качестве консультанта по этому вопросу. При первом же посещении его поразила очень жёсткая система конспирации в этом заведении, ему долго оформляли пропуск, внутри самого здания нельзя было перейти из одной комнаты в соседнюю без специального разрешения, даже в туалет выйти было не так-то просто.
И вот он опять здесь, в этом таинственном месте, но всё теперь выглядит иначе. Некогда неприступные ворота распахнуты настежь. Центральный вход открывает немецкий торговый дом. По периметру здания множество ранее не виданных дверей, за которыми располагаются всевозможные фирмы – торговые, туристические, юридические, страховые и прочие, и прочие. И все они опять же что-то продают. Стены заляпаны всевозможными вывесками и рекламами. И недавно ещё такая неприступная красавица крепость теперь более всего напоминает сильно подешевевшую в преддверии неотвратимого наступления преклонного возраста продажную женщину.
Николай Максимилианович добросовестно обошёл все офисы, заполнил бланки, получил подписи и печати. Затем направился внутрь цитадели. В узких коридорах с высокими потолками царил полумрак и какая-то растерянная тишина. Пространство, ранее всегда заполненное множеством различных звуков, теперь недоумённо молчало. Возле лестницы сидел охранник. Он равнодушно просмотрел документы профессора и без вопросов пропустил его дальше. На двери одной из комнат висел лист бумаги, с написанным на нём от руки текстом, гласившим, что здесь находится отдел по разработки лёгких реактивных летательных аппаратов. Николай Максимилианович открыл дверь и оказался в узкой комнате с высоким потолком, со стенами, судя по ширине подоконника, такими толстыми, что казалось, ни один звук не должен просочиться в соседнее помещение, или коридор, или, не дай бог, на улицу. Прямо какой-то акустический чёрный ящик. За столом сидел молодой человек, это и был творец летательных аппаратов, по фамилии Стриж. Он очень обрадовался неожиданному гостю, поскольку поначалу принял его за долгожданного покупателя своих разработок или, по меньшей мере, инвестора. Но после, узнав о целях визита, нисколечко не огорчился, стал рассказывать о своих замыслах и сопровождающих его работу трудностях. Он говорил очень увлечённо, глаза горели, а язык не поспевал за мыслями, роящимися в его голове, порой он пропускал целые куски текста, думая, должно быть, что уже их проговорил, и профессор через некоторое время совсем перестал понимать молодого конструктора. Зато слышал гул мотора, чувствовал всегда тревоживший его запах аэродрома. Ветер гнал позёмку по лётной полосе, последние секунды разбега и ты уже в небе, вокруг пронзительная синева, а навстречу – белое, слепящее солнце.
Совсем не хотелось уходить, да и хозяин не торопился отпускать столь благодарного слушателя. Стриж достал допотопную спиртовку, сохранившуюся, должно быть, ещё с довоенных времён, сварил на ней в керамической джезве крепкий кофе, разлил в две маленькие чашечки тончайшего фарфора, расписанные цветами и павлинами.
- Это старинный фарфор, может быть саксонский. Остался от первых поселенцев. От тех, кто ещё при Берии начинал. Раньше всё это стояло в кабинете директора и употреблялось только по большим праздникам. Потом, когда началась распродажа, я потихонечку кое-что умыкнул, и храню тут у себя до лучших времён. Иногда позволяю себе выпить кофе из старинной чашечки.
Они молча пили ароматный напиток, и думали о тех, кто трудился здесь пол века назад. У них не было компьютеров, все расчёты проводили на логарифмических линейках или «Феликсах», чертежи выполняли вручную, и всё-таки они вырвались в Космос. Когда-нибудь потомки не поверят, что такое могло произойти, и припишут всё вмешательству инопланетного разума.
Вдруг под дверью раздался весёлый щебет и в комнату впорхнули три грации. Их красоту даже не могли скрыть черно-белые униформы офисных работниц. Красавицы пришли кормить Стрижа, поскольку знали, что он давно на мели и голодает. Девушки служили бухгалтерами в фирме, арендующей помещение в этом здании. Раньше они работали все вместе инженерами-конструкторами, а потом, после падения форпоста ракетостроения, переквалифицировались в бухгалтеров, неплохо зарабатывали, так что могли подкармливать своего бывшего коллегу. Они быстренько постелили на рабочий стол Стрижа красивую скатерть, выложили продукты в таком количестве, что хватило бы на десятерых и церемонно пригласили мужчин отобедать.
Профессор не стал отказываться, и не потому, что был голоден, просто ему очень не хотелось уходить отсюда. Всё здесь казалось ему особенным, наполненным тайным смыслом. Ему нравился молодой конструктор, может быть, последний потомок титанов минувшей эпохи. Нравилась весёлая болтовня девушек, темой которой был опять же Стриж. Они наперебой рассказывали, какой он гениальный, и что он уже сконструировал свой ранец с реактивным двигателем, с помощью которого собирается летать из дома на работу. Он давно бы это делал, но нет денег на горючее, и никто не хочет их ему давать для этой цели, так как, хоть все и верят в его гениальность, не хотят рисковать последним аристократом духа, в одиночку возводящим лестницу в небо.
А Стриж не обижался на их насмешки и рассказывал, как будет замечательно, когда его однажды все увидят летящим в небе над Москвой.
- С высоты своего полёта я буду видеть вас, сайгаками мчащихся в свои скучные офисы. Но когда у меня появятся деньги, я заберу вас всех троих из бухгалтерии опять в нашу лабораторию, и мы начнём готовить экспедицию на Марс.
Время летело незаметно, и в какой-то момент профессор с сожалением почувствовал, что пора уходить. Пришлось распрощаться с молодым конструктором и девушками. Выйдя за ворота, Николай Максимилианович оглянулся. Очень хотелось увидеть летящего в небе Стрижа. Но вдруг обнаружил, что уже наступила весна, южный ветер рвёт серую пелену туч, и гонит их, порозовевшие в закатном солнце, клочья на север, прочь от столицы. И там, в вышине внезапно открылась величественная картина: знакомый силуэт в окружении толпы приспешников, карающий взмах руки с зажатым в кулаке пенсне. И огненными буквами высветилась зловещая надпись: «Лаврентий Берия изгоняет торгующих из храма». Через мгновенье всё погасло.
Глава 27. Возвращение Аристотеля
Наконец работа была завершена. Все анкеты оформлены и сданы, деньги получены сполна. Николай Максимилианович возвращался домой, чувствуя себя Ротшильдом. Зашёл в супермаркет, накупил всяческой еды и лакомств, и с двумя полными пакетами приближался к дому, предвкушая радость дочери и внука, когда он выложит перед ними свои покупки и солидную пачку денег. Он, конечно же, скроет от них источник своих доходов. Никто не догадывался, куда он уходил каждый день, все думали, что он по-прежнему читает лекции студентам. И он скажет, что всё это ему выплатили на кафедре, просто чтобы вселить надежду, что жизнь налаживается.
А в доме уже и так царило веселье – неожиданно вернулся Аристотель. Стол ломился от яств. Счастливый Эвклид устроился на коленях отца, трогал его волосы, глаза, лоб, как будто сомневался в реальности происходящего. Дочь в нарядном платье, с причёской и макияжем, порхала вокруг мужа, глаза её сияли, и сейчас она сильно напоминала свою мать – красавицу Артемис.
Николай Максимилианович тут же влился во всеобщее веселье. Всё было замечательно, ели, пили, а Аристотель рассказывал про Америку и про свою работу. И вдруг до Николая Максимилиановича дошло, что зять приехал не навсегда, а всего лишь на пару недель, и не погостить, а с целью забрать свою семью. В один миг всё потеряло и вкус, и запах. Появилось ощущение, что нос и горло оштукатурили изнутри, и штукатурка уже лопается и осыпается, оставляя неприятное ощущение множества мелких ссадин и царапин.
Веселье вокруг продолжалось. Аристотель рассказывал, где они теперь будут жить, строил планы на будущее и радовался, как ребёнок, что в ближайшие годы он будет занят любимой работой.
- А дальше как? – спросил Николай Максимилианович.
- Потом мы вернёмся, обязательно вернёмся. Годика три поживём в штатах, и всё. К тому времени жизнь здесь уже начнёт налаживаться, и я буду работать в своём институте. Многие сейчас так делают, уезжают, чтобы потом вернуться.
Но у Николая Максимилиановича появилась предчувствие, переходящее в уверенность, что они уже никогда не вернутся. Хотелось задать вопрос: «Кто же её наладит, если вы уезжаете?» Но он промолчал, незаметно сглотнул каплю яда, обронённую змеёй сомнений. Стало невыносимо больно. Америка, любимая с детства страна, где среди бескрайних просторов течёт большая река Миссисипи, и возвышаются скалистые горы с вечно парящим над вершинами кондором, где живут его верные друзья – Гек Финн и Чингачгук, страна отважных авантюристов и неутомимых кладоискателей, забирала у него самое дорогое, что ещё оставалось в его жизни. Он незаметно вышел из гостиной и направился в комнату жены.
Глава 28. Второй рассказ из жизни маленького города или шутка Лахесис
Со дня смерти Артемис он не заходил в её комнату. Там всё осталось нетронутым, её книги, старая пишущая машинка «Эрика», лук и колчан со стрелами на стене. Этот красивый кожаный колчан с рисунками сцен из Калидонской охоты он привёз ей из Греции, где был однажды на международном симпозиуме. Николай Максимилианович снял его со стены, прижался щекой к мягкой золотистой коже, чувствуя себя маленьким мальчиком сильно и несправедливо обиженным близкими друзьями.
Вспомнился одноклассник, хулиган и двоечник, Вовка Кузьмин. Мать его была горькой пьяницей, била Вовку нещадно, видя в нём причину всех своих неудач в личной жизни. Когда протрезвлялась, плакала и просила прощение, обещала начать новую жизнь, в которой сын станет главным для неё человеком. Но такие моменты просветления наступали у неё ненадолго. Вовка ходил в обносках и почти всегда голодный. Все про это знали и старались его как-нибудь подкормить, но он был гордым, отвергал любую помощь, злился на своих доброжелателей и демонстративно грубил им. Мать его давно была лишена родительских прав, за ним периодически приезжали сотрудники органов опеки и отвозили в интернат. Некоторое время Вовка находился в нём, но потом удирал и возвращался к своей непутёвой матери. Никто из одноклассников не понимал, зачем он убегает из интерната, где его кормили даже четыре раза в день, одевали в приличную одежду, а здесь вечно пьяная, злая и драчливая мамаша быстренько отбирала его новенькую одёжку и пропивала её. И опять он ходил в обносках.
Однажды в школе появилась учительница пения. До неё такого специалиста никогда не было, обычно уроки пения проводили более или менее голосистые молодые учительницы. Разучивали и пели хором революционные и патриотические песни, и в каждом классе обязательно находили солиста-запевалу с особенно звонким голосом. Но с появлением новой учительницы всё изменилось. Теперь эти уроки стали совсем другими: звучала живая музыка, учительница играла на стареньком рояле, который сама же настроила, и учила играть других. Рассказывала о музыке, о композиторах, объясняла, как можно записывать звуки с помощью нот и других значков нотной грамоты. И самое замечательное - приносила на уроки патефон, проигрывала на нем пластинки с записями арий из опер, или отрывков из симфоний. Она ничем не напоминала строгую учительницу, хоть и одевалась довольно скромно, как и все в их школе, но было в её одежде что-то особенное: силуэт её учительского жакета был выверен по всем законам гармонии, с соблюдением всех золотых сечений и сидел на ней безупречно. И ещё она всегда дополняла свой наряд какой-нибудь, на первый взгляд необязательной деталью, каким-нибудь притягивающим взгляд небольшим ярким пятном, в виде броши или цветка, или шелкового шарфика, завязанного демонстративно небрежным, но замысловатым узлом.
Её звали Анна Ивановна, но почти сразу все стали обращаться к ней по имени Анна Иоанновна, это ей как-то больше подходило. Дифтонг Ио – стремительный, перехватывающий дыхание взлёт вверх, в небо, мгновение невесомости, и плавное вальсирующее падение – ан-новна. Она отзывалась на это имя и, судя по тому, что никогда не поправляла учеников, можно было думать, что оно нравилось и ей. Некоторые даже и не догадывались, что произносят её имя не совсем правильно.
И неожиданно у Вовки обнаружился талант, оказалось, что он обладает абсолютным музыкальным слухом и очень красивым голосом. Анна Иоанновна стала с ним заниматься вокалом и прочила ему большое будущее, может быть, даже оперного певца. Они подружились. Вовка никогда не хулиганил на её уроках, сидел тихо, слушал внимательно, добросовестно записывал ноты и всяческие загадочные значки – диезы и бемоли. Он приходил к ней домой, и ей одной удавалось его накормить и приодеть, почему-то её заботы не ранили его самолюбие. Вовка стал учиться намного лучше по всем предметам, и вдруг все поняли, что он умный. И так продолжалось почти весь тот год.
Но муж учительницы был военным и однажды пришёл приказ о его переводе в Москву, о чём все они давно мечтали. Надо было уезжать, и Анна Иоанновна позвала Вовку с собой, своих детей у неё не было. Муж её был не против усыновления мальчика, он ему тоже нравился. Учительница обещала Вовке, что отдаст его в музыкальную школу, потом он поступит в консерваторию, а там уж путь его прямиком выведет на большую сцену. Но муж её рисовал мальчишке заманчивое будущее военного, ну, в крайнем случае, военного музыканта. Все были рады за парня, наконец, у него будет нормальная семья, любящая и заботливая.
