Глава 9. Если забуду тебя, Гуш Катиф...

ГРУСТНЫЙ МУЗЕЙ

Посреди песков воткнули саженец, растили его много лет, а когда дерево принесло плоды, его срезали под корень. Вот что произошло с ними в августе 2005-го. В этом маленьком иерусалимском музее, посвященном трагедии Гуш-Катифа, всего несколько комнат, но за первый год его существования в нем побывало 50 тысяч посетителей со всех концов Израиля и из других стран. Стены одной комнаты выкрашены в оранжевый цвет, стены другой – в траурный, черный. Здесь же множество экспонатов: правительственные решения в деревянных рамках; фотографии бывших домов и теплиц, превращенных в груды мусора и камней; менора и свиток торы из поселений, которых уже нет; ключи от разрушенной синагоги; мезузы от уже несуществующих домов. Очень грустный музей. Он стирает улыбки с лица всякого, кто в него заходит.

***

Шломо Васертайль -  иеруслимец, променявший спокойную и размеренную жизнь столичного жителя на судьбу первопроходца в девственных дюнах на юге страны. Он родился 60 лет назад в Алжире, где в ту пору находился с важной миссией его отец, посланник Мосада Ашер (Оскар) Васертайль, вывозивший в Израиль евреев. До того Ашер был одним из командиров «Эксодуса» и руководителем временных лагерей, созданных на юге Франции для уцелевших в Катастрофе еврейских подростков, которых переправляли в Палестину. Мать Шломо была одной из них. Выходцу из Германии Ашеру удалось спастись чудом, когда к власти пришли фашисты.

Отец Шломо тогда жил в Дормштадте, и было понятно, что дни евреев там сочтены. Оскар пришел своему однокласснику, работавшему в гестапо, и попросил его помочь покинуть страну. Тот сказал: «У тебя есть всего три дня на то, чтобы добыть сертификат из любой страны, находящейся за пределами Германии и готовой тебя принять. Если не успеешь, то считай, что мы с тобой больше не знакомы и произойдет то, что должно произойти». Оскар в тот же день отправил четыре телеграммы своим знакомым в разные страны. Там была всего одна фраза: «Если у меня в течение 72 часов не будет сертификата, я окажусь в лагере смерти Дахау». До истечения назначенного гестаповцем срока у него  на руках были четыре сертификата – из Лондона, Нью-Йорка, Парижа и Хайфы. Он выбрал Израиль. Однажды Шломо в шутку спросил отца: «Почему ты не выбрал тогда Америку? Возможно, был бы уже миллионером», на что тот ответил вполне серьезно: «Потому что отсюда меня уже НИКТО НИКУДА не выгонит». Спустя много лет Шломо напомнит отцу этот разговор: «Ты ошибся. Твоего сына, внуков и правнуков выгнали из Гуш-Катифа…» Так завершится этот круг.

Шломо Васертайль  рос в Израиле, и его жизнь ничем не отличалась от жизни сверстников. Как все, он принимал участие в Войне Судного Дня в составе дивизии, которой командовал Ариэль Шарон. Они прошли один и тот же тяжелый путь, где было много потерь, а в конце его получилось так, что по решению премьер-министра Шарона он лишился своего дома.

В Гуш-Катиф Шломо попал довольно случайно. Он с женой тогда жил в Иерусалиме, оба работали в школе. Оказавшись однажды на юге, Шломо был поражен красотой тамошних дюн, и, вернувшись, рассказал об этом своему другу Цви Генделю: он и его армейские друзъя тогда искали место, где смогут построить дома для своих семей. Цви сказал: «Мы собирались перебраться в зеленый уголок, а ты хочешь затащить нас в пески?» В те же дни жене Шломо Лее попалось на глаза газетное объявление, где сообщалось о сионистском проекте, и молодым семьям предлагали строить дома как раз в том месте, о котором он ей рассказывал. Поехали туда уже всей семьей, чтобы осмотреться. Дети поднялись на дюну, увидели море и сказали: «Мы хотим жить здесь». Так что эта история фактически началась для семьи Васерталь в 1977 году, но планы пришлось на два года отложить, поскольку Шломо направили посланником Сохнута в Страсбург.
И вот какое совпадение… А, может, судьба? В первый же вечер после возвращения из Страсбура супругам Васертайль неожиданно позвонили друзья из Гуш-Катифа – они не могли знать, что те уже вернулись, просто позвонили наудачу - и позвали к себе, в Ганей-Таль. Шломо сказал Лее: «Что случится, если мы попробуем хотя бы год пожить там?» За первым годом, последовал второй, потом третий, и, вопреки ожиданиям, попытка растянулась на 30 очень счастливых лет. Они приехали в пески с тремя детьми, а в Ганей-Таль в семье появились еще трое.

