Бэть

                (из цикла "Госпожа Журавлёва")



- Дурак! Хватит! Выпусти меня! – визжит Любовь Петровна в темноту.

Её голос глохнет и тонет в махровой черноте подполья. Пахнет прелыми овощами, задубевшим деревом и вересом - им обкладывают голбец от блох.

Стоя на коленях, Любовь Петровна неловко ворочается. Она вне себя. В такой дурацкий, нелепый плен Журавлёва ещё не попадала. Руки, ноги и тело женщины находятся в избе, зато голова намертво застряла под полом. Мощная спина пленницы в коротком платье «под джинсу» согнута в три погибели, руки крепко связаны сзади, шея просунута в творило – в лаз для кошки – и захлопнута опущенной крышкой. Глупая, неудобная, унизительная позиция. Кошачий ход точь-в-точь совпадает по размеру с окружностью женской шеи, будто плотник специально вырезал его для Любови Петровны.

Пышная грудь двадцатичетырёхлетней Журавлёвой широко растеклась по полу, напоминая горный оползень, сплюснулась под собственным весом. Крупные плечи Любови Петровны упираются в пол по обе стороны от голбечного «очка». Под полом темно, хоть глаз выколи - Любовь Петровна невольно заткнула собой единственный источник света.

Связанная женщина злобно пыхтит в черноту. Давно хотела заставить мужа заколотить эту дырку – ведь по дому бегает маленькая Ленка. А если провалится, не дай бог? Но Стёпка всё откладывает и кормит жену завтраками (нарочно, наверное). Тогда Любка приспособилась ставить на кошачий лаз алюминиевый молочный бидон.

Теперь в роли бидона-затычки выступает она сама. Любовь Петровна чувствует, как её роскошные волосы свободно мотаются в пространстве, перевёрнутые длинные серьги щекочут виски, а лицевые мышцы немеют от избытка крови. Если включить в подполье лампочку, Любка видела бы под собой сварную лестницу в пять ступенек, капустную кадку, бутыли с лично приготовленной наливкой, огороженный отсек для мелкой и семенной картошки (едовая хранится в уличном погребе). Видела бы стройные ряды домашних заготовок на оструганных полках.

Звуков из избы до Любови Петровны не доносится, лишь прогибаются половицы под тяжёлыми шагами мужа. Обездвижив супругу, Степан явно задумал какую-то каверзу.

- Кончай дуреть, Журавлёв! Отпускай меня! – глухо кричит Любовь Петровна и неуклюже возит за спиной скрученными руками.

Её платьице задралось до пояса, обнажая тяжёлый упругий зад в просвечивающих чёрных колготках. Сегодня Любовь Петровна в колготках «Conte», они относятся к серии средней плотности, полиамид придаёт им тёплый эротический блеск. Вообще этой модели не полагается просвечивать, однако Журавлёва сроду не жаловалась на недостаток ягодиц и бёдер. Она полная фундаментальная дама, а потому тонны спелой молочной плоти распирают тончайшую синтетику до прозрачности стрекозиного крыла.

Обтягивающий полиамид звенит как камертон, сквозь него фотографическим негативом проступают полукружья белых трусиков. Трусики дерзко делят ягодицы пополам, туго впиваются в пах, обрисовывая зажатую между ног припухлость - те самые магически влекущие лепестки наслаждения, ради которых мужики скоропостижно женятся в двадцать с небольшим, когда природный зов заставляет их лезть на стенку или в брачное ярмо.

Скрюченные руки Любови Петровны беспомощно торчат кверху, ногти тускло сверкают от бесцветного лака. Запястья женщины крепко перетянуты полотенцем. На трёх пальцах золотятся кольца – обручальное и два перстня.


Журавлёва крутит головой, зажатой в полу, сплёвывает в тёмный голбец и икает. У неё дико чешется натёртая шея, выкрученные локти и взмокшие интимные места под чёрными колготками.

А вечер начинался так удачно! Все обстоятельства благоприятствовали Любке. Стёпка с друзьями собрался на ночную рыбалку к Гаревому озеру. Любовь Петровна доверху набила ему мешок припасов. Для сугрева муж раздобыл себе полтора литра ректификата. Сразу видно: будет пить и рыбачить до утра.

Едва уехал Степан, пятилетнюю дочку Леночку выпросила к себе ночевать свекровь Александра Игнатьевна. К ней из Вологды приехал с детьми старший сын Егор, он же Любкин деверь. Свекровь была сухопарой, жилистой бабищей гренадёрского роста и угрюмо презирала свою сноху Любку за молодость, спелость и полноту.

Все знали, что Игнатьевна мечтала после армии женить Стёпку на Аньке Еловиковой – дочке своей закадычной подруги. Анька являла собой затюканное рыхлое существо, перед старшими трепетала, на танцы не бегала, косметикой и мини-юбками не пользовалась, и скорбно доучивалась в городе на логопеда. Из неё бы по всем статьям вышла идеальная прислуга для властной свекрови.

Когда вместо бледной покладистой Аньки Степан запал на языкастую и румяную Любку Курахову, Александра Игнатьевна долго не могла успокоиться - сразу дала понять, что думает о лентяйках, бесприданницах и легкомысленных особах из Кураховского корня. Хотя, видит Бог, упрекать Любку в лени было несправедливо. Пускай она выросла без отца, «нагулянной», «в подоле принесённой», но умела воротить как женскую, так и мужскую деревенскую работу: строгать доски, кастрировать поросят, колоть дрова, менять газовые баллоны.

Любовь Петровна знала, с какой стороны берутся за топор, и как насаживают лопату на черенок, чтоб не соскользнула. А ещё она была крепка, здорова и белолица, как свиловатая межевая берёза. Если фигуристая Любка в одном узком полиэстровом красном купальнике лезла крыть толем прохудившийся сарай, это зрелище могло бы собирать стадионы. Всякий прохожий голову задерёт.

Нежданную сноху Александра Игнатьевна не жаловала, но внучку Леночку привечала, часто просила дать поводиться. Любовь Петровна с неохотой уступала свекровке свою дочь, подозревая, что баба Саня дует в уши малолетней Ленке всякие гадости против матери. Но и совсем отказать «мамке Александре» в общении с внучкой нельзя: муж Стёпка сразу взовьётся и закатит скандал. Возможно, с рукоприкладством.

Ладно, решила Любовь Петровна, от одной ночки в месяц под бабкиным крылом Ленка не испортится, зато сама отдохну. В аккурат сегодня приятельница Настя Самохвалова отмечала день рождения. Спровадив Стёпку рыбачить, Журавлёва отвела Ленку к бабке с дедом, подоила корову Малышку, почистила пёрышки и поспешила на праздничный торт.

На именинах женская компания напилась самогона, попрыгала под магнитофон, пожарила курицу на берёзовых углях, попела песен, поругалась, поплакала. Помыли кости деревенским парням, обсудили приключенческий фильм «Джуманджи», новый альбом «Фристайла», турецкие косухи и брюки из прессованной кожи.

Домой Любовь Петровна возвращалась поздно ночью и сильно подшофе. На ней было джинсовое платье-рубашка гораздо выше колен, с глубоким V-образным вырезом, плотно обтягивающим грудь, и с белой аппликацией вместо брошки. Круглые коленки в чёрных колготках «Conte» блестели, будто обшитые изоляционной термоплёнкой. Красные сапожки-чулки гладко сидели на выпуклых икрах, округлые голени напоминали пляжные буйки, выкрашенные в яркий предупредительный цвет.

