Жизнь под ключ

               
                роман
                1
Голос президента врачующе звучал с экрана. Убедительный, в меру эмоциональный голос человека в ореоле плазменно-ярких красок государственного триколора. Как-никак это был голос, после которого для всей страны выше разве что глас Божий.
В декабрьский день с дисциплинирующим, строгим морозцем Платон Перегудов уже второй час смотрел из тяжеломясого, шлюпочных размеров кресла в приемной «Главснаба» (отгороженной от общего коридора аллеей голенастых фикусов Бенджамена), как президент страны отвечал на вопросы простых и не очень россиян. Он словно давал им целительную установку – как выжить в новой для них жизни.
«Главснаб» – серьезная по местным меркам фирма, весомо названная в стиле лет прошлых, партийно-советских, плановых. Имелась, правда, у «Главснаба» сегодняшняя приставка ЗАО, выдающая, откуда уши растут, – то есть его коммерческую, «купи-продажную» суть, – но только была на фирме негласная установка это «ЗАО» по возможности не выпячивать и, более того, где только возможно, прятать. По крайней мере, в рекламных объявлениях одна буква в этой аббревиатуре всегда скромно исчезала, придавая тем самым «Главснабу» еще большую видимость госструктуры: он чинно-благородно становился АО.
Это бюрократическое название, «Главснаб», в глазах клиентов явно выигрывало своей ретро-солидностью в сравнении с живущими краткой мотыльковой жизнью рыночно-лиричными обществами с ограниченной ответственностью – разными там «Викториями», «Фортунами» или «Эдельвейсами».
Секретари снаба-монстра – девочки с «барбиподобными» фигурами – счастливыми голосами упоенно отзывались на звонки. Эти жрицы телефонного бога, как бы священнодействуя, с очаровательным энтузиазмом в два приема опережающе произносили залповое, салютующее: «Глав! Снаб!». Эта бюрократически совершенная словесная конструкция невольно вызывала у звонивших ощущение их близости к внушительной высшей силе, способной определять судьбы людей и страны. Великое «Главснаб» звучало как номенклатурное заклинание, способное ни мало, ни много удерживать миропорядок в рамках своих понятий.
Платон не очень внимательно прислушивался к словам президента, врачевавшего страну: он не считал себя больным. Более того, у него последнее время появились достаточно объективные основания считать себя чуть ли не везучим человеком.
Когда в конце лета их радиозавод обанкротили, задешево продали и на его месте устроили крытый рынок, «местный Вьетнам», основная масса заводчан растворилась во времени и пространстве новой жизни, словно поглощенная черной дырой. И лишь десяток-другой еще выглядывали из нее, как голова из топи, судорожно хватая ртами воздух перемен, – это были те, кому посчастливилось обрести каких-никаких работодателей.
Бывший конструктор радиозавода Платон Перегудов тоже недолго напрягал тощую отцовскую пенсию и достаточно быстро нашел для себя новое место, правда, самым невероятным образом – по неприметному объявлению в какой-то газете-однодневке, едва ли не листовке. Бывший фотокор ТАСС, а теперь хозяин рекламного агентства ООО «Дело». Степан Андреевич Губанов искал помощника для связи с общественностью, желательно разделяющего философию делового процветания и жизненного обустройства господина Карнеги. Несмотря на то, что эта фамилия была незнакома Платону, его в итоге предпочли остальным претендентам и даже претенденткам.
Правда, хотя оклад оказался прижимисто мал для коммерческой фирмы, а к тому же в обязанности Платона дополнительно входило ежедневное подметание пола и приготовление чая для шефа, все-таки это было нечто определенное.
Связь с общественностью в основном заключалась в том, что Платон обзванивал кабинеты областной и городской администраций, где у бывшего «тассовца» имелся карт-бланш еще с советских времен, и набирал заказы на изготовление визиток, календарей или ручек с подарочными надписями.
Оттуда и дали Степану Андреевичу тайную наводку на «Главснаб», в потаенных учредительских глубинах которого, как тени в Аиде, угадывались лики vip-персон местной власти. Прежде чем начать окучивать этого платежеспособного монстра, Степан Андреевич решил предпринять нечто вроде разведки боем.
Секретариат, в котором беспрерывно фонтанировали телефонные звонки, располагался за полукруглой черно-белой стойкой и напоминал ласточкино гнездо, особенно если учесть птичью сноровистость секретарей. С другой стороны, его можно было принять за стойку бара – там азартно кипели чайники, кофеварки и пластались разномастные бутерброды к завтраку для вице-директоров и начальников отделов с учетом их утренних гастрономических пожеланий.
Завтрак президента готовился в отдельной комнате, где мог находиться только его личный повар Сашка – в былые годы Александр Венедиктович Топ, директор столовой обкома КПСС. Несмотря на свою профессию, Топ был дистрофически худ. Так что среди шоферов, экспедиторов и охранников «Главснаба» он с одного касания получил прозвище «Тень».
Наконец черная баржеподобная «Волга», символ отечественной номенклатуры (правда, снаряженная английским «роверовским» движком и прочими импортными наворотами), сдержанно-медленно, словно лимузин принимающего парад главкома, въехала на стоянку.
– Он здесь! – празднично возвестила главснабовцам руководитель секретариата Тамара Владимировна.
И ее особенно прозвучавший голос весталки, и счастливо-дисциплинированная улыбка, даже определенная благоговейная оторопь однозначно свидетельствовали: он – это президент.
Так сложилось, что приезд и отбытие Игоря Геннадьевича задавали ритм всей жизни на фирме. В его отсутствие люди невольно чувствовали если не свою сиротливость, то однозначно – неполноценность. Он словно бы энергетически подпитывал сотни своих сотрудников, ежедневно поддерживая в них священный восторг перед его коммерческими идеями, цель которых была одна – им всем как один стать несокрушимо счастливыми: получать от фирмы высокое содержание, бесплатные квартиры, дорогие машины и даже иметь в кармане акции нью-йоркской биржи. «Господа! Я обещаю вам светлое и сытое завтра, которое отняли у ваших отцов и матерей! Я знаю, как это сделать!» – не раз бросал он в массы с самыми что ни на есть праздничными интонациями.
Тридцатишестилетний молодой человек, еще недавно второразрядный инженер КБ упаковочных автоматов, не вылезавший с подшефной овощной базы, Игорь Геннадьевич теперь чуть ли не каждое утро выдавал все новые и новые замыслы, сулящие фирме крутые доходы. Они фонтанировали из него, как рожденные наитием свыше. И хотя всеобщий восторг главснабовцев перед озарениями Игоря Геннадьевича был по природе своей в основном меркантильный и банально угоднический, но выглядел как здоровый, патриотичный энтузиазм – трибунные обещания президента производили на массы хорошее впечатление. Нечто глубоко сокровенное, почти религиозное испытывали снабовцы, когда перед ними появлялся их верховный работодатель.
Известие о его приезде на фирму каждый раз передавалось по всем ее этажам отлаженными, надежными и быстродействующими каналами. Так что не только Тамара Владимировна чутко отследила торжественный въезд во двор машины президента. Кроме нее было немало дозорно бдящих глаз. В «Главснабе» даже сложилась своя, внутреннего пользования примета, что увидеть первым приезд Игоря Геннадьевича – к удаче. Наверное, как всякая вера в сверхъестественное, она имела самое простое, жизненное объяснение: президент не раз, внезапно появляясь, лишал премии, зарплаты или даже увольнял работников, которых заставал за кроссвордом или в интернетовской «порнушке».
– Он поднимается…– был оповещен «Главснаб» о новой фазе перемещения президента.
Минута-другая, и он пройдет по коридору. В этот священный момент новые работники из когорты рядовых получали возможность хотя бы из-за дверей увидеть в лицо своего главного шефа. Коридор президентского этажа перед его появлением пустел с предупредительной уважительностью. Но однажды один из только что принятых на работу молодых людей простодушно вышел навстречу президенту. Ему хотелось поздороваться с ним за руку и самым демократическим образом поговорить о чем-нибудь житейском, по-человечески задушевном. Кстати, против здешних правил был он без галстука.
– Так у нас одеваться не принято! – радушно сказал президент и, быстрым, элегантным движением распустив свой английский, трехсотдолларовый галстук, что составляло примерно пять зарплат рядового снабовца, красиво, солидным двойным узлом повязал его на не очень свежую и не очень новую рубашку работника. На прощание Игорь Геннадьевич значительно усмехнулся и подал ему свою твердую сильную руку, натренированную тренажерами, дайвингом, горными лыжами, охотой и морской рыбалкой.
Это горнее президентство легко и быстро взросло в молодом инженере, еще недавно на перекуре стрелявшем у коллег по КБ упаковочных автоматов дешевый термоядерный «Памир». Если кто предлагал ему подымить болгарские «БТ» или «Опал» с фильтром, он со смущением отказывался: даже на халяву он не решался курить такие дорогие для него сигареты.   Сковыривая горькие табачинки с языка, Игорешка как о великом счастье мечтал, чтобы его не сослали в колхоз на картошку или не запихнули на овощную базу утрамбовывать в кирзовых сапогах серую, вонючую капусту – под заквас. Он ни сном, ни духом не ведал, что через несколько лет как по мановению волшебной палочки станет хозяином олигархического капитала. В связи с этим президент, с одной стороны,  волнующе чувствовал себя «избранником» судьбы, с другой, – потаенно ощущал определенную ущербность своей удачи: ведь он сделал свое состояние в начале девяностых на паленой водке из левого осетинского спирта, при этом выгодно кинув своего напарника. С тех пор Игорь Геннадьевич с каким-то мучительным упорством не пропускал случая доказать самому себе свою фартовость. Он часто сражался по ночам через интернет на нью-йоркской бирже, и почти всегда везуче, а однажды в Лас-Вегасе поразил сотрудников казино стремительным многомиллионным выигрышем. Под водой Игорешка лез на самую оглушительную, запредельную глубину, на охоте первым шел на зверя, а прошлой зимой, провалившись в тайге в берлогу, успел вырваться от ее хозяина почти без шрамов, отбившись тяжелым, разящим ножом зоновского происхождения.
Тем не менее ничто не могло окончательно избавить Игоря Геннадьевича от муторного ощущения, что он украл свою удачу.
                2
Вместе с Платоном на диване ожидали президента еще трое: местный литератор, озиравшийся по сторонам с мучительно-пророческим видом, – он пришел просить денег на новую книгу стихов; изобретатель вечного двигателя – полный, ласково-улыбчивый пенсионер, бывший директор школы, – и пожилая монашка матушка Настасья: ее лицо не обошли серьезные морщины и та постная бледность, которая нисходит на человека, угасившего пламень своих страстей. Тем не менее свежесть и живость благодатно были в нем. Казалось, будто матушка только что умылась живой водой и готова плеснуть ее и вам – надо только подставить ладони, как это делают, испрашивая благословения у батюшки. Но подставить ладони никто не спешил.
Платон не без оснований предполагал, что сегодня его не успеют принять. Во-первых, он был последний в очереди, во-вторых, президент задержался. Было, кстати, и в-третьих. Вроде как чепуха, особенно для человека, который по жизни не верит в разные там приметы, вроде черной кошки, трусливо перебежавшей вам дорогу. И все же, все же…...
Платон жил с отцом в «хрущевке» на окраинной складской улочке, на «Болоте». Когда он сегодня вышел из дома с мусорным пакетом, то еще издалека заметил: в ржавом баке темнеет что-то, напоминающее немалых размеров глыбу антрацита.
Вблизи это оказалась голова вороной лошади с заиндевелой, словно седой, гривой. Она покорно и наивно смотрела большим лупастым глазом, похожим на очищенное крутое яйцо, а в сомкнутых губах чувствовалась судорога не успевшего вырваться напоследок ржания.
Голова была отрублена аккуратно, с приложением хваткой, азартной силы. Нужно было исключительно владеть убойным топором, чтобы так ровно, хирургически отнять ее у туловища.
Поблизости вертелась свора дворняг, никак не решаясь вцепиться в лошадиную голову.
– Фу! – прикрикнул Платон.
Какая-то бредятина: в центре города, на помойке, среди банок из-под кабачковой икры и кильки в томатном соусе, среди использованных женских прокладок и картофельных очистков лежит красивая и словно бы вовсе не мертвая голова лошади. Казалось, она терпеливо ждет хозяйского понукания, чтобы вскинуться и ускакать.
Кому и зачем в миллионном городе понадобилось отрубить ее (да и где?), а потом принести на помойку, словно обыденный домашний хлам?
В любом случае наткнуться в мусорном баке на лошадиную голову было не лучшим началом даже для такого хорошего утра, как это – с энергичным свежим солнцем и новогодними гирляндами сине-матового инея, плотно набухшего на ветвях и проводах.
Платон кинул пакет с мусором в соседний бак.
Президент прошел по коридору к дверям кабинета, как Вольф Мессинг через зал с загипнотизированными зрителями. Но это было его собственное ощущение происходящего. Для сотрудников коридор представлялся подиумом, на котором Игорь Геннадьевич своим утонченно-деловитым видом и всякой деталью своей изысканно неброской, дорогой одежды, а более всего – своей дозированно строгой, несколько ироничной улыбкой демонстрировал жизненный успех в натуральную величину.
Кабинет президента к его приходу тщательно и по-особому готовили. Тамара Владимировна масонски блюла ритуал этого действа, не допуская каких-либо своевольных отступлений. Она была посвящена в него до самых пикантных мелочей и по праву чувствовала себя жрицей кабинета. В этой роли Тамара Владимировна была одновременно доверенным лицом, секретным агентом, а также матерью, врачом, психологом и даже дизайнером. Кем только она не была в те минуты, когда отобранные ею сотрудницы, само собой, без намека на месячные, пылесосили ковровое покрытие, протирали мебель и даже неуклюже, но старательно и нервно охотились на мух. У Игоря Геннадьевича были обостренные обоняние и слух. Всякие посторонние, а тем более назойливые ароматы и звуки воспринимались им едва ли не как покушение на его личную свободу.
Президент шел, опустив голову. Казалось, он с каким-то детским любопытством внимательно смотрит, как друг перед другом бодро снуют его туфли. Однако таким нехитрым способом он избегал взглядов своих работников: неискренне заискивающих, робко преданных, а то и вовсе патологически восторженных, – здесь других у него на пути не было.
Игорь Геннадьевич дистанцировался от рядовых сотрудников не из высокомерия. Тут все было круче, буквально находка для психоаналитика. Президент год за годом пытался забыть в себе затюканного, бесперспективного инженера, а эти коридорные холуйские глаза безжалостно напоминали ему себя прежнего.
Между прочим, Игорь Геннадьевич давно уже устроил своему прошлому жестокую чистку – чуть ли не с садистской старательностью порвал фотографии, на которых его когда-то сняли у кульмана на доску Почета, а также в смурном, раскисшем поле, куда их КБ по разнарядке райкома партии в полном составе выбросили на сбор рекордного урожая сахарной свеклы. Даже свадебные карточки не уцелели в этом болезненном переосмыслении самого себя. Он стоял на них в залатанном, хотя и аккуратно, костюмчике, а жена нацепила фату подруги. Деньги на женитьбу кое-как нашли, но впереди предстояла унизительная, голодная экономия на всем. Уже беременная жена ходила на рынок и, не имея возможности купить себе сливочного масла, робко пробовала его будто бы на вкус у разных продавцов.
Он мстил своему прошлому, и это ему удавалось. С полгода назад Игорь Геннадьевич принял на работу Ивана Яковлевича, бывшего бессменного директора КБ упаковочных автоматов, который едва сводил на пенсии концы с концами. И обозначил ему за волнующе приличную зарплату заниматься аналитикой главснабовских перспективных направлений, сводя их в объемные, живые графики. Говорят, старик даже попытался поцеловать руку Игорю Геннадьевичу.
Прежде чем подписать трудовой договор, Ивана Яковлевича отвели в кабинет руководителя аппарата президента – как к врачу на прием. Это был бывший первый секретарь горкома КПСС Василий Васильевич Разгоняев, «Вава» – Иван Яковлевич хорошо помнил его по своему прошлому номенклатурному бытию.
Разгоняев энергично, точно на вираже, подступил к Ивану Яковлевичу и тихо, почти застенчиво сказал:
– Я очень рад, что вы с нами. И еще более рад, что вы человек, которого знает и ценит Игорь Геннадьевич! Но скажите честно: как вы относитесь к нам, коммерсантам и вообще к бизнесу? Мы не вызываем у вас, прямо скажу, отвращения?
Вава попытался после этих слов улыбнуться, словно хотел тем самым как бы несколько подсластить возможную горечь правды, которую ему сейчас неизбежно придется услышать.
Ивану Яковлевичу вдруг захотелось немедленно уйти. Во-первых, ему не понравилось, каким тоном его спросили, а во-вторых, что его вообще не постеснялись вот так в лоб исповедовать. К тому же заданный вопрос для экзаменования чужой души был слабоват и попросту глуп: одним словом, никуда не годился. И ответа на него по совести не было даже у самого Василия Васильевича, разве что одни эмоции и ужимки.
– Сами понимаете: раз я здесь… – покраснел Иван Яковлевич, но наружно это никак не проявилось. Стариковски блеклое порозовение кожи укрылось, как в окопах, за семидесятилетними матерыми морщинами.
– Прошу об одном: чтобы вас никогда не увидели даже любопытствующим на разных там профсоюзных митингах и шествиях под красными знаменами, – очень серьезно сказал Разгоняев.
А где-то через полгода Иван Яковлевич вдруг обнаружил, что его аналитические выводы всерьез нисколько не интересуют Игоря Геннадьевича и почти сразу попадают в урну. Бывший директор попытался что-то доказать, предложить новые варианты анализа – в ответ его осыпали благодарностями и даже несколько прибавили зарплату, но при всем при том внятно дали понять, что он работает на фирме лишь из милости.
Старик перестал ходить на работу; дозвониться до него не могли. Только Тамаре Владимировне удалось однажды выйти на жену Ивана Яковлевича, но ничего внятного она не услышала. За расчетом он, само собой, не пришел.
Позже выяснилось: Иван Яковлевич, оказывается, умер – вроде как под грипп попал.
Президент уверенно взялся за дверную ручку кабинета, как пожал приятельскую пятерню. И даже дружески потряс ее. Потом еще и еще раз. Тамара Владимировна первой догадалась, что это рукопожатие явно затягивается, – налицо нештатная ситуация: кто-то из девочек, готовивших апартаменты к приезду президента, по неосторожности, а скорее по глупости захлопнула дверь.
– Я несу вам ключ! – воскликнула она и пошла на дверь, как на амбразуру, с каждым шагом теряя от волнения ощущение собственной материальности. К кабинету президента Тамара Владимировна подплыла зыбкой и расплывчатой сущностью.
Тем не менее президент не пощадил ее.
– Раз мой кабинет заперт, значит, я – уволен? – убойно-иронично пошутил он.
Тамара Владимировна никак на эту разящую фразу не отреагировала: она ничего не слышала и не видела. Даже дыхание у нее почти прекратилось. Тамара Владимировна впала в состоянии глубокого служебного анабиоза.
Игорь Геннадьевич отобрал у нее ключ, но все равно не справился с замком.
Платон вышагнул из-за рослых, бамбуково стройных фикусов Бенджамена с листьями-ластами как из засады:
– Можно, я попытаюсь?
– Ты наш новый слесарь?
– Пока нет.
– У тебя есть шанс им стать, если дверь все-таки откроется.
– Отличная перспектива! – Платон передернул ручку, будто затвор автомата. Высокая, статная дверь покорно отодвинулась.
– У нее язычок заедает, – сказал Платон.  – На моей работе такой же замок, и я с ним почти каждый день единоборствую.
– Мне повезло, что у тебя такой богатый опыт. И вообще, ты, как мне сдается, везучий человек: оказался в нужном месте в нужное время.
– Госпожа удача.
– Ее величество удача! Что для христианской религии Дух Святой, то она – для бизнеса. Если бы удача не сопутствовала тебе, мы сегодня не встретились. Я никого не собирался принимать и не приму, но тебе говорю: проходи!
Воздух в кабинете был стерилен, словно в операционной.
Платон вошел аккуратно, как входят в воду в незнакомом месте: масштабно большая комната напоминала номенклатурный океан. В его строгой сокровенной глубине виднелся материк размашистого стола. Само собой, на матово-черной столешнице не стояло ничего, кроме эскадры крупного калибра телефонов с флагманским линкором бывшей обкомовской вертушки, украшенной литым, золотисто-имперским гербом СССР, похожим на номенклатурную икону, и скромной рамки с фотографией дочки президента. На стене распахнуто висела рельефная и словно живая карта мира с двумя полновесными округлостями полушарий, будто на планету навели прицельный взгляд бинокля. Оба полушария истыканы иглами с натянутыми нитями, символизирующими зарубежные маршруты президента. Казалось, планету здесь лечат, проводя ей сеанс иглоукалывания.
Но во всем этом номенклатурном дизайне явно особое, если не основное место принадлежало внешне невзрачной и по-вчерашнему «совковой» инженерной конструкции – грифельной доске на неуклюжей треноге. Но то, как была на ней вдохновенно начертана мелом схема очередного гиперприбыльного энергетического взаимозачета с местной атомной станцией и заводом синтетического каучука, явно выдавало, что эта доска есть на самом деле та заветная психоаналитическая штучка, благодаря которой в президенте пробуждается гений коммерческого полководца.
– Я представляю фирму «Дело», – сказал Платон.
– И каким делом вы занимаетесь? – бережно усмехнулся Игорь Геннадьевич.
– Можем предложить весь спектр рекламных услуг.
– Мне это не интересно.
– У нас самые низкие расценки.
– Это не всегда убедительный аргумент.
– Вообще-то я к вам с конкретным предложением. Хочу показать образцы дизайна новых визитных карточек.
– Показывай.
– На стол положить можно?
– Думаю, что да. Только вот здесь. Сюда через минуту нам поставят по чашечке кофе. Или чая?
– Все равно… – сказал Платон, раскладывая визитки как пасьянс.
– Узнаю почерк Степана Андреевича, – улыбнулся президент, рассматривая их мозаику. – Знает, старик, душу чиновника. Не визитки у вас, а пропуска в номенклатурный рай: и голограммы блистают, и вензеля царственные. Сплошное золото. А герб России! Какой на нем хищник! Крутая Византия!
– Я могу сейчас же выписать вам счет. На сколько штук: сто, двести?
– Я закажу всего одну. На память.
– Все равно это будет стоить как полный комплект.
– У тебя интересная логика.
– Я сделаю серьезную скидку, если ваши сотрудники завалят меня заказами.
– А сколько процентов тебе заплатит Степан Андреевич за такую победоносную сделку?
– Тайна зарплаты у нас не подлежит разглашению.
Тамара Владимировна вошла с подносом с такой нематериальной аккуратностью, словно умела бестелесно проникать сквозь стены. Секретарь-ниндзя.
– Секрет Полишинеля. Всем известны мелкоэксплуататорские пороки Степана Андреевича, – улыбнулся президент. – У него ты никогда не станешь высокооплачиваемым менеджером. Но это несправедливо – ты человек, явно отмеченный удачей. У меня нюх на это. Она к тебе  неравнодушна! Кстати, знаешь, в чем причина наших многих российских бед? Мы по делу и без дела желаем друг другу счастья, здоровья, большой любви, но никогда не желаем удачи! Или хотя бы скромного везения. Наш божок – языческое «авось». В отличие от американцев, которые на удачу молятся, как на икону. Она у них во главе всего. Альфа и омега. А ты веришь в свою удачу?
– В карты мне действительно везет.
– Думаю, что не только. Иначе бы у меня не появилось желание предложить тебе влиться в мою команду. А начнем совместную трудовую деятельность с рыбалки! У нас сейчас на фирме проходит корпоративная зимняя спартакиада. Чтобы работники чувствовали себя единой семьей.
– Когда и что с собой брать?
– Все подробности у руководителя моего аппарата.
– А как насчет визиток?
– Для тебя это сейчас не актуальная тема. Тем более для меня. Удачи!
                3
Фирма «Дело» хотя и занимала всего лишь полуподвальное помещение в доме дворцового типа знаменитых фабрикантов екатерининской эпохи, зато в центре, поблизости от тех властных структур, которые Степан Андреевич привык ежедневно посещать, словно ходя туда на работу. И всякий раз он с гордостью подчеркивал, что охрана по-прежнему пропускает его даже без предъявления документов.
Сырость, мокрицы и крысы помехой в работе для фирмы «Дело» не были.
Платон с солдатской сноровкой протер полы и как раз приступил к чайным делам, когда приехал Степан Андреевич – его белый с ржавыми подпалинами «Запорожец», «мыльница», со страдальческими потугами вкатился в гаражик-«ракушку» по расплющенному, жирному снегу, который Платон вчера вечером исполнительно присыпал цементом с солью для создания нужной сцепки, но, как видно, это мало помогло.
Само собой, директор мог купить себе и «мерина» средней свежести, и ту же «авдотью», а уж «фольксваген» – однозначно, но он считал идеологически правильным ездить на машине, которая способна вызвать в людях, бедствующих на малую зарплату, то есть в основной массе, разве что сострадание, насмешку, но никак не классовую ненависть. Правда, этим и ограничивалась забота со стороны Степана Андреевича о душевном равновесии народа.
Он вошел в том азартном, мальчишеском возбуждении, которое только подчеркивало, что ему все-таки уже семьдесят. Особенно это выдавала энергичная улыбка Степана Андреевича, которая была так разворотиста, так скрупулезно в ее создании были задействованы от мала до велика все мышцы лица, что рубцы морщин самых причудливых изгибов делали его физиономию неузнаваемой, словно она разбухала. Особенно богато стало на морщины лицо Степана Андреевича последнее время, когда он присовокупил к поклонению философии процветания по Карнеги голодание по Брэггу.
– Это мне надо затем, чтобы хотя бы время от времени чувствовать на собственной шкуре, как живут простые люди, – любил ласково и даже несколько сострадательно хихикнуть Степан Андреевич, само собой, при этом устраивая на своем лице настоящую пляску морщин.
Сегодня была среда, его мистически голодный день, который предстояло самоотверженно продержаться на одной дистиллированной воде.
– Привет, привет! – несколько глуховато прокричал с порога Степан Андреевич. – Сегодня в городской администрации какой-то молодой оболтус на проходной хотел заставить меня взять пропуск на общих основаниях! Еще и автоматом попытался тыкать!
– Вы устроили ему головомойку?
– По полной программе. Я чуть оружие у него не отобрал. Хорошо, что в это время приехал мэр. А насчет «Главснаба» не докладывай. Уже знаю, что заказ нам не обломился. Мстит Игорешка, мстит. Он когда-то на юбилейной фотографии их КБ не попал у меня в кадр.
Степан Андреевич бдительно заглянул за занавеску, за которой раскорячился матеро-угрюмый обеденный стол, может быть, сохранившийся в этом доме с его реликтового изначалья. Наверное некогда-то стоял он в людской, и едали за ним кухарки да больно щипавшие их за бока и ягодицы кучера да старик- дворник, похожий на памятник метле.
– Ты чаек составил?! – нежно просиял Степан Андреевич. – Какой гармоничный аромат! Это «Ахмат»?
– Грузинский безымянный пополам с соломой и крашеными опилками. Вы же задержали зарплату.
– Запамятовал! – весело испугался Степан Андреевич. – А ты, между прочим, тоже забыл одну мою душевную просьбу! В среду хлебать чай и трескать бутерброды желательно где угодно, только не в офисе! В этот день гнусные обжорные запахи мне отвратительны. Ты не обижаешься?
– Извините.
– Я рад, что мы так легко находим общий язык. Несмотря на мои семьдесят, а твои тридцать.
– Тридцать три.
– Ты явно выглядишь моложе! – с блеском ввернул Степан Андреевич и предупредительно вывесил на лице короткую, игриво-виноватую улыбку.
Платон уже уяснил себе значение некоторых гримас директора. Эту улыбку он знал лучше остальных. Она означала просьбу выйти ненадолго из комнаты.
Платон поднялся по лестнице наверх, к обмороженной, шершаво заиндевелой двери, стерильно пахнущей густым объемным морозом: сейчас Степан Андреевич будет бережно, любовно открывать сейф, где хранит деньги и печать. Заниматься этим интимным делом он высоконравственно предпочитает без посторонних глаз.
– Пожалуйста, не кури там! Это еще хуже духана бутербродов с чесночной колбасой! – ласково крикнул вслед Степан Андреевич.
– Вы же знаете: я вообще не курю, – усмехнулся Платон.
– Ах, я забыл. Прости наглого старика. Я каюсь! И вообще уже можешь вернуться, а то, чего доброго, замерзнешь и заболеешь! А мой принцип – бюллетени не оплачивать. Болеют только глупые и ленивые люди – это их проблемы.
На столе Платона под компьютерной мышью, похожей на кусок бесцветного мыла, лежал затасканный бэушный конверт, с которого когда-то пытались снять марку, но только порвали ее. Платон так и не мог понять, зачем это было нужно, потому что марка выглядела банально – с изображением то ли байбака, то ли суслика.
– Это твоя зарплата, – улыбнулся Степан Андреевич, но как-то уникально, одним носом, хотя размеры последнего явно позволяли выразить им при желании немало достаточно сложных эмоций. – Как видишь, я способен исправлять ошибки по просьбе трудящихся, хотя создания профсоюзной ячейки в моем ЗАО никогда не допущу!
Платон одним пальцем сковырнул конверт в ящик своего стола.  Степан Андреевич, будто гладя рукой руку, аккуратно, тихо похлопал в ладоши:
– Как мне нравится, что ты твердо усвоил один из моих краеугольных принципов: работник не должен пересчитывать свое вознаграждение на глазах у хозяина. Но я человек душевный и открытый, поэтому удовлетворю твое любопытство. Там сумма в три раза меньше, чем ты заработал. И не забудь конвертик вернуть. Он тоже чего-то да стоит.
– Вы опять на меня какие-нибудь иезуитские штрафы наложили? – напрягся Платон. – Помните, когда половину зарплаты удержали за то, что я в туалете не промыл огрызок яблока?
– Нам не стоит вступать в дискуссию… – поскучнел Степан Андреевич.– Я хозяин, ты – работник. Я твоя альфа и омега. Небо и земля. Иначе все наше новое общество полетит в тартарары. Когда-то Чехов писал, что каждый день выдавливает из себя по капле раба. А я бы тебе порекомендовал для блага общества день за днем этого раба в себе воспитывать и культивировать. Иначе мы опять возлюбим социалистические грезы. Или еще что-нибудь покруче.
– Так все-таки что с моими деньгами на этот раз?
– Все с ними отлично! Особенно с той их частью, которая осталась в моем сейфе. На энное время.
– На сохранение положили от моих дурных привычек?
– Что ты, что ты! – азартно воскликнул Степан Андреевич. – Такой воспитанный молодой человек! Все у тебя при всем. И башка на месте. Только связей нет, сила за тобой никакая не стоит. А один в поле не воин!
– Поэтому вы мои деньги и тормознули?
– Во-первых, эти деньги в любом случае все-таки мои, кровные.
– А во-вторых и третьих?
– Закурить, что ли? – хмыкнул Степан Андреевич.
– Может быть, вам еще и за водкой сбегать?
– Ты мне как сын стал,… – вдруг расслабленно, почти старчески сказал Степан Андреевич и морщины у него на лице тревожно засуетились. – Детей у меня не было и нет…. Так я, идиот, привязался к тебе, и весьма болезненно. Но Игорешка господина Платона скоро переманит. Он явно на него глаз положил. Имеется у меня такая эксклюзивная информация.
– Свои люди в спецслужбах?
– Не ерничай. Я действительно сотрудничал с КГБ. В свое время. Но в данном случае мой источник сам Игорь Геннадьевич. Не побрезговал позвонить и как бы между прочим насчет тебя поинтересоваться. Не в лоб, конечно. Кое-чему он научился, президент как-никак.
– Мне никто ничего существенного еще не предлагал.
– Терпение. Позовут.
– В любом случае я буду думать.
– Уже не получится. Он такое тебе предложит! Голова кругом пойдет. Он это умеет. Не отнимешь. Фонтан радужных перспектив! – Степан Андреевич вяло улыбнулся. – Ладно, лопай свои холестериновые бутерброды. И вперед! Мэр поручил нам выпустить фотоальбом. Юбилейный. Городу – четыреста! Это тебе не хухры-мухры, а сплошная ландульфия. Кстати, если ты к Игорешке не перебежишь, я тебе зарплату, так и быть, отдам полностью.
Весь день Платон хотел рассказать Степану Андреевичу про отрубленную лошадиную голову в мусорном баке, но так и не решился. Вряд ли Губанову сегодня, в день его одухотворенного, подвижнического голодания, пришелся бы по душе такой живодерский сюр.
Но сам он вечером мимо того места не прошел. Вроде уже и притемнело, и мороз напрягся так, что лицо судорожно затвердело, ужалось, словно на него натянули маску тесного противогаза, – но к мусорным бакам Платон завернул. Даже и повод у него был: еще в офисе он сверток на выброс приготовил, напихал его всякой ненужностью, которая всегда найдется на рабочем столе. Так что Платон вроде как по делу здесь объявился.
За баками притулилось обиталище из дощатых щитов, шифера и пустых картонных коробок. В каждом районе есть свои бомжи – на этой мусорке зимовал старик Юра, лет сорока. Тут у него в самодельном затишье и костер бодрился, и даже дымок чем-то съедобным пованивал.
Костер и помог различить: лошадиная голова смирно лежала на прежнем месте.
Когда Платон подходил к бакам, снег под его ботинками жестко потрескивал, словно кто-то скрежетал зубами.
Юра выглянул из своего схрона и внимательно проследил, куда и как полетел сверток Платона, а тем более с каким звуком упал на кучу. Поняв, что тот ни с какой стороны ему не интересен, то есть сугубо бессодержателен в смысле пустых бутылок, Юра уже хотел опуститься на прежнее место у костра.
Тем не менее он остался стоять и даже машинально поправил на себе щетинистую солдатскую шинель, туго перехваченную поясом с цветного женского халата, – одному ему открытой интуицией Юра проник, что не зря напрягался встать. Этот молодой мужик так просто не уйдет: что-то от него обязательно перепадет. Прибыток будет.
Юра стоял в монументальной позе индейского вождя. У его ног лежал большой черный пес, с вдохновенным унынием положив морду на лапы и закрыв глаза.
– Ты лошадиную голову сюда принес? – сказал Платон.
– Я ее не допру, – улыбнулся Юра так, словно лицо у него надулось изнутри.
– Тогда откуда она здесь взялась?
– Сама не прискачет, – снова улыбчиво взбухло Юрино лицо: он тонко чувствовал, что какие-никакие деньги уже рядом, на подходе. Сейчас.
– Странно! – сказал Платон.
Юра нагнулся и провел руками над костерком, как живое существо потрепал.
– До утра земля от огня оттает. Будут силы, я лошачью башку закопаю. А то из-за нее чужие собаки тут крутятся, а мой Пират, если не доглядеть, их враз порвет! – с удовольствием отметил Юра.
– Правильно сделаешь. Закопай, – сказал Платон и неожиданно протянул ему полсотни. – Как-то нехорошо: в мусорном баке – лошадиная голова. Не крыса же! Кругом люди, дети…
– Волк – санитар леса, бомж – санитар города! – с пафосом сказал Юра и исчез в своем схроне, как в преисподнюю провалился. К тому же это сопровождалось щетинистым выбросом искр – наверное, их выдули из костра взмахнувшие полы его шинели.
                4
В час крайне ранний, затемненный остатками ночи, два арендованных автобуса-короба с подледниками «Главснаба», ведомые резвым, как гарцующим, гаишным «фордом», вальяжно вывалились из леса.
В сторону пруда, коряво отороченного смерзшимся рогозом, сходила бугристая, с отвалами дорога, пробитая трактором в снегу. Ее бдительно высвечивал авиационный прожектор с дымящимся, как пушка после выстрела, объемистым лучом.