Шломо отчетливо запомнился их первый вечер на новом месте, как они с женой вышли из своего бетонного куба и, усевшись на стульях, посмотрели вокруг и не увидели ничего, кроме песков. Ни птицы, ни мыши, ни бабочки, ни даже мухи или комара. Только пустыня, они и их бетонный куб среди безжизненых песков. В те дни к ним приходили местные арабы, спрашивали: «Вы сошли с ума? Что вы здесь делаете?», а они отвечали: «Собираемся тут жить. Пускаем корни». Арабы не верили: «До вас тут были турки – ушли. Были англичане – ушли. И вы уйдете». Когда у поселенцев появились теплицы и поднялись первые деревья, арабы не верили своим глазам. Шломо и сам поначалу сам себе удивлялся. В прежней, учительской жизни он умел только резать помидоры в салат, а теперь научился сам выращивать и помидоры, и многое другое. Через 30 лет у него уже было 40 дунамов теплиц, миллион саженцев герани, которую Шломо продавал в Германию и другие страны Европы. Да и само место довольно быстро преобразилось: теперь здесь было все. А грызунов и насекомых развелось столько, что, желая сохранить урожай, с ними приходилось серьезно бороться.

Передо мной два снимка: на одном – дом под красной черепичной крышей в окружении высоких деревьев, семья, сидящая за столом на зеленой лужайке. На второй – груда развалин и мусора. Так выглядел дом семьи Васертайль и их сад за день до размежевания, и вот что от него осталось.

Наверное, Шломо бы мог сейчас спать спокойно, если бы нашлась хотя бы одна причина, оправдывающая случившееся: например, что в результате их изгнания из Гуш-Катифа государство выиграло, обеспечив себе большую безопасность, повысило свой международный имидж, стало более стабильным в экономическом плане. Тогда он бы сказал себе: мы заплатили свою тяжелую цену не зря и надо смириться с этой болью. Но по прошествии нескольких лет для многих стало очевидно: дело не в разрушенных домах Гуш-Катифа, а в национальном унижении, которое евреи сами же себе и устроили. Ему не по душе фраза, которую после лета 2005-го произносили многие жители Гуш-Катифа, ему больно думать о нем и тем более, произносить ее теперь, но в итоге  предупреждение оказалось пророческим: после освобождения Гуш-Катифа весь юг Израиля подвергся обстрелам, а позднеет на вооружении палестинцев появились и ракеты, способные поразить Тель-Авив.

***

На стене музея обозначены периоды еврейского присутствия в Газе: отсчет начинается с древнейших времен, еще до нашей эры. Вот, например, фрагмент мозаики, которая украшала пол крупнейшей синагоги, выстроенной здесь евреями в прошлые века… Однажды в музее Гуш-Катифа появился 94-летний житель Тель-Авива Йосеф Агиф, который был изгнан из этих мест вместе с родителями в начале прошлого века - в период турецкого присутствия. Он оставил в книге посетителей запись:  «Насколько история повторяется…Надеюсь, тот, кто родился в начале нынешнего века, еще увидит наше возвращение в эти места». Многие записи в ней начинаются словами: «Мы не знали… не думали…не верили…даже представить себе не могли, чем это обернется…»

Кто сегодня вспоминает о разрушении Ямита? Те, кто создавал этот музей, не хотели, чтобы их история о том, как за 35 в песках расцвели сады, красивые дома и синагоги, была так же предана забвению.  Гул-Катиф был моделью интеграции, которая возникла волею случая, без особой поддержки государства. В этих песках прошла молодость очень многих. Тем, кто в свое время начинал здесь обживаться, уже под 60. Поздновато начинать жизнь с нуля на новом месте. Да и где набраться душевных сил после полученной травмы, когда бульдозеры крушили созданное ими за 35 лет?

Когда Шломо вернулся с заседания юридической комиссии, где обсуждался проект закона о размежевании, в его доме все уже спали. Он попытался снять со стены картину и не смог, при том что она не весила полтонны. Просто не смог... У него  было ощущение, что тем самым он разрушает самого себя. Его дети начинали задавать вопросы, на которые он не знал как ответить. Старший сын собирался идти в армию, не зная, куда он вернется - у него уже не будет дома.

За два месяца до размежевания Шломо спросили: «Ты все еще продолжаешь возиться со своими саженцами? Какой в этом смысл? Все равно дом и теплицы придется оставить», на что он ответил: «Если решение о размежевании отменят, я должен позаботиться о своем урожае на следующий год».

