Попакатитспетель извергается

     Пожилые люди, вроде меня, я думаю, помнят хрущёвские Новые Черёмушки в Москве?  Напомню – на месте подмосковной деревни Черёмушки по программе массового строительства жилья для трудящихся был построен микрорайон Новые Черёмушки, ставший пропагандисткой фишкой всего Советского Союза. Фишка прокатилась по всей стране, в каждом городе, большом и малом,  появились свои Черёмушки, в том числе и в нашем райцентре на неухоженном юге Бессарабии.  Несколько панельных пятиэтажек на окраине в местной газете провозгласили Черёмушками, заселили туда людей и забыли про них.
     Пятиэтажки хоть и стояли тесно, всё же мерзли зимой от холодов и тихо, чтобы не слышало партийное начальство, проклинали слабосильную котельную с пьяными кочегарами, несвоевременный завоз угля и невывоз смёрзшихся мусорных завалов. Но как-то жили – учителя, врачи, рабочие, мелкие чиновники, т. е. безземельные бюджетники. В самом конце Советской власти в пятиэтажках проживали уже дети, внуки и правнуки первых радостных заселенцев.


     * * *
     Федька Стамати, ненавистный всему городу хулиган, драчун и босота, «Стамескин» для своих, таких же как он драчунов, хулиганов и босот, проживал в самом, считай, центре города, на улице Маршала Ворошилова, №4, и в местных Черёмушках никогда не бывал, да и не слыхал ни про какие «черёмушки». За железкой, где они, заросшие за сорок лет высокими тополями и густыми клёнами, были почти что не видны, он проехал-то мимо лишь однажды на междугородном автобусе, когда ездил в Комрат поступать – по велению отца – в торговый техникум. Конечно, не поступил – кто ж такого примет. Вернувшись домой, он получил по морде тяжёлую плюху от  папаши, и в этот момент вдруг незнамо зачем возникли в его памяти необычные плоские крыши за густыми  деревьями, (те самые местные Черёмушки). Возникли и тут же забылись.
     – Пойдёшь в колхоз, эта,  на свиноферму, навоз, эта, чистить, – добренько улыбаясь, сказал  папаша.
     – А хуху не хохо?! – ответил сынок и сильно потёр ладонью челюсть. Оба остались довольны друг другом. Папаша пошёл на диван, а сынок на «лысину», где его дожидались дружки. До «лысины» две минуты ходу, но надо ещё тайком нацедить в погребе банку папашиного вина. Ничего, подождут. Осторожно, чтобы не скрипнула, поднял тяжёлую дверь погреба, – из неё тут же выскочила шальная кошка Торбинка, умеющая проникать в погреб через вентиляционную дырку, но не умеющая через неё вылезать.
     – Зараза! – прошипел Федька и догнал её пинком ноги. Он Торбинку ненавидел.
Торбинка не оскорбилась, потому что знала свою вину – она злодейски уронила с полки горшок сметаны и наполовину успела вылизать черепки. До чего же не вовремя этот придурок спустился в погреб, сам же, небось, явился, чтобы что-нибудь украсть.  Она не ушла далеко, села на вечернем солнышке согреться после холода погреба и намыть мордочку, и успела увидеть, как придурок осторожно высунулся, оглядел двор и, поставив полную трёхлитровую банку чёрного вина на травяной бугорок, осторожно опустил дверь на место. «Зараза», – прошипел он в сторону Торбы, – «получишь от мамки за сметану». Прижал банку к груди и выскочил за калитку. Торба и сама знала, что мамка её не простит за разор, будет гоняться за ней с веником, и потому надо на денёк, на два исчезнуть с глаз долой. Есть у неё тёплое местечко на горище, где можно сладко выспаться и переждать скандал. Там же и мышей полно. Она тяжело вспрыгнула  на пустую собачью будку, оттуда на открытую дверь сарая, прицелилась, соразмерив расстояние до крыши и тяжесть в желудке, и прыгнула. С крыши сарая уже ничего не стоило вскочить на торчащую из стены балку, а оттуда в чердачное окошко. Ищи её теперь!
В то же время на «лысине» с ликованием встретили Федьку с банкой вина, и пошла пьянка. На двух составленных парковых скамейках уместились вперемешку четверо парней и три девицы, уже подпитые и до безобразия шумные, а над ними, презрительно и осуждающе отвернувшись, стоял вождь пролетариата Владимир Ильич Ленин и вытянутой рукой указывал на элеватор. На лысине у него непочтительно сидел голубь, и лежала присохшая кучка помёта. Не голубю ли он указывал куда лететь?
     – Не журись, Стамескин! На другой год поступишь! – говорили ему пацаны, а он  им отвечал:
     – А надо мне это? И так хорошо. Бабу бы! – Кочевряжился,  прикладываясь к банке.
     – Да щас Анька придёт, будет тебе баба.
     – Кто?
     – Ты не знаешь, – разъяснял школьный верный товарищ Митька «Коцаный». – Не из нашей школы. За железкой живёт.
     – А как сюда попала? Далеко же.
     – Так она после школы в Горсовете устроилась, в кибинетах пыль сдувать. Щас кончит, придёт.
     Горсовет  как раз за спиной у Владимира Ильича и светится окнами, а компания как раз между Ильичом и Горсоветом  собирается по вечерам пошуметь и попьянствовать. Хоть их и гоняет милицейский пост, а что ты им сделаешь? Хулиганьё!