Джинса голубого платья была тонкой, ненастоящей: эластан да хлопок. Липкая материя ловко обливала Любкину фигуру, похожую на крутобокую цветочную вазу. Контур тесных трусиков-бразильяно с заниженной посадкой чётко проступал сзади под голубой тканью, словно прочерченный ногтем. Складки на ягодицах, выдавленные резинками трусиков, были наполнены тенью, а сами ягодицы плавно колыхались и играли, будто в тугом джинсовом мешке боролись два крупных барсука. Спереди на животе аппетитным бутербродом обозначилось место, где в тело Любови Петровны врезался пояс чёрных колготок.

На плечи женщины был небрежно накинут лиловый кардиган. Все вещи недорогие, с блошиного рынка, однако Любка умела достойно выглядеть даже в самом невзрачном наряде. Природа наделила её выдающимися бурными формами, а мелкие огрехи в одежде подправляла верная швейная машинка с ручным приводом.

Карманов на джинсовом платье не было, поэтому Журавлёва сунула в вырез на груди пять свежих снимков, сделанных у Насти на вечеринке. Эра сотовых телефонов ещё не наступила, зато на пике моды были мгновенные полароидные фотографии. Скинувшись с подругами Верой и Тамарой, Любовь Петровна торжественно вручила имениннице Самохваловой «Polaroid 636» с несколькими кассетами.

Подарок вызвал общий восторг, его немедленно обмыли. Вооружившись инструкцией, женсовет коллективно разобрался в устройстве фотоаппарата, и счастливая Настя закричала: 

- Девки, я вас так люблю! Встаньте в кучу, моментальное фото на память! Нет, каждой - по фотке! Нет, по три!... Да чо здесь толкаться? Айда к магазину через дорогу? Там липы, там качели стоят! Поприкалываемся!

- Даёшь хардкор, православные! Зажжём по-взрослому! – подключилась Вера Смышляева, потрясая аппаратом. – Настюха, помады не одолжишь - подкраситься? И расчёску?

Выбежав со двора к старому магазину сельпо нетрезвые подруги учинили разнузданную фотосессию. Подошли ещё девчонки, подъехала парочка парней на мотоциклах. Смеха, выпивки и дурачества было через край. «Полароид» переходил из рук в руки.

Начинающие деревенские фотомодели строили на камеру умильные рожицы, задирали друг другу подолы, обнимались и танцевали ламбаду. Любовь Петровна считала себя самым спелым яблочком в местном саду, хоть её порой дразнили Ножкой Буша и Нонной Мордюковой. На правах дарительницы волшебного аппарата она выторговала себе у Насти право на целых пять одиночных снимков.

- Потом в «Плейбой» пошлёшь, денег заработаешь. Только Стэну своему не показывай, мигом по башке даст! – засмеялась Верка, когда Любка встала боком к объективу и игриво приподняла юбку.

- Он на рыбалке, слава Богу! – отмахнулась Любовь Петровна. – В книжках спрячу, Стёпка сроду книжек в руки не берёт.

Около часа ночи Журавлёва тяжёлой нетрезвой поступью направилась на свою улицу. В сиянии редких деревенских фонарей блондинистые кудри Любови Петровны качались словно корона, в мочках ушей блестели серьги-звёздочки. Небо тоже было полно звёзд. Они пахли парным молоком и пастушьей сумкой. А от Любови Петровны пахло не слишком качественной бормотухой, черешней и подсолнечными семечками. Ей хотелось обнять весь мир или подраться. Из-за лямки лифчика торчали уголки полароидных фото.

***

Свет в своих окнах Любовь Петровна замечает сразу и слегка трезвеет от огорчения. В сенях ворохом лежат снасти, сети, резиновый плащ, Стёпкины рыбацкие бродни. Вот это новость! До озера Гаревого полста километров лесного бездорожья, и Журавлёва ждала мужа назад не раньше завтрашнего полудня. По её расчётам Стёпка сейчас должен вовсю шляться с бреднем по затону, вынимая из ячей лупоглазых сомов. Но он вернулся. Это означает только одно: у рыбаков что-то не заладилось.

«Держись, Любка! Нагорит тебе сейчас», - думает Журавлёва, наученная горьким опытом. Стёпка до беспамятства ревнив. Не застав жену дома по приезду, он может вообразить себе чёрт-те что. Пришла ночью, пьяная, накрашенная, с полуголой грудью…

Поправив тесное платье, Любовь Петровна тщательно вытирает броские сапожки о коврик, будто это способствует прощению грехов.

- Привет! А я к Насте на день рождения ходила! – как можно беспечнее объявляет она, перешагивая за порог. – Где рыба-то? В озере осталась, ха-ха-ха? Пошто барахло своё в сенях под ноги бросил, трудно под лавку убрать?

Степан хмуро возлежит перед телевизором с огурцом и банкой ректификата. По второму каналу идёт зарубежный детектив со стрельбой и погонями. Увидев разнаряженную жену в коротком платье, Журавлёв поднимается и спускает с дивана длинные худые ноги в шерстяных носках. На его мускулистом предплечье синеет армейская татуировка: череп в берете морского пехотинца.

- На Гаревом, бэть, сегодня инспекция шакалит, - он отпивает спирту из банки и полощет горло, словно это родниковая вода. – Рыбнадзору стуканули, мол, с электроудочкой там кто-то балует. Шухер, мусора засаду устроили, бэть. Ладно, мужики с Шестаковки встретились, предупредили на полдороге… Короче, х…й нынче, не сомы, бэть...

Со времён сверхсрочной армейской службы закрепилась за Степаном манера через раз вставлять в речь забористое словцо, да тут же его сглатывать. В результате вместо широко известного нецензурного междометия у Стёпки постоянно проскакивает загадочная «бэть».

Он отпивает ещё, крякает и переходит к делу.

- А вот тебя, бэть, где носит, шкура неаттестованная? Время полночь. Ленка где?

- Ленка у бабушки спит, а меня Настюха в гости позвала, - Любовь Петровна  невинно хлопает голубыми глазами в фиолетовой подводке. – У неё же именины сегодня, четырнадцатого. Сам знаешь…

В телевизоре раздаётся пистолетный выстрел, и нарядная Любка приседает от неожиданности. Огромный Стёпка мрачнеет.

- Офонарела, шкура? – встаёт во весь двухметровый рост. – Вырядилась как профура, платье у неё новое опять… Пуп не закрывает, бэть. Мы ещё узнаем, к какой такой Насте ты ходила... Чо за х...ня на корабле?
 
В редкие минуты ласки бывший морпех Стёпка зовёт жену «ТДК» – транспортно-десантным катером. А в остальное время – «неаттестованной шкурой», «вехоткой», «кирзой тушёной». Смертельно обидно Любке слышать такие эпитеты от супруга, который в загсе чистосердечно клялся любить жену и беречь её до гробовой доски. Самым страшным проклятием в Стёпкиных устах почему-то звучит «буфетчица». Неизвестно, чем старшему сержанту Журавлёву насолили работницы общепита, но буфетчиц он ставит по рангу ниже проституток.