Но ничего этого не случилось, Вовка не поехал с ними, остался с матерью. Все недоумевали и взрослые и дети. С одной стороны - злая, нищая, вечно пьяная родная мать. С другой – добрая и ласковая, заботливая и благополучная приёмная семья, и обещание счастливого будущего.
Много лет спустя, на поминках Филиппа Даниловича, Коля спросил у Вовки, не жалеет ли он, что не уехал тогда с Анной Иоанновной.
- Ещё как жалею, и все эти годы жалел об этом. Я очень её любил, и таких людей, как она, больше не встречал. Но если бы тогда я с ней уехал, то также сожалел бы о своём выборе. Я не мог оставить мать. Давно, когда дед мой был ещё жив, он приходил к нам, увещевал её, чтобы она бросила пить, потом ругал последними словами, и предрекал ей скорую смерть под забором. Мне казалось тогда, что нет на свете ничего страшнее, как умереть под забором, но ещё страшнее – найти под забором свою мёртвую мать, и очень боялся, что предсказания деда сбудутся. Поэтому почти каждый вечер, искал её по кустам и оврагам и притаскивал домой. А она всегда меня ругала, называя виновником всех своих бед и причиной её пьянства, а потом ругала и за то, что я не уехал с учительницей и упустил свой шанс на лучшую жизнь. И однажды она всё-таки умерла, и именно под забором. Так я и не смог ничего изменить в нашей судьбе.
- Тогда все говорили, что ты очень любишь свою мать.
- Нет, Колька, скажу тебе честно, я её ненавидел. Но когда я признавался в этом, все начинали ахать, охать, уверять меня, что это неправда, и что мать – самый близкий мне человек, и нельзя даже думать такое. Я старался пробудить в себе сыновью любовь, но не мог. Мать я ненавидел, и это правда. А Анну Иоанновну любил. Но выбора у меня не было, любое решение было неправильным. Трагедией на самом деле было то, что я вообще оказался перед таким выбором. Видимо, мойра Лахесис посмеялась тогда надо мной.
***
В комнате жены всё ещё пахло её духами, чудесный аромат от Диора, сопровождавший её последние годы. И этот колчан, хранящий тепло её рук. Сцены охоты в Калидоне. «Последней пришла из лесистой Аркадии охотница-дева по имени Аталанта. Была она стремительна в беге, как самая быстроногая лань. Она то и привлекла всеобщее внимание не только тем, что была единственной девой, пожелавшей принять участие в калидонской охоте, но и тем, что обладала божественной красотой».
Это она, его Артемис, быстроногая лань. Теперь её нет, она исчезла, растворилась, как Аталанта в конце охоты, так и не раскрыв своей тайны, кто она и зачем приходила. «Жгучая боль, внезапно возникнув под сердцем, расползалась по его телу. Скоро она стала нестерпимой, но Мелеагрг, превозмогая её, все шёл и шёл, хотя уже понял, что живым до дому ему не дойти».
Глава 29. Исход Змееедов
В дверь тихонько скреблись, это был Эвклид. Родители его уже уснули, а он выполз из постели и отправился искать деда. Николай Максимилианович посадил внука себе на колени, обнял его и стал тихо баюкать. Боль потихоньку уходила.
- Знаешь, дедушка, мы очень хотим, чтобы ты уехал с нами, но мама говорит, что ты не поедешь.
- Да, пожалуй, не поеду. Должен же кто-то поддерживать огонь в очаге, пока все в отъезде. Я буду вас здесь ждать. Знаешь, как радостно знать, что тебя кто-то ждёт на другом краю света.
- Она говорит, что здесь твоя лестница в небо.
- Можно и так это назвать.
- А мы будем ждать тебя там, ты ведь к нам приедешь просто погостить?
- Обязательно, тем более, я всю жизнь мечтал побывать в Америке.
- Да, дедушка, и мы с тобой помчимся по прерии на мустангах вместе с индейцами.
- И ещё спустимся в Большой Каньон и всего его облазим вдоль и поперёк, и сверху донизу.
- А потом построим плот и поплывём на нём вниз по Миссисипи, пройдём всю Америку с севера до самых южных штатов.
Они ещё долго мечтали о том, где побывают вместе, пока не уснули, крепко обнявшись, в уютном кресле деда, и большая река Миссисипи бережно несла их плот, нежно убаюкивала и навевала сладостные сны о широких просторах невиданных земель, где предстояло им стать первопоселенцами…
***
Прошло совсем немного времени, и уже Николай Максимилианович провожал своих в аэропорту. Было много суеты и волнений. Дочь впервые улетала за границу и так надолго расставалась с отцом тоже впервые. Она очень волновалась. Пыталась найти какие-то очень важные слова, но ничего не получалось. Говорили все о каких-то пустяках, не имеющих уже ни для кого никакого значения. Под конец дочь расплакалась, а отец утешал её, шептал ей в ухо, что очень её любит и что она всё делает правильно.
- Ведь вы же уезжаете не за деньгами, я же знаю тебя очень давно, можно сказать, с самого рождения, ты все трудности переносила достойно. А Аристотель твой разве сможет жить без своей работы? Я так понимаю его… Кто хоть раз заглянул за горизонт, уже не останется в муравейнике. Это всё равно, что ослепнуть и оглохнуть, и уже больше никогда не слышать птичьего щебета и не видеть полёта птичьих стай в небе.
И вот они уходят длинным коридором в сторону паспортного контроля, сейчас пересекут границу и станут недосягаемы. Они ещё оглядываются, растерянно улыбаются, машут руками. Ещё теплится надежда, что их остановят, скажут: «Ребята, айда назад, вы тут нужны». Но ничего этого не случается. Змеееды уходят.
Глава 30. Новый поворот
Он вернулся домой и позвонил Ракели. Незнакомый женский голос ответил, что Ракель внезапно тяжело заболела и дочь увезла её срочно в Израиль, а это говорит соседка, которой они оставили ключи от квартиры, чтобы та поливала цветы. Потом собеседница на том конце провода поинтересовалась, с кем она разговаривает: «не Коля ли это, биолог?»
- Да, это я.
- Ракель просила вам передать, что она обязательно найдёт вас, когда вернётся. И ещё что-то говорила про лестницу в небо, но я не поняла, что она имеет в виду и потому, наверное, не запомнила.
- Не страшно, я знаю. Благодарю вас - и повесил трубку.
И теперь Николай Максимилианович почувствовал себя совершенно одиноким в незнакомом и недружественном мире. И понял, что и сам он совсем другой человек. Человек, который только что реинкарнировал, ещё помнит свою прошлую жизнь, но она уже не имеет значения и скоро забудется.
В тот же вечер он отправился в центр Москвы, побродить по магазинам. Купил себе очки, сразу две пары, старые, многократно чиненные вручную им самим, перемотанные, где нитками, где проволокой, напоминали о временах военного коммунизма. Почувствовал огромное удовольствие от того, что может так запросто, без проблем купить себе хорошие очки, не опасаясь образования дыр в бюджете – дети оставили ему достаточно денег на первое время, и обещали регулярно переводить сумму, которая позволит ему безбедно жить в их отсутствие. Зашёл в большой книжный магазин и долго рассматривал книги, дивясь огромному выбору их и радуясь, как ребёнок, что может ни в чём себе не отказывать. Накупил книг, потом, уже возле дома, посетил гастроном, и запасся продуктами, намереваясь не выходить из квартиры как можно дольше. Не хотелось ни с кем встречаться. Он чувствовал себя совершенно опустошённым, сухим и лёгким, как осенний лист, полностью отрешённым от мирской суеты. Приготовил ужин, съел его всё в том же странном для себя состоянии, не чувствуя ни вкуса, ни запаха. И казалось ему, что, если он сейчас хоть чуть-чуть сдвинет своё такое зыбкое душевное равновесие, слезы брызнут не только из глаз, но и из ушей и вообще из всех пор его кожи, остановить их будет невозможно, жизнь уйдёт из него вместе с ними и рассеется в пространстве мелкими бисеринками тумана.
Потом налил полную рюмку коньяку, букет его имел ярко выраженный запах дубовых бочек, вспомнил паучков – безвестных тружеников коньячного погреба, и ушёл в свой кабинет читать «Рукопись, найденную в Сарагосе», запивая коньяком каждый неожиданный поворот судьбы героев.
Но судьба самого Николая Максимилиановича неожиданно совершила новый поворот. В дверь позвонили, пришёл сосед и бывший однокурсник, Гриша – оленевод, такую кличку он носил со студенческих времён за свою безмерную любовь к оленям. Был он женат как раз на Надежде Пантелеймоновне, той самой, которую посетил профессор в её келье в своём сновИденье. Гриша держал подмышкой бутылку водки и в руках тарелку с какой-то снедью.
- Ну что, проводил своих? – спросил Гриша после того, как они уютно расположились на кухне и выпили по первой рюмке.
- Проводил.
- Горюешь? – опять спросил Гриша участливо.
- Да уж, горюю. Очень…
- Ты не один. У многих та ж история. Лучше самому уезжать, чем провожать. Невыносимая боль. А, главное, открою тебе страшную тайну, оттуда никто не возвращается.
- Вот спасибочки, утешил, что называется…
Выпили ещё по рюмке. Закусили. Гриша продолжил.
- Я уезжаю из Москвы. В другую область. В тайгу. Начальником биостанции. Буду там работать. Здесь уже больше не могу. Съели моих оленей и меня тоже.
- Это как?
- Так вот, буквально, съели и всё… Сейчас я расскажу тебе свою историю.
Глава 31. Рассказ Гриши-Оленевода
- Несколько лет назад выделили нам место под биостанцию в одном лесничестве недалеко от Москвы. Там такой небольшой городок расположен, окружённый со всех сторон лесом. Отгородили территорию, чтобы олени по городу не шлялись и не пугали прохожих, потому что вначале, до того, как мы огородились, такое случалось, олени гуляли, где хотели, создавали аварийную ситуацию, заходили на детские площадки, а испуганные мамаши писали письма во все инстанции. Но после того как территорию обнесли сеткой-рабицей, посыпались письма от рассерженных граждан, дескать, перекрыли им лыжню забором. Кругом леса дремучие, катайся, где хочешь. Так нет же, кому-то нужна лыжня именно в этом месте, ты можешь это понять?
- Да, уж. Что тут поймёшь, не стоит и заморачиваться такими пустяками.
- Ну, начались разборки, в конечном итоге всё закончилось в нашу пользу, но нервы мне потрепали. Там, понимаешь, дети приходят к ограде, кормят оленей с руки, столько радости и веселья, а этому зануде верните его лыжню, новую ему не проложить.
- Да ты сам проложил бы ему лыжню и не одну.
- Так я предлагал сначала по наивности, но он не соглашался. Вернее, они, это было коллективное письмо рассерженных горожан.
Опять наполнили рюмки, выпили, помолчали.
- Какие у меня там олени были, Колька, ты не поверишь… Красавец марал чего стоил. Как он гордо нёс свои ветвистые рога… И водяные олени. Но самой любимой была белая лань. Я её купил фактически на свои деньги, она болела, и должна была помереть вскоре, потому мне её по дешёвке продали. Она такими глазами глядела, обо всём на свете забудешь под её взглядом. Я наглядеться на неё не мог. А умница какая… Я её выходил, и жила она у меня счастливо и беззаботно несколько лет. Но наступили чёрные времена. И опять посыпались письма, теперь уже о том, что биостанция наша никакое не научное учреждение, а охотничье хозяйство для высших военных чинов. Якобы они туда приезжают, чтобы пострелять оленей… Увы, Коля, это оказалось горькой правдой…
- Не может быть, я не верю. Неужели ты хочешь мне сказать, что ты своих оленей сдал? Да такого быть не может, ты на себя наговариваешь.
- Увы, мне, увы!.. Правда оказалась много хуже, чем могло показаться на первый взгляд. Недалеко от нас в лесу располагалась воинская часть. И с некоторых пор мы стали замечать, что олени наши пропадают. Поначалу думали, что они удирают через дыру в заборе и разбегаются по лесу. Пошли искать, дыры не нашли, зато наткнулись на два места, где лежали рожки да ножки наших оленей, да ещё шкуры с дырками от пуль.
- Гриша, неужели их ели, таких оленей?
- Да, такое было, время. Голодное… Мы устроили ночные дежурства, но олени всё равно пропадали. Однажды, под вечер, ещё совсем светло было, март месяц, уже весной пахло, я услышал звук выстрела и мгновенно помчался в том направлении.
- Оружие у тебя было?
- Да нет же, для чего нам оружие, не глухая же тайга, диких зверей нет и город рядом. Я помчался в том направлении и вскоре увидел ужасную картину. Не так уж и далеко от здания лесничества это происходило. Даже страшно рассказывать. Налей ка ещё, давай сначала выпьем, на трезвую голову я не смогу досказать эту историю.
Снова выпили, и Гриша продолжил:
- Я наткнулся на этих зверьков, сколько их было, уже не помню. Небольшая такая стайка. Они сидели на корточках и свежевали белую лань. Когда я подошёл, они разом обернулись и смотрели на меня затравленно такими голодными и злыми, маленькими, колючими глазками. А у лани глаза были открыты, но казались стеклянными, как у музейного чучела. А они, эти мальчики в солдатских гимнастёрках, такие худенькие, что шеи их болтались над воротничками, как карандаши в стаканах, замерли и выжидали, что я буду делать. Я знал, что я враг, пришедший отнять их добычу, и, если я попытаюсь это сделать, скорее всего, меня убьют, но никогда эти голодные заморыши не направят своё оружие против своих военачальников, которые их обворовывают, морят голодом и холодом, но отделывают свои сортиры чистым золотом. Жалость и к этим мальчикам, и к моим несчастным оленям, и особенно к белой лани пронзила моё сердце невыносимой болью, и мрак заполнил всё пространство вокруг меня…
- Очнулся я в больничной палате, оказалось, я перенёс обширный инфаркт и чуть не помер, - продолжал Григорий. - Потом ещё меня долго лечили и реабилитировали в разных санаториях. Недавно окончательно отпустили. И теперь я уезжаю из Москвы в глухие места, в тайгу. Говорят, это ещё более укрепит моё здоровье.
