Нам за всё придётся отвечать. Гл. 6

                =Абашев=               



    Взяв злополучный паспорт, сказал Кирееву, что пошёл в ОТК, но дождавшись в отдалении, когда Кузьминков и Пилютин вышли к автобусу, а начальник цеха отправился к себе, вернулся в испытательную. Надо было срочно посмотреть барограмму, она покажет, была ли деформация или он ошибся в показаниях.
И тут новая беда. Он забыл выключить барограф, и за это время   намоталось  столько кальки, что найти нужное место можно только убив уйму времени. Ну что за день! В груди с большей силой разгорался непонятный, режущий огонь и он присел было передохнуть, но неожиданно вспомнил о каких то, отодвинутых им бумагах, лежащих вместе с паспортом на стеллаже в кладовке. Надо на склад...
 
В конторке ключа от склада на месте не оказалось, он вспомнил, как отдал  его Давыдычу в испыталке, значит, так и носит  с собой. В растерянности вышел в коридор, не зная, что предпринять.               
 И тут вспомнил о старой, забитой двери на склад со стороны узкого, заваленного всяким полунужным  добром, тупика.
 Он знал, что держится она на паре гнутых гвоздей  и, прихватив  большую отвёртку, пробрался к двери. Через несколько минут стоял перед  стеллажом, где раньше брал паспорт, нашарил в темноте бумаги, отодвинутые им ранее.

 Досадуя, что не догадался из коридора включить свет на склад, пробрался к запертой двери, из застеклённого верха которой  посвечивала  коридорная лампочка. Итак, что тут? «Акт»… как акт? … и  холодея от догадки, с трудом разобрал в полутьме…  «на списание гидроаккумулятора №»…  сверил номер на паспорте. Он.
 Нащупал какой то ящик и присел на него.
 В груди костру становилось тесно, жар  поднимался , брал за горло. Перелистывая страницы, прочёл: «падение давления…при визуальном осмотре  изменение геометрии…прилагается барограмма …подлежит утилизации.  Слесарь-испытатель  Данилов. Члены комиссии…». Всё! Прилетели. Надо срочно в ЛИС, значит не судьба в этом месяце выполнить план заводу.
Но что ему-то изображать страдания по этому поводу.

 Да если бы не его состояние, погнал бы он эту делегацию из испыталки, снова бы запустил стенд. И раз так, что эта железяка оказалась списанной, рванула бы она в бронекамере, выкинул бы остатки в лом, и  все вопросы отпали бы сами собой. Но  побоялся, что начни  привлекать к себе внимание, заметят его состояние.
Ну и что? Расстрел ? Да пропади всё пропадом. Ему в этой жизни, похоже, уже нечего терять. Сейчас,… он только немного отдохнёт, и пойдёт доложит начальникам,… только отдохнёт, всё равно, без паспорта не полетят, а паспорт вот он…но как  жжёт в груди …Ирина,… она бы… помогла…
   


…   Не прошла  неделя, как рухнуло всё.  В тот проклятый день в самом конце рабочего времени зашёл к ним в цех Михаил. Бывший борттехник, он работал   в цеху и не прекращал писать во все инстанции, что бы восстановиться на лётную работу.  И вот получив вызов, откуда-то с Севера, где он летал раньше, на радостях принёс угощение. Абашев, собрался было отказаться от выпивки. Он  видел, что его Ирина от навалившихся бед и потрясений как-то затихла, могла подолгу сидеть, глядя в одну точку, иногда замечал  как она, прячась, смахивает слёэы.
  Недавно и её попросили написать заявление об уходе.
 Конечно, самое тяжкое, что не так давно ушла из жизни её мама, много помогавшая им в своё время, когда сын Андрейка был маленький, а детсада ещё не было, а потом провожавшая и  встречавшая его из школы,  и в доме—чистота и порядок.
 
