Бездолье

Каменные столы затрапезной забегаловки  пялились  круглоглазо в пустоту  и, пожирая  зыбкий  свет неоновых ламп, торчали грязными пятнами пёстрых столешниц.
Я сдвинул салфеткой мусор, и лишь поставил стакан с кофе на «чистый»  пятачок, как предо мной явился мужик в трехдневной щетине с чекушкой водки и бутылкой пива; глянув на меня мутным глазом,  указал на стакан: « Будешь?»

Лет сорока пяти, в несвежей рубашке,  он по-особенному держал бутылку; изящные, чистые пальцы касались стекла лишь подушечками ногтевых фаланг.

- Спасибо, не пью,- ответил я.

- Молодец,- сморгнул мужик и, отхлебнув водки, кивнул на чекушку, - а я  пятый  год  с ней ассистирую, - как выперли с работы… А-а-а  и правильно  выперли. Я, было время, водку  на дух не переносил, - он виновато улыбнулся, обнял губами край стакана и ме-е-елкими глотками – досуха.
 Крякнул, запил пивом.

Средних лет, напомаженная толстуха-продавец щелкнула клавишей дешевого магнитофона.

«В плавнях шорох, и легавая застыла чутко.
Ай да выстрел…» - забаритонил Розенбаум


- Любил я свою работу…  Не умею более  ни-и-ичего. А он может, и кивнул в сторону голоса с «Утиной охотой».

- С ним теперь в паре, - указал на стакан, щелкнув пальцем по стекляшке, - вот, лишь  воспоминаниями  и жив, - и выложил на стол помятую пачку «Примы».
-Как-то, вечером, на дежурстве  томился я в безделье и вдруг, по радио Вилли Токарев!
  Представляешь, на дворе девяностый год, Союз хоть и трещит по швам, но вот, что бы так, по центральному радио,  Вилли....
И лишь  узнал я, какой он  маленький и до чего велика Америка,   грянуло: "Эх, хвост, чешуя, не поймал я ничего"
Бывают же совпадения! Вот, только что, мой бывший пациент…


Год назад, на приеме, я  представил его  зав. отделением.

- Ну, давай  глянем, - Степаныч снимок рассматривает с кривым бедром; как есть,  под сорок пять градусов срослось.

- Где  сам-то, страдалец?- спрашивает.

Мужичонка лишь корявую ногу в кабинет протиснул, заведующий в удивлении: «Эк, тебя милай… Какой же дурак  подлечил-то так?

Тот  на него глянул, пот со лба смахнул.

- Так, вы и лечили-оперировали, доктор.

Степаныч, не поверишь, расхохотался. Осмотрел его. А как вышел пациент из кабинета, и сказал: «Не помню».  Помолчал в задумчивости.

- Не будет толку.  Физ. лечение ему и домой отправляй.

- Как же так, - говорю, - ему тридцать два года  и так, инвалидом до скончания дней?


Два дня  уговаривал заведующего. Он мужик что надо, хоть и главный специалист, но без апломба.
Дал добро на операцию и спросил: « А коли не выйдет, что скажешь ему?» Глянул мне в глаза, а у самого та-а-ам…  Видать забыл «косяк» свой, а он вот,- нарисовался.

А я  знаю! До мелочей знаю, как сделать и результат вижу! - глаза моего рассказчика засеребрились, взгляд страстью полыхнул, пальцы напряглись, будто ожидали стерильных перчаток.

- Неделю  аппарат собирал, рассчитал каждое движение до миллиметра, раз сто пациенту на ногу примерил, а в последний  он и заявил: «Ты, доктор, коли ногу мою восстановишь, завалю тебя рыбой».
Во, как!
Так и представилась  рыба в навал, и я под ней в последнем издыхании. У меня редкая аллергия на неё. Но, знаешь, не это цепануло.
Он ставил мне условие: «Если вылечишь, то!..».

По сей день помню это мерзкое ощущение, вдруг, обозначенное   зависимостью  от человека, которого я должен  поставить на ноги. И с тем его  «благодарность», от которой  мне самому в пору ноги  протянуть.
Он имел право на излечение по закону, я же, обязан был сделать это.
А  мне условие: «если… то…».
  А «если, не если?»

 Вот, такая белиберда и крутилась в голове все дни до операции, а как  к столу встал, забылось. И не вспоминалось после удачного исхода,  до того вечера, когда эта: « хвост, чешуя..» - доктор, треморными пальцами крутил дешевую сигарету, приминая её края губами.

- Мы увиделись на вечернем обходе через год после  его выписки. Мужик явно избегал встречи со мной. Я же, обратившись к нему, зачем-то спросил глупо: « Ну, как не перевелась еще рыба в водоёме?»
Взгляд его  мне помнится по сей день. И короткое: « Я вам ничего не должен».
Во, как!
«Так я и не просил ничего» - промелькнуло…

Долечивался он  не у меня, и ушел  своими ногами, не хромая,  в тот день, когда  Токарев и пропел.
 Тогда, припомнив рыбьи глаза пациента и его нервическую фразу,  в глубине моего сознания писклявый голосок затараторил: «Он тебе ничего не должен. А ты обязан, доктор. Обязан! Ты же клятву Гиппократа давал».
 