- А как же твоя Надежда Пантелеймоновна?
- О, с ней как раз нет проблем, она остаётся здесь, она, можно сказать, меня бросила. Да-да, не удивляйся. На неё сошло просветление и понимание, ей что-то там открылось. Она теперь глубоко верующий человек. Молится, ходит в церковь и соблюдает все посты и прочие ритуалы.
- Да ты что? А как же Сталин? – это вырвалось у Николая Максимилиановича случайно, и он осёкся. Но Гриша не удивился, а начал объяснять про портрет во весь рост.
- Один церковный иерарх, между прочим, высокого ранга, как-то публично высказался, что мы, дескать, должны быть благодарны большевикам за красный террор, так как он дал русской православной церкви столько новых мучеников. И что любая власть от бога, а мы должны только радоваться, что господь нам посылает такие испытания, значит, любит и помнит. У них такая странная логика, по которой все твои неприятности от бога, а все приятности, которые тебе изредка перепадают, это от лукавого. Вот Надежда моя и достала на чердаке какого-то бывшего Дворца Пионеров портрет Сталина во весь рост и установила в своей келье напротив икон, и теперь там молится, только непонятно, кому. Да и вообще у меня такое подозрение, что эти новые верующие поклоняются какому-то маньяку, какому-то, можно сказать, серийному убийце.
- Ну, что ты хочешь, каким ещё может быть бог православных чекистов?
- Вот это ты точно заметил. «По образу и духу своему», как сказал поэт. Всё верно.
- Как же так, Гриша. Твоя Надежда была такая активная комсомолка, просто «красный командир на горячем коне». И в партию вступила, это ж как надо было проявить себя, женщине с высшим образованием, чтобы её туда приняли.
- Вот то-то и оно, что она и здесь тоже впереди на горячем коне. Всех также учит жить и также яростно гонит в храм, и так же нетерпима к инакомыслию. И комиссары у них всё те же, только сменили галифе на рясы.
- Помнишь, Гриша, как мы в студенчестве в церковь ходили?
- Помню. Но это же нельзя сравнивать. То была вольница, фронда, наш протест против лжи и лицемерия. И против тупости и примитивизма жизни, которую нам коммунистические иерархи навязывали.
- Помнишь, как на нас кто-то донос накатал. Какая там была формулировка: «в целях изучения древнерусской живописи посещают действующие церкви»? Кажется, так? Нас тогда собрались на комсомольском собрании разобрать, да ничего у них не вышло, оказалось, что мы оба не комсомольцы.
- А я ведь знал, кто тогда на нас стучал, и совсем недавно мы с ним снова встретились. И вот при каких обстоятельствах, слушай меня. Как-то вскоре после того, как моя Надежда обратилась в истинную веру, заявляет она мне, что больше жить со мной не будет, поскольку мы не венчаны, и жили все эти годы во грехе. Представляешь, у нас две взрослые дочери, и уже внучка родилась, и вдруг такое недоразумение, мягко говоря. Ну, я, конечно же, очень удивляюсь и не могу поверить, что она всё это всерьёз. Я ей говорю, что можно и повенчаться, мне нетрудно, в конце то концов. А она отвечает, что это невозможно, так как я невоцерковлённый. Я даже поперхнулся горячим чаем, впервые услышав это слово.
- Знаешь, меня оно тоже шокирует, просто режет мой слух, кто его только выдумал. Какой-нибудь тупой церковный чиновник, начисто лишенный и музыкального и поэтического слуха. И что удивительно, все его повторяют, как попугаи, и никого ведь не тошнит при этом. Но нет такого слова в Русском языке, согласись.
- Слушай дальше, это ещё не самое страшное, - продолжал Гриша-оленевод, - когда я переварил услышанное, и немного успокоился, я ей говорю, что сделаю для неё, всё что потребуется, только чтобы ей хорошо было и спокойно, всё-таки мы с ней прожили вместе много лет, и счастливо прожили, в любви и уважении, и зачем нам теперь ссориться по такому пустяшному поводу. Но эти слова её ещё больше разозлили, она начала шипеть, что я к таким важным вопросам отношусь пренебрежительно, но потом всё-таки успокоилась, и сказала, что поведёт меня к своему духовному отцу, и он меня наставит на путь истинный.
- И вот приводит она меня в храм, как они теперь называют это место, и знакомит с батюшкой. А он начинает задавать мне вопросы про то, когда я последний раз был на причастии, да когда последний раз исповедовался. Вот он начинает проводить со мной такой церковно-приходской ликбез, как они это обычно делают, причём всё это произносится таким противно-приторным голоском, каким почти все они говорят, не пойму я, учат их так, что ли. А я смотрю на него, и в памяти моей что-то смутно брезжит, и ещё немного времени проходит, и я его окончательно узнаю. Это ж он, наш доносчик, бывший комсомольский вожачок и стукачок по призванию. Видно места у газовой трубы не хватило, так он в пастыри подался. Я ему говорю: «Петька, ты ли это? Я тебя узнал. А меня помнишь? Помнишь, как ты на меня доносы строчил, что я не верю в победу коммунизма, и в линию партии и правительства?» А он мне: «Я был молод, искренне заблуждался, такое было время. А теперь мне открылось что-то, я стал глубоко верующим человеком, я покаялся, и отныне моё предназначение - наставлять на путь истинный заблудшие души». И так далее в том же духе. А я ему на это возражаю, что я тоже был молод, и время у нас было одно на всех, однако стучал он на меня, а не наоборот. И ещё говорю, что, например, Далай-Лама нынешний не рекомендует менять веру, а то потом неразбериха с кармой может получиться. Вот, говорю я ему, верил ты в коммунизм и продолжал бы верить, ведь важна вера сама по себе, ведь она фактически - связь с абстрактным, допущение того, что есть что-то большее за горизонтом твоего сознания, а как оно там называется, не столь важно. А он мне начал кричать, что не верил он в коммунизм, что его заставили, и опять всё сваливает на такое время. А я, дескать, богохульник и еретик и не место мне в храме, ну и так далее. «А ты, говорю, ренегат и конформист». Мысленно плюнул я ему в рожу и ушёл из церкви. На том мы с Надеждой и расстались. Посему я могу ехать, куда захочу, и менять свою жизнь по своему усмотрению. И предлагаю тебе присоединиться ко мне, и отправиться со мной на эту забытую богом и правительством биостанцию.
- А что я там буду делать? – спросил Николай Максимилианович.
- Дел тебе хватит, не сомневайся. Главное, никто не будет нам мешать заниматься тем, что мы сами сочтём важным. Слишком далеко от центра. И такие дебри вряд ли кому-нибудь покажутся лакомым куском. И нефти с газом в тех землях отродясь не водилось. Так что займёмся наукой, ты птичками, я оленями. А платить нам будут совсем немного, так что наш научный поиск будет свободен от суеты, каких-либо обязательств и сроков, и не ограничен никакими правилами. Будем служить чистой и свободной науке.
И Николай Максимилианович согласился. Сборы были недолгими и уже через несколько дней они уехали.
Глава 32. Манускрипт профессора
Августовские дни катились, как тяжёлые арбы, доверху груженные спелыми яблоками. И это лето уходило навсегда длинной вереницей повозок в оранжевый закат. Македонский уже собрался нас покинуть и уговаривал профессора уехать с ним.
- Давай, Коля, махнём вместе в Индию. Пройдём её всю вдоль и поперёк пешком, как пилигримы. Ну, может быть, где-нибудь воспользуемся слонами или верблюдами, а где-то виманами и гарудами, в особо опасных местах – обителях тигров-людоедов.
Глаза профессора загорелись, а Македонский продолжал:
- Тебе там понравится, я уверен. Индия очень похожа на Россию, только местами теплее и добрее. Да и тебя там полюбят, ведь ты, по их законам, настоящий брахман. Ты последовательно достигал главных жизненных целей, а теперь наступил последний этап – пора покинуть свою лесную обитель и стать бездомным странником. Отныне тебе ничего не нужно, кроме ветхого рубища, посоха и чаши для подаяния. И главной твоей целью становится освобождение от сансары.
Профессор рассмеялся.
- Действительно Россия и Индия похожи, как сёстры. И у нас здесь жизнь идёт тем же путём. Многие на склоне лет оказались в рубище, с чашей для подаяния и, сами того не ведая, уже перешли на этот этап жизни брахмана, только, боюсь, не все догадываются, что это есть способ освобождения от сансары. Возможно, они вовсе и не хотят от неё освобождаться. И, может быть, даже и не слышали о ней.
Потом он продолжил:
- Мне твоё предложение нравится, но, к сожалению, не смогу его принять.
- Почему же? Если нет денег, это не проблема, у меня хватит на нас обоих. У меня куча денег. Я в этом году читал лекции сразу в трёх университетах: в Мадрасском, в Калькуттском и в Университете Санскрита в Варанасе. Но больше всего я заработал совсем другим способом, ты не поверишь… Я снялся в фильме.
- Да ты что?
- Да, Колька, да. – Македонский радостно рассмеялся и потряс профессора за плечи, - Я снялся в фильме, и мне это очень понравилось.
- А что же ты там делал?
- Да ничего особенного, молчал и улыбался. Роль моя была почти без слов, но очень характерная. Мне было интересно поработать актёром. И, кажется, у меня неплохо получилось.
- Не сомневаюсь. Кто идёт срединным путём, может в жизни справиться с любым вызовом. Но я с тобой всё-таки не поеду. И не из-за денег, они у меня есть, дети мне помогают.
- Ты здесь один, свободный человек, никто от тебя не зависит, можешь уехать в любой момент.
- То-то и оно, что не могу, именно потому, что я тут один, и всё теперь зависит только от меня.
- Куда ж все делись?
- Ушли?
- Куда ушли?
- Ах, если бы я знал…
- Что, так вот все сразу встали и ушли?
- Нет, не так, но почти.
- Ты говоришь загадками, я не понимаю.
- Такое было время. Платить всем как-то совсем перестали, сначала просто задерживали зарплаты, а со временем о нас забыли. Но мы, конечно же, с голоду не умирали, возделывали поля, выращивали овощи и злаки, научились даже варить эль. В лесах полно дичи, грибов и ягод, была пасека. Мы даже у себя виноградную лозу вырастили. Но не всем такая жизнь была по душе. И они стали уходить. Куда, не знаю. Но никто не возвращался. И вот теперь я здесь один. А Гриша-оленевод умер.
- Жаль, хорошим он парнем был… И что ты здесь один делаешь?
- Охраняю. Смотри, сколько книг. Но есть и ещё кое-что. Видишь, папки синего цвета? Это записи метеорологов, они тут вели наблюдения с незапамятных времён. Я в них не очень разбираюсь, да и писали они, порой неразборчиво. Но я надеюсь, что придут другие и всё поймут. А в тех папках записи биологов, в том числе, и орнитологов. Их я уже привёл в порядок. Тот, кто займёт моё место, легко во всём этом разберётся.
- Думаешь, это кому-то понадобится?
- Не знаю, но надо сохранить и написать комментарии, чтобы всем всё было ясно.
- В этом я с тобой, пожалуй, соглашусь. А то получится, как с календарём Майя. В связи с внезапным и ничем необъяснимым прекращением записей в нём, все ждут скорого конца света. Но сейчас мне вдруг пришло в голову самое простое объяснение этой загадки: астроном, составлявший этот календарь, просто неожиданно умер, не закончив свой труд.
- Да, возможно, так оно и было.
- Вот-вот. Старик умер. А потомки трепещут в ожидании конца света. Надо было ему, по меньшей мере, написать: «продолжение следует…»
- Скорее всего, он просто не успел, может быть, его убили. Может быть, даже и не старик он был. Тогда до старости не все доживали. Такое было время, - грустно произнёс Николай Максимилианович.
- Что ты ещё здесь делаешь?
- Больше ничего… Мне хорошо в этих местах, никто не мешает, интернет у меня есть, я на связи со всем миром и совсем не чувствую себя в изоляции, хотя порой и не помню какой сегодня день, месяц или даже год, а скоро, наверное, начну забывать в каком я тысячелетии. Время от времени выезжаю в Москву, скучаю по ней, но всегда быстро возвращаюсь сюда. В столице я теперь чужак, пришелец. Это уже не тот город, который я знал и любил. В центре Москвы у меня не осталось никого, к кому можно было бы зайти, поговорить, попить чайку. Кто-то переехал на окраину, кто-то умер… Теперь там живут другие люди. Иногда мне кажется, что я отсутствовал уже лет двести. Я брожу по улицам в поисках любимых мест, и не узнаю их.
