СА. Глава 19

Как только Калинаускас ушёл на дембель, к нам прислали пополнение – двух телеграфистов, ребят моего призыва. Одного звали Сашка Сладкогуб. Из Ставропольского края (земляк Горбатого, который тогда ещё только во сне примерял на себя мантию генсека).

 Сладкогуб – полуинтеллигент, вернее полуинтеллектуал («полу», потому что до полного интеллектуала не дотягивал, не хватало внутренней тяги к самообразованию), довольно умный чувак, но хитрый и скользкий, как тысяча слизней в коитальном соединении с полутора тысячами финикийских торгашей.
Другого звали Сергей Блюзнир. Это был простой русский богатырь. Потомок запорожских казаков, переселившихся на Енисей, в Красноярский край. Сам, правда, он не догадывался о том, что он потомок запорожцев. Это я ему открыл глаза. Вернее пытался открыть, да так и не открыл. И по фамилии и по фэйсу Сергея об этом легко было догадаться, но почему-то он не догадывался.

- Я настоящий сибиряк, - бил он себя в грудь. – Это ты Зарницын хохол.
Я только улыбался. Сибиряк! А холода боялся, как какой-нибудь представитель банту или мпонгве. Кстати, я просветил его насчёт хохлов и украинцев. Украинцы от хохлов отличаются тем, что первые живут на Украине, а вторые – там где лучше. А он меня просветил на счёт учебки под Новгородом, в которой ему пришлось мытарствовать. Гоняли их там как сидоровых коз, в противогазах и в ОЗК через огонь прыгали и всё такое. И ни на каких дачах у офицеров никто не работал. Так что Серёга здесь расслабился и просто кайфовал.

После прихода Сладкогуба и Блюзнира, Балашов полностью забил на службу. Целыми днями он лежал в кубрике на кровати, в телеграфной – на топчане и играл на гитаре. В считанные дни он ещё больше покруглел и пообмяк. Ел да песни пел.
В ЦУПе, где размещался наш узел связи, был буфет для гражданских лётчиков и работников центра управления.

 Туда ходили и наши офицеры подкрепится. И мы туда бегали тайком, когда были деньги. Все в основном покупали мясные блюда, потому что мяса в солдатском меню катастрофически не хватало. Но я покупал творог, сметану (очень хорошую, такой густоты, что её ножом можно было резать), сдобные булочки и шоколадные конфеты. То, чего в солдатском рационе даже теоретически не предполагалось. Вадик Балашов так плотно залёг, что даже в буфет ленился ходить, чтобы отведать своих любимых сосисок. После получения месячной зарплаты (которая составляла 3 руб. 60 коп. для простого рядового (минимальная) и 20 с лишним рублей для старшего сержанта с 1-м классом специальности) или денежного перевода от родителей, Вадик, лёжа на топчане, очень вежливо подзывал меня и просил: «Дима, купи мне сосиссиччку, пажалуста». Я давился от смеха, брал трёшку или пятёрку из его мягких женских рук и шёл в буфет.

Офицеры знали, что мы подкармливались с левой стороны, но закрывали на это глаза. Только майору Тереху это было не безразлично. Он считал, что подобные вольности ослабляют дисциплину (и это правильно с точки зрения офицера). Но дело в том, что ослаблять было нечего. И все это прекрасно понимали, кроме Тереха. Впрочем, он никого не наказывал – просто шумовыми вибрациями сострясал воздух.

Терех был комической фигурой. Над ним все подсмеивались (и офицеры тоже). Если на Сугреева просто не обращали внимания, то Терех (как и отчасти Безухов) являлся объектом сплетен. Он часто говорил как-то невпопад и всё время путал «и буквы, и названья». Однажды на политзанятии он хотел нам привести пример с упоминанием художника Рериха, но забыл как правильно произносится его фамилия (ну, бывает, я, например, всегда путаю Бертолуччи и Ботичелли, Берлускони и Бруналески). «Этот как его… как это… Рихтер… нет… Рихард…», - тужился Терех.
- Может Рерих, товарищ майор? – деликатно подсказал я.
- Разговорчики… сам знаю… Рерих.