Не могла она только жить у них в огородный сезон. Привыкшая к грядкам с детства, с первым солнышком уезжала на всё лето в свою деревню, увозя ящики с рассадой, выращенной  на подоконниках.
 А потом , на каникулы, отправлялся туда и Андрей, на всё лето, и они с Ириной наезжали  по выходным. Он понимал, ещё не зажитая  потеря, потом отъезд сына в армию, увольнение с работы, и если ещё и он будет продолжать приходить домой «весёлым», это будет настоящим предательством со. И в тот день   попытался удержаться от соблазна, но очень уж уважал он Михаила как хорошего, душевного человека и знающего спеца.

 А потом посидели в его холостяцкой квартире допоздна. Но подходя к своему дому, сквозь благодушие от винных паров, пробилось чувство неуместности от  глупой и тупой химической радости, когда радости, то и нет. Он представил, как сейчас горько, с тоской и обидой  посмотрит на него Ирина…
     Ещё не зная куда, круто повернул от  подъезда. Он проходил  мимо соседнего дома, когда  его окликнул сидевший на лавочке Семён Давыдович, и позвал посидеть с ним, поговорить о жизни, потому, что его Фира уехала к родственникам, а он, как и все разумные люди имеет ум и язык, которыми нужно всё время пользоваться, иначе за ненадобностью они завянут. Кстати, от тебя исходит такое «амбре», что ты будешь очень говорливый собеседник. И ещё, кстати, только не обижайся. Я постарше и много знаю нехорошего, что случается  с людьми, много пьющими.

 И Сергея как прорвало. Он , как на духу рассказал о своём намерении, наконец бросить это  дело с выпивками. Может поздно, но появившаяся какая то жалость и сочувствие к его жене, единственной и желанной Ирине, не позволяют ему сейчас  появится перед ней  не трезвым.   
Ошеломлённый таким порывом, Семён Давыдович только изумлённо моргал и сочувственно поддакивал, а когда Сергей сказал, что пойдёт сейчас на остановку и уедет переночевать к старым соседям по коммуналке, с жаром стал приглашать его к себе. Он сейчас один и для хорошего человека в его квартире диван найдётся.

Сергей немного поколебался и согласился. Из квартиры Давыдовича позвонил домой, Ирины дома не было, подумав, что она у соседки, Людмилы Киреевой позвонил туда, но и там её не было. И он попросил  передать Ирине, что он…он… запозднился  в гостях у дяди Кости, и переночует у него. Когда он это говорил, его буквально коробило от неприятного чувства вранья, которое он искренне ненавидел, но сейчас придумать что- то иное не получалось.
 
Потом  он обязательно найдёт повод и объяснит жене свою вынужденную ложь. Положив трубку, взглядом зацепился за что –то празднично-блестящее и увидел, прикрытый прозрачной плёнкой, пиджак, увешанный орденами, медалями и какими-то, незнаемыми им знаками воинской доблести.

«Семён Давыдович!» ахнул  в восхищении, «ну почему? Почему никогда не выходил с этим к нам ко всем, хотя бы, в праздники?».  Тот отмахнулся: «Зачем, Сергей? Показать какой я герой? А я ведь и не герой вовсе. Воевал как все, замерзал и голодал, землю рыл, из грязи машины выталкивал. Когда сильно страшно было, труса праздновал. Повезло, что уцелел, хотя никогда, особо не берёгся.  Почти всю войну в артиллерийской разведке,  это когда впереди самых первых, на передовой. А на праздники…у меня всегда отпуск в мае. Вот в этом пиджаке, с наградами, такой уговор, съезжаемся мы в Москве. На заводе, где мы  в сорок первом получали самые, считай, первые миномёты, потом ставшие «катюшами», нам каждый день Победы устраивают встречи».
 
Помолчав, добавил: «Не вериться, что в  этом, девяносто пятом, пятьдесят, как война закончилась. Сколько живу, и живу-то понимаешь, почему-то долго и кстати лично я не против, а всё как вчера. Бывает, Фиру по ночам пугаю, представь себе, воюю!  Ладно, давай-ка  укладывайся».
  Утром Семён Давыдович приготовил яичницу. и они отправились на работу. А вечером … 

  …А вечером, только зашёл, увидел, скорее, почувствовал  неладное в квартире.  Оглядевшись, не увидел  некоторых ирининых вещей, и, чувствуя,  как слабеют ноги, присел у стола.  На столе, рядом с конвертом, лежало письмо, явно положенное так, что бы быть сразу увиденным. По обратному адресу   да и по почерку понял--от сына. Машинально начал читать, поначалу не понимая смысла прочитанного, но постепенно стало доходить, о чём писал  Андрей из далёкой  Совгавани. 

