Гавриловны. глава 5. Поскребыш

Глава 5. Поскребыш

     Зима сменяла осень, за нею шла красавица-весна, а там и лето поспевало. Краса вокруг - в любое время года, любуйся - не налюбуешься. Места во все стороны от Дона на вёрсты - красивее не сыскать: разнотравье, полевое разноцветье - от нежно-сиреневого цветков клевера до желтого подсолнухов и ромашек, от небесно-голубого полевых васильков до страстно алого маков.  Крепкие стройные деревья и разбросанные кучками по полям и дорогам кустарники долго сохраняют яркость и свежесть, едва ли не до первых морозцев. Летом дерева укроют от зноя путника или притомившегося работника зелеными пушистыми шапками, а как осень придет - цветами огня долго еще  полыхать будут, сплетая вместе желтые, оранжевые и красные листья.
     Воздух чист и свеж поутру, он пахнет арбузом и парным молоком, и речной прохладой тянет снизу от реки, вдоль по хутору и дальше, -  туда, туда, к пашням и полям. После ночного томного соловья кажутся шумными, но оттого не менее родными, утренние звуки села: радостное пение петуха, довольное квохтание да кудахтанье выполнивших свой долг курочек на подворье, голодное мычание выгоняемых коров, радостное чавканье поросят, скрип колодезных цепей.
     Аннушка любила эту пору дня: вставала легко и быстро, привычка ложиться рано и вставать затемно сохранится у нее навсегда. Утром, умывшись и прибрав волосы под светлый платочек, она уж мелькает то здесь, то там. Девчатам дозволяется позаревать, - ничего, у них еще все работы и заботы впереди, пусть понежатся чуть. В долгий сельский день им тоже хватит дела, у каждой свои обязанности и спрос серьезный. Животина не будет ждать, обкричится,- тут не отговоришься «не успела» али «забыла». А уж на кухне матери да бабушке помочь - это и работа и забава. Картошку почистить да нажарить или яишню сварганить уже и Даша в ее семь-восемь умела, про блины и говорить нечего, да даже и тесто на пирожки-пироги поставить любая хуторская девчонка сумеет. И щи сварит, и холодец к празднику разберет и за труд не сочтет .
     А как праздники подойдут - радость и детям и взрослым: отдохнуть, сладко поесть да повеселиться. Собраться за большим столом, а по теплому времени его выставят прямо на дворе - вот это и начало гулянья, все лучшее - на белую скатерть: и разносолы и овощ поспевший и мясо, - хорошая еда празднику украшение. Про дела не говорят, шуткуют, смеются, на лицах - ни заботы и ни думы тяжелой, - этого и в будни хватит, это все потом. Сегодня душа и тело отдохнуть должны. А потом уж смотря какой праздник - церковный или какой другой - и веселиться будут по-инакому. Песни играть на голоса - это уж завсегда; голосистые на празднике в почете и всеобщем внимании, они ведут мелодию, голоса сильные и чистые, а остальные подхватывают и вторят. И все это вместе так складно и так душу над землей поднимает, век бы слушал - не наслушался. А плясать начнут под песни веселые - пойдут по кругу впристукочку-впритрясочку - ну павы, не смотри на возраст! Платочки белые подостают, кружавчиками мелкими отороченные, крючочком малым понавязанные, да как поднимут свою ручку вверх, как выбросят тот плат и закружат в хороводе. И юбки их длинные да оборчатые распушатся цветастым конусом, а монисто позвякивает свою мелодию на груди. А ежели гармонь завелась  - тут уж никто не устоит.
     Там и у мужиков начнутся свои игры да состязания: прыжки да кувырки. По большим хуторским праздникам и на поле да с конями казаки будут свои умения показывать в выездке и владении саблей.
     А детвора, наевшись да налопавшись за своим детским столом, уже гоняет по селу, сегодня голосить и горлопанить можно - никто не заругает. Пацанам интересно подглядеть, как там отцы да старшие братья веселятся, послушать мужские разговоры - но со стороны: малы еще с большими рядом сидеть, не все для их ушей предназначено. Девчата, конечно, к женской половине ближе подбираются - песни послушать, моды посмотреть.
     И шел тогда уже девятьсот двадцать восьмой год, обычный совсем год, даже и революции и войны в тот год не случилось. И только два года оставалось семье Гавриила Филипповича и Анны Леонтьевны с их чады и домочадцы и родным и двоюродным их, и соседям частью, -  порадоваться жизни и потрудиться до седьмого пота, да и поплясать, стуча каблуками, на гулянках, детей кормить да учить уму-разуму. Два только года оставалось им жить на родной земле, где могилы их предков, где каждый угол и закоулок понятен и знаком. Неведомо им еще это, ибо не дано нам знание будущих наших радостей и бед. Может, к добру неизвестность эта, иначе как бы люди жили да выживали на земле этой многотрудной и многострадальной. «Ну и слава Богу!» - сказала бы Аннушка...
     И поэтому веселится Гаврила на свадьбе племяши своей двоюродной, выпил и водочки, как полагается. И полез поперед своих ровесников-сорокалеток - уже отслуживших казаков, сноровку и силушку свою показать. Дурашливо сражались и боролись они и кувыркались через голову прямо на траве зеленой шелковой. Скрутило его тут же, не отходя от ристалища. Подсобили мужики - отнесли домой, на кровать уложили. А тут уж и жена стоит головой качает:
     - Ну чего случилось опять? Накувыркался, победитель...Живот сорвал? Где    болит? Надо за бабкой посылать.
     - Мать, сглазили, наверно… Болит живот - мочи нет…
     - Ну да, вестимо...От черт красивый, сглазили его опять, - и, спрятав улыбку, уже громче Анфисе, готовой бечь на другой конец хутора:
     - Да скажи Егоровне, пусть чугунок сразу прихватит, поди, опять живот поднимать надо.
    
