Глава 18. В поисках адреналина

РАЗРУШАЮЩИЙСЯ МИР

Мне захотелось посмотреть на человека, который прибывает на место трагедии до того, как она случилась. У стрингера - особое чутье. Порой он и сам не может объяснить, почему летит именно в Турцию, например, а не в другое место. И почему едва шасси его самолета касаются взлетной полосы, в Стамбуле начинается землетрясение и люди в панике выскакивают на улицу. Он тоже в этой обезумевшей толпе, только, в отличие от других, ни на минуту не забывает о том, кто он и зачем он здесь. Привычно расчехляет камеру, наводит объектив и начинает снимать.

Цур Шезаф машет мне рукой из-за турникета. Мы назначили встречу на железнодорожной станции "Университет" в Тель-Авиве, где в ближайшие дни открывается его фотовыставка, запечатлевшая разрушающийся мир. Эти снимки Цур привез в разное время из горячих точек. Афганистан, Косово, Чечня, Сомали, Ирак... Часть работ вывешена в зале станции, часть полощется ветром на платформе, куда прибывают поезда.

Полчаса назад договариваясь с ним о встрече, я спросила его: "Как я тебя узнаю, Цур? Как ты выглядишь?" Он засмеялся в трубку: "Прямо скажем, выгляжу я не очень. Но ты не беспокойся, я сам тебя узнаю". Ну да, он же профессионал, его взгляд привычно выхватит в спешащей толпе единственного человека, который просто стоит в центре зала и кого-то ждет. Так и произошло.

Короткие темные волосы слегка топорщатся на затылке. Синяя куртка, очки. Скользнешь по такому взглядом в толпе и не запомнишь. Но когда смотришь на снимки Цура и слушаешь его рассказ, впечатление сразу меняется.

Он привозит свои фотографии из мест, где рушится мир. А рушится он потому, что там плохие вожди. Когда-то, лет пятнадцать назад Цур сказал себе: "Я должен показать людям, что происходит со страной, когда ее лидеры ведут не туда, я должен показать конец этого пути".

Цур успевает за свою жизнь сделать столько, что хватило бы на несколько жизней. Изучал философию, археологию, историю, географию, биологию. Освоил профессию режиссера. Написал и издал 12 книг, среди них - пять романов, остальные - автобиографические о его путешествиях (одна из самых известных -книга под названием "Шелковый путь" - о путешествии по Средней Азии после развала СССР). Автор эксклюзивных передач первого канала израильского телевидения и многочисленных публикаций в "Едиот Ахронот", "Гаарец", "Ха-Ир" , "Маса Ахер" и интернетовских СМИ. Снял несколько документальных фильмов, в том числе и для "Нешионал джеографик". В настоящее время работает над фильмом "Опиум", где рассказывается о плантациях наркомафии в Синае. Свободно владеет арабским, английским, французским и испанским языками, изъясняется на китайском и немного говорит по-русски. Объездил весь мир, отдавая предпочтение "горячим точкам", или местам, куда другие не ходят. Бесполезно задаваться вопрос, кто он - журналист, писатель, или стрингер, потому что все это увлекают меня в одинаковой степени.

Цур предпочитает путешествовать в одиночку. При этом он и журналист, и писатель, и фотограф и режиссер-документалист. Две камеры, немного денег, минимум вещей - и все. Когда человек идет налегке и отвечаешь только за себя, он способен пройти даже там, где пройти невозможно.

Он не боится смерти, понимая, что в ту минуту, когда он умрешь, просто все закончится. Ты страдаешь, пока живешь, а после смерти не будет уже ничего, в том числе и страданий. Так что Цур за себя не волнуется. Ну, умрет и что с того. А близкие, которым известно, в какие рискованные поездки по «горячим точкам» ему приходится отправляться, слишком хорошо его знают и научились принимать таким, каков он есть.

Самой опасной из его стрингерских поездок была поездка в Ирак. После того, как американцы заняли Багдад, Цур с местным водителем, который находился при нем три недели, отправился в Фелуджу, одно из самых опасных мест. Ему захотелось посмотреть местный рынок, где торгуют оружием. Там не было других журналистов. Едва они заехали туда и стрингер расчехлил камеру, как машину окружили две сотни разъяренных людей, которые начали бросать в Цура разные предметы и орать: "Предатель! Шпион!" Если бы не водитель, который резко бросил ногу на газ, вряд ли смельчаку удалось избежать суда Линча. Кстати, водитель не знал, что его пассажир израильтянин, Цур ездил в Ирак по английскому паспорту. Его отец - англичанин, благодаря чему и сын обладатель второго, английского гражданства.

В этом месте рассказа я не удержалась и спросила стрингера, было ли при нем оружие? Он засмеялся: «Оружие было у них, это же был рынок, на котором торговали оружием, а у меня была только камера!»

Впрочем и камера может быть оружием. Однажды, когда Цур был в Косово, он услышал, что в одной из деревень под названием Рачак идет бой, и тут же нашел проводника, согласившегося его туда провезти. Когда они зашли в деревню, все было кончено, на улице лежало четыре десятка изувеченных и еще теплых трупов: было заметно, что людей убивали выстрелом в затылок, уродовали им лица ударами прикладов. Израильский стрингер оказался там единственным, кто заснял все это на пленку. Его фотографии обошли весь мир благодаря Би-Би-Си, Си-Эн-Эн и газетам. Вскоре после этого туда были введены войска НАТО.

Цур свободный художник, ездит по миру сам, или по поручению разных изданий и телеканалов. Например, в Сомали, он ездил по заданию израильской газеты. На выставке есть несколько  снимков из той поездки: японский журналист фотографирует умирающую от голода девочку; группа истощенных людей...

Иной раз стрингер попадает в серьезные переделки. В 1998 году в Афганистане его похитили в качестве заложника, когда он ехал с группой "Врачи без границ", доставлявшей в тамошние деревни гуманитарную помощь (накануне в Афганистане было сильное землетрясение). По указу старейшины одной деревни Цура захватили, требуя от группы, чтобы та доставила им еще какое-то количество необходимых вещей. Несколько часов он провел в деревне в качестве заложника, потом, когда группа врачей доставила в деревню требуемое, меня отпустили.

В Чечню Цуру помогли проникнуть в 1995 году чеченцы. Он даже жил в чеченской семье, встречался с Мосхадовым и другими тамошними лидерами.  («Там где нет законов и царит беспредел, всегда опасно. Почему я до сих пор выходил из всех переделок живым? Наверное, потому что не боюсь смерти. Кроме того, я очень коммуникабелен, умею разговаривать с разными людьми на их языке. Например, в Азии и в России народ очень простой. Если когда ты вошел, сидят за столом, тут же усадят и тебя, предложат отведать с ними картошки, или выпить водки. И это уже мостик к общению»).

…В сентябре 2000-го Цур был за границей, что-то снимал и вдруг его словно что-то толкнуло - надо ехать домой. Приезжает - на следующий день начинается интифада. Чем это объяснить? Какой-то особой интуицией? Или тут кроется что-то другое? Он не может этого объяснить даже себе.

Кстати, Цур не случайно решил устроить свою выставку в таком необычном месте - на железнодорожной станции. Она - живая. Мимо проходят лоди, пролетают поезда, здесь все в постоянном движении... Одни, увидев плакат о том, что здесь экспонируется выставка, спрашивают, где именно она находится? У них не укладывается в голове, что экспонаты - у них перед глазами. Вторые начинают выяснять, что рекламируют мои фотографии: эти, видимо, привыкли к мысли, что все висящее на стенах общественных мест используется исключительно в рекламных целях. А третьи долго стоят у фотографий и говорят, что это очень сильно. Именно такой цели он и добивался - сделать так, чтобы страна, в которой Цур живет, изменилась, чтобы в ней можно было нормально жить, ничего не боясь и никому не угрожая. Что стрингер может для этого сделать, имея такие инструменты, как слово и объектив? Написать книгу, или статью, о том, что он думает. Или устроить вот такую выставку… Иногда и это - совсем немало.

В ПОИСКАХ АДРЕНАЛИНА

Может быть, он возомнил себя заговоренным от пуль, потому как с трех предыдущих войн (а были они не слабые - Карабах, Грузия, Косово) вернулся без единой царапины, однако камень, пущенный меткой арабской рукой, его достал. И угодил стрингеру прямо в голову. На войне как на войне.

