Анти-Кришнамурти - фрагмент 5

* * *

                ...но осуетились в умствованиях своих,
                и омрачалось несмысленное их сердце.
                Рим. I, 21

В своей книжке Кришнамурти много жалуется на недостатки ума, на его фрагментированность, порождающую конфликты, страхи и страдания, на его отупелость, невосприимчивость и обусловленность, но прежде всего заметна серьезная переоценка им значения ума и мышления в существовании. Рационализм Кришнамурти видит мир как сумму последствий рацио. Он ис-ходит из того, что сам корень человеческого несчастья — в мышлении. Но разве это так? Разве, перестав думать, можно пресечь страдания? Да живи ты хоть без единой мысли, без единой крупицы памяти, — страдания, терзающие твое грешное тело, принудят задуматься и вспомнить. И страдая, ты все равно задашь проклятые вопросы: почему? зачем? за что?
Не мышление породило страдания. Весь бесмысленный, дорефлективный мир страдает, но лишь один человек задается вопросом — почему? Вот что встречаем мы у Кришнамурти по поводу страха и страданий: «...я вижу красивое облако или горы, ...или первый весенний листок, или голубую долину, ...или великолепный закат солнца, ...Я смотрю на все это с восторгом и не замечаю тогда, что нет наблюдающего, а есть только красота, равная любви. В это мгновение я отсутствую со всеми моими проблемами, тревогами и страданиями. Есть только это непо¬стижимое чудо. Я могу глядеть на все это с радостью и в следующий момент забыть об этом. Или же включается ум, и тогда возникает проблема... Я говорю себе, что хотел бы увидеть это еще много раз... когда в восторг включается мысль, ...она превращает его в удовольствие. Мысль хочет повторить это переживание» (с. 23). И далее мы читаем: «...если вы можете смотреть на вещи, не позволяя включаться удовольствию, ... — если вы можете смотреть на это, не стремясь к тому, чтобы переживание повторилось, тогда не будет страдания, не будет страха, а будет лишь одна потрясающая радость» (с. 24). Как замеча¬тельно просто! Не включать мысль и не включать память, т. е. не осмысливать переживания, не стремиться продлить восторг. Когда-то Жан Жак Руссо высказал сходную мысль в своем знаменитом «Эмиле»: «Человек способен по-настоящему насладиться только тем, с чем он готов расстаться». Увы, сказанное им не превышало общего уровня идей французского Просвещения ...идей чувственных и неглубоких. В подлинной же своей глубине эта проблема предстала духу Гёте. Это фаустовская проблема. Именно Фауст в своей сделке с чертом пытается построить алгоритм дурной бесконечности, не отдаваться ничему до конца, не искать продления мига, ни одно из мгновений не почитать за высшее, то есть за такое, которое стоило бы продления на вечность. Фауст надеется этим алгоритмом провести не только черта, но и самого Бога, пройти между раем и адом, закрепить себя в существовании, как он полагает, навсегда. Но гениальности Гёте открывалась настоящая глубина человечно¬сти, и потому он неизбежно приводит Фауста к переживанию момента предельного осуществления, ...момента, который стоит вечности и который душа Фауста требует увековечить. Это и есть подлинная правда о человеке, момент Истины, когда дьяволу кажется, что он торжествует победу, что он овладел душой ненасытного грешника. Но именно в этот момент вмешивается Господь, ибо Он знает, что та внутренняя жажда, которую дьявол принимает за продолжающееся похотение жизни, есть, в момент высшего духовного взлета, ожившая память бессмертия, есть требование конца жизни и всех ее похотей, устремление в вечность, где момент Истины продлится в целостном Божественном бытии.