З десь уже с ночи была развернута длинная, как скирда, штабная палатка с дощатым настилом, двойными дверями и мощной, чуть ли не ядерной, печью, а также стояла полевая, аппетитно раскочегаренная кухня: Сашка Тень готовил подледникам президентскую кашу. Рецепт ее был прост и всем известен: на килограмм пшена килограмм сливочного масла и двадцать яиц в конце. При всем при том только Тень мог сладить кашу, которую с одинаковой жадностью ели и хозяева, и гости, и работники.
Один городской художник, написавший немало замечательных картин для офисов «Главснаба», как-то попытался после президентской охоты воссоздать на полотне поедание каши, но уничтожил работу в самом начале – слишком психологически сложным был вживе этот первобытно азартный коллективный процесс.
Каша словно имела душу, которую открывала только Сашке. По крайней мере, ничто так колдовски не восстанавливало силы и не гасило водочную дурь, как ее крутой богатырский состав.
– У нас сегодня корпоративный праздник! – сказал Игорь Геннадьевич перед тем, как подледников подпустили к знаменитой всесильной каше.– Мы – семья. Здесь нет случайных людей. Поздравляю всех! И дай нам Бог во всяком деле удачи!
Это прозвучало как молитва перед трапезой. Игорь Геннадьевич не любил длинных речей, но не упускал случая напомнить коллективу об их священном единении.
Особенно серьезное значение президент придавал своему предновогоднему выступлению на общем банкете, на который он не только не жалел средств, но даже явно излишествовал во всякой мелочи. И тогда это была уже никак не рядовая молитва, а мистически вдохновенная роскошная литургия. Литургия от президента.
В ее финале даже имело место быть светское причастие: Игорь Геннадьевич на своей инженерной беловоротничковой грифельной доске всякий раз прямо на глазах всего коллектива победоносно чертил схемы ударного движения финансовых потоков «Главснаба». Тех самых, которые должны были позволить каждому работнику вкусить в скором будущем счастливую прибыль.
В небо над палаткой, уже высветленное поволокой подпирающей зари, упала огненно лохматая ракета, расплескивая судорожное химическое пламя.
Подледники спустились к пруду с бурами наперевес. Они сутуло раскорячились возле лунок на своих ящиках-«шарабанах», напоминая со стороны пингвинов.
Мормышка Платона, веселый «чертик» с бисером на рожках, по свистку Вавы вертикально скользнула на глубину – отцовское изделие, уловистое.
Виктор Ильич одно время прямо-таки на поток разных фасонов блесны поставил. Рыбаки благоговейно несли ему из домашних буфетов мельхиоровые ложки и ножи, свинец, а он отливал и паял разные хитроумные и добычливые изделия. Рыбацкий опыт Виктора Ильича не мог не вызывать у знатоков уважение: как-то в семидесятых годах тот лет шесть был в Анголе с авиаотрядом, – интернациональный долг выполнял, – а в свободное время ходил в океан на марлинов и тунца. Серьезной рыбы там было не меньше, чем в Карибском море.
Только приработком к голодной пенсии Виктора Ильича уловистые «чертики», «клопы» и «муравьи» так и не стали – денег он принципиально не брал, а после магарычей подолгу и отвратительно недужил.
Он если и способствовал чем своему бюджету, так это промыслом для пенсионеров традиционным и для здоровья вполне полезным, в смысле регулярности прогулок на свежем воздухе, – охотился без лицензии на пустые бутылки. Само собой, соблюдая конспирацию в отношении соседей и Платона, а потому вполне уверенный, что никто о его «подпольном» бизнесе не догадывается.
Перед очередным походом он с нарочитой очевидностью доставал из шкатулки, в которой покойная жена когда-то хранила нитки и иголки, орденских размеров прямоугольник значка с крупной торжественной надписью золотом по темно-алому лаковому фону: «Гражданин СССР». Его Виктор Ильич демонстративно прикреплял на пальто или на черный фетровый берет.
Платон поначалу верил, что отец идет на митинг под врачующие его душу красные знамена, пока однажды не увидел, как Виктор Ильич вместо бунтарского собрания с палкой наперевес неторопливо, аккуратно заглядывает в парке под кусты, – тогда и стал понемногу подкладывать ему деньги, когда были.
В конце концов Виктор Ильич его разоблачил, расплакался и чуть даже не ударил.
Вчера он весь день учил в ванной Платона доводить «чертика» до гипнотических вибраций и, само собой, снова вспоминал свои ангольские годы:
– Между прочим, я два раза ходил в океан на рыбалку с самим Нето!
– Я уже забыл: это он был там главный коммунист или Савимби?
– Конечно, Антониу. Он был и вождь, и великий поэт. Че Гевара знал, на кого положиться. А Савимби диктатор оказался, горы своих перестрелял, но тоже образованнейшая личность. Оксфорд окончил. Доктор философии!
– А жили вы в Луанде, и ты никак не мог привыкнуть к их еде.
– Молодой, а памяти нет!.. – нежно фыркнул Виктор Ильич. – В смысле поесть там все нормально было: молоко коровье, телятинка, куры, яйца. И страусятина в русского человека шла за милую душу! А вот вода – хана. Первое время я из туалета не вылезал. Кстати, я тебе никогда не говорил: там в каждом номере у них на столе лежала какая-то толстая книга. Так вот я по нужде второпях из нее страницы дергал раз за разом. И почти всю изодрал, пока не сообразил, что это Библия! И пусть была она на испанском, пусть была католическая, но я еще тогда понял: увы, на моей заднице это рано или поздно ох как скажется!
– Не переживай. Ты же их языка не знал! – усмехнулся Платон.
– Ты тоже не переживай, но правильно играть блесной тебе не удается! – вздохнул Виктор Ильич. – Как все-таки жаль, что твой радиозавод закрыли и ты больше не можешь заниматься своим делом. Оно у тебя неплохо получалось!
– Нам крупно не повезло, что мы живем в годы перемен.
– Мы еще выберемся! Людям в принципе так мало надо. Знаешь, когда развалили СССР, Ангола тоже словно осиротела! И не потому, что наш социализм приказал долго жить. Был у нас некогда прекрасный лозунг: «Человек человеку друг, товарищ и брат». Он все окупал, все наши просчеты. Так вот они на эти слова в буквальном смысле молились!
– Ты говоришь как верующий человек. А я думал, что отец у меня – воинствующий атеист советской закалки!
– Разве можно им оставаться после той истории с Библией?
– Я тебя понимаю.
– Вряд ли, – улыбнулся Виктор Ильич. – Чай будешь?
– Боюсь, не засну.
– А мы испитого, пожиже. От горячего сон легкий.
– Я и так сейчас без проблем провалюсь.
– Между прочим, я снова стал летать во сне. Как ребенок! – застенчиво усмехнулся Виктор Ильич. – Только почему-то задом наперед.
Платон заснул в одно касание. Но уже через несколько минут открыл глаза: почувствовал, что опять не один в комнате, – в нее аккуратно вошел Виктор Ильич.
– Я не сплю… – вздохнул Платон.
– Ничего удивительного. У соседей опять радио орет!
– Я ничего не слышу, – повертел головой Платон.
– Счастливчик. А мне оно уже всю голову продолбило. И так каждый день, каждую ночь... Уже целую неделю. Я не хотел тебе говорить, но это радио замучило меня! Правда, иногда мне кажется, что оно находится у меня в голове…
– Не напрягайся ты на эту тему.
– Легко сказать!
– Тогда к врачам сходи.
–  Чтобы меня в психушку засадили? Я уж как-нибудь сам разберусь со всем этим. Кстати, сейчас радио вроде затихло… Наверное, соседи услышали наши голоса и спохватились! Извини, что разбудил.
– Все нормально.
– Кстати, вам не стоит завтра ехать на рыбалку. Поклевки не будет.
– Это твой ревматизм сказал?
– По соседскому радио передали!.. – усмехнулся Виктор Ильич.
                5
Они как молились над лунками второй час, и Вава, главный арбитр этой корпоративной подледки, уже давно не метался с безменом от рыбака к рыбаку, а с отрешенной неподвижностью торчал в стороне.
Когда всем стало ясно, что рыбалка не задалась, Платон вдруг как бы нечаянно поддернул удочку и выхватил судорожную дужку плотвички. Тем не менее он не поднял, как полагалось, руку – суеверно поосторожничал.
Далее без долгой паузы последовал наждачно шершавый полосатый окунек с оранжевым глазом, похожим на горящий диод. А когда Вава бдительно занял позицию возле Платона, тот вызывающе дерзко, прямо у него на глазах стеганул одного за другим трех бойцовски резвых горбатых окуней – они только что ревниво кинулись из вялой, студенистой глубины на мормышку, нагло окруженную суетливым второразрядным рыбьим простонародьем.
– Уловистая лунка… – мутно сказал Вава.
– Игру надо найти… – попытался Платон вспомнить хоть что-то из вчерашних отцовских наставлений.
– Кивок разгоняешь?
– Вроде того.
– Или наоборот – придерживаешь?
– Сам толком не пойму.
– Вот это похоже на правду, – усмехнулся Вава. – Ты даже удочку не знаешь, как правильно держать. И вся твоя игра мормышкой просто оттого, что у тебя руки дрожат. После вчерашнего или волнуешься?
– Вчерашнего не было. Замерзать начинаю… – Платона навылет пробило судорогой.
Вава внимательно и строго оглянулся на Игоря Геннадьевича: тот мудро, но безрезультатно сидел над лункой, при этом то гипнотически мелко, почти неуловимо вибрируя мормышкой, зависшей под водой на одном месте, то азартно играя ей на подъем, но рыба никак не хотела всерьез интересоваться его отличной японской снастью.
Вава аккуратно подошел к Игорю Геннадьевичу, минуту-другую оцепенело вежливо постоял рядом, ловя своим особым чутьем подходящий миг, а потом вдруг энергично нагнулся и что-то уважительно, но сурово доложил.
– Господа!.. – через минуту насморочно крикнул Вава в мегафон. – К сожалению, водоем не зарыблен… и для соревнований… не пригоден!
– Кое-что здесь все-таки есть! – зябко привстал Платон.
– С вами я отдельно пообщаюсь! – погрозил Вава мегафоном в его сторону. – А сейчас все энергично по автобусам! Едем в другое место! И помните: победителя ждет президентский приз!
На новом пруду Платон по неопытности дольше всех провозился с лункой: зрелый лед нагулял в толщину славные литые полметра и никак не хотел пускать в себя даже шведский бур.
Тем не менее Платон как только утопил своего «чертика», так сразу и взял двух подлещиков; и опять это был вызывающе единственный улов, хотя им не всякую кошку можно было накормить.
Вава раздраженно настаивал еще переехать, но Игорь Геннадьевич великолепно снял свою огромную холмистую шапку из пробитой седой искрой чернобурки, мощно обнял Платона и велел нести приз.
Это оказалась бутылка дорогого коньяка. Вернее, страшно дорогого. Платону тоскливо было думать, сколько тот стоит.
– А теперь господ рыбаков просят пройти в шатер! – тертым зазывалой выкрикнул из дверей палатки Вава и добавил уже с какой-то дерганой, рваной улыбкой: – Кто переберет, будем увозить домой принудительно!
– Вот этого можно было сейчас и не говорить… – тихо сказал Игорь Геннадьевич.
– Извините, – промороженно поморщился Вава.
– Я последнее время замечаю, что люди вызывают у тебя непонятное раздражение.
– Наверное, я слишком много знаю о них. Специфика должности.
– Подумай. Если что, я могу помочь тебе найти другое занятие. Это в моих силах, – улыбнулся Игорь Геннадьевич и приступил одного за другим обнимать рыбаков, словно причащая их к некоему таинству. – С праздником, господа!
Столы в палатке были сервированы с тем особым Сашкиным мастерством, словно здесь устраивалось не провинциальное корпоративное застолье, а политически значимый банкет партактива, скажем, в связи с очередным юбилеем Великой Октябрьской.
В строгом порядке среди темно-матовых серебряных столовых приборов, галантных салфеточных конусов и многообещающих бутылок с водками и винами купечески стояли белоглавые холмы фарфоровых супниц со стерляжьей ухой, стеклянно блистал бисер черной и красной икры. На раскидистых блюдах волнующе лежали мускульно-упругая заливная белуга, отороченная кружевной зеленью петрушки, свежим пупырчато-шершавым огурцом и глянцево-белыми кусочками краба, а также тонкие фосфорно-алые пластины сочной семги под сахаром, сбрызнутым лимоном.
На этом рыбная тема заканчивалась, уважительно уступая место основной, королевской мощи стола – жареным, блескуче-смуглым и словно веселым поросятам с гречневой кашей и рублеными яйцами, дородной, разлапистой индейке, запеченной с угольным черносливом, а также молодцевато-румяному шашлыку по-карски с почками. Любителям подавали мозги с сухарями в золотистой корочке, смачно-рыжие подкопченые свиные ножки, а также всякую озорную мелочь вроде тушеных зайцев и фаршированных перепелов.
Сашка Тень при всей своей хищной, азартной верткости не смог бы в одни руки наладить столько эксклюзивных разносолов: когда рассаживались, Платон заметил Тамару Владимировну и рядом с ней женщину с эпатажно агрессивной внешностью, будто ее клонировали с неких импортных гламурных образцов. Она явно смотрелась здесь первой дамой. Да и одета была соответственно: раскидистая, по-живому гибкая соболиная шуба, надетая на кутюрное vip-платье, которое представляло собой что-то среднее между призрачной ночной рубашкой и ничем. Тем не менее на шее у нее на черной бархатке судорожно звездился бриллиантами крупный агатовый крест. Глядела она отстраненно и в то же время с вальяжной уверенностью, хотя при всем при том несколько нервно.
– Это Ангелина, нынешняя Игорешкина пассия, – сдержанно усмехнулся Вава, который сидел рядом с Платоном. – Не дай Бог тебе ее зацепить чем-то. Вопросы есть?
– Никак нет. Большое спасибо.
– Пожалуйста тех же размеров. И к сведению: не порывайся говорить ей комплименты.
– Не понимает?
– Как раз наоборот. Реагирует по-сумасшедшему. Заводится с пол-оборота. Как говорят в народе, слаба на передок. Но ОН бдителен. Кто по простоте душевной или в приступе чувств пригласит Ангелку на танец, более чем скоро покидает нашу процветающую фирму. Один белобрысенький экспедитор из слишком влюбчивых поцеловал ей руку, и вообще с концами сгинул.
– Роковые страсти.
– Может быть я что-то и преувеличил под водочку, но, если хочешь у нас трудиться, Ангелину постарайся впритык не видеть.
– Насчет «трудиться» у меня вообще никакого серьезного разговора еще не было.
– И не будет. Кому надо за тебя сами решат и вердикт вынесут. Если уже не вынесли! – он хватко, козырным жестом стеганул большую рюмку. И тотчас она снова была налита. Это бдительно сделала пожилая женщина в строгом костюме, на широком лацкане которого строго висела в полном своем блеске золотая звезда Героя Соцтруда. Женщина раз за разом внимательно обходила гостей, прицельно наполняя каждому опустошенную тару. – Это мать Сашки Тени… – поморщился Вава. – В годы оные была знаменитейшая на всю страну свекловичница. Член ЦК! Так вот Игорек балдеет, когда она со своей геройской звездочкой на могучей колхозной груди плещет гостям водочку.
Игорь Геннадьевич неожиданно встал из-за стола.
– Ты поэзию хоть немного знаешь?.. – быстро шепнул Вава Платону.
– В каком смысле?
– В прямом.
– «Мцыри» наизусть помню. Вернее, помнил.
– А насчет Тютчева как?
– Люблю грозу в начале мая, когда весенний, первый гром, как бы резвяся и играя, грохочет в небе голубом…
– В детском саду выучил?
– Что-то в этом роде, – улыбнулся Платон.
– Моя недоработка. Ладно, держись.
– В каком смысле?
– Игорешка сейчас будет с тобой разговоры говорить о Тютчеве.
– Почему вы так решили?
– Потому что многое вижу наперед. Кстати, поэзия – его любимая тема после девятой рюмки. Но подает он ее на таком уровне, что ты про школьную «грозу» лучше забудь.
Президент вдруг действительно направился к Платону.
– Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые! – вполне бодро сказал Игорь Геннадьевич и вдруг предложил Платону проветриться.
Они вышли из палатки, как провалились в ночь. Звезды отстраненно гуляли вверху сами по себе. Черный, упругий мороз объявился сразу же.
– Как по-тютчевски все это выглядит! – крикнул Игорь Геннадьевич.– Кончен пир, умолкли хоры, опорожнены амфоры, опрокинуты корзины, на главах венки измяты. Ночь достигла половины. Та-та-та-та-та-та… В горнем, выспреннем пределе звезды чистые горели, отвечая смертным взглядам непорочными лучами...
– Бесподобно… – сказал Платон.
– Тише! – больно сдавил ему плечо Игорь Геннадьевич. – Не мешай… Пусть эти строки сольются со Вселенной. Они пришли оттуда, а теперь их надо вернуть назад. В родное лоно. Ты знаешь хотя бы немного биографию Федора Ивановича?
– Только в общих чертах, – повинился Платон.
– Сколько в ней неземной мистики, сколько вещего! Я помогу тебе восполнить этот пробел. Мне кажется, что ты проникнешься. Я со многими пытался говорить о Тютчеве, но получил только отвращение. Знаешь, как Лев Толстой о нем сказал? «Без него нельзя жить».
– Моему отцу очень нравится одно его стихотворение, – сказал Платон.
– Умом Россию не понять, аршином общим не измерить: у ней особенная стать – в Россию можно только верить. Оно?
– Точно… – смутился Платон.
– Не огорчайся!.. Так и должно быть… Все правильно, все по жизни!..
Платон только заметил: поодаль в темноте бдительно стоит примороженный Вава с овчинным тулупом для президентского тела – как в засаде.
– А ты веришь в Россию, партайгеноссе Разгоняев? – крикнул Игорь Геннадьевич.
– За двоих... – угрюмо сказал Вава.
– А в какую именно?
– Какая есть.
– А что Платон скажет? Только не врать мне под звездами!
– Мне сказать нечего.
– Сойдет. Значит, веришь. А в Бога?
– Наверное, да, – сказал Платон и вдруг невольно вспомнил ту ангольскую Библию, которую по сортирным проблемам изодрал отец.
– Как это по-нашему – «наверное»!.. Ты хоть раз на исповеди был? Причащался?
– Нет.
– Язычник! Я тобой займусь. У меня духовник по высшему разряду. Надо не только зубы регулярно чистить, но и душу! – просторно улыбнулся Игорь Геннадьевич:
Когда пробьет последний час природы,
Состав частей разрушится земных:
Все зримое опять покроют воды,
И Божий лик изобразится в них! –
хорошо, просто прочитал он.
– Мощный ты человек, господин президент… – тихо сказал Вава.
– Других не держим… – так же тихо ответил Игорь Геннадьевич.
Вава шагнул к нему с усилием, будто успел вмерзнуть в темноту, как вмерзают, скажем, в лед, и неожиданно резко накинул тулуп, словно рассчитывал сбить с ног. Освободив руки, Василий Васильевич тотчас же начал настегивать себя ими, как выколачивая из тела въевшийся мороз.
– Дай ключи от тачки, партайгеноссе, – сказал Игорь Геннадьевич и сбросил тулуп, как вышагнул из него.
– Не могу. Ты запретил пускать тебя в таком виде за руль.
– Я в полном порядке.
– После девятой рюмки?..
– Ты их считал, мой друг Сальери?
– Работа такая.
– Ты не вовремя родился, Вава. В НКВД тебе цены не было бы. Да, всегда хотел тебя спросить, но что-то тормозило: ты свой партийный билет сжег, сдал или хранишь в заветном месте?
– Храню.
– Благодарю за откровенность. Ключи!
– Твоя мания носиться на машине по пьяни ни к чему хорошему не приведет.
– Не бзди. Я тебя не возьму. Мы с Платоном поедем. Иди, прогревай мотор. И Ангелину зови. А быдлу – гулять до поросячьего визга!
                6
Пока ехали лесом, Игорь Геннадьевич не спешил, смаковал эту роскошную дорогу: много высокого матерого снега на земле и на деревьях – один к одному разворотистые былинные дубы, стоявшие друг от друга вольно, широко. Лазерно-яркие крупнокалиберные фары джипа делали мир впереди необычным, странным, словно высвечивали иное, эзотерическое измерение. Ошалелые, призрачные зайцы гипнотически суетились перед машиной; на просеке резвая пугливая косуля темной массой с испугу нагло перемахнула через их «Паджеро спорт».
– Анга! Ружье!! – крикнул Игорь Геннадьевич, жестко осадив машину.
– Где оно?.. – скучно сказала Ангелина.
– Лежит у тебя на заднем сиденье!
– Здесь только я лежу.
– А под ногами?
– Одни бутылки.
– Ах, стерва! – азартно сказал Игорь Геннадьевич.
Ангелина обеими руками погладила сзади его голову с высокой, ретро-пышной прической а-ля Элвис Пресли:
– Этот изысканный комплимент, надеюсь, в мой адрес?
– Что ты, дура! Пожалуйста, поищи лучше. В этой машине можно слона спрятать.
– Успокойся, твое ружье Вава забрал.
– Ты предполагаешь или видела?
– Я сама его попросила. От греха подальше.
– Такого выстрела ты меня лишила.
– Вряд ли бы вы успели, – сказал Платон. – Она летела как из катапульты! И сразу – за сугробы.
– Сразу видно, что ты в охоте не сечешь! – с детской обидчивостью заметил Игорь Геннадьевич. – Даже в пустой след выстрелить – по кайфу. А так – стремно мне, господа, стремно... Да что теперь говорить!
Лес закончился: джип прыгуче, агрессивно проскочил последние колдобины на опушке, и они оказались на асфальте перед каким-то небольшим селом.
Было оно в низине, под горой: густо, благодатно обложенное большим снегом, пропитанным туманом осторожного лунного дыхания. Ни в одном окне не горел свет – и вообще казалось, что сельцо утаилось, смиренно ушло от общей жизни и здесь даже часы и годы свои, особенные, и люди, если таковые только имеются, ни на кого вокруг не похожи. Ни дать ни взять – земля Санникова посреди России.
– Мы здесь, кажется, не ехали, – осторожно сказала Ангелина.
– Какая разница, – усмехнулся Игорь Геннадьевич. – Сейчас определимся.
Он резко, на полной тяге мотора кинул джип вниз, под уклон, как в танковую атаку пошел.
– Не дури!! – крикнула Ангелина.
– Притормозить?! – с какой-то странной интонацией отозвался Игорь Геннадьевич.
– Стой, сволочь!!!
Джип завертелся на дороге, вдавив всех в кресла, как центрифуга. А потом вдруг медленно, с какой-то неестественной растяжкой во времени поднялся на дыбы, подпрыгнул в таком же неспешном, протяжном темпе – и опрокинулся, упал навзничь. Сугроб под ним как взорвался.
И все это Платон наблюдал словно бы со стороны, из какого-то пятого или десятого измерения, при этом не испытывая никакого страха. Может быть, только любопытство. Ведь он видел сейчас не только то, что происходит с ними и машиной секунда за секундой, но и каким-то особенным странным зрением видел наперед, чем закончится для них эта карусель. А закончиться она должна была, по крайней мере, без крови. Без большой крови. Малая в носу у Платона так-таки зашевелилась. И губы, кажется, расшлепало, они отяжелели и ныли.
Когда перевернулись, Платон не сразу попытался вылезти из машины: никак не мог сориентироваться, где он и в какой позе. Более того, он как бы еще не чувствовал себя вполне в своем собственном теле.
Платон навзничь лежал на крыше джипа. Ангелина и Игорь Геннадьевич расплющились рядом.
– Я, кажется, жив. И даже цел. Да, цел, – строго сказал Игорь Геннадьевич.
Ангелина заплакала: как-то жирно, густо.
Он судорожно, грубо нащупал ее в темноте:
– Ты как?..
– Какое тебе дело?..
– Ничего не болит?
– Ты – мерзавец!
– Знаю.
– Ты самый мерзкий из вашей породы!
– Я люблю тебя.
– Нечем!
– Какой прекрасный диалог! Кстати, Платон, тебе цены нет! Ты – ходячий оберег. Дитя удачи. Без твоего везения мы бы расшлепались всмятку.
– Просто нам случайно повезло.
– Не прибедняйся. Это ты успел шепнуть судьбе какое-то заветное слово.
– Я забыл, как меня зовут, когда нас крутило.
– Я хочу, чтобы ты теперь всегда был рядом со мной. В понедельник выходишь на работу.
– А кем?
– Донором удачи! Оклад – на пределе твоих мечтаний.
– А если они у меня заоблачные?
– Мои возможности все равно выше.
– Я мерзну, ты, президент! – крикнула Ангелина. – Вызови Ваву с машиной! Людей! Врача!
– Кому он понадобился?
– У Платона – кровь!!
– Мне только платок нужен. Но я его испорчу, – сказал Платон.
– Мой сойдет? – прижалась к нему Ангелина.
– Спасибо.
– Держи... И выше нос – в прямом смысле слова!
– Прорвемся... – сдержанно улыбнулся он.
– Вот это ответ настоящего мужчины! – вскрикнула Ангелина.
Игорь Геннадьевич ударил ногой в дверцу – и она отвалилась.
– Путь свободен, господа!
Когда они вылезли из машины, напротив торчал в снегу столбик указателя – «Любезное».
– Здорово, «любезные»! – вдохновенно крикнул Игорь Геннадьевич. – Крутое название! Я хочу переночевать здесь! Праздник продолжается!
– Позвони Ваве… – уныло попросила Ангелина.
– Мне надоела его рожа. Вава – вчерашний день. Рудимент. И потом, мобильник отсюда не возьмет. Мы в яме. Как в заднице.
– В машине спутниковая связь.
– Пусть сами ищут. Такая у них работа. Считай, что я устроил им проверку на вшивость.
Они забрали из холодильника джипа всю еду и уцелевшие бутылки. Уцелело достаточно много.
Ни в первом, ни во втором доме им не открыли. И в третий они не достучались: ни в дверь, ни в окна.
Мороз ощущался, словно холодное, высокого напряжения электричество. Лунный свет точечно порошил в загустевшем, серьезно минусовом воздухе.
К следующему дому они бежали как наперегонки, со стороны это выглядело очень даже азартно. Снег нежно всхрюкивал под ногами.
Мысль, что в этом Любезном им, в конце концов, никто не откроет, уже не казалась преувеличением.
– Ва-ва! Ва-ва! – как-то по-детски, словно жалуясь, постанывала Ангелина. – Нам нужен Вава!..
В очередную дверь Игорь Геннадьевич с оттяжкой ударил рукояткой пистолета, как на штурм пошел.
Ангелина вдруг хрипло расхохоталась, прижав к щекам оцепенелые пальцы:
– Джеймс Бонд на уик-энде в Любезном!
Дверь дома вдруг с каким-то добродушным достоинством широко раскрылась, – может быть, это смех Ангелины сработал как ключик.
Вышел молодой, подвыпивший парень, придерживая за холку собаку,– она сучила ногами и слегка, застенчиво потявкивала, по всему, очень довольная появлением новых людей, с которыми явно хотела поиграть и даже от души полизаться.
– Самогонки нет! – весело и в то же время снисходительно сказал парень. – Пред последние три бутылки забрал. Прямо перед вами. Зверюгой наскочил!
Игорь Геннадьевич протянул тысячерублевую.
– Я заранее бабки не беру. К утру накапает – тогда и рассчитаетесь!
– Огненной воды у нас своей достаточно, – сказал Игорь Геннадьевич, сдерживая, но не совсем умело, президентские интонации. – Нам бы переночевать.
Ангелина вдруг шагнула на крыльцо и взяла парня за руку:
– Анга.
– Коля, – смутился он.
Ангелина внятно добавила:
– Мы попали в аварию. Вон лежит наша машина. Я очень замерзла.
– Деньги уберите, – сурово заметил парень. – Вообще, вам здорово повезло. Столько народу здесь разбилось за эту зиму! – Он сосредоточился. – За такое дело следует обязательно выпить!
– Слава Богу, понял! – усмехнулся Игорь Геннадьевич.
На стол накрывали жена Николая, Наталья и мать – резво, как наперегонки, причем старуха летала легче, озорней. И Ангелина помогала, вытряхнув из пакетов на стол банки с икрой, оливками, потом разномастные сыры, пласты сочного, с мраморным рисунком бекона и даже хвостатый задок запеченного поросенка. Наталья принесла картошку с солеными бочковыми огурцами, копну сочной капусты, квашенной с антоновскими, изжелтевшими, хитровато сморщенными яблоками и рубиновой клюквой. Мать подсуетилась с холодцом, запаянным коркой вязкого смальца, и сельдесоном, только что взятом из-под пресса. Хлеб тоже был свойский. Стаканы подали из хрусталя, но дешевого, с когда-то еще работавшего в Любезном стеклозавода.
– Квасу принеси, – строго и в то же время нежно сказал Николай жене, явно довольный, что та явно красивей и моложе городской Ангелины. И веско добавил: – В графин налей.
Она подала ржаной квас в большом двухлитровом, графине, украшенном стеклянными гроздьями и листьями винограда. И каждому – по свежему длинному льняному полотенцу.
– За любезных жителей села Любезное! – с удовольствием произнес, как запустил ночные посиделки, Игорь Геннадьевич, правда, не вставая.
Встала старуха, Эмма Витальевна, с каким-то девичьим, четким румянцем на щеках, – и тихо сказала:
– Благодарю вас. Я в прошлом учительница. Даже полгода исполняла обязанности директора школы. Воспитанность от хамства отличить могу. Приятно услышать добрые слова от умного, серьезного человека. Я не спрашиваю, кто вы, но догадываюсь, что ноша ваша нелегка и ответственна. Разрешите встречно пожелать вам успешного преодоления всех трудностей и происков недоброжелателей. А всем нам – жить хотя бы немного лучше благодаря успешному воплощению в жизнь национальных проектов!
– Быть добру! – азартно сказал Николай.
Закрыв глаза, Эмма Витальевна по-мужски небрежно кинула в себя полстакана гостевой водки и сдержанно вздохнула, словно осудила себя за такую прилюдную прыткость.
Все выпили за ней как по проторенной дорожке.
– Мой самогон тоже ничего… – ревниво-вежливо заметил Николай.
– Вы не поранились? – сказала Эмма Витальевна, с каким-то особенным любопытством глядя на Игоря Геннадьевича. – Здесь каждый день машины бьются. Место плохое. Надо, чтобы батюшка его освятил…
– Двадцать секунд прошло! – вдруг как-то накосо встал Николай. – Пора.
Стаканы вдохновенно засуетились.
– В самогонщики я недавно подался, – строго сказал Николай. – А то по три бычка держал, десяток свиней. Колхоз денег не платил, зато корма – бери, сколько возьмешь. За бесплатно. Неплохо жили. А когда нас москвичи купили, так мальчиков с пукалками на каждом углу поставили. Ничего теперь не урвешь, а зарплаты как не было, так и нет. Пятьсот рублей к Новому году сунули – вот и вся ландульфия.
Он показал пустую ладонь с жестко растопыренными пальцами, медленно сжал их в кулак, уже занес его над своей головой – и вдруг сдержанно, себе на уме хохотнул:
– Двадцать секунд прошло!.. Наливай!
– Нравится мне твой тост! Убойный! Я ничего подобного никогда не слышал! – впечатленно сказал Игорь Геннадьевич. – Откуда такой?
– Из леса, вестимо.
– У Николая даже прозвище – Двадцать Секунд! – усмехнулась Наталья.– Он за это время все успевает: и на работе, и за столом, и в постели.
– Все же у кого ты его слямзил?.. – сказал Игорь Геннадьевич.
– Я про эти «двадцать секунд» в Чечне придумал. Там мы все время у чехов под прицелом были. Не поспешишь – и ты уже в цинке.
– Глыба! – улыбнулся Игорь Геннадьевич. – Продай тост!
– Бери даром!
– Нет, хочу купить! В личную собственность. Чтобы я один им с этой минуты пользовался. Тебе же придется про него забыть.
– Что ты на него запал? У меня лучше есть! Самый короткий в мире! – Николай энергично поклонился бутылкой во все стаканы. – И-и-и!!
– Нормально, – согласился Игорь Геннадьевич. – Впечатляет. Но я хочу купить про двадцать секунд. Сколько ты за него хочешь?
– А сколько дашь? – осклабился Николай .
– Твой товар – и цена должна быть твоя.
– Ладно. Три рубля. Нет, десять.
– Честное слово, цена у тебя несерьезная. Я ведь авторские права покупаю, а не буханку хлеба.
– Сто рублей, – аккуратно, уважительно подала голос Эмма Витальевна, словно решилась-таки выручить ненаходчивого зятя. И тотчас суетливо добавила: – Шучу, шучу. Извините, пожалуйста.
– Конечно, шутите. Сто рублей – не деньги. Один я веду серьезный разговор.
– Мы тоже умеем, – вдруг тихо, весело-нагло сказала Наталья.
– Это надо еще доказать.
– Запросто.
– Слушаю вас.
– Тысяча долларов.
– Нет, это явный перебор.
– Зато на полном серьезе.
– Что ж, будем делать бизнес… – Игорь Геннадьевич отсчитал десять стодолларовых и подвинул ей.
– Я сейчас возьму их, – покраснела Наталья.
– Не сомневаюсь. Но сделайте одно любезное одолжение, – напишите расписку, что отныне этот тост моя собственность.
– Теща, организуй! – крикнул Николай и зажмурился. – А пока напоследок еще раз: «Двадцать секунд прошло!». И-и-и-и!!!
Эмма Витальевна как бы нечаянно толкнула Наталью. И еще, уже требовательней. Они повернулись друг к другу и запели, как игру затеяли:
На тот большак, на перекресток
Уже не надо больше мне спешить...
Но с каждым новым словом обе на глазах серьезнели, словно все дальше и дальше уходили в особый, им одним ведомый и доступный мир, – даже за руки взялись, чтобы страшно не было. Эмма Витальевна пела голосом умелым, крепко настоянным, но несколько суховато, без взлета, а Наталья как отпустила свой на волю – разворотистый, плотный. Казалось, пела она сразу двумя голосами: один пронзительный, верткий и какой-то игриво-плаксивый, как ластился ко второму матерому, почти мужскому.
Игорь Геннадьевич и Николай на углу стола схватились бороться руками: хозяин был уже почти готов. Президент, судорожно улыбаясь, заваливал его лапу мощно, великолепно, но в то же время со щадящей неторопливостью, словно благородно оставлял шанс все-таки взять верх.
Николай скалился, щелкал зубами и чуть ли не рычал:
– Спецназ не сдается! В атаку, братва! Дави чехов!!
Выскочив охолонуться во двор, они на взлете особой, пьяной силы втроем поставили джип на колеса, и Игорь Геннадьевич по этому поводу отсалютовал в небо из револьвера. При всем при том небо этот факт, кажется, не заметило.
Само собой, не обошлось без танцев, – женщины потребовали; даже сами заранее отнесли стол в другую комнату, передвинули в дальний угол кадку с купечески пышной китайской розой.
Николай танцам обрадовался и велел поставить рок-н-ролл, который на трезвую голову слушать не мог. Затем он принялся в одиночку, лицом в угол, молотить ногами и руками, как боксер в бою с «тенью».
Игорь Геннадьевич пригласил танцевать всех трех женщин, но, прежде чем приступить, кинул к потолку ворох бумажных денег: запорошило в комнате.
– Это армянская традиция! – засмеялась Ангелина, отмахиваясь от купюр.– Его коронка! Значит, скоро свалится.
Первыми свалились мужчины.
Наталья и Ангелина уложили Платона в дальней комнате на просто-таки купеческую кровать: с периной, никелированными грядушками и приемистой, нежно-провальной панцирной сеткой. Когда он засыпал, Игорь Геннадьевич еще читал Николаю Тютчева. Юра сердито, самосудно плакал.
