Лунный свет

 Когда она вошла, то первым делом заметила тлеющий, засыпанный пеплом, будто переживший извержение вулкана, миниатюрный Букингемский дворец, стены которого Олба атаковал десятками сигарет. Пепельница была полна обгоревших камикадзе, пожертвовавших собой, дабы на пару секунд приблизить спрятавшегося в дыму праздности престарелого мастера и художника-новатора к заслуженной посмертной пенсии. Олба, не заметив прекрасной Ани, ворвавшейся, словно сквозняк, искал очередной табачный патрон.
 Да-да, именно патрон. Какой вид самоубийства самый жестокий и болезненный? Ежедневный расстрел собственного тела миллионами летальных пуль унизительной зависимости, пронизывающей лёгкие, затягивающей удушающую петлю на шее, провоцирующей расстройство нервной системы по сущим пустякам и, конечно же, опустошающей карман и сердце курильщика, — вот поистине кровожадный тип самоубийства, который добровольно практикуют Олба и ему подобные.
— Куда же я дел свой портсигар? — Олба бросил в туман дыма риторический вопрос, на который, однако, недовольно ответила Ани:
— Надеюсь, ты отложил его в настолько долгий ящик, что даже твоих длинных и смердящих дешёвым табаком рук будет недостаточно, чтобы извлечь его оттуда!
— Ах, ты здесь, Ани! — удивился Олба. — Не ворчи, прошу тебя. Я в раздумьях. А для этого мне нужно курить. Ты же помнишь Шерлока? Он потягивал свою трубку, а я…
— Дорогой мой Олба, когда же, я спрашиваю, когда же ты покончишь с этой дьявольской напастью? Завтра великий день — твой юбилей. Ты просто обязан исполнить обещанное, слышишь, обязан, ибо ты дал мне слово, а значит, крепко связал себя по рукам и ногам священным долгом — перестать курить и ненавидеть англичан.
— Да, я помню этот вздор. Попробую. Проклятый день рождения! Он требует от старика взвалить на сыплющийся горб непосильную ношу обязательств. Но не поздно ли мне отказываться от двух дурных свойств, превратившихся в мои наслаждения? — с улыбкой произнёс Олба и звонко, подчёркнуто громко засмеялся, стараясь чуточку развеселиться и сбросить с себя дрожь волнения, пробирающую, словно манчестерский дождь.
— Ты сам говорил, что никогда не поздно, — деловито отчеканила каждое слово Ани, убирающая со стола разбросанные мимо пепельницы окурки.
— Говорил. Теперь сомневаюсь. Я вообще сомневаюсь, — задумчиво произнёс Олба, глядя на ночной шар, наливающийся светом.
— Ты постоянно сомневаешься, но в чём на этот раз?
— Я вообще сомневаюсь, что кому-то стал нужен. Даже сам себе, понимаешь? Они не придут завтра меня поздравить. К чему им это? Я ведь бесплоден, пуст, жалок: вот уже пару лет я ничего не рисовал. А я, знаешь, начинаю догадываться, что именно вся эта дружба из себя представляет…
 Ани подошла к Олба и, крепко обняв его, поцеловала.
— Сегодня Марс необычайно ярок, смотри, как он созрел, чтобы упасть с небесной ветки прямо в бездонные колодцы наших глаз, — прошептала Ани, крепко сжимая холодную руку Олба.
— Бог войны призывает меня на последнюю битву.
— Не драматизируй, дорогой. Ты стал слишком мнительным в последнее время. Знай, что даже если ты и не нужен самому себе, что, в сущности, бессмысленная словесная эквилибристика, то ты всегда — с картинами или без — нужен мне. А твои друзья… Они непременно тебя поздравят завтра утром с первыми лучами солнца. Так что ожидай гостей и, прошу тебя, сними эти пустые куски ткани со стен. Я, право, совершенно не понимаю, к чему ты по всему дому развесил белые, как снег, холсты!?
 Отбросив руку Ани, Олба нервно стал ходить по комнате, раскачиваясь, будто маятник. Остановившись, Олба театрально, экзальтированно воскликнул:
— Лунный свет играет на холсте, рисует то, что не могу изобразить я. Я, которого называли великим, но забыли в день его рождения!
— Ты ошибся: называют великим.
— Называли, называли, называли, — заорал Олба. Эти белые квадраты повсюду — символы моей несостоятельности как художника и убогости как личности; пустой холст — верный  признак  творческой смерти состарившегося гения.
— Молчи! — неожиданно даже для самой Ани вырвалось из её уст. — Молчи, несчастный, — злостно продолжала она, — не гневи Бога, давшего тебе талант. У гения нет возраста. Вспомни письма Ван Гога к брату Тео! «Этот белый холст должен чем-то заполниться», — писал тот, для которого пустой холст не признак творческой смерти, а день рождения творческой жизни, постоянный вызов, упрёк, бросающий полный презрения взгляд на того, кто не способен воздвигнуть храм искусства из ничего. Так борись, Олба, не отчаивайся, я прошу тебя, — молила Ани удивлённого дерзостью речей Олба, который метался в поисках пальто по комнате, заваленной новыми, нетронутыми красками, кистями, палитрами и холстами. 
 Одевшись и немного успокоившись, он выпрямился во весь рост и процедил сквозь зубы:
— Я всю жизнь только и делал, что заполнял чем-то холст. Это ненавистное «чем-то» представляло собой сиюминутные экстравагантные погремушки для скучающих богачей, жаждущих заполучить в свои коллекции неповторимые полотна, измазанные пошлостью необычности, открывающей двери неразборчивой популярности. Денежные мешки щедро одаривали золотом мою каждую художественную выходку, эпатирующую публику в той мере, в которой это требовало грубое и глупое время. Поняв Zeitgeist — интеллектуальную моду, я сделал себе имя, исполнив прихоти кучки обезьян, постоянно выискивающей новинки. Я не художник. Я всего лишь бродячий торговец редкостями и диковинками: берите с холста этот волшебный порошок и произносите слово «мутабор», превращайтесь в птиц! Я, шут, развлекаю вас. Нет, увы, я не художник.
 Ани застыла, будто окаменевшая жена Лота. Олба выбежал на улицу, заполненную холодным воздухом и лунным светом.
 Разноцветные голландские домики, перекосившись набок, всё же сохраняли равновесие, поддерживая друг друга, словно возвращающиеся домой завсегдатаи пабов. Зависимость, смешанная с желчью гнева и щепоткой грусти, вела Олба по пустынным улицам, которые сопровождали вялотекущие каналы, уютно расположившие на своих водах гостей — плавучие дома. Неподалёку от уютного домика, в котором уже несколько лет жил эмигрировавший французский художник-экспрессионист, в любое время можно было купить табачные патроны.
 Олба, забив карманы сигаретами, отправился гулять под луной. Он прокручивал кадры своей жизни, останавливаясь на тех немногих счастливых, когда он, будучи окружённый друзьями, выдумывал новые сюжеты для картин. На закате своей жизни Олба страдал от одиночества. Ани, добродушная женщина средних лет, вышедшая за него замуж в надежде унаследовать огромное состояние и доброе имя, так и не стала его верным другом, несмотря на духовную близость. Олба был один. Разве только курение, связавшее его по рукам и ногам, притворялось его другом, который всегда рядом. Но тех друзей, которые ещё несколько лет назад толпились на пороге, шумно вваливались в комнаты и гостиную, выдумывали хитроумные планы по продаже и популяризации новых работ великого Олба, тех друзей, может, ненастоящих, но любимых всем сердцем, не было в канун его дня рождения.
 Вся улица спала, и лишь в комнате Олба горел тусклый свет. Вернувшись домой, художник всё смотрел на луну и курил, совершая акт варварства в отношении собственного здоровья и британской святыни. Заполненный мрачными мыслями до краёв, он никак не мог уснуть. Пустые холсты, пропитанные светом луны, вызывающе глядели на гения, от которого остался один силуэт, постоянно пускающий дым.