***

Стены последней комнаты музея выкрашены в черный, траурный цвет. На экране снова и снова крутится один и тот же сюжет, снятый в тот самый день, когда жителей Гуш-Катифа изгоняли из их домов. В тот день один из жителей Гуш-Катифа, врач, вдруг надел военную форму, в которой каждый год ходил на резервистские сборы. Когда его спросили, зачем он это сделал, он ответил: «Чтобы у моих детей потом не было травмы от вида военной формы».

Все прошлое детей,  выросших в Гуш-Катифе, было стерто в один день. Они уже не смогут вернуться в места, где прошло их детство. Один из экспонатов музея - картонная коробка с эмблемой ЦАХАЛа, брошенная в углу среди бетонных блоков. Всего одна из тысяч, которые солдаты привозили в Гуш-Катиф летом 2005-го. В них жителям поселений предлагали упаковать всю их прежнюю жизнь. В небольшом кинозале демонстрируется хроника августовских событий 2005-го года. Впрочем, не только. Один из фильмов был снят гораздо позднее - на месте развалин. Двенадцатиминутная хроника о том, что осталось от синагог, по поводу сохранения которых с палестинским руководством было подписано специальное соглашение. Из 22 синагог целыми остались лишь две: в одной палестинцы разместили свой оффис, другую приспособили под птичник. На месте остальных - руины…

ПОСЛЕДНЕЕ ЛЕТО НЕЦЕР-ХАЗАНИ

«Домашняя игра» - так назвали свой фильм подростки из бывшего поселения Нецер-Хазани, который они снимали в то жаркое лето – последнее в истории Гуш-Катифа. Он совершенно не политизирован – при том, что герои ведут двойную борьбу, пытаясь отстоять свой дом и одержать первенство в баскетбольном матче. Они и сами не вполне понимают, где кончается игра и начинается реальная жизнь, и до последней минуты надеются на чудо. Но чуда не происходит. Этот фильм стоило бы посмотреть всем живущим в Израиле – вне зависимости от политических убеждений. Потому что на самом деле «Домашняя игра» -  бесхитростный рассказ о жизни подростков и их семей, попавших в неординарную ситуацию и пытающихся в ней выжить.

Вкратце сюжет фильма таков: в разгар школьных каникул в Нецер-Хазани съезжаются на традиционный матч баскетбольные команды из поселений Гуш-Катифа. Хозяева площадки – признанные чемпионы. Победят ли они на сей раз? Это событие происходит на фоне начинающегося размежевания. В картине уже присутствуют солдаты. Съемку ведет Эйнат Йефет, только что закончившая тихон (Эйнат: «Я столько раз боролась с искушением нажать на «стоп». Мне казалось, что если я застопорю съемку, все сразу вернется на свои места. И не будет никакого размежевания, и мы останемся здесь, и все будет по-прежнему. Но жизнь, в отличие от кино, не остановишь»). В фильме есть несколько кульминационных моментов, но самый сильный происходит в финале, когда один из лучших игроков баскетбольной команды Нецер-Хазани Элидад Шнайд, выпустившийся, как и Эйнат, тем летом из тихона, комментирует события, происходящие на экране. Его команда впервые потерпела поражение в матче. (Элидад: «Это было очень грустно. Я смотрел на своих друзей, и видел, как тяжело они переживают неудачу. И вдруг до меня дошло: что-то здесь не так. Только что мы были все вместе, а теперь каждый пытается справиться с поражением в одиночку. И тогда я взял в руки мегафон и запел одну из наших, гуш-катифских песен. И все, кто был в зале, ее подхватили. И наши соперники из других команд – ребята из Неве-Дкалим и других поселений тоже запели вместе с нами. Мы образовали в центре круг, обняли друг друга за плечи и продолжали петь. Это был такой сильный момент. Мы снова были все вместе! Несмотря ни на что»).

***

Одна из участниц фильма - Яэль Маман. Ее отец был одним из основателей Нецер Хазани, где проживали 80 семей, и все его дети родились там. До размежевания Яэль работала в поселении инструктором по работе с подростками. Во время размежевания многие телеканалы обращались к жителям поселений с просьбой снимать события изнутри. Эйнат Йефет вела такой видеодневник, записывая на камеру свои впечатления. И один из ее братьев тоже многое снимал на видео. Из этих коротких эпизодов и смонтировал потом фильм Ярон Шейн, житель Гуш-Эциона. Ему хотелось, чтобы события, которые происходили тем летом в Гуш-Катифе, были показаны в фильме глазами подростков: о чем ребята думали тогда, что чувствовали.