А я как раз намедне был в увольнении и посетил выставку Николая Рериха. Это был единственный раз за всю службу, когда я сам (без «пассажиров») ходил в увольнение. Обычно стараются сгруппироваться, водки нажраться, а потом, может быть, и подраться. Ну это крайние случаи. В основном тихонько выпить (в меру), пошататься по городу, по паркам или в кино сходить. У кого девушки в Риге были – на свидание бежали. В тот воскресный день в увольнение никто не шёл – только я один. Я шёл с таким чувством, будто с двух сторон меня поддерживали богини Афродита и Нефела, а над головой парили все девять муз. Солнечные лучи ласково прикасались к молодым весенним листочкам лип и каштанов и мягко скользили по архитектурным изыскам старого города. В своё удовольствие погулял по Риге, сходил в музей, обследовал книжные магазины. Жаль ни одной книги не купил. Небольшой сборник испанских поэтов «Земля и воля» я приобрёл в другой раз. По какому-то делу нас послали в город; возвращаясь, я соблазнил своих спутников зайти в книжный  магазин. Я взял тоненькую книжечку в жёлтом переплёте, открыл наобум и стал читать:

                - Что такое поэзия? –
                Ты однажды спросила.
                Голубые глаза твои были чисты.
                - Что такое поэзия? В чём её сила? –
                Я ответил:       
                - Поэзия – это ты.
   
Я был очарован. Это четверостишие Густаво Адольфа Беккера просто сразило меня. Я перелистнул несколько страниц.

                Разберите стихи на слова.
                Отбросьте бубенчики рифм,
                Ритм и размер,
                Даже мысли отбросьте.
                Провейте слова на ветру.
                Если всё же останется что-то,
                Это
                И будет поэзия.
   
Это другой великий испанский поэт -  Леон Филипе.

Когда я расплачивался за книгу, девушка-продавец посмотрела на меня с нескрываемым удивлением: (что?! солдаты покупают испанскую поэзию?! они ведь могут только водку покупать и колбасу) и даже с восхищением (или это я хотел, чтобы с восхищением?).

Прочитав книгу от корки до корки дважды, я отправил её по почте домой.
При любом удобном случае я читал и писал. Когда мы приезжали в полк с дежурства, и после обеда все заваливались спать, я шёл в библиотеку. Газет я там не читал – газеты можно было просмотреть и в ленинской комнате перед отбоем. Я читал разные журналы: «Наука и жизнь», «Наука и религия», «Вокруг света», листал БСЭ. Именно из журнала «Наука и религия», из статьи, в которой противопоставлялся федеизм Паскаля и скептицизм Монтеня, я узнал об этих великих французских мыслителях. Я-то думал, что Паскаль занимался только физикой и математикой.

 О Монтене я вообще не слышал (затем, через несколько месяцев прапорщик Уткин мне дал почитать в журнале «Юность» некий роман Владимира Санина, где критике подвергалась так называемая советская «элита» (что для того времени было необычным). В этом романе было уделено немало места Мишелю Монтеню. Вот так я познакомился с великим моралистом Ренессанса. Уже после армии, будучи студентом Киевского Университета, я буквально законспектировал «Опыты» Монтеня и полюбил его на всю жизнь.