Николай Максимилианович вдруг вспомнил то время, когда его, ещё маленького, мама брала с собой в Москву, куда ездила по делам, и такая поездка была для него настоящим праздником, ярким, феерическим и незабываемым. Столица оглушала шумом, гамом, суетой, каким–то особенным ритмом жизни. Все куда-то бежали и Коля с мамой прямо со ступеней вокзала мгновенно вливались в бегущую толпу. Мама торопилась и лицо её приобретало озабоченное выражение, как и у всех встречных людей, а Коля бежал легко и беззаботно, душа его переполнялась ликованием в предвкушении соблазнов, ожидавших его в этом городе: пирожные в Столешниковом, Елисеевский, ошеломляющий разнообразием гастрономических изысков, чайный домик на Мясницкой с огромными китайскими вазами неописуемой красоты, опьяняющий смесью ароматов кофе и чая. Потом - зоопарк или Парк Горького с множеством головокружительных аттракционов, и с мороженым - буквально на каждом шагу.
Но это - позже, а в первую очередь мама направлялась в какой-то департамент министерства здравоохранения, и пока решала там свои вопросы, Коля ожидал её в маленьком скверике возле памятника первопечатнику Ивану Фёдорову. Иногда приходилось ждать долго, но Коля не скучал, играл, читал или разглядывал людей вокруг. И ему казалось, что этот бронзовый дядька, возвышающийся над остатками крепостного вала, несмотря на свою занятость чтением, краем глаза всё же следит за ним, чтобы мальчик, вверенный его присмотру, никуда не убежал, или чтобы его никто не обидел. Коля чувствовал себя защищённым и лист в руках первопечатника воспринимался детским воображением как эгида Зевса.
Потом, уже в студенческие годы Коля назначал в том месте свидания девушкам. И тогда ему тоже казалось, что Иван Фёдоров опять следит за ним краем глаза, и по мимолётному выражению его лица можно было угадать одобряет или нет Колин выбор.
В один из последних своих приездов в Москву Николай Максимилианович забрёл в знакомые места. От поросшего травой крепостного вала почти ничего не осталось, в нём вырыли грот и внутри разместили автосалон. Иван Фёдоров теперь ютился на малюсеньком пятачке, тесно окружённом дорогущими бутиками, и среди огромных рекламных щитов бронзовый первопечатник сделался как будто ниже ростом, голова его уже не красовалась на фоне неба, и более всего теперь он напоминал пожилого провинциала, прибывшего из русской глубинки в столицу в поисках работы. И лист в его руке – уже не эгида Зевса, а резюме, которое он перечитывает в последний раз прежде, чем подать менеджеру одного из бутиков, куда его собираются принять на должность охранника.
Профессор надолго задумался, а потом тихо произнёс:
- А ещё я пишу книгу.
Эдуард оживился:
- Правда? О чём же она?
- Она, если так разобраться, обо всём. Мои мысли, догадки, мои наблюдения и выводы. Возможно, заблуждения, а может быть, озарения.
- Покажи скорее, я сгораю от нетерпения её увидеть.
- Рукопись очень далека от завершения. Над ней ещё работать и работать…
- Всё равно показывай, у меня такое предчувствие, что я увижу что-то необыкновенное.
- Хорошо, сейчас принесу, пожалуй, стоит тебе её показать, и тогда ты всё поймёшь – и профессор направился вглубь дома.
Через некоторое время он вернулся на веранду с толстой папкой в руках и положил её на стол. Эдуард начал развязывать шёлковые тесёмки, и я подошёл к столу. В папке лежали листы бумаги, исписанные мелкими значками. При ближайшем рассмотрении становилось понятным, что это какой-то текст, но записан он странными буквами, ни латиницу, ни кириллицу, ни деванагари, ни даже иероглифы не напоминающими. Эти буковки скорее походили на взъерошенных пичужек в самых разных позах и разных сочетаниях. Выглядели они забавно и весьма выразительно. Было похоже на бал птиц. Подошёл мой брат и тоже стал рассматривать эти листки. Все молчали, пауза затянулась. Наконец Эдуард прервал молчание:
- Значит, всё, что мне говорили о тебе в Москве, чистая правда.
- И что тебе обо мне говорили?
- Будто бы ты долго пропадал в сибирской тайге на Подкаменной Тунгуске, и там шаманы наделили тебя тайным знанием. Ты вернулся оттуда совсем другим человеком, слишком умным для окружающего тебя мира, и разговаривал уже на никому непонятном, птичьем языке. Стал настоящим Змеедедом.
- Ах, Македонский, если бы это было так…
- Это ещё не всё. Я встретил у вас на факультете студента из США, но русского происхождения. Он приехал учиться в Россию в надежде встретить тебя. Занятный парень. Он считает, что появился на свет только благодаря тебе.
- Нет, это никак невозможно…
- Не понимай буквально. Он мне рассказал историю о том, как его будущие родители попали на одну твою лекцию, что они там пережили, и как эта единственная лекция изменила их жизнь. Сейчас они оба крупные учёные, а их сын вернулся в Россию с намерением найти того удивительного профессора и прослушать курс его фантастических лекций.
- Я не очень хорошо понимаю, о которой лекции идёт речь, но это и неважно. Я расскажу, что со мной случилось, и почему я здесь.
И дальше профессор изложил грустную историю своей болезни.
- Потом я ходил на консультации к разным докторам, но ничего утешительного они мне не говорили. Я понял, что с этим теперь придётся жить, и с годами будет только хуже. Так всё и происходит. Я ни с кем теперь не встречаюсь, не хочу показывать себя таким, каким стал вследствие болезни. Они привыкли видеть меня сильным и умным, а мне не хочется их разочаровывать, так сказать, разрушать свой мифический образ.
- Но там никто ни о чём и не догадывается, никто ничего и не заметил. Да и выглядишь ты отлично, загорелый и как всегда подтянутый. Говоришь, правда, немного замедлено, но сейчас многие стали какими-то заторможенными. Это с голодухи, наверное.
- Я очень старался первое время скрыть свои проблемы, и никому не рассказывал. Только Гриша-оленевод знал, но он советовал мне помалкивать, тогда никто, может быть, и не догадается, что со мной. Он говорил, что в данной ситуации ярлык общественного мнения играет положительную роль. И ещё он говорил, что на фоне всеобщего маразма я выгляжу вполне нормальным человеком. Не могу судить, насколько он прав, но его слова меня утешали.
- Да, они считают, что ты стал слишком даже умным, вышел за пределы возможностей человека, и уединился в глухой тайге, удалившись от скучной суеты повседневности, чтобы решать глобальные задачи, достойные ума титана.
- Мне действительно приходится прилагать титанические усилия, чтобы бороться с мраком, который на меня наступает. Вначале я забывал слова, спустя некоторое время стал забывать и буквы. Но одновременно с этим я начал понимать. И то, что понимаю, невозможно выразить словами, нет таких определений ни в одном языке. Это другое. Для описания этого и придумываю свой язык, если так это можно назвать, фактически зашифровываю знание. Это криптограммы, и найти ключ к ним вряд ли кто-нибудь сможет, потому что ключа и нет. И вот я пишу эту книгу. Не для учеников, не для современников, а для себя, чтобы заставлять свой мозг работать. Таким способом пытаюсь затормозить процесс его распада.
Брат задумчиво произнёс:
- Может быть, в этом разгадка тайны манускрипта Войнича…
И меня вдруг огненной стрелой пронзило воспоминание…
Летний, солнечный день, жаркий воздух напоён ароматом цветов и трав. Мой отец – придворный астролог, алхимик и геометр, а я его единственный слабоумный сын. Я сижу в беседке, увитой цветущими азалиями, передо мной на столике пучок растений. Я разбираю и рисую их, стараясь передать малейшие особенности листьев, стеблей и цветов. Мне нравится это занятие, хотя окружающие не находят в моих рисунках признаков гениальности. За своей спиной я постоянно слышу перешёптывание красивых дам и кавалеров о том, что мне не передалось и крупицы разума моего отца, отец мой считается очень умным и образованным человеком. Ещё они называют меня придворным дурачком.
Но отец меня любит и много уделяет мне внимания, разговаривает со мной обо всём, пытается научить читать и писать, но безуспешно, ничего не получается, я ничего не могу запомнить. А мне очень хочется быть похожим на него. И тогда я придумываю свой алфавит, рисую значки, представляя, что это буквы неизвестного никому языка, составляю из них слова, которые отражают моё знание. Этот язык существует лишь у меня в голове и постоянно меняется, поскольку я забываю уже на следующий день, что писал накануне. Но мне нравится выписывать эти знаки красивыми чернилами тонко заточенным гусиным пером на мягких листах дорогого пергамента. Я знаю, что любящий мой отец не скупится и заказывает пергамент и чернила у самых лучших мастеров в городе. Он очень одобрительно относится к моим занятиям. Он хвалит меня за усердие и фантазию, называет то, что я творю, книгой моей жизни и говорит, что не видел ни одного манускрипта важнее этого.
- Ты самый умный из всех, кого я знаю, ты постиг смысл жизни, и эта рукопись непременно попадёт в копилку человеческого духа, она – твой посыл в будущее...
Он повторяет это каждый день, чтобы я не забыл и продолжал свои занятия, потому что самое главное, по его мнению, это заставлять работать свой ум, каким бы маленьким и слабым он ни был. И что-нибудь непременно случится.
- Это летопись борьбы разума с мраком, и поймёт её только равный тебе.
Ещё я рисую разных птиц и животных, но я не умею передавать сходство с настоящими зверями и птицами. Тогда начинаю передавать их сущность, и своё отношение к ним. Они выглядят на моих листах пергамента почти как настоящие, но всё же другие. Звериные мордочки становятся похожими на лица людей, но только добрые, и все они ко мне хорошо относятся. Хвосты им вырисовываю в виде листьев и цветов, а лапы делаю пушистыми и мягкими. Я рисую и людей, тех, которые мне нравятся. Они получаются смешными и забавными, и все они мои друзья. Когда красивые дамы говорят мне что-нибудь обидное, я ухожу в беседку, к своим рисункам, рассматриваю их и радуюсь им, и те, другие, тоже рады мне, смотрят добрыми глазами и улыбаются. Тогда я начинаю опять рисовать, чтобы их становилось всё больше, моих друзей. И пишу для них послания на понятном только мне и им языке, языке других.
Глава 33. Коварные замыслы
Эдуард Македонский все последние дни своего пребывания у нас продолжал уговаривать профессора уехать с ним в Индию. И когда убедился, что так и не сдвинулся с мёртвой точки, сказал прямо, что здесь далее оставаться небезопасно.
- Почему это? – спросил профессор удивлённо.
- Я не хотел тебе рассказывать, но теперь, видимо, придётся. Прежде чем попасть к тебе, я провёл несколько дней в вашем райцентре, пообщался со многими людьми и узнал нечто, чрезвычайно важное. Тут ваши леса собираются объявить заповедником и создать в нём биостанцию.
- Ну, это же хорошо, это же просто прекрасно! Только вот почему собираются, они же таковыми всегда и были. И зачем создавать биостанцию, когда она уже есть?
- Увы, многое позабылось, а документы затерялись. Может быть сгорели они. Пришёл новый губернатор и хочет создать своё, новое. Ну и команда его, конечно же, расстаралась. На всех перекрёстках трубят о программе губернатора. Я про это и узнал благодаря одинокому билборду посреди заросшего багулой поля с цитатами из программы губернатора. Решил я выяснить, что случилось с прежней биостанцией, а про неё почти никто и не помнит, а кто помнит, тот уж слишком стар, и если и подаёт голос, то его и слышать не хотят, обзывают старым маразматиком и крутят пальцем у виска.
- Ну а я почему в опасности?
- Ты им мешаешь.
- Ну чем же я им могу помешать?
- Они тебя боятся.
- Кто меня боится?
- Егеря боятся. Потому и в лес не ходят. Так они, во всяком случае, говорят. А уж правда это или нет, не знаю.
- Да что ты такое выдумываешь, Эдик? Как это егеря боятся в лес ходить? Что это за егеря такие, это ж надо менять профессию. Это всё равно, как если лётчик вдруг объявит, что не полетит, потому что боится высоты. Это ж бред какой-то.
- Дальше ещё бредовее. Они называют тебя лешим и говорят, что не пойдут в лес, пока ты там хозяйничаешь. Говорят, что ты на них нагоняешь страх.
- Вообще-то это правда. Иногда я действительно запугиваю их, играю на варгане, как меня научил один шаман на Подкаменной Тунгуске. Но это только тогда, когда они идут браконьерствовать. А в другое время путь открыт, я никому не мешаю. Иногда, правда, разрушаю их лабазы, но если этого не делать, то скоро в лесу не останется ни одного медведя.
- Говорят, на тебя зол сам начальник милиции. Ты ему тоже, когда-то там перешёл охотничью тропу.
- Может, и перешёл. Всего не упомнишь. Да и в лицо я всех не знаю, а кого знаю, порой и не узнаю. Но ведь это же не повод меня изгонять.
- Они думают иначе. Ты слишком автономный, ни от кого не зависишь, никому не подчиняешься. Это вызывает подозрения.
- Я считаю это своим большим достижением, избавил общество от забот о себе, всё могу сам, никому ничего не должен, и мне ничего не должны. Разве это плохо?
- С моей точки зрения - хорошо. Но с их точки зрения ты – анархист. И если каждый так начнёт жить, то, по их мнению, в стране воцарится хаос. А ты своим примером смущаешь окружающих тебя людей.
- Но я же здесь совсем один, и почти ни с кем не общаюсь. Старый, больной человек, живу и радуюсь жизни, пишу, читаю, никому не мешаю и не озадачиваю своими проблемами.