Да, Любка не балерина, зато баба честная и симпатичная. Все мужики заглядываются на её роскошный бюст и аппетитные ноги. Любовь Петровна с детства склонна к полноте, и Степану поначалу вроде нравилось пышное женское добро. Но после родов он начал вдруг пенять ей за каждый набранный килограмм, за облегающие платья и выставленные напоказ коленки. За трусики-стринги, за сочный макияж, за лосины и ботфорты.

Свекровь Александра Игнатьевна не дремлет, ставит сынку в пример похудевшую и скромную логопедку Аньку Еловикову, несостоявшуюся невесту, которая без платья до пят шагу не ступит. Последний год, залезая в мини-юбку, Любка только и слышит в свой адрес: «шлёндра», «шкура», «тушёнка»…

- Сам ты шкура пьяная, бэть! – Любовь Петровна сбрасывает лиловый кардиган, стягивая с икр свои сексуальные сапоги. – Я тебе чо, крепостная, уже с бабами не выпить? На себя посмотри: неделями квасишь, как… как районный патологоанатом! Не веришь мне - поди у Насти спроси, там нас десять девчонок было, все Самохвалову поздравляли, курицу жарили.

- Поздравляли, говоришь? – Степан внезапно суёт ей руку в обжигающий вырез на джинсовом платье, будто хочет пощупать аппликацию, скрепляющую глыбы грудей.

Любовь Петровна сперва не может сообразить, зачем супруг шарит у неё в бюстгальтере. Но оказывается, зоркий Стёпка заметил под бретелькой кружевного лифа торчащие уголки полароидных фото. И вот грозный муж с отвращением и злобой держит перед собой компрометирующие глянцевые картинки, и градус напряжения в избе становится всё выше.

Веером развернув снимки, Стёпка багровеет от злобы. За каждый из них Любови Петровне полагаются жестокие пытки или смертная казнь.

- Чо за хрень? – Стёпка наотмашь хлещет жену по лицу пачкой квадратных фотографий. – Где тут Настя? Где день рождения, бэть? С кем опять сиськами по деревне трясла?

Любка слишком поздно спохватывается, что на всех фотографиях она запечатлена в одиночку, да вдобавок не в самом приличном виде. Вот не везёт так не везёт!

- Отдай! Дурковали мы с девками, Насте аппарат купили! - безнадёжно вопит она. – Верка там была, Тамарка, Валька… Хоть у кого спроси!

Нутром она понимает, что на дворе стоит ночь, и Стёпка ничего не пойдёт спрашивать, лучше влепит супруге как следует.

- Не вижу! Не вижу, бэть, ни Вальки, ни Верки! – Степан вталкивает жену на кухню, загораживает выход. – Колись, перед кем трусы выставляла? Кто фоткал? Фотомандель, бэть… С-с-сука!

Ой, не зря умная Смышляева предупреждала Журавлёву: снимки надлежит укрыть подальше от мужа.

На первом фото Любовь Петровна изображает Роковую Байкершу, оседлав «Иж-планету» Валерки Проскурина. Смеясь, красотка Журавлёва сидит за рулём в подоткнутом платье, выразительно стиснув руками полуобнажённую грудь. Голова склонена, завитушки волос дождём сыплются на круглое плечико. Коленки в чёрных колготках щедро раздвинуты. Если внимательно присмотреться, между бёдер угадывается выпуклый узор трусиков-бразильяно, почти поглощённый монументальными ляжками и заштрихованный лайкрой.
 
- Та-ак! Других баб в кадре нет. И расселась ты … на «Иже» Валерки Проскури, – моментально определяет Степан, раздирая с угла на угол фото Роковой Байкерши. – Это его трахома, бэть, морскую пехоту не обманешь! Вот ты с кем мутишь, лахудра нестроевая?

На это Любовь Петровна отвечает в точности так же, как честные сельские женщины испокон веков отвечают мужьям на облыжные обвинения:

- Ё…!... Больной, что ли?

Любка и в страшном сне не представляет себя в греховной связи с милашкой Проскуриным, поскольку знает его с детского сада.

- Вовсе мозги пропил? – констатирует она. – Чтобы я – с Валеркой? Зачем порвал, козёл? Такая фотка была классная…

Проскуря слывёт совершенно безобидным парнем, работает в посёлке автослесарем, и дал девчонкам пофоткаться на своём «Иже» лишь с прицелом на дармовую выпивку. Плюс ему немножко нравится Настя Самохвалова. В награду Валерке от души плеснули самогона и по очереди поцеловали в щёчку, измазав парня разноцветными помадами.

Вокруг женской компании крутилась ещё пара каких-то обсевков, тоже свои, деревенские. Кто-то вслух отметил, что у Любови Петровны «кассовая внешность». Это выражение польстило Любке, и она без смущения весь вечер подставляла фотоаппарату губы, грудь и приподнятое джинсовое платье. Чего стесняться, ведь всё Паромное в курсе: Журавлёва - жена морпеха Стэна и подбивать к ней клинья опасно для жизни.

- Фотка, значит, классная? Ох, и падла… - гудит Степан, глянув на второй снимок.

Здесь Любовь Петровна кокетливо уставилась в объектив голубыми глазами из-под дивных ресниц. Её губы сложены в пухлое колечко, она многообещающе облизывается и подносит к яркому ротику горлышко пивной бутылки. Пенная струйка «Жигулёвского» бежит ей в декольте, увлажняя вырез платья. Капли пива лежат на мощном бюсте, похожем на два белых гоночных шлема, с грехом пополам запихнутых в джинсовый ридикюль. Фото на вечеринке решили назвать «Пивной Королевой».

- Сучка-сосучка! – Степан рвёт фото Любки в ипостаси Пивной Королевы. – Ишь губищи выпятила, бэть, аж выпадывают. Ждёшь, пока мальчики за щеку навалят?

На третьем фото Любовь Петровна элегантно присела на перила магазинного крылечка, забросив ногу на ногу. Половину кадра опять занимает монументальная грудь, подол платья сполз под живот, изумительные ноги в чёрных колготках загадочно мерцают в свете фотовспышки, словно тронутые по контуру краской-серебрянкой.

Шаровыми молниями искрятся упитанные колени, икры в сапогах на каблуке похожи на вызревшие кабачки, тугие как барабан, готовые вот-вот лопнуть, разбрызгивая сок и гроздья семечек. Флажок белых трусиков назойливо подсвечивает из глубины сомкнутых ляжек, будто сигнал парламентёра. «Была бы я парнем – я бы на Любкины фотки три раза в день онанировала», - сказала Смышляева, главная похабница компании. Фото называлось: «Всех купили, я осталась».
 
На четвёртом фото смеющаяся Любовь Петровна стоит в профиль, выкатив на  камеру сдобное бедро, и якобы невзначай приподнимая край джинсового платья. Её богатая «матчасть», обтянутая капроном, сразу приковывает взор. Лайкровые «Conte» переливаются тёмным шоколадом, оборка трусиков канавкой взбегает по литой, упругой ягодице. Такое впечатление, что нефтяную платформу попытались прикрыть треугольным бумажным веером. Этот фотошедевр девчонки единодушно нарекли «Мадам Бум-бум», в честь знаменитого южноамериканского конкурса на самый соблазнительный женский зад.

Наконец, пятый снимок: Лесная Фея. На нём Любовь Петровна с ромашкой в волосах обвилась вокруг липы с поднятыми руками, недвусмысленно зажав ствол между чёрных блестящих ног. Поза хохочущей Журавлёвой напоминает репетицию стрип-танцовщицы, которой не досталось свободного шеста.