Среди ночи Платона разбудило что-то странное, давящее, нежно-тяжелое. Он даже не сразу понял: на нем верхом сидит какая-то женщина. Торопливо приседая и привставая она толкала его в низ живота. Сетка резво, умело играла под Платоном. Он выждал какое-то мгновение и осторожно, ласково пошарил в темноте, пытаясь крепче ухватить оседлавшую его всадницу. «Кто ты?..» – судорожно сказал Платон. «Погоди, дурачок… Молчи. Я сейчас, я сейчас!..» – она вдруг придушенно взвизгнула и подалась назад, сползла – босые ноги бегло защелкали по полу.
Он выкарабкался из кровати, из глубины ее провальной, распутной сетки, и вышел на веранду; дверь отыскал почти как в той детской игре «горячо – холодно», – по тянувшему с ее стороны морозцу: в комнатном воздухе тот ощущался как некая чужая сущность, которую, правда, дальше порога не пускали.
Платон вышел из дома точно в открытый космос: звезды со всех сторон валом валились.
«Жутко, но этот бесконечный мир понятия не имеет, что он есть! – судорожно подумал Платон. – Вселенная не в курсе своего существования! А я не знаю, кто был сейчас в моей кровати. Может быть даже Эмма Витальевна?..».
Платон упал на колени. Колкий наст пахнул жестью. Зрелая луна тупо смотрела ему в затылок. Он сунул себе за пазуху горсть снега и запрыгал назад, колотя себя по груди. Тем не менее это не помешало ему через минуту заснуть, скорчившись на кухне на сундуке и натянув на себя вместо одеяла половик.
И снилась ему та самая черная лошадиная голова: судорожно раздувая ноздри, она раздраженно скалилась и больно кусала его.
Платон рывком проснулся, – глаза уже открыты, но сон еще длится, – лошадиная голова продолжала настырно теребить его, но уже на пару с Ангелиной, вполне реальной и реально заплаканной.
На кухне, в комнатах тревожно суетились незнакомые люди.
– Вава застрелился!.. – глухо сказала Ангелина. – Через пять минут после нашего отъезда. Зачем я отдала ему ружье?.. Ушел за палатку, сел на снег, разулся и большим пальцем нажал курок.
– Почему? Все вроде было нормально. Может быть дома у него какие проблемы?
– Он один живет. Жена лет пять назад ушла в монастырь... Просто Вава стал не нужен больше Игорешке и почувствовал это. Наш великий кормчий явно наметил тебя на его место… – вздохнула Ангелина. – Ты действительно везунчик, черт возьми!
                7
Рядовых горожан уже давно хоронили на кладбище возле села Малышево; Ваве, конечно же, нашли место в центре города на знаменитом Ипподромовском, закрытом для обычных покойников. Более того – на здешней Аллее Славы.
Попрощались с Разгоняевым быстро, без особых речей: подгонял не только мороз, но и общее желание присутствующей элиты не светиться на людях. Но, само собой, священник выправил службу по полному чину: удалось уговорить батюшку, подсунув непонятного происхождения справку о том, будто Василий Васильевич все свои лучшие годы страдал психическим заболеванием с непомерным влечением к суициду.
Потом курсанты дали три карабинных залпа, невнятно прозвучавших в морозном воздухе, музыканты выжали из своих инструментов нечто не очень стройное, но тем более печальное, и роскошный лаковый гроб поехал в вечность, аккуратно, почти осторожно, как это бывает, когда дорога незнакома и, не исключено, даже опасна.
В это время Игорь Геннадьевич что-то раздраженно говорил по мобильнику, словно отдавал покойному свои последние распоряжения. Копачи оказались трезвые, в униформе, закидали могилу и выстроили холмик быстро, четко. И на лапу не взяли – держали бизнес-марку перед своими потенциальными клиентами.
Поминать Василия Васильевича поехали за город, в некогда закрытый поселок Солнцево: при СССР здесь были дачи обкомовской номенклатуры. С тех пор кое-какие шлагбаумы на просеках сохранились, но милиционеры возле них уже не стояли. И на лодках они по реке теперь не плавали, отгоняя отдыхающих простолюдинов подальше от этих мест. Сюда пришли новые дачники, но хотя их охрана в глаза не бросалась, была она посерьезней.
Столы накрыли в здешней столовой, похожей на Дворец культуры сталинской эпохи, только заметно обветшавший, а так – с атлетическими колоннами, роскошной пухлой лепниной и бронзовыми динозаврами люстр. На стенах большие тяжелые картины с уже умирающими, инсультно потемневшими красками: в основном копии фламандских аппетитных натюрмортов и патологически счастливые девушки и юноши при умных книжках с Программой построения коммунизма.
После третьего тоста к Платону подошел охранник и неприятно-вежливо попросил выйти в фойе.
– К вам подойдут. Ждите.
Полчаса Платона обкуривали кому не лень, пока его наконец не окликнул мужчина с таким лицом, которое кажется тебе при встрече очень знакомым, однако, как только вы отойдете друг от друга, оно с первой минуты напрочь забывается. И лишь одна деталь так-таки остается в памяти: при разговоре рот у этого человека судорожно заламывается вправо из-за пуштунской пули, задевшей ему в Афгане лицевой нерв. Это был Миша Соколов, начальник главснабовской службы безопасности, бывший особист, военный контрразведчик. Рядом стоял первый вице-президент Владимир Арапов: болезненно темноликий и с каким-то печально-комплексующим взглядом. Если повар на фирме проходил как Тень, то этот человек был маркирован в главснабовских массах «серым кардиналом».
Арапов подал Платону руку, но исполнил этот жест лишь наполовину, так что тому пришлось несколько нагнуться вперед, чтобы ее пожать. Но и от настоящего пожатия «серокардинальская» рука уклонилась, словно по неловкости выскользнула.
– Вы сейчас едете домой… – аккуратно сказал Арапов. – Завтра у вас трудный день.
– Понял.
– Очень трудный. Вы с утра летите с Игорем в Уфу. Он просил, чтобы вы хорошо отдохнули. Машина ждет. Завтра в семь она заедет за вами. Фамилия водителя Солошенко.
Особист Соколов судорожно, но в то же время озорно улыбнулся:
– В миру – Манекен. Служил прапором на Байконуре, пока не попытался полететь в Космос вместо куклы, имитирующей космонавта. Он отныне в твоем полном распоряжении. И все же просьба сегодня никуда не заруливать. Только баиньки.
Арапов жестом утомленного фокусника еще раз протянул Платону руку, теперь в ней был конверт.
– У нас принято выдавать зарплату вперед. К тому же здесь ваши командировочные, за которые отчитываться не надо. Плюс весьма серьезные деньги в валюте на представительские расходы.
Всю обратную дорогу Платон думал о том, как резко повернулась его жизнь. Именно тогда, когда, казалось бы, ему уже ничего не светит, кроме подметания пола у фаната Карнеги.
Платон словно воочию увидел, что происходит с человеческой судьбой, когда по ней принимается решение на небесах. А это только так и было в его случае. Любые преграды летят в тартарары, и наперекор всему складываются самые благоприятные обстоятельства. Платон вспомнил, как еще недавно, в начале ноября, ездил с отцом на поля красть артельскую картошку.
Начали они это свое загородное путешествие с того, что пропустили автобусов пять, пока отцу все-таки разрешили сесть бесплатно, по пенсионному удостоверению: в остальных машинах льготные места были заняты. «Отойди! Пусть люди садятся!» – бдительно кричали кондукторы Виктору Ильичу.
Билет стоил три рубля, и для них это были не деньги, но отец принципиально желал ехать так, как ему и полагалось, – за счет государства. Для пущей убедительности своих прав он как обереги нацепил на себя разномастные значки: на плащ-палатку «Гражданин СССР», на берет – мастера спорта по альпинизму, потом же звездочку октябренка с юным, кукольно кудрявым Володей Ульяновым и овальный портрет команданте Че Гевары.
Сойдя на окраине города, они еще километров семь тащились по слякоти вдоль лесопосадок, пока не вышли на картофельное поле. Здесь уже потрудились комбайны и молдаване, но даже за ними ведра четыре к вечеру удалось нарыть. Когда они уже по темноте попеременно несли к автобусу мешок, то со стороны казалось – эти люди тащат не ворованный картофель, а ни мало, ни много выносят друга с поля боя.
И как же вкусно они ели вечером с тертой, аппетитно-вонючей редькой, посыпанной фиолетовыми кольцами сочного, резкого лука, вареный в мундирах рассыпчатый серо-матовый, с искорками крахмала картофель, в аккурат сдобренный лаково-коричневым постным маслом, похожим на первый июльский гречишный мед. И даже по сто грамм приняли; и отец рассказывал, как Че Гевара боролся за революцию в Африке, но так и не смог поднять на борьбу людей, которые каждый свой шаг сверяли с колдунами.
– Остановись где-нибудь здесь… – сказал Платон, когда машина вдруг задержалась у светофора возле ресторана «Пушкин».
– Мне приказано отвезти вас домой, – равнодушно сказал Манекен.
– Ты это и сделаешь. Через минуту.
– Все так поначалу говорят.
– Разговорчики в строю! – улыбнулся Платон, пытаясь найти в карманах «кардинальский» конверт.
– Свои деньги вы мне, когда садились, на сохранение отдали, – устало напомнил водитель.
– Спасибо. А теперь я хочу получить их назад.
– Все?
– Думаю, сотни «зеленью» хватит.
– Смотря на что.
– Душа запросила праздник...
– Это сколько же в граммах будет?
– Посуда покажет.
Возле ресторана на урне сидел, как затаившись, человек с шапкой снега на коленях: вроде он есть, а вроде и нет. Расстояние от двери он выбрал как раз такое, чтобы не раздражать охрану своим явным присутствием, но и законную прибыль от посетителей не упустить. Платон, как, наверное, и многие «залетные», заметил фигуру на урне в последний момент. То есть именно тогда, когда сострадание – не самое быстрое и расторопное из наших чувств – просто физиологически не успевает сработать. Только начинает оно врубаться в ситуацию, а ты уже проскочил мимо. Ноги ведь на месте не стоят. Однако в Платоне так-таки успело включиться то самое, чему с наскока не найдешь объяснение: прежде чем потянуть на себя дверь ресторана, он успел положить в разбогатевшую снегом шапку долларовую сотню, а сверху присыпал ее «металлом», мелочью, чтобы ветер ненароком не выхватил: метель набирала силу, вокруг все гуще мельтешили верткие перья снега.
– Подфартило алкашу, – сказал Манекен, когда Платон занырнул в машину со свежим запахом коньяка. – Наверное, ты ему от души отвалил. Ладно, извини. У богатых свои причуды.
– А ты думаешь, прапорщик, я богат?.. – весело сказал Платон.
– Мне это без разницы! Но пьяни и бомжам я принципиально не подаю. Пусть идут улицы языками вылизывать! Между прочим, ты знаешь, зачем Игорешка летит завтра в Уфу? У него там старший брат, писатель. В психушке. Был талантливый мужик, но спился. Особенно стал лакать с тех пор, как Игорешка отказался на свои деньги издать его избранное. Мол, сам должен пробиваться. У нас рынок, а не богадельня! Теперь вот грехи замаливает: оплачивает для брата трехкомнатную палату, отдельное питание. И книгу его напечатал. Только ты со всей этой информацией поосторожней. Она главный секрет фирмы.
Неподалеку от дома Платон попросил остановить машину:
– Я здесь выйду. Пока.
– Любой каприз за ваши деньги. А не лучше ли к подъезду, с музыкой?
– До завтра.
Манекен подался вперед к блескуче-черному, агатовому стеклу в мельхиоровом орнаменте льда: «дворники» уже не могли сбить по бокам наросты снега:
– Куда же вы собрались? По-моему, никакой забегаловки тут и в помине нет. Только какие-то мусорные баки.
– Мне как раз туда и надо, – усмехнулся Платон.
– Травануть?
– Что-то в этом роде.
Еще из машины Платон увидел: за баками кипит зарево сильного, хорошо налаженного костра.
– Юра! – крикнул Платон.
Над темной массой железных баков как крышка танкового башенного люка поднялась – кто-то откинул навес: встал в рост мужик в женском драповом пальто со слежавшимся меховым воротником, рыжим, кажется лисьим. Лицо у него было несколько перекорежено и даже разбито, со следами свежей, поблескивающей крови. На руках перед собой он держал большой сверток.
– Где Юра?..
– На труповозке поехал покататься… – с какой-то отрешенной веселостью сказал мужик. – Ему утром какой-то новый русский полтешок подкинул: лошажью голову закопать, чтобы она глаза людям не мозолила, детишек не пугала. Юрок все исполнил и даже поминки устроил: только так накушался стеклоочистителя, что опять уснул прямо на улице. Милиция приезжала, «скорая»: увидят, кто валяется, – и назад. Он как раз напротив казино цельный день пролежал. Оттуда и названивали по всем инстанциям, психовали, чтобы его поскорей забрали. Потому что лежал он совсем неприлично: Юрок от холода догола разделся, а клиенты в казино брезгливые.
– А в руках у тебя что? – сказал Платон.
Мужик аккуратно перехватил сверток:
– Дите.
– Ребенок?..
– Щенок от меня не родится.
– А мать где? – насторожился Платон.
– Мать? Стерву матерью не назовешь. Разошлись наши жизненные орбиты. Ей родная дочь по фигу. Она ее за бутылку паленой водяры сбагрила каким-то темным людишкам. Еле отбил свою кровиночку!
Платон достал из конверта доллары:
– Умеешь такими деньгами пользоваться?
– Всякими приходилось. Не человек я, что ли?
– Извини. Как тебя зовут?
– Василий.
– На сотню, Василий. Юру помяни. Обязательно.
– Помянуть нужно, как иначе. Только рано, думаю! – с какой-то даже гордостью, значительно сказал тот. – Лучше день-два выждать. Он, может, еще оклемается. Прошлой зимой его тоже возили в морг, а утром Юрок ожил. Врачи толпами ходили на него поглядеть. Цветы подарили! Коньяк хороший. А нянечка морговская даже стала звать его к себе жить. Как мужа с женой. Квартира у нее трехкомнатная. Дача есть. Машина от покойного мужа в гараже стоит. Только Юрка не отреагировал: не могу, говорит, без любви.
– А кто он раньше был?
– Мастер на радиозаводе. Пока его одна фирма с квартирой не кинула.
– А как фамилия Юры?
– Нашел что спросить….
В подъезде привычно-смрадно пахло кошками, которых по традиции стаями держали за каждой дверью, а еще жареным на старом сале картофелем и помойно-кисло созревшей брагой.
На втором этаже у окна метали карты здешние парни: играли в «храп» – Кабан, Робот, Доза и белобрысый Князь. Рядом целующе курили сигаретки две подъездные, безотказные во всех отношениях, тощенькие подружки Кристинки-Крысинки.
Ребята предложили Платону портвейн с ностальгическим названием «Золотистый» – смесь воды из-под крана, спирта и ванильного ароматизатора. Раскидали карты.
– Тебе сдавать?
– Если у вас есть лишние бабки.
И он влет, кон за коном, оставил ребят без денег – тысячи полторы настругал. Кристинки-Крысинки поделились с ними последним полтинником, но он и его пристегнул до кучи: в два счета снял.
– И скучно, и грустно, – сказал Князь.
– Я сожалею, господа.
– Такое бухло ты исковеркал народу… – пожух Робот.
– Зато ему теперь в любви не повезет!.. – худосочно пискнула одна из Кристинок-Крысинок.
И тогда обреченно возник Кабан:
– На ствол играть будешь?
– В другой раз.
– Баловень судьбы, – умно заметил Князь. – Вообще, не помню, чтобы ты когда-нибудь проигрывал.
– Было, – улыбнулся Платон.
– Только по мелочи.
– По-всякому было.
– Это было до обидного редко.
– Да, не часто, – согласился Платон и вдруг комком вывалил выигранные деньги на подоконник. – Берите. Так надо.
– Что за гусарство? Мы в подачках не нуждаемся.
– Удачей полагается делиться. Рискованно все грести под себя. Поэтому я и не хочу брать эти деньги. Мне и без них сегодня неплохо перепало.
Перед сном Платон успел назначить себе подняться в шесть. Поднялся в пять. Он нащупал под диваном фонарик, реликтовый, сохранившийся в их доме еще со времен отцовского послевоенного детства – трофейный немецкий «Даймон», мощная световая машина. Правда, сейчас в ней батарейка подсела. Платон направил на часы в стенке вялый, рыхлый луч: пять минут шестого.
Его внутренний будильник всегда срабатывал с часовым упреждением. Наверное, тот, кто доглядывал за временем у него внутри, имел для этого какие-то веские основания.  А там действительно кто-то определенно расположился. И уже достаточно давно, так что чувствовал себя в Платоне как дома.
Как-то Платон прочитал в газете, что у взрослого человека обнаружили в теле плод его брата. Может быть мы в самом деле рождаемся не в одиночку, а с кем-то на пару? Только один из нас – для внешней жизни, второй – для внутренней.
Как бы там ни было, но нечто реально жило в Платоне и даже за ним бдительно приглядывало между своими основными, никому не известными делами. Голоса не подавало, но всегда вовремя нужную информацию подбрасывало, как телеграмму в почтовый ящик: мол, хорошо бы тебе рыбки поесть, а то запасы фосфора в организме заканчиваются, или вдруг решительно тормознет тебя в дверях: стоп, юноша, ты газ под чайником не выключил. Оно же, скорее всего, в кого-то влюбляется, а ты за него потом отдуваешься, разыгрывая в лицах ухажерский спектакль и постельные страсти. Тот, внутренний, сам-то не может. Ему необходимы твои глаза, уши, руки и прочее, не менее интересное. Хоть имя ему, в конце концов, давай. Или кличку? Характер у него определенно есть, но далеко не самый лучший.
Платон нащупал шнурок торшера и несколько раз дернул, пока тот наконец согласился дать свет. Наверное, у торшера тоже был свой характер или кто-то характерный квартировал у него внутри.
На табуретке у дивана стоял пролетарского облика лобастый граненый стакан-крепыш с мощной антипохмельной смесью по отцовскому рецепту: ржавый морковный сок с лимоном. Все это заранее всю ночь воссоединялось и взаимопроникало в холодильнике.
На кухне явно жарилась яичница с салом: пузырчатый, смачный блин, похожий на только что раскрашенную желто-белыми масляными красками лунную поверхность.
– Спасибо, отец! Я хочу есть как из пушки! – крикнул Платон.
– Если успеешь, потому что у меня точно такое же желание.
– Я бегу!
Рядом с тарелкой Платона коробилась стодолларовая бумажка, на всякий случай придавленная ощутимой тяжестью красно-лакового значка «Гражданин СССР».
– Это мне на проезд? – сказал Платон.
– На обед. На пирожки с глиной.
– Я серьезно. Откуда зелень?
– Не из леса, вестимо….
– Я вчера ночью это богатство выронил?
– Все гораздо печальней. Ты эти баксы мне вчера ночью подал... Это была с твоей стороны акция классической милостыни! Я присел отдохнуть возле какого-то ресторана, а тут ты наскочил как ошалелый. И давай мне пихать в шапку свои несчастные сто долларов!
– Прости, отец.… Только с чего это шапка лежала у тебя на коленях?
– Мозги остужал. У соседей опять весь вечер радио орало. Как всегда, одну чушь несли. Но было кое-что любопытное. Особенно интервью с президентом Анголы Жозе Эдуарду Душ Сантушем. Между прочим, он мой ровесник. Я с сорок первого, Эдуард с сорок второго. Окончил у нас в Баку институт нефти и химии.
– Само собой, на тебя нахлынули воспоминания... Великая пустыня Намиб, буйные тропики, слоны, рыбалка на марлинов…
– Библия, которую я изодрал на туалетные нужды... Ты глубоко ошибаешься, молодой человек! Когда я слушал Сантуша, мне было не до ностальгии. Я боялся пропустить хотя бы одно его слово. К сведению – он собирается пригласить в ноябре на День независимости Анголы всех интернационалистов. И российских, и кубинских. Меня, между прочим, среди немногих назвал по фамилии. Товарищ Трофимов! Еще он сказал, что они хотят предложить мне должность советника министра гражданской авиации.
– Ты ничего не путаешь?
– Обижаешь!.. – улыбнулся Виктор Ильич. – У ангольцев сейчас серьезные проблемы по этой части. Без самолетов им никуда, а те стали падать чуть ли не каждый день. Между прочим, особенно наши. Надо как следует разобраться во всем этом.
– Я рад за тебя, – осторожно сказал Платон.
– Спасибо, сынок! – улыбнулся Виктор Ильич и вдруг с удовольствием пропел: – «Не хо-ди-те, де-ти, в Аф-рику гуля-а-ать! Там живет ужа-а-асный дядька-а-а Бар-ма-лей!».
Хотя со словами и мелодией была очевидная путаница, но все равно чувствовалось, что в человеке какая-то важная пружина освободилась и благодатно сработала.
– Когда я там обоснуюсь, то обязательно вызову тебя, сынок. Каждый человек хотя бы раз в жизни должен побывать в Африке!
– Ты обязательно научишь меня ловить голубых марлинов! А еще мы будем охотиться на львов.
– Это строжайше запрещено.
– Советнику министра сделают исключение. Тем более советскому другу.
– Я сам на это никогда не соглашусь.
– Хотелось бы знать, что там у них сейчас: по-прежнему социализм, как на Кубе, или что-нибудь новенькое, по нашему образу и подобию?
– Не ерничай. Действительно, все как у нас. Если еще не хуже.
– Я в это не поверю. По-моему в смысле «хуже некуда» мы давно впереди планеты всей.
– У них только что закончилась гражданская война. Двадцать пять лет ангольцы крошили друг друга. Тысяч пятьсот погибло, если не больше.
– Тогда зачем ты туда поедешь?
– Мне до сих пор снится Африка…
                8
В семь утра Платону позвонила Тамара Владимировна и попросила подождать еще полчаса: оказывается, она срочно ищет другого водителя – Манекен пришел утром на фирму с заявлением об увольнении. Опять на Байконур будто бы собрался.
В аэропорту еще от дверей Платон увидел Михаила Соколова, «кардинала» Арапова и господина президента – не увидеть их было невозможно, во-первых, благодаря особой колоритности фигур в длинных одинаковых гангстерски черных пальто, а, во-вторых, из-за почти полной безлюдности зала ожидания. Самолеты поднимались в воздух только изредка.
– Господа! – сказал Игорь Геннадьевич. –  Забудем хотя бы на час, кто мы и каков курс доллара. Предлагаю почувствовать себя студентами, свалившими сессию! Это дорогого стоит!
– Водка с пивом, пирожки с котятами и анекдоты о бестолковых профессорах? – улыбнулся Арапов.
– Что-то в этом роде. Прем буром на буфет!
– Или чинно-благородно – в ресторацию?
– Экстрима хочу, сволочи!
– У меня желудок не выдержит такой атаки… – поморщился Соколов.
– Приказываю забыть о своих аристократических недугах! – несколько неуклюже прижал к себе Игорь Геннадьевич своих замов. – Платон, скорее присоединяйся к нам, но не забывай, что твое место – на атасе. Отслеживай начало регистрации.
Они ворвались в аэропортовский буфет с мушкетерским азартом. Здесь было достаточно сумрачно из-за густой, размашисто крылатой морозной графики на окнах. Единственная на весь зал лампочка из последних сил сочилась хилыми фотонами.
Шофер президента, Владимир Васильевич, пожилой, угрюмый, но, судя по комлевой мощности его плеч, изначально заряженный ломовой крестьянской силой, быстрым, крепким шагом поднес из машины сумки. На фирме за ним было прозвище Глыба.
– Господа! Смею думать, что профессия коммерсанта не лишена романтики и даже мистики! – мощно, вкусно начал президент. – У каждого из нас есть свои заморочки. Чтобы не упустить прибыль, один молится, другой кукиш в кармане держит или на портфеле талисманом игрушку какую-нибудь таскает. А я вот хочу вам вместо тоста рассказать легенду о коммерсанте истинно нашей, отечественной закваски! В общем, жил он как все нормальные совковые люди, пока однажды не решил пойти в большой бизнес и прикупил на элеваторе на чужие бабки пару тысяч тонн зерна. Хотел его на муку переработать, а тут старые друзья пристали к нему, забили человеку голову и увезли в тайгу охотиться на медведя. Там они благополучно запили. И штормило их так, что вернуться смогли эти романтики только через полгода. А за это время зерно настолько прыгнуло в цене, что герой моей истории и с кредитором рассчитался по совести, и сам красиво замиллионерился! С тех пор человека как заклинило: если в делах у него непруха, так сразу в запой как в омут. Как в четвертое измерение. Чтобы у судьбы под ногами не путаться. И обязательно спустить деньги все до последнего – только тогда они начнут вновь прирастать, как хвост у ящерицы!
Игорь Геннадьевич с вдохновенной улыбкой разложил на столешнице студенческий натюрморт: ржаной хлеб, банку кильки в томате и резиново гибкие плавленые сырки. Конечно же, это были они, «городские», пережившие и хрущевское построение коммунизма, и брежневскую эпоху застоя, и даже выдержавшие ельциновские реформы. Так сказать, бренд наших непреходящих застольных ценностей. Рядом легли убойные по крепости реликтовые сигареты «Памир», которые из-за рисунка на пачке (вроде как турист с рюкзаком на фоне вершины), в эсэсэровские годы диссидентски называли «Нищий в горах».
– А это писк нашей пирушки! – объявил Игорь Геннадьевич и смачно шлепнул на стол груду ливерной колбасы, словно бы живую, похожую на огромного дождевого червя-мутанта.
– Держите меня. Мне плохо… – скукожился Арапов.
– Приказано – съесть! – зажмурился Соколов. – С водочкой все пойдет за милую душу! У нас в полку один штурман под нее, родимую, на спор живых мышей ел. Не проглатывал наспех, а, сволочь, жевал со звериным аппетитом! Хрустел косточками на всю ленинскую комнату!
Платону налили под «Марусин поясок». Водка называлась убойно: «Штрафной удар». Он выпил, и что-то наивное, беспомощное вдруг появилось в его лице.
– Закусить!! Немедленно! – крикнул Игорь Геннадьевич голосом врача, командующего в операционной.
Соколов сощурился и загнал в рот Платону бородавчатый огурец-«крокодильчик» – как патрон в ствол.
– Докладываю: рядовой необстрелянный спасен!
– Я пойду покурю… – вяло сказал Платон.
– Какие проблемы? Дыми здесь! – усмехнулся Соколов.
– Лучше на свежем воздухе…
За аэропортовскими дверями-«стекляшками» промороженный полевой воздух был легок и чист настолько, словно вообще отсутствовал. Зато здесь все заполнял собой тяжелый, скрежещущий вой самолетных турбин – словно суровый глас свыше.
Платон закурил, и вдруг странно покачнулся, словно у него вес исчез. Ни мало, ни много сейчас взлетит. Он понял, что теряет сознание.
...Когда Платон очнулся, около него на корточках сидели двое и попеременно и очень больно теребили за уши: бомж Юра в своей солдатской неизносимой шинели и Василий в обвислом женском драповом пальто, но уже почему-то без лисьего воротника. На шинели, машинально отметил Платон, были погоны старшины. И эмблемы он мельком рассмотрел – не хухры-мухры, танкистские.
– С возвращеньицем! – подмигнул Василий. – Вставать будешь?
– Попробую…
Они аккуратно подхватили его под мышки и подняли.
– Сразу не отпускай, – строго сказал Юра Василию. – Немного подержим. Пусть человек в себя совсем вернется.
– Я рад, что ты жив... – сказал Платон и пошатнулся.
– Живее всех живых! – улыбнулся Юра. – Только ты сейчас не разговаривай. Не трать силы. Можем не удержать.
– Я уже в норме… – судорожно вздохнул Платон. – А ты, оказывается, тоже с радиозавода? В каком цехе трудился?
– В шестнадцатом…
– Неужели Махов?!
– Был и Маховым.
– Надо бутылочку организовать, мужики, – вздохнул Платон, тыркаясь в карманы. – Мы же через одну проходную ходили столько лет! И как я тебя сразу не узнал?
В конце концов он нашел у себя двадцать копеек.
– Кажется, меня обчистили…
– Это очень даже запросто.
– Извините…
– А много денег было?
– Я точно не помню. Да хрен с ними! Хотя обидно. Ладно, в следующий раз отметим встречу.
– Следующего не будет. Мы уходим. Как раньше пели: летят перелетные птицы!..
– А ребенок Василия где? Собака твоя?
– Долго рассказывать…
– Но все нормально у вас?
– Как у Нюрочки.
– Ладно, счастливо, мужики…
В аэропорту у стойки регистрации никого не было. В справочной Платон узнал, что их «борт» уже десять минут как в воздухе.
– Спасибо… – уныло сказал он дежурной.
– Пить меньше надо, гражданин.
– Понял.
Платон вернулся в буфет. И колбаса, и водка «Штрафной удар» уже были отставлены на соседний стол. Президент, Соколов и Арапов пили французский коньяк. В буфете без проблем нашлись для них и бутерброды с черной икрой, и купаты, жаренные на угольях.
– Господа, я знаю, что вам не потребуется в ближайшее время!.. – мрачно сказал Платон. – Вам не потребуется пристегивать ремни… Наш самолет уже улетел! Я даже не успел помахать ему вслед.
– Опаньки! – бодро вскрикнул Соколов, озорно заваливая рот на стогрону.
– Я потерял сознание и не слышал, как объявили посадку.
– Объяснение трогательное. Даже хочется сочувственно всплакнуть! – зажмурился Игорь Геннадьевич. – Вообще я обожаю разные необыкновенные истории, но, извините, эта мне почему-то не нравится. Более чем. Она мне даже отвратительна. С болью в сердце, но я вынужден отстранить господина Трофимова от работы. По крайней мере, до окончания служебного расследования. Платон мне друг, но истина дороже.
На остановке водитель автобуса даже слушать не захотел, чтобы везти Платона в город за двадцать копеек.
– Не чуди, придурок. Отойди от двери! – крикнул он с таким бешенством, словно наконец увидел вблизи источник всех своих жизненных неудач и проблем. – Пешком топай, наркота двуногая!
– Я заплачу за этого молодого человека!.. – сказала стоявшая в очереди за Платоном пожилая женщина и застенчиво улыбнулась.
– Не выйдет, дамочка! Пусть сам за себя рассчитывается или отвалит от дверей! Все равно выкину, гада!
Женщина торопливо сунула Платону в ладонь железные пять рублей. Он покраснел и машинально подал их водителю.
– Ну, ты и прохиндей! – сказал тот и потом всю дорогу ехал так, словно хотел кого-нибудь зацепить своим автобусом, но не получалось: все благополучно успевали от него увернуться.
Когда Платон вышел на своей остановке, в подземном переходе, на том месте, где обычно просил милостыню Юра, лежал его кудлатый черный пес. На первый взгляд могло показаться, что он ждет хозяина. Однако столько тяжелой, муторной грусти было в его взгляде, в его массивной волкодавской морде с судорожно прижатыми ушами, что Платон вдруг догадался: собака просит подаяние! Она часто приходила сюда с Юрой и, как видно, раз за разом научилась от него этому ремеслу, даже в чем-то переняла хозяйское выражение: лицо у Юры, когда он сидел перед шапкой, тоже всегда было жестко строгое, глаза уныло пророческие…
Платон подошел ближе и увидел, что не ошибся: возле собаки лежали какие-то кости, пирожок и даже деньги. Ей подавали.
С этого дня он часто видел ее тут. Потом с ней стал приходить еще и маленький, сутулый пуделек с голой, словно налысо вытертой спиной. Они теперь просили на пару, и, наверное, это было по их собачьим понятиям приличней, нежели рыться в обедневших за последнее время мусорных баках. Люди выбрасывали остатков еды все меньше и меньше. Все шло в дело.
Вечером Платон пил с отцом «Жигулевское» и машинально слушал его ангольские воспоминания: как много там люди поют по всякому поводу и вовсе без повода, хотя их жизнь далеко не слаще нашей, какие в Луанде прекрасные мозаичные тротуары и как удивительно видеть русскому человеку рядом с пальмами, страусами и слонами – коров…
Около полуночи позвонил Игорь Геннадьевич.
Трубку взял Платон.
– Я хочу извиниться перед тобой... – выждав паузу, сказал президент. – Через полчаса после взлета наш уфимский «борт» разбился... Почему и как это случилось, будет расследовать комиссия. А я свое закончил и сделал однозначный вывод: ты снова спас меня! Если бы я сел в этот чертов самолет…
– Пора выдавать мне диплом экстрасенса международной категории, – усмехнулся Платон.
– Завтра в кассе тебе выдадут нечто более существенное.
– Значит, есть повод выйти на работу?
– Попробуй только поступить иначе!
                9
Платону отдали кабинет Вавы с зарешеченным грубой арматурой окном, который, если бы не сибаритский и какой-то самцовый кожаный диван, скорее был похож на одиночную камеру. И даже позолоченную вывеску «Руководитель аппарата президента» с двери не отвинтили.
– Что, моя должность так теперь и называется? – замялся Платон, когда Игорь Геннадьевич усадил его писать заявление о приеме на работу.
– Какая тебе разница? – бросил президент. – Главное, что в кармане бренчит.
– И все же что мне запишут в трудовую книжку?
– Это играет какую-нибудь роль?
– Для меня – да.
– Тогда придумай сам себе какую-нибудь должность. О какой ты, может быть, всю жизнь мечтал. И я исполню одним росчерком пера твое заветное желание. Хочешь, назначу генеральным директором?
– Нет, наверное...
– А если без этого псевдоинтеллигентского «наверное»? То как?
– Нет.
– Совковость мешает? А кем ты на заводе ишачил?
– Мастером участка я был.
– Уныло. Не подойдет.
– А если мне стать у вас начальником отдела?
– Нет, это тоже не катит. Терминология эпохи заката… – усмехнулся Игорь Геннадьевич. – В общем, на этом демократия заканчивается: я волевым решением жалую тебе звание топ-менеджера департамента высоких технологий. В общем, топай  к своей заветной цели!
Тамара Владимировна представила Платона коллективу: ходили вместе по офисным комнатам и раскланивались. Начали с первого этажа и дисциплинированно дошли до последнего, четвертого. В итоге какое-никакое представление о фирме у Платона сложилось: торговали главснабовцы в основном зерном и мукой, а в подспорье – шинами и стройматериалами. Естественно, все исходные товары перекупались, получали наценку и шли к другим перекупщикам. Конечного покупателя главснабовцы никогда не видели. И хотя здесь свято исповедовалась религия «купи-продай», среди коммерсантов был лишь единственный экономист – Владислав Иванович Роготовский, выпускник Плехановского института, да и тот сидел диспетчером на телефоне; остальные торговцы чаще всего имели в послужном списке должности былых комсомольских и советских работников. Даже партийная номенклатура встречалась реже – разве что Вава да еще «кардинал» Арапов, бывший директор института марксизма-ленинизма. И уж вовсе с боку припеку торговали снабовской мукой член Союза писателей СССР Гуськов и кандидат философских наук Пчелкин – «Сократ» по-здешнему. «Теперь до пары мне и Платон подкатил», – не совсем весело отметил тот про себя, элегантно-холодно раскланявшись с новым главой несуществующего департамента каким-то там высоких технологий.
На последнем этаже в дверях отдела анализа мирового рынка стояла Ангелина с кофе в миниатюрной фиолетовой чашечке и с очень даже мужской сигаретой «Парламент» в другой руке. Ее кожаный костюм – вороной, с матовым отливом – был так нежно, по живому тонок, что соски четко обозначали себя на груди, словно собирались прорасти наружу, как трава через асфальт. Лицо Ангелины, безжалостно прикопченное в солярии, напоминало смугло-золотистую курицу-гриль.
– А я, между прочим, жду тебя… – сказала она Платону, что, само собой, не могло не вызвать в ее сторону бдительный взгляд Тамары Владимировны. – Честное слово, вдруг взяла и соскучилась. Это блажь? Ладно, приветик!
Ангелина брезгливо посмотрела на Тамару Владимировну и вдруг провела ногтем по щеке Платона – медленно, почти больно. Золотая звездочка, висевшая на ее ногте, ощутимо цепляла ему кожу.
