СА. Глава 40

Десятого мая мне объявили об увольнении в запас.
- Беги Зарницын на вокзал, покупай билет, - сказал Безухов.
Беги! Да я помчался, полетел!

Целый день был в моём распоряжении. Я погулял по городу, немного побродил по магазинам, купил себе какую-то рубашку, книжку о Поле Валери и рижский бальзам в глиняной фирменной бутылке.

Возвратившись после обеда в полк, я сообщил о своём увольнении Сергею Леднёву, и в ответ услышал радостную весть, что он тоже увольняется. Сергей решил ехать со мной до Киева, посмотреть город, в котором он никогда не бывал, а затем ехать уже домой. Он взял билет на тот же поезд Рига-Киев, правда вагон у него оказался другой.

На следующий день, одиннадцатого мая мы навсегда (какое это хорошее слово – навсегда!) покинули пределы воинской части и отряхнули прах с ног наших. Солнечный, тёплый, благоухающий сиренью майский день, как и два года назад. Как будто и не было этих двух лет, и вместе с тем сколько всего было за эти два года. Ну, может быть, не так уж и много, но на книгу хватило.

Когда за моей спиной остался армейский забор, я почувствовал как сквозь мои лопатки пробиваются крылья. Так захотелось снять форму и зашвырнуть её куда подальше, но надо было потерпеть ещё сутки.

Как оказалось впоследствии, надо было потерпеть ещё почти двое суток.
Когда поезд покинул городскую черту, мы с Сергеем забурились в вагон-ресторан отмечать наше увольнение. Водку мы не пили. И ликёр тоже. Исключительно вино. И здесь произошёл… ну в общем не случай… да ничего особенного с точки зрения нормальной обыденной жизни. У меня оказался дырявый бокал – в нём было маленькое круглое отверстие, и когда налили вино, нон тонкой струйкой брызнуло на белоснежную скатерть, оставив фиолетовые пятна. Бокал и скатерть заменили. Ничего страшного. Но я почувствовал, что это нехороший знак. Что-то сопротивлялось нашей намечавшейся дружбе.

На подъезде к Киеву, Сергей сказал мне:
- Продай мне пожалуйста свою рубашку (ту, что я купил в Риге), у меня есть брюки, я переоденусь в гражданку, а то неохота гулять по Киеву целый день в форме, надоела – жуть.

И опять мне стало как-то не по себе. Мне тоже форма надоела до безобразия и хотелось от неё избавиться, но для этого мне нужно было заехать домой и переодеться. А если бы мы приехали ко мне домой, то ого-ого – застряли бы там надолго: встречи, обнимания, отмечания, пьянки-гулянки и т.д. Сергей не хотел тратить на это время – хотелось посмотреть город. Да и мне не очень-то хотелось… не хотелось перед Сергей показывать свою эмоциональную встречу с родителями… Как-то не так мне представлялся мой дембель…

Я понимал Сергея. Продал ему рубашку. Да рубашка-то самая обычная. Не в рубашке дело. И дело не в том, что целый день я парился в шерстяной парадной форме, когда в этом не было уже никакой необходимости. Дело в том, что что-то не клеилось, не складывалось, не получалось. Мы с Сергеем были слишком разные.

 Я ещё в армии это почувствовал. Но в армии совсем другие условия и соответственно другие восприятия. Но теперь за пределами армейских заборов… Я показал ему Киев. В 23.00 я посадил Сергея на поезд Киев-Адлер, проходивший через Горловку. Вот и всё.

 Мне было грустно. Грустно от того, что оборвалась какая-то нить, хотя я и не понимал какая. Может и нити никакой не было. Да и быть не могло. Разные мы были. Я страстный, импульсивный, иррациональный, восторженный поэт. Сергей спокойный, уравновешенный, рациональный, сдержанный. Ему импонировал англо-саксонский тип, мне – испанский, к которому он относился со скептическим презрением, не говоря уже о латиноамериканском. Его идеалом был некий русский барин-интеллегент, типа Тургенева.

 Моим же – русский поэт-мистик типа Лермонтова или Есенина, или испанский поэт-романтик типа Густаво Адольфо Беккера. Любимой актрисой Сергей была Людмила Гурченко, которую я терпеть не мог. Песни Владимира Высоцкого он недолюбливал, считая их хоть и правдивыми, но грубыми и примитивными. Отчасти, конечно, он был прав, но это ведь не устраняло наших расхождений. Не помню уже о чём мы говорили в поезде, но мне врезалась в память одна его фраза: «А хорошо было бы быть помещиком, иметь эдак надцать сотен гектар земли и несколько тысяч крепостных». И опять меня покоробило.

 Не знаю насколько серьёзно он это говорил, но этого я уже ни понять, ни принять не мог. Для моего анархо-бакунинского духа это звучало просто отвратительно. В армии мы находили общий язык, потому что в тех условиях мы, две белые вороны, тянулись друг к другу, ориентируясь только на цвет и форму. Но сейчас стало прозреваться и содержание. Я чувствовал как моя планета в пространстве удаляется от его планеты – каждая уходила в свою звёздную систему. Не получилось у нас дружбы. Да и не должно было получиться.

Странный у меня дембель какой-то вышел. Наверное ни у кого такого дембеля не было. И радостный и радужный, и грустный и облачный. И должен я был к полудню уже дома быть, а заявился к полуночи. Иду мимо тёмных окон родного дома и слышу через открытую форточку бой курантов (радио у нас всегда на полную мощь включено – и днём, и ночью).

 Никто меня, конечно, не ждёт. На улице теплынь, вымя неба, полное звёздного молока, отвисает до самой земли, соловьи заливаются в вишняке и кустах сирени, ароматы цветущих деревьев плывут густыми мягкими волнами. Я срываю с себя опостылевшую фуражку – ух! благодать! Дышу до головокружения ночным пряным воздухом. Хочется улететь в белые лабиринты звёзд и… хочется поскорее домой.

Звоню в дверь. Долго никто не подходит. Звоню, звоню, звоню! Трезвоню!!! Наконец из-за двери настороженный голос отца: «Кто там?»
- Тот, кто должен был приехать днём! Я это!

Да. Это был я. Собственной персоной. Как всегда нестандартно. Не в то время. Когда не ждали. И когда сам не ожидал.