К сожалению, все это скрыто от взгляда Кришнамурти. Он не видит и не желает знать человеческих глубин. Он вообще не понимает, что требование повторения блаженства (он именует его удовольствием, демонстрируя большую неразборчивость в существенных различиях между удовольствием, как удовлетворением плотской похоти, и блаженством, как переживанием духовного взлета1), — что это требование залегает не в мышлении и не представляет ошибки человеческой мысли, что оно коренится в глубине человеческой интуиции, протестующей не только против краткомгновенности блаженства, но и вообще против разрывности времен, несущей боль, страдание, смерть. Когда Гамлету открывается преступный ужас жизни, таящей убийство под королевской мантией Клавдия, он произносит вещие, поистине богомудрые слова: «Порвалась дней связующая нить. Как мне обрывки их соединить?» Он ощущает боль греховной жизни как трещину времени, как отверзнувшуюся бездну зла. Человек не только не может отказаться от продления блаженства, от повторения пережитых минут совершенной красоты, он имеет духовное требование увековечения блаженства и совершенства, ибо и то, и другое есть родовая атмосфера духовности, первородное предназначение души, ее память о рай¬ской жизни.
Утратившая эту жизнь, потерявшая райское обиталище душа тем не менее сохранила интуицию о своей духовной родине. Все существо человеческое страстно взыскует своего первородства, своей от Бога завещанной обители. Человек ищет пресечения мук плоти и духа, муки времен с их провалами и разрывами. Человек не может согласиться и не согласится никогда, противу всех рассудочных рекомендаций, со скоротечностью счастья, мгновенностью блаженства. Душа испытывает и до конца мира будет испытывать страх перед тленностью красоты, перед тленностью своего собственного восторга и блаженства, которые неудержимо гаснут, увядают в темнице смертного времени, пожирающего мгновения. Душа протестует против кастрированности своих собственных сил под тяжестью неискупленного греха, она желает вдохнуть весь богосо¬творенный мир в его первозданной красоте и задержать на вечность это дыхание. То, что душа страдает от невозможности сделать это, есть не ошибка неверно ориентированной мысли, а мука об утерянном рае, переживание бездны, в которую сверглась человечность и вслед за нею весь мир по роковой логике грехопадения. Страх — всякий страх на этом свете — есть переживание падения из вечности во время, из света во тьму, из бессмертия в смертность, из светлой неизвестности промысла Господней Любви в темную неизвестность богооставленности. Тоска по мигу блаженства, страстное желание повторить его, задержать есть отнюдь не простое недоразумение, которое можно рационально осмыслить и исправить, — нет, это желание и эта тоска есть протягивание рук к Создателю, мистическое знание души о том, что Он существует и ждет, что блаженство, которое она в этом мире испытывает как экстатический миг, предвечно дано ей как жизнь.
Рационалистические рекомендации Кришнамурти — жалкая пилюля обезболивающего, покупаемая за непомерную цену отречения души от ее смысла, от памяти о своей небесной отчизне и Небесном Отце. Кришнамурти призывает выключить ум, однако в действительности понадобилось бы как раз полнейшее и форсированное включение всех доз рассудочности, всех хладных сил ума, чтобы остановить и обездвижить душу в ее страстном устремлении к смыслу: не к удовольствию или эстетическому гурманству на миг, а к блаженству на вечность. Если б душа не имела непреложной интуиции смысла, то у разума не было бы никакой проблемы ликвидации «ошибок» и восстановления «разумного хода вещей». Тоски по вечному блаженству (или многократному повторению удовольствий, как это интерпретирует Кришнамурти) вообще не существовало бы. Ей неоткуда было бы взяться, как и самому представлению о вечности, так как разум не способен выдумать, тем более сделать столь мучительно живым и важным, ничего, что не содержалось бы в существовании. Разум — зеркало. Он не творец. Если внимательно вглядеться во все построения и схемы, во все умственно порожденные «ужасы» и «блаженства», во всю фантастику разума, то она окажется лишь суммой многообразных и порой кошмарных комбинаций знаемого мира. Зрение же нездешнего, «несуществующего» есть привилегия души, ее интуиций, ее ясновиденья, которые не только далеко превосходят пределы знаемого, т. е. сферу разумного, но и в корне отличаются по своей природе от любого разумного знания. Настоящий ужас и подлинное блаженство коренятся в нездешнем, потустороннем, во тьме грехопадения и Свете Божьего Творения, т. е. в том, что было до мира и от чего начался мир. Настоящий ужас и подлин¬ное блаженство обитают на грани и за гранью мира сего. У них есть названия, и эти названия столь же просты, сколь и невместимы: смерть и вечная жизнь. В них слиты самоочевидность и непроницаемая тайна, они — квинтэссенция известного и неизвестного.