«Тогда ночью была она?» – подумал Платон.
– Зайдешь?
– Конечно…
– Здесь даже не с кем по-человечески поговорить… – улыбнулась Ангелина, но как-то заторможенно. Могло показаться, что она вслушивается во что-то очень приятное в самой себе и только краешком глаза доглядывает за жизнью вокруг.
Неожиданно у нее на груди свистяще зашипел мобильник: дерзко и даже угрожающе. Тамара Владимировна вздрогнула и с ненавистью поглядела на этот аппаратик, словно увидела змею:
– Извините, Ангелина Иосифовна, давно хотела спросить вас: можно ли перенастроить ваш мобильник на какое-нибудь другое, более нежное звучание? У меня, например, Моцарт, «Турецкий марш»!
– Можно… – отлетно сказала Ангелина. – Все можно. Но ненужно. И вообще, вы, мадам, свободны. Далее я сама займусь нашим новым сотрудником.
Тамара Владимировна покраснела, но как-то странно, одной щекой: как пощечину получила.
Закрыв изнутри на ключ дверь пустовавшего отдела мировых цен, Ангелина осторожно, словно боясь напугать, поцеловала Платона.
– Только не шарахайся! Я тебе хоть немного нравлюсь?
– Конечно, – сказал Платон.
– Я польщена. Наверное, я тебя люблю. Рядом с тобой я чувствую себя так уверенно!
– У меня черный пояс по каратэ, – улыбнулся Платон.
– Вот это – чепуха. Просто от тебя исходит какая-то особая энергетика. Ты кто по сути: ангел-хранитель? Или Мефистофель, ловец душ? Я предлагаю в этом разобраться!
– Каким образом?
– Во время оргазма у меня третий глаз открывается!
– Ночью в Любезном ты была со мной?.. – напрягся Платон.
– Не помню. Да и какая разница?
– Ты за что-то мстишь ему?..
– Я хочу от тебя ребенка. Как чуда! Ты для меня словно ниточка в очень правильную жизнь! При всем при том – немного волшебную.
– Ты что-то не то себе внушила...
– Не я одна. Игорешка без тебя места себе не находит, – Ангелина запрокинула голову с резкой улыбкой: – Начинай входить, но не торопясь. Для приличия попытайся проблеять хотя бы пару слов о любви.
– Они застряли в горле.
– Тогда атакуй, милый, с разбегу! Так, чтобы я задохнулась!
Игорь Геннадьевич сидел за своим мощным, номенклатурным столом как в гнезде на неприступной скале. Высокие бронзовые напольные часы, похожие то ли на вытянувшегося по стойке «смирно» генерала при регалиях, то ли на швейцара пятизвездочного отеля, как раз били. Звук был более чем серьезный, ощутимо тяжелый и какой-то даже живорожденный. При всем при том невольно чувствовалось, что этот словно бы творящий время эзотерический агрегат делает его, четко ориентируясь на интересы президента.
– Как тебе моя епархия? – вздохнул Игорь Геннадьевич.
Платон пожал плечами.
– Ценю, что не спешишь с выводами. Ты хорошо ответил. Мне нравится, когда со мной разговаривают искренне. Не сбейся, юноша. Точнее, не сломайся. Остохренели лизоблюды и попрошайки. Да, я не скрываю, что ненавижу неудачников и нищебродию! В России разве что миллионов пять наберется хоть на что-то годных людей, остальных следует как можно быстрей потравить паленой водкой и стеклоочистителем! Согласен?
– Нет.
– А вот я сейчас на своем всевидящем и всеслышащем телефоне одну волшебную кнопочку нажму, и ты в два счета со мной согласишься. Кстати, я каждый день с ее помощью тренирую в себе здоровую олигархическую злость к быдлу!
Как джин из бутылки над столом неожиданно завихрились чужие голоса.
– Мы с тобой перенеслись в комнату Сократа и нашего литературного классика Гуськова. Он, кстати, недавно просил денег на свою книгу о народных страданиях, руку мне целовал. Мне даже несколько не по себе стало.
«Как ты думаешь, этот новенький – блатной?» – «Я знаю столько же, сколько и ты. Но фейс – пронырливый» – «Не пойму: что у нас вообще происходит? Какое-то неокрепостничество на фирме. Мы никогда не знаем, когда будет зарплата, никогда не знаем, сколько ОН на этот раз соизволит кинуть нам. Разговаривает только матюгами. Люди от него в слезах вылетают. Говорят, года два назад один коммерсант после проработки из окна выбросился. Как он, мразь эксплуататорская, не понимает? Терпение людей не беспредельно. Их так можно до нового выстрела «Авроры» довести» – «А ты на его месте был бы лучше? Глыбко сомневаюсь!» – «За что боролись, на то и напоролись!» – «Давай лучше водку пить, диссидент хренов» – «С каких шишей?» – «Я вчера одолжил пару пузырей у Сатрапа» – «Как одолжил?» – «Молча. Кабинет был открыт, а я не растерялся. Все равно на наши бабки куплена!» – «Что же нам с барского стола на этот раз перепало?» – «Впервые такую вижу – какая-то «Немировская». Нет, скажу тебе прямо: нет ничего лучше самогона моей тещи. Вещь, доложу я тебе» – «Только душу травишь. Давно бы принес угостить боевого товарища» – «Между прочим, я однажды лечил им Игорешкину сучку, Ангу» – «И как?» – «Получил затяжной поцелуй благодарности» – «Говорят, безотказная баба»– «Как найдет на нее».
Игорь Геннадьевич брезгливо надавил какую-то особую клавишу и свернул в ноль это вербальное пространство, будто творец неудачный вариант Вселенной.
– Сегодня они не в ударе... Нет подлинной страсти, нет сермяжной правды. Может, стали потихоньку обживаться на фирме? Помнишь, у Достоевского: человек, подлец, ко всему привыкает! Ладно, еще не вечер. Сейчас для полноты картины будет вторая серия. Кстати, весь смак именно в ней. Без нее никак нельзя.
Он несколько даже ребячески щелкнул по кнопке связи с секретариатом.
– Слушаю вас, господин президент! – стремительно, с азартной жаждой деятельности взвился голос Тамары Владимировны.
Несмотря на всю вышколенность своих служебных интонаций, она никак не могла или не хотела скрыть зыбкую, но все-таки существующую интонацию своей знающей место, не высовывающейся, второплановой и благоговейной влюбленности в шефа.
– Сократа мне! – достаточно злобно сказал Игорь Геннадьевич.
Пчелкин входил долго: предельно аккуратно открывал и закрывал первую дверь, потом вторую – усердно боролся с наглыми сквозняками, пытавшимися вырвать их у него, чтобы хлопнуть наотмашь с пугающей диссидентской дерзостью.
– Сколько вы сегодня продали муки? – с грозной вежливостью спросил Игорь Геннадьевич.
– Два мешка.
– А сколько надо?
– Вы говорили – десять тонн.
– Мне вас размазать или сами удавитесь?
– Простите, Игорь Геннадьевич.
– Так в чем дело?
– Вы цену держите выше всех в городе.
– Дешево и дурак продаст. Завтра представить мне на утверждение ежедневный график реализации муки. Кому, сколько, в какой час.
– Есть, Игорь Геннадьевич.
– Цену я поднимаю еще на рубль.
– Январь и февраль в бизнесе всегда провальные месяца.
– В таком случае я поднимаю цену на полтора рубля.
– Вы, наверное, правы.
– Кто из нас бизнесмен, господин философ?
– У вас мощное чутье на ситуацию.
– Вот оно и подсказывает мне, что за срыв графика ваше денежное содержание будет безжалостно урезаться день ото дня. Кстати, месяца два назад вы с очень крупными слезами на глазах просили меня увеличить вам оклад. Я хотел выполнить вашу просьбу, но что мне делать теперь, господин Пчелкин?
– Я беру свои слова назад.
– Дать вам кучу денег – для меня не проблема. Давно бы дал. Но вы их унизите банальностью своих трат: купите жене дешевые кожзамовские сапоги, дочке подержанную мобилу, себе пару носков. А деньги должны работать. Вкалывать. Вы сумеете начать свое дело?
– Куда мне, Игорь Геннадьевич.
– Дело даже не в вас. В бизнесе уже все схвачено и поделено. Даже места на улицах, где бабульки торгуют семечками. Предпринять что-то серьезное вам никто не позволит. Я же со временем обещаю всем своим работникам достойное обеспечение. Коммунизм в масштабах отдельно взятой капиталистической фирмы. Старайтесь! Крутитесь как белка в колесе.
– Спасибо, Игорь Геннадьевич.
– Идите. Кстати, кто у нас на фирме ходит в Сатрапах?
– Соколов, но это – очень дружески… – судорожно улыбнулся Пчелкин, и вдруг словно что-то кончилось, иссякло у него внутри. По лицу Пчелкина стало понятно, что этот человек готов сейчас с предельной откровенностью разоблачить в чем угодно самого себя и окружающих его людей. Но пока, к сожалению, это президенту не требовалось.
– Насчет Сатрапа – умно, даже мило… – покивал Игорь Геннадьевич. – Надо будет обязательно воспользоваться при случае таким погонялом! Только вот что обидно и странно: почему для меня до сих пор нет фирменной кликухи? Трудно придумать? Или я настолько безликий человек?
– Что вы, Игорь Геннадьевич!.. – чуть ли не вскрикнул Пчелкин.
– Может быть глупый страх кому-то мешает? В таком случае я объявляю персональный конкурс для вас с Гуськовым: в двухнедельный срок придумать мне прозвище. За тугрики, само собой. В разумных пределах.
– Я еще за прошлый конкурс ничего не получил… – вдруг осторожно, с подкатом заметил Пчелкин.
– Почему не напомнил? Что там у нас было?
– В том году весь июнь и начало июля шли дожди. Хлеба полегли. Была опасность, что цены на зерно взлетят как на катапульте! Вы пообещали, что если кто приведет экстрасенса, способного наладить хорошую погоду, тому – пять тысяч. И я нашел одного деда. Помните, он еще зачем-то бросал в банку с водой зажженные спички?
– Насчет спичек хорошо помню. Такое не забывается. Колдовской ритуал. Это он снимал порчу с небес.
– С тех пор солнце до декабря ни разу не спряталось!
– Было такое. Ладно, иди в кассу, иди. Я что-нибудь решу.
Уходя, Пчелкин снова мужественно вступил в схватку с дверями и сквозняком, но уже действовал решительней и ухватистей, просто-таки с воодушевлением. Один раз он даже сдавленно, почти грозно вскрикнул.
Игорь Геннадьевич нагнулся к микрофону внутренней связи:
– Светка! К тебе бежит Пчелкин. Как отдышится, выдай ему из моего фонда две тысячи рублей. Хотя нет – полторы.
Игорь Геннадьевич выждал паузу и вдруг неожиданно опустошенно посмотрел на Платона:
– Кончен пир, умолкли хоры, опорожнены амфоры.… Кстати, у меня проблема... Жестокая… Чтобы соскочить с нее, нам надо срочно продать двадцать тысяч тонн муки. Не вылезай из Интернета, ищи покупателя! Ступай!.. Старайся! Очень надеюсь именно на тебя! На твою свежую удачу! Иначе великий «Главснаб» исчезнет как Атлантида! Конкуренты прут буром…
                10
За месяц поисков по сетевым доскам объявлений Платон так и не вышел ни на одного серьезного клиента: виртуальная торговля у нас еще толком не сложилась – по какому телефону ни позвонишь, разговор по делу не складывается: купить товар все хотят по нереально низкой цене, продать – по нереально высокой.
И только на второй седмице Великого поста наконец наметился перспективный клиент: на интернетовский зов Платона откликнулась из Питера некая фирма «Аврора-сервис» – мучицы попросила. После зимнего застоя именно в это время торговля всегда начинала поживее идти – Пасхальные куличи как-никак не из воздуха пекутся. Правда, аппетиты питерских пока что были скромные, в размере двух фур. Хотя для знающих людей это положительно свидетельствовало о том, что покупатели люди здравые и хотят без ненужного ажиотажа и риска присмотреться, как новая марка товара покажет себя на рынке.
Как бы там ни было, Игорь Геннадьевич увидел в этом знак удачи и, чтобы прикормить, обласкать ее, дал Светке распоряжение на пять тысяч для Платона за почин.
По своим фээсбэшным каналам Соколов в два счета проверил подноготную фирмы «Аврора-сервис» и порадовал президента: жизнеспособная, с устойчивой динамикой структура, созданная под негласным патронажем зам председателя одной из госдумовских комиссий и бывшего гайдаровского министра. Ребята прут, и подмяли под себя уже половину питерской мучной торговли.
Тем не менее «серый кардинал» уперто настоял, чтобы в третьем разделе договора – «Форма расчетов» – обязательно стояла строчка о стопроцентной предоплате. К тому же, чтобы еще более ограничить поле для обманного маневра со стороны партнеров, наличность исключалась напрочь. Предлагалось только перечисление денег с одного счета на другой.
«Аврора-сервис», в свою очередь, сделала правильный и достойный ход, радующий серьезностью их отношения к предстоящей сделке: из Питера прибыл представитель фирмы Илья Ильич, ведущий специалист лет пятидесяти пяти и роста такого аккуратного, который заставляет человека потом всю жизнь закомплексованно доказывать себя. Несколько компенсируя дефицит роста хозяина, его туфли были снабжены эксклюзивно высокими каблуками-копытцами. При всем при том был он явно силач отменной природной лепки.
Илья Ильич примчался из северной столицы в черноземный край на своем видавшем виды дредноуте «линкольн», чтобы не только воочию, на ощупь убедиться в наличии муки и натрусить на анализ пару килограммов, но прежде всего увериться: «Главснаб» не фантом, не перевертыш, который временно, на день-два, арендует комнату в чужом офисе.
На Илью Ильича произвели должное успокаивающее впечатление и реальные главснабовские этажи с евроремонтом, и стильная черно-красная мебель в здешних офисах, потом же туалетные ароматизаторы с запахом черемухи, воздушные полотенца, пышущие жаром, словно Змей Горыныч, но прежде всего – сотни работников, уперто сидевшие за тощими жидкокристаллическими экранами суперкомпьютеров. Но более всего умилило его «ласточкино гнездо» секретариата, похожее из-за обилия цветов ни мало, ни много на оранжерею. Однако вряд ли именно ботанические пристрастия повлияли на то, что Илья Ильич большую часть своего свободного времени просидел тут на махине итальянского кожаного дивана (как лилипут на ладони Гулливера) и успел многое рассказать Тамаре Владимировне о тех экстремальных годах, когда в отряде космонавтов его готовили к безвозвратному полету на Марс. Нельзя было не обратить внимания и на такую деталь: Илья Ильич, несмотря на свой наполеоновский рост, приходил в главснабовский офис в широкополой ковбойской шляпе. Вернее, в шляпах: в первой половине дня на его голове шикарно покачивался черный головной убор, после обеда – изысканно белый. В свою очередь Тамара Владимировна не только внимательно слушала гостя, но даже стала приходить на работу в платье со смелым декольте. Настолько смелым, что при всяком взгляде на себя в зеркало она краснела и говорила сама себе: «Дура…».
Через пару часов после отъезда марсианина в Питер, отмеченного торжественным фуршетом в кабинете президента (на Илье Ильиче, само собой, по этому праздничному поводу возвышалась роскошная шляпа-альбинос), за мукой для куличей из северной столицы нежданно приехали те самые две фуры. На руках у экспедитора была платежка об электронном перечислении денег с четкой синей банковской печатью и живой подписью оператора. Само собой, имелась и безукоризненная во всех отношениях доверенность.
Питерцы спешили, так как машины были наемные, и потому поставили их на погрузку, даже еще не оформив в бухгалтерии счета и накладные.
Несмотря на возражения кладовщицы, они простимулировали работоспособность грузчиков купленной по пути водкой «Тамбовский волк», приятно поразившей их крутизной названия.
Так как питерские деньги на снабовский счет еще не «капнули», главный бухгалтер Надежда Ларионовна, Надюша, как и положено, позвонила в банк уточнить, не засветились ли там спешащие к ним в Черноземье «авроровские» деньги. Такие достаточно эксклюзивные сведения ей там всегда любезно предоставляли: были прикормлены.
Деньги, однако, не засветились. Наденька тотчас запретила оформлять документы на отпуск товара.
Питерские занервничали. Отодвинув в сторону Тамару Владимировну, до слез пораженную таким святотатством, они без предупреждения всем кагалом ввалились в кабинет президента и бросили ему на стол договор о взаимном сотрудничестве со следами кильки в томате. На подоконник выставили десять пузырей эксклюзивной водки «Тамбовский волк».
– Шеф, мы спешим. У нас почасовая оплата за машины. Она весь навар съест… – сказал питерский экспедитор, даже не шевельнув губами: каким-то нутряным, глухим и ленивым голосом.
Игорь Геннадьевич снял трубку своего гербового телефона, как гантель отжал, и с обычной для общения с Тамарой Владимировной раздраженно-капризной интонацией приказал срочно найти главбухшу.
Сыскали ее одноминутно.
– Не умничай, сука! – залпом наехал на нее Игорь Геннадьевич. – Немедленно оформляй наших питерских друзей! Укажи в накладной: на реализацию.
– Не смейте разговаривать со мной в таком тоне… – плаксиво и как-то обморочно-интеллигентно простонала Надежда Ларионовна. – Без денег я пальцем не пошевелю! Меня же потом первую сгноите!
– Пошла в задницу! Мухой исполнять!
И тогда ему позвонил Соколов, со склада. Игорь Геннадьевич отчетливо услышал в трубку, как там под высокими сводами сексуально озабоченные воробьи чуть ли не на соловьиные трели по-озорному срываются – весенний синдром. Скоро можно будет охотиться на селезня, с подсадкой, из шалаша; потом же вот-вот сядет на дно весенний лед и у щуки перед икрометом самый жор начнется – отличная пора для рыбалки со спиннингом.
– Ситуация с питерцами крайне двусмысленная… – осторожно сказал Соколов.
– Мне по фигу! Какие-то сорок тонн старой, не соответствующей даже ТУ муки, из которой со дня на день моль полетит, мне дороже моей крутой репутации?! – жестко вскрикнул президент.
Платон, у которого не выходили из головы сменные шляпы Ильи Ильича, по собственной инициативе позвонил управляющему в питерский банк, будто бы выдавший платежку.
Управляющий оказался, к счастью, управляющей; она поначалу достаточно жестко повела речь о коммерческой тайне, но голос Платона так располагал... В итоге он узнал, что никаких денег «Аврора-сервис» в ближайшие дни никуда никому не переводила, а номер предъявленного «Главснабу» документа проставлен от фонаря.
Игорь Геннадьевич разочарованно дал отбой по питерцам, но вот задержать их, как размечтался «Сатрап» Соколов, азартно пощелкивая наручниками у него в кабинете, не разрешил – во избежание разборок с северостоличными бандитами.
Платон, между прочим, заметил, что если в бизнесе назревает явное «кидалово» или даже обман уже очевиден стопроцентно, сделка, тем не менее, еще долго гипнотически продолжает притягивать к себе потенциальную жертву.
В общем, гостям самым сверхлюбезным образом предложили отдохнуть в загородном главснабовском коттедже с кинозалом, сауной и штатными девочками – пока деньги не упадут на счет.
По дороге питерские, само собой, куда-то потерялись.
– А не отдохнуть ли нам самим вместо этих мошенников?! –  вызвал Платона Игорь Геннадьевич. – Праздничный стол уже накрыт. Кстати, Сашка Тень все исполнил на европейском уровне. Меню даже получше, чем на встрече Путина с Бушем.
Президент улыбнулся и позвонил в секретариат:
– Я выезжаю. Сатрапу и Кардиналу – подъем.
– Уже звоню, Игорь Геннадьевич! Что сказать, если спросят, куда поездка?
– Сказать, чтобы заткнулись.
Со «снабовской» стоянки, огороженной высокими железобетонными плитами, расписанными радужными каракулями «граффити», президентская «волжанка» тронулась со своей всегдашней выверенной медлительностью – Глыба поспешал не торопясь. Прежде чем выехать на улицу, президентская машина, как и полагалось, аккуратно притормозила.
Владимир Васильевич убедился, что дорога свободна, а стоявший в стороне у обочины старый «линкольн» с просевшим задом и подпалинами ржавчины не собирается трогаться: его водитель в белой широкополой шляпе только что поднял капот.
Глыба хватко побежал руками по баранке, выворачивая свою «баржу» вправо. И когда его машина вышла на одну прямую с «линкольном», Владимир Васильевич вдруг увидел, как мужик в шляпе достал из-под капота какую-то штуковину, похожую на школьный телескоп. И только когда он прижал его к плечу и навел на них, стало ясно, что это гранатомет РПГ-18 в чистом виде. Гладкоствольный, разового применения и в самом деле с телескопической трубой, но совсем для других целей.
«Труба дело…» – вяло подумал Глыба, узнав в человеке с гранатометом питерского Илью Ильича.
Лобастая, тупорылая граната кинулась вперед, точно след уперто взяла. Стартуя, она стеганула пороховым залповым огнем так, что кусты за спиной у Ильи Ильича резко пригнулись. Проскочив в салоне между Глыбой и президентом и обдав их жаром, точно шаровая молния, она метров через двадцать ударилась в железобетонную плиту стояночного заграждения и взорвалась. Осколки порвали в решето багажник «волжанки», а вот один из них, прошуршав с блатным присвистом, полетел в сторону Ильи Ильича и нахально нырнул ему в грудь, точно камушек канул в воду.
Подскочившие из-за кустов питерцы сноровисто затолкали в машину раненого хозяина белой шляпы и туфлей с копытцами, и она с визгом скакнула через перекресток на красный.
– Возвращаемся… – тихо сказал Игорь Геннадьевич. – Все отменяется, кроме водки.
– Понятно, – судорожно сказал Соколов.
– Тебе – нет. Тебе ничего не понятно. Я не собираюсь напиться. Мне нужен стакан водки, чтобы встать перед Платоном на колени.
– Игорь Геннадьевич… – напрягся Платон.
– Молчи, ты сам не знаешь, кто ты... Талисман – это мелко. Может быть, душехранитель? Я подумаю. Мне очень хочется капитально поразмыслить: чем порой человек бывает для человека.
Уже на другой день в Интернете Платон неожиданно нашел странное, похожее на розыгрыш объявление без обратного адреса: «Куплю муку в Украину». Через сутки оно повторилось, но уже со всеми нужными реквизитами. И существенной для понимающих хоть что-то в мучной торговле людей припиской: «Поставка до станции перехода Соловей».
Одним словом, некий одессит Борис Семенович Рипак действительно очень захотел купить муку именно из славного черноземного края, но была одна проблема: он хотел не те двадцать тысяч тонн, о которых говорил Игорь Геннадьевич Платону. Борис Семенович рассчитывал получить муки в десять раз больше. Более того, он предложил оплатить всю ее наперед хоть завтра – как только они обменяются факсами договоров. Он даже не исключил, что может перевести дополнительно несколько десятков «мультов» под будущие поставки и не фиксировать цену, если, конечно, «Главснаб» будет повышать ее в разумных пределах.
– Ты меня возродил! – оптимистично, но в то же время как-то не очень радостно сказал Игорь Геннадьевич. – Самое крутое в бизнесе – работать на чужих деньгах. Значит, прижало хохлов.… Я ждал этого часа.
Он взял трубку державного телефона с гербом СССР, набрал номер кассы и пригнул голову, нетерпеливо ожидая Светкин ответ.
Ожидание затянулось. Платон знал, что дольше нескольких секунд президент паузу не выдержит.
– Где эта сучка?! – крикнул он и, бросив трубку, отвернулся к окну, к весне: там, на клене, раскрылись почки, словно птенцы раззявили свои клювики.
– Ты хоть заметил – Ангелины давно нет на фирме? – вдруг вовсе холодно проговорил Игорь Геннадьевич.
– Я не без глаз… – сказал Платон.
– Какие у тебя соображения по этому поводу?
– Никаких.
– Странно. Исчезает женщина, которая тебя ошалело любит, а тебе это до фени?
– Я не в курсе ее личной жизни.
– Позволь не поверить.
– Как хочешь.
– Мне очень жаль, но нам придется расстаться по классически дурацкой причине. Поверь, это стремно для меня. Я тебя как большую удачу упускаю из рук. Словно приговор подписываю себе. А переступить – не могу!.. Она ребенка ждет. Естественно, от тебя…
– Оправдываться не хочу… – угрюмо сказал Платон. – Только мы с ней чужие люди.
– Я сослал ее на Камчатку, – Игорь Геннадьевич резко вскинул подбородок, как человек, который пытается всухую, не запивая, проглотить таблетку. – Сидит там в моем охотничьем домике и размазывает сопли.
– Ты ее любишь?
– Не задавай детские вопросы. Лучше иди в кассу. Я хочу напоследок приятно удивить тебя
– Не стоит.
– Что тебе сказать на прощание? Ты единственный, кто так легко отделался в подобной ситуации.
               
                11
Виктор Ильич умер на Пасху.
Накануне он принес от врача траурно-черный рентгеновский снимок мозга с отчетливым ядром опухоли, похожей на человеческий зародыш, словно Виктор Ильич вынашивал в своей голове не смерть, а какую-то новую, неведомую жизнь.
– Я выкрал его, чтобы ты мог убедиться: твой отец не сумасшедший! – гордо сказал Платону Виктор Ильич. – У меня действительно в голове какое-то странное устройство. Это и есть то самое «соседское радио». Между прочим, врач сказал, что оно скоро перестанет меня доставать и я, наконец, отмучаюсь!
Платон в один день обернулся: выстоять очередь за справкой о смерти, съездить в похоронное бюро, потом на кладбище и даже успеть в военкомат.
Военком, как оказалось, был в Анголе вместе с Виктором Ильичом, так что пообещал прислать отделение автоматчиков для прощального залпа, но в итоге не смог: поступила информация, что чеченские боевики могут на днях попытаться взорвать местную атомную станцию. Пришлось срочно мобилизовать все силы. Правда, в конце концов выяснилось, что эта тревога была учебная.
На похоронах из соседей почти никого не было: народ сажал картошку.
Нести гроб помогали Доза, Робот и Князь, а Кристинки-Крысинки шли впереди с подушечкой, на которой лежал, сурово алея, тот самый похожий на орден увесистый значок «Гражданин СССР».
Уходя с кладбища, венки полили зеленкой, чтобы их не украли.
Когда вернулись домой, в почтовом ящике лежал конверт с тремя марками: на одной изображена муха цеце, на двух других – красный буйвол и красно-черный флаг то ли с мачете, то ли с кинжалом в центре. Это было письмо из посольства Анголы, подписанное президентом Жозе Эдуарду Душ Сантушем: отца приглашали приехать в Луанду 11 ноября на День независимости. Правительство страны все расходы брало на себя.
После поминок Платон вышел на балкон: бил ветер, просто ломовой. Верхушки серебристых тополей кланялись в ночи, точно молились. Ему вдруг показалось, что это отец стал ветром после смерти. Платон подставил порывам лицо и заплакал. Слезы текли не по щекам, а норовили пробраться куда-то за уши.
После того как Платон заказал отцу памятник, обнаружилось, что денег уже практически нет. Еще недавно это было для него вполне нормальное состояние, но он, оказывается, достаточно быстро от него отвык.
Не то чтобы Платон из-за внезапно наступившего безденежья как-то особенно занервничал, но тем не менее впервые почувствовал: оно оскорбительно. Точно носишь в себе неизлечимую заразу. Можно было, конечно, продать отцовскую квартиру и уйти в однокомнатную, в конце концов, в «гостинку», но все это только еще больше подчеркнуло бы беспомощность и увечность вернувшейся вспять бедности.
И тогда Платон вспомнил о фирме «Дело».
Дом екатерининской эпохи, просто-таки Зимний дворец провинциальных масштабов, сегодня выглядел не по годам свежо. Это впечатление создавали цветущие вокруг вишни: пусть городские, пусть неухоженные, но все равно нежно белые.
Фирма «Дело» из полуподвальной комнаты уже перебралась на первый этаж, где в свое время была людская.
– Я жутко счастлив тебя видеть! – когда вошел Платон, неуклюже подхватился Степан Андреевич с тем по-детски обиженным выражением, какое у него всегда сквозило на лице по голодным брэгговским средам. – Какой крутой мэн подкатил! Игорешкина школа! А мы сейчас фуршетик по случаю организуем, будем с тобой пьянствовать дистиллированной водичкой!
Он в самом деле полез за стаканами и торопливо, нервно плеснул в них из бадейки.
– Как ваш уважаемый бизнес? Какие новости в областной администрации? Кто теперь вам полы подметает? – по-свойски огляделся Платон. – А чайные дела? Неужели все на вас одном?
– Хоть ты меня жалеешь… – распустил Степан Андреевич свою многоступенчатую, витиеватую улыбку. – Так порой тебя не хватает. Ты мне как сын был! Младшенький...
– Серьезный случай. Придется, наверное, брать меня назад.
– Не по Сеньке шапка! Я же тебе советовал: каждый день воспитывай в себе раба. А ты вместо этого вон как высоко залетел. Говорят, сам Игорешка перед тобой гнется. Еще и бабу ты у него отбил! – подмигнул Степан Андреевич.
– Я ушел из «Снаба».
– Свое дело решил открыть? Тогда ко мне – за визитками! Дам приличную скидку. Три процента!
– Лучше возьмите на прежнее место.
Лицо Степана Андреевича как потощало:
– Не могу, милый мальчик. У меня принцип для всех и для самого себя: уходя – уходи. А как жаль-то!.. Мы бы с тобой так развернулись! – визгливо вскрикнул он и вдруг задрал свой какой-то голодный подбородок, словно собирался закапать в глаза. Это Степан Андреевич предохранялся, чтобы шевельнувшиеся в глазах отеческие слезы не соскочили ему на лицо. – Да и гроши я плачу. Да вам сколько ни дай – вы лучше работать не станете!
Степан Андреевич нежно хихикнул и потерял всякий интерес к дальнейшему разговору.
Тем не менее он проводил Платона до дверей и еще долго стоял на пороге.
Вывернув все карманы в доме, Платон набрал двадцатку мелочью. Такая сумма явно не грела.
В это время телефон глухо тренькнул, выждал и, как наладившись, уже уверенно, разливисто подал голос – так бывает, когда звонят с мобильного.
– Это я, и я сильно пьян... Сижу в лодке посредине озера, пытаюсь хоть что-нибудь поймать...
– Здравствуйте, Игорь Геннадьевич, – сказал Платон.
– При всем сообщаю: Ангелина умерла. Ей сделали аборт, и что-то не то зацепили.
– Я соболезную вам…
– А я в свою очередь тебе. И вообще мне кажется, что нам следует помянуть Ангелину. Я сейчас пришлю за тобой машину. Собирайся… – глухо вздохнул Игорь Геннадьевич, и раздался какой-то шлепок: то ли он выронил мобильник в воду, то ли сознательно утопил.
Как бы там ни было, через полчаса у подъезда стоял джип «Комбат» службы безопасности, похожий на бронетранспортер в элегантном черном фраке.
– Карета подана!.. – сказал «Сатрап» Соколов несколько как бы в сторону и с той конвульсивной улыбкой, которой он всегда маскировал рот, при разговоре кривовато отпадающий накосо вниз.
Платон пожал ему руку и сел впереди. Он привычно расположился на кожаном «люксовом» сиденье и мысленно признался себе, что рад вернуться. Когда спускались к озеру, похожему сверху на большую фотографию неба, Платон невольно обратил внимание на пустую лодку президента, заякоренную на самой середине.
– Я что-то не врублюсь? – усмехнулся он. – Вы президента вертолетом сняли или он после определенной дозы обретает способность ходить по воде аки по суху?
– Может быть искупаться решил? Чертовщина какая-то… – настороженно предположил Соколов. –  С него станется. Ну и дает Игорешка!
На берегу озера, у мостика, покосившегося за зиму под напором льда, стоял на коленях шофер президента, Глыба, и судорожно крестился.
Подбежав, Соколов цепко схватил его за волосы и повернул лицом к себе:
– Где он?
– Утоп!..
– Не дури, Василич! Ой, не дури!
– Вывалился с лодки и молчком на дно!
– Давно?
– Минуты две как не выныривает.
– А Сашка Тень?..
– Спасать бросился, только Геннадич его за собой уволок.
– Правду!! Колись, Глыба! – Соколов резко нагнул ему голову.
– Когда Геннадич из лодки по-пьяни бултыхнулся, Тень к нему поплыл и топить стал. Наверно, за мать нагорело у него!.. В общем, сцепились они не на шутку да оба и сгинули...
– А ты, сволочь, что отсиживался?!
– Плавать не умею… – всхлипнул Владимир Васильевич. – Но я такие матюги вслед Сашке посылал – лошадь свалят! А тут не помогло. Наверное, с самого начала он решил, что не вернется...
Платон сбросил куртку, сковырнул туфли и соскользнул по глине в озеро. Перед тем как нырнуть возле лодки, на мгновение оглянулся, хотел что-то крикнуть, но передумал – сохранял силы.
Лихорадочно помогая себе ногами, он стал рывками опускаться в озерную муть.
…Вдруг Платон увидел чуть в стороне что-то темное и большое. Дернулся туда – коряга. Стал оплывать ее, перебирая руками по склизким сучьям, и наткнулся на Игоря Геннадьевича.
Он как вытолкнул его из воды – место было неглубокое, только пьяному и тонуть.
Когда вынырнул сам, машинально отметил: левая щека набухла и горит– попался на чью-то блесну, может быть, даже отцовской работы – закогтила его мормышка, «чертик» с бисером на рожках.
Следом за Платоном три раза нырял Соколов, до тошноты наглотался воды, но Тени в озере так и не углядел. Или не захотел.
Откачивал Игоря Геннадьевича Глыба. Плакал, зубами скрежетал, словно стекло ими кромсал, и раз за разом толчками опорожнял нутро президента. Просто-таки прессовал человека, завалив навзничь на пригорке, на первой травке, гусиной. Кстати, позже выяснилось, что он ему два ребра сломал. Сила у Глыбы дикая, но самая к такому моменту нужная.
Платон на подхвате с натугой дышал в холодный президентский рот, словно надувал автомобильную камеру. Отплевывался от слизи, песка и снова как вгрызался в Игоря Геннадьевича: платоновская кровь на их физиономиях такой вампиризм только подчеркивала.
– Это ты?.. – наконец разлепил глаза президент. – Никак не дашь… мне подохнуть… Я… так с тобой… бессмертным… горцем... стану.
Платон бережно поправил ему голову.
– Все же зря ты меня спас... Зря... Там было так хорошо… – промямлил президент. Казалось, он не столько говорит, сколько слова просто пузырятся у него во рту.
– Смотри, могу при большом желании и обратно тебя забросить!  – ухмыльнулся Платон.
                12
Через две недели Игорь Геннадьевич собрал учредителей и бывших вице-президентов в загородном ресторане «Вепрь» и объявил о своем выходе из «Главснаба». Кстати, были на столах в банкетном зале и таблички с известными фамилиями из областной администрации, депутатского корпуса, прокуратуры и банков. Мелькнули несколько главных редакторов местных газет и двух-трех телеканалов.
Все столы были накрыты на четырех человек, и лишь один – на двоих: возле большого, живущего своей особой жизнью морского аквариума, сквозь изумрудную мглу которого враскачку гипнотически восходили тяжеловесные ярко-ртутные пузыри.
За ним сели Игорь Геннадьевич и Платон. Все гости под изысканную, сдержанную и в то же время утомленно-чувственную печаль скрипки поочередно подходили к бывшему президенту: щелкали поцелуи, обе стороны что-то коротко и многозначительно говорили друг другу, словно на особом номенклатурном сленге. По крайней мере, Платон не понял ни одного слова, хотя слышал каждое.
