Запах резеды

    Секрет проживает в удаленном, наглухо изолированном, специально обустроенном укрытии и боится разоблачения, как человек боится смерти. Тайна живет на глазах у всех не замечаемой – и мечтает об открытии, как ребенок мечтает о своем рождении. Но кому она нужна? Нормальный, положительный человек осваивает секреты ремесла – и что ему до тайны бытия! Только одержимый, взыскующий неизвестно чего (на то она и тайна!), способен увидеть ее там, где другие не останавливают взгляда.
    У каждого своя правда; она тверда и нерушима, надежна и верна. Но тайная от всех истина всегда нова и неожиданна, самовластна и деспотична. Ею нельзя завладеть и положить в карман или застолбить, как ручей на Юконе, – и, вопреки расхожему заблуждению, нельзя «установить», нельзя «доказать» или «опровергнуть». Это чудо, которое, как известно, не может повторяться. «Найти истину» – значит научиться поспевать за ее постоянными преображениями: «Ты здесь… и здесь. А теперь здесь! Я все вижу».
    Истину нельзя «собрать по крупицам», она неразложима и проста: «Все истинное элементарно, Ватсон».  «Постичь истину» – значит найти момент простоты в тайне, которой ты одержим. Она внезапна, как озарение: плотное, как удар, ощущение простоты возникает вдруг – и тут же растворяется в пространстве, не позволяя заметить, откуда пришел зов. Искатель идет на это ощущение, как на запах молодых трав. Как этот парень в запертой комнате – на запах резеды.

   – Что, малая? – словно его позвали, он вскочил со стула и огляделся. Густой запах льнул к нему, обволакивал его. Этот всепроникающий запах резеды, аромат, который она любила, ее аромат, откуда он? Он протянул руки, чтобы схватить его, все его чувства мгновенно смешались и спутались. Как может запах так настойчиво звать человека? Нет, это, конечно, был звук. Но тогда, значит, звук дотронулся до него, погладил по руке?
    Из одной комнаты донесся негромкий, прерывистый смех, из других – монолог разъяренной мегеры, стук игральных костей, колыбельная песня, приглушенный плач, над головой упоенно заливалось банджо. Где-то хлопали двери, то и дело громыхали мимо поезда надземки, во дворе на заборе жалобно мяукала кошка. И он вдыхал дыхание дома - скорее даже не запах, а промозглый вкус – холодные влажные испарения, словно из погреба, смешанные с зловонием линолеума и заплесневелого, гниющего дерева.
    И вдруг комнату наполнил сильный, сладкий запах резеды. Он вошел, словно принесенный порывом ветра, такой уверенный, проникновенный и яркий, что почти казался живым.
    – Она была здесь! – крикнул он и заметался по комнате, надеясь вырвать у нее признание. Роясь в ящиках комода, он нашел маленький разорванный носовой платок. Он прижал его к лицу. От платка, нагло и назойливо пахло гелиотропом; он швырнул его на пол. В другом ящике ему попалось несколько пуговиц, театральная программа, ломбардная квитанция, две конфеты, сонник. В последнем ящике он увидел черный шелковый бант и на минуту затаил дыхание. Но черный шелковый бант - тоже сдержанное, безличное украшение любой женщины и ничего не может рассказать.
    И тут он, как ищейка, пошел по следу: оглядывал стены, становился на четвереньки, чтобы ощупать углы бугристой циновки, обшарил столы и камин, портьеры и занавески и шкафчик в углу, в поисках видимого знака, еще не веря, что она здесь, рядом, вокруг, в нем, над ним, льнет к нему, ластится, так мучительно взывает к его сознанию, что даже его чувства восприняли этот зов. Раз он опять ответил вслух: "Да, милая!" – и обернулся, но его широко раскрытые глаза увидели пустоту, потому что он не мог еще различить в запахе резеды очертаний, и красок, и любви, и протянутых рук.
    Он копался в углах и щелях и находил пробки и папиросы. Их он пренебрежительно отшвыривал. Но под циновкой ему попался окурок сигары, и он, выругавшись злобно и грубо, раздавил его каблуком. Он просеял всю комнату как сквозь сито. Один за другим, как знаки шифрованного письма, становились понятными еле заметные следы, оставленные постояльцами меблированной комнаты. Вытертый кусок ковра перед комодом рассказал, что среди них были красивые женщины. Крошечные отпечатки пальцев на обоях говорили о маленьких пленниках, пытавшихся найти дорогу к солнцу и воздуху. Неправильной формы пятно на стене, окруженное лучами, словно тень взорвавшейся бомбы, отмечало место, где разлетелся вдребезги полный стакан или бутылка. Он прочел печальные и позорные строки о многих бродячих жильцах, но не нашел ни следа той, которую искал, которая, может быть, жила здесь, чей дух, казалось, витал в этой комнате.
    Взлет надежды отнял у него последние силы. Комната умерла. Того, что вдохнуло в нее жизнь, больше не было. Аромат резеды исчез. Как прежде, пахло погребом и отсыревшей мебелью. Он сидел, тупо уставившись на желтый, шипящий газовый рожок. Потом подошел к кровати и стал раздирать простыни на полосы. Перочинным ножом он крепко законопатил ими дверь и окна.

    Человек имеет право на бессмертие. Но эти прятки с истиной – единственная вечность, доступная нам: бесконечные поиски наугад. Истина рядом; но она притворяется абсурдом – нелепицей, ахинеей, чушью, ерундой, блажью.  Человеку положительному невозможно поверить, что во всем этом скрыта какая-то тайна, что все это что-нибудь значит: стук игральных костей, приглушенный плач, запах резеды, обрывок фразы, тень на стене, качание ветки за окном.
    Истина перед нами; но мы ее не видим в упор, а тот единственный, кому она действительно нужна для бессмертия, по-прежнему мечется в запертой комнате – это его персональный круг ада, предназначенный всем, кто потерял вечность, опоздав на неделю.

2018

Примечание:
О. Генри (Вильям Сидней Портер, 1862 – 1910) – североамериканский (США) новеллист, открывший миру рассказ как жанр поэзии. В эссе использованы фрагменты его рассказа «Меблированная комната».