Остоженка. Ёлка. Марьино

1.
*

В Москве на Остоженке папа Серёжа каждый Новый Год Приносил с базара громадную, под потолок, ель. Ель бывала богато разлапистой, пахучей, праздничной. Я всегда ждала этого момента, когда ель окажется в коммуналке и займёт собою полкомнаты.

Есть подробности жизни, по которым узнаются "свои", и кажется, что все такие "свои" - давние твои знакомые; может, твои товарищи по детским играм; может, старшие, которые во время твоих игр - скажем, в Казахстане, Алма-Ате на даче - чинно сидели на веранде за столом, перед распахнутым в розарий окном, пили чай из самовара с заедающим краником и беседовали.


     На белой площади поэт
     запечатлел твой силуэт.

     Домой, в непраздничный мороз,
     ты елку черную понес.

     Пальто российское до пят.
     Калоши по снегу скрипят.

     С зубчатой елкой на спине
     ты шел по ровной белизне,

     сам черный, сгорбленный, худой,
     уткнувшись в ворот бородой,

     в снегах не наших площадей.
     с немецкой елочкой своей.

     И в поэтический овал
     твой силуэт я врисовал.

                Вл.Набоков


Папа Серёжа был высокий, худой, усатый, симпатичный. Он втаскивал ель сквозь дверь комнаты и устанавливал её в специальное небольшое металлическое ведро-подставку для ели. Потом ель ещё дня два стояла в комнате; и только после этого начинали её наряжать.

Сначала обвёртывали ель, ближе к стволу, гирляндой совершенно особенных разноцветных фонариков, ни у кого из моих знакомых таких фонариков не было. Это были уменьшенные миниатюрные копии таких на конус сходящих вниз, взятых в железный каркас фонарей, какие вешают над дверью на даче или в деревне; или ещё в городе тоже вдоль бульваров такие фонари фигурные, причудливые иногда бывают расставлены. Так вот этими разноцветными фонариками ёлку обворачивал всегда только папа, почему-то обвернуть ими ёлку бывало особенно сложно. Потом с папой же начинали наряжать; а бывало, что папа куда-то девался из комнаты вовне, в снег и вьюгу, и тогда наряжали с мамой. Доставали видавшую виды, расхлябанную коробку с шарами, стеклянными шишками, сосульками, стеклянными зверями и почему-то со (стеклянными же) космонавтами, и начинали всё это развешивать так, чтобы из любого конца комнаты вделась гармонично и полноценно увешанная ёлка. Напоследок, когда уже все игрушки бывали на месте, причудливо бросали на концы еловых ветвей разнообразные блестящие гирлянды; и, наконец, последний штрих: водопадами срывающийся с еловых ветвей серебристый блестящий дождь. Верхушку ели, вместо принятой во многих семьях красной звезды, украшал изогнутый фигурный голубой конус.

Перед праздничной ночью доставали бокалы; у нас был, тоже, такой особенный сервиз, какого ни у кого больше не было: на каждом бокале, коих, соответственно, было двенадцать штук - свой замечательный разноцветный Знак Зодиака. Мама брала себе Льва; кого брал папа, рождённый на переходе между Стрельцом и Скорпионом, я не помню; я брала Овна с красивой вьющейся шерстью и спиралеобразно загнутыми назад рогами; а мой младший брат Арс тогда ещё не родился. Когда Арс родился, совсем все Знаки спутались, потому что Арс оказался тоже, как и мама, Львом.

*

Новый Год, как правило, встречали дома с семьёй. Один из случаев, когда это правило было нарушено - это когда я по приглашению сокурсницы Тани, в ВУЗе уже, праздновала Новый Год в гостях на квартире у её старшего знакомого. Там был парень на этом Танином празднике, тоже, как и мой папа, назывался Серёжа; это был Танин парень, она потом замуж за него вышла. Парень мне нравился, и не нравилось, как тиранически ведёт себя с ним будущая жена (кстати, звали её, как мою маму, которая тоже Таня); но бороться за Серёжу у меня ни сил, ни азарта не было. Периодически моя бровь поднималась вверх, и я застывала, уставившись вдаль. Там, вдали, вне этого мира, мог скрываться ответ на вопрос, почему так глупо и трудно живём.