Сначала фильм показали жителям бывших поселений. Люди увидели себя со стороны и как будто вновь пережили те события – им было очень грустно. Потом его показывали в школах и молодежных объединениях. Одна женщина после просмотра сказала: «Я только теперь понимаю, что вам пришлось тогда пережить». Средства массовой информации представляли события довольно однобоко, и у людей сложилось мнение, что жители Гуш-Катифа применяли насилие. В фильме есть кадры, как мужчины, принимавшие участие в израильских войнах, добровольно сдают оружие до начала размежевания; как пожилые женщины обнимают солдат, пришедших их выселять, и говорят, что любят их как своих сыновей и ни в чем не винят.

Разговоры о размежевании начались задолго до самих событий, но никто до самого последнего момента не верил, что это и в самом деле случится. Все мальчишки, выросшие в Нецер-Хазани, мечтали служить в боевых войсках. И они особенно тяжело восприняли ситуацию. Эти ребята видели, что творится у них дома и как переживают их родители. Иные просто замыкались в себе и не хотели говорить о происходящем. Другие задавались вопросом: почему это происходит именно с нами, ведь мы религиозные люди, и Бог должен нас защитить. Они вообще не представляли, как себя вести в подобной ситуации: собирать ли им самим вещи и как относиться к солдатам, когда те начнут раздавать им повестки о выселении? До размежевания все жители Нецер-Хазани относились к солдатам как к братьям, приглашали на Шабат, предлагали в  жаркий день освежиться в душе.  У старшеклассника Элидада Шнайда пятеро братьев служат в армии. Один из них предлагал подросткам просто сказать солдатам, когда те придут в их дом: «Вы совершаете ошибку. Ведь не исключено, что через двадцать лет мы будем жить с вами здесь по соседству, и вам будет стыдно за сегодняший день».

…В фильме есть сцена с пылающими воротами, ведущими в поселение, но это не протест, а, скорее, жест отчаяния, ведь самое ужасное уже произошло. Кадры, снятые в режиме замедленной съемки, когда жители Нецер-Хазани идут в сопровождении солдат, к автобусам, в последний раз оглядываясь на свои дома – одни из самых сильных в фильме. Они были обычными люди, жили, как все, работали, растили детей и вдруг с нами произошло такое.

…Родители Яэль Маман сами собрали вещи. Они не хотели, чтобы их тащили к автобусам силой, и до последнего момента верили в чудо, в то, что господь защитит их. Утром, когда они проснулись в своем доме в последний раз, Яэль услышала, как плачет ее  отец, очень сильный человек, прошедший не одну войну. За всю свою жизнь она ни разу не видела у него слез. Это было впервые. Большая свеча, освященная раввином и горевшая перед домом несколько дней, погасла как раз в тот момент, когда солдаты подошли к  дому. Глядя на погасшую свечу, мать Яэль тихо сказала: «Вот теперь все, действительно, конец».

***

...В то утро, последнее утро для поселения Нецер-Хазани, Эйнат Йефет снимает тропинку, ведущую из ее дома на улицу. За кадром ее голос: «Для кого-то это просто тропинка, а для меня - целая жизнь. Сначала я бежала по ней в детский садик с маленьким рюкзачком за спиной, потом уходила каждое утро в школу, таща за собой полный учебников ранец. Еще я уходила по этой тропинке в зал, где мне отмечали бат-мицву; потом в армию, и, по правде говоря, надеялась пройти по ней в белом платье невесты на свою свадьбу. А теперь в моей жизни уже не будет этой тропинки, потому что ее разровняют вместе с домом, где я родилась». Пауза.

ЯД-ХАНА: НОВЫЕ ВРЕМЕНА

Кто бы мог подумать, что жители богом забытого кибуца Яд-Хана, основанного в 1950-м году коммунистами и атеистами, а впоследствии и ярыми противниками поселенческой политики, спустя 55 лет станут героями СМИ. Им предстоит разместить на своей территории три десятка семей из бывшего поселения Хомеш, намеревающихся открыть здесь синагогу. Как уживутся «под одной крышей» люди столь противоположных взглядов?

Яд-Хана – пасторальное место. Маленькие белые домики. Зеленая травка. И тишина, нарушаемая лишь пением птиц. В этом секторе живут ветераны кибуца. Вот она, знаменитая дверь Пнины Файлер, заклеенная стикерами следующего содержания: «У меня нет брата-поселенца», «Уйти с территорий!», «Нет законных поселений. Точка.», «Убрать солдат с территорий» и так далее. СМИ представляют ее  чудовищем с «квадратной головой»,  делают из нее «скуп», то и дело цитируют.