Прочитав журналы в читальном зале, я брал несколько книг на абонемент с собой в казарму. Приходил, ложился в койку и читал уже лёжа взятые книги, пока глаза не слипались. Спать мне оставалось обычно минут пятнадцать-двадцать, но хоть я и не досыпал, никогда не менял сон на книги. За неполных два года я прочитал немало книг: «Евгений Онегин» и «Маленькие трагедии» Пушкина, «Дом и мир» Рабиндраната Тагора (и другие его  произведения – названий уже не помню), «Путешествие натуралиста вокруг света на корабле «Бигль»» Чарльза Дарвина, дневники путешествия к Южному полюсу Роберта Фалькона Скотта, книги Фарли Моуэта (канадского писателя, писавшего преимущественно о природе и животных), историко-биографический роман об Авиценне, несколько томов Александра Грина, книгу об испанских конкистадорах (автора не помню), книгу о путешествиях Пржевальского и Козлова во Внутреннюю Монголию и Тибет с обширными отступлениями в китайскую и тибетскую культуры (из этой книги я выписывал стихотворения Ли Бо и тщательно копировал в блокнот китайские иероглифы, зачем? да я и сам не знал, просто мне нравились эти слова-рисунки, но теперь я знаю, что я бессознательно стремился к развитию каллиграфии, а занятия каллиграфией способствуют развитию мозга, как и занятия поэзией; одним словом, я занимался очень важным делом, может быть, самым важным); поэзию Александра Блока, Маяковского, Тагора, Гамзатова, Евгения Винокурова, Асеева, Грибачёва; даже какую-то книгу о Сенате и Верховном Суде США (не забывайте, что это была армейская библиотека, и выбор там был небогат).

Однажды мне попалась книга с оторванной обложкой и первыми листами, на которых было название и место издания. Это была антология всех (я так думаю, что всех, по крайней мере всех, кто входил в Союз писателей или хотел туда войти) советских поэтов, посвящённая исключительно восхвалению Сталина. От каждого поэта по одному стихотворению. Если это можно назвать таким прекрасным словом как стихотворение. От каждого нашего корифея была цистерна патоки, пафоса, лести, лизоблюдства, раболепия и умопомрачительной взахлёб теофонии.

 Что тут скажешь? Пришлось им, беднягам советским поэтам (хотя именно советские поэты и писатели беднягами себя не считали и были единственными за всю историю человечества, кто обеспечивался и поддерживался материально государством) пресмыкаться и писать оды, идущие не от сердца, а от страха. Впрочем, может некоторые любили Сталина и вполне искренно. Но точно не те, которые после ХХ съезда его оплевали. Но во времена Сосо было однозначно: «Поэтом можешь ты не быть, но сталинистом быть обязан». И были. Все, кто хотел безбедного и сытого существования. Но были ведь и другие, о которых никто ничего не знал, и стихи которых увидели свет только в Самиздате в «хрущёвскую оттепель» или даже после 1991 года. А были и те, чьи стихи исчезли бесследно… бесследно здесь, на земле, разумеется. Ведь ничего из того, что создал человек, не исчезает бесследно. Среди тех, кто не пел дифирамбы были и подлинные гении, Например, Даниил Хармс:    
                тебя узнав
                я всё забыл
                и средь забав
                я скучен был

                мне стал чужим
                и странным свет
                я каждой даме
                молвил: нет.

или его же:
                он точил о камни ножик
                теплил белую свечу
                человек летать не может
                он же крикнул: полечу!

Или замечательный поэт Николай Глазков:

                Я на мир взираю из-под столика,
                Век двадцатый, век необычайный,
                Чем он интересней для историка,
                Тем для современника печальней.

Но тогда в армии я и не подозревал о существовании этих поэтов.
Однажды в туалете (она висела вместо туалетной бумаги) я нашёл не книгу, а часть довольно потрёпаной книги без начала и конца о русских исследователях Арктики и Сибири, причём о малоизвестных. В частности из этой книги я узнал, что адмирал Колчак был в молодости исследователем Арктики и что он чуть было не утонул в проруби, а жизнь ему спас не друг его, а наоборот – враг, или во всяком случае человек, который испытывал к нему антипатию и который очень даже мог его и притопить, а не спасти (по крайней мере он колебался в выборе решения). Это был довольно известный полярник Бегичев.