Они, его родители, люди ещё не старые и вполне обойдутся без него. Он прослужил уже полгода и собирается  остаться здесь на постоянное жительство, может сначала  на сверхсрочную, а потом здесь и на гражданке нормальная жизнь, а дома ему ничего не светит. . Только, конечно, очень далеко, приехать на ближайшие годы не планирует, потому, что дорого. «Мама! Прости и не скучай, а отец, наверное, скучать не будет.  Он у нас весельчак не пробиваемый, и вряд ли его это озаботит. Что я ему?  Да и, честно говоря, и я по нему сильно не скучаю. Пусть не обижается, хотя он любую обиду найдёт чем залить.»…               

Да как же так, сын? Почему так вот…? Зачем так издалека…так больно бьёшь? Может у тебя там нелады какие и ты под настроение…? За что такое…  ведь  помню твои первые шаги, первые слова, как провожали тебя с матерью в первый класс… и все  радости и всякие приключения твои и горести. Мысли о тебе постоянно…Ведь только проводив, стали с матерью строить планы, как будем встречать тебя, что  надо подсобрать деньжат, что бы  нормально приодеть.

 И дальше мы планировали,  как женишься, переберёмся с ней в деревенский дом. Нам много не надо и в деревне проживём, работать везде можно, да и своим подворьем прожить, работы не боимся, а там и пенсия.  Разве это—«не светит?». И неужели уж так сильно пьянствовал  я ? И так сильно  виноват перед тобой, что ты  меня в  развесёлую деревяшку бесчувственную превратил.
 
А что ты знаешь о моей жизни, откуда она, моя непробиваемость. Не ты  сидел в смертной тоске рядом с умирающей матерью, оставаясь один на один с этим,  не очень добрым миром  ещё в детском возрасте. Не ты принимал от чужих людей их подачки, стараясь, развесёлым видом, не показывать горькой обиды на жизнь, скрывать, что испытываешь даже от самых искренних подношений чувство унижения .  Не тебя одевали в ношеные вещи, когда своим детям покупали обновы. Не от тебя прятались, поедая ещё дефицитные в то время сладости,  более счастливые сверстники.
 
Первое время ночами, в своей опустевшей комнате, не ты, стараясь неслышно, плакал в подушку, а потом вынес убеждение, что не должен, не имеешь право обижать соседей. Они ни в чём не виноваты и заслуживают только уважение и благодарность, и нельзя  грузить их своими переживаниями. Вот отсюда моя непробиваемость и крепко вбитая деланная, со временем, ставшая натуральной, весёлость. Берёг я тебя, не рассказывал о своей «развесёлой» поре, кстати, и мать могла бы рассказать тебе много «весёлого» и из её жизни.
 
   Он сидел, невидяще глядя перед собой, когда в незакрытую дверь вошла Людмила Киреева. Она, стараясь красочнее и безжалостнее, рассказала, как Ирина, получив вот это письмо от сына, пришла, ища сочувствия, к ней.  Они вместе погоревали и поплакали, а потом она, как оказалось, поехала в город, к старым соседям в их коммуналку, где у неё тоже остались подруги. А я - то об этом не знала!

 Надо было видеть её новую обиду и гнев от твоего вранья,  когда я передала , что ты  ночуешь там, откуда она только что приехала. Ведь вы оба, и сын, и ты, предали её.  Знаешь, как она рыдала здесь, что она теперь со всех сторон одна? Не мог ничего умнее придумать, что бы скрывать свои похождения? Вот теперь можешь не врать, и приводить прямо сюда своих… не знаю, как их называть. Ты свободен.
    Пока она говорила Сергея не покидало чувство нереальности,  невозможности происходящего, что речь идёт не нём и его жене, не о их жизни. Что сейчас войдёт Ирина и они вместе, как бывало раньше, поговорят о чём то не очень важном, но всем интересном, посмеются чьей ни будь шутке.
 