Серёжа, пытаясь вызвать ревность у Тани и как-то самоутвердиться, играл для меня на гитаре, тут же рядом с ним сидела эта самая Таня; я задумчиво слушала отбившегося от рук Серёжу и смутно размышляла, кто из нас его раньше прибьёт, Таня или я. Впрочем, раз уж он хотел самоутвердиться, то я его и слушала внимательно.

Я была в ту ночь в своём любимом и единственном, шёлковом в пол зелёном платье с чёрными вставками и шнуровкой, покроя Принцесс. Краситься я не стала, решив, что и так сойдёт; к тому же мои ресницы, тщательно прокрашиваемые чёрною тушью каждый день, хранили на себе её ничем не вытравливаемые остатки. Зачем Таня меня приглашала на свои праздники заодно с Серёжей, мне было неизвестно. Зачем я соглашалась прийти, тоже не знаю, почему-то меня к ним тянуло к обоим, и как-то так бывало, что нельзя было не согласиться. Я ехала в метро на очередной маразматический праздник, и думала не о Серёже и даже не о Тане, а о том, как свистит темнота тоннеля в окне вагона, и что наоравшая на меня историчка с такими же бешеными, как у меня и у Тани, глазами - коза. От меня не отвязывалась эта историчка, пожилая, худая, хромая и гиперактивная, я всё слышала её орущий на меня голос, и надеялась на Танином празднике развеяться от этого впечатления. На плечи поверх шёлкового платья я набросила мало согревающую чёрную короткую шубку - как говорится, "из искусственных чебурашек". Это были маленькие чёрные шкурки то ли овцы, то ли кролика, и по швам, по которым они были сшиты, их как раз и прохватывало ветром, блёсткой предновогоднею вьюгой (разумеется, когда я бывала не в метро, а на улице). Тане я как-то сказала, что это на мне шкура Мефистофеля. Я потом, когда покрестилась и читала нараспев псалмы бесконечно, мне представлялось, что я нахожусь в меловом круге, как этот отчитывавший Панночку послушник в "Вие", а снаружи ко мне рвётся Цветаева, и хорошо бы в неё чем-нибудь запустить, чем ни на есть, хоть тапком.   

Свои расчёсанные наконец, не в пример моему буйному Алма-Атинскому детству, волосы, я плела в косу и в два сложения крепила её на затылке заколкой.


2.
*
Дома за столом мы, кажется, новогодних Огоньков не смотрели. Но всегда слушали Куранты и речь Президента перед ними, а во время боя Курантов поднимали бокалы с шампанским. Потом ещё сидели часов до 2х, и расходились баиньки.    

Праздничную ель перед Новым Годом обкладывали ватным снегом, доставали из Коробки четвертьметрового Деда Мороза с немного погнувшимся посохом и, чуть меньшую чем он, Снегурочку. Вату снЕга обильно посыпАли разноцветными блестящими конфетти. Потом, когда ёлку убирали недели через две после Нового Года (бывало очень жалко, я даже плакала), то я ползала по нашему большому красно-белому паласу в коммуналке на Остоженке, и, слюня палец, аккуратно, одну за одной, собирала с посыпанного еловой хвоей паласа эти разноцветные конфетти, чтобы их не засосал уже нацелившийся на них пылесос. Ещё мне бывало всегда жаль любые фантики и обёртки, даже пакеты из-под молока: кто-то старался, раскрашивал, а мы теперь выкидываем. Ну, создать в комнате свалку пакетов из-под молока и липких, мокрых листов из-под творога родители мне, конечно, не дали; зато мне предложили, раз уж я так переживаю, собирать коллекцию фантиков от конфет. Родители были в какой-то командировке; или один что ли папа Серёжа был в этой командировке; и привёз он из этой командировки огромный круглый печатный пряник с тёмным повидлом внутри; на прянике красовались выгравированные сверху буквы "НАРВА". Довольно большая квадратная коробка из-под этого пряника как раз подошла мне для моей коллекции. Я долго собирала коллекцию, уже когда потом мы переехали из расселённой в связи со сносом или ремонтом дома коммуналки, из центра Москвы соответственно - в трёхкомнатную квартиру в окраинном районе Марьино; так вот я и в Марьино свою коллекцию продолжала собирать. Как раз перед переездом, в 1990 г 14го августа, родился мой младший брат Арсений, Арсюха, коротко Арс; мы мою коллекцию с ним вместе потом собирали. Особенно я гордилась несколькими блестящими, испещрёнными маленькими "кружащимися под ветром" листочками, обёртками от конфет "Осенний Вальс". Ещё позже, может, класса после 8го, мы с Арсом утратили интерес к коллекции и куда-то её подевали.
 
