Пробуждение памяти

В большинстве случаев воспоминания сегодня – это нечеткие, смазанные картины, которые и событиями-то не назовешь. Так, ритм, отсчет неумолимых, обязательных воспоминаний. В них было не больше смысла и памяти, чем в осколках любимой вазы гжельского фарфора, уже много лет призывно поблескивающих синевой в шкафу. Я не мог думать о них, как о частицах, когда-то составлявших прекрасное и законченное целое. При всей своей нынешней никчемности и бессмысленности, они уже вряд ли могли родить мечту в будущее. Да еще о каком будущем – непостижимом, неведомом, неслыханном! Но давнее событие из восьмидесятых можно назвать благодатью тех лет. Оно, как награда, но и олицетворение для меня сегодня сказочного завершения того, яркого, насыщенного событиями и судьбами периода жизни. Но, по порядку…
Судьба делала очередной вираж - маячила высокая деятельность в Средней Азии. Мысль, перед неизвестностью повидаться с коллегами, перебравшихся в краевой центр, наконец, навестить друга на Богучанской ГЭС, возникла не спонтанно. Толчком стало приглашение принять участие в открытии юбилейной выставки «Заслуженного художника РСФСР» Николая Павловича Лоя в Красноярске.
За бортом «элки» бескрайняя белизна Сибири, расчерченная нитками  дорог и  «проталинами» поселков, и только нерукотворное русло великой реки неспешно вьется, обходя ведомые только ей преграды. А память под убаюкивающий стрекот винтов жила собственной жизнью.
В родне по материнской линии как легенда с туманными датами и именами сохраняется память о далеких трагических событиях конца XIX века круто изменивших патриархальный быт рода. Не одно поколение Кузминых проживавших в деревне Гиреевка Смоленской области были крепостными крестьянами. Прапрадед, Тит Кузьмич, воевал за освобождение Болгарии и погиб под Плевной, его отец похоронен среди защитников Севастополя, но род не оскудевал.  Традиционно в семьях  было много детей. У прадеда, Кузьмы Титовича, выросло шесть детей, среди них и мой дед - Афанасий Кузьмич. В его семье уже в советский период страны достигли совершеннолетия девять детей, в том числе и моя мать. Она родилась в Тюмени и после Великой Отечественной войны окончила Свердловский мединститут по специальности педиатр – первая в родне дипломированный специалист. Но это уже было позже. Бабушка,  Анна Викторовна, с горечью вспоминала, что  семья вынуждена была выехать в Сибирь, как она выражалась,  на «каторгу» - мужа ее, Афанасия, и его старшего брата Лаврентия, могли арестовать. Спор с управляющим барского имения перерос в потасовку с использованием тяжелых вальков, которыми братья трепали лен. Чтобы избежать наказания они уезжают в Сибирь. Лаврентий осел в Омске, а Афанасий в Тюмени. Так, по воле трагического случая Кузьмины оказались за Уралом.
Удивительно, что это всплыло в памяти – те, вынужденные поступки моих предков, были давно и так не схожи с моими. Моей добровольной реализации на просторах Сибири способствовали события великих преобразований. Поколение советской молодежи тех лет грезила освоением новых земель, комсомольскими стройками. В 1978 году, после завершения обучения в мединституте еду врачом одного из стройотрядов в Саяны. Было в том поступке много романтики, и точно – патриотического порыва - пятьсот студентов-уральцев на строительстве крупнейшей в мире Саяно-Шушенской ГЭС.
Но я не взял в руки мастерок. Уже  поработав в службе экстренной помощи людям и почувствовав вкус и значение врачевания - все лето работаю врачом «скорой» в поселке строителей. С каким-то непонятным мне доселе подъемом и желанием разъезжаю по ночному поселку и окрестностям. Новизна ощущений зашкаливала: взгляд притягивали близкие, такие загадочные в утреннем тумане и в свете прожекторов окрестные сопки;  очаровывал, еще не покоренный, призывно бьющийся о прибрежные валуны, Енисей; я буквально влюбился в стонущую под протекторами «Белазов»-гигантов днем, и тихую, живущую своей привычной лесной жизнью, стиснутую горами и рекой, легендарную бетонку, до поселка Майна. На меня вдруг снизошло, что я стою перед этим миром с широко распростертыми руками и он - этот мир: его майские цветы, и окружающие горы, и жители поселка – в те дни упали в мои ладони. Мир приоткрыл передо мной свои потаенные, полные неведанной мною доселе красоты, и я не намерен был их отпускать.