     – И чья она девка? – почему-то встревожился Федька.
     – А ничья… Сирота… У ней мамка под машину попала, а папашка в тюряге. Сама живёт.
     – А ты откуда знаешь?
     – Она вчера сама рассказывала… Здеся сидела… где ты. А ты в Комрате был.
     – Целка? – У Федьки мечта – поиметь целку. А Коцаный возмутился:
     – Щас! Откуда? Где щас целку найдёшь!
     Подружка его Верка, которую он обнимал за шею и прижимал к себе, криво ухмельнулась – она-то как раз целка, Коцаному не даёт, и оба они это скрывают, чтобы не позориться.
     – Вон идёт… – нахмурился Коцаный.
     Федька резво обернулся, любопытствуя, и в животе у него напряглась мышца – добротная девка, с первого взгляда желанная. Самое то! Самое, что Федька уважал в девках? Пацан в юбке! Крепкое тело, широкий шаг. Глаза как у шальной кошки Торбинки – злые, немигающие. И лицо как у Торбинки – круглое, тонкие неподвижные губы. На голове ежик – косички Федька презирал.
     – Девки! – крикнула она издали. – А-ну дайте место! Ох! Устала.
     – К Федьке садись! – распорядился Коцаный.
     – Что за Федька? – устало спросила, подойдя. – Этот?
     Федька парень видный, широкий, кудрявый, и у неё, видать, в животе напряглась мышца. Остановилась над ним, с любопытством обсмотрела, сказала:
     – Подвинься…
     Ага, щас! Вот с краю местечко, захочет, сядет. Федька не умел потакать девкам, всё по-своему делал. Но и она не станет жаться на краешке, и у неё характер. Взяла из его рук банку, хмыкнула куражливо:
     – Что, мальчик, обалдел? Жопой прирос? Правильно! Таких как я больше нету.
     Взболтнула банку, приложила к губам и отпила жадно несколько глотков. Банку не стала возвращать. Продолжила куражиться, поставив ногу на скамейку рядом с ним, отчего задралась юбка, оголила крепкое мускулистое бедро. Федька нахамить всегда умеет, а тут чего-то не догадался хамить, интересно стало ему, что она ещё скажет, что сделает. А ведь правду она сказала, таких нету вокруг него, одни курицы, как вон Верка Коцаного, или Жанка. Потому ни одна девка  к нему надолго не привязывается, его хамства не желают терпеть. А эта сама кого хочешь  обхамит. А ноги, ноги! Эти бы ноги на плечи себе закинуть!
     – Я, девки, может, в последний раз с вами. – Говорила она, на девок не обернувшись, а вот с Федьки куражливых глаз не спускала. – Тяжело мне в такую даль ходить. Особо по темноте.  У нас там тоже можно работу найти. Продавщицей хотя бы. Так что прощайте.
     Она опять приложилась к банке, пила долго, медленно, желая опьянеть от крепкого вина. И тогда уж не страшиться ни Федьки, ни темноты, ни дальней дороги. Банку не вернула, поставила перед Федькой на тротуарную плитку, чтобы, зараза, нагнулся.
     – Ну! прощайте… – сказала и пошла.
     – Да погоди ты! – всполошился Федька. Сейчас уйдёт, и где потом искать её? Подвинулся, освободив место. – Сядь! Банку допьём с пацанами по-доброму.
     – Некогда. Не хочу по темноте идти через железку.
     – Так я тебя провожу.
     – Проводи… – и пошла.
     Вот тварь упрямая! Федька пошёл за нею, догнал. Не знал о чём говорить…
     – Тебя ж Анька зовут?
     – Аньками ты своих девок зови. А я Аня.
     – Ань! Ты чего заводишься. Давай по-доброму.
     – С чего это? Мы с тобой в один детсад ходили?  За одной партой сидели? Ты как меня встретил – по-доброму?
     Извиняться Федька не умел.
     – Да ладно тебе. Я ж слова не сказал дурного. Ты, может, на меня такое впечатление произвела, что я был в задумчивости…
     – Вот и я сейчас в задумчивости, что с тобой делать, гнать или потерпеть ещё немного, пока до железки дойдём.
     Так примерно и происходил у них разговор, пока шли до железки. Там места тёмные, на мосту через речку местное  хулиганьё цепляется к прохожим. Федька напросился до самого дома проводить, он никаких хулиганов не опасался. Привычно думал про себя, что девка, хоть и сердита, а всё же пустит его в дом, а то и в койку. Перед подъездом, дверь которого настежь была открыта, Аня повернулась и помахала ладонью, мол, прощай, но Федька всё ж по наглости поднялся на второй этаж.
     – Может, я зайду к тебе?
     – Может, тебе ещё и компота налить? – озабоченно спрашивала Аня, в едва прозрачной темноте нащупывая замочную скважину. Наконец открыла.
     – Да подожди ты, Ань. Дай сказать. Не хочу я так уйти. Нравишься ты мне…
     Она стояла уже в тёмной своей прихожей, фонарь на улице через пыльное окно площадки немного высвечивал её лицо. Федька видел две искорки в её глазах и злую улыбку, в другой раз, будь другая девка, он бы церемониться не стал, а тут спасовал, понимая, тут ничего силой не возьмёшь, а только всё испортишь. 
     – Вот если завтра я ещё буду тебе нравиться – найдёшь.