Может быть, это его, наконец, остановит? Кажется, ему есть для его жить - родители, любимая жена, дочки… Возможно. Если бы он ходил на войну ради денег. За риск платят больше. Но он отправляется туда за другим. (Фотограф войны Сергей Гранкин: «Я люблю войну. Мне нравится наблюдать, как проявляются люди в критической ситуации. Это та самая правда, до которой в обычной жизни докапываешься годами. На войне ты как в барокамере, совершенно отрезан от всех мирских эмоций. Здесь нет политики. На войне нет места мелочам, мелким чувствам по поводу того, кто кому чего должен. Ты возвращаешься с войны, как из бани, где прошел душевную чистку. Война создает такие сюрреалистические сюжеты, которые трудно вообразить. Представь себе, например, город, наполовину сожженый и рарушенный, в котором еще работают светофоры, и бегущих по улицам полуодетых людей. Конечно, это ужасно, но оставим в стороне эмоции картина эта по-своему красива, в ней есть сюжет ).

...О нем ходит такая байка: Гранкин принес в редакцию «Русского израильтянина» свои снимки. Редактор повертел из в руках и говорит: «Это, конечно, неплохо, но вот если бы ты привез нам снимки из Косова…» Через пару недель он привез снимки из Косова. (Сергей Гранкин: «Да, была такая ситуация. Но в Косово я поехал, конечно, не из-за «Русского израильтянина», а по просьбе немецких фотоагенств, с которыми работаю уже лет восемь. Просто совпало»).

***

Фотографом войны надо все же родиться. Уж очень специфическая профессия. Другое дело, что каждый стрингер понимает про себя, кто он такой, не сразу. С моим героем было, например, так. Сергей служил в спецчасти внутренних войск (ОМОНа тогда еще не было), которая жила по волчьим законам. Один из «дедов», самбист Прокопенко прицепился к новобранцу: «Будешь заправлять мою постель и стирать портянки». Гранкин отказался. «Дед» решил «поучить салагу», а тот разбил о его голову тяжелую армейскую табуретку, обратив старослужащего в бегство, а вдогонку еще метнул ножку от табуретки и опять угодил в голову. «Дед» упал, «салага» бросился его добивать. Их разняли. Сергей был весь в крови. Командир рассудил так: раз солдат-новобранец в крови, ясно, что его бил старослужащий, и «деда» отправили на «губу».

И невзирая на клятвы, которые давали новобранцы друг другу в начале службы по поводу того, что сами «дедами» не станут, конечно же, все они впоследствии тоже унижали молодых. Разве что Сергей был менее жесток благодаря своему воспитанию. Он понимал, что из армейской системы с ее традициями «дедовшины» не вырваться. Некоторые периоды того периода ему до сих пор неловко вспоминать. В армии Сергей четко уяснил, что жизнь определяется не только замечательной чередой интеллектуальных бесед.

…Однажды их бросили на подавление восстания в «зоне». Посадили в грузовики, объяснили задачу. Едва солдаты ворвались на территорию «зоны», в них тут же полетели заточки и бритвы. Две такие бритвы Сергей потом извлек из своего пластикового шлема. Затем последовало еще одно событие, благодаря которому он, образованный мальчик из приличной семьи, читавший «самиздат», и завсегдатай питерского «Сайгона»*, выступил в роли душителя свобод. Их часть бросили на подавлении первой демократической демонстрации в Челябинске. («Ребята, с которыми я служил, резвились, тесня толпу и нанося удары дубинками, а я стоял в оцеплении и наблюдал за происходящим – это было красиво, как в кино. Думаю, что я уже тогда был стрингером, но еще не понимал этого»).

С ролью «душителя свобод» у Сергея моральных проблем уже не возникало («До армии я был рафинированным мальчиком, но когда в твою голову летят палки и железки, остатки всякого сожаления и совести пропадают без следа. Армия здорово промывает мозги. Через год службы мне уже казалось, что всегда был здесь, среди этих серых стен, и ходил строем. Только вернувшись из армии, я вспомнил, что когда-то читал книжки»).

В будние дни армейский спецназ охранял «почтовый ящик». Это была настоящая «зона» - с колючей проволокой, контрольно-световой полосой, вышками, КПП. Впрочем, никаких государственных секретов солдаты не охраняли. Они охраняли водку и колбасу, которые продавались в магазинах «зоны», поскольку снабжение в ней было как в Москве. Люди лезли через колючую проволоку, а спецназовцы должен были в них стрелять. И один боец однажды попал в «нарушителя» и его убил. Парень не только избежал трибунала, но и получил заслуженный отпуск.

…В армии Сергей научился рукопашному бою. Самбо он немного знал с детства. А каратэ занимался в Тарту, в сионистский период своей жизни, когда состоял в отряде по защите еврейских собраний от «памятников» и прочих. В Тарту его занесло после семи неудачных попыток поступить на исторический факультет университета а Питере. Не помогало ни то, что он еще будучи школьником ходил в археологический кружок при Эрмитаже, ни армейская характеристика… А вот в Тартусский университет его приняли с первого захода: там на национальность внимания не обращали, и этот вуз стал своеобразным прибежищем для таких, как Сергей, со всей страны. Потом началась перестройка, в Эстонии стало жить тяжело, умер Юрий Михайлович Лотман, факультет рассыпался, и Гранкин поехал в Израиль, откуда периодически совершал марш-бросок на разные войны. Самой памятной из них была, конечно, первая война - Нагорный Карабах.

***

Сергей прорывался в блокадный Карабах, с которым не было никакого сообщения, кроме воздушного. Два самолета, в которые он безуспешно пытался попасть, сбили. В третий ему удалось проникнуть, потому что желающих почти не осталось. Он не суеверен, хотя в одну примету поверил. Как-то в Карабахе Сергей решил прикурить от свечки. Свечка разлетелась от выстрела. Гранкин поднял голову и увидел молодого армянина: дуло его автомата еще дышало. «Ныкогда нэ прикуривай от свэчки, умрош», - сказал тот и вышел. С тех пор Сергей не прикуривает от свечки.

После боев в Нагорном Карабахе иностранные журналисты опасались приставать с вопросами к армянам, участвовавшим в прорыве блокады. С человеком, вышедшим из боя, опасно беседовать. У него еще слишком много адреналина в крови. Любой неосторожный вопрос, и он может просто ударить. («Я такое состояние на себе испытал, когда вырвался после очень неприятного, длившегося всю ночь, допроса, который мне учинили сербы в Косово. Меня колотило, а тут журналисты с вопросами. Я их просто послал матом. Хотя понимаю, что был неправ, они ведь просто делали свою работу».)

***

Интуиция у стрингера есть. Иногда внутреннее чутье подсказывает: не лезь туда, кончится плохо. Так было с Рамаллой, откуда Гранкин привозил десятки пленок. Им бы уйти на две-три минуты раньше, и не было бы встречи с разъяренной толпой. В Рамаллу он поехал ради Гриши, который там не был и просто рвался туда. Интуиция не подвела.

«Значит, было так. В 10.00 пришел Гриша, говорит: «Включи новости». Собрались быстро, камера у меня всегда наготове. В 10.15 выехали к перекрестку Айош. Оставили машину на бензоколонке. Еще раз послушали новости – уже есть жертвы на Храмовой горе. Не зря ехали. Что мы увидели – понятно. Начали снимать с израильской стороны. Израильтяне теснили арабов вглубь Рамаллы. Сели с Гришей в кафешке, пили кофе и смотрели на бой. Там была куча журналистов. Пообщались и пошли на арабскую сторону – полем. Снимали часа два. Около четырех подошел палестинский офицер: «Покажите документы». Увидел ивритские буквы, вырвал фотокамеру: «Вы арестованы!» Толпа тут же качнулась к нам. Палестинский спецназ с трудом затолкал нас в машину, расчищая дорогу дубинками и кулаками. В ответ полетели камни. Вышибли стекла. Один булыжник угодил мне в голову – дальше провал. Сколько прошло времени, не помню. Допрос. Больница. Перевязка. Снова допрос. Кажется, я несколько раз терял сознание. Наконец, нас повезли. Приехал военный «амбуланс». Довез до трассы. Дальше – обычным «амбулансом» в «Хадассу» (больница в Иерусалиме – Ш.Ш.). В Рамалле врачи обслужили меня за пять минут, а тут пришлось ждать врача часов пять. Пока рентген, то да се…Из приемного покоя мы вышли аж в 4 утра. Добрались до бензоколонки: машина цела. В дом ввалился в шестом часу утра. Жена обругала: «На кой черт ты туда полез?» - и принялась осматривать раны. Если честно, жалею не о том, что пропали пленки – ничего особенного я не снял. Разве что один кадр, как пожилые родители-арабы зовут своего сыночка на обед, а тот увлеченно мечет камни (правда, такой снимок никто не купит. В стрингеровских снимках ценятся крупные планы с кровью). Я жалею о том, что не доснял – в больнице, где я был уже без камеры. Это было по-своему красиво: их восточная манера рвать на себе рубашки, женщины в ярких одеждах до пят, статный мэр Рамаллы, похожий на палестинского Санта-Клауса. За такую съемку еще одной камеры не жалко».