Здесь мы подступаем к возможно самой существенной из посылок Кришнамурти в его борьбе за свободу от известного.
Всю сумму известного Кришнамурти представляет бессодержательным набором жизненной чепухи: умственных представлений, абсурдных учений, безосновательных и совершенно внеш¬них авторитетов, идеологий, эксплуатирующих человеческий ум, самого ума с его обусловленностью, фрагментированностью, ошибочными ориентациями мысли, порождающими совершенно излишние страхи и страдания. Ясно, что ото всего этого необходимо освободиться, чтобы ничто не стояло на пути «потрясающей радости», ожидающей человека в царстве свободы от известного. Однако — и это понимает Кришнамурти — на пути в «царство свободы» перед человеком стоит еще одно препятствие, и препятствие столь тяжкое, что оно кого угодно попятит назад. Это препятствие — н е и з в е с т н о е. И тут Кришнамурти снова применяет «неотразимое» оружие своего рационализма: «Вы не можете испытывать страх перед неизвестным, так как вы не знаете, что оно такое, и, следовательно, нет того, чего вам надо бояться» (с. 53). Вот такое лучезарное постановление.
«Так как вы не знаете, что оно такое...». Но именно перед незнаемым испытывает душа не просто страх, но мистический ужас, ибо душа живет верой, которая соблазняема безверием, и душа живет надеждой, которая может (!?!) не сбыться. Даже самое страшное знаемое легче, чем тягота тьмы, покрывающей будущее. Из этой тьмы овевает душу не только согревающим ветром веры, но и ледяными ветрами безнадежности.
Кришнамурти снова демонстрирует полнейшее отсутствие знания глубин душевной жизни. Такое впечатление, что человек в представлении Кришнамурти живет только поверхностью зримого и осязаемого мира, что сознание его — простая логическая коробка, из которой по мере необходимости вынимаются ответы на возникающие вопросы. Ответы все в наличии, необходимо лишь правильно выбрать ответ на вопрос, поставленный жизнью. Если ты боишься, но не знаешь, чего ты боишься, то ты и не можешь ...не должен бояться. Что-то вроде простой детской игры: чего не видишь, того и нет. Но неосязание, невиденье, неощущение непосредственного источника страха еще не означает незнания. Человеческое знание неизмеримо глубже и таинственней, чем это представляется рационалисту Кришнамурти. Само существование, сама жизнь есть постоянный источник страха и ужаса, и они живут в душе человеческой, живут «беспричинно» ...необоримо. Как во вселенной существует реликтовое излучение — невидимое и неслышимое дрожание — отголосок начала, память «Большого Взрыва», — так живет и в душе дрожание страха, реликтовая вибрация духовной памяти о большом срыве человеческой свободы, о великом потрясении Творения грехопадением и последовавшем богоотпадении. Это не есть рациональный страх перед рациональным, и он не может быть ни познан, ни преодолен на путях рацио. Источник этого страха, его абсолютная первооснова, не виден никакому взору кроме взора религиозного, ибо религиозный взор — это взор с тех высот, откуда различимы прамирные и послемирные дали. Око верующее есть око мудрости, око интуи¬ции, и ему духовно зримо сотворение человека по Образу и Подобию Господа, сотворение его бессмертным и свободным, наделенным дарами и осененным вечностью. И оку верующему открывается ужас богоотпадения, ужас утери Рая, катастрофа низвержения Образа и Подобия Божия во тьму, в болезнь мира сего. Верующее око видит лихорадку мира в оковах падшей плоти ...видит сам этот мир как торжество сатаны, совлекшего душу человеческую и душу мира с высот бессмертного райского бытия в смертное время. Здесь начало страха — в бесконечной и вечно сегодняшей потрясенности сиротством, отлученностью от Отца, от самого источника бессмертия.
