Талмудизьм волос рыжей Ландер частично

               
     - Как маленька собачка - до старости щенок, - торжествовал патриарх Никон, тыча своим резным посохом в упрямую голову уральского Татищева, принужденно склонившего гордую выю перед мощью и блеском разоблачившего перетропившего санный путь возка беса, упрятавшего личину пагубы и зла за раскосой мордочкой зайца, вернувшегося из Александровой неистового и бесстрашного протопопа ...
     - Тормозни, - попросил маленький медвежонок, более известный как Пох, трогая меня за рукав толстовки, - я уже запутался, если честно. Какой Татищев и почему логический разрыв патриарх - протопоп ?
     - Татищев умный, - не поворачиваясь к приятелю ответил я, продолжая мысленно нести на руках свою Богиню, защищая ее от злобных инсинуаций вздорной и вечно юной розовой, сующей навязчивый фут фетиш дубиной и камнем, - а логики, брат Пох, не жди, кончилась вся логика, убыла, бля, на Дамбасс логика, выбрала достойных и засохла на отвале руды, между вагонеткой и протопопом.
     - Опять протопоп, - вздохнул медведь, прикуривая пару сигарет и протягивая одну мне. - Ладно, гони дальше, но тока вслух чти, чтоб я сразу слышал.
      Я жадно затянулся, поставил скачивать ведьму Лизку в эйч ди, хитрую колхозницу из Гамильтона, спрятавшую магически лоб под конической шляпой Коттона Мэзера, чем и убереглась от гнева автора и криэйтора, заслужив любовь и обожание, и продолжил вколачивать потоком вязь кириллических слов, слагающихся как - то сами по себе в целые фразы.
     - Так и Ариэлька плоскодонная, будто ладья ватаги Буслая, ринувшегося на слом Саркела Беловежского, пребудет вовеки в состоянии первобытном и покарана станет отлучением в пущу Вендиго, пущай трепещет и пугается, - гулко возглашал патриарх, хватая Татищева за напудренный и завитой пражскими куаферами парик эпохи Третьей Империи, сныченный тем с Диты фон Тиз, страдающей с похмелья посреди Елисейских полей, опустевших еще пять лет назад, когда некий придурок, устав троллить мудацких прихвостней нерифмующихся кальмаров, свалил из заповедника уё...х гадов, бросив в тот большой кувшин и шлем Добрыни Никитича, и палицу Алеши Поповича, и даже кипа будущего подонка Урганта и та прострадалась жесточайшим пургеном, вылетев со свистом в трубу трехтонного Билля.
    - Ее геологи найдут, - выл Татищев, мотая головой, так как парик был приклеен намертво эпоксидной смолой к поросшей грибами - опятами лысине, тоже, в свою очередь, сменянной ушлым уральцем у Ленина, помнится, вырулил вождь пролетариев за собственность грошик, да чупа - чупс с апельсиновым вкусом, да вкладыши от жвачки с Микки Маусом, да карандашик, лишь наполовину траченый молью, да колбу треснутую из школьного кабинета химии, а в колбе некогда готовили бомбы, сунутые директору школы Лизке Готфрик прямиком под хвост, - лесорубы из эмигрантов бандеровских, спутники и басмачи.
    - Путает, - снова перебил меня Пох, подавая свежезаваренный чай, - Татищев с акатуями. Там Чикатило глотку перехватил одной еврейке, но не Готфрик, а я скакал по хладному телу найковскими кроссовками, не догадавшись сфотаться скудоумно у Пизанской башни, хотя не было на краю арыка никаких башен.
    - Пиши тогда сам нашей Богине, если ты такой умный, - распсиховался я, стуча кулаком по подушке. - Мне мои милые девочки эмоции дарят в условиях замкнутого пространства, а ты критикуешь, медведь вымышленный.