За бортом уже надвигались пригороды Красноярска, а я все не мог растворить в себе тот особый аромат этих видений, которые чаще просыпались осенью. Знакомство с мастером произошло именно осенью - в октябре 1982 года, на смотровой площадке ГЭС, той, еще изначальной, на правой врезке, на уровне будущего гребня плотины. Туда возили гостей стройки, вечерами, через легендарный мост через Енисей, устраивали себе вечерние прогулки жители поселка - полюбоваться природой, подрастающей плотиной, словно милым перспективным ребенком, вслушаться в круглосуточный возвышенный ритм стройки. Сегодня это место перечеркнул величественный, искрящийся водопад нового водослива. А тогда, на излете лета цвет природы манил особыми красками: склоны гор, обнимающие поселок и стройку, в лучах солнца, выглядывающего из-за плеча горы, окрашены от бирюзы до изумруда с вкраплениями золота берез и багрянца лип. Цветовое шоу увядающего состояния природы влечет молодежь,  туристов-романтиков, фотографов и художников со всей страны – их, ищущих вдохновения в этой мистерии красок, на каждом пяточке в  краткие вечера, как опят на пеньке. Лой в берете, глубоком, крупной вязки, свитере и болотных сапогах, больше походивший на грибника, работал над эскизами строящегося мегалита – в замыслах большое живописное полотно. Первое общение с художником - немногословном и, даже, как мне показалось, застенчивым, выплеснулось моими эмоциями в газетную публикацию для газеты «Огни Саян» - «Серебро бетона и изумруд скал».
Художник еще не раз за вдохновением приезжал на Саянский пленер. Его «Волга» легко преодолевала просторы древней Хакассии  - сто километром отличной бетонки по степи, среди геометрии полей. В преддверии Саян мелькают кварталы молодого Саяногорска, старинного рудничного поселка Майна. Лой не раз признавался, что дорога до ГЭС его заряжает. Я, радостно кивал, молча переживая свою любовь к ней. Коренная дата воспоминаний на том пути - 7 октября 1978 года. Первый трудовой выходной - я в поисках редакции газеты «Огни Саян». Яркое светило вычерчивает на голубизне свода четкие контуры лесистых пирамид правобережья поселка Майна. Центральная улочка поселка, зажатая серыми дощатыми заборами, уже подновленная редкими кирпичными постройками домов руководства стройки и гостиницы «Борус», роднее уральских проспектов. Грудь распирает от новизны происходящего, от сказочных красот Саянских хребтов, от осенней голубизны вод Енисея. На выезде из поселка дорога ныряет под железнодорожный мостик, делая S-образную дугу, выскакивает на возвышенность. С него открыточный вид на Майнскую ГЭС - краевую комсомольскую стройку. 24 ноября 1984 год: комсомольский актив после общения в «Жарках» с кубинскими друзьями - делегацией рабочих со станции Максима Гомеса «Острова свободы», завершившегося далеко за полночь, уже утром  на перекрытии Енисея. Флаги, транспаранты, торжественные речи руководства города, рев тяжелых «Белазов» с вздыбленными кузовами и грохот монолитов о енисейский поток – покорись Енисей! И даже холодное солнце выглянуло из-за навала облаков посмотреть на деяния рук человека. Хотя, дела эти не всегда украшали природу. Енисей уже тихий, ущербный, покрытый отмелями-плешинами и скальными выходами-ребрами, как на исхудавшем в долгой борьбе, теле…
 Мысли безоблачны и желанны. Я говорю с дорогой – я говорю с собой. До «Карлова створа» тридцатикилометровая  автомобильная трасса, через уникальное Кибик-Кордонское месторождение мрамора, до напряжения рук сжата рекой и цветными кручами (строительство ее даже легло в основу сценария популярного 70-х фильма «Сибирячка»). Весной они влекут всеми красками палитры: жарки, иван-чай, черемуха. Король склонов – кусты, рясно цветущего, так напоминающие культовую для японцев сакуру, багульника. Уже красота дороги, а это нить, связывающая поселок с миром, не может не привлекать взгляда, а потому многократно становилась героем живописных полотен. Но, проникаешься ее особым очарованием, только пожив здесь.