Происходящее не укладывалось в голове, и он ничего не сказал Людмиле и она, озадаченная его молчанием вышла, тихонько прикрыв за собой дверь.
Потом он долго лежал на диване, глядя в темнеющий потолок и потихоньку в нём утверждалось неприемлемость происходящего. 
 Завтра же, вечером пятницы, он поедет в деревню, войдёт в старый деревенский дом, и не постесняется и не погордится, встанет перед женой своей на колени. Он  расскажет.  как не захотел её обижать своим нетрезвым видом, который был, поверь, в последний раз, попросит прощения за свои  нетрезвые дни, сложившиеся в годы, за все обиды, которые принёс ей  и сыну
И они поговорят потом тихо и ласково, обо всём своём дорогом и прожитом, и о том, как соберут они денег, и поедут в гости к своему сыну. И всё будет, всё должно быть хорошо…

    Но в пятницу Киреев потребовал, что бы он и ещё несколько человек вышли поработать в субботу, так как конец месяца, а в цеху образовались «хвосты». Что поделаешь. Вечером в пятницу съездил на автовокзал и купил билет на вечер субботы.  Торопясь, после работы забежал в свою квартиру за собранной в поездку сумкой… и увидел Ирину.

 Она стояла у большого, туго набитого баула и, увидев его, отвернулась и села на стоящий в прихожей стул; так и села, отвернувшись. Не понимая, что происходит, Сергей, подавил в себе желание броситься к жене и тут же понял, что не зря.
 Прикрывая дверь, увидел стоящего за ней,  высокого, слегка сутулого мужчину. Ирина чужим голосом заговорила, и он сначала не мог вникнуть в смысл  её слов. Она тут взяла кое- что из вещей, ей ведь надо как то жить, одеваться. «Мы с Виктором хотели при тебе, но ты ходишь где-то, но это, конечно, твоё дело». Потом она посмотрела на мужчину и  кивнула на баул.
Тот с готовностью, но как-то растерянно и удивлённо, бросился было к баулу, но потом  остановился, напряжённо улыбаясь, протянул  Сергею руку  и назвался Виктором.

 И он вспомнил этого Витю. Давно, сразу после свадьбы молодая жена, посмеиваясь, рассказала ему, что вот тот парень, что стоит возле соседней  калитки, пытался  за ней ухаживать, но он ей никогда не нравился. Это было в их приезд после свадьбы к её матери, ставшей его тёщей, в деревню… «Мы с Виктором…».
Что ж,  этот, выходит, дождался… А он, выходит,  потерял….               

Рушится всё. Трещины по стенам и потолку, скоро рухнут плиты и похоронят Абашева под собой, проваливается пол и меркнет день за окном. И будут люди ходить по обломкам, не воспринимая их, не понимая, что видят не его и разговаривают не с ним, потому что настоящий  Абашев раздавлен и уничтожен под обломками, его, абашевского дома. 

Но, сейчас, главное, что бы это случилось не при Ирине; у неё не должно быть таких приятных воспоминаний и их у неё не будет. И  в нём упрямо и твёрдо крепнет,  даёт силу и уверенность, незабываемая, его многолетняя закалка, полученная давно, ещё в детстве, в городской коммуналке.
Сейчас он устоит, конечно, потом  вряд  ли удержится  на развалинах, но это потом.