Степану достаточно беглого взгляда на Фею, Мадам Бум-бум и магазинные перила, чтобы понять: его бесценная супруга везде непристойно гнётся, флиртует, демонстрирует свою грудь, бёдра и выпирающее нижнее бельё. Осталось выбить признание – кто был автором фото? Перед кем законная жена так откровенничала?

Сопоставив факты, Журавлёв выносит окончательный вердикт:

- Мотоцикл – Проскури, а снимал тебя, суку, Лёшка Батраков. Он недавно «полароида» купил, хвастался, бэть. Выходит, они тебя на пару натягивали, да ещё и на память засняли? Ах ты погань!...

- Ну что ты мелешь, это мы Настюхе аппарат подарили! – пугается бедная Любка. – Отдай, скотина, не рви!

- Буфетчица!

- Г@внюк!

- Убью!

- Уйду! На развод подам!

- Я те уйду!!!

Разъярённый муж в клочья раздирает три оставшихся снимка, за шиворот подтаскивает Любовь Петровну к голбцу на кухне, опускает на колени и распахивает створку, обитую серым линолеумом.

- Побегаешь ты у меня на бл@дки! Нагнись, шалава! Быстро!

Любовь Петровна пугается всерьёз. Она решает, что ненормальный супруг замыслил сбросить её в подполье вниз головой, а там она ударится о сварную лестницу и сломает позвоночник. С жутким воплем Журавлёва упирается ладонями в притвор, отползая назад от разверстого голбечного люка. Её колени в глянцевых чёрных колготках скрипят о линолеум, будто кто-то сжал в горсти поп-корн.

- Нет, Стёпушка, не надо! Покалечусь, изуродуюсь! Запереть меня хочешь - я сама спущусь, только не толкай!

В следующую минуту Степан суёт голову жены в притвор и роняет на неё тяжёлую крышку. Крышка грохочет как французская гильотина. Любовь Петровна жмурится, ожидая услышать хруст собственных шейных позвонков. Но шея женщины остаётся цела и невредима, поскольку в крайней доске выпилена выемка - кошачий лаз.

Кошек Журавлёвы не держат – у Любови Петровны лёгкая аллергия на шерсть, - но при строительстве дома Стёпка всё равно оставил в голбце дырку. У всех соседей в избе есть кошачий ход - значит, традиция, значит, так принято.

Удивительно, как туповатому Журавлёву пришло на ум столь остроумно использовать кошачью дырку в качестве капкана для неверной жены? Любовь Петровна видит этот лаз каждый день, но ни в жизнь не догадалась бы сунуть в него шею. Бидоном его задвигала.

Наступает секунда тишины: Любка, зажатая головой в подполье, переваривает случившееся. В нос ей набилась пыль.

- Стёпка, зачем? Мне же неудобно, - наконец зовёт она откуда-то издалека, и её грузное тело возится на полу с растопыренными руками.

Могучий Степан для верности наступает ногой на крышку, затем жалобно бренчат банки – он рывком надвигает на закрытый люк холодильник «Бирюса», чтобы гнусная супруга не подняла творило и не сбежала.

Полная белая шея Любови Петровны остаётся плотно сидеть в отверстии, словно на горле ей сомкнули каторжную колодку, только в качестве «деревянного воротника» выступает кухонный пол. Теперь Любовь Петровна может смело утверждать, что на шее у неё висит весь дом.

С причитаниями женщина елозит на коленях, пытаясь вырвать голову из дырки, но громоздкий холодильник крепко прижимает крышку. Из избы Журавлёва походит на обезглавленную богомолку, бьющую земные поклоны. Жертва фотосессии не видит ничего, кроме тёмного подполья, а её огромный упругий «кормовой отсек» в красивых чёрных колготках беспомощно смотрит в потолок избы. Джинсовое платьице задралось, открывая ягодицы.

Любовь Петровна чихает в ватную темень, в отчаянии стучит кулачками по половицам. 

- Ну и шуточки у тебя, идиот! – глухо кричит она. Её голос тонет в овощной яме, будто она говорит сквозь пуховое одеяло.

Стёпка не отвечает. Наверное, ушёл в комнату хлебнуть ректификованного «шила». Бранясь и извиваясь, пленница наощупь ищет холодильник, пригвоздивший творило к шее. Шея загнута книзу, и запрокидывать руки за голову очень неудобно. В какой-то миг Любовь Петровна хватается за ролик холодильного агрегата, пальцы скользят по гладкому металлу. Она напрягает мышцы, но понимает, что сдвинуть «Бирюсу» за периметр люка у неё не получится: радиус, куда она достаёт рукой, чересчур мал.

Тогда согнутая Журавлёва подбирает руки к подбородку и пропихивает пальцы в кошачий лаз, рассчитывая приподнять творило, зажавшее ей горло в круглом проёме. Это может сработать, правда, холодильник в таком случае повалится набок, и в нём вдребезги побьётся уйма стеклянных банок, и три десятка яиц, и крынка с творогом, и бутыль с уксусом. Но если уж довелось выбирать между свободой и какими-то банками - Любовь Петровна однозначно предпочитает свободу!

Потвёрже уперевшись коленками в половицы, женщина напружинивает спину. Она умудряется протолкнуть в лаз-колодку по три пальца каждой руки, кроме мизинцев, и вцепиться ими изнутри в края крышки. Теперь только рвануть как следует, одновременно вынимая из ямы голову, и крышка должна выскочить из пазов! Пускай холодильник падает к чёртовой матери.
 
Но тут сзади приближаются Стёпкины шаги, и муж говорит:

- Больно шустрая, шкура. Щас мы тебя нейтрализуем, бэть…

С неразборчивым ворчанием зажимает зад жены между колен и «нейтрализует» пленницу, то есть выворачивает ей руки за спину и вяжет запястья посудным полотенцем. Вырваться из Стёпкиных лап невозможно.

- Да чтоб тебя! – бессильно ругается арестованная Любка из своей импровизированной темницы. Она чувствует, как изо рта в черноту капают горькие похмельные слюни, веки щиплет от пота, но вытереть их нечем.

Женщина вхолостую вертит головой под полом, едва не занозив шею о грубо обработанные края кошачьего лаза, и злобно скулит. Со связанными руками у неё нет шансов высвободиться из-под крышки, придавленной холодильником. А уж связывать-то жену Стёпка умеет, причём он неистощим на выдумку.

В прошлый раз он сделал Любови Петровне «смирительную рубашку» из её собственных эластичных лосин. Натянул супруге лосины на руки спереди, перекрестил, продел штанины подмышками, завязал сзади на пояснице. И выяснилось, что эротичные облегающие брючки, в которых Любка копается в огороде, мало чем уступают наручникам, если их особым способом надеть на женщину и завязать на спине.

Опущенное лицо набухает от притока крови. Любовь Петровна тяжело дышит. У неё шумит в висках, что-то давит на глаза, и даже губы противно набрякли, а тушь наверняка размазалась по векам и превратила «кассовую внешность» Любки в ночное страшилище.

По приходу домой она собиралась спокойно умыться, раздеться, стянуть колготки, полистать на сон грядущий дамскую книжонку. Но вместо этого Журавлёва вбита головой в подземелье со связанными за спину руками!

