СА. Глава 37

Армейская жизнь в общем-то не очень интересна. Каждый день одно и тоже. Одна и та же казарма, один и тот же узел связи, одна и та же механическая жизнь. И хочется только одного – да поскорее бы всё это закончилось. И большинство, в сущности, думает только о доме. И это нормально. В армии нет ничего хорошего. «Плохая жизнь, коль молодость в шинелях и юность перетянута ремнём», - как сказал Александр Блок.
 Армия – это продукт нужды, а не радости. Она порождена не творческим гением, а биологической необходимостью. Это то же самое, что яд у кобры, челюсти у акулы и панцирь у черепахи. Никогда не восхищался армией и восхищаться не буду. Эта книга – простая констатация фактов. Это было и всё. Интересно, не интересно… Было и всё. Прыжок в сторону на два года от моего Пути. Просто запечатляю беглыми словами, как сказал Шекспир, часть своей жизни. Неприятную, но необычную часть. Именно поэтому она и достойна запечатления.

 Кое-что отразилось в фотографиях. Но фотографий мало. Я никогда не любил фотографироваться. Как правило, все военнослужащие срочной службы скапливали целые мешки фотографий для создания дембельского альбома, который начинали создавать где-то за год до окончания службы. Я был исключением из этого правила. Фотографировался мало, фотки не собирал, а дембельский альбом и не думал делать. «Ну должна же остаться память об армии», - говорили мне. Да, должна. Моя память – эта книга.

По утрам я выбегал на зарядку. Один. Вообще-то утреннюю гимнастику полагалось делать всем, и я как сержант, должен был поднять отделение в 6.00 и вывести на пробежку, а затем повести на спортплощадку. Турники, брусья там всякие… Однако я этого никогда не делал. Да и никто никогда этого не делал в нашей славной воинской части.

 В шесть просыпались «молодые» и делали уборку. Все остальные дрыхли. Но мне хотелось утром взбодриться, пробежаться, помахать руками-ногами.
Однажды, совершая утренний моциончик, я встретил прапорщика Пашкова. Он был сегодня ответственным по смене. Но никто из ответственных не приходил раньше половины восьмого, да и Пашков тоже не приходил. А тут… Может у него бессонница была? Или с женой поругался? Или к любовнице муж из командировки приехал в пять утра, и пришлось в спешном порядке ретироваться. А идти куда? Ну не домой же к жене идти в пять утра! Вот и нарисовался ни свет, ни заря.

- Зарницын, а чего ты один на пробежке? Где отделение? Дрыхнут?
- Так точно, товарищ прапорщик, - даже не покраснев, отчеканил я.
От такой дерзости у Пашкова глаза на лоб полезли.

- Что значит так точно? – прапорщик злобно задвигал желваками, - почему отделение не вывел на зарядку? И почему они до сих пор спят?
- Вчера дежурство было тяжёлое, много заявок, ребята устали…
- Устали?? Зарницын, ты где в армии или в доме отдыха?

- Я в армии…
- Ну да, я вижу… Ты в армии, а они?.. ты самодисциплинированный, но других дисциплинировать не можешь. Хороший из тебя, Зарницын, боец, но сержант никудышный.

- Так я сразу это говорил. Не по нутру мне это сержантство. Может вы меня разжалуете в рядовые?
- Ты что здурел? Разжалуете! Иди поднимай личный состав, - и он добавил несколько увесистых непечатных выражений.

Только через несколько дней я понял, что у Пашкова не было бессонницы – он специально приходил с проверкой. А выяснилось всё однажды после отбоя.
Стояла душная безветренная августовская ночь. Единственное окно в кубрике мы раскрыли настежь, но и это почти не помогало избавиться от тяжёлой массы горячего воздуха, заполнившей объём помещения. Спать не хотелось. Вернее – не моглось. Сначала травили анекдоты, а потом незаметно разговор перешёл на обсуждение прапорщиков и, в частности, Пашкова.

- Ну и сука ж он! – сказал Вовчик Туптало. – Опять бельё старое подсунул, стиранное-перестиранное, серое как дорога. А новое продал, наверное, гнида.
- И чтоб ты в этом не сомневался, - сказал я.
- И ещё нас упрекает – там ребята в Афгане гибнут, а вы здесь пьянствуете… А сам в Афгане не воевал, а воровал.

- Хоть бы полотенца новые дал, - мрачно изрёк Струнко, - а то такими утиральниками  только сапоги чистить.
- Да он тебе зимой снега не даст, - сказал Жека, - не то что полотенце.
- Тише! – вдруг прошипел Рубаха, который ближе всех стоял к окну как привидение гигантского лемура.

Медленно, на цыпочках, размахивая длиннющими руками, и похожий на фантастического зверя из произведений античных географов – нечто среднее между сурикатой, киноскефалом и орангутангом – он подошёл к распахнутому окну и перевесил почти половину своего тощего экзотического туловища наружу. Потом мягко, как кот, отпрыгнул назад, тыкая пальцем вниз и приставляя другой палец к губам.

- Там Пашков, - прошептал он.
- Подслушивает зараза! – как можно тише возмутился Туптало.
- Тихо! – замахал на него Рубаха.
Я встал и демонстративно громко закрыл окно.
- Димка, мы тут сваримся! – запротестовал Жека.
- Ничего, маленько попечёмся в духовке, пока он свалит.
- А если не свалит?

- Всё что ему надо он уже услышал, - сказал я, - под меня, гад, копает.
С тех пор мы стали осторожны и при Пашкове старались вообще ничего не говорить. Просто быть немыми, как рыбы. Я вообще его избегал и обходил десятой дорогой, если была такая возможность. Может он и копал под меня, но ничего накопать ему не удалось. Уволился я из армии с отличными характеристиками, с тремя лычками на погонах (последнюю пришил за день до увольнения) и специалистом 1-го класса. А главное уволился во время, без задержек – отслужил ровно два года: день в день.