Но так ли уж верны мифы, воздвигнутые вокруг ее имени? «Последняя коммунистка» из тех, что основали киббуц? Как бы не так! Пнина покинула партийные ряды еще в 1960-е годы. А членом кибуца стала лишь в 1967-м, через 17 лет после того, как он был основан. Пнине было тогда уже за сорок. Она ненавидит поселенцев? Отнюдь! Она ненавидит поселенческую политику, а о своих будущих соседях говорит так: «Теперь, когда эти люди живут на территории Израиля, их нельзя называть поселенцами. Они такие же как мы». Она противится расселению бывших жителей Хомеша на территории киббуца? Вовсе нет! «Я всегда говорила: пусть уходят с территорий и живут среди нас. Среди нас – это означает, что в том числе, и в нашем кибуце». Она противится открытию синагоги на киббуцной территории? С какой стати! «Я атеистка, это правда, но я не собираюсь навязывать другим своего образа мыслей. Собираются открыть здесь синагогу? Пожалуйста! Хотят молиться? На здоровье! Единственное, с чем я никогда не соглашусь – если на меня начнут давить и требовать, чтобы я не выезжала в Шабат и носила бы платья с длинными рукавами. Никто не отнимет у меня права жить так как я хочу!».

Что же касается знаменитой фразы Пнины, прокатившейся по СМИ - «нас продали и сразу уложили в одну постель, обойдясь без процедуры знакомства и ухоживания», то полный контекст ее высказывания таков: «Мне трудно принять факт, что в наше время можно купить все – почку, ребенка, женщину, матку и даже киббуц (согласно договору о приеме кибуцем бывших жителей Хомеша, государство готово простить ему долг в 10 миллионов шекелей). Пнина предлагала на общем собрании не спешить объединять в одно целое киббуцников и бывших поселенцев. Она говорила: пусть они приедут, начнут тут жить, мы приглядимся друг к другу, тогда и решим, стоит ли нам объединяться, или лучше продолжить существовование на паритетных началах. Но Пнину не послушали. И она уже не стеснялась в выражениях: «Перед тем, как заключить брак, жених и невеста обычно встречаются, приглядываются друг к другу и только потом уже идут под хупу, а нас сразу уложили в одну постель!»


…Кибуц Яд-Хана - особый. Его основали в  1950-м году выходцы из Венгрии и назвали в честь своей знаменитой землячки Ханы Сенеш, погибшей от рук фашистов. У этих людей было особое отношение к Красной Армии, ведь русские солдаты освободили их страну от немецкой оккупации, а кое-кого вызволили из Освенцима и других лагерей смерти. Они часто говорили о том, что обязаны русским своей жизнью.

В те времена было несколько киббуцных движений – «кибуц арци» (обычный), «кибуц дати» (религиозный), «кибуц меухад» (особый) - «Яд Хана» принадлежал к последнему. 1950-е годы были  бурными во всех отношениях. В Израиле постоянно кипели споры, устраивались демонстрации. Главный спор в молодой стране шел по поводу того, «где наше место» и «где наш путь». Куда смотреть – на Запад, или на Восток?

К середине 1950-х многие киббуцы из-за идеологических разногласий раскололись на две части – и в том числе «Яд-Хана». И в результате две трети членов кибуца были заклеймены руководством движения «Кибуц меухад», поскольку выступили против его генеральной линии. Их называли не иначе как коммунистами и паразитами. Затем последовали жесткие санкции. В «Яд Хану» была направлена группа молодых ребят с палками, чтобы выгнать паразитов. Началась драка, на место прибыла полиция. В результате киббуц разделился надвое. Одна треть перешла в другое место, расположенное в трех километрах отсюда и назвала новый киббуц «Яд-Хана Сенеш», а две трети остались на старом месте и получили название «Яд-Хана смол» (левая «Яд-Хана»). Стали делить землю. Большинство («Яд-Хана смол») получили одну треть, меньшинство («Яд-Хана Сенеш»)– две трети. Когда же возмущенные киббуцники спросили: почему такая несправедливость, им представители киббуцного движения ответили: «Это для вас еще много. Вы паразиты, оппозиционеры, коммунисты, вас интересуют только политические лозунги и демонстрации, вы к земле не привязаны и скоро распадетесь, а они, в отличие от вас – настоящие земледельцы и трудяги». Забегая вперед скажу, что киббуц «трудяг» через несколько лет распался, а киббуц «паразитов» существует и по сей день.