     Захлопнула дверь, стервоза. Федька подёргал дверь, поматерился тихо и, что делать? повернулся и пошёл. На «лысине» уже делать нечего, поздно, осталось – домой. Не понимал сам себя – сердиться ему? клясть упёртую девку?.. или?.. и тут не понимал он сам себя – вспоминал её и понимал, что не сердится, не хочет сердиться, а испытывает даже некоторое восхищение. Да нет, сердиться, так на себя, девка как девка, да, упёртая… но нет такой девки, которую нельзя обломать.
     С такой мыслью и уснул.


     * * *
     Утром папаша толкнул его, спящего, в плечо.
     – Ты зачем, говнюк, горшок, эта, сметаны разбил? Мамка сердится, велела тебе выговор сделать. На продажу была сметана.
     – Чего? Не я это! – Спросонья язык не слушался.
     – Сама упала? Или ветром сдуло?
     – Кошка это… Торба… зараза!
     – Ну и как же она  в погреб проникла? Небось, с тобой, когда ты лазил вино воровать.
     – Я! Что вы говорите, папаша?! Никогда я у вас вино не воровал!
     – Ты, эта, бери, когда надо, я ж не против. Только кран, как следует, закрывай. А то вчера опосля тебя с полведра на пол накапало. Плохо ты кран закрыл. И на кошку напраслину не вали. Да, цыплят она таскает, не может себя побороть. Веника боится, а побороть себя не может. Так у неё натура такая. Ты ж свою натуру тоже никак побороть не можешь…А в погреб она… никак.
     – Она это, она! Сам я видел!
     – Ну и дурак! – отец повернулся и пошёл к выходу, а в дверях сказал, обернувшись: – И банки возвращай, у меня каждая посчитана. За неделю уже трёх нету. Понял? И с крышками!
     – Да понял я, понял! Вам крышки от банок дороже сына!
     Отец глухо и сердито молчит, не хочет с дураком устраивать разборки. Берётся за дверную ручку.
     – Что б к вечеру всё дома было.
     «От же чёрт пузатый…», думает Федька, недовольный, что разбудили, что с утра настроение испортили… и тут вспоминает вчерашний вечер и Аньку. И опять у него в животе напрягается какая-то мышца и не отпускает. И рвётся из груди тихий и долгий стон сожаления, что не так что-то повернулось вчера, в чём-то сильно ошибся, что-то по-другому сделать надо было. А что не так, не получается сообразить. И проводил вроде девку до самого дома, и вроде как извинялся… чего ещё надо девке? А пошла она!.. Девок, слава богу, хватает. Ну, вышел облом, плюнуть и забыть, а пацаны пусть думают, что не даром же ходил он её провожать.  Спросят, а я молчу. Многозначительно. Всё! Забыл её! Не знаю, и знать не хочу! Много чести! Поднялся, потянул расслабленные сном мышцы крепкого тела, пошёл в конец сада удовлетворить запрос здорового безотказного желудка. На обратном пути ополоснул лицо в бочке с дождевой водой, опять потянулся всем телом, радуясь здоровью и восходящему за огородом солнцу. Всё хорошо! Что день грядущий нам готовит? Вспомнилась красивая строчка из школьной программы. А готовит нам грядущий день вольную жизнь, лёгкий заработок мелким грабежом на базаре, где частные лавочники цепенеют, завидев его с пацанами. Вечером  – пьянка с девками. Если день выйдет удачным, то в кафе «Буджак», а нет, то на привычной издавна «лысине». Жизнь прекрасна… Услышал «мяу», поднял голову. На балке, торчащей из стены под чердачным окошком, увидел ненавистную Торбу. Сволочная кошка покойно лежала на балке, поджав под себя лапки и свесив шевелящийся нагло хвост, презрительно смотрела на Федьку и улыбалась: «сметану я опрокинула, а подумали-то на тебя, дурня». Федька нагнулся, не сводя с кошки глаз, нащупал под ногами кусок черепицы, кинул. Она, зараза такая, не шевельнулась, только голову чуть повернула, посмотрев равнодушно на то место, откуда посыпалась извёстка. «Дурак ты, Федька», глумился, изгибаясь выразительно кошачий хвост. «И дураком всегда будешь. Упустил девку». Стукнула дверь, это папаша собрался на работу. Он кошку Торбу уважает, не позволит кидать в неё камни. Потому Федька другой камень кинул под ноги. Отец, проходя, остановился перед сыном, поднял лицо – этот жеребец уже на голову перемахал отца.
     – Ты когда на работу пойдёшь? У нас свинарей на ферме не хватает.
     – Чтоб от меня, как от вас, всегда навозом воняло? Не пойду.
     – А жрать-то ты что будешь? Мои харчи?
     – Сам прокормлюсь.
     – Ну, смотри… – и вышел за калитку.
     Федька хотел поднять уроненный камень, но кошки уже не было на балке. И злость прошла.
     К вечеру удалого молодца стало томить какое-то непонятное беспокойство, будто дело важное не доделано, а какое дело, вспомнить никак не удавалось. Но важное… А как стало темнеть, заспешил он вдруг на «лысину», и пацанов всё торопил. Вроде как боялся что-то пропустить. Аньку, конечно, сообразили пацаны. Стали над Федькой подшучивать, что, мол, он в Аньку влюбился, но скоро увидели, что лучше его сегодня не цеплять, пока не рассердился… Скоро все окна в горсовете погасли, чиновный народ весь разошёлся, Анька не вышла. Сторож, дядька Михай, Аньку вспомнил.
