Три музея Чехова

В последние два года мне удалось побывать в нескольких местах, связанных с именем Чехова: в Ялте, в Баденвейлере и в московском доме-музее на Садовой-Кудринской.

В Ялте я была первый раз девочкой-подростком, ещё в Советском Союзе. Приехать в Крым и не пойти к Чехову – это было немыслимо, и мы с мамой тоже отправились в один прекрасный солнечный день нашего отпуска из Гурзуфа в Ялту на теплоходе – к Чехову. Время стёрло в памяти подробности того дня, осталось только воспоминание о первом этаже музея (второй этаж был закрыт для посетителей ввиду ветхости постройки).

И прошлым летом я ожидала встретиться в Ялте со своими детскими воспоминаниями о том далёком летнем дне, а увидела – чудо. Сад – вечная весна, в котором всегда  обязательно что-то цветёт – так хотел Чехов. Уютнейший, полностью восстановленный и поддерживаемый в прекрасном состоянии дом со скромной обстановкой в каждой комнате – такой  родной! И больно, и радостно одновременно. Вот она – дверь с маленькой медной табличкой – последний раз она видела Чехова 1-го мая 1904 года. И слёзы наворачиваются на глаза, потому что кажется: дом до сих пор ждёт уехавшего навсегда Чехова.

И как и в детстве, после посещения дома-музея долго шли обшарпанными улочками к остановке троллейбуса – крымского  троллейбуса, никуда не спешащего, вернувшего нас в курортную ялтинскую суету. А дом жил в душе дальше и до сих пор живёт, потому что здесь можно встретиться с частичкой чеховской души – дом её хранит.

Дом Чехова в Ялте – мемориальный музей. Таким музеям повезло – в них каждая комната, каждая скатёрка, каждый порожек хранят память о человеке, жившем здесь когда-то.

Но в Баденвейлере даже гостиница «Sommer», в которой жил и умер Чехов летом 1904 года – уже не гостиница, а частная клиника и закрыта для посещения туристов. Значит, создать мемориальный музей не представляется возможным. И Баденвейлер создал литературный салон – салон Чехова. Для него в Баденвейлере трудно найти достойное памяти Чехова место – городок уж очень мал. И городское правление – ратуша – поделилась своими помещениями.

Салон Чехова – не только салон Чехова, здесь увековечена память и других немецких  и иностранных деятелей литературы, посещавших Баденвейлер. Самое известное имя  - Генрих  Гессе. Да-да, тот самый Гессе, автор «Игры в бисер» - словесно-смыслового кружева – лауреат Нобелевской премии.

Но салон носит имя Чехова не случайно – экспозиция, посвящённая Чехову, занимает почти всё пространство музея, оставив другим именам лишь небольшой закуток справа от входа.

По какому принципу создаётся экспозиция музея, в здании которого литературная (историческая, политическая или какая другая) личность никогда не жила? То есть, по какому принципу создаётся в данном конкретном случае не мемориальный, а литературный музей? В каком-либо смысловом порядке расставленные, развешанные  и разложенные издания, рукописи, фотографии и личные вещи? Да, именно так. Но нужно ли вложить в саму внешнюю форму экспозиции смысл, который может быть только здесь, только в этом музее, и нигде больше? Салон Чехова в Баденвейлере поставил перед собой такую задачу и успешно решил её.

Чехов приехал в Баденвейлер лечиться, но то, что он больше никогда не вернётся ни в Москву, ни в Ялту, писатель знал. Значит, Чехов приехал в Баденвейлер умирать. Как трогательно, как бережно музей должен был обыграть именно эту тему – а судя по экспозиции, перед музеем стояла именно такая цель.

Человек и смерть, Чехов и смерть – как рассказать о трагедии смерти, её неизбежности   не напрямую, а исподволь? Не напугать посетителя, а заставить задуматься и самому обо всём догадаться?

Вот перед нами стена фотографий Чехова – от Антоши Чехонте до маститого писателя, боровшегося с туберкулёзом двадцать лет, но... Вот она – последняя фотография – исхудавший, постаревший, но такой любимый. Эта стена потрясает: как мимолётно, как безжалостно время! Как оно не щадит даже лучших.