- Прости меня, друг мой, но мне всё-таки придётся открыть пред тобой всю правду. Я выехал из райцентра к тебе на попутке, водитель оказался местным милиционером, он направлялся к своему отцу, который, кстати, тоже живёт анахоретом в заброшенной деревне в этих краях. И этот товарищ, узнав, куда я направляюсь и к кому, и что я твой друг, рассказал мне, что готовится операция по уничтожению лешего. Тебя хотят убить. Он мне поведал, что почти всё уже готово, даже для такого случая прикупили журналиста одной из центральных газет, который всё это красочно опишет, да так, чтобы всем стало ясно, что ты сам во всём виноват, сам напал, сам покусал.
- Кого покусал?
- Ну, омоновца, например, или ещё кого. А снайпер промахнулся и нечаянно попал тебе в лоб. И сразил наповал. Вот примерно такой сценарий для тебя подготовлен.
- Ну, уж такого совсем не может быть, я тебе не верю. Ты же меня просто пугаешь. Хочешь сманить с собой в Индию. Я ведь не против, я готов к тебе присоединиться, только чуть позже, когда закончу все дела.
- Да не закончишь ты их никогда! Ещё ни один человек на свете не мог похвастаться тем, что закончил все дела. Ты видел хотя бы одного такого? Только покойники могли бы такое про себя сказать, но они безмолвствуют. А у тебя времени совсем уже не осталось. Тот милиционер уговаривал меня увезти тебя отсюда, пока всё не уляжется. Может быть, власть опять сменится, или деньги кончатся и не на что будет создавать биостанцию. И ты вернёшься, когда все всё опять забудут.
- Может быть ты и правду говоришь… Я что-то припоминаю. Гриша предупреждал меня. Он ждал их. Всё последнее время перед смертью твердил, что рано или поздно они придут, новые конкистадоры. Придут, чтобы превратить в золото всё, до чего смогут дотянуться. Так он говорил. Ещё иногда просыпался по ночам и кричал, что наступает Рагнарёк. Я же думал, что у него начинается болезнь Альцгеймера.
Профессор ненадолго умолк, а затем продолжил:
- Но я не могу просто так уйти. На кого же я это всё оставлю? Тут полно такой ценной информации, трудно представить, сколько всего накопилось даже за те годы, что я здесь живу. А до меня сколько ещё всего было? Как же это можно так просто бросить.
- Вспомни, Коля, конкистадорам не нужны были знания инков, их не интересовала ни медицина, ни астрономия. Их интересовало только золото. И они ни перед чем не останавливались. Над твоей жизнью нависла реальная угроза. К тебе идут с оружием!
- Я буду отстреливаться.
- Может быть, у тебя какая-нибудь берданка времён русско-японской войны сохранилась?
- Нет, у меня есть лук и стрелы. Остались от моей Артемис. Она меня и стрелять учила.
- Ты шутишь?
- Конечно же, шучу. Я схожу в райцентр, поговорю там, всё объясню. Меня ведь все знают, ну какой я леший, я молоко в деревне покупаю.
- Поговорить ты можешь, вот только с тем, кто что-то решает, скорее всего, не получится. Все же, кого ты встретишь, будут бубнить о том, что они люди подневольные и только выполняют приказы. А того, чьи приказы выполняют, никто и не видел никогда. Он виртуален. Может быть, его вообще не существует, это - фантом, голограмма.
- Что же мне делать, Македонский?
- Уезжать со мной.
- Я не могу, я затоскую, ностальгия меня замучит.
- Да брось ты, какая ностальгия? Ты же всегда сможешь вернуться. И вообще, знаешь, я сильно подозреваю, что ностальгию выдумали чекисты, чтобы запугивать недовольных и слишком непоседливых своих сограждан. Может быть и было такое явление сразу после революции. Те люди, эмигранты первой волны, помнили совсем другую страну, и жизнь их в той стране тоже была другой, потому и тосковали, может быть. А сейчас иная история. За последние годы наши граждане победили ностальгию напрочь, как когда-то победили чуму. И те, кто уехал, добровольно не возвращаются. Если есть выбор, предпочитают остаться. А встречаясь за рубежом со своими соотечественниками не только не испытывают радости, но наоборот, стараются не признаваться, какого они рода-племени, и такая ситуация всего больше напоминает встречу бывших сокамерников, которых связывают тяжёлые и мрачные воспоминания о годах, проведённых на нарах.
- Да, ты прав. Мои вот тоже не вернулись, хоть и уезжали на год – другой, как поначалу думали. Теперь они американцы, и внук мой совсем американец. А внучка и родилась уже в Америке. И я теперь дед американцев. Можешь себе такое представить?
- Ах, какие пустяки. В масштабах вселенной неужели это имеет значение? Наверное, когда ты женился на Артемис, и не думал, что потомки твои будут греками? Собирайся, мой старый, верный друг, поедем со мной. Надо хоть раз в год посещать те места, где никогда не был. Далай-Лама советует. Я с ним согласен. И как понимаю, это нужно не столько для расширения кругозора, сколько для того, чтобы периодически разрывать паутину повседневности, иначе совсем окуклишься. Да и вся эта история с охотой на лешего не кажется мне такой уж неправдоподобной, и я тревожусь за тебя.
- Да-да, ты говоришь всё правильно. Но теперь, после того, что я от тебя узнал, не могу уехать. Мне надо остаться и отстоять биостанцию. Никто кроме меня этого не сделает. Конечно, я буду действовать цивилизованно. Сначала доберусь до райцентра, найду там того, кто сможет что-то решить, если не найду там, пойду к областному начальству. Если и это не поможет, в Москву отправлюсь.
- Боюсь, у тебя уже не осталось времени, - сказал Эдуард, - операция «Леший» вот-вот должна начаться.
- Это уже не важно. Я остаюсь.
- Ну ты старый упрямец. Я и не сомневался, что мне не удастся тебя уговорить. Пожалуй, и я к тебе присоединюсь. Но вначале покину тебя на несколько дней, есть у меня неотложные дела в Москве, постараюсь всё быстро закончить, и вернусь сюда. И уж вместе мы отстоим нашу крепость.
- Спасибо тебе, Македонский, за поддержку. Надеюсь, до крайностей не дойдёт, мне удастся разрулить эту ситуацию мирным путём. А потом мы с тобой отправимся, куда хочешь, - так сказал профессор.
Вскоре Эдуард уехал.
Брат мой теперь все дни проводил за компьютером, переводил по просьбе профессора дневники наблюдений учёных в электронный вид. Иногда они вместе куда-то уезжали на велосипедах, возвращались поздно, встревоженные и растерянные. Чувствовалось, что их поездки не были успешными. Брат говорил мне, чтобы я готовился покинуть эти места. «Уже скоро наступит Норканзей, и мы вернёмся домой». Но мне так не хотелось уходить, не хотелось расставаться с профессором, смешной подзаборницей и большим чёрным терьером. И розовая птица, посланница древнего клана Ча ещё не вернулась. А главное, мне здесь совсем не было страшно.
Глава 34. Зелёный домик и его обитатели
На краю деревни жил человек. Звали его Василий Валентинович Половцев. Долгие годы он работал учителем в школе, преподавал историю. Жил он в маленьком домике на берегу некогда полноводной реки, которая в былые времена каждой весной широко разливалась так, что домик оказывался на небольшом островке, окружённым со всех сторон водой, местами он даже подтоплялся. Потом, когда вода спадала, хозяину приходилось заново красить своё жилище во избежание образования грибка и плесени, а также чтобы оно имело привлекательный вид. Половцев всегда подбирал особенный цвет – цвет молодой зелени. Где он доставал эту краску, никто не знал, в продаже такой никогда не бывало. Скорее всего, он сам изготавливал её по одному ему известному рецепту, но своего секрета никому не раскрывал. И стоял его домик целый год до очередного наводнения необычайно красивого, нежно зелёного цвета. С годами река мелела, русло её менялось. Зелёный домик больше не подтоплялся, но учитель всё равно каждую весну красил его свежей краской цвета молодой зелени.
Василий Валентинович давно уже не работал в школе, да и школы уже не было, потому что однажды оказалось, что учить в ней некого. Когда-то большая и оживлённая деревня как-то вдруг опустела. Постоянных жителей в ней с каждым годом оставалось всё меньше, трудоспособное население перебиралось в райцентр, там была и школа, и больница, и работа. А тут оставались лишь старики да алкоголики. Но летом всё менялось, дети возвращались в родные гнёзда, привозили своим родителям внуков и правнуков.
У Половцева было трое взрослых сыновей, все они закончили разные ВУЗы в столице и остались там. Дела у всех троих шли хорошо, они много зарабатывали и помогали отцу. Теперь старенький учитель жил так, как ему хотелось, в своём зелёном домике. Сыновья построили во дворе оранжерею и насажали в ней разных экзотических растений из далёких стран. Летом Василий Валентинович выносил горшки с цветами, пальмами и кактусами в свой сад, огороженный невысоким штакетником, чтобы все могли любоваться разноцветными листьями и цветами тропических растений.
Потом сыновья подарили ему семейство индийских павлинов: самца и двух самочек. Им хотелось добавить ещё экзотики в и так уже необычный сад отца. Половцев был счастлив: павлин распускал хвост, и смотрел на историка множеством удивлённых глаз.
Павлины плодились, их уже стало одиннадцать. Они разгуливали по саду так обыденно, как простые куры, клевали червячков, жучков и совершенно не обращали внимания на деревенских детишек, с восторгом глядящих на них из-за ограды. Зелёный домик учителя стал центром притяжения и детей, и взрослых, каждый старался хоть раз в день пройти мимо него и подивиться на странные растения с разноцветными листьями и удивительных птиц, ранее никогда не виданных в этих краях.
Глава 35. История Мандрыки
На другом краю деревни жил человек по фамилии Мандрыкин. Звали его Алексей, но давным-давно, когда он, низкорослый, хилый мальчик с бесцветными глазами, пришёл в первый класс, кто-то назвал его Мандрыкой, и эта кличка к нему прилипла. Теперь трудно определить, что есть причина, а что следствие, то ли кличка так точно отражала сущность человека и потому оказалась столь прилипчивой, то ли наоборот, именно она повлияла на его судьбу, и он стал таким, каким стал. Давно уже никто не помнил его настоящего имени, звали просто Мандрыкой. И хоть смысла этого слова не знал ни один человек в округе, все чувствовали, что означает оно что-то такое презренное и никчемное, напоминающее нелепого комара-долгоножку, в народе называемого караморой, безнадёжно пытающегося проникнуть в жилище сквозь мутное оконное стекло. И сам Мандрыка чувствовал себя таким же неуклюжим, он изо всех сил старался завоевать любовь и уважение окружающих, но все его попытки выглядели нелепо, и жизнь его проходила совсем не так, как ему хотелось.
Он никогда не пользовался успехом у девушек, тем не менее, перед уходом в армию ему удалось соблазнить одну из них, глупенькую, но хорошенькую, Леночку. Это сильно повысило его самооценку, и сознание, что он стал мужчиной, вдохновляло и помогало пережить суровые солдатские будни. В армии обнаружилось, что он меткий стрелок, на стрельбище у него всегда были лучшие результаты, начальство и сослуживцы уважали его и называли снайпером. Он даже стал забывать свою презрительную кличку, но вдруг узнал от одного парня, бывшего студента историка, отчисленного из университета за многочисленные прогулы, и по этой причине загремевшего в армию, что фамилия его знаменитая, известная с древних времён, и произошла она именно от клички Мандрыка, которая в малоросских землях имела даже несколько значений, из которых наиболее привлекательным показалось Алексею – странник. На него пахнуло вольным ветром приазовских степей, бескрайние их просторы пересекали смешные и бесшумные, как привидения, шары перекати-поля. Тот парень ещё сказал, что Мандрыки – дворяне, и от этого известия в жилах Алексея тревожно и радостно забилась голубая кровь. Всё это бывший студент поведал Мандрыке, когда они вместе сидели на губе за какие-то там прегрешения. Времени было предостаточно, и они о многом говорили. Сам студент возвращаться после армии в университет не планировал, а намеревался сделаться бродячим философом, как Григорий Сковорода, его он очень уважал и завидовал необыкновенной жизни этого человека. Он и Мандрыку звал с собой, увещевал прислушаться к голосу непокорных предков, наплевать на свою деревню и всю прошлую жизнь и, не возвращаясь домой, сразу после армии отправиться скитаться по бескрайним просторам родины. Алексею всё это казалось весьма привлекательным, но он не воспользовался этим заманчивым предложением, так как лелеял в душе совсем другие планы.
Из армии Алексей Мандрыкин возвращался уже совершенно другим человеком, уверенным в себе, на щеках горел румянец, в глазах огонь, даже волосы его загустели и обрели цвет, тогда как раньше никто не мог бы сказать точно брюнет он или блондин. А главное, он был вдохновлён идеей продолжить учёбу, поступить в какой-нибудь институт, если не в столице, то хотя бы в областном центре, и стать инженером и изобретателем.
Однако всё пошло совсем не так. На краю деревни его ждала Леночка с младенцем на руках и два её полоумных братика с винтовками наперевес. Братья затащили Мадрыку быстренько в сарай, и с двух сторон ткнув в оба виска стволы, потребовали немедленно жениться на их сестре, иначе они за себя не отвечают, и мигом размажут его мозги по бревенчатым стенам. Братики славились по всей округе буйным и неуправляемым нравом, и можно было не сомневаться, что свои обещания они без промедления выполнят. Тем более, Мандрыка был сиротой, жил у своей бабушки, которая его хоть и любила, но давно уже достигла столь преклонного возраста, что могла и не вспомнить о его существовании. И отомстить за него было некому.