     – Днём приходила. Говорят, уволилась. Отдел кадров? Какой же отдел кадров в такое время, завтра приходи.
     Стали расходиться. Сегодня вечер не удался. Выпили мало, не пошумели даже, подначивая дежурных мусоров. Федька озабочен. Попортил компанию. Митьке Коцаному  по пути, на Ворошилова живёт, только подальше.
     – Так ты чё, до дому её не довёл? Адрес-то зачем тебе.
     – Темно было, не запомнил. Точно, что пятиэтажка. На втором этаже…
     – Завтра узнаешь в кадрах, сходишь. Чего журиться? Куда она денется?! – Дошли до Федькиной калитки, светилось в доме  кухонное оконце. Мамка  посуду моет, папаша газеты с устаревшими за день новостями читает. – Ну, будь, Федька. Завтра мне на работу рано.
     А Федька постоял перед закрытой калиткой, повернулся и пошёл обратно. Шёл долго, дошёл до железки. На мосту шпана стала перед ним, самый мелкий попросил прикурить. Другой сказал:
     – Это Стамеска. Отвалите. Пришибёт ещё. Он бешеный бывает, что, не знаете?
     Расступились, дали пройти. В другой раз покуражился бы, сегодня не до того. Где они, поганые пятиэтажки? Вчера шли прямо, никуда не сворачивали. Проявилась в памяти вдруг дневная картинка из окна автобуса, а заодно и папашина плюха по приезде из Комрата – густые тополя,  среди них высокие плоские крыши. Значит, где-то уже рядом. Тут ехал… Через некоторое время чёрной стеной стали тополя, за ними светились редкие окна пятиэтажек. В которой из них Анька живёт. Убейте, не помню… Подъезд, вроде, средний, дверь настежь. Ну, вот! и подъезд средний, и дверь настежь. Теперь на второй этаж. Такая же темень, как вчера, и свет фонаря за окном. Две двери боковые, одна прямо напротив окна. У Аньки в глазах два фонаря светились точками. Значит, здесь. Пощупал. Обнаружилась кнопка звонка. Долгий перезвон за дверью. Голос:
     – Кто там?
     – Аня! Ты?
     – Ну, я…
     – Очень поговорить надо. Может, откроешь? Это Фёдор.
     – Поздно уже.
     – Я в такую даль шёл… что же, обратно идти, не поговорив?
     Молчанье.  Щёлкнул замок, приоткрылась, тихо скрипнув, дверь. Засветились двумя искрами глаза в темноте прихожей.
     – Ой! Я сейчас свет включу. Ничего же не видно.
     Зажглась неяркая лампочка под тряпичным абажурчиком, засветилась дверная щель оранжевым светом. Раз дверь открыта, то теперь уж Федька своего не упустит. Потянул, вошёл в прихожую… перед ним девка, мелкая, Федьке едва до подбородка, по бокам головы косички, на плечах цветная шалька. Что за девка чужая?
     – Аня где? – спросил грубо, увидев обман.
     – Я Аня. 
     – Не ври! Какая ты Аня. Я другую Аньку ищу. Вчера она в эту дверь вошла…
     – Другой Ани здесь нет. Я единственная.
     – Но как же?! Мы вместе сюда пришли, а она дверь передо мной захлопнула.
     Девка пожала узкими плечиками, промолчала.
     – А ну покажи, кто там ещё есть в доме?
     Не стал дожидаться разрешения. В кухне никого. На столе горит настольная лампа, под лампой открытая книжка. Другая дверь в тёмную комнату,  нащупал выключатель – никого. Шкаф, кушетка. Этажерка с книгами.
     – А ты точно Аня?
     Девка покивала в ответ.
     – А почему, когда я сказал, что я Фёдор, ты открыла?
     – Потому что я Фёдора ждала.
     – Значит, никакой другой Ани здесь нет?
     Девка даже отвечать не стала. Смотрела, кутаясь в шальку, не было в её глазах ни робости, ни страха перед здоровым хамоватым парнем, поздним вечером и тёмным лестничным пролётом у него за спиной. Кричи-не кричи, никто не решится выйти на помощь. Одно только спокойное любопытство было в её светлых глазах. Захотелось Федьке взять её за шальку и придушить крепкими руками, но сразу же это острое желание само собой прошло. Осталась озабоченность, что не нашёл он Аньки, и сегодня уже не найдёт, – никто же не станет открывать чужому человеку ни в этом доме, ни в другом. Осталось одно – пойти завтра в кадры и взять адрес. Он вышел, не сказав девке ни слова, стал спускаться по тёмным мусорным ступеням, услышал тихий голос за спиной:
     – Ты ещё не раз сюда придёшь, Фёдор.
     – Чего? – повернулся он,
     Но дверь, из которой он вышел, была закрыта, а между ног его в этот момент проскочило какое-то шустрое животное, – кошка, что же ещё? Мгновенный страх мурашками поднялся по спине к затылку, и растаял, не успев вселиться в его бесстрашную душу.
     – Вот… заррраза… – ругнулся и услышал, как внизу, во дворе, завопила детским истерическим голосом кошка, столкнувшись на своей тропе с бандитским котярой. –
     Так тебе и надо, зараза кошачья!


     * * *
     В отделе кадров пожилой дядька, нудно и долго выяснял, зачем ему адрес, и, вымотав душу, сообщил Федьке, что адреса у них нет, потому как девицу взяли на пробу… Оформить не успели, и правильно, видно было сразу, что девица для такой работы не годная и долго не продержится… Так оно и вышло… Так что адреса нету… Фамилия? Даже запоминать не стал… знал что не понадобится. Нет, никто из наших её не знает… До свиданья, всего хорошего.