Первый раз вокруг него было столько людей от власти. Правда, каких-то особых примет принадлежности к ней у них не имелось. Власть и сила, принадлежавшие им, странным образом проявлялись во всем и в то же время ни в чем. В смысле одежды вообще не было какого-то кланового отличия. На многих висели заурядные твидовые, в крайнем случае, кашемировые пиджаки, раздувшиеся свитера, а насчет галстуков тоже царила полная свобода: они у многих гостей просто-таки отсутствовали. Почти каждая вторая мужская шея была оторочена по-мальчишески расстегнутым и вовсе не классическим, вовсе не безупречно свежим воротничком.
Более того, по лицам этих людей нельзя было не видеть, что они еще вполне не освоились со своим новым элитным имиджем. Например, заместитель губернатора по-прежнему оставался внешне и внутренне преподавателем научного коммунизма, управляющий банка – чистой воды секретарем райкома комсомола, а владелец строительной фирмы был своими манерами меняла, валютчик, который на заре перестройки с утра до ночи маячил возле центрального ювелирного магазина «Рубин», более известного в народе как «Рубинович».
То есть эти люди от власти были вовсе не канонические типы бизнесменов. Более того, никто из них даже малейших претензий на эту роль не проявлял и фарцовщика, казнокрада или мелкого мошенника в себе не таил. Напротив, в кругу своих – демонстративно выпячивал. Тем более что красное вино «Рипароссо» под черную треску с изюмом и орешками – плотное, элегантно-терпкое, с потаенным ароматом цветов и трав – вдохновенно способствовало эпатажной раскрытости. Официанты в белых рубашках и черных фартуках, похожих на длинные юбки, танцующе виражируя между столами, бдительно не давали пустовать емким бокалам и раз за разом аккуратно-щегольски пополняли их стильными винами. Готовил сегодня приглашенный Игорем Геннадьевичем из Москвы сицилийский шеф-повар – коренастый малый с вполне русским лицом, похожий, когда молчал, на побывавшего «на югах» слесаря-сантехника местного мурэпа. При всем при том его длинные, гибкие пальцы выдавали в нем человека искусства, пусть и гастрономического. К тому же, по большому счету, исконный средиземноморский загар невозможно спутать ни с каким другим: он как некое фосфорическое, молочно-смуглое свечение дымчато проступал из-под кожи.
– Ты, Платоша, сейчас выглядишь как Наташа Ростова перед первым балом… – усмехнулся Игорь Геннадьевич. – Расслабься. Скажем, с помощью карпаччо из семги с сыром пармезан в сопровождении вина Кастелли Романи Бьянко!
– Я бы не против, но зачем семга посыпана сахаром? – уныло сказал Платон.
– Ты, может быть, еще скажешь, что пармезан напоминает тебе по вкусу плавленый сырок «Городской»?
– Скажу. И сыр моцарелла, и сыр рикотта из той же оперы. Наверняка, они оба нашего российского происхождения, к тому же с левой подпольной биографией.
– Восхитительная искренность, хотя несколько сермяжная. Постарайся скрыть ее, когда я буду представлять тебя моим гостям. Кстати, обрати внимание на их лакейскую реакцию, когда они увидят перед собой президента новорожденной фирмы «Ангел» с миллионными активами.
– Такая действительно есть или ты хочешь пощекотать им нервы?
– У нее уже вовсю работают счета. Но ты пока ее единственный сотрудник. Король без свиты.
– Извини, я что-то не врублюсь. Почему ты выбрал именно меня?
– Голый расчет, не более. В тебя можно вкладывать деньги. Ты, в отличие от многих, – человек с будущим. А я решил на некоторое время уйти в тень.
– Кто-то наезжает?
– Что за выражения? Я сам так выбрал для себя... Надо осмотреться, кое-что переварить. Помнишь, когда ты вытащил меня из озера и откачал, я сказал тебе, что это сделано напрасно? Там, за пределами жизни, я увидел и услышал нечто крайне существенное. И над этим стоит поразмышлять в уединении. Ведь неспроста я дал новой фирме такое многозначительное название.
Игорь Геннадьевич поднялся и объявил тост за крутого предпринимателя Платона Викторовича Трофимова. Все выпили охотно и бодро, кто-то даже зааплодировал. Журналисты сделали стойку.
Платон осторожно повозился в тарелке с кровавыми листочками сахарной семги и вдруг тихо спросил:
– А где Сашка Тень? Что с ним стало?..
– Пока не знаю, – вздохнул Игорь Геннадьевич. – По крайней мере, тело так и не нашли... В любом случае зла на него я не держу. За дело хотел мужик меня утопить, за дело...
                13
Под «ангельский» офис Платон снял две комнаты в «свечке» – двенадцатиэтажном здании в центре города. Если в годы оные его населяли сотрудники госучреждений с солидным статусом, то теперь там составился сплошной винегрет. На всех этажах мельтешило вавилонское столпотворение говорящих на разных коммерческих языках фирм и фирмочек – внезапно появляющихся и еще более внезапно исчезающих: таинственные агентства недвижимости, настырные страхователи, улыбчивые частнопрактикующие гинекологи, философски суровые нотариусы и даже местные коммунисты, то и дело заговорщически вносившие и выносившие из своего офиса, напоминающего конспиративную явку, красные знамена, кипы сердитых листовок на серой бумаге и плакаты с наспех написанными лозунгами. На здешних этажах нашлось даже невесть с какими целями место для провинциального представительства депутата Госдумы Сергея Бабурина. Так, по крайней мере, вещала размещенная возле одной из офисных дверей на шестом этаже вывеска с позолотой.
Хотя в офисе для «Ангела» обновили обои и мебель, в первый же свой рабочий день в статусе президента Платон обнаружил, что тараканы тут дерзко и по-хозяйски пешком ходят. К тому же они, кажется, начали успешно мутировать. Может под влиянием компьютерного излучения, может, бери выше, каких-то космических подвижек. Как бы там ни было, здешние тараканы  укрупнились в размерах и весьма обнаглели, – перестали с бдительной вежливостью ускользать при появлении человека. К тому же среди них в большом количестве объявились альбиносы – полупрозрачные особи цвета картофельных ростков. Не исключено, что у этих тараканов даже поменялась половая ориентация, само собой, в неправильную и гибельную для их племени сторону.
Правда, уборщица Людмила Дионисовна объяснила такой выверт усачей по-своему: мол, это верная примета того, что впереди ждет город очень холодная, просто гибельная зима. Платон сдержанно, но уже с пробно-президентскими интонациями, взялся поспорить с ней, однако Людмила Дионисовна не поколебалась в своих взглядах.
А на днях ЗАО «Ангел» разместило на местом ТВ бегущей строкой простенькое объявление: требуется коммерческий директор, бухгалтер и менеджер. Правда, без модных нынче вывертов насчет «не старше тридцати пяти» и «знание английского обязательно».
– Приветик! – проникновенно позвонила первая ласточка.
– Здравствуйте... Очень рад... Как вас зовут? Какая работа вас заинтересовала? – отозвался Платон.
– Настя я, Настя... Твоему шефу секретарша требуется?
– Нет, Настя.
– Он что, голубой или импотент?
– Ни то и ни другое. Вы вообще наше объявление внимательно читали?
– На фига?
– Тогда зачем звонить?
– Я на мели.
– А что вы умеете делать, Настя?
– Оказываю сексуальные услуги. Хочешь, подскачу? Все по самым низким расценкам. Проезд за мой счет.
– Извините...
Настя заплакала. Хотя это мягко сказано. Плакать надо уметь. Это почти искусство. Только ей оно не было дано или она не умела им пользоваться. Ее рыдания были похожи на бессвязную, расхлябанную ругань. В конце концов, она плакала, как могла.
Платон не сразу, но положил трубку – аккуратно, словно мог неосторожным движением причинить Насте боль. Судорожные хрипы из трубки отчетливо слышались до последнего мгновения.
На несколько следующих звонков он не ответил. Как его ни добивались. Правда, некоторые были очень настойчивы. Даже соседи стучали в стену, чтобы Платон сжалился над ними и телефоном.
– ...Фирма «Ангел»! – восстановившись, отозвался он.
– Здорово! С таким названием вы далеко пойдете! Я по объявлению. Зовут меня Владимир Иринархович. Но так как это достаточно трудное отчество, то можно обращаться проще – скажем, Владимир Иванович.
– Понятно, Владимир Иринархович.
– Поздравляю, отличный результат. Редко кому с первого раза удается выговорить мое отчество.
Платону показалось, что этот человек не столько говорит, сколько играет в разговор и даже несколько не в меру.
– Коммерческий директор вам еще требуется?
– А опыт работы у вас есть?
– Я по свету немало хаживал... Даже удостоился в годы звонкой молодости стать ударником коммунистического труда!
– Подходите, поговорим. Прихватите трудовую.
– Буду через пятнадцать минут.
– Отлично.
– Я крылья за спиной почувствовал после нашего разговора! Считайте, что я уже возле ваших дверей.
...Его не было через час и через два. Платон перезвонил Владимиру Иринарховичу – номер остался в телефонной памяти.
– Так ждать вас или как, господин ударник?
– Извините... Лечу!
– Пожалуйста, в темпе.
– Это я могу! Армейская закалка. Как говорится, рота, – в ружье!
В это время кто-то дал знать, что стоит у дверей. Но сделал это более чем аккуратно. То есть никакого стука не было. Дверь как потрогали легким касанием.
– Кто там?! – крикнул Платон.
Звук повторился: но это уже был новый звук. Теперь с той стороны то ли учащенно дышали, то ли торопливо молились.
Платон резко встал и распахнул дверь. От нее отскочила женщина лет пятидесяти пяти с такими глазами, словно ей только что впервые открылась какая-то горькая правда жизни.
– Ко мне? – сухо сказал Платон.
– Если вы не заняты...
– Я не занят.
– Мне ничего не стоит подождать.
– Слушаю вас.
– Нет, честное слово, я не вовремя.
– Тогда всего хорошего.
– Я – Эльза Владимировна.
– Понятно. А я – Платон Викторович.
Эльза Владимировна вдруг улыбнулась, но как-то странно, словно судорожно поджала губы.
– Я патологоанатом, – неожиданно сказала она.
– Мне нужен бухгалтер, нужен коммерческий директор... – напрягся Платон, чтобы не улыбнуться.
– Я это к тому, что мне лучше многих других известно, что такое смерть.
– Не сомневаюсь. Но при чем здесь наш «Ангел»?
– У моей дочери погиб муж, майор милиции. Он трижды был в Чечне. А когда его послали туда в четвертый раз, он по дороге вышел вечером из вагона на каком-то полустанке и застрелился. Осталось двое детей. Дочь не работает. Не может никуда устроиться.
– Какая у нее специальность?
– Библиотекарь.
– Ну вот!..
– Надя прилежная, исполнительная, но очень ранимая. Может печатать на пишущей машинке. Правда, двумя пальцами, не быстро. К тому же у нее есть опыт работы с людьми. Она когда-то была секретарем комсомольской организации общества слепых. Вы не отказывайте ей, пожалуйста!
– Хорошо, пусть придет, – вздохнул Платон.
– Она здесь. Можно позвать ее?..
– Можно.
Эльза Владимировна аккуратно, чуть ли не на цыпочках ушла и уже не вернулась: ни одна, ни с Надей.
Платон еще раз позвонил Владимиру Иринарховичу: кажется, он был готов накричать на него. Бывший депутат с большой задержкой снял трубку, судорожно подышал над ней, словно согревал ее своим дыханием, и, наконец, с унылым глубокомыслием проговорил:
– Да, я – пьян... Я пью, чтобы сойти с ума... Как моя жена... Она недавно благополучно свихнулась! Теперь во всей стране нет человека счастливее ее... Целыми днями она сидит на корточках у телевизора и аплодирует каждому слову. И при этом так радостно, так восторженно плачет!..
– Извините, я ошибся номером... – сказал Платон.
– Ты ошибся по жизни, работодатель хренов...
Фраза еще не закончилась, когда в дверь вдруг вошел Игорь Геннадьевич:
– Вечер добрый, господин президент. Штатное расписание заполняется?
– По нолям...
– Что так?
– Все нормальные люди куда-то провалились. Звонят одни проститутки и алкоголики.
– И это результат. Теперь мало кто на работу по объявлениям устраивается. Можно на такое нарваться! Люди пытаются действовать через знакомых, через связи. В общем, завтра к тебе придет один мой человек и все конкретно организует. Назначишь его первым вице-президентом. Он этого так давно и так трогательно хотел. Позолоченную табличку на дверь повесишь. Зарплата – какую скажет.
– Пиво хочешь? – улыбнулся Платон. У меня в холодильнике классический лещуга. Астраханский. Не рыба – свинина. Плавает в собственном жиру.
– Я на минутку. У меня скоро самолет.
– И далеко ты?
– Не близко.
– Опять на Камчатку рыбачить?
– Мимо денег, Платоша.
– Тогда – в Тибет?
– Почему ты так решил?
– У тебя на лице написано: ты в напряженном поиске высшей истины. А за этим сейчас модно бечь прямиком в буддийские монастыри. Слышал про Борю Гребенщикова, про Бутусова? Вообще там российского народа хватает. И кто в «теме», и кто просто любитель духовного экстрима.
– Я – православный...– сдержанно сказал Игорь Геннадьевич. – А лечу к брату. В Уфу. Тебе, наверное, давно нашептали: он там в психбольнице. Аналог нашей Орловки. Когда-то я сам его туда закатал: пил дико, всякие попытки лечить пресекал на корню – кричал, что желает умереть от водки, потому что на другие способы уйти из этого мира смелости не хватает. Так вот теперь хочу забрать его к себе. Жена, конечно, не в восторге от этой идеи. Она убеждена, что я свихнулся.
– В таком случае давай на дорогу по баночке.
– Легко.
Через два часа в аэропортовском буфете они пили водку за тем же самым столом, что и в прошлый раз, когда Игорь Геннадьевич тоже собрался к брату. Кстати, и водка была та самая – «Штрафной удар». Правда, Платон поначалу настаивал на армянском коньяке, нажимая на статус встречи, но Игорь Геннадьевич угрюмо отмел это малограмотное предложение:
– Уверяю тебя, он паленый. Его уже давно лепят в Подмосковье из спирта с чайной заваркой и жженым сахаром.
– За твой удачный полет мы пили... За нашу дружбу – тоже. И даже два раза. За что сейчас поднимем свои пластмассовые стаканы? – сказал Платон.
– Понятия не имею.
– Напрягись.
– Хорошо. Помнишь: зима, ночь и село Любезное под горой, как в яме? Машина у нас опрокинулась, и мы ночевали у Коли-самогонщика.
– Жена у него – Наталья, теща – Эмма Витальевна.
– Все верно. А тост про двадцать секунд, что я у Николая купил, – не забыл?
Игорь Геннадьевич выпил почти вдохновенно:
– Кстати, помнишь, что его в Любезном так и зовут – «Двадцать секунд»? Вообще деревенские прозвища – это круто. Если их собрать в энциклопедию... У меня бабку по-уличному тоже нехило именовали – «Манька-Пятилетка».
– А мать говорила, что они в селе в глаза и за глаза «Божьими» были... – сказал Платон. – По ее деду, Прокопию. Когда в тридцать третьем голод начался, их Садовку как-то ночью окружили красноармейцы. И уже никого не впускали в село, никого не выпускали. Чтобы народ там тихо, без лишнего шума поскорей задавить мором. За то, что скотину забили и семена потравили, только бы не в колхоз. Так Прокопий людей единственным куском хлеба кормил месяц, и всем хватало. Вот и стал он у них с тех пор: Прокопий-бог. А когда чекисты его схватили и хотели расстрелять – ушел от них через реку по воде как посуху. Вдогон стреляли, но и пули его не брали.
– И ты веришь в это?
– Ладно, я не отвечу?
– Ладно. В любом случае я с названием новой фирмы не ошибся! Быть ангелом-хранителем – у тебя наследственное. Нормально... – усмехнулся Игорь Геннадьевич. – И вообще я лечу спокойно.
– Объявляют посадку, – прислушался Платон.
– Как всегда ни слова не разобрать.
– Я расслышал: твой рейс.
– Бегу!
– Мне будет не хватать тебя.
– Не бери в голову: разве я – витамин?
Аккуратный «сороковой» ЯК энергично подхватился с бетонки и через минуту-другую лег на крыло, блескуче подставив его солнцу. Уже скоро лишь только характерный звук еще выдавал, что самолет где-то в небе: словно шар, погромыхивая, катился там по металлическому желобу.
Платон машинально задрал голову и неожиданно увидел в безоблачье зависший над аэродромом белоснежный крест. Был тот размеров невеликих, даже совсем малый, но при всем при том четко выделялся на едкой синеве. Возможно, его сложили два облака, случайно нашедшие друг друга в небе, но как бы там ни было, крест стоял вверху долго и неподвижно.
                14
Утром пришел обещанный Игорем Геннадьевичем человек. Он даже опередил Платона минут на двадцать и теперь дисциплинированно, но все же несколько напряженно ждал под дверями офиса. То ли он чем-то сразу не понравился Людмиле Дионисовне, то ли просто так совпало, однако ждать спокойно она этому человеку не дала и то и дело перегоняла его в просторном тамбуре из угла в угол: Людмила Дионисовна никогда в работе не филонила, но сегодня с какой-то особенной трудовой злостью метала по драному линолеуму смачно хлюпавшую раскидистую тряпку. Швабра клацала железной скобой-зажимом так, словно норовила в кого-то вцепиться.
После вчерашних проводов Платон спал часов двенадцать и не выспался. Может быть поэтому он в человеке у дверей своего офиса не сразу узнал Сашку Тень. К тому же тот несколько располнел, теперь более-менее соответствуя статусу пусть и бывшего, но директора столовой обкома КПСС. Не исключено, что такое могло произойти с ним в результате стресса: не с улыбкой же он топил в озере Игоря Геннадьевича.
– Привет, Александр Венедиктович, – сдержанно сказал Платон.
– Здравствуй, Платон Викторыч.
– Проходи.
– Спасибо. Пройду. Только можно я сразу задам тебе один вопрос для легкости нашего с тобой дальнейшего общения? Ты сам знаешь, какой...
– Конечно, знаю. Но ты для большей определенности озвучь его.
– Тебя удивляет, что именно я перед тобой стою?
– Честно говоря – да, – сказал Платон.
– Меня – тоже.
– Понимаю.
– Вряд ли… – с тихим раздражением вскрикнул Александр Венедиктович.
– Жизнь – великая тайна, – сказал Платон и смутился оттого, что его вдруг потянуло на банальные фразы. Это был ни мало, ни много особый симптом. Платон давно заметил за собой, что есть такой тип людей, в присутствии которых он, если вовремя не взять себя в руки, начинал усиленно нести чушь. Кажется, Александр Венедиктович принадлежал именно к ним.
– Откуда бы начать? – чуть ли не скрипнул тот зубами.
– Может быть, с того, как ты перевернул лодку с Игорем Геннадьевичем?
– Не надо ля-ля. Он сам вывалился. Я потом, конечно, несколько помог ему оказаться на дне. Каюсь... Но зато ты не поймешь, что я пережил, когда узнал про Игорешкино спасение.
– Страх за свою шкуру?
– И это чувство имело место. Тем не менее, по большому счету – как гора с плеч... Я же считал, что его смерть на мне висит! – вздохнул Александр Венедиктович. – В общем, за второе рождение господина президента я не слабо накушался! А когда пришел в себя, стал думать, где бы понадежней спрятаться от его охранки. Кучу вариантов перебрал, а остановился на самом простом: затаился у себя в доме. Решил, что в такую наглость с моей стороны никто не поверит. В общем, занял я глухую оборону: ставни закрыл, кобеля с цепи спустил, телефон отключил. И день-другой кайфую возле бара. Баба резиновая при мне последней модели... Шутка! – Александр Венедиктович напрягся. – Только однажды я машинально глянул через щель ставенки, чтобы луч солнышка поймать и улыбнуться ему, как вижу во дворе у себя нашего великого президента. Только он без своего обычного лоска и даже как-то растерянно, чуть ли не печально озирается. А кобель мой, «немец», который ни знакомых моих, ни соседей не признает и уже перекусал кучу народа, лежит перед Игорешкой на спине, раскинув лапы. Он всегда так делает, когда просит, чтобы ему брюхо почесали. В общем, понял я, что мне уже дома не отсидеться: схрон раскрыт. И тогда я со страху решил Игорешку на понт взять, и кричу ему, что я тут не один, а с братьями, и у всех у нас стволы – покрошить можем хоть батальон, хоть два. А он мне негромко: «Я к тебе всего на два слова и сразу уйду». На это с моей стороны понарошку что-то вроде хохота раздалось: «Кашу сварить потребовалось господам рыболовам-охотникам? Или мамашу мою хотите на банкет пригласить водку разливать с геройской звездой на груди? Так это при всем вашем всесилии исполнить крайне затруднительно. Она на днях умерла». Игорешка совсем потускнел: «У нас человеческий разговор будет...». Однако я свое ломлю: «Убери бандюганов!». Он чуть не плачет: «Тебе ничто не угрожает. Разве что метеорит на голову упадет. Один я, Саша, один».
И так это он мое имя выговорил, как я его от отца-матери никогда не слышал. Ничего после этого «Саши» мне не оставалось, как выйти: плюнул я и – вперед. Правда, свой длинноствольный «Магнум» поперед себя чисто киношно выставил – ни дать ни взять Клинт Иствуд в роли полицейского. Пистолет у меня серьезный, сорок четвертого калибра. Гремит по - артиллерийски. Просто смерть ушам. Отдача непереносимая. Только он на него даже не поглядел. Что-то такое у Игорешки на лице мелькнуло, – мне показалось, что сейчас он хлопнется передо мной на колени. Ей Богу, он собирался это конкретно устроить... Хорошо, что устоял. Я бы кинулся его удержать и мог случайно зацепить курок. Со всеми вытекающими последствиями.
– Весь город услышал бы о вашей встрече, – сказал Платон.
– Во-во... И мы как два дурака стоим друг перед другом. И тут он начал у меня за все прощение просить... За мать прежде всего... А потом вдруг работу предложил. До сих пор не врублюсь, с какой стати? Что в нем перекорежилось?.. – напрягся Александр Венедиктович. – Я его топил, как котенка, а он винится передо мной?.. И кобель на Игорешку ни разу не рыкнул. Он, кстати, у меня психов и наркоманов почему-то никогда не трогает! Может, в самом деле, поехал наш президент? Одним словом, я ни на йоту не поверил ему про работу. И вот пришел сюда убедиться, что он кинул меня.
– Увы, как видишь его предложение очень даже реально.
– Честное слово, у меня сейчас мозги закипят! – вскрикнул Александр Венедиктович. – Кстати, своему «немцу» я, как только Игорешка ворота за собой закрыл, раза три по морде от души наотмашь хлестанул! Так что, я действительно могу приступить к выполнению трудовых обязанностей?
Уже к обеду Александр Венедиктович заполнил «ангельские» кадровые пустоты: как по тревоге появились некая Светлана Викторовна  и некие Петр Васильевич с Юрием Ивановичем: первый – Горлов, второй – Мохначев.
Светлана Викторовна выглядела как явно не собирающаяся стареть женщина лет пятидесяти. Напротив, она точно открыла в себе с годами какой-то резерв и хорошела на глазах. В свое время она работала помощником повара, а потом главбухом в столовой обкома КПСС. К этому кормящему номенклатуру заведению были причастны и Петр Васильевич с Юрием Ивановичем: оба столовались там. Правда, в разных залах. Вернее, начинали в одном, инструкторского уровня, а затем Юрий Иванович перешел в зал для заведующих отделами. Это, тем не менее, не разорвало установившихся между ними дружеских отношений. Чуть позже, но тоже достаточно скоро, Юрий Иванович вплотную приблизился к возможности начать регулярно питаться по секретарскому меню. К этому имелись все предпосылки: он уже неоднократно сопровождал первого в марш-бросках по области и дважды в Москву. Кстати, многие пытались, но никому так и не удалось понять, что же все-таки стояло за этим почти наглым ростом Юрия Ивановича. Никакие очевидные причины такого номенклатурного феномена наружно не проглядывались, а вглубь кто же тебя пустит. То есть не стоял за Юрием Ивановичем свой человек в ЦК и родился он вовсе не в одной деревне с первым. Но люди продолжали рыть. Никто, кроме Петра Васильевича, не хотел признавать, что причина в человеческом факторе.
Юрий Иванович вкусно работал самую дрянную работу: всякая служебная деятельность вызывала в нем энергичную радость, умную сосредоточенность и азартную хватку. Даже такое муторное и неблагодарное поручение, как написание доклада для начальника, он всегда делал изящно, быстро и с такой напористой увлеченностью, что на него нельзя было глядеть без удовольствия и легкой зависти. Он к тому же мог умно, просто и грамотно излагать самые глупые, запутанные и туманные формулировки. Просто-таки отщелкивал их. Потому его всегда привлекали для написания или редактирования ответственных и секретных бумаг наверх.
Если в чем имелись у него минусы, так это во внешности, но через пять минут общения с ним они уже не воспринимались: ни взбухший живот, который балкончиком нависал над ремнем, ни ранняя для сорокапятилетнего мужика лысоватость, когда голый череп еще не пускает блики, но и волос волосом уже не назовешь – какой-то вялый цыплячий пушок, серенький, словно размазанный по голове.
Одним словом, все недостатки Юрия Ивановича, в том числе его сокрытую, просто-таки подростковую нервозность, перешибала его служебная одаренность. Именно не рвение или дисциплинированность – качества при всех своих достоинствах в чем-то даже ущербные, – а просто-таки суворовская стремительность и кутузовская рассудительность в надлежащем исполнении обязанностей. Даже если у Юрия Ивановича возникала пауза в работе (чаще всего по причине ее скорого, всестороннего исполнения), он заведено заглядывал в бумаги на столах коллег и щедро давал толковые, оригинальные советы. У новых сотрудников с непривычки это его жадное внимание к чужим делам поначалу вызывало замешательство, недоумение, но эти эмоции, тем не менее, никогда не переходили в раздражение. Юрий Иванович вмешивался предельно деликатно, даже сердечно, поправки предлагал с извиняющейся, аккуратной улыбкой. И никогда его советы не были, как говорится, «мимо денег».
Еще одна деталь, которая по жизни своеобразно и оригинально подчеркивала природную тонкость Юрия Ивановича: когда он приходил утром в обком партии не из дома, а от любовницы, то первым делом шел в служебный туалет. У своей дамы сердца он от этой процедуры всегда сознательно, стойко воздерживался, если даже припирало дальше некуда.
По негласным обкомовским законам, которые при всей своей неписанности имели силу наравне с высшими законами природы, Юрий Иванович, будучи завотделом, давно мог пересесть в кресло директора любого крупного предприятия или возглавить на выбор лучший район города или области. Кстати, такие предложения к нему время от времени поступали, но он оправданно терпеливо ждал для себя большего.
В начале девяностых его служебные пути-дороги закончились вместе с руководящей и направляющей силой общества.
При Ельцине Юрий Иванович долго не работал, но за время простоя никаких своих служебных качеств не растерял, а к тому же научился изящно играть на гитаре и вполне увлекся этим, казалось бы, несвойственным ему занятием. А тут еще вдруг оказалось, что у него хороший голос, особенно если он прикалывался петь в стиле радио «Шансон». Это действо обычно начиналось после первого стакана. После второго Юрий Иванович читал собственные стихи. Народу они нравились. Правда, в лице у него при этом проявлялась потаенная судорога, словно след толком незалеченного воспаления тройничного нерва. С этой судорогой, придававшей его физиономии не столько болезненное, сколько несколько нагловатое выражение, Юрий Иванович и пришел по зову Александра Венедиктовича в «вавилонскую башню».
Петр Васильевич, в свою очередь, как будто и не заметил произошедших в стране перемен. Трудно сказать, чем была для него прежняя обкомовская работа, но он до нее и после с одинаковым настроением делал любую. Но делал только затем, чтобы иметь возможность после ее окончания с чистой совестью напрочь забыть о служебных заботах и уехать на дачу: там у него парная баня и веники всех мастей от дубового до можжевелового, экспериментальная голландская картошка, высаженная по всем правилам в высокие земляные валы, и двухметрового роста помидорные кусты, на которых столько краснорожих мордатых плодов, точно они по ночам вампирически сосут чью-то кровь. Вообще много чего интересного и редкого им было посажено на черноземных сотках. И всегда все у него перло в рост и круто набирало урожайную силу. Даже когда у соседей помидоры чернели, словно тронутые гангреной, огурцы разжижались и гнили, а яблоки от грецкого ореха было не отличить ни размером, ни цветом.
И все же главное для Петра Васильевича заключалось в том, чтобы терпеливо дождаться той поры, когда можно будет уйти поглубже в лес по грибы – конечно, с ведрами. Грибы его любили и сами на него из-за каждого дерева или куста толпами выскакивали. Петр Васильевич их везде находил: без напряжения, мимоходом, – и там, где только что прошла орда грибников, и там, где их вроде и быть не должно – под копной сена, на навозной куче или прямо перед мраморными ступенями бывшего обкома партии. Он сам, напялив любимую соломенную шляпу, тот же гриб напоминал, хотя был роста аккуратного, из себя худой до птичьей легкости, во всех движениях скоростной и неустанный. При этом голос имел удивительно густой, порой рыкастый: когда Петр Васильевич по телефону говорил, вокруг него все сотрудники могли отдыхать. Однажды он в лесу на кабана прикрикнул, когда внезапно сошлись они с ним на одной тропе: да так от души сорвалось у него на основном нашем наречии, что вепрь вмиг с копыт слетел. Хотя, может быть, так совпало, и кабан на самом деле просто-напросто оскользнулся. При всем при том Петр Васильевич с разной живностью умел найти общий язык: лошади под ним становились смирными, самые злые собаки начинали подобострастно вертеться вокруг него. У Петра Васильевича жил на даче ручной ворон и везде ходил за ним по пятам, ревниво отгоняя подальше Дружка, собачьего дворянина роста мухи, но задиристого настолько, что  в боевом порыве загонял в угол того же ротвейлера или крысоподобного бультерьера.
По осени Петр Васильевич в гараже в невероятных количествах солил, квасил, мариновал и сушил чуть ли не все, что было способно расти само или с его помощью на землице-матушке. Жена, Галина Семеновна, находилась при нем только что на подхвате, даже скорей для видимости.
А потом до весны у него на работе на общем праздничном столе всегда стояли в щедром количестве его иссиня-черные соленые грузди, зеленые ядра забористых бочковых помидоров и несколько грязноватая, серая, даже будто бы с душком квашеная капуста, которая, тем не менее, как ничто дополняла и оттеняла вкус водки.
– Ты не станешь возражать, если мы наше первое производственное совещание проведем у тебя в гараже? Подальше от чужих глаз... – сказал с улыбкой Александр Венедиктович Петру Васильевичу.
А улыбался он потому, что ответ знал заранее: Петр Васильевич всегда жаждал затянуть приятелей к себе домой даже независимо от степени вменяемости: общей или личной. Там он прежде всего устраивал подлинное лицедейство с их представлением Галине Семеновне. То есть своим оглушительным голосом, который после принятого становился убойным втройне, Петр Васильевич в подробностях обрисовывал жене, какие его друзья глыбищи во всем. В это время домашние, к кому напрямую не была обращена речь Петра Васильевича, – два сына, невестки и десятилетний внук, – вперегонки несли на стол все запасы из холодильника и с балкона.
Но особенный праздник у Петра Васильевича был, если друзья ехали к нему в гараж. Кстати, он как-то на вечерней прогулке с Дружком поймал за шиворот «пепсика», у которого весь фейс был в металлических пирсинговых прыщах: тот самозабвенно напылял краской из баллончика на железобетонном заборе каких-то вампиров с мечами. И то ли так увлекся, то ли предварительно надышался клея, но не заметил вовремя, как Петр Васильевич его зажал на пару с Дружком. И оставил «пепсику» лишь один вариант спасения – отправиться с ним, чтобы красочно и крупно написать на воротах его гаража: «Кафе для души «Карбюратор». Здесь в просторном, комфортном подвале как раз и хранились все соленья и иные собственноручные изделия Петра Васильевича. В том числе солидно смотревшиеся ряды трехлитровых банок с кристальным карамельным и пшеничным самогоном, очищенным марганцовкой, активированным углем и сухим молоком. К тому же Петр Васильевич еще сутки облучал его с помощью ультразвуковой стиральной машинки «Ретона», что вовсе исключало утренние проблемы независимо от объема, употребленного накануне.
Бросалось в глаза, что в некоторых емкостях самогон экспериментально закрашен: золотится женьшенем, облепихой и зверобоем или мерцает кофейной смуглостью кедровых орешков, похожих на зубы, аппетитно испачканные натуральным шоколадом; в отдельных банках поплавками стояли кроваво-красные коготки перцовых стручков. Все это Петр Васильевич вдохновенно окрестил своей «кунсткамерой».
При входе на видном месте в гараже висела хороших размеров пятимиллиметровая фанерная доска, на которой гости уже тридцать лет оставляли чем попало свои автографы. В итоге тех набралось, что муравьев возле муравейника в солнечный полдень.
                15
Производственное совещание провели накоротке.
– Слово молодому президенту молодой фирмы! – значительно улыбнулся Александр Венедиктович.
– Честное слово, хорошо не умею, а плохо – не хочется, – сказал Платон.
– Тогда позволь мне?.. – нагнулся к нему Александр Венедиктович.
– Самое оно. Слово предоставляется первому вице-президенту ЗАО «Ангел»!
– Спасибо, спасибо... Я всего два слова, чтобы никого не утомить.
– Как душа запросит!
– Господа! – разворотисто начал Александр Венедиктович. – Хочу в общих чертах коснуться предстоящих нам дел. Сразу оговорюсь, что на дворе новое время и надо петь новые песни, как завещал нам Игорь Геннадьевич! Халявный российский бизнес на взаимозачетах накрылся. Хоть волком вой, но тысячепроцентная прибыль на инфляции тоже в заднице. Бабки на товарном дефиците уже не нарыть. К тому же «московские» нас на нашей родной земле как волков позорных обложили. Их деньги не перешибешь. Немереные! Так лапки поднять и сдаться? Нет, еще остается бастион, на котором мы способны прорваться: это – власть! Она сегодня – самый выгодный бизнес. Оставаться в стороне – опрометчиво! Одним словом, есть мнение выдвинуть Юру кандидатом на должность главы Медовского района! – старательно, с нажимом подчеркнул Александр Венедиктович. – Петр Васильевич будет доверенным лицом. Времени подготовиться достаточно. Выборы назначены на семнадцатое октября.
– Как раз после Покрова Пресвятой Богородицы… – осторожно заметила Светлана Викторовна.
– Нам по фигу! Мы надежно стоим на позициях атеизма! – с удовольствием заметил Александр Венедиктович. – К тому же другого варианта просто нет. Это последние прямые выборы в области. Во всех остальных районах глав уже назначают местные депутаты. А это для нас – сливай вода!
– А что думает сам Юрий Иванович насчет крестового похода во власть? – улыбнулся Платон.
– Партия скажет: «Надо», комсомол ответит: «Есть!» Я вас не подведу! – торопливо проговорил Юрий Иванович. – Честно говоря, это мой последний шанс. Мне светило стать на выбор или вторым секретарем обкома или директором ракетного завода. В итоге – облом по всем позициям вместе с КПСС. У меня даже квартиры нормальной нет. Был первый в очереди на четырехкомнатную улучшенной планировки, а в результате остался в задрипанной «хрущевке».
– Зато она у тебя с историей! – засмеялся Александр Венедиктович. – Впору экскурсии организовывать.
– А если махнуться квартирами не глядя? – напрягся Юрий Иванович. – Ты в ней неделю не выдержишь!
– Привидения? – сказал Платон.
– Хуже. В ней когда-то жил один наш известный поэт. Фамилию не помню. Жил-жил и повесился. На сливной трубе в ванной.
– Господи! Какие страсти! – вскрикнула Светлана Викторовна.
– Шансы на победу хотя бы приблизительно просчитывали? – спросил Платон.