    - Я не вымышленный, - назидательно сказал Пох, отодвигая меня вместе с одеялом и укладываясь на меховой живот перед ноутом, - я типаж. Иди, вон, Трейси Лордс мозги е...и, - предложил мне медведь, стуча острым коготком по клавиатуре, - раз уж веселая и частично вредительская мятежница тебя разбесила, то - то, - бормотал Пох, продолжая сказочку, - тебе не хватает американской Ландер, бросившей лучший жанр киноискусства на самом взлете карьеры, ыыыыы, - рычал медведь, - ведь таких больше нет и никогда не будет.
     Я включил в плейере Золотую эру порно и заслушался всхлипываниями Трейси, тут же решив забацать после сказки песню ее же, про систер и сиськи под майкой, особо не вдаваясь в смыслы и намеки пиджин - инглиша, на хрен, эти американцы не превзойдут Кэрролла, какими бы бегающими кроликами Апдайка ни прикрывались. " А ведь Кролик стал чуть ли не террористом ", - подумал я, вспомнив продолжение книжки.
    - Готово, - заорал медведь, закрывая ноутбук. - Ставь песню, а текст мой потом узнаешь.
    Я поставил песню, но не удержался и заглянул. Плагиат, конечно.
    В три часа ночи в бункере фюрера началось обычное совещание. За двенадцать лет существования Третьего рейха не было еще такого дня, как этот: отсутствовали привычные вспышки оптимизма. Одерский фронт разваливался, а 9-я армия практически была окружена. Самая мощная ее часть — 56-й танковый корпус куда-то пропал, и его никак не могли найти.
Штейнер не мог наступать. Кольцо вокруг Берлина почти сомкнулось. Командующих меняли почти каждый час. Рейх бился в предсмертных конвульсиях, а человек, который довел до этого, уже почти сдался.
Гитлер обрушил дикий, неконтролируемый поток оскорблений на генералов, советников, войска и немецкий народ, который он и привел к катастрофе. Конец наступил, быстро и бессвязно говорил Гитлер; все рушится; продолжать бесполезно; он решил покинуть Берлин; он собирается лично возглавить оборону города… а в последний момент он застрелится. Генерал Кребс и представитель люфтваффе генерал Экхардт Кристиан были объяты ужасом. Им обоим казалось, что у Гитлера нервный срыв. Один Йодль сохранял спокойствие, поскольку Гитлер все это говорил ему сорок восемь часов назад.
Все присутствующие пытались убедить и почти убедили фюрера, что еще не все потеряно. Он должен оставаться во главе рейха, говорили они, он должен покинуть Берлин, поскольку из столицы контролировать ситуацию уже невозможно. Их ужас можно было понять: человек, который не давал развалиться их миру, сейчас жестоко отвергал их. Гитлер наконец сказал, что останется в Берлине, а остальные могут убираться куда хотят. Все стояли как громом пораженные. Чтобы усилить эффект своего заявления, Гитлер сказал, что желает публично объявить, что он находится в Берлине, немедленно продиктует радиообращение. Остальные пытались убедить его повременить. Им требовалось время хотя бы до завтра, чтобы офицеры и адъютанты, находившиеся в бункере, могли связаться со своими коллегами за городом и обеспечить дополнительное давление на фюрера. Гиммлер, Дениц и даже Геринг звонили по телефону и умоляли передумать. Гитлер не уступал.
Йодля вызвали к телефону, и, пока он отсутствовал, Кейтель, надеясь уговорить Гитлера, попросил личной аудиенции. Конференц-зал освободили. Согласно отчету Кейтеля, он сказал Гитлеру, что видит два выхода из сложившейся ситуации: «предложить капитуляцию до того, как Берлин превратился в поле боя, или обеспечить вылет Гитлера в Берхтесгаден и начать переговоры оттуда. Гитлер не стал дальше слушать. Он прервал меня и сказал, что уже принял решение и не покинет Берлин, что будет защищать город до конца. Или он выиграет битву за столицу рейха, или погибнет символом рейха».