     В тот же день на базаре с пацанами вышла неприятность. Мясник Мирон, когда его попросили купить кирпич, завёрнутый красиво в газетку и перевязанный верёвочкой, рассвирепел, покраснел, как спелый помидор, и кинулся с топором на Федьку. Пришлось бежать, за ним побежали и пацаны, и весь базар видел это, улюлюкал на много голосов, и кричал вслед, чтобы они больше не попадались. Так оставить это дело, ясно, нельзя, чтобы не потерять лица, и пацаны собрались вечером, на этот раз без девок, чтобы обсудить ситуацию.
     – Надо порушить мясную лавку… чтобы знали… – говорил Коцаный.
     – А как ты её порушишь? Бульдозером? – зло смеялся Илюшка Шварц. Среди своих он за черноту был назван Шкваркой. – Или бомбу подложить?
     – Стёкла побить! – решительно предлагал другой Митька. Фамилия его была Золотарёв, а значит Золотарь.
     Молчал пока Стамескин. Федька мучительно переживал позор, и понимал, что битьём стёкол дела не поправишь. Нужно что-то такое, что напугает весь базар, всех, кто сегодня ржал им вслед и улюлюкал. Нужна кровь, хоть сколько-нибудь крови. Хоть одна разбитая голова или порезанная задница. И чтобы на глазах у всех. И правильно, чтобы это был Мирон. Но кто из нас сможет вкровь подрезать Мирона, мастера ножа и топора, больше сотни килограммов веса. Волына! Тут нужна волына! Сейчас такие времена, что достать волыну можно. Не совдепия.   Пораскинуть мозгами… Надо смотаться в Одессу. В Одессе, на Малой Арнаутской, говорят, можно купить всё. Бабки, нужны бабки. Кто его знает, сколько может стоить волына. Нужны бабки с запасом. Где взять? Ну ж, мы всё же детский сад, пока что! Сколько просадили бабок в «Буджаке»? Девок развлекали, пыжились…  Пора по-серьёзному браться за дело. Вот в «Буджаке» и надо взять бабки.
     – Так, шпана. Кончай балаболить. Будем добывать волыну.
     – Что за волына? Что это? – подивился Шкварка.
     – Пистолет, дебил, – откликнулся Коцаный, довольный, что знает, что такое волына. – Волына это пистолет.
     Повисло, как говорится, тревожное молчание. Пистолет это неожиданно и очень серьёзно. Вооружённый бандитизм, кажется, называется. Начистить кому-то морду, это одно дело, а иметь при этом пистолет в кармане, это уже пахнет зоной.
     – Не! Я в этом не участвую. – Илюшка Шварц испугался, когда услышал: «пис-то-лет», его осторожный еврейский ум сразу же и легко просчитал возможные последствия предприятия, затеянного Федькой. Тюрьма. Если не хуже. – Вы что, пацаны…
     Он увидел понурившегося Золотаря и тупую улыбку Коцаного, сердито глядящего на него из-под лба Федьку, и понял, что ничего говорить не надо, что он чужой и случайный среди них пацан, и всегда таким был. Хотелось ему в школе подружиться с крутыми пацанами и самому быть крутым, но дружбы между ними никогда не было. Хотя и не было по сию пору повода его прогнать. Теперь повод появился, и не надо даже ждать никаких слов, надо просто уйти. Он встал и ушёл. И уходя, слышал напряжённое молчание в спину.


     * * *
     Через два дня по городу пошёл слух, что ограбили «Буджак». Зашли трое с чулками на морде, с железными прутами в руках и взяли дневную выручку. Хозяин воспротивился и получил прутом по голове. Сейчас в больнице. «Буджак» закрыт, возле него милиция и следователь из Комрата. Беспредел, возмущался народ. Обсуждали – найти злоумышленников и отдать народу на самосуд! Так не найдут же, а если и найдут, так для них зона, что дом родной, это разве наказание? И точно, неделя прошла никого не нашли. Хозяин «Буджака» уже дома лечил дорогим коньяком сотрясение мозга. Кафе открыли, поставив на входе охранника, и про грабёж стали забывать. Кто-то ещё вспоминал и, не имея никакого к хозяину кафе сочувствия, ворчал: так им и надо, буржуям.