Ещё мы с Арсом, отдельно от коллекции фантиков от конфет, коллекционировали фантики от жвачек (это было тогда модно, все наши сверстники - причём как мои сверстники, так и сверстники Арса - их коллекционировали). Начала я их коллекционировать тоже ещё в коммуналке, без Арса. Фантики делились на две категории, одна называлась "обёртыши", а другая "вкладыши"; вкладыши ценились гораздо больше. В каждой обёрнутой сверху малоинтересным обёртышем жвачке внутри бывал вкладыш с какой-нибудь картинкой, часто с надписью под ней. Эти картинки бывали пронумерованы, скажем, от 1 до 100, и считалось круто собрать все 100 разных картинок от одного типа жвачек, обмениваясь между собой в детском саду, потом в школе, дубликатами. Однажды классе в 3м я сильно рассердила папу, обменяв один вкладыш на пять одинаковых обёртышей, и он долго внушал мне, что, вообще в жизни, главное - не количество, а качество. 

В фантики, в основном во вкладыши, мы в детском саду и младшей школе играли; играли и дома в Марьино с Арсом. Игра заключалась в том, что собиралась группа от двух детей до примерно 5ти-6ти; каждый играющий вносил в общий банк, допустим, по пять своих вкладышей. Все полученные таким способом вкладыши ровной стопкой выкладывались между образовавшими, сидя на корточках, круг игроками. По очереди надо было бить ладонью по этой стопке вкладышей. От удара вкладыши разлетались, и некоторые в итоге ложились "лицом", а некоторые - изнанкой. Все вкладыши, которые игроку удавалось выбить так, чтобы они легли "лицом", игрок забирал себе. Мы без конца резались в эти фантики с Арсом в Марьино, выбирая почему-то для этого место под недавно приобретённым папой Серёжей и установленным в нашей детской спорткомплексом. Когда один из нас, наконец, выигрывал всё, мы делили это "всё" пополам на двоих, и снова играли.   

В Марьино я постепенно ударилась в религию, а заодно в книги, и особенно в Толкиена и в Цветаеву. Часто мне казалось, что воздух какой-то вязкий, и я, как пловец под водой, с трудом в этом воздухе двигаюсь. Я казалась себе страшно уродливой, когда находилась дома, не нацепив на себя для похода в школу счастливую улыбку на лице и светские манеры.


3.
*
Я стояла на Остоженке в коммуналке, на нашем бело-красном паласе, и глядела в окно. Я, кажется, ещё ходила тогда в детский сад. Смотреть в окно было скучно. В окне была средне-снежная зима и треугольный скверик с деревьями, скамейками и воронами. Накануне я в этом скверике познакомилась с мальчиком своих лет. Я тогда ещё, в детском саду, не была закрыта и депрессивна, и знакомилась очень просто: подходила, и, треснув по голове своей игрушечной пластмассовой красной лопатой для снега, предлагала: "Давай с тобой дружить!" Мальчику, видимо, такой способ знакомства понравился - потому что мы подружились, вместе играли, и договорились о новой встрече. Почему-то мама Таня и папа Серёжа сказали мне, что мальчик на встречу не придёт, его дома не пустят. Не знаю, с чем было связано такое ясновидение родителей, которые по причине этой своей интуиции не пускали меня на улицу, но наконец мы договорились о компромиссе: в условленное время я смотрю в окно, и, если мой новый друг появляется перед сквериком, я быстро одеваюсь и выхожу на улицу. Друг, в самом деле, так и не появился; я смотрела в окно, и было мне грустно и скучно.