– Серьезных соперников у Юры ни одного, – твердо сказал Александр Венедиктович. – Доложу – дохляк на дохляке. Нынешний глава Пчелкин хоть и трется возле единороссов, но всем известно – бездарно проворовался. Кстати, темный алкаш. Такой претендент, как редактор районки Иван Абросимский, вообще не в счет. У него ни бабок, ни команды. И еще один – Геннадий Голомедов, в прошлом – бармен. Под ним сейчас все медовские кафешки и магазины. Этот кровь попортить может, но не более того.
– А мы, в свою очередь, чем взять сможем?
– Наглостью. Это всегда срабатывает. Прозрачно намекнем на самое высокое московское покровительство – и попрем со свистом! Пока они разберутся, что к чему и стоит ли кто за нами из путинского окружения реально, мы успеем набрать свои очки. Учитывая, что у города все еще красный пояс в политике, то в плюс пойдет и Юркино партийное прошлое. Еще плюс – мать заслуженная учительница СССР. Отец – дояр, Герой Соцтруда, был членом Президиума Верховного Совета!
– А губернатор кого поддерживает?
– Еще не вычислили. Да пошел он! Пусть сам усидит...
– С чего же ты предлагаешь начать?
– Начать надо по-людски! – строго сказала Светлана Викторовна. – Особенно с учетом того ужаса, что когда-то произошел в Юриной квартире. Там молебен желательно отслужить, заодно наш офис освятить. Чтобы черноту выгнать.
– Политика, мамочка, явно не твоя тема... – тоскливо заметил Александр Венедиктович. – Религия тоже. Была баба как баба, а как духовника себе завела – так заговариваться стала! Да я даже рядом с Путиным не соглашусь в церкви стоять. Эти игры в православие хуже атеизма. Хочешь, я прямо сейчас помогу тебе выздороветь?
– Саша, не ляпни чего-нибудь... – тихо сказала Светлана Викторовна.
– Не волнуйся, мамочка! Всего-навсего простой эксперимент. Для твоего же блага. Сними крестик – я брошу его в костер. И ты увидишь – мир не содрогнется. Он даже не заметит этот ничтожный факт.
– Ты делаешь мне больно.
– А как еще лечить махровую глупость?! – улыбнулся Александр Венедиктович. – Платон знает: в «Главснабе» сотрудникам запрещалось сажать картошку. Чтобы все силы отдавали фирме. Если он поддержит меня, я эту идею продублирую, но еще наложу вето на посещение церкви. А тем более, на соблюдение постов.
– И приказ соответствующий издашь? – улыбнулся Платон.
– Само собой. Только тон мне твой, Платон Викторович, что-то не нравится. Не надо считать себя умнее других.
– Извини.
– И извинение у тебя с вывертом. Я знаю, что говорю. Я атеист в четвертом поколении. А это не хухры-мухры! Мой прадед в тридцатые годы самолично утопил в проруби троих попов. А когда на тамбовщине давил кулацкий бунт, запер полсела в церкви и дал команду немецким спецам пустить внутрь боевые газы. Тем не менее, прожил девяносто семь рокив. Без признаков маразма. Ни одного зуба не потерял. И до самой смерти мясо три раза в день жрал. Само собой, под водочку. Умер легко, в одночасье. А веселый был!.. Петь любил. Голос имел – шаляпинский! Выйду на улицу, гляну на село – девки гуляют, и мне весело!
– Он у тебя в НКВД трудился?
– Куда партия ставила, там и пахал. Светлая ему память... А вот кто твой был?
– Угадай с трех раз.
Александр Венедиктович бдительно улыбнулся:
– Я и с одного скажу. У меня через прадеда классовое чутье невероятно развито! Я как человек-рентген. Секу одномоментно. И поэтому без страха и упрека заявляю, что у тебя самые натуральные кулацкие корни.
– Хватка у тебя, действительно, революционная.
– Колись перед народом.
– Да ты уже все и сказал. Так и есть, – усмехнулся Платон. – Мой прадед по отцу Илья Ильич земли имел немерено. Кстати, в вашем заветном Медовском районе. А еще две мельницы. За что и применили к нему высшую меру социальной защиты. Приговор привели на месте. Только не учли, что неспроста прозвище у него было Конь. В общем, убивали так долго, что у одного чекиста началась истерика. Не твой ли это прадедушка прокололся?
– Ты что, не понял? Повторяю: у моего с контрой был короткий революционный разговор.
– Эй, мудрецы! – оглушительно рыкнул Петр Васильевич. – Пора плавно переходить от торжественной части нашего вечера к лирической!
Главной достопримечательностью его гаража по праву считался лес под боком, – тот начинался уже через дорогу. Хороший лес, сухой, с просторно стоящими основательными дубами, березами и осинками. Здесь любое место – заповедное. При всем при том у Петра Васильевича в лесу имелась своя эксклюзивная поляна: ягодная, просторная, со старым, матерым кострищем под навесом, что делало это место похожим на языческое капище. Петр Васильевич регулярно прибирал поляну от мусора и с удовольствием косил раза два за лето, как праздник праздновал. Разнотравье у него тут составилось отборное: само собой, костер, мятлик, манник, типчак, но еще и изысканный люпин с густыми синими кистями, малиновый волосистый иван-чай, розовый кукушкин цвет, сныть и медуница, потом же по окраинным овражкам – былым окопам – чернокорень, а при нем шалфей с живучкой. Но королева здешнего бала – редкая, сугубо черноземная хатьма тюрингенская с розовыми крупными цветками, в названии которой странно сошлось нечто хазарское, восточное и сугубо европейское. Достаточно сказать, что Петр Васильевич называл Галину Семеновну в самых чувственных ситуациях именно «хатьмой тюрингенской». Это имя его как-то особенно волновало и даже вдохновляло на таком тонком уровне, где и самый натасканный психоаналитик может отдыхать.
Все пришли на поляну пешком, Александр Венедиктович подкатил на своей белой «волжанке». Петр Васильевич начал праздник с того, что запрыгнул на пригорок, вертнулся то в одну сторону, то в другую и сорвал для Светланы Викторовны блескучий, лучистый цветок той самой хатьмы. Словно огонек из травы выхватил.
– Светуня, я – ревную! – крикнул Александр Венедиктович. – Господа, к вашему сведению, Светлана Викторовна – моя любимая женщина! Уже пятнадцать лет.
Он как с налета обнял ее и сильно, азартно поцеловал в губы.
– Абалдеть! – оторвавшись от Светланы Викторовны, вдохновенно сказал Александр Венедиктович. – Юра, а где твоя Зойка? Почему один? Я же дал всем команду! У нас – расслабуха!
– Я звонил – она стесняется. Никого не знает. Одного Петра Васильевича.
– Значит плохо воспитываешь ее.
– У нас все на любви построено!.. – с вызовом сказал Юрий Иванович.
– Ладно-ладно, успокойся, герой-любовник!
Юрий Иванович залез на пень-раскоряку, как на пьедестале воссел, и закурил. Это за ним обычно не водилось, но если затевался уик-энд с возлиянием, то он позволял себе побаловаться. Если пили основательно – смолил одну за одной. Просто ел их. Пожирал.
– Петюня, а твоя медсестра где? Вдруг кому сердечная помощь потребуется? – улыбнулся Александр Венедиктович.
– Муж попил-погулял да обратно и вернулся. Так что в наших отношениях мораторий.
– Но вы должны были хотя бы позаботиться о даме сердца для президента!
– Все бабы как провалились...
– Мужики, все нормально, – сказал Платон.
– Извини, но тебе без любовницы по штату не положено, – усмехнулся Александр Венедиктович.
– А вот тут пролет: какая любовница, если у меня еще и жены нет.
Все это время у них перед глазами Петр Васильевич то тянул к кострищу сухую дубовину, то вприпрыжку бежал в глубь леса, вертко вращая перед собой кованым топором. Он будто в другом измерении жил.
Глядя на него, и Александр Венедиктович в свою очередь тоже подзавелся: он словно опять стал, пусть и ненадолго, Сашкой Тенью, и гордо принес из багажника «волжанки» ведро сырых грузинских колбасок: купаты по-имеретински, – с ливером, перцем, барбарисом и чесноком. От себя он знающе добавил в них на манер мутанджана немного курдючного жира, очищенных каштанов и шафрана. Жарить их Александр Венедиктович признавал только на решетке, чем и собирался немедленно заняться. Последней ходкой к дороге, где он оставил машину, чтобы не давить колесами священную земляничную поляну, Александр Венедиктович одарил общий стол тремя тонкостройными бутылками водки – для разбега.
Петр Васильевич боковым зрением на бегу бдительно заметил грациозные изделия в его руках и затормозил, припав на одну ногу, точно боевую стойку принял.
– Ты же знаешь: на моей территории водку не пьют, – ревниво-весело сказал Петр Васильевич. – У меня свои запасы.
– Я на всякий случай! – засмеялся Александр Венедиктович. – Вдруг твое лекарство закончится!
– Такого быть не может. Я могу открыть кран в любой момент: накапает, сколько нужно. Аппарат у меня зверь. Ты же знаешь – его на ракетном заводе собирали. Такой можно на Луну отправить – он и там свое дело исполнит! Только представь рожи инопланетян!
– Светуня! – нежно, вполголоса, крикнул Александр Венедиктович. – Ты водочку будешь или Петькин самогон?
– Только натуральный продукт... – сказала Светлана Викторовна тем особенным, несколько таинственным голосом, каким обычно начинают говорить женщины, если окажутся в единичном варианте в мужской компании.
– Тогда я твою водяру забрасываю обратно в багажник – и бегом в «Кунсткамеру»! – с армейской бодростью отрапортовал Петр Васильевич.
Раз-два, и вот уже он бегом катит из гаража на тачке мясистые моченые арбузы, капусту, грибы, помидоры и две трехлитровые банки разносортного самогона. Со стороны кажется, что тачка бежит сама, а он над ней как на привязи парит.
– Зачем так много огненной воды, Петюня? – весело вскрикнул Александр Венедиктович. – Мы же сюда все-таки по делу приехали!
– А она у меня в голову не бьет! Только по ногам, зараза, – захохотал Петр Васильевич и, резко прогнувшись, высмотрел за ветвями солнце. – На закат пошло... Может, лампу из гаража принести и подключить к аккумулятору? Хорошая у меня лампа, половину поляны осветит.
– Не суетись! – поморщился Александр Венедиктович. – Беготню прекратили. Все, рассаживаемся. Пора наливать.
– Пора, мой друг, пора! – с особым, знаковым смыслом отозвался Юрий Иванович, как человек, которому открыто нечто важное, но он до поры до времени этой темы деликатно не касается. Вроде как она сама должна вызреть.
– Все внимание на меня! – вдруг взорвался лесным, прошибающим голосом Петр Васильевич. – Двадцать секунд прошло! Наливаю!!!
Захрустели, трескуче защелкали в руках пустые пластмассовые стаканчики.
Как ни долго тянулся вечер, солнце, наконец, сошло за горизонт, как опустив за собой шлагбаум яркой зоревой зелено-голубой полосы.
Через час боевой клич «Двадцать секунд прошло!» уже взвивался над поляной в мутно-серой, блеклой ночи. К тому же раздавался он все реже, все невнятней. Наконец он и вовсе загас: все разбрелись по понятным причинам.
– Му-жи-и-и-и!.. – вдруг достиг поляны тревожный зов Александра Венедиктовича.
– Здесь мы!! – тотчас раздался ответный отзыв.
Две фигуры – Петра Васильевича и Юрия Ивановича – атакующе ломанулись в лес. Настороженно пыхнул, рыская между деревьями, зоркий фонарь. Весело блеснул скуластый топор Петра Васильевича. Он как летел на нем.
Пригнувшись и выставив вперед руки, чтобы не разодрать ветками лицо, рванулся следом Платон.
На той стороне из овражка старого окопа, осторожно раздвинув перед собой гриву травы, куда-то напряженно вглядывался Александр Венедиктович.
– Тихо... Всем лежать! – не оборачиваясь, резанул он настоящим командирским голосом и сделал рукой соответствующую энергичную отмашку. В руке, кажется, был пистолет.
Петр Васильевич бесшумно припал рядом.
– Медведь?.. – выдохнул Петр Васильевич.
– Медведь и Маша!.. Инопланетяне, родной ты мой...
– Прикольно...
– Гляди сам.
– Гляжу. Никого.
– Протри глаза.
– Нечего дурачить электорат. Мы еще не на выборах… – усмехнулся Петр Васильевич.
– Петенька, тише, они, может быть, еще здесь... – шепнула Светлана Викторовна.
– И ты – туда же?.. Оба вроде на уфологов не похожи.
– Я видела их как тебя! Правда, все равно толком не разглядела. Зажмурилась от страха.
– Один метра под три, на голове шлем с рогами. Может быть – антенны? – вдумчиво сказал Александр Венедиктович. – Второй – карлик с ярко-красными глазами. Я хотел пальнуть по ним из своего «Магнума», но вовремя сдержался. Они, кажется, тоже были вооружены. По крайней мере, держали перед собой какие-то длинные цилиндры.
– Ты своим мудрым решением может быть спас человечество от звездных войн! – рыкнул Петр Васильевич, вскинул фонарик и с пристрастием медленно повел лучом. Как вышибая перед собой темноту, тот словно дымился – по лесу волокло раздерганный туман.
– Голый вассер.
– Значит, они уже ушли. Вернее, улетели, – с раздражением откашлялся Александр Венедиктович. – Там еще минуту назад какой-то свет мелькал. Даже вроде мотор работал. Давайте завтра утром снова придем сюда и поищем следы. Они обязательно должны остаться! Ученых пригласим из ВГУ. Пусть радиационный фон замерят, пробы почвы возьмут. Все-таки любопытно!
– Лучше этого не делать, – сказал Платон. – По крайней мере, до выборов. Это наше приключение тянет только на антипиар.
– Верно, верно... Ты прав! – как споткнулся Александр Венедиктович.– Что же я завелся? Пацан! Это, Петруха, твоя «Кунсткамера» виновата!
– Наш город – российская столица колдунов! – ни с того ни с сего объявил Юрий Иванович.
– Остынь, тостующий! Второй час ночи... – неожиданно холодно и утомленно сказал Александр Венедиктович. – Расшалились, понимаешь... Светуня, складируй наши трупы в машину.
Когда они шли назад, Петр Васильевич прискоком подвигался впереди и освещал остальным дорогу, но Светлане Викторовне – приоритетно.
Туман уже разросся, набрал вальяжный раскидистый объем.
– Кажется, я забыл, где поставил свою машину... – уныло и почти безразлично сказал Александр Венедиктович, когда они вернулись на поляну.
– Это на тебя похоже! – усмехнулась Светлана Викторовна с той особенной безжалостностью, с какой женщины подмечают слабые места именно в близком мужчине.
– Я постараюсь исправиться...
– Лекарства пей. Нечего хорохориться!
Петр Васильевич кинул со стороны на сторону лучом фонарика:
– Здесь, по крайней мере, ее нет.
– А правее, за кустами? – сухо сказал Александр Венедиктович.
– Сейчас посмотрим!.. – отозвался Петр Васильевич, однако отправился туда с какой-то несвойственной ему неторопливостью, если не с ленцой.
– Чего там?! – нетерпеливо крикнул Александр Венедиктович.
Петр Васильевич не откликнулся, а по собственной инициативе пошел и пошел дальше по закрайку поляны. Луч его фонаря меланхолично бродил в тумане: то взрывчато вспыхивал, вскинувшись торчком, то припадал и блекнул.
Петр Васильевич вернулся еще медленней, чем ушел. На обратном пути он даже фонарик за ненадобностью выключил. Чтобы видеть, куда идти, ему вполне хватало и Луны. Хотя он здесь в темноте тоже бы не заблукал: поляна, как-никак, своя.
– Ничего не говори... – усмехнулся Александр Венедиктович. – Картина Репина «Приплыли»...
– Звоните скорей в ГАИ! Кто-нибудь! – дернулась Светлана Викторовна.
– Заткнись! – сухо отчеканил Александр Венедиктович. – Ищи ветра в поле. У меня там такая сигнализация крутая стояла... Значит, не дураки на мою машину нацелились, и никакая милицейская операция «Перехват» их не остановит.
– Теперь догадываешься, каких ты инопланетян видел? – вздохнул Юрий Иванович.
– Проехали!.. Я вот думаю: не знак ли это нам такой подали накануне выборов? Мол, не суйтесь, сволочи, себе дороже обойдется...
– Туман будет, прорвемся, – уперто сказал Юрий Иванович.
– Тумана хоть отбавляй, – усмехнулся Платон.
– Значит, вперед и с песней.
– Ладно, дайте кто-нибудь мобилу... – дернулся Александр Венедиктович. – Машину я через бандитов найду, никуда она не денется, но в ментовку все-таки лучше сообщить. Мы теперь с вами на виду.
По домам их развозил Петр Васильевич. Он исполнил это безукоризненно. Петр Васильевич принадлежал к тем крайне редким водителям, которые «на поддаче» ездят лучше, чем по-трезвому.
Они в этом еще раз убедились, когда он одномоментно исчез и так же одномоментно вернулся, пышно озарив туман огнистыми фарами своей шоколадной «Победы» – кабриолета ручной сборки образца июня одна тысяча девятьсот сорок шестого года. Почти у всех фанатов этой машины вместо родного движка давно стоит мотор «волжанки», само собой и ее трансмиссия, но Петр Васильевич из немногих сохранил машину в первозданности. Даже приемник ламповый в его «Победе», который помнит речи товарища Сталина, до сих пор не онемел. А звучание его против нынешних суперубойных «японцев» такое, как голос деда, поутру зовущего внука на рыбалку, против крика родителей, которые гонят его от компьютера в постель.
– Прошу в салон! – с некоторым гонорком проговорил Петр Васильевич. – Старый конь борозды не портит. Машина удивительно прочная и выносливая. Одним словом, исключительно русская!
Когда залезли на просторное заднее сиденье, скользя по пахучей натуральной коже, словно на бегемота усаживались, Александр Венедиктович чуть не губами коснулся щеки Платона – и сказал тихо, но внятно, хотя без нажима:
– Я... тебя... ненавижу...
– Это у нас классовое, по прадедам, – усмехнулся Платон.
– Не можешь ты не ввернуть!.. Понты у тебя какие-то верченые-крученые. А я ценю по жизни людей конкретных.
– Извини.
– И ты – извини. Но мне чутье подсказывает: с тобой за серьезное дело лучше не браться. Завалишь стопроцентно. Честное слово, твое место – на паперти.
– А вот это мне действительно не по силам.
– Хватит прикалываться. Надеюсь, ты меня за такую мужскую откровенность не станешь преследовать?
– Наверное, нет.
– В конце концов, мы не голубые, чтобы питать друг к другу нежные чувства!
– Стопроцентно.
– Между прочим, Игорешку я тоже ненавижу...
– Тебе нелегко.
– Само собой! А тут еще эти выборы: администрация, налоговая, политтехнологи, журналюги –  всех умасли, ублажи. У меня от напряга уже половинки мозга одна на другую находят как тектонические плиты. Порой такое головотрясение начинается… Или наоборот глохнешь от апатии. Нет, сделаем Юрку главой, – и забурюсь я куда-нибудь за кордон на полгода!.. А может и навсегда…
                16
По горячим следам «волгу» Александра Венедиктовича не нашли. На крайний случай был, конечно, вариант: обратиться за помощью через конкретных людей к местному смотрящему, но Тень с такой инициативой не поспешил. Про такие поиски правды могли вызнать Юрины соперники по выборам.
Выдержка не подвела Александра Венедиктовича. Недели через две ему вдруг позвонили из милиции и пригласили на опознание машины.
Он ожидал увидеть обгоревший или донельзя раскуроченный остов. Но когда свернули в знакомый лес возле гаража Петра Васильевича, он невдалеке от знаменитой земляничной поляны в кустах лещины увидел свою машину живой-живехонькой.
Уже вблизи Александр Венедиктович рассмотрел в кабине два трупа.
Вскрытие показало, что смерть угонщиков наступила от отравления паленой водкой из тех матовых, стройных бутылок, которыми Александр Венедиктович хотел для разгона угостить народ под свои знаменитые, на решетке аккуратно и вдохновенно поджаренные купаты.
...В тот вечер, шмоная наспех машину, угонщики наткнулись на водку и поняли, что сама судьба велит им все бросить и по-людски отпраздновать удачное дело...
Александр Венедиктович машинально перекрестился, но ему сразу стало не по себе от совершения действия, столь противоречащего всем его генным атеистическим принципам. Ему стало не по себе чисто физически. Никогда ничего подобного с ним не было. Он почувствовал горячим приливом странную головную боль и тошноту. Его даже пот прошиб: потекло по спине и груди как в сауне. А тут еще милиционеры его раза три дружно подкинули. Он у них стал героем дня. Вернее, чего там «дня», – века. Такого случая с двумя трупами угонщиков в истории ГАИ еще не было.
По случаю обретения машины Петр Васильевич и Юрий Иванович немедленно самый большой стол в офисе устелили чистыми листами отменно белой финской бумаги и достали свои обеденные килограммовые «тормозки». От Светланы Викторовны общему столу достались фаршированные печенью куриные ножки и синеватые картофельные драники, щедро начиненные шкварками. Александр Венедиктович несколько оживился: сало в любом виде действовало на него магнетически, хотя он почему-то застенчиво скрывал это свое очень гастрономическое пристрастие.
Платон выделил сумму из черной кассы, и Петр Васильевич с Юрием Ивановичем бегом, потому что лифта никогда не дождаться, в лет соскочили на первый этаж. Здесь они умело и ловко затарились в буфете: накидали в сумку плавленых сырков, ворох петрушки с укропом, окорока нескольких видов, шпроты и по инерции – пива поболее. Не было, правда, к столу ни любимой Александром Венедиктовичем капусты Петра Васильевича, ни грибков, ни яблок моченых.
– Может, я в гараж дерну? – затосковал тот.
Обычная реакция Александра Венедиктовича при таком предложении всегда была одна: начальственный восторг и самолюбивая радость за сообразительность подчиненных.
– Остынь... – тихо сказал он на этот раз. – Я слишком перенервничал. Не до гурманских изысков.
– Еще бы!
– Сердце теснит.
– Такой стресс!
– Тебе валидол дать? – усмехнулась Светлана Викторовна.
Александр Венедиктович утомленно посмотрел на нее.
– Ты не понял, что я сказала?
– Света, не суетись. Давайте вначале поговорим о деле: ты была в избиркоме – документы приняли?
– Вроде да, но с пристрастием.
– Особенно в налоговой кочевряжились, – усмехнулся Юрий Иванович с каким-то непривычным новым самоуверенным выражением лица.– Чувствуется явное давление. Сам знаешь, с какой стороны...
– А кто тебя научил так губы бантиком складывать при разговоре? – покосился на него Александр Венедиктович и вздохнул. – Политтехнологи? Они насоветуют. Не пересоли. Будь проще, Юрец, и тогда народ к тебе потянется. Главное – убежденно верить, что ты способен осчастливить простых людей, которые тебя выберут. Более того, как это ни странно, их надо любить! Они это чувствуют, как собака настроение хозяина.
Петр Васильевич бережно достал из морозилки водку:
– Медом покатится!
– Чтобы последний раз... – сухо закашлялся Александр Венедиктович. – Скоро на ваши рожи без сострадания нельзя будет взглянуть. А нам в район ехать, с народом общаться!
– Мы за тобой как за каменной стеной!
– Отставить грубую лесть!
– Юра! – сказал Петр Васильевич. – Я тупею. У него запоздало проклюнулась так называемая ленинская скромность.
– Смените мелодию, мужики... – усмехнулся Александр Венедиктович. – Впереди нам предстоят серьезные испытания, и я впервые в жизни хочу выпить за ту силу, которая никогда не оставляет шанса моим врагам и обидчикам... Пора поднять забрало! Страшная вещь, доложу я вам, господа хорошие! Но с ней мы непобедимы!
– Карающая десница? – вежливо-иронично сказал Юрий Иванович, словно тренируя в себе харизму человека власти.
– Жутче... В общем, мужики, в природе, как известно, немало тайных сил. Положим, та же гравитация, которая весь мир в кулаке держит, а никто даже хвоста ее не видел. Но моя – из самых крутых. Прошу отнестись серьезно: я давно заметил за собой, что тот человек, кто мне навредит или поперек дороги станет – заранее обречен. Он покойник.
– Не совсем понятно... – усмехнулся Платон.– Господин атеист намекает на Божий промысел?
– Я оперирую только фактами. Их идеологическое толкование меня не интересует. Два трупа в «волжанке» тебе ни о чем не говорят? Могу подсыпать аналогичный пример. В молодости я занял одному человеку на три дня тридцатку. Кстати, не такие уж и маленькие деньги по советским временам. А он их даже через полгода не вернул. Потом вообще куда-то исчез. С концами. Только через пару лет я узнал: его собственная жена застрелила, – Александр Венедиктович примолк, словно в шпаргалку внутри себя заглянул...
– Так за чудесное обретение украденной машины?! – выждав паузу, энергично рванулся вперед Петр Васильевич.
Александр Венедиктович безразлично поглядел на него и, не чокаясь, машинально и полновесно хлебнул из своего пластмассового стаканчика. Закусывать то ли не стал, то ли забыл, что вполне могло произойти, учитывая внезапно накатившую на него оцепенелость. Так затихает в паутине только что грозно зудевшая муха.
                17
Часа в три ночи заиграл мобильный Платона. Спросонья он долго не мог определить на слух, где оставил телефон. Тот был настроен на звуки «Турецкого марша», и они сейчас, преломляясь в комнате и в его переклиненном сновидениями сознании, слышались то из одного угла, то из другого, а то и вовсе вроде бы из ванной. Платон искал мобильник так, как играют в прятки с завязанными глазами: на слух. Наконец он ощутил в ладони знакомые извивы пластмассового корпуса, но это оказался пульт телевизора.
Мобильный телефон после вчерашнего употребления Платон зачем-то повесил на верхушку фикуса, словно игрушку на новогоднюю елку.
– Господин президент? – с удовольствием сказал Игорь Геннадьевич.
– Ночью я плохо воспринимаю приколы, – уныло вздохнул Платон.
– Извини, я с этим перелетом совсем потерял ориентиры во времени.
– И вообще твоего звонка долго не было. Что у тебя? Как брат?
– Пока ничего хорошего. Кто-то успел сюда стукнуть, будто моя фирма прогорела, я – обанкротился. Так они Женьку быстренько из индивидуальной трехместной палаты сунули в общую и такую ему устроили терапию, что он на самом деле начал заговариваться.
– Стоп. Может быть тебе нужна наличка?
– Ты плохо обо мне думаешь. Берегите бабки на предвыборную кампанию.
– Александр Венедиктович просто зверствует в своем усердии.
– Не осаживай его. Он работает по моей наводке. Если вам сейчас не войти во власть, то вы в серьезном бизнесе не удержитесь.
– Тебя скоро ждать?
– Пока неясно. Кстати, информация для размышления: ваш первый конкурент Голомедов скоро вылетит из числа кандидатов. На него завели уголовное дело. Ему показалось мало кормить медовцев просроченными продуктами и поить самопальной водкой. Он устроил в своей кафешке вербовочный пункт для местных девочек. Предлагал им работу в Москве, а в Москве их брали за одно место и – на панель.
– Ясно.
– Тогда – пока.
– В случае чего по какому номеру тебе звонить?
– Я включаю мобильник только тогда, когда сам хочу с кем-нибудь пообщаться. Так что не напрягайся запоминать ненужные цифры.
– Не пропадай надолго.
– По ситуации.
Платон сгреб сигареты и вышел на балкон под звезды. Они сегодня удивили его своими далеко не городскими размерами и яркостью, будто Вселенную что-то перекорежило и она начала стремительно сжиматься. Глядеть в такое небо было даже страшно. По крайней мере, никаких поэтических ассоциаций оно сейчас никак не вызывало.
В офисе даже после вчерашнего был тот особенный заботливый порядок, какой могла навести только Людмила Дионисовна. Порядок был не столько в отсутствии мусора и пыли, сколько в особой свежей ауре, которая всякий раз надолго оставалась после этой женщины. Всякую работу она делала с доброй русской песней. Потом же Людмила Дионисовна всякой вещи деликатно, бережно определяла правильное место и тем самым налаживала между ними доброе внутреннее согласие и деловой настрой.
Венцом ее работы был раскидистый букет полевых цветов на столе Платона. Людмила Дионисовна жила на окраине в микрорайоне Ожерелье рядом с пахотными и сенокосными угодьями сельскохозяйственной академии. Здесь она и успевала до работы собрать то луговую герань, то густо-синие свечки люпина, колокольчатую румянку, мохнатые васильки или шафранный, с крупными, губастыми цветками ослинник.
На этот раз Людмила Дионисовна принесла охапку пурпурной плакун-травы.
«Что мы тут вчера друг другу понаговорили? Как разошлись?..» – усмехнулся Платон и включил просмотр записи камер скрытого наблюдения. Их, по настоянию Александра Венедиктовича, недавно установили в офисных вентиляционных люках как некую дань былым главснабовским традициям.
...На экране монитора сидел Юрий Иванович с гитарой, и то ли в крик пел, то ли нараспев уперто и судорожно говорил:
– Мы с тобою!.. бежали!! в зеленеющем мае!!! когда тундра надела...
И снова, хлестче, рыкастей то же самое раз за разом:
– Мы с тобою бежали!!! в зеленеющем мае!!! когда тундра надела...
Правда, моментами точно некий сбой происходил у него внутри, и тогда Юрий Иванович, прижав ладонью струны, вдруг выдавал такой зубовный скрежет, какой бывает, если плоскогубцами ломают край пятимиллиметрового фасонного стекла.
Петр Васильевич стоял на коленях перед Светланой Викторовной и, зажмурясь, ласково рассказывал ей, как по весне правильно выбрать день, когда пора сажать картофель.
Александр Венедиктович ничком лежал на диване, словно наблюдал в его емком чреве некую особую жизнь: так мальчишки выглядывают через лед дно реки.
В свою очередь Платон ждал возле телефона звонок диспетчера такси.
Когда машина подъехала, Петр Васильевич, как умная овчарка, доглядывающая за стадом овец, построил всех чуть ли не по ранжиру и весело погнал вниз по лестнице, потому что лифт уже отключили. Сам он шел замыкающим, чтобы не растерять товарищей по дороге. Юрий Иванович рывками подвигался в авангарде и улыбался таинственно, хотя и несколько размазано...
Платон уже хотел остановить запись, как вдруг увидел на экране: их дверь снова открылась.
...Лодка тонет и не тонет,
Потихонечку плывет.
Милый любит и не любит,
Только времечко ведет, –
с песней, даже с некоторым фасонистым притопом вошла Людмила Дионисовна, а вместе с ней уборщица с верхнего этажа Алевтина и электрик «вавилонской» башни Николай Семенович. При всем при том песня Людмилы Дионисовны, как всегда, исполнялась не на публику, а больше походила на тот безотчетный, машинальный разговор с собой, какой навязчиво достает некоторых людей в определенном возрасте. Иногда Платону казалось, что она не замечает за собой эти распевки, не слышит их.
– Хорошо погуляли мои господа! – вскрикнула Людмила Дионисовна.
– У нас господ еще в семнадцатом турнули! – коротким замыканием пыхнул, заискрил Николай Семенович.
– Умнейший ты человек… – улыбнулась Людмила Дионисовна. – Убедил. Не господа, так не господа. Хозяева!
– Я сам себе хозяин, – жиже возразил Николай Семенович.
– Тогда зачем сюда приперся?
– За компанию. Дюже вы девки хорошие!
Алевтина тревожно и нежно улыбнулась ему.
Людмила Дионисовна, несмотря на свои достойные габариты, в два счета вертко отделила зерна от плевел: составила на подоконник грязную посуду, которую по ее кивку тотчас бросилась намывать Алевтина, а нетронутую или почти не тронутую еду разложила по чистым тарелкам на три персоны. Коньяк «Арарат» из начатой бутылки она с лаборантской точностью разлила по трем стаканчикам, а что не поместилось, – из горлышка плеснула в себя и озорно, хотя в то же время строго, улыбнулась:
– Кушать подано! – и напела: – Сегодня праздник у девчат, сегодня будут танцы!
– Я ихние объедки жрать не стану... – уперто произнес Николай Семенович.
– А ты пивни для разгона, – проникновенно, многообещающе улыбнулась Алевтина.
– Наверное, воздержусь... – почти мучительно отозвался Николай Семенович.
– У меня господа чистоплотные! – с достоинством заметила Людмила Дионисовна. – Так что ты из себя заморского короля не строй – все равно от тебя за версту холопским духом несет. Мой руки и подсаживайся, – она толкнула его в плечо: – Снегопад, снегопад, если женщина просит!..
– Женщина!.. Бабка натуральная! – дернулся Николай Семенович. – А твои господа – из грязи в князи! Откуда твой Платон Викторович вылез?
– Ну-ка, выдай ему, подружка! – с гордостью сказала Людмила Дионисовна.
– У него прадед, Илья Ильич, был крепкий хозяин! – улыбчиво пискнула Алевтина. – Из Медовки родом. Он там и церковь на свои деньги построил, и приют, и школу. В его доме сейчас клуб. Только он уже лет десять на замке. Я недавно ездила туда к одной бабке, гадалке, и все это разузнала.
– Из мироедского семени, выходит, ваш хозяин хренов... – значительно улыбнулся Николай Семенович. – А что же он шестерил в «Главснабе»?
– Накося, выкуси! – четко сказала Людмила Дионисовна и чуть ли не насильно вылила ему в рот стакан коньяка.
Николай Семенович встряхнулся всем телом, как собака, когда выскочит на берег из воды:
– Сам-то, выходит, не тянул!.. – уже с некоторой истомой, тем не менее, настырно продолжил он. – Никто не знал и не ведал, что есть на свете такой-сякой Платон Викторович, пока Игорь Геннадьевич ему фирму под ключ не подарил!
– За красивые глазки?
– За то, что спас, когда Сашка Тень его потопил!
– А я свидетельствую: это заговор был, чтобы денежки Геннадича прикарманить. Между твоим Платоном и Сашкой Тенью, то бишь Александром Венедиктовичем. Они все умно подстроили и поймали Геннадича на крючок. А он по неведению в порыве чувств благодарно подмахнул Платону готовенькую фирму. Неспроста тот Венедиктыча сразу к себе первым замом взял, как только Геннадич куда-то с концами исчез. Наверняка они заказали его и теперь на радостях жируют!
– Я устала от ваших заумных рассуждений! – капризно сказала Алевтина и закрыла глаза. – Или мы гуляем, или я пошла.
– Что-то в самом деле праздник у нас сегодня не ладится... – согласилась Людмила Дионисовна.
– Николай Семенович не в духе и прет на всех буром!– подмигнула ему Алевтина.
– Тогда, господа лакеи, делим хозяйскую жрачку и разбежались? – вздохнула Людмила Дионисовна. – Скатерть белая залита вином, все цыгане спят непробудным сно-о-м!.. – аккуратно напела она и дала легкий подзатыльник Николаю Семеновичу.
– Я, извините, не кусочник, – дернулся тот.
– В прошлый раз ты что-то не кочевряжился, а хапал все подряд со стола за троих.
– Вот и сыт по горло.
– И своей любимой буженинки не возьмешь? Гляди, сколько ее осталось! Нетронутая.
– Фиг с ней.
– Хоть шоколадку своему «мелкому» отнеси. Не тушуйся. Платон Викторович мне все разрешает брать, что после их праздников остается: и на столе, и в холодильнике.
– Знаешь, как сказал в свое время знаменитый касторенский поэт Владимир Гордейчев? У советских собственная гордость!
– Вот ты ей и подотрись... – тихо заметила Людмила Дионисовна, и вдруг у нее, ни с того ни с сего, объявились под глазами две слезы. Она вздрогнула и смахнула их...
…Александр Венедиктович вошел в офис с утренней напористостью и в бодрой одеколонной ауре. Но сил ему только и хватило, что на рывок перед дверью. Войдя, он тотчас погас на диване, размазался по нему.