…О том, что случилось с ним в Рамалле, жена узнала случайно, из новостей. Она, будучи операционной сестрой в больнице «Бейлинсон», тут же начала выяснять, куда его отвезли. Если бы Сергей попал в ее больницу, ему бы не пришлось столько ждать в приемном покое. («К профессии его я отношусь плохо, но с пониманием. Мне приходится врать Сережиным родителям. Он в Косово, я говорю – в Греции. Он в Рамалле, а я говорю – в Германии. С возвращением Сережи «оттуда» работа только начинается. Проявляются пленки, в доме с утра до вечера толпится народ, некоторые остаются ночевать. О том, что с Сережей происходит на войне, я нередко узнаю последней. Он следует принципу: меньше знаешь – крепче спишь»).

…Гранкин считает, что снимать в Израиле - самое безопасное, что может быть после всех войн, которые я прошел. Пули резиновые, вместо гранат – камни. («Арабы лояльно относятся у журналистам. Становятся в более удобные позы, если заметят камеру. Как-то я снимал в Бейт-Лехеме и сказал парнишке, который руководил группой камнеметателей, что они стоят против света и мне трудно их снимать. Так они, представьте себе, стали с другой стороны, чтобы свет падал, как надо»).

***

Сергей листает альбом. Вот этот снимок из Карабаха. Они ехали тогда на грузовике по горному ущелью. И вдруг машина уперлась в валун и замерла. Снайпер срезал шофера. Сергей выскочил из кузова первым. Он увидел две аккуратные дырки - в лобовом стекле кабины водителя и посередине его лба. Щелкнул камерой. Остальные бросились вытаскивать убитого. На Сергея смотрели косо. («У стрингеров есть такое правило: если ты идешь с кем-то и в него попала пуля - сначала сними. Секунда ничего не решает, а кадр может получиться интересный»).

…Итальянского солдатика на бронетранспортере, который пьет колу, Гранкин снял в последнюю ночь перед вводом войск НАТО в Косово. Тут необычные цвета – все окрашено зеленым, тревожным, и эта яркая банка в руке солдата, контрастирующая с общим фоном. Сергей почему-то любит этот снимок, хотя он ему ничего не стоил – просто приехал на КПП и снял.

Во время войны в Нагорном Карабахе Гранкин оказался на КПП,  где увидел несколько свежих трупов, приготовленных «на обмен». Боев в этот день не было. Трупы в тамошних условиях хранить невозможно. Сергей спросил начальника КПП: «Откуда? Видно, что свежие». «А мы их храним свежими», - ухмыльнулся тот. То есть – отстреливают пленных по мере надобности. ТАКОЕ Сергей снимать не мог.

В Степанакертской тюрьме, где ожидали своей участи пленные азербайджанцы – старики, подростки, женщины, - он тоже не мог снимать. Они были такие несчастные, какими только могут быть обычные люди, попавшие в страшно неудачную ситуацию. Например, там сидел в ожидании расстрела студент из Баку, который учился на пятом курсе, когда к ним на факультет пришли и сказали: «Три месяца на войне – и диплом ваш». И он пошел на войну.

…Однажды со стрингером случился настоящий курьез. Гранкин прибыл с товарищем в Македонию, откуда они собирались нелегально пробираться в Косово. Нашли проводника, заплатили. Тот вывел на речку, сказал – Косово на том берегу. День лежали в кустах, вечером перебирались вброд и ползли по грязному минному полю. Добрались до деревушки, зашли в дом. Крестьяне угощали их «ракией» и что-то говорили, но израильтяне их не понимали. И только когда Сергей вышел во двор по нужде и увидел грузовик с македонскими номерами, до него дошло, что они, оказывается, переползли из Македонии в Македонию. То ли проводник их не понял, то ли обманул. А крестьяне удивлялись, зачем они ползали по навозному полю и лезли через речку вброд…

***

…Кодекс стрингера (в Международной ассоциации стрингеров Гранкин состоял несколько лет, потом перестал платить взносы, о чем сейчас жалеет, - получил бы страховку и с камерой новой помогли бы) предписывает: не стрелять; не снимать расстрелов и сцен мародерства; быть объективным – не становиться на чью-либо сторону.

Сергей в этом отношении стрингер неполноценный. Стрелять ему приходилось («Я снимаю на передовой в районе Агдама. Ахербайджанцы окружают. Они еще не заняли тропинку, но уже ее простреливают. Выйти из окружения можно только так: один бежит, другие прикрывают, чтобы противник прикрыл голову и стрелял неточно. Потом бежит второй, и так далее. Ты не можешь не стрелять, прикрывая армянина, который минуту назад прикрывал тебя, тем более что после службы в спецназе я делаю это лучше него»).

Не получается у него и с «объективностью» («Поле боя - это слишком крутая вещь, здесь трудно оставаться наблюдателем. Впрочем, есть одна война, грузинско-абхазская, о которой я не люблю вспоминать и где я не был ни на чьей стороне. Грязная была война. Пьяные орды. Бессмысленные убийства. Убивали за деньги и просто так. Кого там только не было – казаки, чеченцы, россияне. Противная была война…»)

Настоящих стрингеров-волков ему встречать приходилось. Они прошли Вьетнам, Афганистан…У них ЭТО получалось: не считаясь с жизнью, не обращая внимания на смерть, они занимались своей работой – снимали и делали это блестяще.

Хочет ли он стать полноценным стрингером? («Все-таки нет. Я всегда достаточно эмоционально отношусь к тому, что снимаю».)

***

Что его привлекает в профессии стрингера? «Вьетнамский синдром» - нехватка адреналина в крови?

«Война вводит тебя в такое интересное физическое состояние: сердце колотится, тело напряжено, как струна, мыслишь быстро и четко. Это как принять наркотик. Другого сравнения не подберу. Ну и к тому же – профессиональный интерес. Во время боя невозможно сделать хороший снимок – ты строчишь камерой, как пулеметом, а что из этого выйдет, «покажет вскрытие», то есть проявка. Есть снимки, которые сразу продаются. Например, в Рамалле успел схватить момент, как мальчика подсекла резиновая пуля. Этот кадр купят сразу. А вот кадр с пожилыми родителями, зовущими сыночка с войны на обед никому не нужен. В принципе это две совершенно разные вещи – то, что я люблю снимать (забавные сценки), и то, что снимать не люблю, но зато эти кровавые сцены хорошо продаются.

Войны, они все очень разные. В Югославии, например, в магазинах продавалась кола, а в Карабахе мы варили суп из крапивы. Я люблю бытовые удобства, но тут есть один нюанс. Обычному душу я предпочту контрастный. Если я поспал неделю в окопе, а потом приехал домой, принял ванну, пью кофе, затягиваясь сигаретой – да это в десять раз приятнее, чем если ты подобное проделываешь каждый день».

* «Сайгон» - андерграундное кафе в Санкт-Петербурге (?)
* «Вьетнамский синдром» - …


ОБРЕЧЕННЫЙ ПОХОД ПИЛИГРИМОВ

Каждый год, в первых числах июля, странная процессия движется по направлению к Тверии: рыцари, оруженосцы, женщины в холщовых платьях... Не призраки Средневековья, не киношные статисты, а просто увлеченные люди. Ожившая картинка истории. Обреченный поход пилигримов на их последнюю битву с Салах ад-Дином (Саладином), которую разыгрывают восемь столетий спустя члены клубов живой истории («Рыцари Иерусалима», «Традиционная стрельба из лука», «Средневековый бойцовский клуб» и «Боярский десяток»).

