СА. Глава 30

В части нашей славной начались перемены. На место уволившейся братии стали приходить новые ребята. В телеграф на место Вадика Балашова пришёл паренёк из степей Казахстана. Точное название населённого пункта откуда он был родом, я не запомнил. И фамилию его тоже запамятовал. Зато имя-отчество запомнил на всю жизнь – Шылкар Шылданбаевич. Эти инициалы Ш. Ш. просто умиляли. И буквы ы после каждого ш. Шылкар оказался ленивым до полной апатичной статики. Казахский вариант Вадика Балашова. Вообще-то он был неплохой парень – спокойный, покладистый, добрый, безотказный, открытый, но туповатый и ленивый, как сто кастрированных котов, лежащих на тёплой печке в окружении мисок со сметаной.

- Шылкар, чем ты занимался у себя в Казахстане? – спросил я.
- Овец пас.
- Работа, как я понимаю, не очень трудная. На трудную ты, наверное бы, не согласился.
- Какая там трудная, - широко улыбнулся Шылкар, - всё собаки делают. Овчарки за стадом глядят, а ты лежи да радио слушай.

Вот он и слушал бесконечно радиоприёмник лёжа на топчане в телеграфной, когда стал «дедом». Высокий, худой, он не вмещался на топчане, и ноги его вечно где-то болтались: либо в горизонтальной, либо в вертикальной плоскостях. Ну а до того как упокоится на «дедовских» «лаврах», он, конечно, «шуршал» как и все «молодые», не смотря на свою беспробудную лень.

Осенью к нам на телеграф пришли ещё двое. Андрей Беляев, стопроцентно оправдывавший свою фамилию – у него были абсолютно белые, как первый снег, прямые волосы. Он был похож на сказочного Иванушку. Небольшого роста, лицо совершенно детское, милое, благообразное; кожа белая, как у женщины, и румяные щёчки. Ну просто красна девица, а не парень. По-моему, он даже и не брился. Глянешь на него и сердце радуется, будто в сказку попал. Ему надеть русскую национальную рубаху-косоворотку, портки холщёвые да лапти – и гримировать не надо – с ходу можно снимать фильм «Гуси-лебеди» или любой по мотивам русских народных сказок.

 Сам он был из поморских старообрядцев, переселившихся на границу Молдавии и Румынии ещё во времена Петра Первого и основавших там свои замкнутые поселения. Помню, когда он появился в части и сказал, что родом из Модавии, все удивились: «Да какой же ты молдаванин! Молдаване черноглазые да черноволосые, а ты белобрысый и голубоглазый». Но когда Андрей рассказал нам о старообрядцах, всё стало на свои места. И по складу характера – спокойный, сдержанный, открытый, честный, пытливый, умный, трудолюбивый – и по внешности было видно, что он происходил из древнего поморского рода.

Из Беломорья, но уже на правах коренного жителя, был и Жека Белов. Пришёл он к нам на место Славка Поперечного. Вообще фамилии Беляев, Белов характерны именно для поморов. У Женьки тоже кожа была белая-белая и, видимо, очень чувствительная и нежная. Не успел он появиться в нашей части, как его с ног до головы обсыпало фурункулами.  Ходил он, бедняга, размалёванный фуруцилином и зелёнкой не менее месяца. Парень он был весёлый, компанейский, разговорчивый, шустрый, типичный экстраверт. Отлично играл на гитаре. В своём родном посёлке – станция Малошуйка (улётное название!) (30 км от Белого моря) – он был ритм-гитаристом в местном ВИА, развлекавшем в клубе самопальными песнями провинциальных тенейджеров. Был ли он автором (или соавтором) этих песен, Жэка не признавался, но подозреваю, что был. Некоторые из них он воспроизвёл. Песенки так себе, но для сельской местности потянут.