 И вот он,  привычно весёлый и радушный Серёга, как написал сынок ,«весельчак непробиваемый», и чёрт ему не брат;  приветливо потряс руку Вите, назвался Серёгой, и стал  радушно приглашать их к столу, деловито шаря по полкам и спрашивая весёлым голосом Ирину, где у них что, ведь надо же отметить такое их радостное событие; при этом  упорно ловил  взгляд жены, и с каким -то нехорошим, безжалостным удовольствием, видел  попеременно возникающие на её лице  изумление, гнев и обиду, растерянность и близкие уже слёзы, хотя она старалась прятать свои чувства.  Но что она не умела никогда, и чем так дорожил в ней Сергей, это притворяться.
 Он  показушно суетливо, полез в приготовленную в поездку сумку, приговаривая, что теперь ему это уже не надо, что если гора не идёт к… Тут вот колбаска, сыр…Ну что ж они так торопятся? Посидели бы, поговорили…ведь не чужие же. Ах да! Автобус. Кстати у него есть, теперь, не нужный ему билетик на автобус, но, к сожалению, не знал, купил только один. Не надо? Жаль, пропадёт, ему уж точно, никогда  такой билет больше не понадобится.

  Потом, стараясь голосом попротивнее, ловя  смятённый, тоскующий взгляд жены…   ( какой жены? Уже не его) наставлял  явно ошеломлённого Витька, пытающегося что-то сказать,  что бы берёг жену, и сказал  прибережённое на конец: «Любовь Витёк, не картошка, не выбросишь в окошко», фразу, которой они пошучивали, вспоминая свою первую, совместную поездку на «картошку» в деревню.
 Ирина, вздрогнув, не поднимая головы, пошла к двери. За ней, не скрывая изумления от происходящего, перекидывая взгляд с одного на другого, и на всякий случай, пятясь задом, потащился с баулом растерянный Витёк.

 Он радушно проводил их на площадку, долго тряс руку Витьку и с приклеенной улыбкой,  отдаляя минуту, когда надо будет зайти в свой, абашевский, уже рушащийся дом,  увидел в приоткрытой двери  киреевской  квартиры круглые, испуганно глядящие на него глаза Людмилы.
 Потом,  стараясь не шевелить штору, смотрел, как шла к остановке напротив их дома Ирина,   уходя, уже неминуемо, из его оставшейся жизни.  Они остановились под навесом, и Ирина не сводила глаз с окон их квартиры.

И Сергей понял, что прощается она с этим домом,  вспоминает о проведённых здесь годах, о том , как растила и отсюда проводила сына в армию, как бывала здесь её незабвенная мама, и что он в её воспоминаниях, наверное, как  что-то  из деталей,  и что нет и не будет к нему уже никакого её другого отношения.
Ну что ж,… так даже лучше. Но когда подошедший  автобус заслонил её, он вдруг мысленно взмолился, что бы она … осталась. Пусть Витёк, как наваждение, исчезнет вместе с этим автобусом а она… .  Автобус, медленно отошёл. На остановке было пусто.
 
Он снова сел у стола,  уставившись в рисунок скатерти,  воспринимая через слово, о чём со  всхлипами, говорила ему вошедшая Людмила; что Семён Давыдович рассказал ей, почему ночевал Сергей у него, что ждала Ирину, и хотела ей об этом рассказать, но когда увидела её с этим мужиком, не вышла. Потом  постояла , но Сергей молчал, и она, с болью сказав: «да что же это вы   натворили, да разве так можно…?»,  постояла ещё, и неожиданно добавила тихо: «  ты прости меня, Сергей», вышла.

Пустота, она не тревожит. Только нужно стараться не касаться громоздящихся по  её углам  залежей нажитого и пережитого, и особенно надежд. Абашеев спокойно и методично перебрал вещи. Всё, что касалось его, перенёс в спальню.
 Он один, и одному привычнее в одной комнате. Здесь он будет доживать своё в одиночестве, как он,  ощущал своё одиночество, оставаясь один, в шумной коммуналке. Конечно, разница огромна. Тогда была надежда, жизнь впереди, ожидание неминуемых перемен и обязательных радостей. Сейчас, впереди только одиночество.  Спокойно. Только спокойно.