– Сердце прыгает... Одышка... – минуты через две дохло сказал он. – Не посчитай за труд, Платоша, налей рюмочку во спасение.
– У нас ничего нет.
– Погляди лучше. Стопроцентно оставалось. Только коньяка должно быть бутылки две.
– Я разрешил уборщице все забрать.
– Ну, ты барин!.. – простонал Александр Венедиктович и вдруг чуть не всхлипнул. – Эти выборы меня доконают! Сегодня ночью жена разбудила – я истерически рыдал во сне. И так уже не первый раз...
– Я сейчас схожу в магазин, – сказал Платон. – Чего тебе взять?
– Не надо, спасибо... Обойдусь валидолом. Я последнее время целую аптеку с собой ношу. Сна толком нет, голова постоянно кружится... Мне уже трудно сосредоточиться на чем-то конкретном! Ты, кстати, видел, какой наши пиарщики клип с Юркой сняли?
– Да мы же вчера вечером все вместе смотрели его! И ты даже с ними неучтенной наличкой расплатился.
– Извини, все в голове перепуталось... И как он тебе на свежую голову?
– Да никак...
– Лажа! То наш Юрец под гитару мычит свою любимую «А на том берегу незабудки цветут!», то траву косит с мужиками, то водку с ними из алюминиевой кружки хряпает! Как далеки от народа эти пирсинговые мальчики и девочки... Увы, других нет.
– Зато есть одна хорошая новость. Кандидат на должность главы Медовского района господин Голомедов – в сизо...
Александр Венедиктович вдруг поежился и коротко, бегло перекрестился, точно муху от себя отогнал:
– Знаю.
– Игорешка и тебе звонил?
– Объявился...
– Слушай, а давай я тебе «скорую» вызову, – вдруг сказал Платон.
– С какой стати?..
– У тебя неважный вид.
– Не суетись: врачи мне не помогут.
– Почему?
– Хочешь, оглоушу? Я от этой крученой-верченой жисти, кажется, схожу с ума. А сей процесс, как известно, необратим...
– Не дыми.
– Честное пионерское. Просто я тебе всего не говорю... Кстати, мне сегодня снились попы… Может, даже те, которых мой прадед в проруби топил... Глядят на меня молчком и крестят. Быстро-быстро... – поморщился Александр Венедиктович. – Ладно, проехали. Я примчался к тебе с утра пораньше не в жилетку сопливиться... Нам предстоит дальняя дорога: всем кагалом срочно катим в первопрестольную.
– Как скажешь.
– Нас уже завтра могут принять на Охотном Ряду. Игорешка по своим каналам обо всем договорился в Госдуме. Мы сфотографируем Юру на фоне одного очень известного и влиятельного депутата. И тиснем заметку в областной газете. В районке нам, само собой, из-за Абросимского не прокатит. Мол, кандидат на должность главы медовской администрации Юрий Иванович Мохначев решил на столичном уровне вопрос об инвестициях для района. В итоге фирма «Ангел», в которой он имеет честь трудиться в должности вице-президента, ударно построит для медовцев крупнейший в России мукомольный комбинат. С итальянским оборудованием. А это рабочие места, наполненный бюджет и прочие симптомы скорого процветания селян.
– Я по штатному расписанию всего-навсего ведущий специалист, – осторожно просунувшись в дверь, с достоинством сказал Юрий Иванович.
– Извещаю: на время предвыборной кампании ты временно повышен в должности. Правда, без изменения оклада, – холодно отреагировал Александр Венедиктович.
– Извини, я не подписывал такой приказ, – сказал Платон.
– Это я так, для прессы, – сказал Александр Венедиктович.
– А в какую сумму нам обойдется шоу в Госдуме?
– Ты разве сам не догадываешься? Отстежка должна быть серьезная... Придется всю наличность собирать. Но в итоге мы Пчелкина с Абросимским в порошок сотрем. Не оставим этим баранам ни малейшего шанса на выборах. А когда район ляжет под нас – все сторицей вернем! – усмехнулся Александр Венедиктович.
                18
В Москву собирались, как на линию фронта. На такой бдительный подход к этому вопросу их настроил Юрий Иванович. Так сказать, в свете последних событий с покушениями и биотерроризмом с применением вирусов птичьего гриппа.
Чем ближе были выборы, тем заметней он беспокоился за себя. Только не в том смысле, что ему на пути во власть угрожала какая-то конкретная опасность (ни звонков, ни писем с угрозами он не получал), а в том, что Юрий Иванович стал бояться случайной смерти на заветном финише. В общем, он теперь как никогда внимательно переходил дорогу, на улице держался подальше от старых балконов и старался не возвращаться домой затемно. Он даже с Зойкой перестал на время встречаться, потому что она жила в районе, где наркоман на наркомане.
Однажды он с этими пацанами лицом к лицу в ее подъезде столкнулся, а они с визгом и ржанием стали тыкать в его сторону своими спидоносными шприцами. Если бы только был с ним в тот момент бронебойный «Магнум» Александра Венедиктовича!
В итоге Юрий Иванович аргументированно, но не без эмоций, отговорил своих лететь в Москву, а также ехать туда на поезде или автобусе: по его мнению, ни один вариант стопроцентно не гарантировал достаточную безопасность.
– Не идти же нам пешком? Тем более с такими бабками... – вяло улыбнулся Александр Венедиктович.
Юрий Иванович поглядел на него так, словно был способен кого угодно и когда угодно заставить даже по-пластунски ползти к заветной цели:
– Безопасней всего на машине... Хотя это тоже не фонтан.
Конечно, по статусу поездки лучше всего было воспользоваться его личной «Чайкой». В эсэсэровские годы обкомовские шофера возили на этой правительственной тачке первых секретарей, а потом, под занавес КПСС, Юрий Иванович прикупил ее очень даже дешево. Однозначно, машина была достойного представительского класса и, несмотря на свой возраст, выглядела по-прежнему внушительно-парадно, потому что большую часть времени проводила в гараже. Так что ее номенклатурная внешность вполне сохранилась: крейсерский лаково-черный корпус с хромированными блескучими молниями по бокам, торжественно блиставшее забрало радиаторной решетки с вовсе не чеховской, имперской остроугольной чайкой. Просторный салон по индивидуальному заказу отделан красным деревом. В целости-сохранности мощные, как литые, кресла из хромовой кожи. В общем, машина Юрия Ивановича стопроцентно подходила для визита на Охотный Ряд, но, как он справедливо заметил, на такой раритет сегодня на трассе вполне могли положить глаз конкретные парни и спутать им все карты.
– Саша, а если нам дернуть на твоей «волжанке»? – весомо сказал Юрий Иванович.
– Чего?.. На моей старушке?.. – невнятно отозвался Александр Венедиктович. – Да ей в субботу тридцать лет будет...
– Не прибедняйся, она у тебя на ходу, летает мощно и «сто» на дороге держит только так!
Александр Венедиктович аккуратно вздохнул:
– Мужики, учтите, что у меня после этой истории с угоном жуткий стресс. Я даже техосмотр не прошел. Мне сейчас к медкомиссии близко подходить нельзя. Давление стегает, с нервами черт знает что творится.
– Пиши доверенность. Я поведу твою «волжанку», – умно, умело свел концы с концами Юрий Иванович: одним словом, решил вопрос, говоря былым обкомовским языком.
– Я не поеду в машине, из которой недавно выволокли два трупа, – вдруг поморщилась Светлана Викторовна.
– Хорошая примета, если мы рванем в столицу на моей «победе»! За победой! – бодро прогудел Петр Васильевич.
– Да нас на ней в столицу не пустят. Она у тебя по уши в черноземе. Ты только вспомни: кто на ней вчера навоз возил? – снисходительно улыбнулся Юрий Иванович.
– Не бери в голову, родной! – бодро напружинился Петр Васильевич. – Все мигом подмарафечу.
По настоянию Юрия Ивановича выехали рано, в четыре утра. Какой- никакой партийный опыт пожарных командировок в ЦК или Верховный Совет у Юрия Ивановича был. Так что знал он наверняка: лучше утром через силу сломать сон, заставить себя раскочегариться и уперто катить вперед. Иначе поспеешь разве что к обеденному часу, когда ни у одного московского чиновника физиологически не будет никакого желания решать провинциальные вопросы. В итоге встреча самым обаятельным, но все же строгим тоном будет обязательно перенесена на послеобеденное время. А там, само собой, тотчас объявится столько безоговорочных, столичного уровня причин вообще ее отставить, что визитеру останется разве что заворачивать оглобли домой. Или проживать день за днем в московской гостинице немалые суточные.
Так что еще под звездами Петр Васильевич заскочил на «Победе» в центр на Большую Дворянскую за Светланой Викторовной, потом помчался за Александром Венедиктовичем в престижный военный городок со сказочными башенками, не так давно отстроенный в порыве благодарности воссоединившимися немцами, а на «Болоте» подсадил Платона.
К Юрию Ивановичу он направился в последнюю очередь.
– Чтобы не так помялся! – громыхнул Петр Васильевич. – Наверняка фрак напялит!
Хотя ехал он с таксистской резвостью, крюк им предстоял немалый: с одного берега на другой, в район «Бермудского треугольника», в углах которого стояли теплоэлектростанция времен первых пятилеток и два завода почти того же возраста: щедрый на сажу шинный и химически пахучий «Синтезкаучук». В центре этого треугольника разместились подкопчено-серые «хрущевки» с регулярно падающими балконами и умирающий болотистый парк с официальным романтическим названием «Южный».
Здесь, в пятиэтажке с ущербной стеной, словно в нее попал артиллерийский снаряд, и жила Зойка. Юрий Иванович в эту ночь все-таки остался у нее. Кстати, наркоманов в подъезде почему-то не оказалось. Даже их шприцы под ногами не хрустели.
Юрий Иванович принял все меры, чтобы хорошо выспаться перед дорогой: прежде чем лечь в постель, съел с маленьким кусочком черного хлеба большую чернильно-синюю головку лука и выпил кружку горячего пакетного молока «Поддубный». Только не помогло. Поначалу было начал утопать в сон, как ни с того ни с сего в голове раздался громовой выстрел, точно там рявкнул «Магнум» Александра Венедиктовича.
Боясь его болезненного повторения, Юрий Иванович как на стреме бдительно пролежал до половины четвертого. И только перед мерзким, колючим дребезжанием будильника на минуту заснул, будто на атомы рассыпался.
Насильное, жестокое пробуждение в глухом и точно мертвом четвертом часу мучительно затянулось, словно он в обратном порядке собирал себя часть за частью. Такое бывает разве что после убойного пития накануне.
Экзотически пахло чаем «Райские птицы» с бергамотом, яичницей на сливочном масле и несколько мышино-влажной подстилкой, через которую Зойка гладила его кашемировый костюм.
Юрию Ивановичу вдруг ни с того ни с сего захотелось плакать. Даже две-три слезинки вполне могли бы снять ту холодную судорогу в груди, которая как заперла ее в этот тревожно-ранний час: ни вдохнуть, ни выдохнуть по-человечески. Но не было ни одной, и тогда он вдруг с некоторой неловкостью, но как-то подчеркнуто аккуратно вышепнул:
– Господи, милостив буди мне грешной... – и тотчас не без досады поправился: – Мне грешному…
Оговорился он потому, что эта молитва дословно запомнилась ему, как впечаталась, когда он, пацанчик, случайно услышал ее от бабушки, всегда почему-то с опаской скрывавшей от него свою веру в Бога: однажды, тоже ранним утром, она тайком крестилась и резко, сильно кланялась в темной кухне перед образами, смутно белевшими полотенцами на киотах. И все это ее потаенное действо показалось ему тогда страшным и грозным. «Боже, милостив буди мне грешной...» – словно сквозь неизбывную боль осторожно говорила она, и было похоже, что если бы не эти ее слова, иконы могли ни мало ни много вспыхнуть блескучим огнем и сжечь не только их хату, но и всю деревню, весь мир...
И вот через сорок лет эта молитва мытаря будто по собственной воле сама нежданно вошла в него и повторилась слово в слово. Юрий Иванович понятия не имел, что знает и помнит ее так отчетливо.
Из подъезда навстречу только что вкатившейся во двор жестяной черепашке «Победы» в дымчатом флере сиявших фар он вышел сосредоточенный и четкий, готовый действовать разворотисто, а если понадобится – сокрушительно.
– Наверх вы, товарищи, все по местам, последний парад наступает... – ввалившись в машину пропел-проговорил он вполголоса, и вдруг бдительным броском сунулся носом вперед, чуть ли не ткнулся им в щеку Петра Васильевича. Достал бы – наверняка поранил.– Стоп, сам себе говорю! Петюня, родной! Да ты пьян! Поздравляю.
Светлана Викторовна облегченно вздохнула, потому что сама не решалась, даже боялась коснуться этой деликатной темы – машина все время ехала жестко, с порывистым наскоком, безоглядно подныривая под зациклившиеся на желтом режиме светофоры. Однажды возле цирка им попался недремлющий гаишник: он решительно шагнул навстречу «Победе», но тут узнал за рулем Петра Васильевича и весело завертел своей полосатой палкой, словно хотел придать его машине еще большую скорость.
– Платон Викторович, а вас устраивает такое положение дел? – серьезно, умно, но все-таки очень уж зло сказал Юрий Иванович.
Платон промолчал.
–Не дергайся, Юрок,– печально, почти элегантно заметил Александр Венедиктович. – Такое утро чудесное, даже романтичное. А то мы, чего доброго, передумаем тебя выбирать. Нам нужен свой в доску глава администрации. Характер показывай жене или Зойке. Что касается Пети, то он порулил маленько для души и сейчас пойдет паинькой спать на заднее сиденье.
– Легко! – гыкнул Петр Васильевич.
– За мной, ребята, тоже не заржавеет! – Юрий Иванович одним скоком пересел на освободившееся место. Снисходительным движением человека, привыкшего ни мало, ни много к правительственной машине, он наскоро проверил у «Победы» легкость переключения скоростей, уловил чутко: – Задняя чуть цепляет...
– Нам вперед ехать... Или я чего-то ошибаюсь? – мрачно улыбнулся Александр Венедиктович. – Трогай. С Богом...
– Для атеиста в третьем поколении ты что-то стал слишком часто поминать всевышнего... – усмехнулась Светлана Викторовна.
– Это режет слух?
– Очень.
– Я постараюсь себя контролировать.
– Дело не в этом. Просто странно от тебя такое слышать.
– Мне тоже... – поморщился Александр Венедиктович.
Когда они с окружной дороги вывернули на шоссе, веками служившее прямой дорогой до Москвы, скорость здесь поначалу пришлось сбросить: несмотря на ранний час, оно кишело громадами фур и длинномеров. В сторону столицы сплошной вереницей шел поток тяжелогруженных, мощных машин, повитых жирным солярным смогом. Это было какое-то стратегическое перемещение, словно вся Россия по темноте двинулась на Москву.
На обочине то и дело вспыхивали огнями разномастные закусочные с малограмотными вывесками и небрежными зазывными рисунками: скажем, похожей на кулак котлетой или тушкой курицы-гриль, напоминающей череп с ножками. От этих заведений, порой стоявших прямо в чистом поле, разносились запахи наскоро приготовленной малокачественной еды. Нельзя было не заметить, что в лицах кафешных продавцов и охранников проступал какой-то заговорщицкий оттенок, словно у заправских контрабандистов. Но больше всего бросалось в глаза то, что среди ночи, в ее, может быть, самый интимный, чуткий час, такое большое количество людей жадно, сытно ест черт знает что, много пьет фальшивые напитки и с удовольствием, по кайфу, слушает песни вроде той, что «ты целуй меня везде, восемнадцать мне уже». Хохот и громкий разговор слышались за каждым столиком, как в школьном буфете на большой перемене. Так что могло показаться, будто у дороги имеется по жизни свое собственное пространство и время и свои жители, которые, как упыри и упырицы ночами встают к потаенным делам. Или даже это вообще не дорога, а некий тоннель, каким втайне сообщаются неведомые миры.
Однако всерьез допустить подобные сравнения никак не позволяли время от времени объявлявшиеся приобочинные села с такими исстаревшими, пришибленными, просто-таки бездыханными домишками, что ты сразу спохватывался, судорожно понимая: нет, все вокруг более чем реально, все на своих местах, и это твоя родная земля...
Платон как соскользнул в сон где-то за Ельцом с его странной, чуть ли не ирреальной окраинной торговлей, которая выставила перед дорогой ярко освещенные бастионы телевизоров, цветастых игрушек и резиновых бассейнов, словно все это приносила ей в жертву.
Сон Платона по-дорожному был короток и лихорадочен, как разряд тока. Будто он на центральной площади, а там митинг не митинг, но людей – не протолкнуться. И с каждой минутой здесь становится все тесней. Уже начинается самая настоящая давка. Тогда Платон напрягается всем телом до легкой, щекочущей дрожи и медленно, покачиваясь, взлетает вертикально вверх. Вначале на какие-то сантиметры, но еще усилие, и он висит над головами, даже поджимает ноги, чтобы случайно не зацепить и не напугать людей. Правда, это барахтанье уже скоро переходит в полет, похожий на гигантские прыжки через крыши домов.
– Слушай мою команду! – вдруг азартно ударил Петр Васильевич и как протиснулся головой в сон Платона. – Мальчики направо, девочки – налево!
«Победа» кособоко стояла на обочине. В сумраке полей висела испарина осеннего тумана, размыто подсвеченного снизу редкими огнями. А утро уже подходило, готовилось: блеклая поволока легла на востоке. Тем не менее звезды еще были в полной силе. Небо как заросло ими. Из-за сырости они казались слипшимися густыми пятнами, но на юго-западном уклоне четко, прожекторно стояла Венера. Даже на восходе Солнца она еще долго будет видна в небе блескучей каплей. И многим ранним прохожим покажется странно и как-то не по себе видеть это явление на голой пустой голубизне.
Когда залезли в мокрые паутинистые посадки, Александр Венедиктович пристроился рядом с Платоном.
– Я хочу поговорить с тобой... – значительно сказал он.
– Здесь и сейчас?
– Не перебивай. Дай договорить, и ты больше не задашь мне такой вопрос.
– Извини.
– У меня проблемы... – Александр Венедиктович судорожно замолчал, потому что рядом пронырнул под ветками Юрий Иванович. – Я, конечно, с ними уже самостоятельно разобрался, так что в помощи особо не нуждаюсь. Но носить все это в себе для меня непосильно. А с тобой можно поделиться. Я это чувствую.
– Пассажиров просим занять места согласно купленным билетам! – прошиб темноту голос Петра Васильевича.
– Тихо... там!.. – огрызнулся Александр Венедиктович и неожиданно всхлипнул. – Я, Платон, как мертвяков в своей «волжанке» увидел, так стал с тех пор по поводу и без повода креститься да молиться. Атеист хренов!.. Понимаю, что чушь постыдная, а делаю. Как не делать? Это у меня уже стало своего рода спасительным ритуалом. Втемяшилось в башку, что если не исполню его, – еще что-нибудь нехорошее со мной произойдет... Или какая-нибудь мерзкая болезнь привяжется... Я пытался сопротивляться... Но тогда такое начиналось: сердце ухает, воздуха не хватает, голова по швам трещит... Однажды едва сознание не потерял.
– Прижало тебя... – согласился Платон.
– Еще эти попы-утопленники стали через раз сниться...
– А ты исповедуйся...
– По вашему языческому каннибальскому обряду? Вы там плоть Христову ядите и кровь его пьете из ложечки! – горько вскрикнул Александр Венедиктович.
– Зачем ты так сокрушительно судишь о том, чего и близко не знаешь? Надо тебе?
– Не хочу вместе с вами в дураках быть... – сказал Александр Венедиктович и вдруг машинально перекрестился, но как-то тяжело, натужно, через силу, словно держал в правой руке пудовую гирю.
Где-то через полчаса, когда они снова выехали на трассу, Юрий Иванович вдруг стал то и дело вскидывать голову и бдительно поглядывать в зеркало заднего вида.
– Что ты искрутился?! – гыкнул Петр Васильевич.
– Ты сам оглянись... – осторожно сказал Юрий Иванович.
– Оглянулся...
– И как? Тебя ничто не насторожило?
– С какой стати?
– За нами уже полчаса крадется какая-то иномарка. Судя по фарам– шестисотый «мерин».
– На здоровье. Мне по барабану.
– Конечно, особенно когда накатишь с утра пораньше.
– Юра, я могу по-дружески и в морду дать за такие начальственные рассуждения, – мощно вздохнул Петр Васильевич.
– Ладно. Объясняю для самых умных, – Юрий Иванович щелкнул по зеркалу заднего вида. – «Мерину» обойти «Победу» сталинской эпохи пара пустяков. А он догнал нас и уперто висит на хвосте.
– Пасет?
– Если не хуже. Может быть, выбирает удобный момент.
– Для чего?.. – глухо, из дремы, вскрикнула Светлана Викторовна.
– Для того самого... Какие бабки везем! – отчаянно хохотнул Юрий Иванович.
– Юрочек, родной, не пугай!..
– Ты вообще на что намекиваешь? – неуклюже развернулся к заднему мутному стеклу Александр Венедиктович, вгляделся в пылавшие позади галогенные фары. – А ведь точно... Какой-то гад за нами крадется. Между прочим, сейчас леса сплошняком пойдут... Вот что, господин кандидат, наддай газку. Может, и оторвемся...
– Не фантазируйте, Александр Венедиктович, – чуть ли не с отвращением заметил Юрий Иванович. – Мы и без того тащимся на пределе. Был бы у нас хотя бы «волговский» движок!
– Тогда на всякий случай придется выдвинуть на передовые позиции карманную артиллерию...– Александр Венедиктович угнулся под ноги к портфелю, что-то уперто переворошил в нем и щегольски поднял перед собой на одном пальце свой топорно-тяжелый мрачно-черный «магнум». – Ваше слово, товарищ маузер!
– Мама моя!.. – напряглась Светлана Викторовна.
Кажется, ее испуг даже взбодрил Александра Венедиктовича и придал ему нужную решимость:
– Спокойно, женщина! Когда говорят пушки, музы молчат! – бодро усмехнулся он. – Итак, господа, выдвигаемся на огневые позиции? Нас голыми руками не возьмешь!
Платон коротким движением перехватил у него ствол: спокойно, уверенно и в то же время незаметно, точно курицу за шею снял с насеста в темноте сарая так ловко, что другие и не пошевелились.
– Это что-то новенькое! – по-мальчишески обиделся Александр Венедиктович. – Грабят среди бела дня!
– Еще только рассветает, – сказал Платон.
– И вообще не надо со мной так! Ради Бога... Не много ли ты на себя берешь? Верни цацку взад! Я пошутил, никакой стрельбы по движущейся мишени не будет. Зуб даю! – Александр Венедиктович судорожно перекрестился, словно почесался.
– Платон, пожалуйста, ради меня, не отдавайте ему этот чертов пистолет. Я уже устала бояться!.. – измученно поморщилась Светлана Викторовна. – Он дома каждый день по часу сидит над ним не дыша... Как медитирует.
Юрий Иванович, не сбавляя скорость, вдруг утомленно снял руки с руля и с напрягом судорожно потянулся в несколько рывков вверх:
– Слышь, Венедиктыч! А что если я на выборах – трах! – и провалюсь? Что тогда делать будем?
– С какой стати? Ты пораженческие настроения оставь! У нас есть статистика: Абросимский и пяти процентов не возьмет, а с Пчелкиным вы идете дышло в дышло.
– Непруха пойдет – не переломишь.
Светлана Викторовна вдруг заметила, что Юрий Иванович словно забыл про руль и машина все еще гонит сама собой.
– Хватит прикалываться! – прикрикнула она. – Тормози, я сяду на твое место! А то ты нас всех размозжишь!
– Ситуация штатная, все под контролем... – бодро отозвался Юрий Иванович. – Между прочим, позади уже чисто. «Мерс» куда-то свернул...
Платон молча положил пистолет на колени Александру Венедиктовичу. Тот сидел в каком-то предутреннем ступоре и отреагировал не сразу.
– Умница, – наконец вздохнул он и, прежде чем спрятать его в портфель, машинально почесал стволом висок.
– Аккуратней с такими жестами, – сказал Платон.
– Волнуешься за меня?
– А почему бы нет?
– Думаешь, я могу пальнуть в себя? Между прочим, пуля в лоб – это высшее торжество атеизма. Ты сливаешься с великой вечностью, и тебе наплевать с этой высоты на Бога с его райским пряником или адским кнутом. То-то наша церковь так круто обходится с самоубийцами – они для нее самые разрушительные, самые в порошок ее растирающие диссиденты!
– Глыба! – с некоторым даже нахальством засмеялся Юрий Иванович. – Кстати, давно хочу у тебя, Венедиктыч, один вопрос выяснить... Деликатный. Признайся, почему за тобой тянется такое погоняло – «Тень»!
– А тебе разве неведома печальная судьба любопытной Варвары?
– Колись. Мы все сейчас как на последнем рубеже перед смертельным боем.
– Ты что, не помнишь, какой он был вусмерть худой и плоский?.. – усмехнулась Светлана Викторовна. – Самый тощий директор всех обкомовских столовых! Может быть, самый тощий директор всех столовых в мире!
– Не надо ля-ля! – пыхнул Юрий Иванович.
Александр Венедиктович сзади погладил его по затылку, словно поискал что-то в голове:
– Последние волосики теряешь, Юрец...
– Снявши башку, по кудрям не плачут! Давай ближе к теме.
– Ну и загвоздило тебя... – опечалился Александр Венедиктович. – Да какие проблемы, господин кандидат? Это прозвище, само собой, из деревни за мной тянется, по наследству... А заполучили мы его чуть ли не с крепостных времен. Будто бы однажды барин моего прапрадеда при всех осадил: «Не наводи тень на плетень!» Вот и прилипло...
– Нормально!.. – с каким-то особенным, мудрым проникновением в сказанное строго, но облегченно отметил Юрий Иванович.
А возле Ефремова он и Светлана Викторовна слово за слово заспорили, по какой дороге дальше ехать: по Каширскому шоссе или Симферопольскому. И сорвалось это у них на тона серьезной ссоры:
– Не сметь командовать мной! – с мальчишеским подвывом крикнул Юрий Иванович.
– Вы с этими выборами в идиотов чистой воды превратились и меня, дуру, втянули! – предслезно застонала Светлана Викторовна.
– Народ – безмолвствуй! – крикнул Петр Васильевич да с таким бодрым нажимом, что все пригнулись, как от подзатыльника. – Лево руля! Катим только по Симферопольке! Дорога первоклассная.
– Не хорохорьтесь! Все равно вы без Игоря Геннадьевича ноль целых ноль десятых!.. – пискнула, затихая, Светлана Викторовна.
В это время мобильник Платона вдруг фальшиво разразился «Турецким маршем».
Он прижал его к щеке, точно успокаивая:
– Я... Привет, Игорь Геннадьевич!.. Легок на помине... Нормально... На полпути... У тебя как? Ничего себе... Сочувствую...
Все сделали вид, что их интересует что угодно, но не разговор Платона с бывшим президентом. Правдивей всего это получалось у Петра Васильевича, залюбовавшегося яркой, властелинской парой в небе: Венера и Сатурн стояли над Россией строгим, бдительным дозором. Солнце было на подходе, подпирало, подняв перед собой триколор зари: фиолетовый, дымчато-розовый и скудно-желтый.
– Спасибо... Хорошее решение... Только не откладывай с ним... Ждем!.. – Платон защелкнул крышку мобильника, будто портсигар закрыл. – У Игоря умер брат... Прямо на пороге больницы... Документы на выписку уже на руках были... Так что, Светлана Викторовна, вашими молитвами Игорь завтра возвращается и вплотную займется выборами. Момент решающий. Пчелкин со вчерашнего дня фактически никому не конкурент. Прокололся человек. На днях медовский батюшка отец Петр, кстати, бывший офицер, морпех, ночью подогнал бульдозер и сровнял с землей гипсового Ильича на центральной площади...
– Он у них стоял спиной к администрации, а ручонкой как раз на церковь указывал. Махонький такой, просто игрушечный. Одним словом, карлик карликом. Да еще и покрашен чуть ли не сажей! – осведомленно встрял Юрий Иванович.
– ...Так вот Пчелкин добился, чтобы владыка батюшку с прихода отозвал за такое самоуправство. Мол, накануне годовщины великой революции самовольно попирает дорогую народному сердцу историческую память. Одним словом, в этот четверг на Покров службы в медовской церкви не будет. Но, в свою очередь, в воскресенье в урнах за Пчелкина не будет ни одного бюллетеня. Разве что он сам за себя рискнет проголосовать.
– А по-моему, молодец мужик! Эти попы похлеще былого КГБ повсюду лезут! – с каким-то всхрапом подал голос Александр Венедиктович, точно вмиг проснулся. – По всему мы с Пчелкиным родственные души!
– Атеисты существование души не признают, – достаточно зло усмехнулась Светлана Викторовна.
– Не умничай... – дернулся Александр Венедиктович. – Кстати, могу поделиться одним своим эксклюзивным соображением: как известно, будущее на планете однозначно за мыслящими роботами. Но у железа нет души! Отсюда потрясающий парадокс: у них не будет веры в Бога, даже если он есть на самом деле!
– Круто! – откликнулся Юрий Иванович.
– Спасибо! Согласись, тут есть что обдумать! Что и вширь, и вглубь развернуть! – порывисто сказал Александр Венедиктович и вдруг опустил голову. Его в какой раз подсекла внезапная усталость. Он как провалился внутрь самого себя.
Как только за Тулой всхолмленная Среднерусская возвышенность стала спадать и начались московские разворотистые просторы, так и исчезли придорожные пейзажи с полуумершими крестьянскими домиками и полуподпольными закопченными харчевнями для уперто спешащих ночных жителей дороги.
Точно в другую страну въехала «Победа» Петра Васильевича. Казалось, здесь даже время иное и люди тут по-другому понимают счастье: везде изысканные строения, ухоженные газоны и вообще порядок во всем просто-таки с буржуазным лоском.
По трассе на многие километры стояли высокие фонарные столбы, у которых лампочки не только не были разбиты, но даже дружно горели, накачивая в предутреннюю темноту пузыри густого шафранового света. Словно в стране скинулись всем миром и на последние деньги в отдельно избранном месте включили праздничную иллюминацию.
Только не изменились рослые подмосковные сосны с крупнокалиберными литыми стволами. Они по-прежнему были такими, какими их запомнил Платон, когда в армии на учениях их часть в одну ночь перемахнула из Черноземья в Одинцово и скрытно развернулась в лесу для выполнения неведомой ему задачи. Перед обратной дорогой он тогда аккуратно выкопал пирамидку младенческой сосенки и привез с собой. После московских песков и суглинков она на местных черноземах не прижилась...
                19
Когда вышли на финишную прямую по-московски распахнутого вширь Кутузовского проспекта, когда поднялись по сторонам непривычные провинциальному глазу масштабные кряжистые дома, которым впору не номера присваивать, а каждому, как селу или деревеньке, свое, собственное имя давать, Александр Венедиктович позвонил кому надо: они подъезжают к условленному месту.
В парке их встретил многодневно небритый молодой человек в спортивном трико и домашних тапочках на босу ногу. Рядом с ним сидел на поводке старый седой пуделек кошачьих размеров с пирсингом в ушах. Молодой человек умно улыбнулся и молча принял у Светланы Викторовны кейс с деньгами. Пуделек зарычал, как закашлялся. Оказывается, в него попал каштан. В здешних парках наступила пора осенней артподготовки. Ежики каштанов, звучно щелкая, вертко скакали сверху вниз по ветвям и как выстреливали на асфальте своими скользкими коричневыми ядрами. В траве они напоминали шляпки маслят.
На Охотном Ряду у государственно-мощных думских дверей их ждал еще один молодой человек – помощник депутата с ускользающей, неясной и сразу забывающейся кэгэбистской внешностью. Ни слова не говоря, он чуть ли не бегом повел их за собой по новенькому думскому паркету. Было очень многолюдно, особенно у магазинчиков, интернет-кафе и банкоматов. И чем бы ни были заняты думцы: покупали газеты, шептались, скрытно наливали водку в чайные чашки, – на их лицах виделась общая, по-пионерски наивная радость, что они званы сюда на долгий, многолетний, если не пожизненный, праздник. Но когда молодой человек, прошибая очередной думский коридор, даже не подумал посторониться и на всей своей азартной целенаправленной скорости зацепил, даже несколько оттолкнул в сторону Жириновского, побледнела не только Светлана Викторовна. По крайней мере, изменилось лицо и у Александра Венедиктовича, словно он уши прижал. Юрий Иванович отреагировал иначе – мускулисто, по-бойцовски напрягся, словно в предчувствии кулачной драки под все еще волнующим сердце пацаньим деревенским кличем: «Погнали наши городских!». Только Петр Васильевич как ничего не заметил и продолжал идти при всем своем аккуратном росте шагом ни мало, ни много суворовского гренадера-победителя. Лишь Платон шел так, словно его вовсе и не было здесь.
Наконец, подлетев к нужной двери, молодой человек торопливо предупредил гостей:
– Ваш вопрос уже решен. И решен положительно. Осталась сугубая формальность для протокола: войти и выйти. Вы записаны на прием на вторую половину дня, но вас запустят первыми. Прямо сейчас. Никому ничего в приемной не объясняйте. Даже если очередь поднимет крик. То, что вы передали, получило высокую оценку. Такие серьезные гости у нас не ждут. Одна просьба: когда войдете в кабинет, – никаких вопросов. Но старайтесь больше улыбаться!
Из-за достаточно спартанского, чуть ли не сугубо канцелярского стола, вовсе даже не запруженного номенклатурными телефонами особой связи, легко подхватился известный всей стране депутат – высокий, по-спортивному разворотистый, как и полагается одному из самых заядлых думских футболистов. Хотя его можно было иногда видеть и в бильярдной, где он, раскидисто накрыв собою полстола, несколько отклячась мощными, развитыми ягодицами, вдохновенно расшивал любимую русскую партию, демонстрируя раз за разом свой коронный, разящий удар «через борт» в лузу: при всем при том был тот удар несколько судорожный, словно кием двигала рука другого человека, а он лишь был допущен аккуратно держаться за него двумя пальцами.
– Здравствуйте, дорогие гости! Рад, рад! Как добрались? Как дела на местах? Национальные проекты продвигаются? – заговорил он бодро, проникновенно, но в то же время как бы с деловитой завистью к людям из глубинки, где в горе и радости возводится фундамент новой России.
Они молчали, памятуя напутствие возле дверей, и правильно сделали. Молодой человек определенно знал, что говорил. Если бы они даже попытались ответить на приветствие, то это им все равно бы не удалось. Депутат не оставил для них и малой паузы. Он говорил, не прерываясь, в одной интонации заранее заготовленные слова. И говорил их вовсе не для приезжих провинциалов, а для того штатного сотрудника с видеокамерой, который все это бдительно снимал для будущих думских пиар-акций.
– Кстати, а сала вы случайно не привезли? – вдруг под конец рандеву перешел депутат с государственного языка на обычный, точно позволил себе минутную слабость.
– Чего нет, того нет, – муторно побледнел Юрий Иванович и вдруг, точно на пределе головокружительной растерянности, косо подмигнул и ляпнул то, чего сам толком и не понял: – А может, того, слетать?.. Я – мухой!..
– Здесь вы нигде настоящего сала не найдете... – ностальгически улыбнулся депутат. – А я вечером на три месяца в Англию уезжаю, и так хотелось перед дорогой свойского отведать: чтобы сухого посола, с любовчинкой и подпаленного соломкой с тмином. К тому же обязательное условие: свинья должна быть забита не абы когда, но аккурат под Пасху.
– На Великий Четверток! – азартно, пружинисто вскрикнул Юрий Иванович. – Тогда и в сале и в мясе все достоинства втрое проявляются! Только в любом случае лучше нашего сала нигде нет! Так что мы вам посылку обязательно организуем!