Черемуховый лог - полого спускается в просторную излучину Енисея. На въезде с возвышенности открывается компактный, обнятый ладошками-горами, уютный поселок строителей – Черемушки. К середине мая распустится черемуха. Строго по народному календарю условная сибирская жара сменится влажной прохладой и черемуховый снегопад в одну ночь убелит молодежный мирок. Густой аромат таежного лета падет на великую стройку. Вечерами поселок гудит от детских голосов, а вокруг нескольких обустроенных паркетом волейбольных площадок очереди из сыгранных команд. Покрытие  из цветного бетона вокруг каскадного мраморного бассейна перед дворцом «Энергетик» не пустует без еженедельных  праздников и свадеб. В те годы именно так и было. Из поселка в ясную погоду открывается вершины хребта Борус, отвесные кручи «Карлова створа» и, равный ему по величию, устремленный ввысь монолит плотины. Дальше только таежные просторы Саянского моря и заповедника…
Не удивительно, что эти картины сейчас проснулись в памяти -  воспоминания на пике эмоций живут в нас особой жизнью, давно или недавно они произошли. Нередко мы с трудом вспоминаем, что произошло вчера, но легко помнятся такие, пусть давние картины, словно дивные подарки и в них черпаешь новые жизненные силы. 
В половине шестого шасси самолета коснулись посадочной полосы. Градусник на здании городского аэропорта показывал 26 ниже нуля. Я глубже на уши натянул формовку. К началу торжества в здании Союза художников  на улице Мира я опоздал. Торжество уже ликовало в честь «Певца заполярья». - За успешный переходный период юбиляра… чтобы в новых работах появилась романтика южных просторов, - поднимались тосты. Среди ликующей партийной и художественной тусовки почувствовал себя неуютно, потеряно, и только вид живописного полотна великой стройки согрел рассеянный взгляд. Возникало странное ощущение: время пробудилось перед этой картиной, и все возвращалось и возвращалось в прожитое, высвобождая  людей, звуки, картины. На стенах выставочного зала череда акварелей далекой суровой  северной природы, взгляд цепляет редких ценителей творчества художника. Прислушался. Две женщины эмоционально обсуждают технику, которой художник добивался воздушной зернистости фона. Этим привлекают, нет, удивляют и сегодня, только работы Лоя.
 – Пыталась сделать светлые крапинки на картине с помощью жира, перекиси водорода, только рот обожгла, - делилась в свитере и брючном костюме, - нет такого эффекта, как на его полотнах.
 - А Лой секрета не раскрывает? – поинтересовалась блондинка с бокалом. 
- Нет, все отшучивается. Судачат, что художник использует до десятка приемов подготовки бумаги.
– Говорят, что при длительном смотрении на его акварели погружаешься в медитативное состояние, - рассуждает блондинка.
- Ха-ха. Я слышала эту байку. Хотя…, - художница пристальнее посмотрела на яркие желтые всполохи на голубом, пузырящемся фоне. - Да, многому его научила природа заполярья, - тихо произнесла она.