Для киббуца «Яд-Хана смол» начались трудные времена: поскольку он шел против течения, ему никто не хотел помогать, и многие отказывались покупать его продукцию - дело дошло до голодных забастовок. У власти тогда была партия Мапай, которая выступала против коммунистов. В этой ситуации только партия коммунистов («мифлегет коммунисти исраэли») приходила на помощь: возмущалась, что оппозицию преследуют за политические взгляды, выступала против экономической блокады киббуца, присылала своих добровольцев. Именно потому, что членов кибуца все преследовали, они в числе первых пунктов своего устава записали: к нам может присоединиться любой человек, вне зависимости от его взглядов. И это решение неукоснительно выполнялось. В «Яд-Хану» принимали и ликудников, и представителей других партий. Киббуцникам было важно, что они за люди, а не что у них в голове. С тех пор ничего не изменилось. Киббуцники так же либеральны, как и прежде. На очередных выборах члены кибуца голосовали и за Ликуд, и за Аводу, и за Мерец, и даже за экзотические партии типа «Алей ярок».

К движению коммунистов Пнина Файлер примкнула нелегально еще во времена британского мандата – в 1939 году. Она не связывала понятие коммунизма с Москвой и никогда не «молилась» на Сталина, подобно другим. Что же касается членов кибуца, то они в в большинстве своем голосовали на выборах за местных коммунистов потому что те были единственными, кто им помогал. С тех пор за ними и закрепилось это слово – коммунисты. Иногда доходит до смешного. Однажды, когда подруга Пнины, собиравшаяся к ней в гости, спросила у кого-то, как проехать в киббуц, ей ответили: «А, ты тоже коммунистка? Машина у тебя красная».

Пнина покинула партию в 1960-х. Ей показалось, что местная коммунистическая партия становится все более зашоренной и ориентированной на СССР, а Пнину больше привлекал европейский вариант коммунизма.

Она приехала в Эрец-Исраэль из Польши с мамой в 1938-м.  Американский родственник сказал: «Не понравится – через год вернетесь назад». Он же помог получить сертификат и купил для них билеты. А через год, в 1939-м, началась война, и семье Файлер уже некуда было возвращаться. Потом началось страшное и в Эрец-Исраэль. Ромель стоял со своим войском совсем близко, и они каждый день отмечали на карте иголками перемещения фашистов и Красной Армии. Все были в ужасном состоянии, готовились ко второй Мецаде, но после битвы под Сталинградом опасность миновала.

Про профессии Пнина  медсестра, а училась в Бейруте! Уехать туда было просто, границы были открыты, а у нее был британский паспорт. В Хайфе на автобусной станции стояли таксисты и выкрикивали: «Бейрут». Два с половиной часа поездки и ты там. Пнине посоветовала туда поехать подруга, сказала, что есть шанс получить стипендию. В 1947-м году положение изменилось, и евреям предложили покинуть Бейрут – там становилось небезопасно. Пнина вернулась домой, а вскоре началась война. Она собиралась идти в армию, а ее  отправили в больницу, где не хватало медицинского персонала.

До сих пор у нее стоят перед глазами эти страшные картины: кровь, капающая с носилок, ужасные раны, искалеченные тела и  запах крови - им было пропитано все. По три дня врачи и медсестры не покидали операционных. Все эти события что-то изменили в сознании Пнины. Она сказала себе: буду делать все от меня зависящее, чтобы люди больше не гибли в этих бессмысленных мясорубках. С тех пор Пнина участвует во всех антивоенных акциях. В течение многих лет выступала за выход Израиля с «территорий», протестовала против войны в Ираке. С 2002-го года участвует в работе общественной организации «Врачи за права человека»: каждую субботу  в составе группы из арабских и еврейских врачей и сестер выезжает в палестинские деревни, оказывая их жителям бесплатную медицинскую помощь. Местные дети, узнав, что она еврейка, удивляются: «И ты помогаешь нам? Ведь евреи все плохие». Пнина терпеливо объясняет им, что это не так.

Однажды произошел такой случай. Когда Пнина поехала  с врачами в Туль-Карем, местный житель спросил, где она живет, и услышав, что в Яд-Хане, очень обрадовался: «Вы наши самые большие друзья! Мы помним добро и то, что вы посылали для наших сирот продукты, игрушки и одежду». 

Когда в пещере Мехпела Барухом Гольдштейном были застрелены молящиеся, руководство кибуца отправило в совет Туль-Карема соболезнование по поводу погибших. Вскоре оттуда пришел ответ: «Несмотря ни на что, мы по-прежнему остаемся вашими добрыми соседями». Теперь их разделяет стена, и они не можем встречаться, как в прежние годы. Но телефоны работают. Киббуцники и жители соседних арабских деревень перезваниваются и поддерживают друг друга. Пнина убеждена, что добрососедские отношения дают не меньший результат, чем встречи на дипломатическом уровне.