Последнее сражение крестоносцев при Хаттине (Рога Хатина), начавшееся 4 июля 1187 года и продолжавшееся двое суток, закончилось победой мусульман под предводительством Саладина и ознаменовало гибель Иерусалимского королевства и начало крушения власти крестоносцев на Святой земле. В этой битве многие рыцари погибли от обезвоживания, а легендарный воин Рено де Шатильон, «франкский демон», покрывший себя славой во многих крестовых походах, был обезглавлен. Члены клуба реконструируют последние два дня из жизни Иерусалимского королевства, просуществовавшего сотню лет, и повторяют путь пилигримов каждый год, 4 июля, по тому же маршруту. Подлинные участники печально известного похода погибали от обезвоживания. У членов клуба, в отличие от них, нет недостатка в воде. В первый день они проходят порядка 17 километров, и около восьми на следующий день. По дороге натыкаются на засады, но главная битва – впереди. Со стороны все это выглядит как ожившая миниатюра того времени: кони, ослики, повозки, лазарет… Очень непросто идти по жаре в течение двух дней в полной амуниции того времени. У каждого участника – своя мотивация. Для кого-то это просто хобби, для кого-то попытка примерить на себя историю, для кого-то – научный интерес, экспериментальная археология, а для кого-то - элемент мистики. Группа иерусалимского гида Геннадия Нижника представляет в походе проигравшую армию, а роль Рено де Шатильона исполняет сам Геннадий, автор проекта и обладатель ученой степени по археологии.

Существует множество документов, позволяющих воспроизвести события битвы при Хаттине во всех деталях,  в странах Европы подобные реконструкции проводятся много лет, в Израиле же это пока единственный проект такого рода. Что им это дает? Ведь в отличие от рыцарей Средних веков они знают, что поход обречен: Иерусалимское королевство просуществовало почти сотню лет, и вдруг все закончилось в два дня. Ребята снимут амуницию, сядут в машины и разъедутся по домам - до следующего лета. Геннадий усматривает некие параллели между событиями прошлого и настоящего. Отправляясь в этот тяжелый поход, рыцари чувствовали страшную ответственность, оставляя позади незащищенные города с детьми, стариками, женщинами. Возможно, если бы они выбрали иную тактику, исход битвы был бы другим. («Меня не покидает ощущение, что, отправляясь в этот поход, мы отчасти меняем нашу реальность. Ведь мы возвращаемся оттуда уже немного другими»). Он считает, что его герой - Рено де Шатильон был не до конца понят своими современниками. Infant terrible (ужасное дитя) крестовых походов, бесстрашный воин, харизматичная и жестокая личность, любимец женщин. Яркая и неоднозначная фигура, которая вершила историю. («Прибегая к современной терминологии, я бы назвал его «панком» крестовых походов. Рено де Шатильон мне близок потому, что его время было пропитано идеями и смыслом. Пилигримы, которых позже назвали крестоносцами, шли с далекого севера в землю обетованную не как завоеватели. У них было искренняя вера в то, что они возвращаются к себе домой - очистить поруганную исламом землю. Им даже казалось, что стены иерусалимские падут перед ними сами – настолько они были убеждены в своей великой миссии. Для меня Средние века – это период, когда заканчивается сказка»).

Иерусалимский гид Евгений Гасин изображает в походе самого Салах ад-Дина, которому предстоит отрубить голову Рено де Шатильону. Забавный момент: еврей в роли мусульманина, к тому же «отрубающий голову» своему другу. Но это только в битве Евгений и Геннадий заклятые враги, в реальной жизни они давние друзья. К тому же Евгений чувствует себя в необычной роли совсем неплохо. Он считает, что в XII-XIII веках мусульмане были образованнейшими людьми, впитавшими часть византийской культуры. Их уровень был гораздо выше уровня участников крестовых походов, представителей темного Средневековья, многие из которых не умели даже читать и писать. Мусульмане отождествляли приход чужестранцев в Святую землю с нашествием варваров. В их хрониках даже описаны случаи каннибализма среди пришельцев из Европы. Именами Ричарда Львиное сердце и Рено де Шатильона в мусульманских семьях пугали маленьких детей, и те считали их ужасными чудовищами. И евреи, кстати, как утверждает гид, в то время выступали на стороне мусульман. Например, они героически защищали от пришельцев Хайфу, о чем крестоносцы упоминают в своих летописях. Так что у каждого из героев воспроизводимой битвы - Салах ад-Дина и Рено де Шатильона – своя правда и своя версия событий. «Салах ад-Дин» считает, что «Рено де Шатильон» захватил его караван, нарушив тем самым перемирие, заключенное в свое время между султаном и иерусалимским королем Балдуином IV.

Участники исторической реконструкции представляют клуб традиционной стрельбы из лука. Они владеют приемами традиционной средиземноморской стрельбы, сами изготавливают луки и стрелы в точном соответствии с оригиналами древности, шьют из кожи колчаны и обувь, куют доспехи. И кроме того, занимаются экспериментальной археологией. Опираясь на свидетельства исторических хроник, члены клуба исследуют местность, определяя возможные маршруты, где могли пройти рыцари на лошадях и следовавшие за ними повозки с амуницией, отыскивают места возможных временных стоянок и тропы, по которым двигалась армия. Иными словами, находя описываемые в древних манускриптах ландшафты, они помогают специалистам более точно определять поля древних сражений. Производя раскопки в этих местах, археологи обнаруживают намало интересных артефактов.

***

В Израиле проходят фестивали, в которых принимают участие разные клубы исторической реконструкции. В течение целой недели разыгрываются рыцарские турниры; устраиваются театральные представления и концерты ансамблей старинной музыки. Гильдия оружейников демонстрирует уникальные образцы холодного оружия. Желающие могут примерить доспехи, поупражняться в стрельбе из лука и даже поучаствововать в поединках на мечах с членами клубов.  Израильская сборная выезжала довольно успешно выступила на Битве Наций в Польше, в которой принимали участие десятки стран. Иерусалимского гида Дениса Златопольского, автора оригинальной методики исторического фехтования, даже занесли в список 16-ти сильнейших бойцов планеты.

В отличие от других стран, где направление living history (живая история) существует много лет и поддерживается на государственном уровне,  члены израильских клубов обеспечивают себя сами: шьют одежду и кожаную обувь, покупают амуницию, заказывают у кузнецов доспехи. Это не просто игры взрослых людей, которым вдруг захотелось нарядиться в рыцарей и подраться на мечах. Члены клуба изучают историю Средних веков и историю войн периода Второго Храма, сотрудничают с учеными, занимающимися исторической археологией, выезжают на места битв, описанных в древних хрониках. В Израиле немало людей, которые интересуются подобными вещами. Одни стремятся в совершенстве овладеть древними техниками боя на мечах и стрельбы из лука,  другие увлечены поиском мест, где проходили знаменитые битвы Средневековья, третьих интересуют древние манускрипты.  Для чего им все это? Очевидно, для ощущения причастности к истории страны, где они живут, для связи времен. 

ПРИМЕРИТЬ НА СЕБЯ ВОЙНУ

Можно раздобыть шинель образца 1941-го года, винтовку Мосина, кирзовые сапоги… наконец, «состарить» фотографию особым образом. Странность заключалось в том, что и лица были тоже «оттуда», из того времени. Возможно ли такое? Ведь это же всего лишь реконструкция событий Второй Мировой войны. Игры взрослых людей «в прошлое», приобретающие все большую популярность в разных странах мира. Впрочем, только ли игры? Или нечто большее?

ххх

Из полевых записей фоторепортера Александра Шульмана: «Все как обычно – лагерь, пеший переход, бой, разъезд по домам… И все-таки на сей раз это для меня не совсем обычная реконструкция. Именно здесь, под хутором Таранским, на Сумщине 70 лет назад начинал войну мой дед – тоже Александр Шульман, старший лейтенант из 1036 стрелкового полка 293 стрелковой дивизии. Говорят, я на него очень похож. Может быть, я стою на тех же самых позициях, где в 1941-м стоял он? Деду тогда было всего 33…  Когда топаешь тридцать пять километров в сапогах и форме образца 1941-го года по тем же местам, где шел он, ощущая на плече тяжесть трехлинейки – знаменитой винтовки Мосина, это здорово «включает мозги». Вроде бы все, как тогда – жарко, душно, хочется пить, артиллеристы тащат на себе пушки. И когда ночью из укрытия выскакивают те, кто изображает «немцев» и кричат «ахтунг, фойер!», то ты сначала рвешь кольцо шумовой гранаты и бросаешь туда, а только потом начинаешь соображать: «Спокойно, тут все свои. Это же реконструкция!» Но все же домой возвращаешься немного другим….