Кейтель счел это решение безумием и продолжал настаивать на том, чтобы Гитлер улетел в Берхтесгаден той же ночью. Гитлер не желал даже слушать об этом. Он вызвал Йодля и в частной беседе с обоими офицерами «отдал приказ вылететь в Берхтесгаден и принять бразды правления вместе с Герингом, заместителем Гитлера». Кейтель запротестовал: «За семь лет я ни разу не отказался выполнить ваш приказ, однако этот я выполнять не стану. Вы не можете бросить вермахт в беде». Гитлер ответил: «Я остаюсь. Это не обсуждается». Тогда Йодль предложил отвести армию Венка с позиций на Эльбе к Берлину.
Кейтель объявил, что немедленно едет на Западный фронт повидать Венка, освободить его от всех предыдущих приказов и отдать ему распоряжение передислоцироваться к Берлину и соединиться с 9-й армией. Наконец-то Гитлер услышал предложение, которое мог одобрить. Кейтелю показалось, что его слова «принесли Гитлеру некоторое облегчение в той абсолютно ужасной ситуации». Вскоре он отправился в штаб Венка.
Некоторые офицеры, не присутствовавшие на том совещании, такие, как начальник штаба люфтваффе генерал Карл Коллер, были так потрясены известием о резком упадке сил Гитлера, что даже отказывались верить своим собственным представителям. Коллер устремился в Крампниц в пяти милях к северо-востоку от Потсдама, где сейчас располагался штаб Йодля. Йодль подтвердил, что информация Коллера верна, что Гитлер действительно признал ситуацию безнадежной и решил в последний момент совершить самоубийство.
— Гитлер также сказал, что не может принять участие в сражении по состоянию здоровья и из-за угрозы попасть раненым в руки врага, — продолжал Йодль. — Мы пытались разубедить его, но он объявил, что у него больше нет сил и он передает власть рейхсмаршалу. А когда мы предположили, что войска не станут сражаться за Геринга, фюрер заметил: «О чем вы говорите? Что значит сражаться? Сколько еще сражений осталось? Войска больше не сражаются, противотанковые заграждения в Берлине открыты, никто их больше не защищает. А когда дойдет до переговоров, рейхсмаршал будет полезнее меня».
Обитатели бункера фюрера уже поняли, что Гитлер говорил серьезно. Он часами разбирал документы, которые затем выносились во двор и сжигались. Затем он послал за Геббельсом, фрау Геббельс и их детьми, которые должны были оставаться с ним в бункере до последнего момента. Как знал доктор Вернер Науман, помощник Геббельса, единственным приличным поведением в момент катастрофы его шеф считал «пасть в бою или совершить самоубийство». Магда Геббельс, жена рейхсминистра, придерживалась того же мнения. Услышав о предстоящем переезде Геббельса в канцелярию, Науман понял, что «все они умрут вместе».
Геббельс презирал «предателей и недостойных» не меньше Гитлера. За день до вспышки гнева фюрера он собрал персонал министерства пропаганды и сказал: «Немецкий народ потерпел крах. На востоке бегут, на западе встречают врага белыми флагами. Немецкий народ сам выбрал свою судьбу. Я никого не принуждал к сотрудничеству. Почему вы работали со мной? Теперь вам перережут ваши тощие шейки! Но поверьте мне, когда мы уйдем, земля вздрогнет».
По критериям Гитлера, единственными лояльными немцами оставались те, кто планировал самоубийство. В тот самый вечер отряды эсэсовцев обыскивали дома в поисках дезертиров. Наказание было быстрым. На соседней Александерплац шестнадцатилетняя Ева Кноблаух, беженка, недавно попавшая в Берлин, видела на фонарном столбе труп юного рядового верхмахта. К ногам мертвеца была привязана белая карточка: «Предатель. Я предал свой народ».