Я, разглядывая полотна художника, с наслаждением вспоминал свои встречи с художником, его творчеством. Вспомнились безуспешные попытки раскрыть секрет пузырящегося фона на лоевских акварелях Сергея Яхимовича. Моя домашняя «картинная галерея» началась именно с его работ. Сергей Борисович в Черемушках руководил группой ленинградских специалистов по архитектурному надзору за строительством Саяно-Шушенского гидрокомплекса. В свободное время он с азартом отдавался своим увлечениям - пополнению своей богатой коллекции бабочек и живописи. Во время наших общений за чашечкой чая, а он умел быть гостеприимным, в его «мастерской», под которую была приспособлена одна из комнат квартиры, он демонстрировал свои умения. В памяти свежо чувство восхищения, как он стремительно, по мокрой бумаге, создавал свои работы:  «Вид Хребта Борус из Черемушек», «Осень в Карловом створе» - эти работы в моей коллекции. Или есколько касаний кисти и на бумаге «оживала» муха, бабочка, цветок. Я разводил руками, а он заливался искренним смехом, читая удивление в моих глазах. В его цветочных композициях присутствует тихое очарование природы, ускользающий колорит Востока. Думаю, никто лучше него не знал самые потаенные и красивые места Саянского моря. Каждое лето он колесил на своей «Ладе» по просторам Хакассии и Тувы в поисках натуры. Признаны его высоты в изображении ГЭС. Шесть работ Сергея, молодого, неизвестного тогда художника, представлены в знаковом альбоме тех лет - «Огни Сибири» - средствами живописи рассказавшего об истории строительства ГЭС. В альбом, увидевшего свет в 1989 году, вошло 134 работы именитых художников страны, побывавших на строительстве. В заставке альбома использована картина Сергея - «Ночная ГЭС», которую художник нарисовал в 1984 году. В моей коллекции, как особая память о художнике, хранится авторское  повторение той работы. Эти бередящие душу воспоминания. Они – как зажигающий тело и мысли поток холодной воды на морозе, я знаю, о чем говорю...
Ночной Красноярск принял меня в студеные объятия. Пытаясь спастись от мороза, обвязал голову шарфом. В гостиницах ответ был по-советски однообразен – мест нет. Оставалась надежда на коллег. Сорокаминутная эпопея ловли «такси», добавила проблем и эмоций в том моем путешествии в столицу края. В кабине машины уши заполыхали огнем. Коллеги приняли радушно. Отпаивая чаем с вареньем из морошки, придумывали компрессы и примочки моим обмороженным ушам, и заполночь эмоциональные воспоминания о коллегах, подвижничестве детских врачей в поселке строителей. Именно чета педиатров Поливановых, в уже далеком, 1978-м, приютила меня - молодого специалиста-романтика, приехавшего на великую стройку, покорять Сибирь. Виктор тогда возглавлял детскую консультацию поселка, Тамара – первый участок. Четвертый участок организовывали под меня.
- Дока, ты почему к нам в гости не пришел? – в дверях кабинета стояла моя постоянная пациентка, трехлетняя Наташка Григорьева. Прижавшись к маме, она, моргая мохнатыми ресницами, с непосредственным детским укором посмотрела на меня. И тут же начинает тараторить последние домашние новости. Я, стараясь держать улыбку, думал о своем.
- Пятый час на приеме. А регистратор уже записал 17 вызовов на дом. То-то будет вечерняя пробежка по поселку при температуре минус 30 градусов. А еще выписался новорожденный, уже 12-й в этом месяце, - размышлял я, глядя на прелестное дитя, так похожее на четырехлетнюю дочь Янку.
У строителей сплошные рекорды. 22 декабря 1978 года досрочно «раскрутили» первый гидроагрегат и весь поселок уже гудит за праздничными столами, а меня из-за стопки карточек, принятых пациентов, не видать: ОРВИ, бронхиты, трахеиты. Из мамаш и деток демонстрация в тесном коридорчике, приспособленного под поликлинику, второго этажа учебного комбината.
- Наташа, а смотри, ко мне и твой сосед из сорок первой пятиэтажки, Вовка Двуреков, в гости пришел, -   я искренне засмеялся, поворачиваясь к мальчугану. Четырехлетний смышленый мальчуган уже читает, и пока я его осматриваю,  успевает прочитать все, что мало-мальски написано крупными печатными буквами. Я часто вижу его во дворе в окружении братьев и сестер – их шесть – новых жителей Саяногорска. Вовка всегда весело приветствует меня словами «Дядя Степа Айболит».