Накануне свадьбы Алексей решился, наконец, на откровенный разговор с Леночкой. Он ей признался, что совсем не любит её. Просил отпустить, потому что его ждёт другая судьба, он хочет учиться и стать инженером. Он будет много работать и сможет помогать ей и их ребёнку, только надо немножко подождать, пока он выучится и начнёт хорошо зарабатывать, он никогда их не оставит без своей заботы. Но в ответ Леночка презрительно расхохоталась. Потом злобно сощурив на него неумело подкрашенные глазки, сказала так:
- Да ты полюбуйся на себя, ну какой из тебя инженер, ты же в школе плохо учился, да и вообще ты дурачок.
- Я в школе учился, может быть, и не очень хорошо, но не хуже других. Я поеду в город, поступлю на подготовительные курсы и сдам вступительные экзамены.
- Да, тебя, прям, заждались там, в городе. Ждут не дождутся. В окно, прям, выглядывают, где там наш Мандрыка, чего это он не едет, как мы тута без него жить то будем? Кто же нам изобретёт паровоз с велосипедом в придачу?
- Ну зачем ты так, Леночка? Ну почему ты думаешь, что я дурак?
- Как почему, как почему? Ты же даже не понимаешь, что тебе ни в какой институт не поступить, там же кругом блат, а у тебя ни денег, ни знакомств. Да кто тебя такого туда возьмёт?
- Да с чего ты решила, что в институт только по блату принимают, полно людей там учится, честно выдержав экзамены. Вот мой друг с исторического факультета, например, тоже из деревни, и денег у него не было, когда он приехал в столицу, и никто его не ждал там, а поступил и учился.
- Ну хорошо, ну отпущу я тебя, а что я людЯм скажу, как я им в глаза погляжу? Я ведь им все годы, пока ты в армии был, врала, что ты мне пишешь, всё знаешь, и женишься, когда вернёшься. А теперь, что же, выходит я всё врала?
- Так ведь, действительно врала, ты же сама только что сказала.
- А вот этого им знать не обязательно. И если ты на мне не женишься, все будут считать меня падшей женщиной.
Мандрыку слегка удивило то, что Леночка назвала себя «падшей женщиной», такие слова раньше не встречались в её лексиконе, в деревне в подобной ситуации употребляли более однозначные и понятные всем выражения. «Наверно, она насмотрелась максиканских сериалов, хоть какая-то польза от них» - подумал Алексей и продолжил:
- Ну и пусть считают, что тебе до этого. Они же тебе все совсем чужие, и ты их не любишь, да и они тебя тоже, что же ты губишь меня ради пустых разговоров чужих людей. Я то тебе не чужой, отец твоего ребёнка всё-таки. А ты ещё встретишь хорошего парня и будешь с ним счастлива.
- На падшей женщине (опять это выражение) не женится ни один хороший парень в деревне.
- Вот и не правда, я бы сам женился, если бы полюбил такую. И ничьих советов не стал бы слушать.
Но Леночка принялась плакать и причитать, что он загубил её жизнь, что он дурак, совсем ничего не понимает, что никакой любви ей от него и не надо, а всего-то и хочется, чтобы и у неё всё было, как у людей – муж, дети, что все уже приглашены, самогону наварено на всю деревню, закуски готовятся. И если ему удастся сбежать, то братики убьют уже её, но этого она даже не боится, потому что ей и так и так помирать, позору своего перед людЯми ей не пережить.
Жалость к девушке переполнила сердце Мандрыки, такая горькая и горячая жалость, очень похожая на любовь, только всё же не любовь, откуда-то он это знал, хотя ни разу ещё не испытал этого чувства. Ну что же делать, если она просто маленькая дурочка и совсем его не понимает, и ничуть в этом не виновата, ничего то она ещё и не видела в жизни, и ничего страшного не произойдёт, если он на ней женится, это же не смертный приговор, потом можно и развестись, и вообще как-нибудь разрешить все проблемы.
На свадьбе гуляла вся деревня. И опять его называли Мандрыкой и почти совсем не обращали внимания даже в такой торжественный для него день. И жизнь потекла, как у всех. Леночка рожала ему детей, совершенно не интересуясь вопросом, сможет ли муж их прокормить, не говоря уж о том, хочет ли он иметь такую ораву ребятишек. По мере появления всё новых и новых потомков мечта получить образование уходила от Мандрыки всё дальше и дальше, пока окончательно не растворилась где-то за горизонтом его сознания.
Однажды Мандрыка полез на чердак разобрать какой-то там хлам и обнаружил старую, потрёпанную книгу, изданную ещё в начале века, с портретом на первой странице стриженного под горшок человека, круглолицего, с умным и внимательным взглядом. С трудом можно было разобрать подпись: «Григорiй Саввичъ Сковорода». Так вот он какой, бродячий философ. И вдруг холодным огнём Алексея Мандрыкина обожгло внезапно пришедшее понимание, что уже никогда ему не быть ни инженером, ни бродячим философом. И что ветер Приазовья давно уже не стучит в его дверь и не зовёт в бескрайние просторы степей любоваться бесшумными и такими смешными перебежками перекати-поля. Он выдрал портрет из книги, вставил в рамку и повесил на стену. В лице философа смутно угадывалось сходство со старым армейским другом, студентом-историком. Оставалось только сожалеть, что не последовал он тогда его совету, и утешаться мечтами о том, что дети вырастут, выучатся на инженеров, врачей, учителей, что их жизнь совсем не будет похожей на его собственную, заполненную до краёв лишь «скрипучим трудом». Они станут уважаемыми, учёными людьми.
Однако и здесь всё складывалось не так. Оказалось, что все его отпрыски в той или иной степени умственно неполноценные, все, как один. Обвинили, опять же, во всём Мандрыку, якобы, это результат его пьянства, хотя тогда он почти совсем не пил, но этого никто не замечал, окружающие были убеждены, что он такой же алкаш, как и все в их деревне.
Когда жена вернулась из роддома в одиннадцатый раз с двумя новорождёнными, один из которых был её, а другого она забрала из жалости, от него отказалась родная мать, Мандрыка не выдержал. Вокруг всего дома были натянуты бесчисленные бельевые верёвки, на которых вечно что-то сушилось. Леночка исповедовала культ чистоты, видя смысл своей жизни в том, что детишки её всегда должны быть чисто одеты, в наглаженных штанишках и платьицах, чтобы в доме всё было чисто, белоснежная скатерть на столе, белоснежные занавески на окнах, и чтобы муж по утрам уходил на работу в белоснежной, отглаженной рубашке. Но поскольку с такой оравой не совсем умных ребятишек, каждый из которых за день по нескольку раз умудрялся вляпаться в коровьи лепёшки, или опрокинуть на себя тарелку с борщом, или ещё что-нибудь в том же духе, и с мужем, работающим то истопником, то грузчиком, не так просто было достичь её жизненного идеала, ей приходилось целыми днями стирать, сушить и гладить. И она стирала, сушила и гладила, изо дня в день на протяжении всей жизни. Ещё правда готовила пищу. И вечером, за ужином, когда вся семья собиралась за круглым столом, накрытым белоснежной накрахмаленной скатертью, Леночка начинала рассказывать бесцветным голосом, как прошёл её день в борьбе за чистоту и порядок в доме, сколько раз Васенька опрокидывал на себя стакан с компотом, Настенька, играя в саду, измазалась молочком одуванчиков, а Наташенька в автобусе села на запачканное машинным маслом сиденье. Дети радостно улыбались и кивали в подтверждение слов матери.
Потом Леночка принималась обсуждать соседок:
- Ну никакого у людей «чистолюбия», никакого «чистолюбия», как так можно жить? – удивлялась Леночка, - дети ходют вечно сопливые и чумазые в рваных штанишках и запятнанных платьицах. Какие-то чуваши, а не люди.
И хоть Мандрыка неоднократно ей объяснял, что чуваши – это добрый и трудолюбивый народ, а вовсе не бранное слово, и что в их деревне живёт несколько семей чувашей, Леночка на это отвечала: «Вот-вот, я же говорю, чуваши, а не люди». Особенно она не любила одну дамочку за то, что та, вместо того чтобы стирать и развешивать бельё, таскала своего сыночка к учителям на дополнительные занятия, поскольку мальчик не успевал по многим предметам, а маме его хотелось, чтобы он после окончания школы обязательно пошёл дальше учиться и уехал бы из деревни. Леночка называла её еврейкой, потому что считала национальной чертой этого народа пренебрежительное отношение к чистоте и порядку в доме, и чрезмерно преувеличенное внимание к образованию своих детей: «То же мне, гений. Такой же дуболом, как и все, а тоже, небось, в инженеры метит» - шипела Леночка и презрительно тьфукала.
А Мандрыка, выслушивая всё это, каждый раз думал, что природа просто решила сэкономить на его детях, потому что даже если бы они и родились нормальными, мать им ничего бы не смогла дать в плане умственного развития, она ведь даже ни одной сказки не помнила до конца, а если и начинала какую-нибудь, даже самую простенькую рассказывать, то непременно запутывалась в ней и звала на помощь мужа. И ещё он думал, что, если бы у него был выбор, он женился бы только на самой умной девушке, пусть бы она и выглядела, как очкастая кикимора.
Мандрыка включал телевизор, чтобы немного подремать на диване, но и оттуда доносилось до него всё то же нудение о белых носочках, которые вдруг стали чёрными, а она ведь всё вымыла, о пятнах на рубашках слабоумного мужа, который не может съесть пиццу, не измазавшись до ушей кетчупом, и скучные тётки всё время что-то стирали, мыли, выводили пятна и кормили своих унылых мужей невкусными супами. Трудно было поверить, что когда-то они были весёлыми девчушками, мечтавшими о замках и принцах, а вовсе не о стиральных порошках и посудомоечных машинах.
Дети, мельтешащие в рекламных роликах, тоже выглядели не вполне умственно полноценными, всем им, по меньшей мере, требовалась для начала помощь логопеда, но их замученным стирками мамашам некогда было обратить на это внимание. И Мандрыка приходил к выводу, что то, что происходит в его семье вполне заурядное явление, весь мир живёт также, и не о чем тут тужить. С этой мыслью он засыпал перед телевизором. Но появлялась нелепая карамора, она кривлялась за чисто вымытым оконным стеклом, взывала о помощи, однако на неё не стоило обращать внимания, поскольку всем было известно, что она даже не кусается.
***
Итак, в тот день, когда Леночка вернулась из роддома с двумя младенцами, и число умственно отсталых детишек в их семье достигло дюжины, Мандрыка вышел на крыльцо и оглядел свой двор, вдоль и поперёк обтянутый бельевыми верёвками. И показались они ему вовсе и не верёвками, а паутиной, которую непрерывно ткёт огромная паучиха – его злая судьба. И всё ближе, и ближе липкие нити подкрадываются к презренной караморе, исполняющей длинными неуклюжими ногами свой гротескный танец в жалкой попытке миновать коварно расставленные для неё сети и вырваться на свободу.
Мандрыка прошёл вглубь двора, срезал охотничьим ножом длинную верёвку, на которой ещё ничего не висело, и быстрым шагом устремился в сторону леса, намереваясь зайти в непролазную чащу, где его никто не найдёт, и повеситься там, на подходящем суку. Он хотел, чтобы его тело расклевали птицы, предав, таким образом, небесному погребению, и значит, он никогда не будет лежать на унылом деревенском кладбище, где все могилы расположены вкривь и вкось, как будто их рыли вечно пьяные могильщики. Он бежал в сторону леса, обливаясь слезами, когда услышал звук погони. Два безбашенных братца Леночки уже были близко. Мандрыка остановился и решил принять смерть от них, теперь он им не уступит, пусть убивают. Однако братья были без оружия, они оказались хитрее. Зачем грозить стволом тому, кто собрался повеситься. Они отняли у него верёвку, связали ему руки и поволокли домой, пиная ногами. При этом они кричали: «Чё, решил на нас взвалить заботу о своём дефективном потомстве? Мы тебя насквозь видим! Тебе не удастся сбежать от нас ни на этом, ни на том свете. У, гадёныш!». И Мандрыка понял, что жизнь его закончилась, и не сейчас, а много раньше, он давно покойник, и нет смысла накладывать на себя руки.
Но тут со стороны деревни донеслись странные звуки. Они нарастали и приближались со скоростью курьерского поезда. Вскоре они превратились в хор детских голосов, заполняющих пространство отчаянным рёвом и утробным воем, и всё это перекрывал яростный речитатив угрожающей площадной брани, напоминающий рэп, но не то бесцветное бормотание хилого подростка в грязной подворотне, а рэп, исполняемый полнокровным женским крикливо-базарным голосом. На выручку Мандрыке мчалось всё его семейство во главе с Леночкой. Братики даже не успели осознать грозящей им опасности, как любимая сестричка с яростью дикой кошки вскочила на плечи ближайшему и начала выдирать клочьями шерсть из его головы. Первый брат отчаянно завизжал и помчался кругами, стараясь стряхнуть с себя бешеную кошку, но та, даже не коснувшись земли, легко перескочила на спину второму и продолжила чинить расправу над ним. В это же время детишки облепили своего несчастного отца, младшенькие обнимали и целовали его, обливая слезами, старшие распутывали верёвки на его руках.