…Несколько лет назад Александр ездил в Одессу - на реконструкцию  боя в катакомбах Холодной балк. Все было как тогда, в 1940-е - под землей, без солнечного света, и «фрицы» с огнеметом. Шульман шел со связистами, которые тянули кабель и телефон, замешкался на минуту, выронил фонарик, тот при падении погас. Он искал его, понимая, что вокруг абсолютно черно и кричать бесполезно – ракушечник глушит звуки. Александру стало не по себе от мысли, что значило для людей сидеть в этой кромешной тьме и сырости несколько месяцев и еще воевать! После подобного приключения все рассказы о том времени воспринимаются уже совсем иначе.

Из полевых записей фоторепортера Александра Шульмана: «Понятно, что те, кто надевает форму бойцов РККА и Вермахта, не убивают друг друга. Но когда видишь, как роют окопы мальчишки, а ты с трудом вбиваешь ноги в сырые сапоги, думается не о «великой победе», а о том, как бы согреться. И еще – вдруг мелькает мысль – «Туман. Налета не будет»…Взрывы имитационных зарядов… откувыркались самолеты, отбила артиллерия. Цепь лежит, пережидая, пока заткнется чертов пулемет. Сказки про «матросовых» оставим политотделу. Серо-черный гроб полугусеничного «Hanomag» дымит у дороги, и нужно успеть поймать кадр, и не бахнуть объектив, и обогнать атакующих, и залечь, и вот на тебя уже бежит с хриплым ревом - вся цепь, и ты видишь их широко открытые рты и слышишь звук выстрелов и крики: «Мать твою, кто же так лупит!!! – патрон хоть и холостой, но плюется огнем метров на пять, а чья-то горячая гильза валится в аккурат за шиворот. Кажется, Роман Кармен писал, что в хронике не может быть кадров с лицами солдат, идущих в атаку: ведь оператор в таком случае должен был находиться между сходящимися противниками… Бросок на крышу БТР…Есть! Четкий силуэт в кадре. Получилось. Реконструкция – не бой и не война. Это погружение в прошлое. Дань нашего уважения павшим и живым…."

ххх

…В эту историю мой герой попал совершенно случайно. Вышел однажды в Киеве на Крещатик и увидел колонну людей в форме времен Великой Отечественной. Тут же рванул с плеча камеру и начал снимать. Получилась отличная фотоподборка. Это было 6 ноября 2010 года – в годовщину освобождения Киева.

Потом состоялся первый военно-технический фестиваль «На броне Победы»: в 30 километрах от Киева ездили раритетные танки и бронетранспортеры; летали самолеты аэроклубов, размалеванные под фронтовые; стреляли холостыми зарядами пушки; взрывались мины-имитаторы, и это было грандиозное зрелище. Некоторый диссонанс, правда, вносили пожарные и «скорые», дежурившие на периферии действа, и еще камеры телевизионщиков и толпы зрителей в отдалении.

Ему понравилась атмосфера. Когда он познакомился с участниками фестиваля поближе, кого среди них только не оказалось! Бизнесмены, программисты, учителя, врачи, инженеры, студенты… Вскоре Саша уже и сам бегал с ними под выстрелами (холостые патроны с близкого расстояния опасны – старались стрелять в сторону или поверх голов). Для них реконструкция была не просто мальчишескими играми в войну. Им хотелось испытать себя, понять, что чувствовали их отцы и деды, которые не знали, что их ждет, и кто из них выживет…

Иногда им удается найти в старых окопах солдатские медальоны и фляги. На церемонии перезахоронения останков погибших, которых со времен войны считали без вести пропавшими, приезжают их близкие. Некоторые из них прилетают уже из других стран. Получается, что эти ребята возвращают не только память о войне, но и канувшие в безвестность имена. Кто вспоминает сегодня советского танкиста Лавриненко, который осенью 1941-го под Москвой подбил 52 вражеских танка? Его имя хорошо известно только тем, кто интересуется военной историей. Как и многих других…И на этой войне, пусть не настоящей, а реконструированной, у каждого своя задача. Саша - военкор, выпускает газету клуба «Красная звезда», для которой пишет репортажи с тактических боев и печатает те самые фотографии, которые вполне можно принять за подлинные фронтовые снимки 1941-1945 годов. Он участвует в реконструкции в роли старшего техника-лейтенанта танковых войск. Это не командирское звание. Прежде чем заявить себя командиром, нужно собрать группу тех, кто будет готов за тобой пойти. Но Саше это и не нужно. Он – военкор, а, значит, на войне – он одиночка.

Бывает, что во время боев-реконструкций возникают нештатные ситуации. Однажды участники реконструкции заложили на поле закладки имитационных зарядов, а толпа прорвала оцепление и потопала прямо на них, чтобы рассмотреть бой поближе. А закладки вот-вот рванут! Пришлось вспомнить «командный мат»: среди потока непечатных слов были только два нормативных слова: «Куда?» и «Назад!».

…Военно-исторические парады на Крещатике не редкость. Посмотреть на них приходят очень многие, и в том числе ветераны войны. Впечатляющее зрелище. По улице катят танки Т-34, на броне которых сидят бойцы в касках, плащ-палатках, шинелях-скатках, с автоматами в руках. Следом вездеходы тащат пушки-«сорокопятки» и прочую технику, которую теперь можно увидеть разве что в старой кинохронике. Детвора облепляет танки, молодежь рвется сфотографироваться с бойцами на память на фоне танка. Ветераны улыбаются, а кое-кто смахивает слезу…Ряженые-настоящие – так ли уж это важно?

Где они достают оружие и прочие атрибуты? Обмундирование каждый покупает себе сам. Помогают связи с другими клубами. Оружие времен войны до сих можно обнаружить на армейских складах, а можно позаимствовать на национальной киностудии художественных фильмов имени Довженко, тем более, что реконструкторы помогают киношникам поддерживать в хорошей форме их оружейный арсенал.

…Теперь о том, сколько человек участвует в масштабных реконструкциях исторических событий. В «бое» под Львовом насчитывалось 30 человек от Красной Армии, 20 – от Вермахта и 20 от Украинской повстанческой армии. А фестивали «Великая Победа» и «Даешь Киев!» собирали больше тысячи участников. Каждый сам выбирает, какую армию он хочет представлять – РККА, Вермахт или УПА.

Саша не очень понимает ребят, которые предпочитают изображать бойцов Вермахта и тем более SS. Как-то он спросил об этом «майора Вермахта» и услышал в ответ: «Я отслужил в советской армии 25 лет, хочу узнать, как было в немецкой».  Как-то Саша зашел перед боем к «фашистам» в блиндаж и поразился: насколько там все аутентичное. Даже вход сделан зигзагом, чтобы при взрыве гранаты не побило тех, кто внутри. На стене портрет Гитлера, на столе - консервы с теми же наклейками, которые были у немцев во время войны. Но что самое забавное: за столом сидит внук Героя Советского Союза и говорит на неплохом немецком.

Готовясь к реконструкции, члены клуба относятся к делу со всей серьезностью: роют окопы и стрелковые ячейки в полный профиль, обшивают их досками, а блиндажи – «вагонкой»: все в точном соответствии с тем, как это было во время войны. Есть стрелки, связисты и все атрибуты. Словно они «живут» в том времени. Единственная разница – на этой войне никого не убивают… И, кстати, ветераны Второй Мировой Войны относятся к парадам и реконструкциям битв прошлого с пониманием: вспоминают свою фронтовую молодость, благодарят за память…

Из полевых записей фоторепортера Александра Шульмана: «Мы ведь не переписываем историю, мы ее реконструируем. Исход всегда предрешен, никуда от этого не денешься. Ну а что касается нас – мы изучаем историю на практике, примеряем ее на себя. Чтобы понять чувства тех, кто шел с Суворовым через Альпы, нужно надеть епанчу, сапоги того времени, треуголку, взять кремниевое ружье и пробиваться через перевал. Ведь горы и снег за сотни лет не изменились, несмотря на Интернет и космические спутники. И когда ребята сидят ночью зимой в снегу при морозе минус 25, когда пальцы примерзают к винтовке, что ни говори, это очень приближает их к реалиям минувшей войны. Это не то же самое, что прочитать в книжке: «Снег, метель, фашисты прорывались, были большие потери личного состава…»


ВЕРХОМ НА УРАГАНЕ

Он вовсе не походил на супермена. Никаких-таких литых мышц, мощного торса и волевого подбородка. Высокий, худой, улыбчивый, обыкновенный. И тем не менее, передо мной был человек, прокатившийся верхом на урагане, точнее, на ураганной волне,  которые подходят к гавайским берегам всего несколько раз в году.