 Вот такие повороты истории: утони тогда Колчак… может и Василий Иванович Чапаев не прославился бы… и знаменитых анекдотов бы не было… Да, книжечка эта была ценная, но уж больно неприглядный вид имела. Хотел было в библиотеку её отдать… да куда там… но и назад, на её прежнее место водрузить – даже мысли такой не могло возникнуть. Так и лежала на дне моей тумбочки до моего дембеля. А дальше… кто знает, может опять её пустили на нужды уборной… Да, у книг такие же разные судьбы, как и у людей.

«Евгения Онегина» я перечитал дважды или трижды. Именно тогда, увидев у меня бессмертный роман Александра Сергеевича, Задорожан изрёк фразу, полностью характеризующую меня: «Несерьёзный ты человек, Зарницын». «Не всем же быть серьёзными», - ответил я.

Некоторые бойцы нашего маленького замкнутого коллектива тоже испытывали тягу к чтению, но сами в библиотеку ходить не хотели, а заказывали книги мне.
- Дима, возьми мне почитать какие-нибудь стихи, - попросил однажды Антонов.
- Стихи? Я не ослышался? – опешил я.

- Ну да, а что такого, - обиделся Антонов.
- Как можно вообще стихи читать? – пожал плечами Жорка Рыков и швырнул куда-то (как всегда) свою задрипаную пилотку. – Скукота…
- Надо ж быть всесторонне эрудированным, - умничал Антонов. – Вот, например, на гражданке я с девушкой познакомлюсь, мне нужно будет ей стихи почитать, произвести так сказать впечатление…

- Главное, чтобы у тебя стоял, - цинично заявил Рыков, - тогда и впечатление произведёшь.
- Да пошёл ты, Жорик! У тебя только одно на уме – выпить и в койку…
- Саня, ты не прав. Я музыку люблю и кино, ясное дело, не только же бухать, но стихи…
Жорик скривил нос.

Я, конечно, понимал, что Антонов более утончённая натура, чем Рыков, он и на гитаре хорошо играл и порассуждать любил, но чтобы его на поэзию потянуло, даже из чисто прагматических соображений…
- Так какие тебе стихи взять? Из современных поэтов…
- Нет, советская поэзия… про строительство коммунизма… нет…
- Есть и советские поэты очень лиричные…
- Нет, давай Блока. Вот Блока я ещё не читал.
- Можно подумать ты всех поэтов перечитал, - подколол Жорик.
- Ну кое-что читал… А ты, наверное, даже в детском саду на утренниках стихи не рассказывал.

- Да ну их на фиг ваши стихи, сыграй лучше что-нибудь на гитаре.
- Дима, и мне тоже возьми что-нибудь почитать, - вдруг раздалось печально-жалобное блеяние Трофимова.
- О, ещё один читатель обозвался, - съязвил Рыков.
- Жорик утухни! – повысил голос Трофимов.
- Серёга, тебе какую книгу? Про любовь или про войну? – поинтересовался я, - или тоже стихи?

- Не, стихи не надо. Да мне любую, только бы потоньше. Тоненькую-тоненькую такую, - и он почти сжал большой и указательный пальцы.
- Ладно. Ещё есть желающие?
- Ну и мне чего-нибудь за компанию, - сказал Вадик Балашов. – Так, полежу, полистаю…

Учитывая наклонности, Трофимов получил брошюрку о механике, а Балашов очерки о каких-то советских музыкантах, Антонов соответственно том Блока. Все остались довольны.

К сожалению, чтение было только эпизодическим увлечением немногих. Если бы все читали в нашей славной в/ч, я бы ночами не спал да таскал им книги, но увы… По ночам после отбоя начиналась другая жизнь. Ну перво-наперво выпивка. Когда появлялись деньги, а ещё если кому-то посылка приходила, обязательно бежали за бутылкой и не за одной.