 Утро. День рождения Олба. Неподвижный, мыслящий, ожидающий художник.
— Дорогой, ты так и не уснул? — заботливо поинтересовалась Ани, нарядившаяся в роскошное, праздничное платье по случаю юбилея мужа.
— Нет, я думал, вспоминал, грустил. Признаюсь тебе, Ани, я зря прожил эту жизнь. И не возражай, не спорь. Я так и не стал истинным художником, посвятившим свою жизнь служению подлинному искусству. В погоне за славой, почётом и деньгами я похоронил свой талант, свой всеобъемлющий, могучий гений.
— Но ведь ты… — попыталась возразить Ани, однако Олба повелительным жестом попросил её замолчать и удалиться.
 Весь день Олба провёл в собственной комнате, будто узник искусства, пытающийся выбраться за пределы темницы белого холста на волю. В перерывах между тщетными попытками написать что-нибудь стоящее он всё ждал весёлых гостей, искренних поздравлений и своих старых друзей.
 
 Вечер. Лунный свет. Одиночество. День рождения.
 Олба написал на холсте: «Меня называли великим, гениальным художником; меня любили, превозносили, почитали, ценили, но за всю свою жизнь я ни разу не был искренен и честен с самим собой. Итак, пришло время написать первую и последнюю картину, заполненную не блеском бездушного пафоса и эпатажа, а тлеющим огоньком искренности. «Этот белый холст должен чем-то заполниться».
 
 Пепельница. Табачный патрон. Олба растягивал сигарету, наслаждаясь каждой затяжкой.
 «Это точно последняя», — с уверенностью сказал он себе и зарядил револьвер. Букингемский дворец пылает: это камикадзе пожертвовал собой.
 Белый холст, который должен чем-то заполниться. Брызги крови. След от пули. Мёртвый Олба.
 День рождения искренности. Вечер. Лунный свет.
 
P.S. Картина «Лунный свет» продана на аукционе в Лондоне за баснословные деньги. Прибыль между собой разделили друзья(?) Олба, которых он так ждал в свой последний день рождения.