 Никто тебе не гарантировал в этой жизни радужных и счастливых дней. Мало  ты видишь вокруг и бед и горя человеческого? Подумаешь – невидаль, жена ушла. Да сейчас это сплошь и рядом. Пока здоров, поживём, и не уверен, что хуже его предавших. Ведь рано или поздно узнаешь  правду, и наверняка, тяжко покаешься в своей глупой торопливости. Беда  твоя, что не умеешь притворяться, и сможешь ли  принять этого, как мужа, не знаю. Но дело сделано, и так тобою сделано, что переиначить ничего нельзя. Навек. Навсегда. И больше нет до тебя моего интереса.
А сынок, придёт время, пожив и что- то повидав, вспомнит и может, пожалеет о своих, так не вовремя, хлестнувших отца, словах. Что ж , сынок. Ты взрослый и, слава Богу, здоровый  человек. Всё что мог и как умел я для тебя сделал. А вот для меня от тебя, на весь мой оставшийся век, ничего не надо.

Поверь: в самой злой немощи,  в самый лютый голод, в самую страшную жажду не смогу опереться на руку твою, принять от тебя  крошки хлеба и капли воды, потому, что нет горше обиды, чем обида от самого дорогого человека.

Знаю, что это мой очередной страшный грех. Но прости, не смогу.  Хотя, захочешь ли ты что- то сделать для меня --  не уверен, но мне, поверь, теперь  это  не важно.               

В воскресенье с утра  разобрал  накопившиеся разные семейные документы, отобрав, что касается только его и унёс в спальню. Остальное сложил в пакет и оставил на столе на видном месте.  Наверняка «мы с Виктором» без них не обойдётся и скоро приедет. Надо постараться, что бы  всё происходило побыстрее, что бы забрала всё, что касается её и сына, всё, что захочет. Ему  чужого  не надо.
 Может потом Витёк надоумит подсуетиться и насчёт квартиры, пожалуйста, имеют право. Его устроит любой угол, какой  выделят для него. Ведь у них, теперь у обоих, есть сын. Главное, что бы всё происходило, по возможности, без него; разыгрывать  перед чужими людьми новые сцены он, конечно, не собирается.

Потом долго сидел, держа в руках единственную уцелевшую  фотографию, на которой серьёзный молодой человек в военной гимнастёрке без погон, его отец, снят  рядом с такой же молодой, красивой женщиной, его мамой, держащей на руках свёрток в котором он, Сергей. И впервые он рассмотрел во взглядах своих родителей столько любви друг к другу и к нему, их сыночку, столько надежды на их будущую радостную жизнь, что у него, потрясённого  бедой, тяжело сжало сердце.

День никак не кончался, а   наступившая ночь, казалась бесконечной.
В понедельник, в цеху,  старался ни на кого не смотреть, тем более, разговаривать. Людмила, она, умная женщина, но баба, у которой  есть подруги, кому можно по секрету…и он  не обижался,  глупо , получив такой  удар , ещё и на это обращать внимание. «Сарафанное радио», наверняка, сделало внеочередной, экстренный выпуск. Он  видел  сочувствующие,   изредка злорадные взгляды , но  благо, что в своей  «испыталке»  был  в стороне от цехового народа.  Но после работы, выйдя за проходную и направившись, было, к дому, постоял… и решительно повернул к остановке городского автобуса… … .

…Всходившее солнце слепило глаза, и Сергей попытался, было, отвернуться от него, но  был бесцеремонно и решительно взят кем-то за плечо. Над ним стоял милиционер и, поворачивая его к себе, старался заглянуть  в глаза. «Повезло тебе, дядь Серёж, что сегодня я здесь дежурю. Ночевать бы тебе в «обезьяннике». Ты здесь с полуночи обосновался ». Он, туго соображая, понял, что полулежит на скамейке, …автовокзал…в милиционере с трудом узнал одного из своих бывших учеников, «сокращенный» с завода в числе многих. «Вроде ожил, иди на свою остановку, сейчас подойдёт на Заполье. Как? В состоянии?». Абашев, покачнувшись, встал, понемногу входя в реальность этого места, но ещё не понимая почему,… как он здесь…  У него хватило сил сказать «спасибо» и вежливо поинтересоваться: «ты… значит… в милиции?».               