Любовь Петровна яростно вращает за спиной кистями. Тугие чёрные колготки по-птичьи щебечут, когда она неловко потирает полными ляжками. Крестец ноет от сгорбленного положения. Связанная женщина прикидывает, сможет ли сейчас хотя бы лечь на живот и выпрямить ноги? По всему выходит, что не сможет. Если Любка перестанет опираться на плечи и колени, если уляжется всем корпусом, её шея в отверстии заломится почти под прямым углом. Так и вывихнуть себе что-нибудь недолго.
 
- Что за напасть?... Выпускай меня, козлина! – женщина стонет и плюётся вглубь подполья. – Стёпка, мне же нельзя вниз головой! Кровоизлияние в мозги будет, инвалидкой останусь!

Вероятно, от прилива крови к голове Любовь Петровна стала соображать очень быстро. Руки у неё скручены, но остались свободными ноги. Если улучить момент и развернуться задом к холодильнику, Любовь Петровна пятками сдвинет его с голбечного люка, тогда вырвать голову из кошачьего лаза не составит труда.

Обозлённый Степан запер её не навечно, это Любовь Петровна тоже понимает. Рано или поздно муж всё равно поднимет крышку и развяжет жене руки. Стёпка, конечно, садист и психопат, и в армии ему конкретно отбили мозги, но он не маньяк и не убийца. Достаточно потерпеть час, может, два, пока Журавлёв всласть натешится, помучит Любку, напомнит ей, кто в доме хозяин. А если раньше уснёт пьяным – не велика беда.

Иногда Стёпка ещё и насилует её, связанную. Правда, это происходит всё реже и реже. Степану пока не исполнилось и тридцати, но у него уже начались расстройства по мужской части. Уж Любка-то это знает как никто другой. Сам супруг уверяет, будто у него просто «не стоит на Любкин жир», но Любовь Петровна подозревает иную причину.

Несомненно, дело в поддельном спирте. Кругом задерживаются зарплаты, гремят слова «ваучер» и «приватизация», страна лежит в руинах, инфляция бьёт рекорды, магазинная водка дорожает и дорожает. Ради экономии сельские мужики поголовно перешли на дешёвый ректификат, которым на дому приторговывает Евдокия Сапрунова и ещё кое-кто из оборотистых баб.

Журавлёва пару раз отведала этой отравы у Стёпки и зареклась – до того ей было плохо. Сапруновский ректификат воняет то резиной, то соляркой, алкаши с него не пьянеют – скорее дуреют. Деревенский терапевт Инесса Груздева уже неоднократно сулила клиентам Евдокии ранние инфаркты, язву и импотенцию, да кто в наше время слушает терапевтов?

***

Степан опять прикладывается к пойлу, закусывает пирожком с ливером из дорожных припасов. Торопиться ему некуда, толстенькая паскудница жена связана и обезврежена. В душе Журавлёв даже гордится своим изобретением – защемить Любке шею в кошачьем лазу! Со стороны кажется, будто мясистая жена в чёрных колготках встала на коленки поискать под холодильником закатившуюся монетку… А глянешь спереди – головы-то у Любки нет! Вот потеха! Голова в пол ушла.

Журавлёв не морщась опрокидывает ещё сто пятьдесят грамм и обозревает тяжёлый упругий Любкин зад в просвечивающем чёрном капроне. На упитанных женских ляжках тоже нет ни следа морщин, камертоном звенит обтягивающая лайкра, и сквозь неё как на плёнке негатива проступает ватерлиния белых трусиков-бразильяно. Трусики туго впиваются в пах, обрисовывая зажатую между ног припухлость – магически влекущие лепестки наслаждения, ради которых мужики скоропостижно женятся в двадцать лет с небольшим…

Подчиняясь минутной похоти Стёпка сграбастывает неподвижно связанную супругу за крупные бёдра. Колготки Любови Петровны скользкие и влажные, атласно струятся под рукой и приятно похрупывают. Сквозь колготки тело неверной жены испускает терпкий жар и аромат геля для интимной гигиены с алоэ вера.

- Колись, перед кем трусами сверкала, буфетчица? - почти ласково просит Степан. - Батраков, бэть, с «полароидом» был? Они тебя тоже за жопу хватали?

В ответ обиженная Журавлёва наобум лягает мужа звонкой ногой - увы, не попала. От резкого пируэта по лайкре на округлом бедре бегут размытые зигзаги, похожие на древесные годовые кольца. Колготки нестерпимо, бесстыдно блестят на выпуклой ляжке. И как дебильный Стёпка не поймёт, что Любка никому не позволяет себя хватать без разрешения?

При толчке пленница дёрнулась в колодке-люке и ободрала шею о неровное голбечное отверстие. Любовь Петровна шипит сквозь зубы, пониже уха у неё мерзко защипало. Похоже, будет ссадина.

- Бросал бы ты пить, идиот, - она бесплодно пытается высвободить руки из полотенца. – Приспичило тебе ласки – так развяжи меня и веди в постель, чтобы всё по-людски! Ох, Стёпка-Стёпка… Ты же раньше нормальный был?! Что с тобой сделалось?

Любка чувствует, как ослабла хватка мужа на её скользких ляжках. Стёпка колеблется. Потом грубовато трогает жену мозолистой ручищей между ног в щебечущих колготках фирмы «Contе». Звук тугого капрона походит на лёгкое потрескивание виниловой грампластинки.

Любкина женская плоть в паху на ощупь влажна и податлива, будто супруга спрятала в трусики свежий надрезанный персик. В хмельной Стёпкиной голове шевелится мимолётное желание. Не изнасиловать ли жену прямо на полу, возле холодильника? Приспустить с неё облегающее соблазнительное бельишко и вставить пистон, чтобы верещала на весь голбец?

Но как-то неудобно тут корячиться, можно и оконфузиться. Журавлёв пьёт четвёртый или пятый день подряд и давно не уверен в своей мужской силе. В постели бы оно проще, привычнее. Можно даже не распутывать руки Любови Петровне, разложить её на койке в этих сексуальных моделирующих колготках и связанной. Пусть пыхтит и трудится ртом. И представить, например, что трахаешь не прискучившую располневшую жену, а её стройную подругу Вальку Серовскую?...

В пропитом уме Степана мельничными жерновами ворочаются нехитрые эротические фантазии. Да что там, гулять так гулять – можно вообразить под собой хоть Татьяну Овсиенко, солистку популярной группы «Мираж». Овсиенко - вот это бикса! Когда пышноволосая «миражистка» выскакивает на экран в кожаной мини-юбке и на высоких шпильках, когда начинает вращать бёдрами и зазывно кричать «Музыка на-ас связала!...», Степану Журавлёву из деревни Паромное хочется поймать и связать саму солистку Овсиенко, гибкую как пума. И никакой не музыкой её связать, а хорошей верёвкой - по рукам и ногам. И вставить Таньке кляп, и схватить обеими руками за роскошный белокурый начёс на голове, а дальше…

Замечтавшись Степан ещё раз сжимает влажную персиковую мякоть между ног жены. Любка глухо и томно ахает. Крутит ягодицами величиной с нефтяную платформу. Выпустить её, что ли, да в кровать унести, стерву такую?