Это было потрясающее, нет опьяняющее время первых самостоятельных шагов в профессии врача, и я от него никогда не откажусь. Участок - пять панельных пятиэтажек, но я чаще брожу среди времянок  единственной улицы поселка – Набережной, протянувшейся вдоль левого берега Енисея, в зоне наиболее сильных ветров. Зимой река как кипящий котел, окутан густым туманом: за молочной мглой не различимы правобережные сопки, а ГЭС, протяни руку – вот она, как на акварели Сергея Яхимовича, высвечивается  лучами прожекторов загадочной громадой. Но трудно в такие морозы не только на верхних монолитах  плотины. Дышится легко - это уже радует и добавляет эмоций. Кутаясь в воротник старенького тулупчика, бегу мимо вагончиков: стены, вывешенное белье на веревках, трубы покрыты ледяным панцирем. Температура в этих времянках нередко снижается до +12 градусов. Каждую комнату в сборных домиках занимает молодая семья, где один, а то и двое малюток. Неудержима циркуляция малышей и инфекции и стоит одному заболеть -  у всех не просыхают носы, кашель. Такое было. Обычный рабочий день - от темна и до зажженных прожекторов. Пережив первую больную зиму 1979 года, я так привязался к обитателям своего молодежного участка, что уже и не помышлял о другой деятельности…
Под веками беспрестанно возникали и гасли яркие видения. Я подышал, отгоняя далекие волнующие воспоминания, возвращаясь в реальность. В очередной раз прижал правое ухо к волосам, «отжимая» набухшее ухо. Встряхнув намокшую ладонь, злорадно, в очередной раз, отогнав мысль о невизитном  виде – отступать было поздно - нажал на звонок. Меня приветливо, даже с какой-то родственной теплотой, приняли в доме Лоя. Суетилась, помогая раздеваться, хозяйка. Художник хмельной от вина и внимания последних дней, улыбался и непривычно много балагурил, дружески обнимал и похлопывал по плечу. Ответно я растягивал губы - это была улыбка скорее страдальца за веру, которого пощадили и вместо головы отрезали уши. Горела вся макушка, будто увенчанная раскаленным обручем. Летально корчился правый орган. Ухо раздулось, отливая багровой синевой, лопнувшая кожа свисала лохмотьями и источая влагу, как переваренный вареник. Хозяева  деликатно, не замечая моего плачевного состояния, с гордостью знакомили с новой квартирой, увешанной акварелями хозяина,  развлекали разговорами о книжных новинках. В воздухе зависали малодоступные рядовому гражданину имена: Айтматов, Ахматова, Солоухин, Черкасов, Гумилев. Я вяло, задавленный своими мыслями, поддакивал: «Плаху» Ч.Айтматова удалось прочитать в журнале «Новый мир», а «Царь-рыбу» Астафьева и культовую трилогию сибиряка Черкасова я уже имел в своей библиотечке.
Книги – это особая, семейная страсть. У отца прекрасная библиотека подписных изданий. Мое неукротимое чтение началось в пятом классе с томика Конан-Дойля из «Библиотечки приключений». В институте увлекся живописью – покупал все доступные альбомы и литературу о художниках. В Сибири продолжилось книжная лихорадка.
Янке еще не было четырех, когда мать в апреле 1979 года привезла в Саяны ее,  детскую кроватку и чемодан с книгами. Первым нашим семейным жильем стала койка в мужском общежитии. Сосед по комнате, Славка Дорохов, инженер-строитель, деликатно удалился к соседям.  А через два месяца администрация поселка выделила семье квартиру. Та двушка - самое памятное жилье – в ней родилась дочь Саяна, в ней она делала первые свои шаги, училась плавать в ванне.  Обживались долго и трудно. Плитку раздобыть не удалось. Над ванной наклеил обычную кухонную клеенку на вечный – 88 клей. Украшением  квартиры стала библиотечка, большей частью из «макулатурных» (дефицит, например, Дюма, за сдачу макулатуры) книг и художественных альбомов, которая разместилась в 7 застекленных полках – подарок родителей...