А вот другая фотография – Чехов сидит на крыльце мелиховского дома, прижав к себе то ли Брома, то ли Хину – одну из своих любимых такс. Фотография большая, в полный рост. А рядом на стене отрывок из воспоминаний Бунина о Чехове. Бунин записал слова Чехова о том, что даже Толстой упрекает его в том, что он не пишет о героях, а пишет о чём-то очень обыкновенном. И слова Чехова: Какие из нас герои? Наша жизнь провинциальна и бедна, мы в молодости все щебечем, а к сорока годам уже думаем о смерти. И это тоже поражает: почему?! И как лента, прокручивается в голове жизнь Чехова: раннее взросление, необходимость заботиться о себе самом, а потом, по приезде в Москву, осознание необходимости заботы о семье: об отце и матери, младшем брате Иване и сестре Марии. Даже став литератором, Чехов не прекращает врачебную практику – он должен платить по всем счетам. Но мир велик – и о нём нужно позаботиться (если не я, то кто?). И Чехов, уже больной, едет на Сахалин. Заботы о семье Чехов не снимает с себя до конца жизни – мать и сестра всегда при нём.

Чехов устал. Чехов смертельно устал. Как можно догадаться об этом? А просто представить себе его жизнь. И прочитать вот эту цитату. Глядя на чеховские фотографии, об этом никогда не догадаешься. Такие его качества, как гипертрофированное чувство ответственности и скромность никогда не допустили бы, чтобы об этой усталости догадались те, за кого он отвечал – а Чехов отвечал за весь мир вокруг себя.

Переходя к другой стене, видишь множество фотографий Чехова, расположенных в хронологическом порядке, с краткими пояснениями. Вот Чехов в кругу семьи, вот он с актёрами Художественного театра, вот он с литераторами и с издателями – какая насыщенная жизнь! Вот его большой портрет, видимо, копия, кисти Браза. Самому Чехову этот портрет не нравился. Как-то он выразился по этому поводу: "У меня такое выражение здесь, как будто я нанюхался хрена…".  Почему же авторы экспозиции салона Чехова в Баденвейлере остановились именно на этом портрете? Почитаем же отрывок из письма Чехова Суворину: «Медицина – моя законная жена, а литература – любовница. Когда надоедает одна, я ночую у другой» -  написанный  крупными буквами над изображением спокойного и невозмутимого Чехова, которое ему так не понравилось. Но в этом тоже Чехов: невозмутимость и спокойствие – и чувство юмора! Чехов мог по-докторски деловито разговаривать с Хиной и Бромом, а окружающие умирали от смеха. А сколько чувства юмора в его письмах! Нельзя создать музейную экспозицию о Чехове и не показать вот этот контраст между его умнейшим юмором и внешней серьёзностью.

После этого портрета – всего несколько фотографий Чехова с Горьким, с Толстым... А потом – две небольшие витрины: в одной – напоминание о том, что Чехов был неизлечимо болен туберкулёзом – синенький пузырёк для мокроты. А в другой – бокал, из которого Чехов выпил шампанское за несколько минут до смерти. Всё. Точка. Жизнь, такая насыщенная, такая талантливая, с таким количествои друзей, родных, единомышленников – кончилась.

В салоне Чехова нет смотрителей. Здесь можно сесть на банкетку у стены и плакать, сколько душе угодно – некого стесняться.

И ещё одна большая стена в салоне – она видна, как только входишь в музей, видна из любой точки. Во всю стену – фотография открытия в 1908 году первого памятника Чехову в Баденвейлере.  Судьба этого памятника – особая тема. Речь сейчас не об этом. А вот эта стена, эта громадная фотография говорят посетителю: Чехов так велик, что забыть его невозможно.

Салон Чехова в Баденвейлере – очень маленький литературный музей, но описанные части экспозиции – лишь половина – так много содержания можно разместить на небольшой площади. Салон получил в дар от музея Чехова в Москве очень много фотографий, плакатов и документов. Но выбрал те, которые соответствовали теме экспозиции. Остальные стоят прямо на полу в маленькой кладовке, отделённой от зала салона стеклянной стеной. Эта кладовка – тоже часть зкспозиции. Какой смысл вложили создатели музея в устройство  этой кладовки? Здесь, конечно, выражение благодарности музею в Москве. Но не только. Авторы музея как будто говорят: посмотри, как много всего есть о Чехове. И посмотри, что мы выбрали. Ты понял – почему?

Нельзя о таком большом писателе, о такой глубокой личности рассказывать прямолинейно, в лоб – это недостойно его памяти. Рассказывая о Чехове, нужно хотя бы попытаться дотянуться до его литературного и человеческого величия. Баденвейлер с этим справился мастерски.

И после Баденвейлера я поехала тем же летом в Москву.