- Зайти в море с берега против ветра при таких волнах невозможно. Я надеялся, что доберусь до нужного места с другом на водном мотоцикле с соседнего пляжа, а оттуда уже поймаю «тремп» на волне, - рассказывает 24-летний тель-авивец Эяль Шелес. – Но мой друг в тот день был занят, и все же я решил не упускать шанса, о котором мечтал много лет. Теперь-то я понимаю, что отправиться в подобную экпедицию в одиночку, безо всякой страховки было настоящим безумием: даже супер-профессионалы на такое не отваживаются – слишком опасно. Но как можно отказаться от мечты?

Сначала все идет как по маслу, - вспоминает Эяль, - мне удается поймать хороший ветер и начинаю скользить по направлению к точке, где вздымаются водяные горы высотой не менее восьми метров - с такими мне иметь дела еще не приходилось. Потом ветер вдруг ослабевает, и мне приходится приложить немало усилий, чтобы продолжать движение. Наконец, я на месте. Подходит первая волна, высотой с трехэтажный дом, я оказываюсь на ее вершине и с огромной скоростью мчусь вниз, чувствуя, как за моей спиной поднимается огромная стена воды. Это равносильно падению в пропасть с высокой горы. Меня начинает преследовать очередной исполин, но я седлаю и его, с каждой новой волной чувствовую себя все увереннее. И тут, наконец, появляется та, которую я ждал – гигантская волна высотой не менее двенадцати метров. Я упускаю буквально мгновение, и она разбилась надо мной. Это происходит настолько быстро, что я ничего не успеваю понять. Мне кажется,  будто я угодил в бешено вращающийся барабан стиральной машины: нос и рот забиты водой и пеной, не могу двинуть ни рукой, ни ногой. Меня бьет и крутит в мощном водовороте, не отпуская ни на секунду. «Спокойно, - говорю я себе, - главное, ты уцелел, и сейчас все это закончится». Потом мне удается вынырнуть из воды и сделать первый вдох. Успеваю заметить, что я в трехстах метрах от берега, вижу свой разбитый винтсерфинг. Следующая волна уже не такая высокая, я успеваю поднырнуть под нее, а затем потихоньку начинаю плыть в сторону винтсерфинга, покидая опасный район, где разбиваются огромные волны. И тут я ощушаю сильную боль в ноге, к тому же ноют зубы. Отрываю крепление вместе с парусом и пытаюсь грести к берегу, уцепившись за доску. Я уже в двадцати метрах от скал: ищу между ними просвет, чтобы выбраться на берег. По пути все время приходится подныривать под настигающие меня волны. Выбраться на берег не удается, очередная волна вырывает у меня из рук доску, а течение уносит меня назад, в море.

В таких случаях лучше не противиться течению – это бесполезно, - объясняет мне Эяль. - Лучше подчиниться стихии, даже если берег удаляется на глазах, а потом попытаться отплыть в сторону.

Силы мои на исходе, - продолжает вспоминать он, - Меня уносит в глубь моря метров на 500, и тут на мою удачу появляется водный мотоцикл: знакомые ребята-аргентинцы решили покататься на больших волнах. Они подбирают меня и пытаются пристать к берегу, но безуспешно. Тогда, выждав, пока волна немного ослабнет, я прыгаю в воду и карабкаюсь на скалы. На море вздымается очередная водяная гора с пенной шапкой, но я уже в безопасности – с вывихнутым коленом и едва не лишившийся от удара нескольких зубов.

- Где все это происходило?

- На острове Мауи. Там есть берег под названием Джозес, куда поздней осенью и зимой подходят гигантские волны высотой до пятнадцати метров, порожденные бушующими в центре океана ураганами. Причем, это происходит не более пяти-шести раз в году. Знал я об этом давно, а когда увидел, понял, что не успокоюсь, пока не прокачусь на такой волне.

- Ты часто бываешь на море?

- Можно сказать, я живу там. Правда, правда, меня не покидает ощущение, что на суше я провожу гораздо меньше времени, чем в воде.

- И давно у тебя это?

- Сколько себя помню. У родителей была яхта в тель-авивской марине, и все мое детство прошло там. Мне было лет восемь-девять, когда я начал выходить в море самостоятельно на специальной детской лодке и вскоре уже участвовал в разных соревнованиях, и даже получил титул чемпиона в своей категории. Еще года через два я впервые увидел на пляже гостиницы «Хилтон» парней, катающихся на доске и был просто заворожен этим зрелищем: оказывается, на доске в море можно выходить и при больших волнах, не то что на лодке. Я тут же отправился к отцу и сказал, что хочу попробовать. С родителями  мне, надо сказать, повезло: они и сами очень любят море и проводят там большую часть времени. Маме уже за 50, но она не упускает возможности покататься со мной на винтсерфинге, когда я возвращаюсь в Израиль.

- Возвращаешься в Израиль? А где же ты живешь?

- Большую часть времени я провожу в разных странах, куда выезжаю на соревнования, месяцами живу на Гавайях – там самые идеальные условия для занятий виндсерфингом. Сюда устремляются любители виндесрфинга со всего мира. Впервые я попал на Гавайи, когда мне было 18 лет, и с тех пор езжу туда постоянно.

- Насколько я поняла, ты приобщился к виндсерфингу с 12 лет?

- Да. Отец купил мне первый серф. И второй, и третий. Спонсоры появились у меня гораздо позже. Это довольно дорогой вид спорта. Когда я еду на соревнования, то беру с собой три полных комплекта. Стоимость каждого из них примерно 20 тысяч шекелей. Туда входит все: доска, парус, крепление и прочее снаряжение.

- Нелегкая поклажа. Когда альпинист поднимается в горы, он прибегает к помощи шерпов. А что в случае с тобой?

- А я, как улитка, все тащу на себе. Это серьезный груз – три огромных тюка, по 60 килограммов весом каждый. Всякий раз приходится доплачивать в аэропорту за перегруз.

- В последнее время о тебе стали писать серьезные специализированные журналы, издающиеся в Европе. С чем это связано?

- Это началось после того, как в прошлом году я вошел в десятку лучших виндсерфингистов, принимавших участие в международных соревнованиях на Гавайях. Тогда же на меня обратили внимание известные международные фирмы, вызвавшиеся вкладывать средства в мое продвижение в этом экстремальном виде спорта. То есть я начал входит в эту сферу уже на правах профессионала.

- А что осталось для души?

- Мне жутко повезло: я продолжаю заниматься любимым делом, которое теперь уже является и моей профессией. Здорово, что это произошло сейчас, когда мне всего 24 года, и у меня еще уйма времени и возможностей.

- Винтсерфинг – твое единственное увлечение?

- Я бы сказал так: главное. А еще я увлекаюсь йогой и компьютерами.

- Что ты ощущаешь, когда выходишь в море?

- Это трудно описать словами. С одной стороны, я как бы выступаю против природы, стараясь подчинить себе ветер и волны, с другой стороны – я с ней заодно, потому что чувствую себя ее естественным продолжением и просто разумно использую дарованную ею силу. Сегодня я получаю удовольствие от волн любой высоты, и у меня нет страха. Чем больше волны и сильнее ветер, тем сильнее влечет меня к себе море. Этим экстрим, наверное, и отличается от обычных видов спорта. Конечно, тут есть своя доля риска. Я не раз попадал в опасные ситуации, когда у меня уносило оборудование, я попадал в сильные течения, бурные водовороты, меня накрывало волной. Но если бы всего этого не было, откуда бы взяться опыту, который убережет тебя в следующий раз?

- Знаешь, я представляла тебя несколько иным – более накачанным и спортивным, что ли.
Все-таки, чтобы управлять парусом при сильном ветре – для этого нужна недюжинная сила.

- Сила тут ни при чем. Здесь главное умение. Технология производства винтсерфинга сейчас такая продвинутая, а материалы – настолько качественные, что от тебя требуется лишь способность точно рассчитывать движения и умело маневрировать. Выйди на тель-авивское побережье и ты убедишься в том, что сегодня на доски становятся любители любых возрастов – от десятилетних до 60-летних и старше. Конечно, для занятий винтсерфингом нужна определенная физическая форма, больше – ловкость, опыт и умение, но ты ведь говорила о силе, а это уже немного другое. Сила нужна штангистам.

- Что ты испытываешь, когда выходишь из моря?

- Примерно то же, что испытывают космонавты во время невесомости. Удивительную легкость, только на ментальном уровне. Я свободен от всех забот и тревог, у меня спокойно на душе. И это состояние возникает независимо от того, сколько времени ты провел в море – десять минут или два часа.

- Известно, что наше средниземноморское море довольно опасное.