     Когда шум поутих, Федька съездил в Одессу и привёз  «макара» с коробкой патронов впридачу. Выехали в лесок, и Федька дал обоим Митькам выстрелить по патрону в консервную банку, чтобы почувствовали отдачу и не боялись стрелять, сам же отстрелял три патрона. Митьки, когда шли обратно, были возбуждены стрельбой, и хотя ни один из них по банке не попал с десяти шагов, уровень самоуважения и крутизны у них повысился. А Федька, попавший с третьего раза в самый краешек, так что жестянка крутанулась пропеллером, был раздосадован, понял, что стрелять-то просто, а вот попадать…  «Макар» тяжелил карман, надо ещё придумать, куда его пока спрятать от папаши, а особо от мамки, знающей своё хозяйство до последней щёлки. В погребе есть место за бочкой с вином, где давно вывалился камень, куда никто не сунется, пока не опустошится бочка, и не придёт время отпаривать её и наполнять  новым вином.  Школьником Федька хранил в этом тайнике самодельную финку и кастет, отлитый им самим из аккумуляторного свинца. Этих детских игрушек уже давно нет, тайник пуст и в унылом нетерпении ожидает новой кладки. Федька спустился вниз, вытряхнул из пластикового пакета, взятого с полки, чесночную шелуху, тщательно завернул в него волыну, чтобы не поржавела от сырости, и сунул в дыру. Место надёжное… Обернулся на шумок и увидел, как с полки спрыгнула Торба с мышью в пасти. Не спеша пошла она к выходу по световой дорожке, протянувшейся от входа, и изломанной на ступенях, презрительно глянула на застывшего хозяйского сынка-придурка, мол, видела я, видела, что ты там попрятал, а это твоё тайное место я давно знаю. Придушенная мышь болталась у неё в зубах, дёргая задними лапками, будто собираясь убежать.  Федька смотрел, как кошка поднялась по ступеням к выходу, в последний раз оглянулась на него, и пошла… он знал, пошла показывать мышь хозяйке, и теперь уже совсем не был уверен в надёжности своего тайника. Стоял и соображал, куда бы перепрятать «макара». Ничего не придумывалось, сунул под рубашку за ремень, выпутав из поганого пластикового пакета. Прямо как в бандитском кино. Поднялся на залитый солнцем двор, и вдруг понял, что прятать его совсем не нужно, он ловко лежит за ремнём, широкая рубаха его прикрывает. Так! Вот пусть и будет теперь при нём, готовым к неожиданностям. Круто думать, что ты вооружён и опасен!  В любой миг к бою готов. К бою готов… Вышел за калитку, пошёл на «лысину». Рано, там разве что старушки какие-нибудь сидят, тихо дожидаясь окончания дня. Шёл по Ворошилова, потом по Ленина, навстречу густо шагал с работы народ. С кем-то Федька поздоровался, с кем-то остановился поговорить, но никому в голову не вступило, что вот, протяни руку, под рубахой у него заряженный пистолет. Механизм смерти… Эти мысли горячили кровь, побуждали к риску, пренебрегали осторожностью. А если зайти в ограбленный «Буджак», заказать кружку пива в баре, поболтать с Гришкой-барменом, и ощущать в это же время печёнкой тёплую живую воронёную сталь «макара». Согрелся родимый… Зашёл, болтал с Гришкой, хозяин выходил в зал к знакомой компании, показывал, куда пришёлся удар железного прута. Представилось живо, что хозяин вдруг узнал Федьку, то ли по голосу, а то ли по манерам,  и пытался схватить его, кричал, «это он, держите его!». Но Федьке ничего не страшно с волыной, он стреляет в потолок, все в ужасе, а он спокойно уходит. Гришка доверительно рассказывает, что майор Танасоглу, начальник милиции, четыре раза приходил уже после следователя, сам опрашивал свидетелей, очень  настойчиво требовал вспомнить все приметы и мелкие детали поведения бандитов, всё записывал и опять требовал подробностей. Когда стемнело за окном, и «Буджак» наполнился людьми, и скучно стало слушать Гришкину болтовню, Федька решил, что пора идти на «лысину. Он спустился с высоких ступенек, ступил на тротуарную плитку и остановился. На «лысину» направо, но не желают ноги идти туда, и глаза смотрят в другую сторону, в сторону железки. Анька, пацан в юбке, упёртая, желанная девка не даёт покоя его сердцу. Ей бы он доверился, показал волыну, дал бы подержать в руках, намекнул бы про «Буджак». Федьке кажется, что Анька смогла бы оценить его решительную мужественную силу, крутость характера, и его неравнодушие к ней. И, может быть, стала бы с ним рядом в его жизни, а, может, и в его деле, скажем, младшим партнёром. Что пацаны?! Рядовые солдатики разбоя, на шухере стоять. Анька девка умная, с нею бы совместные дела закрутить, взять под крышу сначала базар, потом универмаг и другие магазины в городе, кафе и ресторан. Если по-умному, через несколько лет держали бы город за яйца. Её ум, моя сила. Пока текли эти мысли в его голове, ноги дошли до железки. На мосту опять шпана, вот бы стали кочевряжиться, я бы посмотрел, как бы они драпали, если бы я достал волыну. Нет, отвернулись, будто не видят, не рискуют связываться со мной. И мне сейчас не до них. Это пока. Окрепну, и этих подомну под себя. В каком же доме мне её искать, Аньку? В этом я вроде был в прошлый раз, пойду в другой. В этом тоже средний подъезд настежь, и свет не горит. Второй этаж, дверь напротив окна. Нащупал в темноте, чуть подсвеченной фонарём за окном, кнопку звонка, надавил. Сердце забилось, а вдруг сейчас Анька выйдет. Что же там никто не шевелится? Но открылась дверь, в прихожей слабый свет и… Федька увидел ту же девку, что и в первый раз, в той же цветастой шальке на плечах и те же, чуть насмешливые и бесстрашные прозрачные глаза. Он уже был готов всерьёз рассердиться, но вдруг ему стало смешно, что эта девка везде, куда не сунешься. Может, она ещё и в третьем доме, и в доме напротив? На всех вторых этажах средних подъездов? Его всё больше веселила эта забавная мысль.
     – Ты почему везде? А ну говори, пока я тебе шею не свернул… твою куриную!
     Ей тоже стало весело, и она совсем не испугалась его угрозы. Шалька на её груди развернулась, решив, что настало время показать этому грубияну длинную гладкую шейку, и выпуклые ключицы вразлёт.