Она человек открытый и двери своего  дома не запирает. Пнина надеется, что семьи из Хомеша станут киббуцникам добрыми соседями. Кстати, за прием бывших поселенцев проголосовало подавляющее большинство членов киббуца  – более 95 процентов. Один из них - Мордехай Лихтер по прозвищу «Катан», которым киббуцники наградили его за малый рост, был в числе той самой группы выходцев из Венгрии, которая основала в 1950-м году киббуц «Яд-Хана». Он пережил Катастрофу, в течение войны находился в Венгрии в трудовом лагере, а его родителей направили в Освенцим, откуда вернулась одна мать.

В 1950-е годы Мордехай симпатизировал Сталину и коммунистам СССР, но потихоньку осознал суть происходивших там процессов и отошел от них. В то же время Мордехай гордится, что в свое время был коммунистом и до сих пор верит, что человечество со временем додумается до более совершенной системы, чем капитализм. Скажем, это будет коммунизм, но другой, не такой, каким его представлял Сталин и его единомышленники. Себя Мордехай называет «экс-коммунистом», а жителей поселения Хомеш – «экс-поселенцами»: «Они теперь будут жить среди нас, внутри зеленой черты, так какие же они теперь поселенцы?» Мордехай - убежденный атеист, но ему не мешает, если в Яд-Хане проявится синагога. Он рад переменам - тому, что в киббуц вольется свежая кровь. У Мордехая двое детей и трое внуков. Один из внуков во время службы в армии охранял поселения в Гуш-Катифе.

«ЧТО ЗДЕСЬ ПРОИСХОДИТ, ЧЕРТ ВОЗЬМИ?"

 «Это была настоящее братоубийство, конная полиция давила людей, а те бросали в полицейских огромные блоки. Камни летали в воздухе как дождь, - вспоминает 28-летний фоторепортер «Ассошиэйтед пресс» Одед Балильти, получивший за свой снимок из Амоны высшую журналистскую награду. Пулитцеровская премия, носящая имя американского издателя Джозефа Пулитцера, считается самой престижной наградой для представителей СМИ (ее размер составляет десять тысяч долларов). Израильтянин впервые оказался среди ее лауреатов. В своем завещании Джозеф Пулитцер указывал, что премия должна помогать журналистам следовать высоким моральным и профессиональным принципам. Или, иными словами, ее достоин тот, кто объективно отражает события.

До того, как сделать знаменитый кадр, Одед снимал события в Гуш-Катифе, где находился неотлучно. Во время размежевания он был свидетелем очень тяжелой сцены: родители с маленьким сыном выходят из дома, и отец пытается объяснить ребенку, что они уже сюда не вернутся, а тот начинает плакать – он никак не может понять – почему?

Одед постоянно менял позицию, снимая события и с той, и с другой стороны, стараясь сохранять нейтралитет и быть объективным. Процесс эвакуации, который он наблюдал в августе 2005-го года в Гуш-Катифе, проходил гораздо спокойнее, чем то, что взорвалось в Амоне несколько месяцев спустя. У репортера было ощущение, что в Амоне выплеснулись наружу все отчаяние, весь ужас людей, переживших размежевание. Многие эвакуированные из Гуш-Катифа в те дни говорили о том, что если бы они с самого начала вели себя так, как в Амоне, то никакого размежевания бы не случилось. Позднее Одеду казалось настоящим чудом то, что во время событий в Амоне никто не был убит. Столкновение длилось несколько часов. У репортера не было ни каски, ни бронежилета, он находился в самой гуще людей и снимал происходящее, пребывая в состоянии шока. В какой-то момент остановился – не мог больше снимать.
Он должен был набрать в грудь побольше воздуха, чтобы заставить себя продолжать свою работу. И вдруг увидел, как полицейские, сомкнувшись в монолитный ряд и выставив перед собой пластиковые щиты, продвигаются вперед, а навстречу им бесстрашно устремляется одинокая фигурка. Одед нажал на кнопку камеры, еще не отдавая себе отчета в том, что этот момент и есть вершина события.