Как я узнал через много-много лет на станции Малошуйка был Иосиф Бродский в 1958 году в составе геологической экспедиции. Есть его фотография на коне. Так что эта станция с таким прикольным названием попала в мировые анналы. Но во время службы в СА я даже не подозревал о существовании Нобелевского лауреата и его оригинальной поэзии. Да и вообще о какой-либо поэзии и литературе второй половины ХХ века, отличной от советской, я даже не догадывался. Не буду судить о поэзии Бродского – мало читал его произведений. Поэт он талантливый, без сомнения, но не из моей вселенной. Он классицист, неоклассицист. А я романтик, неоромантик. А Бродский не любил романтизм и даже выступал против него. Александра Блока он не любил, причём в юности не любил активно, а уж под конец жизни – пассивно, как он выразился. А Александр Александрович один из моих любимых поэтов. В общем Бродский из другой галактики. Эдуард Лимонов назвал его гениальным американским поэтом. Американским заметьте, не русским. Хотя один русский критик доказывал, что Иосиф Бродский именно плоть от плоти русский поэт, а не русскоязычный еврейский поэт и уж тем более не американский.  Бродский, мол, самый настоящий русский поэт и по традициям, и по слогу, и по сути. Именно, когда Бродский отбывал ссылку в Архангельской области, говорил этот критик, там и сложилась его поэзия. Спорить не буду. Также как не буду спорить по поводу его Нобелевской премии – пусть это будет на совести Нобелевского комитета. И вообще – для меня главное, чтобы поэзия была талантливая, а уж кто её пишет – да хоть житель Сириуса.

Женька без умолку рассказывал о своём крае тайги и моря и всё время приглашал меня в гости.
- Димка, приезжай к нам, у нас такие просторы нехоженые, дикая природа…  а клюква – размером с грецкий орех – хоть самосвалами вывози.

О том, как далеко отстоит от цивилизации станция Малошуйка свидетельствовал рассказ Жеки о товарном поезде. Однажды в окрестностях станции сошёл с рельс товарняк. Не весь состав, а только последний вагон. Каким-то образом отцепился, сошёл с рельс и перевернулся. Ну понятно каким образом – чьих-то рук дело было, тем более, что в вагоне были не металлические болванки или дрова, которых и так вокруг полно, а бытовые промышленные товары: кастрюли, сковородки, вёдра и т.п. Вот и лежал вагон среди тайги, пока местные жители не разграбили его подчистую. И никто из проверяющих, контролирующих и правоохранительных органов не хватился, не обеспокоился: одним вагоном меньше, одним больше – подумаешь…

Рассказывал Жека как он столкнулся нос к носу в тайге с медведем… Вполне возможно… Однако проверить все эти рассказы было невозможно. А язык у Жеки был без костей.

Жека ввёл в нашей части моду на прослушивание «вражеской» радиостанции ВВС (не вэ-вэ-эс, а би-би-си! не путать! ВВС – это там, где мы проходили службу, а ВВС – это там, где мы никогда не были), в частности, радиопрограммы Севы Новгородцева. Балабол и трепло, к тому же плоский, был этот Сева, но музон крутил суперовый, подкидывая на пищу для разговоров и восхищений.

К телефонистам пришёл Орест Драгоман из Львова. Серьёзный, умный, начитанный парень. С ним беседовать я любил больше всего. Да и он со мной тоже. И понятно – общая увлекательная тема: литература, книги. Он любил повторять: «Все книги – о любви». Ну в общем-то да, если иметь в виду художественную литературу. Он только её родимую и читал. Я же был всеядным – читал всё подряд, руководствуясь изречением Сомэрсета Моэма: «Лучше читать расписания поездов, чем ничего не читать».

Орест (имя типичное именно для Западной Украины, и я с ним столкнулся впервые) по внешности был настоящий галичанин. Вот у Жеки и Андрея Беляева сразу видно русские мордашки – носы картошкой, лица белые, будто выбеленные снегом, открытые и какие-то мягкие. А вот у Ореста (как и у Струнко, Поперечного) лицо прямоносое, суровое, с хитрицой, с подтекстом, с тенью Карпатских гор. Для русских характерна бесшабашность, широта, гуляй-поле. Для галичан – упорядоченность, замкнутость, расчётливость. Чем-то они на евреев похожи. Да и не мудрено – на Западной Украине жило много израильтян, да и сейчас осталось немало. Львов, например, до 1939 года был еврейским городом. Большую часть населения составляли евреи, на втором месте были поляки, на третьем немцы и только на четвёртом украинцы, которые, кстати сказать, украинцами себя никогда не называли, а называли себя руськими. Ну это так, лирическо-историческое отступление.