* 
В окрестностях нашего дома на Остоженке было две детские площадки, ближняя и дальняя. Меня отпускали гулять на любую, хотя, чтобы добраться до дальней площадки, нужно было преодолеть небольшую дорогу с двусторонним движением. На дальней площадке была громадная лестница-полусфера, как бы разобранная таким образом, как делают проволочный каркас такой полусферы, чтобы потом залить его гипсом. Таким "каркасом" в полусфере служили пересекающиеся там и здесь железные перекладины, я любила по этому всему лазать. Ещё там, на дальней площадке, была маленькая карусель, которую самостоятельно, бегОм рядом с ней, раскручиваешь, а потом вспрыгиваешь на неё и крутишься. На ближней площадке были большие красные качели, каркас у которых был металлический, а сама качеля деревянная. Раскачивались они не сильно, петь, как на качелях в Казахстане Алма-Ате на Розыбакиева, при таком раскачивании не тянуло, и я сидела на них, тихо покачиваясь и рассматривая или свою ногу, или приблудных голубей, или недальние мусорные баки. Почему-то вспоминается, что смотрела я на это всё сквозь мелкий моросящий дождь. В этом была вся Москва: дождливая, медленная, унылая. Есть большая чёрно-белая фотография, сфотографированная и отпечатанная папой Серёжей, где я на одной из этих площадок стою у какой-то лесенки и смотрю в камеру фотоаппарата так, как будто размышляю о судьбах мира. Стою я на этой фотографии в сшитом мне бабушкой Ниной клетчатом комбинезончике и с короткой в общем-то шедшей мне стрижкой под мальчика, которая хоть мне и шла, но я её не любила.

*
Мы сидели в нашей комнате с родителями, кто где, кто на диване, а я лично на стуле за столом, и выбирали имя моему будущему младшему брату. Для этого лист бумаги, исписанный именами, ходил по кругу, и каждый вычёркивал из него по одному имени. Наконец осталось два имени, Арсений и ещё какое-то, и мы дружно остановились на Арсении.

*
Есть папина фотография, на которой мама Таня, с забранными в хвост волосами и подвижным тонким лицом, в джинсах и классной белой майке с таким узором разноцветным, как будто кто на эту майку выплеснул краску (на такую крутую майку я маме Тане тоже завидовала), стоИт рядом с детсадовской мной у белого магнитного алфавита, висящего на стене. Это был белый прямоугольник металла, к которому крепились на магнитиках красные гласные буквы, синие согласные и синие дефисы. С меня требовалось правильно составлять слова; слова не составлялись; и я всегда за этим занятием думала, как бы, в соответствии с сезоном, слинять на улицу покидать снег красной пластмассовой лопатой или поиграть с мелками. Вот так линять, линять, пропадать из комнаты, наконец останется одна улыбка, как у Чеширского Кота в "Алисе в стране чудес". Потом и улыбка пропадёт.

*
Я плохо выговаривала слова, и меня повели к логопеду, у которого тоже было скучно и который задал мне на дом нарисовать на листе бумаги собаку. Папа посмотрел на моих крокодилов с журавлиными шеями, и нарисовал мне собаку сам, при комментариях мамы, чтобы он не особо старался, а то никто не поверит, что это - детский рисунок.

*
За хорошее поведение мне давали печатать всякую чушь на имеющейся в семье печатной машинке. Печатать бывало увлекательно, иногда я при этом пользовалась синей копировальной бумагой, и получались копии.