     – Я-то дома, а вот ты что это ко мне повадился ходить?
     – Да я ж не к тебе?.. Я Аньку ищу… Высокую, почти как я, волосы короткие. Не знаешь такую здесь?
     – На японских островах рыбам головы сечёт.
     – Не понял! Это что за стих такой? 
     – Больше ничего про неё  не знаю. Ничего сказать не могу.
     – Так ты знаешь её? Аньку… Или нет! А ну, говори! – Решил выяснить на этот раз про Аньку. – Говори всё что знаешь!
     – Нет! Я её не знаю! Я спросила себя, где эта Анька, которую ищет Фёдор. Мне пришёл ответ, что она на японских островах рыбам головы сёчёт. И всё…
     – Ты мне дурь не гони, курица. Говори всё что знаешь!
     Решил, что пора её пугнуть основательно, вынул волыну с-под рубахи. Покрутил перед сморщенным носиком, совсем не испугавшейся пистолета девки, сделал ей страшные глаза. Она слегка призадумалась…
     – Могу только предположить…
     Бесстрашная девка отодвинулась от этой мерзкой штуки в руке у Фёдора, но губы её улыбались, а глаза смеялись.
     – Соседка сверху, Марийка, уехала вчера на бывшие японские острова. От нищеты и голодухи. Там сейчас путина и можно хорошо заработать на разделке рыбы. Знаю, что не сама уехала, ещё с двумя женщинами.
     – Где живёт Марийка?
     – Надо мной. Там старуха осталась, её мать.
     – Дверь не закрывай, я сейчас вернусь.
     – Не вернёшься. Завтра придёшь. В последний раз.
     Федька уже не слышал её, вышел, оставив дверь настежь. Наверху совсем темно, маленький блик света на потолке не разгоняет темень. Звонка не нашёл, постучал  «макаром». Раз, другой… в третий раз сильно, настойчиво. Услышал:
     – Ты, Марийка?
     Ответил:
     – Ага! Я!
     Открылась дверь. Толстая старуха загораживает вход, спрашивает, сонно моргая глазами:
     – Припёрлась? ****ь колхозная…
     Наконец понимает, что перед ней мужик с пистолетом:
     – Чего надо? У меня взять нечего.
     - Куда твоя Марийка уехала?
     - Так это она от тебя, козла вонючего, сбежала?
     «Козёл вонючий» оскорбление страшное, за которое на зоне – Федька знает про это, слышал – могут опустить или зарезать, но сейчас он не берёт в голову, что взять со старухи.
     – Уехала куда, спрашиваю! – сильно ткнул ей пистолет в зоб.
На этот раз старуха попятилась от боли и взявшегося вдруг испуга.
     – В Армению…
     – Что ей там, в Армении? Зачем?
     – Подработать. Там мужики добрые. Чужих девок любят, и денег не жалеют…
     – Сама уехала?
     – С подругой школьной. С Анькой…
     Волына стала тяжёлой для Федькиной руки, сама собою она опустилась и повисла. Почуяла волына всеми пружинами, как дрогнул и забился пульс Федькиного сердца, как тускло и пусто стало в его груди. Ну вот и конец его любви и надеждам. Федька презирал это бабское слово «любовь», но сейчас оно само возникло в его голове и осталось, потеснив ещё одно презираемое слово «надежда». Недостойные слова для мужчины… Ненависть… злое слово, но правильное, сильное. Он поднял пистолет, направил старухе в грудь и нажал на крючок. Он не увидел ужаса в глазах старухи, и даже испуг, увиденный им минуту назад, исчез. Она презирает его и не… падает. Выстрела-то не было, он забыл про предохранитель. Как глупо… Ему стало стыдно за себя, за свое неумение… Он повернулся и пошёл вниз, забыв про девку на втором этаже, забыв спрятать за пояс волыну…


     * * *
     Майор Танасоглу, опытный злой ментяра, по слухам воевавший в Африке спецназом, почти не имел нераскрытых дел, и потому недавно был повышен в звании. Своих ментов обучал спецназовским приёмам и стрельбе. Чтобы остановить вооружённого бандита, говорил,  стреляй в середину груди, в среднюю кость, тогда от сильного сотрясения организма он уже выстрелить не сможет. В лоб можешь промахнуться, а ежели в живот или даже в самое  сердце, то у него ещё будет секунда жизни, пока померкнет сознание, чтобы выстрелить в тебя. Он знал про свой город всё, и разбойное нападение на кафе «Буджак» почти сразу стало ясно ему, но не хватало прямых улик. Он знал про этих четверых пацанов под руководством Федьки Стамати, затеявших крышевать базар, и ждал только любой жалобы от лавочников, чтобы это дело пресечь. Знал и про отпор, полученный пацанами от мясника Мирона. А когда ограбили кафе, он настойчиво и досконально опросив пострадавших и свидетелей, решил, что по приметам и поведению это могут быть только они. Правда, что их было трое, и никто не видел четвёртого, ни внутри кафе, ни на шухере. Четвёртого, Илюшки Шварца, с ними не было. Почему? Встретив Шварца на улице, спросил.
     – Что, парень, дружба с Федькой кончилась?
     Он увидел, что парень испугался, спрятал глаза и промолчал.
     – И правильно. Попал бы с ним в беду… Они взяли «Буджак»?