- Гаригин, пойдем в мастерскую, - с доброй улыбкой вывел меня из задумчивости  Лой. Мы поднялись на верхний этаж многоквартирного дома. Такое я видел впервые. Мастерская художника – светлое, напоминающее небольшой спортивный зал, помещение. Вдоль стен много картин, эскизов, больше десятка акварелей под стеклом. – Вот, не вошли в экспозицию, выбирай, - широким жестом пригласил художник. От неожиданности я замер – такого жеста щедрости от художника я не ожидал, зная, что свои акварели он продает ценителям по 800-1000 рублей.
Как-то, шутя, он назвал меня кулаком. Моя работа на пределе сил, а я сверхурочно еще по 10-12 ночей в месяц проводил у койки больного, позволяла иметь стабильный заработок до 400 рублей, что наверно была соизмерима с преуспевающим представителем дореволюционной России. Мелькнула тогда неуверенная, но, почему-то, колющая мысль.  - Ты получаешь зарплату, - улыбаясь, пояснил художник, - и, зажав денежки в кулак, не знаешь, на что потратить в первую очередь, какие решать проблемы... Да, тогда финансовых проблем в семье было немало, но я не отделял себя от друзей-строителей, которые жили теми же трудностями и считал их временными. Мы жили идеей, будущим – прекрасным и счастливым. В моей памяти вдруг всплыла картина из прошлого. Глубоко, как окуклившаяся пуля в теле, сидит трагический эпизод, случившийся на стройке. Казалось бы, он и не имел ко мне ни малейшего отношения, однако некоторое, и, скорее, позитивное, чувство сопричастности тем трудностям, переживаемым каждым строителем, живо во мне до сих пор.
1979 год. Ударную, измеряемую строительными рекордами, жизнь поселка, нарушил весенний паводок. 20 мая разбухающее от весенней воды Саянское море вдруг вздохнуло всей грудью, и бушующий поток легко понес через гребень плотины, как весенний ручеек щепки, огромные кедровые лесины, строительное оборудование и технику. Был  затоплен котлован, здание ГЭС, где уже набирал киловатты первый агрегат. Вот как вспоминал те события друг, инженер дирекции ГЭС Армен Гюльназарян.
- Утром только закончилось заседание штаба стройки, где всегда присутствовал начальник «Красноярсгэсстроя» С.И.Садовский.  Я был у связистов и вдруг в рации крик диспетчера: «Станислав Иванович, машинный зал топит! Бросился помогать коллегам. Дежурная смена уже начала эвакуировать оборудование. На помощь пришли строители. Стоя почти по горло в холодной воде, рубили топорами кабели и подавали оборудование наверх. Двое суток, а многие без сна, шла борьба с силами природы. Не успокаивается ощущение, будто мой внутренний хронометраж времени остановился, время вдруг замерло перед этой картиной. Паводок - как некое плановое мероприятие для преодоления, проверки людей на стойкость, героизм, наконец. Чрезмерного напряжения среди жителей поселка не ощущалось: люди любовались просыпающейся природой;  решались насущные проблемы; мамы с больными ребятишками терпеливо дожидались своей очереди на прием. И даже в разговорах эта тема не была главной, а если и делись новостями с ГЭС, живописали их как о новом рискованном аттракционе. Подъезды на правый берег старались перекрывать, но жители, как мальчишки, а эти проводили там все свободное время, просачивались, чтобы прикоснутся к еще неукрощенной стихии: полюбоваться стометровым водопадом; гигантским облаком водяной пыли, накрывшим водобойный колодец, но и  округу на десятки метров. Классная тема для героического преодоления человеком сил природы.