*
В рабочем столе у родителей были интересные так называемые "перфокарты", но, хоть и были они интересны, огорчало то обстоятельство, что было совершенно непонятно, как бы так с ними играть. Это были бежевые, из плотной бумаги, прямоугольники примерно 20х6 см, и все они мелкими ровными строчками были исписаны цифирками.

*
Для моего немалого количества игрушек у меня был такой бежевый ящик на колёсиках, закатывавшийся под стол. На этот ящик с разных сторон мама Таня любовно наклеила чёрно-белые наклейки - чёрно-белый заяц, чёрно-белая лиса, чёрно-белый медведь. Я совершенно не могла удержаться от того, чтобы понемногу эти наклейки не отдирать, создавая им в итоге непрезентабельный неряшливый вид, чем сильно огорчала любящую порядок и специально сделавшую мне такой красивый ящик для игрушек маму Таню.

Потом игрушки мои куда-то переместились, а ящик с наклейками оказался практически весь забит нашей коллекцией пластинок. Пластинки были детские и взрослые. Взрослые были неинтересные, с чёрно-белыми обложками и непонятными песнями на английском языке. Детские были с музыкальными сказками, например, "Бременские Музыканты", или что-то ещё такое про зверей, где мне особенно нравилась песня про Тигрёнка (под Тигрёнком я имела в виду свою маму):

Тридцать три, тридцать три,
Тридцать три полоски,
На хвосте, на животе,
и даже на ушах.

Была, конечно, и многим памятная по детству история про храброго верного мангуста Рикки-Тикки-Тавви.

Позже в Марьино мы с Арсом тоже долго ещё слушали эти детские пластинки, а когда стали слушать другую музыку - лично я, например, русский рок - то она содержалась у нас уже не на пластинках, а на кассетах; позже на аудиодисках.

*
Проигрыватель, на который ещё тогда на Остоженке устанавливалась пластинка, был замечателен. Он состоял из чёрной коробки магнитофона внизу и собственно проигрывателя наверху. Весь он был покрыт какими-то разнообразными кнопочками для отладки чего-то, я этих кнопок, кроме кнопки-включателя, не касалась. Внизу на магнитофоне было два штыря, на которые надевалась кассета, и можно было подолгу смотреть, как она в этом открытом "кассетнике" тихо крутится, медленно перематывая плёнку слева направо. Кассеты все были взрослые, детской не было ни одной, и слушать их было неинтересно - но наблюдать, как вот они не спеша перематываются, было, напротив, увлекательно.

Стоявший сверху на магнитофоне проигрыватель закрывался большой квадратной прозрачной крышкой - от пыли. Нужно было поднять эту крышку; вытащить из картонной обложки пластинку - она оказывалась после этого в целлофановой обложке поменьше; из целлофана пластинка вынималась уже более аккуратно, за самые краешки, чтобы не повредить дорожки с записью, и так, держа за краешки, пластинку устанавливали на штыре проигрывателя. Позже в школе на английском языке для нас преподаватели тоже иногда ставили пластинки, и меня всегда коробило, как они эти пластинки лапают прямо за середину.

Установив пластинку на штырь, следовало включить кнопку, в результате включения которой пластинка начинала вращаться; и так, вращающуюся, её лёгонько протирали чёрным кусочком бархата - от пыли. Только после этого к началу звуковых дорожек пластинки подводили иглу и аккуратно её опускали - и пластинка начинала играть.   

Кроме пластинок, в доме были ещё диафильмы; эти уж все детские; например, про козлёнка, умеющего считать. Козлёнок считал своих товарищей-зверей, и каждый из сосчитанных со страшным криком "Он меня посчитал!" начинал за несчастным грамотным козлёнком гнаться, чтобы ему навалять. Впрочем, может быть, это я не сюжет диафильма, а сюжет мультика рассказываю.