…Но момент упущен. Без стука вдруг отворяется наружная дверь. Стёпка машинально отодвигается от беззащитной, блестящей женской задницы, поддёргивает штаны, будто школьник, застигнутый за рукоблудием. Любовь Петровна остаётся маяться в притворе.

- Тук-тук, можа к вам? – рявкает свекровка Александра Игнатьевна. – Кто дома есть?

Любовь Петровна тихо матерится в подпол. Принесла старуху нелёгкая среди ночи!

- Дак ты дома, Степан? – удивляется баба Саня, увидав огромного жеребца-сына. – А говорил – на Гаревое рыбалить едешь…

- Рыбинспекция тама, бэть, - огорчённый сын вновь прикладывается к банке с ректификатом. Надежда на супружеский долг явно сорвалась. – Придётся недельку огодить… Ленка-то у тебя, мать?

- У меня, у меня! Наигралися с егоркиными угланами, ужо спят без задних ног, - подтверждает Любкина свекровка. – А я вот вспомнила, что закаточную машинку у вас брала, несу обратно… Нате, возвращаю.

Связанная Любовь Петровна ядовито фыркает в подполье. Виданное ли дело – идти и срочно возвращать закаточную машинку в половине второго ночи? Сезон заготовок отходит, огурцы и компоты у Любки давно закатаны, остальное идёт под пластмассовые крышки. До будущего лета машинка ей не понадобится. Старуха просто нашла предлог, чтобы проверить горячо нелюбимую сноху в отсутствие сына. Дома ли Любка? Одна ли?

Александра Игнатьевна входит на кухню, бросает машинку на стол и видит на полу скрюченную Любовь Петровну в униженной рабской позе, защемлённую в притворе голбца кверху задом.

Цепкий глаз старухи оценивает надвинутый на творило холодильник, связанные за спину руки Любки, могучий круп снохи в жеманных трусиках-бразильяно. Развратные чёрные колготки сверкают как полированное пианино «Кама».

Свекровь хохочет – злорадно, громко, торжествующе.

- Ико-чо! Раком сношеньку поставили? Ох и Стенечка, ох и выдумщик! В голбец башкой бабу запер! Молодец! Проштрафилась молодуха? Чо опять набарагозила?

- Шлялась где-то, бэть, весь вечер, - почти по-ребячьи жалуется большой и грозный Степан. – Фотки домой принесла… бл@дские.
 
- Так я и знала! – радуется Александра Игнатьевна. – Почто хлюстанку замуж брал? То ли дело - Анютка Еловикова…

- Пошла ты со своей Анюткой! – бессильно ругается из подземелья усталая и связанная Любовь Петровна. – Нашли образец чистоты – «Еловикова»! Как же, целочка с Казанского вокзала. Рассказала бы я, с кем она…

Пленница судорожно дёргает скрученными локтями. Полуночный визит свекрови не сулит ничего хорошего. Если с пьяным балбесом Стёпкой ещё можно как-то поладить, то с Александрой Игнатьевной такой номер не пройдёт. Поедом заест!

Баба Саня жадно собирает с пола клочки фотографий с Роковыми Байкершами и Лесными Феями, и теперь пытается совместить половинки, дабы осознать всю глубину падения непутёвой снохи.

- Ико-чо! Звезда! Вот ляжки-то расщеперила! – несутся негодующие возгласы. – Вот сиськи-то выложила! И труселями сверкает! Вот она кто есть! Срам да и только! Где ты её поймал, Стенечка?

- Болтает, что у Самохваловой была, - бубнит Стёпка, болтая в банке спирт. – Я уж было по деревне искать собирался...

- Вино ты на диване лакал, а не искать собирался! – вяло огрызается из подпола Любовь Петровна. – Выпускай меня, хронь! Голова уже болит!

У Журавлёвой болит не столько голова, сколько живот. На именинах у Самохваловой она плотно закусила и выпила, а теперь её сложили пополам и зафиксировали, как ненужную шахматную доску после партии застёгивают до следующего раза на металлический крючок. Набитый желудок упёрся в колени, он бурчит и бастует. Чёрные моделирующие колготки давят на живот слишком туго. Тонны спелой молочной плоти распирают тончайшую синтетику до прозрачности стрекозиного крыла.

- У Самохваловой - дым коромыслом, – докладывает баба Саня. – Я мимо шла – ворота настежь, музыка орёт, девки регочут!

- А Проскурю, Лёшку Батракова с ними не видела? – ревниво спрашивает Степан.

- Не-а. Только Смышляева у палисадника блюёт.

Степан несильно поддевает ногой лоснящийся зад связанной супруги. Любкины ягодицы тяжело всколыхиваются, будто в колготках борются два крупных барсука. На лайкре обтекаемо играет отражение стоваттной кухонной лампочки.

- Где-то по деревне налеталась, фотки с трусами приволокла, а теперь насовсем уйти грозится! – гудит муж.

- Не так всё было! – кричит из голбца оболганная Любовь Петровна. – Сам меня только шкурой, да шлюхой, да буфетчицей…

- Куда это ты уйдёшь, голубушка? – недобро поёт Александра Игнатьевна, вперившись взглядом в пышную задницу снохи, словно на ней написан ответ. – От выкаблучивает, зараза? Мы её, значит, в дом взяли голоштанную, одели, обогрели…

Это наглый поклёп. Пусть за Любкой и не велось богатого приданого, но сразу после техникума она пошла работать в колхозную контору, без дела никогда не сидела, берегла всякую копейку и даже беременная Ленкой исправно тянула хозяйство.

- Отпустите вы меня! – Любка исступлённо трясёт головой, зажатой в люке. – На день рожденья я ходила! Чо пристали, злыдни? Ой, живот болит!... Сейчас в колготки напущу!

- Скажи сперва, с кем по деревне бегала? – вопрошает баба Саня строго. – Перед кем добром бабьим вертела?

- Да чо там разговаривать, бэть? – машет рукой закосевший Степан. – Спать уже охота. Вкачу ей линя флотского, и отбой тревоге, штоб по мотоциклам чужим боле не сидела!

Метнувшись во двор, Стёпка вырывает берёзовую вицу из метлы и хлещет жену по сочным ягодицам в чёрных колготках, будто обшитым термоизоляционной плёнкой.

Любови Петровне чудится, что её полоснули по заду осколком стекла. Она орёт из подполья дурным голосом, плюётся, матерится, но ей некуда отползти, нечем закрыться, негде спрятаться. Кошачий лаз держит её за шею надёжнее корабельного якоря.

- Добре, сынку, добре! – поощряет довольная свекровь баба Саня. – Баб учить надо.
 
Степан хлещет неверную жену, Роковую Байкершу, ещё несколько раз по дивно богатой «тыльной матчасти», пленная Любка рычит, выламывает за спиною связанные руки. И вдруг на середине экзекуции Степан понимает, что пьян, устал, и злость его тоже сама собой улеглась. Выпитое за вечер ректификованное «шило» сделало своё дело.

- Ишо! Ишо! – подзуживает мать, гордая суровым сыном.

- Хорош! – Степан швыряет в угол упругую вицу. – Будет шкуре наука. Пусть знает, бэть…

- Эх ты, телок! – оброняет баба Саня презрительно. – Говоришь, Любка уходить от тебя хочет? И правильно уйдёт! Мягкий ты. Пельмень, а не мужик!