- Не опаснее, чем другие. Здесь мощные течения, но нет таких гигантских волн и опасных скала, как на Гавайях. Море надо просто любить и относиться к нему с уважением.
Мне кажется, что тонущего человека прежде всего убивает не море, а его страх перед водной стихией. Выше я уже говорил о том, что даже если тебя уносит мощное течение, не надо паниковать – лучше сначала подчиниться ему, а затем попытаться уклониться в сторону и поплыть к берегу. Именно это спасло меня и еще одного парня из Англии два года назад у берегов Португалии, когда нас унесло далеко в море. Мы смогли потихоньку выбраться из мощного потока и поплыли к другому берегу, который находился достаточно далеко, но у нас не было другого выбора. Был еще один случай – на Гавайях, когда мощной волной выбило снаряжение и меня начало уносить в море. Мои друзья, наблюдавшие с берега, позвонили спасателям, но их все не было. Между тем, прошло уже минут сорок, и я решил спасаться собственными силами. Вариант, собственно, был всего один: поймать «тремп» на волнах, устремляющихся к берегу. Я рисковал, поскольку волны были очень большие, и если бы меня швырнуло на скалы, мы бы тут с тобой сейчас не беседовали. Но, к счастью, обошлось. На помощь пришли моя всегдашняя выдержка, способность сконцентрироваться, правильно оценить ситуацию и контролировать каждое движение. В море нельзя расслабляться и думать о чем-то отвлеченном. Иначе может случиться непоправимое. Мечтать лучше на берегу.

- Какие дни для тебя самые тяжелые?

- Когда я лишен возможности выходить в море – из-за штиля, потери оборудования или вывихов. Вот это настоящая мука. В такие дни очень выручают занятия йогой.

- Ты объездил за последние годы немало стран. Какие впечатления были самыми сильными?

- Пожалуй, на Гавайях – другого такого места в мире просто нет! А в Бразилии мне очень понравились люди. В большинстве своем они небогаты, у иных – ни денег, ни еды, живут одной рыбой, но это не мешает им радоваться каждому дню и делиться с другими последним, что у них есть. Кстати, моя девушка живет в Бразилии. Мы встречаемся с ней несколько раз в году, а познакомились на Гавайях. Скоро поеду на Мадагаскар, где  никогда еще не был.

- Ты по своему внутреннему ощущению израильтянин, или уже гражданин мира?

- Израильтянин. Где бы я ни находился, всегда слежу за тем, что происходит в стране. Я родился и вырос в Тель-Авиве, здесь мои родители и друзья. Куда бы меня ни забросило, мой дом всегда будет здесь, в Израиле. Место не самое спокойное, конечно, но для меня лучше него все равно нет.

- Тебе приходилось встречать в море какую-нибудь экзотику?

- Да, гигантских морских черепах на Гавайях. Они очень спокойные и красивые. Я сумел приблизиться к ним максимально и хорошенько рассмотреть. А еще однажды я встретил семейство китов – огромных, метров восемь длиной. Они двигались довольно быстро, но заметив меня, немного притормозили, и я смог приблизиться к ним на расстояние метров двадцать. Это был такой восторг – впервые я видел китов так близко от себя. Кстати, в местах, где я бываю, водится очень много акул, но мне их, к счастью, встречать еще не приходилось, и меня это вполне устраивает.

- Ты встречал на соревнованиях любителей и профессионалов из разных стран. Что это ща люди?

- Немного сумасшедшие – в хорошем смысле слова. Одержимые винтесрфингом, как и я.
Как правило, очень легкие в общении, оптимистичные и способны получать удовольствие от самых простых вещей. 
 
- Ты оседлал самую высокую в мире волну. Твоя мечта сбылась. Что дальше?

- Нет предела совершенству. Я бы хотел стать чемпионом мира. Это откроет мне новые возможности. Но даже не это главное, а само ощущение того, что ты лучший среди лучших – причем, в любимом деле.

- Опасные ситуации, когда ты понимаешь, что можешь погибнуть, что-то меняют в твоем отношении к жизни?

- Безусловно.

- Я становлюсь более осторожным и больше начинаю ценить каждое мгновение жизни. Я говорю себе: «Сегодня тебе повезло, но в следующий раз будь, пожалуйста, более осторожным», - смеется Эяль.

ПАРЯЩИЙ НАД МИРОМ


Недавно в Израиле произошло событие, которого никто и не заметил. Двое израильтян поднялись на Эверест, потеснив с пъедестала известного альпиниста Ареля Дорона – первого из наших соотечественников, оставившего здесь свой след четырнадцать лет назад. Так что пик Эвереста отмечен уже присутствием трех израильтян. А вот палестинец Али Бушмак до вершины не дошел. Он вообще едва уцелел, и то благодаря поддержке израильтян, с которыми шел в одной связке. И все же палестинский флаг был установлен на вершине Эвереста рядом с израильским. «Я вовсе не собирался этого делать, - говорит спецназовец Дуду Ифрах, принимавший участие в операции «Защитная стена» и многих других, - более того, даже мысли подобной не допускал, но когда я оказался на вершине и услышал по связи слабый голос Али, который остался в лагере на отметке 6 400 метров, вдруг решил, что сделаю это ради него. Он так хотел сюда подняться, что едва не умер. Когда ты идешь с человеком в одной связке долгие дни, страхуя его и делясь последним, тебе уже совершенно неважно, кто он – палестинец или китаец. Отсюда, с вершины Эвереста, ты начинаешь на многие вещи смотреть совсем иначе - не так, как на равнине».   

Услышав от Дуду эти слова, я улыбаюсь, представляя, как карабкаются на Эверест в одной связке члены правительств всех враждующих государств, оставив внизу ролс-ройсы, секретарш и охрану. Но только - решит ли это проблему мира?

- Ты всерьез думаешь, что подобные миссии способны что-то изменить? – спрашиваю я.

- Нет, конечно. Да, мы побывали там, вернулись, и что? По большому счету никого это не интересует, кроме наших близких. Журналисты не стоят в очереди, чтобы взять интервью у участников такого необычного похода. На самом деле, кроме тебя, никто еще не задавал нам столько вопросов после того, как мы вернулись оттуда. Никто, кроме наших близких. Через год в США покажут фильм о нашей экспедиции (в группе был американский кинооператор), может, тогда у людей появится ко всему этому интерес. А пока тишина.

- Ты веришь в то, что один человек способен что-то изменить?

- Нет. Но если таких людей будет много, кто знает. Вот, например, инициатор нашего похода – американец Ларс Трамболь – как раз из таких. Часть денег, которые он собирал для экспедиции в течение четырех (!) лет с таким трудом, и которых хронически не хватало, Ларс пожертвовал для школьной библиотеки в Непале. Поначалу нам было трудно принято его поступок. Но сейчас я понимаю Ларса.

- Насколько я правильно тебя поняла, эта миссия была задумана одним человеком?

- Да. На самом деле за ней не стоят никакие миротворческие организации и движения, подобные израильскому «Шалом ахшав». История Ларса очень простая. Он пережил тяжелый развод. Чтобы развеяться, начал путешествовать по миру, добрался до Непала. И там ему вдруг пришла идея – организовать экспедицию на пик Эвереста, в которой приняли бы участие представители всех религий – от мусульман до буддистов. Потом ему показалось, что если в такую экспедицию включить еще представителей враждующих народов, то это будет еще круче. И Ларс стал искать потенциальных участников через Интернет. В результате в нашей группе оказались два израильтянина, один палестинец, американка, южноафриканец и индиец (он, правда, выше базового лагеря не поднялся, непонятно, зачем, вообще пошел). Плюс кинооператор, руководитель группы, ответственный за обеспечение маршрута и местные проводники (шерпы). Первый раз мы встретились в Египте два года назад, чуть позже в Америке – совершали совместные восхождения на тамошние горы, отрабатывали технику. За два года состав группы немного поменялся - одна участница вышла замуж и забеременела, индиец отпал в силу других причин, и на его место взяли другого.

- А как Ларс Трамболь вышел на вас с Михой?

