Из книги Кит. Маша

По приезде в Харбин Маша сразу заболела ангиной, и болела почти месяц – организм ее был совершенно ослаблен. В зеркало она смотрела с испугом; волосы немного отросли – теперь вполне можно было сделать современную короткую стрижку. Лицо и тело, чуть смуглые от природы, были очень худыми: она выглядела как подросток, темные глаза казались неестественно большими и совсем чужими. Маша успела вновь привыкнуть к человеческой обстановке, где есть горячая вода, ванна, и давно забытое чудо – марсельское мыло.

Во второй половине марта, окончательно оправившись от болезни, она решилась выйти на улицу. Маша не понимала, что делать; плакать, или принять «новую себя» такой, какая есть. Она словно лишилась возраста и даже пола – настолько странным было сочетание подросткового девочко-мальчикового тела, и взрослых глаз много испытавшей женщины. Она все стояла и стояла совершенно нагая перед зеркалом, долго смотрела на свое отражение, и у нее появилась странная мысль. Ей захотелось полюбить то, что она видит сейчас – самое себя. С детства Маше внушали все вокруг, особенно бабушка, что думать о себе неприлично, некрасиво. Прежде всего – долг и честь, моральные обязательства. «Ты дворянка, не забывай об этом, всегда держи спину прямой», – говорила ей баронесса Киршнер. Невозможно было даже помыслить о таком – долго разглядывать себя в зеркало. Маша всегда… нет, не стеснялась своей внешности: она считала ее вполне нормальной, но не более того. Ей хорошо объяснили в детстве, что внешность – не главное: в человеке важно духовное содержание. И вдруг, впервые это осталось где-то позади, в прошлом, в другом веке; она считала, что имеет теперь право на счастье – до сих пор у нее лишь отнимали. Она потеряла мужа, семью, чуть не умерла от болезней и голода, ее несколько раз пытались изнасиловать, жестоко били, – в конце концов, она перестала бояться, чего бы то ни было.

Маша обняла ладонями свои острые худые плечи: «Хорошо», – сказала она сама себе, – «пусть я буду такая». Горничная принесла ей одежду и обувь: все вещи были сильно велики. Маша заняла денег у Авенира Георгиевича с непременным условием, что скоро отдаст, и отправилась сначала к парикмахеру, а потом в шикарный универсальный магазин Чурина.

Она покупала себе полный гардероб: белье, одежду и обувь, разные платья. Простые платья – на каждый день, и вечерние; английские костюмы, пальто, шляпы, туфли, высокие ботинки. Покупала косметику и духи. Пришел управляющий и его помощница с журналами “Vogue”. Неприметной тенью кружился рядом продавец, сейчас он обувал Машу в замшевые французские туфли. «Я хочу жить в этом городе, и быть счастливой. Хочу жить в Харбине долго, и больше никуда не бежать», – думала она. Теперь ей стоило бы встать, и пройтись по залу, проверить – удобны ли туфли, но она продолжала сидеть. Взгляд Маши остановился на ее собственной левой ноге: изящной, с высоким подъемом, в шелковом серебристом чулке, – она сидела, положив ногу на ногу, острым носком туфли покачивая вверх и вниз. Она не хотела никуда идти, не желала даже нескольких аршин пройти по ковру.
Маша Киршнер совершенно переменилась – неожиданно, в течение одного дня. Из магазина Мария Викторовна вышла красивой, безупречно одетой, изысканной женщиной. Впалые щеки и чрезмерная худоба делали ее похожей на испанку или итальянку – так ей казалось.

На другой день Маша решила пойти в церковь. Было позднее утро: горничная гуляла с ее племянником Сережей. Маша написала записку, что отлучится на несколько часов. Роняя листок бумаги на стол, она взглянула на свои руки – удивительно было видеть на них маникюр, сделанный впервые с восемнадцатого года.
 Маша направилась в Иверскую «Заамурского воинства» церковь на Офицерской улице, по другую сторону железной дороги, в начале Пристани. Церковь эта была, кажется, ближайшей: большая, величественная, краснокирпичная с белой отделкой – в русском стиле. Маша провела в церкви около получаса и вышла на улицу.
- Мария Викторовна! – кто-то окликнул ее сзади.
Она обернулась – на нее смотрел неправдоподобно красивый мужчина, – Давид Тархан-Моурави.
- Давид Георгиевич!
Появился Петербург, Николаевская улица, весна девятьсот тринадцатого. Пришли и запахи, и звуки. Явственно – до слез.
Они долго молчали.
- Вы… как здесь? – спросила Маша.
- Проездом, завтра уезжаю. В Америку.
- Я хочу пойти с вами сейчас.
- Я… остановился недалеко… на углу Китайской и Сквозной.
- В гостинице?
- Нет, в квартире.
Больше они не проронили ни слова, ни по дороге, ни поднявшись в квартиру на Китайской улице.

*

Когда Давид открыл глаза, Маша уже полностью оделась и стояла у окна.
- Мария Викторовна… Маша, поедемте со мной в Америку, у меня достаточно денег для нас обоих, – сказал он.
- Нет, Давид, – Маша отрицательно покачала головой, – все самое прекрасное, что могло случиться с нами – случилось, и это теперь всегда будет со мной. Больше мы не встретимся. Прощайте!
Маша поцеловала его, наклонившись, и быстро вышла за дверь.
30-го декабря 1920-го года, в Харбине, в Центральной больнице КВЖД на Банковской улице, Мария Викторовна Киршнер родила красивую девочку. Девочку назвали Полина и крестили в Иверской церкви.