…Как выяснилось впоследствии, героиней снимка оказалась ученица одиннадцатого класса иерусалимской религиозной школы 17-летняя Нили. После того, как фотография репортера Ассошиэтейд Пресс обошла все мировые СМИ и побывала на многих международных выставках, девочка стала знаменитой. В интервью журналистам Нили и ее мать рассказывали о том, что осталось за кадром, то есть после того, как Одед нажал на спусковую кнопку своей камеры: полицейские схватили девушку за волосы и начали ее избивать. Напомню, что в событиях, происходивших в феврале 2006 года  в Амоне пострадали более 200 человек – и поселенцы и полицейские. Часть из них получили тяжелые ранения.

А теперь об авторе снимка. Одед Балильти родился в 1979 году в Иерусалиме. Его мать уроженка Израиля, отец репатриировался из Марокко в 1950-х годах. Искусством, компьютерной графикой и фотографией Одед увлекся еще во время учебы в тихоне, и когда пошел служить в армию, сразу был зачислен фоторепортером в журнал «Махане». Демобилизовавшись, отправился «погулять» по миру, подобно многим молодым израильтянам. Одед находился в Нью-Йорке, когда в Израиле началась интифада. Следя за осенними событиями 2000-го года по выпускам теленовостей, он уже подумывал о том, чтобы прервать путешествие и вернуться домой. И в этот момент ему позвонили из Израиля и предложили работать в агентстве «Зум 777», где Одеда хорошо знали по его армейским снимкам. Он тут же взял билет на самолет и вылетел домой. Собрал дома папки со своими фотоработами, поехал в агентство и…бросился в воду, еще не умея толком плавать и сразу угодив в бурный водоворот интифады. Теракты, похороны, демонстрации… В 2002-м году Оде получил предложение работать в Ассошиэйтед Пресс, и с тех пор он здесь. В редакции находится мало, кружит по всей стране. Если по радио сообщают об очередном столкновении, можно не сомневаться, что Оде уже там. Всю вторую Ливанскую войну провел на севере.

Ему приходилось работать и за границей. В 2003-м снимал многолюдные демонстрации в Стамбуле. Затем - события «оранжевой революции» в Киеве. Его трудно чем-то удивить. Но все же были моменты, которые он не может забыть, хотя предпочел бы стереть их из памяти, уж слишком тяжел груз этих воспоминаний.

…Одед был в агенстве, когда услышал звук взрыва. На улице Яффо террорист взорвал автобус, погибли 14 человек. Это было совсем близко от агенства и репортер оказался на месте с первыми машинами «скорой помощи». Он видел охваченные огнем тела, раненых, истекающих кровью. Но самым тяжелым для него было снимать похороны. Одед видел,  как девушка, чей парень погиб в теракте, упала на его могилу, обхватила ее руками и все твердила: «Я так люблю тебя». Из-за подступающих слез картина расплывалась, он не мог там находиться и все это снимать, повернулся и ушел.

Позднее, когда Одед получал разрешение на съемку похорон, он уже знал, что его ждет серьезное испытание. Очень нелегко стоять у свежей могилы и снимать горе людей. Отчасти его спасала камера, которая была своего рода барьером, отгораживающим репортера  от события. Но всякий раз, когда он возвращаюсь домой, тяжелые картины всплывали в памяти снова и снова. В такие минуты Одед думал о том, что, наверное, каждый израильский фоторепортер в той или иной степени нуждается в психологе. В такой непростой реальности приходится выживать…

…Сообщение о том, что он получил за свой снимок Пулитцеровскую премию, было для Одеда полной неожиданностью. Он сидел с коллегами в баре, отмечая победу снимка из Амоны на другом международном конкурсе (снимок Одеда был отмечен наградами нескольких международных конкурсов), и вдруг - звонок из Нью-Йорка. В первый момент у репортера  появилось ощущение, что он не чувствует под ногами земли. Но тут все начали хлопать в ладоши и обнимать его. Открыли  бутылки шампанского. Все начали обзванивать  друзей-журналистов,  и вскоре в баре набилось столько людей, что негде было яблоку упасть, и все радовались, как дети. Это было такое событие! Впервые израильский фоторепортер удостоился самой высшей журналистской награды.

Одеда до сих пор не покидает ощущение, что он должен оправдывать Пулитцеровскую премию всю свою жизнь. С одной стороны, фоторепортеру легче быть объективным, чем журналисту. Камеру трудно обмануть. Но при желании можно манипулировать и камерой. Если посмотреть на фотографии, снятые пристрастными участниками того или иного конфликта, то они будут заметно отличаться, хотя в кадре одно и то же событие. Все имеет значение – ракурс, крупный или мелкий план и многое другое.

…Одед выглядит как типичный фоторепортер: потертые джинсы, футболка, растоптанные ботинки, наголо выбритая голова. На церемонии вручения Пулитцеровской премии он впервые надел пиджак, рубашку и галстук.