На другой скамейке,  около своей остановки, начал потихоньку, обрывками  вспоминать…застолье у дяди Кости, куда он пришёл и не с пустыми руками, потому, что не стало,  ради  кого...  А потом и хозяин, в свои годы не теряющий «формы», но с которым, кроме выпивки, говорить было не о чем, выставил  из своих  запасов «самопал».  Поняв,  что просто посидеть в хорошей беседе с хозяином не получится,  Сергей  вышел во двор, где уже в  сумерках,  у длинной  скамейки  шумела молодёжь и звенела гитара. Он потихоньку присел с краешка и гитарист, хорошо, по настоящему, хорошо, начал какую-то песню «за жизнь».
          
Сергей, не вникая в смысл, просто слушал хороший голос, густые и правильные аккорды. Но вдруг слова последнего куплета сразу проникли прямо в душу: «Нам  ничто по жизни не забыто, нам за всё  придётся  отвечать, ниткою суровою прошиты, и как кровь, сургучная печать». Не с этих ли слов и поселилась в груди горячая боль, которую он, вернувшись к столу, пытался залить, но чем больше пил, тем больше горело внутри. «Не забыто…за всё отвечать…придётся….». Он, потом , брёл по ночному городу к автовокзалу, и эти слова путались в  голове, жгли в груди...

Чуть снова не задремал на лавке, но был растолкан, когда подошёл автобус, почему-то оказавшимся здесь, «лисовским» бригадиром Копыловым.  В автобусе  снова заснул и опять был разбужен у своей остановки соседом.  Понимая, что сейчас явно будет остановлен охраной, с неожиданно возникшей злой решимостью, шёл на проходную. Пропади всё пропадом, чем хуже, тем лучше. Не для кого стало… и не перед кем…
Но, увидев шедшего впереди, начальника ЛИС, попробовал подстраховаться и пройти проходную, как говорится, за его широкой спиной…


…А сейчас  Абашев сидел на ящике в полутёмном складе, в одной руке сжимая бумаги, пытаясь другой  стереть  горящую боль в груди, но она разгоралась всё сильнее. И вдруг он  понял, что может не выйти с этого склада, что вот оно «…придётся отвечать… за всё»… Воздух превращался в сухой колючий песок и собирался в груди горячим  комком, не давая вздохнуть. И только одно, возникшее вдруг, рвущее душу уже своей неисполнимостью,  желание… Андрей, сынок, перед тобой, перед одним… не повинившись, нельзя…, не могу. Только бы ещё, хотя бы  немного…нельзя было так …сгоряча, и от тебя отказаться. Ведь, конечно, виноват…перед обоими вами, но повинится - только перед тобой, потому, что другой…  родной человек отомстил  так, что во много… раз перекрыл все мои вины...

И вдруг он ясно увидел Ирину, идущую к  автобусной остановке вместе с, почему-то, ещё маленьким их сыном… и нет никакого Витька, и он сейчас догонит их… и они вместе..., и  побежал за ними, видя как оглядывается и зовёт его сынок, но жгущая боль  лишает сил, и … появившаяся вдруг необычайная легкость приподняла  над землёй , и он полетел всё быстрее  и выше, и ясно увидел …  остановку…и на ней…никого.  Никого, во всём мире…никого. И  горящее сердце,  занятое раньше обидой, заполнило  простое, и оттого ещё более тяжкое человеческое горе.  Солнце, став огромным, ударило в грудь таким жаром,  что он, захлебнувшись им, растворился в  бескрайнем, беспощадном и равнодушном огне…               

…В недальней  пустеющей  деревне, каких всё больше по России, на редком ещё не заброшенном подворье, женщина, несшая ведро с водой, вдруг остановилась от буквально ударившего её чувства  тоски и горя. Это не было тем состоянием, в котором она пребывала последние дни, вновь и вновь переживая обиду, тем не менее, начинавшую, было, потихоньку затихать.  В самый  горький миг ну ни как не получалось связать своего мужа с тем, в чём она его обвинила. И уже к вечеру пятницы начинала  закрадываться несмелая надежда, что может быть всё ещё  образуется.