– Да вы так серьезно не берите в голову! Это, в конце концов, всего лишь моя маленькая слабость... – депутат пожал им руки так выразительно и основательно, словно передал благославляющую эстафету на места. И тут он вдруг раздраженно спохватился, что ни разу в разговоре не употребил свое ключевое, имиджевое выражение – «простые люди».
Он положил руку на плечо Юрия Ивановича и сказал, как отвел душу:
– Нам всем предстоит сложная работа во имя благополучия простых людей!
Этот кадр и появился через несколько дней крупным планом на первой полосе в областной газете «Вести Придонья». Правда, на снимке Юрий Иванович почему-то был на себя не похож, точно вместо него сняли другого человека, но в том же самом кашемировом костюме. Может быть сыграло роль то, что фотографию передавали из Москвы в область по электронной почте, а у компьютеров, бывает, случаются свои мистические глюки.
Нанятые Александром Венедиктовичем на временную почасовую работу молодые люди, которым не было никакого дела до предвыборной борьбы, тем не менее, попивая пиво и тащась от музыки своих плейеров, разнесли газету по всей Медовке и опустили в каждый почтовый ящик. Где ящики отсутствовали или не открывались в силу заржавления замков, они совали специальный номер «Вестей Придонья» между кольев изгороди. Если за ветхостью или отсутствием трезвых мужских рук и ее не было, то просто клали газету на крыльцо или совали в стоявшие на нем сапоги, которые, как иная береза чагой, были увешаны наростами черноземного месива. В другие села агитаторы не дошли по причине осеннего бездорожья.
На обратном пути, уже за Тулой, «Победа» неожиданно затормозила: впереди на трассе взвихренно, клокасто горел длинномер.
Пламя тяжело, объемно развалилось на дороге и перекрыло ее. От «МАЗа» оставался лишь какой-то насквозь пробитый огнем раскаленный скелет, но оно и не собиралось униматься. Казалось, пламя жило само по себе, как джинн, выпущенный из бутылки. Никто не решался проехать сквозь него: во-первых, припекало серьезно, во-вторых, горело с таким звучным, щелкающим треском, словно у «МАЗа» пламенем корежило не металл, а кости рвало в клочья.
Люди выходили из машин и оцепенело смотрели, как бьет в небо большой наглый огонь. По сторонам лохматыми клочьями падала то ли сажа, то ли почерневший от гари снег.
Юрий Иванович вдруг уперто оглядел своих, словно бойцов пересчитал:
– Эй, там, в отсеках! Задраить иллюминаторы!.. Черти полосатые, окна закройте!
– Я тебя предупреждаю: не смей! – догадался, что им сейчас предстоит, Александр Венедиктович.
– За Родину, за Сталина!! – упоенно возвестил Юрий Иванович и, как танк на врага, бросил «Победу» в пламя.
Они продавили огонь и на другой его стороне словно возродились из пепла. Шофера и просто любопытные еще долго оглядывались вслед «Победе», ошалело выскочившей на них из огненного месива:
– Дают мужики стране угля!..
– Дурак ты, боцман, и шутки у тебя дурацкие... – разогнувшись, гулко вздохнул Петр Васильевич. – Можно было по полю объехать.
– Победителей не судят! – дернулся Юрий Иванович. – И времени у нас в обрез: хочу в Медовский район по пути заскочить. Не помешает лишний раз там засветиться.
– Сейчас говорят: пропиариться! – усмехнулся Петр Васильевич.
– А как в смысле соблюдения законности? – спросил Платон. – По-моему, прямая агитация запрещается за две недели до выборов.
– Сразу видно, что ты живешь в каком-то своем мирке! – вздернулся Александр Венедиктович. – Иначе бы ты четко знал: если это выборы главы сельской администрации, то – за день! Давай без обиды, но я же не слепой, вижу: тебе наши дела, мягко говоря, по фигу. Скажем, ты никогда не поинтересовался, сколько раз Юра выступил, как его встретили.
– Так и есть, – сказал Платон.
– Но почему? Я тебя не пойму!
– Ничего удивительного. Я тоже не пойму себя...
– Извини, но давай в открытую: честное слово, в тебе нет жилки руководителя... – доверительно и аккуратно заметил Александр Венедиктович, как диагноз решился сообщить пациенту. – Ну не тянешь ты! Хороший, умный малый, но не более того! Хорошо, что Игорь возвращается!
– Ты наговорил мне кучу незаслуженных комплиментов, – сказал Платон, откину голову. – А я неблагодарно отвечу тебе правдой-маткой. Сколько у тебя детей, Александр Венедиктович?
– Дочь. Одна... А при чем это?
– При том, что такое соотношение отцов и детей встречается в основном в семьях неверующих людей: аборты, контрацепция... В итоге атеисты перестали воспроизводиться в нужной численности. Они – тупиковая ветвь эволюции и вымирают на глазах. А вывод? Уже скоро Россия станет полностью воцерковленной страной. Страной лишь с многодетными верующими семьями.
– Ну ты и залепил!.. – Александр Венедиктович усмехнулся, подергал подбородком из стороны в сторону, словно что-то у него заело в челюстном механизме.
– Я не понял, мужики: так мы будем или нет поворачивать на Медовку? – обеими руками сильно постучал по баранке Юрий Иванович.
– Крюк большой?.. – скучнея на глазах, вздохнул Александр Венедиктович.
– От главной трассы – километров сорок.
– Может быть, тебя сменить?
– Мне кажется, что я гоню нормально. Жалобы не поступали!
– Ты прешь как следует, но – для солидности, Юра. Ты у нас, как- никак, без пяти минут хозяин района...
– Тьфу-тьфу, не сглазить! – засуетился Юрий Иванович в поисках чего-нибудь определенно деревянного, чтобы ритуально постучать, но не нашел ничего и в итоге с наивной, почти нежной улыбкой весело отбарабанил себя пальцем по голове. – Сойдет! На безрыбье и рак соловей!
– Давайте я поведу машину! – без особого энтузиазма возникла Светлана Викторовна, и Платон только сейчас заметил за ней одну особенность: при разговоре глаза у нее закрывались и открывались чуть ли не в унисон с губами, словно это был какой-то своеобразный сурдоперевод.
Юрий Иванович подхватисто перелетел назад и вертко сунулся Петру Васильевичу лицом в лицо:
– А ну, дыхни...
– Не покойник! Легко! – Петр Васильевич напряженно округлил, подвыпятил губы и всем нутром толкнул из себя воздух.
– Дыхание чистое, как у ребенка! – уважительно констатировал Юрий Иванович. – Круто, Петюня. Ну и печень у тебя – просто топка! Вся гадость в ней уже перегорела!
– Гадость ты в магазине покупаешь, – ласково, даже вдохновенно заметил Петр Васильевич. – А я, как тебе известно, употреблял свойское произведение! С использованием космических технологий. Потом не забывай, – гаишники меня не останавливают. Я против них заговоренный.
С московской трассы вправо откинулась длинным рукавом, отороченным гребнями посадок, дорога на Медовку, по-осеннему яркая даже под вечер: деревья сторицей отдавали свет, накопленный в листьях за весну и лето. Особенно преуспели клены, среди которых по колеру и двух одинаковых не было: оттенков можно с одного взгляда насчитать немало – от призрачно-белого, воскового до червленого.
Поля, и разодранные плугом под пара, смоляно-черновые, и с зеленым дымком молодой озими, – были повиты понизу раскидистой, истонченной паутиной, словно кто размашисто исчертил все вокруг блескучими штрихами. Бабье лето как никогда растянулось до середины октября: теплого, с дождями аккуратными, неназойливыми, но почему-то не грибными. Из леса «тихие охотники», кроме самых удачливых, возвращались налегке. Так что в этом году наши не удивили Россию, как в прошлые годы, – от отравления грибами умерло всего-то человек семь. Но так-таки умерло. При таких наглых ценах на ту же буханку сырого, с мякиной замешанного хлеба или на трижды перемерзшую мойву мелкокилечных размеров и смертельная поганка может показаться деликатесом.
– Давай, Петюня, рули прямиком на центральную площадь, – вздохнул Александр Венедиктович. – Поглядим, где там их поп Ильича сковырнул! Глыба... Лучше всех наших политтехнологов сработал!
– Может быть, лучше в Любезное прокатимся? – сосредоточенно и ответственно сказал-поправил Юрий Иванович. – Я в райцентре, несмотря на все препоны со стороны Пчелкина, достаточно раскручен, а туда ни разу лично не заглянул!
– Все верно, давайте в Любезное! – улыбнулся Платон. – Село еще живое, электората там навалом. Я в нем был однажды...
– А ты уверен, что это именно оно?..– отозвался Александр Венедиктович тем жестким, почти брезгливым тоном, каким разве что разговаривают с командиром, у которого только что сорвали погоны. – Этих любезных да разных там подгорных, александровок по области не счесть.
– А ты вспомни: «Главснаб», соревнования по зимнему лову... Мы тогда переезжали с места на место, пока не остановились на озере как раз недалеко от Любезного. Потом я, Ангелина и Игорь в этом селе ночевали.
– Вава тогда еще застрелился... – глухо сказал Александр Венедиктович.
– Вот видишь – все сходится.
– Ладно, тут ты прав. Ничего не могу сказать! Кстати, именно на этом озере возле Любезного я Игорешку кунал... В воду кинулся спасать, а только руки сами топить его стали... – напрягся Александр Венедиктович. – Ты же помнишь: тогда зимой на этом озере, кроме тебя, никто ничего не поймал. Вот Игорешка и завелся, решил во что бы то ни стало хотя бы сам перед собой взять реванш! Едва до весны дотерпел. Ну и взял...
– Это у вас в роду: то священников топить, то президентов! – во всю силу своего лесного, просто-таки разбойного голоса сказал Петр Васильевич.
После общей провальной паузы он покаянно-весело добавил:
– Понимаю, шутка не в жилу. Прошу пардону за гусарскую прямоту! Искуплю хорошим поведением в быту!
                20
            Петр Васильевич с крутого, с азартным скрипом исполненного виража развернул «Победу» с дороги прямиком в сосновый бор с красными под закатным солнцем сухими иголками, и по одной ему ведомой просеке, по крепкому песочку в два счета спрямил путь к селу.
Внизу под меловой горой сгрудилось Любезное, то самое. То ли Платон первый раз как следует рассмотрел его, то ли оно за это время так ударно обветшало, только вид у села был самый что ни на есть фронтовой: улицы и проулки, взрытые до нутряной глубины тракторными треками и колесами, напоминали ни мало ни много окопные траншеи; стеклозавод и ферма в частоколе бодылей рослой канадской лебеды стояли, как после артподготовки: без окон, оголив бревенчатые скелеты крыш.
И нигде никаких признаков любезнинского электората.
– Кажется, не светит нам здесь, Юра, ничего, – рыкнул Петр Васильевич.
– В тебе просто-напросто заговорило какое-то нездоровое безразличие. Хорошо, если это обычная усталость... Или похмелье! – энергично сказал Юрий Иванович. – Ни шагу назад! Сейчас мы спустимся вниз и обойдем дом за домом. Я чувствую в себе невероятный прилив сил!
– Что-то жалко мне всех вас... – смущенно сказала Светлана Викторовна и перекрестилась. – Сама не понимаю, почему... Только завыть хочется по-настоящему, по-бабьи!..
– Выше нос! Я еще покажу вам небо в алмазах! – вздернулся Юрий Иванович.
– Тихо, родной...– вдруг бдительно шепнул ему Петр Васильевич. – Кто-то идет-бредет в нашу сторону!
На гору от села пошагивал бородач в длинной армейской плащ-палатке и спортивной вязаной шапочке с дыркой вверху. Он то ли позевывал раз за разом, то ли что-то говорил на ходу с хромой собакой, которая с удовольствием припрыгивала вслед за ним. Скорее всего, он действительно говорил именно с ней, хотя ни разу не оглянулся на нее.
Он уже поравнялся с ними, но разговор свой не только не прекратил, но тот словно набрал самые душевные обороты:
– Я по делу топочу, а ты че увязалась, малявка?.. Хоть как по делу, когда в карманах пусто?.. Для видимости одной иду! Чтобы еще разец на пинке подпрыгнуть! – он запустил руки в глубокие карманы и стал что-то искать в них, внимательно и строго прислушиваясь. – Ничего не шуршит, не бренчит. Фокус не удался, факир был пьян!..
Тут он заметил незваных гостей и замолчал, с удовольствием рассматривая их, точно они были на витрине выставлены.
Юрий Иванович шагнул к нему с таким нервозным азартом, точно спешил распахнуть перед мужиком ни мало, ни много райские врата:
– Здравствуйте, представьтесь, пожалуйста!
– Василий... Василий Прохорович!.. Бывший зоотехник колхоза «Светлый путь». По его кончине – свободный пейзан. Свободный ото всего, чем жив человек!
– Люди труда у нас сегодня, к сожалению, далеко не первый интерес государства! – публицистически грозно объявил Юрий Иванович и, вспомнив советы политтехнологов про особое влияние пословиц и поговорок на подкорку простого человека, тотчас добавил. – Однако сколько веревочке ни виться, а конец ей будет!
– Эт точно. Всем нам на одной веревочке конец будет, – влет перевернул Василий Прохорович слова Юрия Ивановича, точно они сами по себе на его языке подпрыгнули и таким новым порядком выстроились в соответствии с какой-то одному ему известной логикой.
– Надежда умирает последней! – рубанул Юрий Иванович.
– Последним помирать хуже некуда... Кто тогда тебе зеньки закроет? – строго улыбнулся Василий Прохорович.
– Не стоит так печально смотреть на жизнь. Вот проголосуете на выборах за Пчелкина, и жизнь в Медовском районе наконец наладится! – эдаким заматерелым хитрованом запустил пробный шар Юрий Иванович.
Василий Прохорович нагнулся к своей собаке и сказал, словно продолжая некий их с ней особый разговор:
– Слышь, Бимка, Пчелкин при Медовке того, как пчелка при меде!
Собака подпрыгнула, влюбленно лизнула его в лицо и тотчас от избытка чувств отбежала поднять у куста лапу.
– Хороший песик! – улыбнулся Юрий Иванович.
– Хорошего только то, что жрет мало! – как бы сам себе сказал Василий Прохорович.
– Разрешите наконец представиться. Я один из кандидатов на должность главы вашего района, – как можно скромнее сказал Юрий Иванович и от волнения несколько зарозовел.
Василий Прохорович машинально оглядел свою руку и подал ему:
– Будем знакомы. Между прочим, я вас еще из-под горы узнал. Потому мы на селе со времен царя Гороха за свою глазастость прозваны Соколиками.
– Так вот, Соколик, мы направляемся к вам в Любезное на встречу: не поможете собрать народ в клубе? – уже внятно и деловито предолжил Юрий Иванович.
– В клубе у нас беженцы пятый год живут. А потом же вы никак до нас не доедете! – оглянулся назад Василий Прохорович, словно чтобы еще раз убедиться в реальности всего того, что было у него за спиной. – Под горой дорога кончается, и там до села с полкилометра такое месиво, что и трактор не пробьет.
– Где наша не пропадала! – напрягся Юрий Иванович.
– Не чудить! Раз так, то так. Заворачиваем оглобли... – утомленно сказал Александр Венедиктович. – Не тот день и не тот час...
– Хорошо, хорошо. К мнению народа надо прислушиваться! – сказал специально для Соколика Юрий Иванович и четко добавил: – Кстати, Василий Прохорович, к вам у меня личная просьба: когда вернетесь, расскажите людям, кого вы встретили! И, пожалуйста, не забудьте при этом отметить, что я иду на выборы, в отличие от других кандидатов, со свежими идеями и конкретными предложениями. Вы мою программу не читали?
– Без света с зимы сидим... – покаянно вздохнул Василий Прохорович.
– Ясно. Так вот в двух словах: я построю вам мукомольный комбинат европейского уровня, обеспечу каждого хорошо оплачиваемой работой, дороги отремонтирую!
– Спасибо...
– Тогда счастливо! Всего наилучшего вам и вашим близким!
– А вопрос, извините, можно?
– Хоть тысячу.
– Десяточка у вас не найдется?..
Юрий Иванович поморщился, но деньги достал быстро: сто рублей.
– Столько не надо... – отшагнул смущенно Василий Прохорович.
– А на что вам именно десять рублей? – несколько даже раздраженно сказал Юрий Иванович.
– За самогонкой иду в Милавку, к Буратинихе. Это ее красная цена. А в долг она мне уже не дает. Проштрафился!
– Вот вам, пожалуйста, ровно десять, – сказал Платон. – Только зачем вы так далеко собрались? Я однажды был у вас в Любезном и знаю: в четвертом доме с краю живет Юра-самогонщик.
– В примаках? Жена у него Наталья, а теща – Эмма Витальевна?
– Совершенно верно. У него еще прозвище хорошо запоминающееся – «Двадцать секунд»!
Василий Прохорович опять оглянулся на село:
– Умер он... По дороге в психушку. Его, между прочим, вертолетом туда везли, потому что чернозем у нас непролазный. Одним словом, сподобился Юра! До чертиков допился. Стал их по всему дому в мешок собирать, а потом потащил за десять километров на станцию, чтобы под поезд бросить. Кровищи, говорит, от этих бесенят было море...
– Давайте мы вас подкинем до Милавки, – сказал Платон.
– А надо вам? У нас с Бимкой туда своя дорожка... – улыбнулся Василий Прохорович.
                21
Когда опять занырнули в сосновый бор, распугивая по-мышиному юрких белок, Платон вдруг подался вперед к Петру Васильевичу:
– Притормози, пожалуйста... Я выйду.
– Понял: мальчики направо, девочки – налево?
– Несколько иначе: вы – вперед, я – назад...
– Не врублюсь... – вздохнул Александр Венедиктович. – Ты что-то не договорил с нашим землепашцем?
– У меня свои проблемы. Только мне бы не хотелось сейчас объясняться.
– То есть ты хочешь сказать, что нам даже не стоит ждать тебя?
– Конечно, нет.
– И как надолго ты туда?
– Не знаю.
– То есть как это – «не знаю»? Ты отдаешь себе отчет, что у нас выборы на носу? Мы должны быть как единый кулак!
– Механизм отлажен. К тому же завтра возвращается Игорь Геннадьевич.
– Честное слово, я все время ждал от тебя чего-нибудь такого... – уныло сказал Александр Венедиктович. – Платон Трофимов – ты престранная фигура. Как говорится, не от мира сего. Это меня еще Вава предупреждал, Царствие ему Небесное...
– Извините, наверное, я в самом деле поступаю не так, как надо. Но я уверен, что своим решением никому не наврежу.
– Как ты пойдешь: уже темнеет!.. – осторожно заметила Светлана Викторовна.
– Я эти места немного знаю, – сказал Платон.
– В воскресенье ты кровь из носа должен быть в штабе!.. – вяло, глухо прикрикнул Александр Венедиктович.
– Постараюсь.
Платон открыл дверь.
– Мужики, пока. До скорого.
– У меня почему-то такое дурацкое ощущение, что мы больше не увидимся... – хрипловато сказал Александр Венедиктович. – Ты словно не в Любезное идешь, а уходишь в какой-то иной мир!
– А я, господа, в связи с таким кукишем со стороны нашего невесть как ставшего хозяином фирмы Платона, испытываю другие  эмоции!: так и просится с языка одно конкретное слово по теме – предательство! – с долгожданным яростным удовольствием вскрикнул Юрий Иванович. – Я не удивлюсь, если узнаю, что ты, Платоша, кроме всего, у нас за спиной контачишь с нашими конкурентами!
– Юрочка... – всхлипнула Светлана Викторовна.
– Ладно, Бог тебе судья. Прощевай!
– И вам счастливого пути, – сказал Платон.
Топкую и провальную черноземную полосу препятствий до Любезного он преодолел с солдатской упертостью и сметливостью: связал шнурки своих английских туфель и перебросил их через плечо.
Дверь Натальиного дома была открыта, и он, вытерев ноги о траву, аккуратно вошел. И узнал здесь все: и ту самую кровать никелированную с облаком пуховой перины, и кустистую китайскую розу в кадке, и даже двухлитровый графин с серо-молочным ржаным квасом со склизким мятным листом и сочными белесыми глазками обесцветившегося изюма. Но, прежде всего, он узнал какой-то особенный запах этих комнат – простой и свежий, точно тут каждый день старательно драили полы кирпичом. Только было в доме и новое, строгое: пяток икон одна к одной в высеребренных лаковых киотах, покрытые длинными выбитыми полотенцами образцовой, трепетной белизны.
– Наталья... – осторожно, вполголоса позвал Платон.
– Тут я...– тоже тихо, бережно ответила она у него за спиной, опуская ведра. – Оказывается, не забыл ты меня...
– Не только не забыл, но даже снова увидеть край потребовалось! – улыбнулся Платон.
– То-то босиком...
– На крыльях не получилось. Хотя я работаю в фирме «Ангел», но они у меня пока не выросли. Кстати, а где Эмма Витальевна?
– Умерла...
– Прости...
– А что же про мужа не спрашиваешь?
– Про Юру я все знаю.
– Спаси Господи... – пригнулась Наталья, словно не хотела, чтобы при поминании Бога кто-то видел ее грешное лицо. – Я пробовала его остановить... К батюшке в Медовку возила несколько раз. Но он еще больше хлестать стал... А когда в гробу дома лежал, под ним три дня тепло было. Я и зеркальце Юре ко рту подносила, и Василия Прохоровича, нашего зоотехника, приглашала. Он графин самогонки выпил и сказал, что это явление научно необъяснимо, но будто есть примета: коли теплится, так жди вскорости нового покойника. Так и вышло с Эммой Витальевной...
– Горько все это...
– Сладкого уже и вкус забыли... А ты один на этот раз? Без Игоря Геннадьевича? Без Ангелины?
– Ангелина тоже умерла. А Игорь Геннадьевич на перепутье... Себя усиленно ищет...
– Разве такое бывает: самому себя искать?
– Бывает, когда в человеке душа нарождается...
– Тебя покормить?
– И даже спать уложить. Ты разрешишь переночевать у тебя?
– Куда я денусь?.. Только как ты все-таки здесь оказался?
– Это трудно объяснить.
– Я вроде не совсем глупая.
– Хорошо, попытаюсь... Итак, полчаса назад стою я с коллегами по работе у вас на горе...
– На Лысой?
– Вон на той, – глянул Платон в окно.
– Значит, на Лысой.
– Само собой, не кучерявой. А навстречу нам идет ваш знаменитый Василий Прохорович.
– В Милавку подался за пойлом к Буратинихе.
– Мы с тобой с полуслова понимаем друг друга. Это уже что-то. Значит, ты поймешь и то, что когда я услышал от вашего зоотехника твое имя, то понял: не уеду, пока не увижу тебя.
– Так повидал и ехай... – сдержанно усмехнулась Наталья.
– Уже не могу.
– Тебя же товарищи, наверное, ждут.
– Их уже и след простыл.
– Бросили?
– Это отдельный разговор...
– Ты, поди, замерз босиком? Я сейчас мигом печку налажу!
На веранде, еще Юра постарался, всегда был у них запас сухих дров: и на розжиг, какие полегче, и на топку, какие помясистей. Они аккуратными стопками были разложены у стены по сортам: грушевые, яблоневые, сосновые. Попадались тут и легкие березовые чурочки, и дубовые крепыши. Когда они у тебя под рукой, непогода только в радость. Печь в доме – как мать родная.
Пока Платон укладывал поленца в топку и возжигал, наскочил ливень – настоящий хлестун. Само собой, откуда-то из детства напомнилось, пришло милое бабушкино слово – «дожжик».
Платон растопил печь, как оживил. Она хватко заработала, взялась крепким, голосистым огнем. Он гудел, рыкал и азартно вздыхал. Пресно пахнущее сонное тепло повалило по комнатам.
Наталья принесла миску бочковых щекастых помидоров с бледной патиной плесени и мисочку квашеной белокочанки, захлебнувшейся собственным соком, на доске настругала твердого сухого посола сала с аппетитной желтинкой, которое, тем не менее, во рту сахарком таяло. Не был и квас забыт.
Платон в свою очередь нажарил неподъемную чугунную сковороду картошки со склизкой яичной размазней. И они ели прямо с нее ложками это огненное месиво, цеплялись ими, и это было в их глазах очень смешно, потому что как-то иначе, прямо выразить свое настроение они стеснялись.
– Теперь молока? Или кисель клюквенный будешь? – сказала Наталья.
– Давай я чай организую. Мы известные водохлебы! К тому же мне нравится за тобой ухаживать, – улыбнулся Платон.
Спать они легли в разных комнатах.
Перед этим он слышал по скрипу половиц, как Наталья с поклонами молчком молилась у икон на сон грядущий.
А ночью на село хлынули мыши, наверное от потравы, которую щедро разбросали по полям, когда недавно пришла весть, что они принесли эпидемию гемморагической лихорадки. Такое случалось уже не первый раз, и любезнинцы знали, как встретить пискунов: полевок сотнями отлавливали на клей с приманкой, но вовсе отбиться не получались. Слащавая мышиная вонь еще долго стояла в каждом доме.
И только Платон и Наталья были рады этой напасти: они бок о бок принялись гонять мышей вениками. Пока оба в этой озорной суете не столкнулись, да так крепко, что и до следующей ночи уже не смогли друг от друга отслониться.
Такое их единение могло продлиться и дольше, но пришел Василий Прохорович, выпил почти весь графин самогона еще Юркиного изготовления и с удовольствием рассказал, как возвестил народу, будто мыши наскочили на Любезное из-за инопланетян. С испугу сыпанули. Будто бы в ночь их татарского нашествия через село пролетала тарелка и зависла над окраинным домом бабки Скороножки, которая подрабатывает тем, что ходит по вызову за умеренную плату в любую даль читать над покойниками. Затем тарелка опустилась на ее огород и прихватила пробу земли, потому что сытней наших черноземов ни на одной планете Вселенной не рождено и, само собой, пришельцам край любопытно взять его на анализ или, может, просто как сувенир на память.
– Нам не жалко! – гордо подвел черту Василий Прохорович.
Утром, как раз на Покров, все село приходило к Скороножке поглядеть на бездонную узкую яму в огороде, а Василий Прохорович даже стал перед ней на колени в грязь и громко крикнул таким голосом, который явно свидетельствовал, что Юркин самогон еще продолжал в нем активно действовать:
– Эй, там, на Марсе! Отдать швартовы!
За отсутствием батюшки в Медовке, многие любезнинцы пошли в дом к Скороножке: там у ее старых, покаянно намоленных икон, в россыпь, ярко и строго горели глазастые свечи, а лампадки – умиротворенно и благоговейно.
Когда все вместе пели «Верую» и «Отче наш», Наталья плакала. Чтобы никто не заметил, она крестилась чаще обычного и смахивала рукавом слезинки.
Уходя, она взяла Платона под руку и вдруг улыбнулась:
– Знаешь, бабушка мне рассказывала, что она с соседскими девчонками каждый год после Пасхальной службы бегала на кладбище поглядеть: не воскрес ли кто из покойников? Правда, было это давно, до революции...
В тот день она напекла два ведра пирогов на всякий вкус: и с картофелем, и с мясом, и с малиновым вареньем, потом же с грибами, – так что под вечер они ходили по соседям и угощали их. Заодно Наталья знакомила любезнинцев с Платоном. Лучше так, решила она, чем будут потом изгородь ломать и лезть в ставни подглядывать.
Назавтра, где-то после обеда, со стороны Лысой горы грянул напористый, жесткий рык: местные собаки вмиг сгинули, какая под крыльцом, какая под сараем. Любезнинцы побросали всякую свою работу и кинулись кто к калитке, кто повис на заборе или даже вертко заскочил на самую верхушку самой кряжистой яблони.
Ломовой звук все был ближе: судорожно катился на село, сотрясал окна.
В село вошли танки. Две новенькие темно-зеленые машины, мерно раскачивая стволами и как бы даже пританцовывая, кромсали черноземный замес. Некоторые любезнинцы простодушно решили, что в стране ни мало, ни много очередной переворот.
На самом деле танки арендовала в здешней дивизии фирма «Ангел», чтобы по всем непролазным закоулкам Медовского района развезти остатки тиража газеты «Вести Придонья» с портретом Юрия Ивановича и думского депутата.
Военные на эту акцию согласились, чтобы потом купить солярки и обкатать два танковых движка после капремонта.
                22
В субботу, совсем не по октябрьски, наскочила большая, низкая гроза. Часов пять она топталась на месте, издергавшись кособокими молниями. Они, точно на ходулях, угловато метались за окнами, дерзко возжигая небо то белым, то розовым огнем.
А под вечер в воскресенье что-то мистическое стало происходить с мобильником Платона. Он то начинал хрипеть, как сбившийся с волны приемник, то младенчески пищал. Возможно, кто-то пытался выйти на связь, но Лысая гора перед Любезным стояла непоколебимо.
На другой день утром по местному телевидению в новостях сообщили, что на выборах победил кандидат Абросимский, а два других, Пчелкин и Мохначев, не набрали и одного процента голосов.
Платон напялил Юркины болотные сапоги и пошел на Лысую гору звонить своим.
Мобильный Александра Венедиктовича точно со злорадством сообщил, что аппарат абонента находится вне зоны досягаемости. Остальные вовсе провально молчали.
Он позвонил в офис, и трубку взяла Людмила Дионисовна.
– Вас внимательно слушают... – тревожно, чуть ли не с опаской сказала она, сдерживая напор своего распетого, крепкого голоса.
– Это я, здравствуйте. А где весь народ?
– Беда, Викторыч! – всхлипнула Людмила Дионисовна. – У Юрия Ивановича прямо на избирательном участке сердце зажало. Его увезли вертолетом в областную больницу. А там какой-то доброхот ему к палате венки с черными лентами поставил. Юра закатил врачам скандал, уехал домой и такого натворил... Повесился он. В ванной, на какой-то трубе.
– А где Александр Венедиктович? – напрягся Платон.
– В морге...
– У Юры?..
– Как-то ты странно спрашиваешь, Викторыч! Юра дома лежит, поджидая похороны, а Венедиктыч – тот в морге.
– Нет, что-то до меня не доходит.
– Вы все точно ополоумели! – рыкнула Людмила Дионисовна. – Ты что, и про него ничего не знаешь?
– Ну нет же, нет!..
– В запое, что ли, был?
– Вроде этого...
– Викторыч, миленький, и Венедиктыч нас оставил... Как ему про процент на выборах сказали, так с избирательного участка пошел в храм и возле иконы Божьей матери на глазах у сторожа стрельнулся насмерть!..
Платон судорожно вспомнил, как мобильник Александра Венедиктовича провидчески верещал, что «абонент вне зоны досягаемости», и был более чем прав: при всем желании соединить с ним там, где он тогда уже находился, не в силах был никакой роуминг...
– Ой, Викторыч, не кидай трубку, тут один ваш мужик подскочил!– вдруг как ударила своим матерым голосом Людмила Дионисовна.
– Игорь Геннадьевич, ты?! – крикнул Платон.
– Нет, это я, Петр Васильевич. Здравствуй... – смято сказал тот.
– Здравствуй...
– В башке не укладывается...
– Жуть тихая...
– В общем, сходили мы во власть...
– Как там Светлана Викторовна?..
– Пластом... А ты на похороны приедешь? – Петр Васильевич клокасто загудел горлом и всхрипнул. – Катафалк завтра в одиннадцать подадут к моргу мединститута.
– Сегодня же буду у вас.
– У кого – у вас? Ты да я при деле остались...
– А Игорь что, не прилетел?
– Нет...
– Хотя бы звонил?
– Нет.
– И мне не звонил.
– И не позвонит. Сразу видно, что из-за своей бабы ты даже телевизор не смотришь: его самолет разбился... под Самарой...
– Он – погиб?..
– Не только он. Еще человек двадцать вместе с экипажем.
– Петя!..
– Судьба! Жуть!.. Держись... – Петр Васильевич глухо рыкнул. – Я слышал, что еще прошлой зимой он едва не попал в авиакатастрофу. Тоже хотел слетать в Уфу, к брату, но по пьяной лавочке посадку в самолет пропустил. А тот через полчаса после взлета гробанулся. Было так?
– Было.
– Значит, от судьбы не уйдешь…
– Можно, я промолчу?..
Где-то через час его нашла на горе Наталья и опустилась рядом. Ничего не спрашивая, она плакала вместе с ним.
Напротив них на опушке бора старая, тусклая и кем-то пораненная гадюка, до сих пор не впавшая в спячку из-за редкого октябрьского тепла, судорожными укусами грызла стройный, рослый боровичок. Она нисколько не осторожничала, зная наперед своей змеиной, искусной интуицией, что этим людям сейчас не до нее.
В конце ноября Платон выкупил у медовской администрации заброшенный клуб и теперь жил с Натальей в своем родовом доме. К зиме Платон все инстанции обошел: где с подарками, где со скандалом, но пробил и межевое дело, и высотную привязку, и многое что еще, но в итоге оформил аренду гектаров пятисот неподалеку от Любезного. Даже успел до снега, до наледи завезти на поля «Камазов» сорок навоза.
К весне он поставил мельницу с итальянским оборудованием. Управляющим у него на хозяйстве стал Петр Васильевич, главбухом Светлана Викторовна.
Первый помол освятил возвращенный на прежний приход памятникоборец отец Петр, и с Божьей помощью или нет, но только мука побежала славного помола: тончайшей белизны, нежной консистенции, но с характером сильным. При замесе опара из нее получалась мясистая, буром ломящаяся из деревянной дежи. Тесто прирастало на глазах. Натальиным пирогам теперь равных не было.
Поначалу работа на полях и мельнице шла ни шатко, ни валко, потому что к Платону пошли те люди, которых в колхозе не держали. Все они как один знали дорогу к Буратинихе: так что запороть трактор или унести мешок-другой муки им ничего не стоило. Только он свозил их всем кагалом в область кодироваться, а отец Петр отслужил молебен, чтобы во всяком деле они трудились на совесть и во всем стыд имели.
Кстати, при мельнице наладили бесплатную «черную кухню», всякому с улицы открытую. Разносолов тут не подавали, но хлеб и постный суп ешь за так досыта. В праздники ставили мясо, рыбу и Натальины пироги всякой масти.
Недавно Платон сгоряча надрал уши мальчишке, который схоронился в кустах клею понюхать. Еще и повелел родителям рассказать об этом воспитательном действии. И тот не скрыл. Отец и мать потом приходили к Платону и благодарили за науку. Парнишка тоже был с ними, но уперто молчал.
А как-то Василий Прохорович привел к Платону внука, молодого Соколика, с невестой – просить совета да благословения.
– Ничего себе! Да вы адресом ошиблись!.. – резко покраснел Платон. – Вот уж это – избавьте. Хотя, если пришли, давайте чаю попьем.
Его все-таки уговорили.
Наталья бережно, чуть ли не на цыпочках принесла икону.
Так и повелось с тех пор, что по свадебному делу многие стали свою молодежь первоначально вести к нему. Со временем проложили в этот дом дорогу и медовские женщины – какие на мужей жаловались и просили на них окорота, какие за детей беспокоились. Прошедшие через окорот Викторыча мужики да парни стали на улице приподнимать перед Платоном шапки.
Через неделю после первомайской Пасхи Платон с Натальей венчались. Кольца, какими они обменялись, смотрелись не только не модно, но даже кондово, однако золото было в них не сегодняшней непонятной пробы, а ядреное, огнисто-желтое: Платон, вскрывая в доме полы, неожиданно углядел эти дородные дедовские желтяки под просевшей лагой.
На клиросе с хором подпевал Петр Васильевич, и его голос даже против дьяконского захватывал дух и вгонял народ в слезу.
Когда он вез молодых после церкви на «Победе» с поднятым верхом, то на всю Медовку раскидывал песню:
– Из-за острова на стрежень!!!
Правда, через раз вместо «стрежень» он матеро голосил – «стержень», потому что нарушил себя и принял на грудь. Платон пообещал ему по этому поводу принципиальный приказ, но своего решения не исполнил. Все мысли уже были о близком урожае: озимка на полях стояла свежая, бодрая, хорошие виды предполагались и по яровой, сильной пшенице.