Никакое рациональное постулирование беспричинности, безосновательности человеческого страха не может иметь «конструктивного значения» в «деле» преодоления и изживания его. Само «дело» это может быть лишь плодом рационалистического безумия — душевной болезни, поражающей души безбожные. Начало страха не может быть преодолено в мире, отпавшем от Господа, и в человеке, карающемся за грех. И человек, и мир до конца времен будут терзаемы страхом.
Но сильным напряжением ока веры душа способна различить в послемирных далях конец разлуки Отца с чадами своими, конец распри твари с Творцом, всемирное преображение и восхождение в вечный Свет Царства Божия. Зная свою болезнь, свою слабость, душа жаждет Господней поддержки, верит в то, что через все свои страдания и усилия только в руце Божией спасена будет. Великое облегчение уже дано душе человеческой через Голгофскую Жертву. Иисус потому есть Путь, Истина и Жизнь, что его кровью — кровью Сына Божия — начертан искупительный путь в вечную жизнь. В обетовании Второго Пришествия Христова черпает душа надежду и просветление.
Однако князь мира сего — растлитель и губитель душ — еще владеет миром, и всякому времени кажется, что теперь он силен, как никогда. Всякое время ...сама временность времени внедряет в душу отчаяние, глубже которого нет и быть не может, — отчаяние сомнения, ужасающее своей безысходно¬стью подозрение, что власть князя мира сего не прейдет никогда, что конца времени не будет, что Царство Божье так и не наступит. В этом слабость души, недостаток веры, предел человеческого вдоха, за которым подстерегает царство духовной асфиксии, имя которому — ничто. Тяготу времени душа способна преодолеть, лишь принимая его как искупительный путь к концу времен, как мучительное достигание вечности, ...как конечность, ибо бесконечность смертного времени была бы торжеством ничто, ведущего в никуда.
В своем земном пути человек стоит перед смертью, послед¬ним порогом, за которым он уже не может видеть и знать, но лишь смутно различать оком веры. Там — за порогом смерти — безнадежность, и там, — за порогом смерти, — надежда. Там отчаяние — ничто. Там вечная жизнь. Это и есть незнаемое, неизвестное. Смерть — это последний вопрос, задаваемый душой: «Прийдет ли Царствие Твое, Господи?». Дальше — н е и з в е с т н о е. Остальное в руках Бога. Здесь конец и кульминация человеческого страха ...предельная напряженность душевного смятения и избавление.
Перед этой бездной и высотой, перед этим стремительным водоворотом потусторонности могут ли кого-нибудь тронуть всерьез рассуждения Кришнамурти вроде: «Смерть — это слово, а слово, образ — это то, что вызывает страх. Итак, можете ли вы смотреть на смерть без образа смерти? Пока существует образ, представление, из которого возникает мысль, эта мысль должна всегда порождать страх» (с. 52–53). На подобное вопрошание с энтузиазмом откликнется разве что компьютер, способный без труда «описать» весь умопостигаемый мир в двоичной системе: дождь, цветы, рождение, собаку, океаны, смерть, тот самый закат или гору, которая так пленяет Кришнамурти. И все будет в полном дигитальном порядке — ни дождя, ни собаки, ни рождения ...ни образа, ни слова... Будут только единички и нолики — мертвые клетки мертвого отражения на мертвом экране. Лишь машина совершенно обездушенного, обесчеловеченного мышления способна выполнить ту работу разъятия целостного человеческого жизнечувствия, которую предлагает совершить Кришнамурти, чтобы избавиться от страха смерти. Но человек не есть машина мышления, и не мышление породило его страдания. Наоборот, страдания и страх за¬ставили беспокойно биться человеческую мысль в поиске ответов на вопросы: почему? за что? И этот поиск неизбежно выходит за пределы мышления, ...выводит из сферы разумного. Потому и бьется так мучительно мысль, ищущая ответы на эти вопросы, что они не содержатся в мышлении, не отыскиваются средствами мышления.