Тема покорения ощущалась и в произведениях Лоя. Почти все предложенные художником акварели содержали индустриальный элемент: тракторная колея на зелени молодой травы, мха и ягод; «Камаз», преодолевающий гигантские сугробы; а вот в тумане среди порушенного льда мачты ледокола, а то и дымящие трубы над облаками. Это норма того времени. Творчество должно воспевать победу человека над суровой природой, вечной мерзлотой тундры. Я, волнуясь и переживая, уверенно ткнул пальцем в голубую акварель. На полотне чахлые, прижимающиеся к земле, веточки карликовой вербы ясно выделялись на голубом пузырящемся фоне земли, укрытой поземкой, внезапно пролетевшей метели. Гордые, от неопытности и молодости – вот мы, мол, какие сильные и смелые - золотистые цветочные головки, победно устремились к небу. Я, словно испытуемый на экзамене, с надеждой повернулся к присутствующим. В полутемной мастерской нависла гробовая тишина и только за окном у потолка неприятно шелестела метель. Ученик мастера, Виктор, искренне улыбаясь, откинувшись на спинку стула, показывал всем, а может только мне, прячась за спиной автора, вытянутый вверх большой палец. Лой, скрестивший руки на груди, замер перед картиной, словно любуясь ею. На его лице заходили желваки. Летели неприятные и колючие, как сибирская снежная крошка в лицо, секунды. Я чувствовал его смятение, неуверенность в своем скоропалительном милосердном решении – ему явно не хотел расставаться с работой. И у меня даже уже мелькнула мысль отказаться - хорошие отношения с художником для меня были важнее. Но, нет, видно, отступать было не в его правилах. С каким-то облегчением, видно поймав нужную строчку в наших отношениях, он махнул расслабленной рукой, подтвердив наш договор. Рассмеявшись какой-то своей думе, искренне одобрил мой выбор.
Уже в квартире, меня как триумфатора и самого почетного гостя усадили за стол. Развлекала хозяйка. Руфина Емельяновна – жена Лоя, красивая, изящная в своем дамском возрасте, женщина, увешанная драгоценностями, с манерами светской львицы, тоже одобрила мой выбор, изящно, даже как-то манерно, подливая и подливая мне чай в неимоверно красивую тонкого фарфора чашку. – Коля в 1970 году написал три полотна с этим сюжетом, - информировала меня хозяйка. Одна акварель подарена Норильскому художественному музею, вторая - поднесена в дар жене премьер-министра Канады Трюдо, страстной собирательнице северных акварелей. Боже, как она благодарила, - хозяйка замерла, наслаждаясь своими воспоминаниями. - Третья  - была в собственности  московского  профессора. В 1976 году мужу в Москве предложили принять участие в выставке сибирских художников. Он представил эту картину - «Пробуждение», из коллекции профессора, а после окончания выставки  ее по ошибке вернули нам. Она, подслащивая мое, как ей казалось травмированное состояние, все предлагала шоколадные конфеты из немыслимо красочной коробки. А мой ум все явственнее захватывала другая проблема - как безопасно перевозить по просторам страны почти метровую акварель, обладателем которой я неожиданно стал.
- Много картин муж подарил школам и музею города, - все вспоминала хозяйка. - В середине шестидесятых Норильский историко-этнографический музей, созданный из экспонатов, переданных в дар известными и не очень заключенными, был буквально уничтожен. О, боже, - вновь с чувством воскликнула Руфина Емельяновна, театрально прижимая пухлые, украшенные шестью перстнями, руки к груди,  - сжигали старинные, уникальные вещи, чучела животных. Редчайший экземпляр чучела розовой  чайки бросили в костер, Гаригин, какое варварство, - восклицала дама, - как жить дальше?
Память греет изнутри, но со временем все сильнее рвет на части. Человек, что бы с ним ни происходило, помнит события жизни, пестует их, старается облагородить и приукрасить, чтобы донести до людей. Японцы считают – это дар богов. Этим всплескам памяти я обязан картине, которая уже много лет висит в гостиной, воспоминаниям о встрече с художником. В голове, захваченной северными рассказами хозяев, всплывали и закаты и осень в Саянах, моя, пожалуй, самая  любимая работа участковым врачом и та дорога к морю… Все это было, но уже тогда мысли все явственнее провалились в неизвестное, не красочное будущее: с природной катастрофой на Арале; скорбной дорогой по солончаковой пустыне из Нукуса в Муйнак. Но, это уже другая жизнь…