     Этот год, одна тыща девятьсот двадцать восьмой, был радостен еще одним событием, ничем не героическим, совсем не великим, почитай, едва ли не обычным событием в многодетной семье. Как будто нечаянно, без подготовки и ожидания (да и не ждали уже - все эти счета закрыты были и опечатаны) вдруг словно в сказке взяла да и народилась у них еще одна дочка. Опять девка! Словно по взмаху волшебной палочки - раз и явилась она, не ожидаемая и тем более желанная. Вскричала сразу и, словно зная, что в этом мире надо всего добиваться самому, заголосила и затребовала еды и тепла. Обмыли, завернули в тепленькое, да и матери на грудь, - там-то самое лучшее место и оказалось. Матушка как прижала мягенько, да руками обвила - так и нормально и нестрашно, даже и в этом новом месте неплохо. Да и молочко у мамушки нашлось. Вот и хорошо девчушке - на месте теперь.
     А тут и народ набежал - родня, куда теперь от них: надо знакомиться. И батеня с усами и чубом седым; погладил по головке, - рука шершавая, но ласковая. Сороки, наперебой вскрикивая «ой, ушки», «ой, носик какой маленький», все потрогали, носами потыкались, целуя в нос и щеки, пообслюнявили и успокоились, сели на скамеечке подле маменькиной кровати. А тут большой, с волосами белыми по всему лицу и с голосом зычным, разглядел что-то в малом кулечке и отрезал: «Ну вылитый Гаврила, глянь, и шустра, видать сразу, - казак, чистый атаман!» и рассмеялся счастливо. А мягкие руки бабушки прикрывали ее еще одной толстой пеленочкой и крестили мелко и часто. Так в кругу семейства, в натопленной хате, спеленутая туго, как принято было в те дальние уже времена, среди радостных восклицаний и тихих улыбок начиналась ее жизнь на земле.
     Наутро пришли дед и баба с Аннушкиной стороны, а братик ее Степан с женой  и Мотя с мужем своим-начальником появились попозже, дав матери и новорожденной попривыкнуть друг к другу.
     Ульяной назвали своего поскребыша родители, а дед Филипп, подумав день-другой, незнамо почему - да он и пояснять не стал, выдал свое патриаршье решение: «Ульку на меня запишите, - пусть не Пимкиной, как мы все, а Филипповой будет, в мою честь и память, пусть мое имя носит, таково мое слово». С патриархами не спорят - по его и вышло: из четырех дочерей Гавриила только одна Ульяна носила другую фамилию, - по имени деда своего, и перестанет она быть Филипповой только когда выйдет замуж. Таковы изгибы патриархальной истории.
     Росла девчонка в любви и баловстве - самая маленькая, ну как не потетешкать, не посмеяться над неумелыми попытками все понять и попробовать; например, встать, держась за табуретку ли, стеночку ли и, оторвавшись, проковылять два шага.  А потом со всего маху плюхнуться прямо на подскочившего некстати Ваську и потешно чесать поцарапанную попку. И тут же, забыв уже об инциденте, схватить махрак - сладкую замену пустышки, и, сунув его в рот, пускаться в новое приключение, ползком ли, короткими ли переходами-перепадами. И три няньки не помехой были для глубокой разведки в кухне, в сестрицыных коробочках да сундучках малых, а то и на дворе, если повезет исчезнуть незамеченной.
     И ничего в ней, в этой малятке, не было суматошного или скандально-капризного, - да, если схотела чего, обозначит прямо и недвусмысленно. И заорет, если надо, если не поймут сразу или проигнорируют. Но все это как-то понятно, все натурально, из нормальных потребностей исходяще. Вот эта-то понятность и естественность, помноженная на уверенность в своем праве хотеть и делать то, что считает нужным, спокойная независимость маленькой совсем девчоночки, принимаемая иногда за упрямство (если чего задумала -  достанет, потрогает и попробует обязательно) складывали ее характер.
И то: «казак, атаман девка», - сказал дед Филипп, а он, старый, знал в людях толк.