Вскоре Мандрыка был освобождён и его торжественно повели домой. Возглавляла процессию Леночка с видом триумфатора, два побеждённых ею братика позорно жались по бокам с опаской поглядывая на сестричку, и приглаживая сильно поредевшие свои шевелюры, а посредине шёл отец семейства, облепленный своими многочисленными потомками, самые маленькие забрались к нему на руки и на плечи, которые постарше - вились вокруг ног, и все они изо всех сил старались выразить ему свою любовь, обнимали и целовали его чуть ли не на каждом шагу. Впервые Мандрыка осознал, что он кому-то нужен, что он любим настоящей, бескорыстной любовью, что его не очень умным детишкам совершенно безразлично кто он, гений, бездарь, богатый, бедный, истопник или профессор, они его любят таким, каков он есть. И никогда ранее не испытанное им чувство горячей благодарности к своим необычным детишкам, к своей преданной и такой отважной жене и даже к её неуправляемым братикам, не позволившим ему повеситься, стало наполнять живительными соками его давно осухевшее сердце. В тот миг он понял, что для него значит семья, и что ради неё он готов приносить любые жертвы. И тогда безропотно и радостно Мандрыка принял свою судьбу.
И всё пошло по-прежнему: зимой - истопником в котельной, летом - разгружать вагоны, только ради денег, только, чтобы прокормить семью. И ничего в его жизни не менялось.
Глава 36. Жертвоприношение богине Сарасвати
Однажды ранним утром возвращался Мандрыка домой в мрачном расположении духа. Всю ночь он с ещё двумя знакомыми мужиками разгружал вагоны, но с ними расплатились лишь бутылкой водки, пообещав, что деньги отдадут позже, через несколько дней. Так бывало, и не раз. Иногда обещание выполняли, а иногда, и нет. Но качать права не имело смысла, в следующий раз могут и не позвать, желающих подработать на разгрузке вагонов было достаточно, в округе работы не было, здоровые мужики слонялись без дела.
Водка оказалась какой-то безалкогольной, совершенно не брала, да и мало её было. С чувством глубокого неудовлетворения Мандрыка брёл домой, глядя себе под ноги, и размышляя о том, до чего дошла наука, что уже и водку можно сделать совсем без градусов, вроде, и вкус и запах тот же, а не берёт.
Вдруг внимание его привлекли странные звуки. Он поднял голову и увидел нереальную картину. Чуть в стороне от дороги, ближе к излучине реки стоял маленький домик нежно зелёного цвета, вокруг него раскинулся сад и в нём росли какие-то невиданные кусты, листья на них были разного окраса, зелёные, жёлтые, оранжевые, бордовые. Причём некоторые листы сочетали в себе сразу несколько цветов и оттенков, а некоторые имели разные формы. Повсюду ещё царил предрассветный сумрак, но сад, казалось, был залит солнцем, и можно было подумать, что три времени года, весна, лето и осень празднуют там неожиданную встречу. И было так тепло и радостно в том саду. Ещё он увидел больших, разноцветных птиц, они разгуливали по траве, раскрыв веером огромные хвосты, с которых загадочно глядело множество удивлённых глаз. Эти птицы иногда кричали странными голосами, поначалу показавшимися Мандрыке ужасно противными, на них он и обратил внимание, когда шёл мимо в задумчивости, но вскоре начал различать в голосах этих удивительных птиц призывные звуки труб, и тогда подумал, что уже умер, ждёт решения своей судьбы у ворот райского сада, и слышит трубы архангелов. И так он стоял какое-то время, заворожённо глядя на это чудо, но потом очнулся и вспомнил и это место, и этот домик. Здесь жил Василий Валентинович, его учитель истории. И это его сад, и его павлины, все говорили о них, но Мандрыка давно не ходил этой дорогой, и потому не видел всего этого раньше. Разноцветные птицы подошли совсем близко к невысокой ограде и, распустив огромные хвосты, удивлённо рассматривали Мандрыку всеми своими бесчисленными глазами. От их красоты что-то внутри у него заныло, боль усиливалась и расширялась, уже всё внутри болело, но это была не телесная боль. Он откуда-то знал, что так болит душа. И невозможно было больше вынести эту красоту и эту боль. И тогда Мандрыка легко перемахнул через штакетник и одному за другим свернул шеи красавцам павлинам, а заодно и их самочкам…
***
Когда наступило утро, скорбная весть шаровой молнией прокатилась по всей деревне – павлины умерли. Все бежали к зелёному домику историка. Дети плакали навзрыд, женщины утирали слёзы. Мужчины недоумевали, кто же это мог сделать. И зачем? У Половцева не было врагов, его в округе уважали, он был хорошим учителем и добрым соседом.
Сам историк стоял в своём саду среди экзотических растений и мёртвых птиц и не мог осознать реальности произошедшего. Кто мог поднять руку на эту красоту? Если кто-то из его учеников, а почти все в округе когда-то были его учениками, то грош цена ему как учителю, и, выходит, жизнь прожита зря.
Он решил предать павлинов сожжению. О том, чтобы съесть их не могло быть и речи, для Василия Валентиновича это было равносильно каннибализму.
Несколько мужиков отправились в райцентр на лесопилку, рассказали там о горестном событии, и им отгрузили сосновых веток, горбыля и корявых брёвен. На небольшом грузовике привезли они всё это, свалили на берегу реки возле зелёного домика и принялись сооружать погребальный костёр. Все трудились, и взрослые и дети, даже самые маленькие из них приносили веточки и укладывали среди брёвен.
Сооружение получилось высоким. Учитель полил его сверху ароматическими маслами всеми, какие нашёл в доме, завернул каждого павлина в белое полотнище, и возложил всех на вершину, усыпав разноцветными листьями и цветами из оранжереи. На закате солнца он зажёг факел из пакли, пропитанной маслами, и запалил костёр с четырёх сторон.
Пламя взвилось к небесам, сосна трещала и пела, смола выступала слезами, и слёзы кипели. Искры взлетали всё выше, неся печальную весть Сарасвати, богине мудрости, музыки и поэзии. Историк видел себя жрецом, возносящим огненную жертву богине, испрашивая прощение, и моля её не лишать своих даров неблагодарных его соплеменников. Дым от костра поднимался высоко и расстилался в сумеречном небе чёрным покрывалом. Стало совсем темно. Но вдруг налетел вихрь, маленький смерч, похожий на детский волчок, закружил искры и пламя, и чёрный дым над костром. А когда умчался ввысь, сдёрнув и утащив с собой траурное покрывало, звёздное небо распахнулось огромным веером, сверкая и переливаясь всеми цветами радуги, как оперенье павлинов.
Глава 37. Майор Верещатников
Когда до начальника милиции, майора Верещатникова дошла информация о случившемся, он немедленно отправился к Половцеву. Он тоже когда-то у него учился и очень уважал своего учителя.
- Василий Валентинович, пожалуйста, напишите заявление, а мы непременно найдём того, кто это сделал, и накажем его.
Но историк был в таком горе, что даже не мог представить, как можно наказать человека, чья душа и так уже пребывает во мраке.
- Сашенька, дорогой, ну как же я напишу заявление, зачем? Какой смысл наказывать того, кто и так наказан. Мне это не принесёт утешения, и честно говоря, я не хочу знать, кто это сделал. Пусть это всё останется на его совести. За такое проступок нельзя назначить наказания.
- Но можно предъявить ему иск на возмещение материального ущерба, назвать цену павлинам и взыскать с него всю сумму.
- Как же я смогу назвать цену, это же подарок, он бесценен. Я не хочу предъявлять претензии этому человеку, пусть живёт, а я не хочу ничего о нём знать.
Майору Верещатникову не надо было и трёх попыток, чтобы догадаться, кто это сделал. На следующий день, встретив как будто случайно Мандрыку в райцентре, когда тот возвращался домой с заработков, майор пригласил его в свой кабинет. Несчастный убийца сразу во всём сознался, он сам был в ужасе от своего поступка, ничем не мог его объяснить и больше всего боялся, что односельчане узнают правду и совершат над ним самосуд. Ему даже хотелось, чтобы Верещатников его арестовал и посадил бы в отдельную камеру, где бы он чувствовал себя в большей безопасности, чем на воле. Он даже предпочёл бы быть посаженным в тюрьму, где надеялся немного отдышаться от своей вечной беготни по жизни. Там, в тюряге, как ему казалось, будет у него и еда, и работа, а свободы он и так не видит.
Но майор Верещатников его сильно огорчил, рассказав, что учитель, якобы, написал заявление в милицию с требованием найти преступника и взыскать с него за каждого павлина по триста тысяч рублей, итого за одиннадцать убитых павлинов получается три миллиона триста тысяч. Мандрыка был ошарашен.
- Да ты что, начальник, где же я найду такие деньги. Мне за всю жизнь столько не заработать.
- Я знаю, но заявление у меня лежит, - для пущей убедительности майор потряс перед Мандрыкой пачкой бумаг, - и я обязан дать ему ход.
- А если я пойду к Половцеву, кинусь ему в ноги и буду умолять меня простить? Я буду ему всячески помогать всю жизнь, стану его послушным рабом. Как ты думаешь, он смягчит свой гнев?
- Нет, Мандрыка, ты лучше этого не делай. Он очень зол и не собирается отступать от своих требований. Лучше ему даже и не знать, кто это сделал.
- Да вроде Василий Валентинович всегда был добрым, да и меня никогда не обижал в школе, даже когда я ничего не знал.
- Так это когда было? Давным-давно. Люди меняются с годами, а когда теряют такие бабки, то становятся, порой, неузнаваемыми. Уж поверь мне, я с таким, чуть ли не каждый день, сталкиваюсь, – и майор горестно вздохнул.
- Что же мне делать, начальник, подскажи. Я на всё согласен.
- Я попробую тебе помочь. Только если у меня всё получится, за тобой останется должок, и ты мне его отдашь по первому моему требованию.
- Хорошо, начальник, сколько я тебе буду должен, назови сумму, и я уже с сегодняшнего дня начну копить.
- Нет, Мандрыка, ты меня не понял, деньги мне твои не нужны. Ты мне при случае окажешь услугу, сделаешь то, о чём я тебя попрошу без лишних вопросов. Согласен?
- О, конечно же, согласен. Ты мой спаситель, век тебе буду благодарен и сделаю для тебя всё, что ты прикажешь – и в подтверждении слов о вечной своей благодарности Мандрыка рухнул на колени.
- Погоди, ещё рано меня благодарить, сперва надо замять это дельце.
Время шло, и вся эта история понемногу забывалась. Ближе к зиме Василий Валентинович начал хворать, всё чаще у его домика останавливалась машина с красным крестом, из неё выходила медсестра с медицинским сундучком в руке и подолгу оставалась у старенького учителя. Перед новым годом за историком приехали сыновья и увезли его к себе в Москву. Весной зелёный домик уже никто не красил, он так и стоял, краска на нём постепенно осыпалась, тропические растения замёрзли в заброшенной оранжерее, и павлины больше не гуляли в саду.
Прошло ещё какое-то время, и однажды майор Верещатников встретил Мандрыку на перекрёстке трёх дорог.
- Помнишь, за тобой должок. Пришло время отдать его.
- Я помню, я готов – ответил Мандрыка, хотя на самом деле он уже начал надеяться, что всё обошлось, все всё забыли, и Василий Валентинович скорее всего уже никогда не вернётся в деревню.
– Ты всё ещё меткий стрелок? Я ведь знаю, ты снайпер.
- Да, вроде бы стрелять не разучился, белке в глаз попадаю с сорока шагов.
- Тогда слушай - продолжил майор. – По распоряжению свыше, - Верещатников многозначительно ткнул пальцем вверх, - необходимо в самое ближайшее время очистить наш лес от Лешего. Готовится операция, к нам приезжает отряд ОМОНа из другой области, и ты поступаешь в распоряжение командира, и выполняешь все его приказы.
- Я что, должен буду его пристрелить?
- Нет, ну что ты так сразу. Вы просто отлавливаете Лешего и перевозите со всем его скарбом в другое место, не в нашем районе.
- А причём тут ОМОН и мои снайперские способности? Это ж прямо военная операция.
- Он очень опасен, этот Леший, и непредсказуем. От него можно всего ожидать. Ты его не знаешь.
- Да я встречал его несколько раз, нормальный мужик. Разве с ним нельзя договориться?
- Договориться можно, но это долгая песня. А так вы его просто хорошенько припугнёте, он и сам умчится. Не успеешь глазом моргнуть, а он уже в где-нибудь в Париже или в Лондоне, или вовсе в Австралии.
- А если не испугается?
- Слушай, Мандрыка, ты, видно, забыл, как тогда умолял тебе помочь. Я ведь всё для тебя сделал, замял эту историю с павлинами, никто ничего не узнал. И помнишь, что ты мне обещал? Выполнить мою просьбу без вопросов. Ты отказываешься теперь?
- Нет, начальник, ничего я не забыл, всё сделаю, как договаривались.
- То-то же, иди пока и будь готов. За тобой заедут. Фамилия командира Божекоровкин, запомни. Все приказы его выполняешь без обсуждения, как на войне, понял?
- Да, начальник. Будет исполнено.
Глава 38. Последний танец воина
- Аурла, вставай, вставай скорее, нам пора уходить. Наступил Норканзей, - брат тряс меня за плечо. Я очнулся в гамаке.
- Что такое, что такое? Что так срочно? Ты меня пугаешь, брат. А где профессор?
- Он во дворе, готовится к встрече.
Утро было ясное, солнце уже взошло, и день обещал быть жарким. Но не было тихо, издалека доносился шум моторов.
- За ним уже едут?
- Да, Аурла, собирайся быстрее, нам пора.
- А как же профессор? Ему что-то угрожает? Как мы его оставим?
- Не болтай, собирайся. Николай Максимилианович приказал нам уходить, а он с гостями сам разберётся. И потом нас догонит. Бери рюкзак, там рукопись профессора и диски. Он доверил нам унести самое ценное. Помчались.