Я, всякий раз, лишь услышу  фразу о клятве, готов послать вещуна к самому «отцу медицины»  с целю  поинтересоваться, как тот  жил не тужил, и насколько был  высок его моральный облик. И ведь не ведает ни кто, что  клятвы и нет никакой. Есть  «Присяга врача», - мой визави отхлебнул пива из бутылки, - и текст   сварганить  я  могу не хуже сочинивших её  чиновников от медицины.
Вон, мой сосед, из сорока прожитых  годов двадцать по тюрьмам, а как «завернет» своим стихом  о партии с народом, так его в райком заведовать отделом пропаганды и назначать! Будешь? - доктор протянул мне стакан с водкой.

Я отрицательно покачал головой.
Мужчина пошевелил изящными пальцами над столом, плеснул пива в стакан и продолжил.
За Токаревым Любка Успенская затянула «Мама, ради бога, я не капли не пьяна… »

В дверь ординаторской постучали. И тут же, в  проеме  появилась голова мамаши  другого  моего пациента.

Невзрачная, деревенская тетка  незаметно поселилась в палате  у сына, превратившись во внештатную  санитарку.
Она вошла, по-хозяйски уселась на кушетку и оттараторила: "Вы Коленьку завтра выписываете"

« Сейчас начнет длинную песню  благодарности за поставленного на ноги  непутевого сына», - мелькнула неприятная мысль.
Я не любил эти признательные речи длительностью более   полуминуты.
Услышать «спасибо», пожать руку, увидеть в глазах пациента откровенную благодарность – и достаточно. А всё, что более, вызывало   неприятное ощущение своей бестолковой значимости.

Коленьку привезли из районной больницы упакованного в гипс от пяток до ушей. После пьяной  аварии  сельские врачи сложили его  кости совершенно неверно.
  И вот, после полугода превращения Коляна в "железного человека",  множеством колец, болтов и спиц,  я, сумев исправить ошибки деревенских эскулапов, должен удалить металл из костей пациента.

Тётка теребила краешек пестрого халата. Щеки вспыхнули ярким румянцем

- Вы, мне спицы отдайте, – и закашлялась нервно.

Некоторые пациенты с удовольствием хранят в мешочке удаленные из них камни, трепетно берегут бирку из роддома, или такие, как Колян, берут на память пару спиц.

- Все верните,  уж больно они  гладкие, да ровные, - увещевала женщина и смотрела на меня, будто завтра я могу лишить её несметного богатства.
Истлевшая сигарета больно «укусила» пальцы хирурга. Он сунул окурок в грязную банку и продолжил:
 - На следующий день, в операционной, Колька взял охапку спиц в  худые руки и  с удовольствием пробасил: «Мамка  рада будет». В палате лопоухо заулыбался и букетом, гордо вручил   ей огрызки металла.

Вечером, я в последний раз  столкнулся с ними.
Колька на костылях  никак не мог помочь  мамаше, нагруженной сумками, открыть двери в приемном покое.
Отворив их, я пропустил счастливых обладателей металла вперед. И   удаляясь,  внезапно ощутил странное чувство.
Не было финала, не хватало чего-то важного…
Я  вспомнил глаза мамаши, радость великовозрастного сына, с пучком отработанного железа и мне стало обидно, горько.

Нет, не за себя, не за свой труд...
За мою профессию, что понадобилась мамке с лопоухим сыном всего-то, для получения  отработанных металлических струн, и вроде, как в своём   действе я напрасно «протянул»  полгода.
В памяти всплывало  счастливое лицо женщины, с замиранием сердца принимавшей «подарок» от сына и сияние  её глаз…
Или я не понимаю людей, или же себя? Я, ощутился  пустым местом, ненужным пятном в белом халате, исчезающим в чужом счастье, которого мне не понять.

Тогда я и зашел в эту кафешку впервые. А там Любка, будто насмехаясь надо мной, гундосила в полу-блатном надрыве : «Без него, без него, без него судьба другая, не моя.»…
Доктор прикурил новую сигарету, затянулся глубоко дымом, глянув на потолок.

Через полгода, поутру, на обходе, на глазах главного врача,  я в пьяном угаре, свалился  на постель с пациентом.
Вызвал   меня главный на следующий день.  Шапкой о стол шлёп:"Ты что же пьёшь на работе, паскудник!"
А я ему:  «Вермут», Петр Николаевич, «Вермут»…

Изящные пальцы  доктора замерли,  сжались в кулак   до мертвенной бледности, он глянул на меня совершенно трезвыми глазами и побрел к выходу, задевая высокие столы и, отталкивался от них, будто трехногие  пытались его удержать.

Конечно, он не вспомнил меня. Да и не мудрено: возможно ли  запомнить всех пациентов?

Я же до мелочей сохранил в памяти день своей выписки, когда освобожденный от железного «хлама» сжимал его руку и был  готов  целовать её.



Тетка за барной стойкой не торопясь водила губной помадой по тонким губам,
певец же, умело перебирая струны гитары,  с легкой грустинкой, будто в насмешку вещал:
«Не прощайтесь... Говорю я вам: "До скорой встречи!
Всё вернётся, а вернётся - значит, будем жить!"»

Июльское солнце ослепило меня на выходе из заведения. Я шел, вспоминая дни,  проведенные в больнице, и нынешнее представление горько озадачило меня. Тогда, мы, пациенты, называли нашего доктора «врачом от Бога», а нынче…

Я вошел во двор многоэтажки. На детской площадке под густым кленом трое пьянчужек разливали «Вермут» из «огнетушителя», не обращая внимания на вещавшего что-то мужика в трехдневной щетине.