И всё таки решилась она на  ответный, как ей казалось, ход  после бессонной ночи, когда не дождалась Сергея, обычно вечерним автобусом в пятницу, приезжавшим на выходные. Ведь должен  был, обязан приехать к жене,  как –то оправдать своё враньё, вместе погоревать и обсудить  письмо сына. Их сына. Выходит, он  не против разрыва с ней? И у него, может быть, уже есть варианты?...
Ночь и обида  накручивали новые  горькие витки, отодвигая всё дальше и дальше возникшие, было, надежды. И окончательно решившись, днём  попросила соседку, жену Виктора, отпустить с ней своего мужа, помочь привезти кое-что из города, потому что её Сергей, якобы, загружен срочной работой.

Виктор с семьёй, только на днях вернулся в родительский дом, бросив всё нажитое за долгие годы в ставшей самостоятельной и гордой  среднеазиатской республике, избавляющейся от «колонизаторов», когда-то вытащивших её народ  из средневековья, и куда он уехал ещё в молодости. И субботним днём она, с ничего не подозревающим Виктором, согласившимся помочь соседке, поднимались по лестнице в подъезде её дома. Но чем ближе подходила к своей двери, тем больше тревожило сомнение в правильности того, что она задумала.  И обрадовалась, что квартира пуста; быстро собрала, какие попали под руку, вещи…, но уйти не успела.

 И тогда сами собой прозвучали заученные бессонной ночью  злые, беспощадные и бесповоротные слова: «Мы с Виктором…» А он…,муж её,  не замечая изумления  и растерянности Виктора, стал их так радостно поздравлять,  как будто, только этого и ждал. А ведь она надеялась, что он попытается как-то разобраться, поговорить, объяснить своё враньё, разозлиться, в конце концов.  Ведь тогда и она могла бы разъяснить роль соседа, как просто помощника. И они бы оба поверили друг другу, как верили всю их совместную жизнь.
 
И Ирина в ещё большей обиде, окончательно  уверившись в  полном крахе семьи, опустошённая и разбитая происшедшим, не восприняла слова, пришедшего в себя  Виктора, сказанные  им в автобусе  после долгого молчания: « Сыграл я в твоей игре, Ира, какую-то подловатую роль. Но  не собираюсь обижаться. Зачем ты это разыграла - твоё дело. Но кажется, ты, да и я, переиграли. И ещё мне кажется,  горько пожалеешь  об этом. Я  тоже пожил на свете, и уверен – этот мужик, такого не заслужил. Ну, повторяюсь, твоё дело, тебе за него и отвечать».               

Два дня  она провела в неотступных горьких размышлениях, как-то планируя  свою дальнейшую жизнь, и в этих планах не было места Сергею, но, в конце концов, всё обязательно упиралось в него, хотя  уверенность в своей правоте теперь поддерживалось субботними воспоминаниями, всем поведением мужа.                Но откуда эта тревога и боль, растущая тоска, навалившиеся как удар? И, вдруг,  ясно представила  лицо Сергея в их последний разговор: его глаза, голос, суету и, якобы, радость за них. И отчётливо поняла, какой злой, неправый удар она ему нанесла;  ведь знала по  совместной жизни, что чем  больнее ударит  жизнь, тем жизнерадостнее и увереннее делается её муж, давя в себе боль и обиду. Потом, он найдёт место и время, примет и переживёт, но никому не покажет.

 И с болью поняла, как бы всё не разъяснялось и не оправдывалось в дальнейшем, сделанное  непоправимо. Переступить через это Сергей  не сможет, как не смогла бы и она, уверившись в его неверности. Но у неё-то не было этой уверенности, а ему она преподнесла хорошо разыгранную роль предавшей его жены.  Она вспомнила  и про его собранную в дорогу  сумку, про билет на автобус; значит, всё-таки собирался к ней, наверное, не смог вечером в пятницу. Как же всё так зло сложилось, зачем  она поторопилась?               

И вот сейчас…, Ирина  стояла,  принимая как должное наваливающееся на неё, чувство вины и  безысходное, настоящее, не требующее никаких обвинений и оправданий, горе. Поставив ведро на землю, не утирая скатывающихся по щекам слёз,  всматривалась в сторону, где город, где Заполье.               

     Продолжение. Гл.7 http://www.proza.ru/2018/11/16/1667