Общаться с Орестом было одно удовольствие. Он был начитаннее меня и в спорах нередко одерживал победу. И это только подзадаривало меня – люблю сильных собеседников. Я, конечно, проигрывал по части художественной прозы, зато в поэзии частенько оказывался на коне, а уж на просторах научно-популярной литературы – господствовал. Часто наши споры-беседы продолжались и после отбоя. Лёжа в койках перебрасывались мыслями. Это, понятное дело, мешало окружающим спать. «Ну вы, филологи, вам что дня мало!» - доносилась бывало возмущённая фраза.
- Да нам и ночи мало, - обычно парировал я.

- Ну тогда идите в парашу, сидите там на очке и трындите о ваших книжках. Можете ими и подтереться.
Такое мог сказать только Жора Рыков.
- Жорик, подтираться книжками не гигиенично – то ли дело твоим языком, - подкалывал я.

Тут происходило извержение ненормативнолексического гейзера, брызги которого разлетались по всему кубрику. Во избежании всеобщей катастрофы нам с Орестом приходилось заканчивать дискуссию.

Ещё один замечательный кадр Толик Колтуненко. Телеграфист, украинец из Караганды, не любивший этот промышленный город, в котором оселились его предки во времена освоения целины (да и правильно – чего там любить), и мечтавший жениться на белорусской крестьянке и осесть в белорусской глухой деревне.

Однажды ночью с Толиком произошёл страшный случай – не смертельный, конечно, но забавного в нём было мало. Дело в том, что в полковой казарме было полно крыс и мышей. По ночам они разгуливали между койками и могли пробираться даже в тумбочки, поэтому мы не хранили там ничего из съестного. Если кому-то приходила посылка из дому, то продукты пожирались в тот же вечер полностью.

В ту ночь я плохо спал. У меня болел зуб. В санчасть я не ходил принципиально, и все болезни и все боли переносил, как говорится, на ногах. Я ворочался с боку на бок и уж было хотел выйти на улицу и подышать свежим воздухом, как вдруг услыхал шорох под своей кроватью. Я перегнулся и посмотрел под койку, хотя понимал, что в темноте ничего не увижу. Но увидел. Огромная крыса с зелёными светящимися глазами смотрела прямо на меня, приоткрыв пасть и обнажив белые длинные резцы. Я никогда не думал, что они могут быть такими длинными и такими ослепительно белыми.

 Я оцепенел от ужаса. А крыса, хрюкнув, стала надвигаться на меня, прижав уши, мерзко двигая носом и шире раскрывая пасть. Вместо того, чтобы соскочить с койки, я ещё больше перегнулся и рухнул на пол, оказавшись нос к носу с отвратительной тварью. Тело моё размякло, превратилось в мокрую вату, расплющилось, растеклось… Я хотел заорать, но не мог. Ещё мгновение и… Наконец, собрав все свои силы, я исторг что-то наподобие крика и тут же проснулся от душераздирающего вопля.

 Я вскочил и только увидел на третьей от меня койке как что-то серое соскользнуло по свесившемуся со второго яруса одеялу и исчезло в темноте. Как выяснилось вопил Толик Колтуненко. Его одеяло сползло к самому полу, что дало возможность самой настоящей крысе, а не крысе из моего кошмара, забраться на второй ярус и, пробежав по телу спящего, застыть у него на груди. Когда Толик, почувствовав, что по нему нечто перемещается, проснулся и открыл глаза, то увидел перед собой крысиную морду. И это был не сон. И кричал, бедняга, тоже по настоящему, так что переполошил даже наших соседей «болтогрызов». А я целый день потом размышлял: мой сон был как предшествие этому событию (или, может быть, как бы невероятно это не звучало, причиной) или только следствием этого события. Мир яви, бодрствования – удивительный, но мир сновидений – ещё более удивительный.