И опять мы бежали через лес, как в начале нашего пути, не было никакой тропы, ориентировались только по солнцу.
Вдруг со стороны биостанции донеслись звуки автоматных очередей и одиночных выстрелов. Потом над лесом поднялись густые клубы чёрного дыма. Я остановился, но брат гнал меня вперёд и не разрешал оглядываться.
- Профессор очень просил нас уйти и ни при каких обстоятельствах не возвращаться. Беги, беги быстрее, Лунг-гом-па.
Я не хотел бежать, ноги мои отяжелели и цеплялись за корявые корни. Казалось, из-под земли тянутся тощие, костлявые руки и хватают меня. Я спотыкался и падал. Что-то было неправильным в нашем бегстве, что-то с чем-то не сходилось. И вдруг я вспомнил: со мной нет моей флейты-тарки, я оставил её на подоконнике и в суматохе забыл. Стой! Я резко остановился и повернул назад. Не отдам врагам моей флейты. И я уже летел как вихрь к домику профессора, и ничто не могло меня остановить. Брат бежал рядом.
Пламя пожирало разноцветные строения биостанции. Флюгер – смешной человечек с растопыренными руками, быстро-быстро вертелся и в ту, и в другую сторону, как будто пытался отбиться от огненных языков, неотвратимо подступающих к нему. Я увидел свою флейту на подоконнике, разбил стекло, схватил её, и мы рванули назад.
На заднем дворе профессор отчаянно отстреливался от нападающих. Он перебегал с места на место, на мгновенье замирал, натягивая тетиву лука, и посылал стрелы в том направление, откуда доносились автоматные очереди. Движения его были быстрыми и точными, и более всего это напоминало шаманский танец, последний танец воина. Каждое движение безупречно и неповторимо.
Я сделался как будто загипнотизированным, и не мог оторвать взгляда от этого зрелища. Мне казалось, что в мире нет ничего совершеннее и величественнее этого танца, танца на краю вечности…
Но раздался голос:
- Аурла, Аурла, очнись же! Он уже теряет силы. Надо забрать его и уходить - это брат кричал и тормошил меня, выводя из моего гипнотического состояния.
- Нет, Гестур, нельзя мешать. Он должен сам победить. Мы не можем изменить его судьбу.
- Не болтай! Нам пора! Помчались!
На бегу мы с двух сторон подхватили профессора. Он показался мне необычайно лёгким, почти невесомым, да и свой вес я очень скоро перестал ощущать, я терял форму и растворялся в пространстве.
Мы летели всё выше и всё дальше. Реки, луга, леса проплывали под нами. Шумел океан, и быстроходные парусники в пенном кружеве взлетали над волнами. Вот уже и скалистые горы с парящим над вершинами кондором. Это Анды. Инки встречают богов с серебряными ликами, не подозревая, что те несут им смерть и разрушение, гибель цивилизации и конец разума. Надо спешить, надо успеть увести доверчивых братьев моих в золотой город Пайтити к отцу-ягуару. Я вижу, они принимают пришельцев как желанных гостей, наливают пенистую чичу в золотые кубки. Но боги недовольны, выплёскивают солнечный напиток на землю, а кубки прячут в свои мешки, и хватают грубыми руками всё новые и новые кубки, и вазы, и фигурки зверей и птиц, и золотые украшения, всё, что выносят им, и требуют ещё и ещё.
Потом я вижу, как боги с серебряными ликами плавят в огромных тиглях золотые дары инков. Тают, исчезают в адском пламени зеленоглазые тинаму, ягуары, кондоры, превращаются в безликие золотые слитки, на которых нет знаков и сила солнца покидает их.
Я хочу туда, к братьям моим, инкам, хочу сражаться бок о бок с ними за красоту и свободу. Рука моя не устаёт натягивать тетиву, прыщут стрелы, сверкают молнии, шум, грохот, раскаты грома. Но вдруг сквозь эту какофонию прорывается голос одинокой флейты, он зовёт назад, и невозможно не подчиниться ему. И меня, как воздушного змея, дёргает и тянет к земле невидимая нить.
И вот я опять бегу рядом с братом. Но профессора нет с нами, да и быть не может. Мы только сегодня утром вышли из дома, намереваясь лишь искупаться в озере и быстро вернуться назад. Но дорога, как стрела, всё летит вперёд и несёт нас куда-то неведомая сила…
Глава 39. Завершение операции «Леший»
Божекоровкин призвал Мандрыку. Он протянул ему снайперскую винтовку и сказал, что надо сделать. Приказ был отдан, и Мандрыка, прижимая к себе оружие, ощущая холод и тяжесть металла как атрибут себя самого, мягкой, кошачьей походкой крался среди строений, прислушиваясь к малейшему шороху, улавливая боковым зрением любое движение. Он стал теперь совсем другим существом, собранным, упругим, в любой момент готовым раскрыться, как стальная пружина, все чувства обострены, и слух, и зрение, и обоняние, нервы натянуты, как струны хорошо настроенного музыкального инструмента. Винтовка и жгла, и холодила тело. Он знал, что ему не понадобится оптический прицел, когда наступит момент, он выстрелит, не целясь и не промахнётся. Так было всегда. Он становился одним целым с оружием, и оно его никогда не подводило.
Но Лешего нигде не было видно. Вдруг он услышал голос:
- Зачем ты пришёл сюда, Мандрыка?
Никого вокруг, только большой чёрный терьер спокойно лежит в тени гамака и загадочно смотрит на Мандрыку. Голос раздался вновь:
- За что ты так ненавидишь этого человека?
- Я его вовсе не ненавижу – ответил Мандрыка.
- Почему же ты хочешь убить его?
- Я не хочу его убивать, но я должен выполнить приказ.
- Разве?
- Что разве?
- Разве это правда. Чей приказ ты собираешься выполнить? Никто тебе приказать не может.
- Он может. Он мне приказал найти и убить его.
- Ну и что ты так расстарался. Ты воин и охотник, а не раб. Не забывай об этом.
«С кем же я разговариваю, неужели с этим псом? Фигня какая-то» - подумал Мандрыка. Он подошёл к собаке поближе. Большой чёрный терьер поменял лежачее положение на сидячее и продолжил разговор.
- Почему ты его слушаешься, он не сильнее тебя.
- Вот в том то и дело, что сильнее. Он очень хитрый и любому может приказать убить, и любой выполнит приказ.
- А если он прикажет оживить человека, ты сможешь это сделать?
- Что ты болтаешь, пёс, этого никто не может сделать. Да он такой приказ никогда и не отдаст. Он же знает, что это невозможно.
- То-то и оно, что знает. А вот ты не знаешь.
- Чего я не знаю?
- Что он может только отнять жизнь, но не вернуть её. И ты тоже. Почему же ты считаешь его сильнее себя, и готов подчиняться ему?
- Я его должник, он меня не выдал, когда я убил павлинов.
- Да правда ли это, Мандрыка? Разве ты убил павлинов? Не было убийства, было жертвоприношение. Тебе открылось их совершенство. Но совершенству нет места на земле. Оно уходит в небо, но не умирает. Ты вернул их домой, к отцу, в созвездие Павлина. А теперь открой глаза и уши, оглядись вокруг.
Тут Мандрыка услышал голоса: «Алексей! Алексей!»
«Как серебристо звучит это имя» - подумал он - «как шелест колосьев на ветру. Кого это зовут?.. Да это ж моё имя. И это меня зовут». Мандрыка поднял голову и увидел: по полю шли павлины. Раскрыв веером хвосты, издавая трубные звуки, они двигались к нему, удивлённо и как будто даже радостно рассматривая его своими многочисленными разноцветными глазами. Их становилось всё больше, непонятно было, откуда они появлялись. В какой-то момент их стало так много, что Мандрыка подумал: «звёздное небо опрокинулось на землю и звёзды рассыпались по траве». Всё вокруг сверкало и переливалось. Дрожа от страха, Мандрыка подполз к большому чёрному терьеру и крепко обнял его.
- Чего ты так испугался, Алексей? – спросил терьер.
- Они меня ненавидят, разглядывают, как карамору, и смеются надо мной. И их так много…
- Нет, нет, они не смеются, они восхищаются тобой и завидуют. Потому что ты родился человеком, а это уже само по себе большая удача. Ты мог бы родиться червяком или цветком, или даже порывом ветра, а ты человек и у тебя есть выбор.
- А у них?
- У них только судьба, а выбора нет, потому они тебе завидуют.
- Врёшь, пёс, это у человека судьба. Всем это известно, все так говорят.
- Говорят… Может быть, мойры и прядут нить его жизни, но человек сам потом сплетает из этой нити, кто, что умеет, кто простую сеть, кто паутину, а кто кружево.
- Я не верю тебе, пёс. Смотри же, они шевелят своими перьями, сверкают и переливаются, мне больно видеть их красоту, они дразнят меня и издеваются надо мной.
- Нет, нет, Алексей. Они показывают тебе, как многоцветна, разнообразна и многогранна жизнь. В ней для каждого найдётся место, где он может быть счастлив.
- И опять я не верю тебе, пёс. У меня нет выбора, за меня всё давно решено.
- Нет, нет, Алексей. Посмотри вокруг, и ты всё поймёшь.
И Мандрыка вдруг к своему ужасу обнаружил себя на туго натянутом канате, со снайперской винтовкой в руках в качестве балансира. Канат уходил в бесконечность и делил пространство надвое, причём с одной стороны всё было черно, всё было во мраке, ни одной искорки не сверкало там. И веяло оттуда тоской и холодом, и той самой болью, которую уже однажды он испытал. А другая сторона была залита ярким светом, там всё дышало радостью, и серебристые голоса ласково звали несчастного канатоходца: «Алексей, Алексей!» Было совершенно очевидно, что ему никогда не пройти всего расстояния, он непременно оступится и сорвётся, а снайперская винтовка слишком ненадёжный балансир. И тогда, отбросив винтовку в сторону, Алексей шагнул в пространство, залитое светом.
***
Божекоровкин так и не услышал выстрела снайпера, но с какого-то момента стрелы перестали прилетать со стороны служебных построек. Да и постройки сами уже догорали. Похоже, всё кончено. Всё сожжено и порушено, и теперь можно начинать строить новую жизнь. Когда жар немного спал и дым рассеялся, Божекоровкин со своим отрядом стал обходить завоёванные территории. Лешего нигде не было видно, исчез, как сквозь землю провалился. Это плохо, могут не заплатить. Приказано было уничтожить. Впрочем, можно сказать, что он сгорел во время пожара, который сам же и устроил, и поэтому от него ничего не осталось.
Позади сильно обгоревших построек под старой яблоней обнаружился Мандрыка. Он стоял на коленях перед большим чёрным терьером, обнимал его и что-то шептал ему в ухо, обливаясь слезами. Винтовка валялась в стороне. Божекоровкин поднял её и прицелился в собаку. Но Мандрыка уловил движение командира и ещё крепче обнял терьера, загородив своим телом. Божекоровкин отодвинулся немного и опять прицелился, но Мандрыка был бдителен, он тоже слегка отодвинулся и опять прикрыл пса своим телом. И такое кружение двух людей вокруг собаки продолжалось какое-то время, пока Божекоровкину это не надоело. Он плюнул, опустил ствол и сказал Мандрыке, что пора уходить, операция завершена. Но тот на его слова никак не реагировал, всё также обнимал терьера и что-то невнятно бормотал ему в ухо. Чёрная шерсть пса, обильно политая слезами Мандрыки, блестела и серебрилась. «Ну и ладно, и пусть остаётся. Кому он теперь нужен» - подумал командир ОМОНа, и отдал приказ своим ребятам: «По машинам».
Эпилог
Коля сидел на огромном валуне, на краю заброшенного песчаного карьера. Миллионы лет назад на этом месте остановился ледник, остановился и растаял, оставив после себя гряду холмов. Здесь закончилось великое оледенение планеты.
Когда-то, ещё мальчиком, прибегал он сюда, искал в песчаных отвалах минералы и окаменелости. Однажды нашёл настоящее сокровище – кусок зуба мамонта. И в тот же миг мир вокруг изменился, всё ожило и обрело новые формы. Он почти видел безмятежно пасущиеся в холмах стада мамонтов. Маленькие люди в звериных шкурах осторожно подкрадывались к ним, и через мгновенье уже с гиканьем и свистом гнали перепуганного, мохнатого великана к приготовленной для него смертельной ловушке.
После всегда думал, что всё это ему приснилось. Но теперь знал: ледник оставил здесь свою силу. И земля впитала её. Потому в этих холмах менялась реальность, искажалось пространство и время, и могло произойти всё, что угодно.
Сейчас, этой ночью, Коля вдыхал запах диких трав и впитывал в себя энергию этого места. Он прощался с ним навсегда. Наступало новое оледенение, последний ледниковый период. И надо было уходить.
В последний раз оглядел он с вершины холма окрестности: город детства с деревянными домиками в окружении яблоневых садов и палисадников с клумбами в оранжевых настурциях и ноготках, в окнах тёплый свет лампы под цветным абажуром, тревожный лай собаки, зовущий в ночи одинокого странника. Дальше – поле до самого горизонта, а над ним - звёздное небо, вечная, неразгаданная тайна.
Сквозь заросли дягиля Коля спустился с холма и зашагал в ту сторону, откуда Млечный Путь поднимается в небо.
Парящий кондор. Из хроник переходного периода
© Copyright: Ольга Поспергелис, 2018
Свидетельство о публикации №218111401682
Свидетельство о публикации №218111401682
Рецензии