Чемпионат мира, заполнивший всё столичное пространство, пощадил дом 6 на Садовой-Кудринской. Я спешила войти в скромный красный флигель, войти в конец 19-го века и оставить за порогом жизнь большого города века 21- го.

Всё было родным – старый дом, тишина и прохлада невысоких тёмных комнат первого этажа. Что это? Вход в современный зал для лекций, литературных чтений, конференций. Подумалось: я бы отделила вход в зал от остального музея, чтобы не нарушать атмосферу исторической подлинности.

Ведь музей на Садовой-Кудринской, хоть и заявленный как литературный, является и мемориальным музеем – здесь есть предметы подлинной обстановки семьи Чеховых, здесь Чехов прожил четыре года.

Создать литературно- мемориальный музей  не так просто, как только литературный или только мемориальный. В литературно-мемориальном музее необходимо связать мемориальные и литературные экспонаты в единое целое – связать их одной темой. И эта тема – не Чехов, как может показаться на первый взгляд. Не надо даже пытаться объять необъятное. Остановитесь лучше на кратком этапе жизни писателя,  это не только возможно, но и напрашивается само собой – ведь в этом доме Чехов прожил четыре года – с  1886 по 1890.

В музее на Садовой-Кудринской я нашла именно то, чего так удачно избежал Баденвейлер – выкладывание всей массы документов, первоизданий, афиш, фотографий, портретов, автографов, рукописей, писем... А чего хотелось бы? Хотелось бы разглядеть Чехова того времени: чем он жил, каким был, через что прошёл за эти четыре года на пути своего становления как писателя, как  личности.

А каким был Чехов? Молодым, прежде всего. И рано повзрослевшим. Он уже занимался медицинской практикой и литературной деятельностью («законная жена и любовница»), чтобы прокормить семью.

Он очень любил свою семью – в свои 26 лет он взял ответственность за мать, сестру и младшего брата.

И свою самую красивую любовь – Лику Мизинову – Чехов впервые увидел в этом доме.

А ещё – ему  лучше всего писалось, если дом был полон гостей – они его не отвлекали. О чём это говорит? О том, что Чехов любил людей. А ведь он был умным – он видел все их недостатки. И всё равно любил!

Послушайте: этот дом о любви! Чехов любил людей, и они его любили. А ещё он любил Москву, хотя, казалось бы, ему не за что было её любить: трудные годы, полные лишений, скитание с квартиры на квартиру, начало болезни. А он её всё равно любил! Ведь это и его тоска: «В Москву! В Москву!»

Перед нами предстаёт уникальная личность: Чехов умел любить вопреки обстоятельствам. И любовь у Чехова всегда шла в паре с ответственностью.

Всё это, к сожалению, невозможно разглядеть за большим количеством экспонатов. Да, есть Левитан, но как-то мельком. Есть фотография старой Москвы, задрапированная, как вид из окна. Но может быть, её уместнее было бы поставить именно за окном? Тем более, что в помещении её закрывает портрет Чехова работы Серова.

И масса экспонатов, не имеющих к этому временному отрезку никакого отношения: книги, изданные позже, тот же портрет кисти Серова, созданный в 1902 году, фотография Чехова с Горьким, снятая незадолго до смерти Чехова, тут же Мелихово (когда было Мелихово?), театральные афиши поздних лет.

Музей показывает посетителям своё богатство – это смысл экспозиции? Это её тема?

А ведь и Сахалин, и Мелихово, и Ялту, и Художественный театр, и Баденвейлер можно было бы привлечь в экспозицию, но как последующие этапы пути, как миражи, каждый этап каким-нибудь одним символом, и закончить этот ряд символов пустым бокалом от шампанского...

Похоже, музей не только не определился со смысловой нагрузкой экспозиции, но даже не задумался на эту тему.

И ещё хотелось бы посоветовать руководству музея внимательнее относиться к подбору смотрительниц, чтобы они не рассказывали, как обогатилась Мария Павловна после смерти брата и что иностранцы «почему-то» с придыханием говорят о Чехове.

А что – разве о Чехове можно говорить без придыхания? Чтобы постичь его – глубину его философии, уникальность его личности, многомерность его литературного таланта – жизни не хватит. И когда видишь, с какой жадностью люди приникают к источнику по имени Чехов – в России и за границей – с каким трепетом и благоговением говорят о нём и его творчестве, слушают о нём – поражаешься тому, что Господь создал человека, говорившего и писавшего всего лишь на одном языке – русском, но повлиявшего на умы миллионов людей во всём мире.