     Парень испугался ещё больше, сильно побледнел и едва смог произнести:
     – Не знаю…
     Осталось вытрясти признание от Федькиных пацанов, не имеющих Федькиной твёрдости  духа. Он послал сержанта, что бы тот снял с улицы, желательно без шума, и привёз к нему Митьку Золотарёва. Золотарёв, не сразу, но раскололся, признавшись, что денег он с этого не поимел, потому как они все ушли на покупку пистолета. Это уже серьёзно, и надо сегодня же Федьку брать…

     * * *    
     Ночью Федька просыпался от приснившейся злой обиды на Аньку, а под утро вспомнил вдруг слова другой Аньки, бесстрашной девки, к которой случайно попал два раза. Про японские острова. А если она права, и Анька уехала ни в какую ни в Армению, а, в самом деле, на рыбные японские острова. Тогда это хоть и обидно Федьке, но не так, как про Армению. Про Армению это просто невыносимо думать. Федька внезапно осознал и освоил такое губительное чувство как ревность. До полудня он тянул время, мучился гордостью, то хотел, то не хотел идти к девке выяснять про острова.  Казалось ему сомнительным то, что она и сама ничего не знает, а только предполагает, и боялся, что это ещё больше запутает и обострит его мучительные сомнения. И всё же пошёл. Уже привычно сунул «макара» за пояс, прикрыл рубашкой. «Макар» быстро согрел свои холодные бока и перестал беспокоить хозяина металлическим холодком. Возле «Буджака» Федька усёк бармена Гришку, который всегда являлся за несколько часов до открытия бара, чтобы потусоваться с посетителями и собрать все городские новости и сплетни. Это моя работа, говаривал он. Подсел к нему.
     – Не, Федюха, - убедительно рассуждал Гришка, - сомневаюсь про японские острова. Ты знаешь, сколько туда ехать? Десять тысяч кэмэ. Это сколько же будет стоить?! Сам подумай… А самолёт ещё дороже. И заради чего? Чтобы все заработанные деньги убить на обратную дорогу? И в Армении не хрен делать девкам, там такая же нищета как у нас. То раньше было, при Советах, что девки в Армению ехали, теперь нет. Сейчас знаешь куда они потянулись? В Москву. Вот где девкам заработать можно передком. Богатый город. Особо если девка красивая. Твоя красивая? Ну, я не сомневался… Чтобы у тебя девка была некрасивая, это я никогда не поверю. Так что свою ищи в Москве. Или в Питере.
     Три бутылки ледяной «Балтики № 9», любимого крепкого пива, умерили остроту переживаний, и Федька решил, что если он и зайдёт к своей новой знакомой Аньке, то для того только, чтобы покочевряжиться над ненавистной девкой, а то и завалить её в койку и унизить насилием. Она, сучка, виновата в его душевных муках… через час он всё же оказался за железкой. Ещё не стемнело, и он не узнавал ни дома, ни подъезда, и не понимал, куда идти. Куда ни пойдёшь, весело думал он, везде она будет. Средний подъезд, второй этаж – больше ничего помнить и не надо. На звонок она и открыла ему дверь. В той же цветной шальке, открытой на груди. Бесстрашные весёлые глаза, и губы в любой момент готовые улыбнуться.
     – Здравствуй, Фёдор, – улыбнулись губы и заискрились глаза. – Разве не надо поздороваться, когда входишь в чужой дом?
     – Ещё здороваться с тобой… Ты мне вот что скажи…, может, она в Москву уехала?
     – Всё может быть, Фёдор. Может быть, что она уехала в Москву, может быть, на Кунашир, а, может быть, и в Армению. Сам выбирай. А мне это не интересно. Сейчас в мире столько всего происходит интересного и тревожного… ты не слышишь? Земля дрожит… Меня тревожит, что очень опасно именно сейчас извергается Попокатепетль, и могут быть человеческие жертвы. А тебя разве это не тревожит?
     – Че-го?  Ты чё несёшь? Какой Попакатитспетель? – Федька даже немного опешил от такого нахальства наглой девки.
     – Попокатепетль извергается… ты разве не чувствуешь дрожь земли?
     – Ни хрена не чувствую… Сейчас ты у меня задрожишь, курица. Будешь ты ещё дурить меня, поганка. Счас завалю и вздрючу…
     – Нет, Федор. Ничего этого ты не сделаешь. Потому что у судьбы на тебя другие планы. Тебе уже пора, Фёдор, поторопись. Иди! Иди! Прощай, больше не увидимся.
     Федька и сам ничего не понял, когда очутился на улице. Начинало темнеть. Как же это? Я ж хотел… А как я здесь?.. Ну раз так, то надо идти с пацанами повидаться, они сейчас точно что на «лысине». Обсудить надо, как мясника наказывать будем. На мосту, где всегда паслась мелкая шпана, на этот раз стоял милицейский мотоцикл с коляской, а возле него двое – сержант и майор Танасоглу. Майор, увидев бредущего Федьку, пошёл навстречу.
     – Гражданин Стамати! Прошу остановиться и поднять руки. Ты, морда бандитская, – нарушил устав сердитый майор, – обвиняешься в грабеже и хранении оружия…
     Федька не сразу понял, что произошло, а как понял, вытащил из-за ремня волыну и направил в сторону майора, вспоминая, что надо не забыть снять её с предохранителя… Майор, боевой мент, выхватил пистолет и всадил пулю Федьке прямо в середину груди…
     Он никогда не вспоминал про предохранитель, большой палец правой руки сам всегда знал, что ему делать.