- Мы с Михой – профессиональные альпинисты. В отличие от России, в Израиле таких, как мы немного. Миха работает инструктором по альпинизму. Моя ситуация несколько  иная: я вынужден участвовать в семейном бизнесе (мой отец – строительный подрядчик, нам принадлежит гостиница в Твери), но стараюсь не упустить возможности подняться на очередную вершину. К альпизиму я пристрастился в путешествии по Южной Америке, куда отправился, подобно многим израильтянам, после армии. В горы я хожу уже почти десять лет, побывал на «семитысячниках» в Колумбии, Индии и других вершинах мира.
В Индии я едва не погиб. До пика, расположенного на высоте 7 756 метров, оставалось два часа ходу, как у меня из-за разреженного воздуха начались проблемы с легкими. Посинели губы и пальцы, изо рта пошла кровь, появились сильные боли в груди. Я подышал кислородом и продолжил восхождение. Я не мог отказаться от вершины, которую видел так близко перед собой. И дело тут не в амбициях. Я просто хотел быть там, и все. Совершенно естественное желание.

Теперь отвечу на твой вопрос – как мы встретились с Ларсом. Сначала Ларс вышел на Миху. А я, в свою очередь, узнав, что затевается подъем на вершину Эвереста, сам обратился к Ларсу, потому что не хотел упустить подобного шанса. Самостоятельная экспедиция на Эверест не каждому по силам: подъем с северной, тибетской стороны обходится в 16-22 тысячи долларов, а с южной, непальской – вдвое больше. Здесь же каждый участник должен был внести десять тысяч долларов, и все. При том, что стоимость всей экспедиции достигала едва ли не 200 тысяч. Одна только палатка стоила семь тысяч долларов, а их было несколько. Я уже не говорю о снаряжении.

- Где же удалось собрать такую сумму?

- Ларсу удалось договориться с кампанией «Панасоник», которая выделила большую часть, мы с Михой привлекли в качестве спонсоров две фирмы, в том числе – одну компьютерную. Вот так, с миру по нитке, в течение четырех лет постепенно собралась нужная сумма. Во время съемок на Эвересте мы помещали в кадре рекламу наших спонсоров – лого их фирм, получился своеобразный бартер.

- А как в группу попал палестинец?

- На Али Бушнака вышли мы с Михой. Сначала мы пытались искать потенциального участника в Палестинской автономии – через участников совместного израилько-палестинского похода в Арктику, но вскоре поняли, что это безнадежное предприятие. Во-первых, очень сложно было выйти с палестинцами на контакт из-за проблем безопасности. Во-вторых, выяснилось, что среди них нет профессиональных альпинистов высокого уровня, во-вторых, за участие в экспедиции нужно было внести 10 тысяч долларов. А нам нужен был человек с хорошим альпинистким опытом и деньгами. Тогда мы начали искать кандидата среди палестинцев, эмигрировавших в свое время другие страны, и вскоре вышли на Али, уроженца Шхема. Его отцу некогда принадлежал большой дом и апельсиновые плантации в Биньямине, но в канун Войны за Независимость семья бежала в Иорданию. Али тогда было два года. Он рассказывал, что потом отец нашел работу в Дубаи и перевез семью туда. Али учился в Америке, по профессии он инженер, альпинизм – его увлечение, благодаря которому он побывал на вершинах многих европейских гор. Конечно, в отличие от нас с Михой, он не профессионал, и это очень ощущалось во время подъема на Эверест.

- Что он за человек?

- По манере поведения – абсолютно западный человек, но с арабской ментальностью.

- Какие отношения сложились между вами?

- Мне он в этой экспедиции, как это не покажется тебе странным, был гораздо ближе, чем другие участники, и в том числе – Миха. У нас с первой встречи возникло удивительное понимание и взаимная симпатия. Я постоянно опекал его во время восхождения. На высоте 6 400 метров он почувствовал себя очень плохо – страдал от головной боли, рвоты. Я давал ему кислород, готовил еду, помогал собирать снаряжение, брал на себя часть его поклажи. На высоте 7 000 у Али появились признаки воспаления легких и он вынужден был принять антибиотики. Я думал, что он откажется от подъема на вершину, но Али проявил неожиданное упорство. Он сошел с маршрута буквально в последний момент, видимо, почувствовав, что это может стоить ему жизни.

- Он знал, что ты спецназовец, принимал участие в операции «Защитная стена» и многих других?

- Он узнал об этом в базовом лагере – перед началом восхождения, и сказал, что очень удивлен. Видимо, я вызывал у него совершенно другие ассоциации. Мы оба испытали чувство неловкости и больше к этой теме не возвращались. Был еще один драматический момент: вся группа находилась в палатке, которая служила нам столовой, когда мы получили сообщение о страшном теракте в районе старой автобусной станции в Тель-Авиве. Нам сказали, что погибло 50 человек, только на другой день выяснилось, что погибших гораздо меньше. Мы были в шоке. Возникло жуткое напряжение. И в этот момент Али вышел из палатки. Я был очень разочарован тем, что он не остался с нами, не сказал, что сожалеет о случившемся – просто молча вышел и все. И еще мне очень трудно было принять, то что в одном из наших предыдущих разговоров, когда речь зашла о шахидах, Али сказал: «Я не одобряю их методов, но не считаю их террористами».   

- Это повлияло на ваши отношения?

- Нет. Мы смогли справиться со своими эмоциями. Потому что нас связывало уже нечто большее, чем альпинистская связка – нормальные человеческие отношения, когда все остальное уже не так важно.

- Известие о теракте было единственной травмой во время экспедиции на Эверест?

- Были еще два тяжелых момента. Поднимаясь к вершине, я наткнулся на тела погибших альпинистов. Не знаю, кто они и из каких стран, но зрелище было тяжелое. Особенно, когда пришлось обходить третье тело, которое лежало прямо у меня на пути. Видно было, что человек сорвался сверху – все его тело было переломано. Нетрудно представить себе, какие эмоции я испытал в этот момент, зная, что в любую минуту и меня может постигнуть подобная участь – я шел первым, остальные отстали и находились довольно далеко.

- Я думала, что тела спускают вниз. Ведь у погибших есть близкие.

- В случае с Эверестом это проблема. Экспедиции по эвакуации тел слишком  дороги, не каждая семья может себе это позволить. Многие альпинисты лежат на Эвересте годами - в той самой позе, в которой находились в момент гибели. Мне рассказывали, что иногда те, кто идут следом, сбрасывают мертвых с отвесной стены, уходящей вниз на несколько километров.

- Зачем?

- Чтобы устранить препятствие на своем пути. Понимаешь, Эверест – непростое место, там постоянно гибнут люди. Во время восхождения нашей группы погибли пятеро из других групп, а неделей позже, когда мы уже спускались, мы узнали еще о десяти погибших. За какие-то две недели – пятнадцать человек!

- У вас обошлось без происшествий?

- Да. Но мы едва не потеряли Сели – парня из Южной Африки. На вершине он вдруг потерял сознание, и никто не надеялся, что он придет в себя. Но все равно ему стали давать кислород, пытаясь привести в чувство. И в конце концов он пришел в себя, и потихоньку начал спуск. На отметке 8 300 пришлось заночевать, что равносильно катастрофе (организм отказывается функционировать из-за разреженного воздуха и переохлаждения, в палатке – минус двадцать), но другого выхода не было. Наутро потихоньку продолжили спуск, поддерживая Сели кислородом и помогая ему передвигаться. Он выжил, но лишился трех пальцев. Миха тоже сильно – до черноты - обморозил ноги. Но, слава Богу, никто не погиб, все вернулись домой.

- Какой момент был в этом путешествии самым счастливым?

- Когда я оказался на вершине – 8 850 метров. Это небольшая площадка полуметровой ширины длиной в шесть метров. Я смотрел вниз и видел крошечные фигуирк
 людей, которые поднимались наверх по южному склону. Потом мне кто-то сказал уже в Израиле: «Ну, и что особенного ты мог увидеть с Эвереста? Ты же побывал на многих вершинах. Те же снега, облака, скалы. Пейзаж везде один и тот же». Не знаю. У меня было такое сильное ощущение от мысли, что подо мной лежит весь мир, а я нахожусь надо всем этим, на самой верхней точке. Я никогда не испытывал ничего подобного.

- Что ты ощутил, когда вернулся в Израиль? Это путешествие как-то появлияло на твою жизнь?

- Я укрепился в желании отойти от семейного бизнеса и всецело посвятить себя горам. Хочется каких-то перемен, при том, что внутри я остался тем же, что и был. Мне хотелось подняться на самую высокую вершину мира и я это сделал. Остальное для меня в путешествии было менее значимо. Еще раз повторю: в горах совершенно не важно, с кем ты идешь в одной связке – буддистом или православным, греком или индусом, нищим или миллионером. Важно совсем другое – можешь ли ты на него положиться. Потому что твоя жизнь зависит от него, а его – от тебя. У нас с этим было все в порядке.