Разум не имеет и никогда не отыщет в себе ответов на во¬просы: за что страдание? почему страх? Зато разум вполне способен задавать ужасающие своей духовной профанностью вопросы, как например: «можете ли вы смотреть на смерть без образа смерти?» (с. 52). Ему и впрямь невдомек, отчего все на свете облекается образом, зато он хорошо слышит подсказку: уничтожь образ, и ты уничтожишь страх. Но это дьявольская подсказка, ибо нельзя устранить один образ из целостной образности мироздания. Чтобы избавиться от одного страшного образа — образа смерти, — надо искоренить в человеке всю образность мира, саму способность знать мир в образах. И это воистину идея от лукавого, потому что все Творение Господне есть духовное образо¬творчество, и если б возможно было уничтожение образности мироздания, то окончательно восторжествовала бы безобразная и смертная плоть, исчез бы сам человек как Образ и Подобие Творца, ибо плоть мира сего есть тлен, распадающиеся во времени комбинации элементарных частиц, а вечность наследует именно образ. В образах человеческих и образах природы остается на вечность нетленным Божий Замысел. Знание Образа своего и Подобия есть сердцевина человечности. Само первоощущение человека образно, и весь мир он приемлет в образах, которыми населил его Господь. Когда Леонардо говорил, что книга природы написана языком математики, его устами нашептывал дьявол, но когда Леонардо писал свои боговдохновенные картины, кистью его водил Господь. И не математические и технические изыскания Леонардо, а образы его вошли в невянущую вечность духа. Формулы Леонардо давно устарели, изобретенные им механизмы многократно усовершенствованы, а образы его и по сей день недосягаемы.
Как все на этом свете, так и смерть есть прежде всего образ ...образ и подобие конца, разрыва, бездны. Тьма, ужас самой смерти и свет по ту сторону ее есть образы конца и начала, отчаяния и надежды, гибели и спасения, уничтожения и бессмертия. Вечный «сальери» — сизиф рассудка — ищет разъять слово и образ, ищет устранить не поддающийся рационализированию образ и оставить холодный знак, ибо образы не поверяются алгеброй, зато над знаками алгебра рассудка всевластна. Вся дьявольская алгоритмика написана языком холодных знаков рассудка.
Однако ни у человека, ни у дьявола, частенько ему нашептывающего, нет способа выпасть из образной ткани мироздания, ибо образами творит Господь и образотворчество заложено в саму канву Творения. Разрушение образа есть неизбежное сотворение антиобраза, и поразительней всего то, что любая рационализация, любая попытка транспонирования образа в знак творит всегда один и тот же антиобраз, противный всякой человеческой реальности, отрицающий любое мировое нечто. Это образ — ничто. Когда Кришнамурти предлагает устранить представление о смерти, перестать духовно переживать ее как образ, он, может быть, и сам того не подозревая, водворяет образ ничто  на том месте, которое представляется ему счастливо освобожденным от ненужных образов и излишних страхов. Трудно вообразить что-либо более кошмарное, чем этот образ ничто, безликой пустоты, в которой пресекается все Божье и все человеческое. Перед ужасом тотальной безнадежности ничто, любой, даже самый мучительный образ человеческого страха есть уже луч надежды.