- Не слушай её! Развяжи меня, Стёпка! – Любовь Петровна вновь ёрзает у холодильника, скрипя трусами и колготками. – Чо ж это деется, в конце-то концов?! Нинка Корзун со своим Кольшей не разлей вода живут! У Альки  Долгоборовой с Толяном – тоже всё миром! А мы?... Связываешь, мучишь, в голбец мордой закрываешь! Жопу вот исхлестал! Сколько можно-то? 
 
Любка начинает плакать - не столько от боли, сколько от обиды. Она ощущает, что на лице у неё в один винегрет смешались слёзы, пот, слюна, косметика. Алая помада, голубые тени и модные фиолетовые подводки, скорее всего, разукрасили её под индейца Чингачгука, вышедшего на тропу войны. Белокурая вечерняя укладка – волосок к волоску надушенная аэрозольным устойчивым к непогоде лаком – от висения вниз головой стала похожа на парик кикиморы. Горит выпоротый мужем зад, бунтует переполненный живот, затекли колени, распухли стянутые полотенцем кисти рук.

- Уйдёт! Уйдёт она от тебя, Стенечка! – талдычит своё подлая Александра Игнатьевна, жаждая дальнейших развлечений. – А куды уйдёт? Материн дом у неё запродан. Стало быть, к мужичонке от тебя уйдёт! К Валерке Проскуре? Аль к этой обезьяне, Сапрунову Федьке? Он со школы по Любке твоей сохнет! А можа, к Ваське Рубакову, гулевану своему дорогому? Говорят, это он в своё время Любку из девок в бабы произвёл!...

- Заткнись, падаль старая! Стёпка, развяжи! – взвивается Любка. Сил нет выслушивать свекровий бред.
 
Стёпка совсем запутался, он машинально хватается за банку с ректификатом, взахлёб допивает остатки. Кадык его прыгает, будто паровозный поршень: вверх-вниз.

- Давай спросим у твоей Любаши, куда она салазки навострила? – не унимается коварная свекровь. – Передо мной не устоит, всю правду скажет, пока лежит к небу жопой да связана… Давай?
 
Жуя пирог с ливером, Журавлёв недоверчиво смотрит на мать. Александра Игнатьевна здорова и жилиста, гренадёрского роста, хоть сейчас паши на ней! Как бы не сломала ничего подопечной.

- Пытать, что ли, эту шкуру надумала, бэть? – осторожно ворчит он. – Любка свою пайку получила, ей хватит. Сгоряча изувечишь мне девку…

- Да что ты, Стенечка? – елейно хихикает Александра Игнатьевна. – Нам в дому убогих не нать. Пальцем я твою красавицу не трону. Волоска с головы не уроню.

- Это как? – интересуется сын, постигший в армии разные премудрости связывания, конвоирования и допроса военнопленных. – Любопытственно даже, бэть…

- Нет! Стёпка! Не надо! – кричит Любовь Петровна из-под пола.

Свекровь в избе уже командует:

- Стёпка, прижми ей ноги! – железные пальцы мужа хватают госпожу Журавлёву за упругие икры. Словно неподъёмные кандалы на ногах пленницы повисли.

Обмирая от страха, Любовь Петровна слышит как гадина-свекровь шагает по кухне туда, сюда. Слышит, как прыснул пьяный Стёпка… Господи, какую казнь они ещё изобрели для Любки, имевшей несчастье родиться слишком броской, сдобной, сексуальной для деревни Паромное?

Зачем она делала с Настей проклятые эротические полароидные фотки? Зачем тащила их домой? Роковая Байкерша, Пивная Королева, богиня красоты с большим бюстом и белыми трусиками… Со свету тебя сживут в этом узколобом семействе. Одно слово – фотомандель ты безмозглая.

- Ну, говори, краля! – набатом ударяет вверху голос свекрови. – К кому от Степана бежать собралася?

Связанная Любовь Петровна сжимается. Она ждёт страшного удара, болезненного укола, прижигания калёным железом. В распоряжении злобной бабы Сани находится всё её обильное тело, и Стёпка крепко держит жену за ноги, а руки по-прежнему смотаны полотенцем. В таком состоянии женщина пригодна для любых чудовищных экспериментов.

Но ни удара, ни ожога не происходит. Просто Любке внезапно кажется, что по её пятке, обтянутой капроном, пробежала мохнатая сороконожка.

Журавлёва дико визжит в глубину подполья. Грузная, полнокровная, она всегда боялась щекотки. Однако сороконожка не исчезает. Она то появляется на пятках, то ползёт по выпуклым икрам, похожим на округлые пляжные буйки. Шарится в подколенных сгибах, скользит между бёдер, раздражает нежные сгибы локтей, надоедливо бегает по оголённым запястьям.

- Говори, шмара, куда от Стёпки намылилась? С кем сегодня титьки фотографировала? - вкрадчиво нудит свекровь.

Любка обречённо верещит от проделок вездесущей сороконожки. Оказывается, сметливая баба Саня вооружилась веничком, которым Любка в дни стряпни смазывает пироги. Пучок пёрышек хранится на виду, в миске возле хлебницы. Теперь свекровь деловито водит кончиком пера по телу распутной снохи и ведёт заунывный допрос.

- Где? Куда? С кем?...

- О-ой!... Не-ет!... Отстаньте, твари! – извивается бедная Любка, натирая шею о кошачье отверстие, дрожа, икая, плача и смеясь одновременно. – Ах! Да что вы?... Ох! А-ха-ха!...

Стёпка с ухмылкой сжимает спелые кабачки жениных голеней, а баба Саня методично ведёт пёрышком разведку на бьющемся теле в задранном джинсовом платьице, выискивая самые уязвимые, потаённые Любкины места. Чёрные колготки и трусики-бразильяно облегают аппетитную пленницу чересчур плотно и не могут защитить трепетную дамскую кожу. Каждое лёгкое прикосновение сквозь капрон возбуждает женщине нервные окончания, заставляет мышцы сокращаться, кровь – бурлить, а пленницу – безумствовать.

Александра Игнатьевна щекочет Любке пальцы ног, пятки, толстые ляжки, ладони, запястья, складки девичьего жира на боках. А когда просовывает веничек к мокрой промежности снохи с обтянутыми «магическими лепестками наслаждения» и орудует там - Любовь Петровна просто звереет, задыхаясь от щекотки, сексуального напряжения и ненависти.

- Где? Куда? С кем?...

Пёрышко продолжает путешествие. Пальцы ног, пятки, толстые ляжки, ладони, запястья, складки девичьего жира на боках, промежность.

- А-а-а!... Сучка-а-а!... Охо-хо!... Я… я… 

***

Вопя в черноту голбца, Любка вспоминает, как однажды нечаянно включила  телепередачу об изощрённых азиатских пытках. Среди арсенала разнообразных мучений древние китайцы широко практиковали и пытку щекоткой. Босоногих женщин усаживали в деревянные колодки, из которых невозможно сбежать, заковывали руки-ноги и принимались щекотать. Долго, нежно, непрерывно.

В телевизоре смазливая репортёрша в тесных шортиках обходила жутковатые колодочные устройства с отверстиями для рук, горла и лодыжек пленников, даже примеряла деревянные кандалы на себя. Защёлкнув обручи на красивых загорелых ногах, журналистка со вкусом живописала, как страдали жертвы от насильной щекотки, как задыхались, хрипели, а под конец сходили с ума.
 