*
В дошкольном возрасте папа Серёжа водил меня, неподалёку от нашей комнаты на Остоженке, записывать в детскую английскую школу. Там меня долго проверяли на память, заставляя запоминать подробности предлагаемых картинок, и не то, чтобы я показала какие-то фантастические успехи, но и провала тоже не было. Меня, тем не менее, не приняли, и папа Серёжа долго бесился; и ходил куда-то ругаться; и потом ещё долго ругался дома, утверждая, что в эту идиотскую школу берут только сынков и дочек. С английским языком у меня вообще как-то в жизни роман не сложился, в отличие от свободно говорящих теперь папы Серёжи и моего младшего брата Арса.


4.
*
Когда я оставалась на Остоженке одна с мамой, мы с ней часто играли в "наоборотный день". Это когда я могла с полным правом не слушаться маму: мама мне что-нибудь говорит; и я тут же делаю нечто совершенно противоположное. "Не смей чистить зубы!", грозно рычала на меня мама - и я радостно неслась их чистить, забывая, какое это отвратительное и противное занятие. Так с помощью "наоборотного дня" со мной гораздо легче бывало справиться.

-Я сяама!!!!!!!!! - орала я ещё чуть ли не во младенчестве, пытаясь дотянуться до дверной ручки, до которой дотянуться не могла, и открыть дверь нашей комнаты. Так, сама, я года в три научилась завязывать шнурки на ботинках и кофтах в аккуратные бантики. Правда, возиться приходилось очень долго; мне это быстро надоело, и я проклинала тот день, когда вот "сяма" научилась их завязывать. Позже, в Марьино, в начале 90х, наша с братом детская бывала в таком беспорядке с разбросанными повсюду игрушками, что я не выдержала раньше родителей и первая начала немного прибираться. Но вот именно что "немного": рассовав кое-как вещи по не своим местам и несколько очистив пространство пола, я успокаивалась, и страшно обижалась, когда папа мне говорил, что я плохо убираюсь.

-Это я же вообще и придумала, убираться!, - пыталась я ему втолковать. - Без меня тут вообще ещё не такое бы что-нибудь было!

*
-Надо прикрыть форточку, а то ночью на улице будет минус, и вы здесь вымерзнете, как мамонты, - сказал как-то раз вошедший в нашу тёмную полуспящую детскую папа Серёжа. Мне очень понравилось это его выражение, и вообще, когда он так сказал, он был какой-то родной, замечательный.   


*
-Да, тебе-то хорошо, ты взрослая, - говорила я маме Тане на Остоженке. Но я быстро перестала так говорить, получая каждый раз мрачную отповедь:

-Мне всегда лучше всех!

*
Около нашего метро Кропоткинская, от выхода из которого было 5 - 10 минут до комнаты на Остоженке, находится памятник какому-то революционеру. Памятникам было положено дарить цветы, и я выпрашивала эти цветы у мамы, получая в ответ, что революционерам мама цветы не носит. Вокруг памятника полукругом стоят скамеечки и имеется совсем уж небольшой скверик - меньше того треугольного, который было видно из окна нашей комнаты. Мы с мамой часто там гуляли; мама садилась на скамеечку и отдыхала, а я рвала вокруг одуванчики, и половину приносила маме, а другую половину - памятнику.

*
В какой-то книжке, то ли у Метерлинка, то ли у Диккенса, дети выходили из дому в зимний холодный двор и скатывались , как с горки, с намёрзшей горы очистков и отходов перед порогом. У нас там то ли во дворе дома тоже бывало грязно; то ли это впечатление от всегда чернО тёмного, пахнущего чем-то неприятным подъезда, где подниматься и спускаться по лестнице надо было строго не касаясь руками деревянных лестничных перил, "а то какую-нибудь заразу подхватишь"; в общем, неизвестно почему, но я представляла себя этими скатывающимися с кучи отбросов детьми. Впрочем, я всегда отмечала, что зато у тех детей, по бедности, никогда в доме не бывало ёлки - а у нас она всегда была, да ещё вон какая!

                16-07-2019