Человек есть существо творческое по завету Господню, по происхождению от Творца. Он творит образы и сам есть богосотворенный образ. Не только все предметы и явления мира, но и вся глубочайшая и сокровеннейшая этическая проблематика человека предстает перед духовным взором как мир образов. Ничтожество знака выражает ничтожество ума. Да, ум пытается писать книгу природы языком математики, но жива эта книга только тем, что за мертвечиной знаков душа все равно зрит красоту богосотворенных образов.
Смотреть на смерть без образа смерти — это все равно что читать «Лакримозу» Моцарта по знакам партитуры, по чернильному алфавиту -ничто-. Смерть, лишенная своего образа, есть ничто, как и «Лакримоза», лишенная своего звучания, и это отнюдь не облегчает проблему смерти, как то полагает Кришнамурти, и не устраняет страх смерти, ибо предельный страх человеческий связан именно с ничто. Пережить невозможно именно то, что очевидно существует, но что нельзя никак вообразить. Непредставимый конец — это полное отчаяние, окончательное стирание и исчезновение. Но это не есть так в контексте Божественного Творения. Смерть не есть окончательное исчезновение, и душа человеческая имеет прирожденное знание об этом. Образ смерти есть осознание, постижение духовного значения смерти. Точно так же и образ дьявола, творимый человеком, есть постижение его как врага, как противника Господня, как воплощение губительных для Творения антикачеств — уродства, беспросветной телесности, бесконечного анализа, озна¬чающего разрушение. Образы смерти и дьявола, творимые человеком, — это борьба со смертью и дьяволом, протест против окончательного исчезновения и окончательного торжества зла ...это борьба против ничто. То, что человек духовно способен на это, есть великая надежда, есть помощь Господня человеку в его тяжкой искупительной судьбе, а вовсе не простая ошибка мысли, неоправданно усложняющая существование. Творя образы, человек творит свой духовный путь.
В своей книжке Кришнамурти много говорит о жизни в радости, красоте и любви (о любви — ниже), однако невозможность такой жизни в этом мире неизбежно вытекает из его же собственной программы урезания человечности. Сначала он предлагает во имя самопознания отказаться от памяти и духовного опыта, затем — отказаться от будущего, отбросив надежды и чаяния человеческие, далее — исключить время из процесса самопознания, чтобы не стать пленником слишком долгого познавательного пути, наконец, отрешиться от мыслей о смерти, устранив ее образ. Но что же такое есть человек, лишенный памяти и, стало быть, совести, которая живет и мучается памятью; лишенный будущего, а стало быть, надежды, потому что надежда живет далью горизонтов; нечувствительный к муке времени, уносящего любовь и любимых, повергающего в скорбь неосуществленности и неосуществимости? Что такое человечность, глухая к проблеме смерти, этой глубочайшей проблеме существования, перед которой стоит человек, перед которой поставлен весь мир. Такая человечность есть уже бесчеловечность. Она не имеет никаких внутренних связей с миром и его страданием, она стерильна и неспособна ни к переживанию радости, ни к созерцанию красоты, ни к творчеству, ни к любви. Нельзя и в помыслах претендовать на рай, стоя по горло в кипении адской муки. Человечность виновна в мучениях человеческих и мучениях мировых. Память и совесть, смятение перед будущим, страх смерти, мука разрывности времени — все это образует содержание человечности, ее непреходящее чувство вины, и утеря этого содержания могла бы быть связана лишь с полной потерей человеческой чувствительности, с полнейшим забвением себя как Образа и Подобия Божия, с утратой духовности. Но, к счастью для мира и к счастью для человека, сокровище духовности негасимо. Оно зажжено не человеком и не может быть угашено никакими алгоритмическими усилиями искателей земного «рая». Человек всегда будет испытывать страх смерти, всегда будет мучительно переживать разрывность смертного времени мира сего. В этом залог негасимости исканий Царства Божия, в этом надежда на конечное его обретение. Надежда человека и надежда Господа.