Репортёрша совала в колодки запястья и шею, на минуту застывала в беспомощной позе, подмигивала телезрителю, облизывалась, потом со звонким смехом скидывала с себя пыточные конструкции и шагала по музею дальше, повиливая шикарным задом. 

Китайские палачи использовали для «весёлой пытки» гусиные перья, индийские мастера заплечных дел мазали пятки невольников солёным раствором и пускали к ним коз. Козы с удовольствием слизывали соль шершавыми языками, а жертва смеялась до слёз, до хрипоты, пока пуп от натуги не лопнет.

Вьетнамцы… вьетнамскую разновидность пытки Любовь Петровна почему-то подзабыла. Ах да! Вьетнамцы натирали пленниц мёдом и прикладывали к ним перевёрнутую глиняную плошку с муравьями или мухами. Обычно палачи избирали мишенью пятки, подмышки, соски и половые органы женщин. Насекомые ползали в замкнутом пространстве, и могли до смерти защекотать жертву хоботками, крыльями, лапками.

Ой, какие страсти! Любовь Петровна вспомнила телевизионное шоу, вспомнила даже имя смазливой ведущей – Диана, - но это не улучшает ей настроения. Александра Игнатьевна истязает пленницу не больше двух минут, но где-то на задворках сознания Любка понимает: ещё несколько упражнений с пером на пятках и в трусиках – и она в неистовстве оторвёт себе прикованную голову, оставив её валяться в голбце. Полетит забубённая голова Журавлёвой среди банок с кабачковой икрой, клубничными компотами, маринованными огурцами.

***

Внезапно Стёпка отпускает жене ноги. Словно лопнувшая тетива левая Любкина нога взлетает в воздух и ударяет свекровке бабе Сане в хрящеватый грачиный нос.

Склонённая над пленницей Александра Игнатьевна с грохотом валится навзничь, поперёк кухни. Её гренадёрский хриплый вой заглушает даже измученную сноху. Кровь гейзером брызжет из обеих ноздрей свекровки, заливая линолеум, пачкая той морщинистые руки и старушечье стёганое платье-халат.

- Ты чо-о? – булькает старуха. - Чо так резко отпустил, сатана-а?

- Дак Танька Овсиенко поёт, бэть! – Стёпка радостно убегает в комнату.

Импортный детектив со стрельбой закончился, началась ночная эстрадная передача. На сцене скачет группа «Мираж» во главе с роскошной солисткой в кожаной мини-юбке, гибкой как пума.

Припав к голубому экрану, Стёпка до отказа крутит ручку громкости, и избу заполняет такой самолётный рёв, что даже у Любови Петровны, окунутой в голбец, закладывает уши:

- Музыка на-ас связала!

Тайною на-а-ашей стала!...
 
Александра Игнатьевна лежит на полу, хлюпая и шмыгая разбитым носом.

На некоторое время невольница остаётся без присмотра и поспешно этим пользуется. Получив некоторую свободу, быстро перебирая коленями, Любовь Петровна выполняет свой заветный план: разворачивается вокруг кошачьего лаза. Упирается пышным бедром в холодильник «Бирюса», наваливается, оттирает агрегат с крышки голбца. Холодильник откатывается без особого сопротивления, измотанная Любка вслепую поддаёт ему вдогонку пяткой. Внутри брякают банки, склянки, бутыль с уксусом. зато люк теперь не прижат к проёму.

Любовь Петровна переползает обратно, убирает толстые колготочные колени с люка и выдёргивает голову из пола вместе с творилом.

- Позабудь об этом дне!

Спор не нужен никому-у!... 
 
- Да выключи уже звук! – слабо ругается лежащая свекровь, пытаясь унять бегущую кровь. – В лося вымахал, а всё ума нет, меломан хренов! 
   
Когда Стёпка досыта насладился сексуальной солисткой «Миража» и возвращается на кухню, взлохмаченная Любовь Петровна стоит в полный рост возле криво сдвинутой крышки с кошачьим лазом. Шелковистая шея исцарапана о дерево, грудь, похожая на два белых гоночных шлема, выбивается из V-образного выреза, увенчанного белой аппликацией. Из-под задранного джинсового подола словно сигнальный флажок парламентёра мерцают белые трусики-бразильяно, заштрихованные чёрной лайкрой. А лицо…

- Развяжи мне руки! – очень раздельно и отчётливо велит Любка, кивая на запястья, скрученные за спиной посудным полотенцем. – Бегом - развязал - мне -  руки! Затирать надо. Время ночь, а твоя дрянь весь пол кровищей улила!

Лицо Любови Петровны таково, что даже огромному морпеху Стёпке не хочется спорить с супругой. Подойдя, он распутывает узел на Любкиных руках. От Любки пахнет черешней, потом, сырыми чёрными колготками и чем-то аптечным. Наверное, аэрозольным, устойчивым к непогоде лаком для волос.

Заново обретя свои руки, Журавлёва бесстыдно суёт пальцы в пах и ненасытно чешет затёкшие, перевозбуждённые магические женские лепестки. Колготки «Conte» по-птичьи щебечут и чирикают от этой интимной процедуры, от нетерпеливого царапанья.

Сглотнув слюну, простодушный Стёпка думает, что ноги у его жены ничем не хуже, чем у этой… гибкой пумы из «Миража». Конечно, пополнее, но в целом хоть куда – упругие, сверкающие, соблазнительные. И вся Любка хороша собой как нарядная крутобокая цветочная ваза. А какая яркая, сексуальная она вышла на фотографиях!... Зачем он их порвал? Да пусть бы она фотографировалась, Бог с ней! Грешно прятать такую светлую, жгучую, невероятную  красоту.

Взяв со стола полароидные обрывки, Степан составляет две первых попавшихся половинки. Получается фотография с «Мадам Бум-бум». Любка улыбается, выпятив бедро. Восхитительные колготки «Conte» переливаются тёмным шоколадом, оборка трусиков канавкой взбегает по её литой, упругой ягодице. Вроде как нефтяную платформу попытались прикрыть треугольным бумажным веером. Класс!

- Любка, ты извини меня… - угрюмо говорит Степан. – Зря я так, бэть… В голбец пихал, снимки порвал… Люблю я тебя, бэть… То есть – просто люблю.

Давно, очень давно не говорил он жене этого слова. Гораздо чаще злобно бросал мимоходом: «ТДК», «шлёндра», «буфетчица».

- Чтоб завтра же это очко в твориле заколотил! – сухо говорит Любовь Петровна, одёргивая подол. – Мне надоело бидон на неё ставить.
 
- Заколочу, - Стёпка взвешивает на руке пустую банку из-под ректификата.
 
Любка перешагивает через Александру Игнатьевну, шумно брызгается из рукомойника.

- Заводи мотоцикл, сейчас же Ленку от свекровки забирай, - добавляет она через плечо. – Ноги её больше у бабки не будет. И эту тварь увози отсюда на хер, понял? Её ноги тоже тут больше не будет. Понял?
 
- Ох, Стенечка, худо мне! – блажит с пола баба Саня. Дублёное гренадёрское лицо Стёпкиной матери в потёках крови походит на колдовскую африканскую маску. – Сломала мне! Нос мне сломала твоя шкура неаттестованная!

- Мало сломала! - говорит вдруг Стёпка. – Мама, заткнись, бэть!... А то добавлю, бэть! 

И идёт в гараж заводить мотоцикл.