повесть
Поистине это один из основных законов нашего мира, что все существа и все вещи несовершенны и должны восходить к совершенству в борьбе и страдании.
О мировой скорби. Иван Ильин.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Однажды в конце восьмидесятых прошлого века пришёл к нам в Воронежский Дом литератора незнакомый мужчина: высокий, ещё не утративший впечатление человека выносливого, сноровистого, но явно с давно не улыбавшимся, как навсегда замершим лицом. «Алексей Павлович. Данильченко, – представился он первому попавшемуся, кто оказался у него на пути. Этим первым стал я: – Мне есть, что тебе рассказать. И ты напишешь книгу. Я из крестьян. Родился в 1907-м. В слободе Велико-Михайловской. Была Курской, потом Воронежской, теперь Белгородской области. В тридцать седьмом сподобился сесть по пятьдесят восьмой статье. У меня за плечами двадцать лет колымских «санаториев». Я – единственный среди зеков, кто бежал на Большую землю».
Так я узнал историю простого русского страдальца, сильного нашей душевной, самобытной народной верой в высшую правду и справедливость. С тех пор я стал часто бывать у него. К этому времени Алексей Павлович уже тяжело болел. Когда я поставил последнюю точку в повести, он вскоре умер.
ГОНЦЫ КОММУНИЗМА
После смены принял я дома свои законные сто граммов и жду
Маринку ужинать: она что-то на рынке задержалась. А тут ещё дети
по своим кроваткам дружно взялись плакать. Только я занялся ими,
как в комнату настойчиво постучали.
Я решил, что это кто-нибудь из моих соседей по общежитию: мало ли у кого какие проблемы с электрикой или радио не работает. По такой заботе дорогу ко мне все в округе знали.
Только это оказался незнакомый
мужчина. Явно не из наших мастерских.
Как видно, спешил, даже запыхался незваный гость. И вместо магарыча сунул мне под нос документы энкавэдэшника:
– Хочу, Данильченко, пройтись с тобой.
Я растерялся.
– А зачем? Что от меня вам нужно?
– По дороге объясню.
– Жены нет… Как я детей одних оставлю?
Стали вдвоём ждать Маринку. Не теряя времени даром, энкавэ-
дэшник порылся в наших вещах. Их было не так много. Само собой,
на место он ничего не клал. Потом, чтобы как-то занять себя, сел
возле детских кроваток и принялся газетой старательно отгонять
мух от наших малышей.
Я через такую его неожиданную заботливость даже несколько
поуспокоился. Да и авторитет у меня в наших вагоноремонтных
мастерских немалый: передовик, рационализатор, спортсмен.
Прошлой зимой участвовал в лыжном переходе. Шли несколько
дней. Через плечо у всех красные ленты. Провожали и встречали
нас с оркестром. На финише состоялся митинг. Сам товарищ Ва-
рейкис, член ЦК ВКП (б), наш воронежский первый секретарь об-
кома партии, пожал всем лыжникам руки. И ещё назвал нас под
аплодисменты «гонцами коммунизма». Я рабочий человек, одним
словом! Какие могут быть вопросы ко мне у органов?
Когда Маринка вернулась, так сразу и засуетилась с ужином: гость
в доме.
– У нас срочное дело… – остановил я её. – Нам с человеком надо пойти
потолковать…
За порогом я остановился:
– Говори, чего хотел.
– Не здесь, – сказал энкавэдэшник. – Для этого есть более подхо-
дящее место. Там тебя ждёт один человек.
По дороге я совсем успокоился. Если бы меня собирались аресто-
вать, так уже втолкнули в «воронок». Слышал я, как берут органы
врагов народа. И делают это в основном по ночам. Значит, что-то
здесь другое.
В райотдел НКВД вошёл я без всяких задних мыслей. Дежурный
записал меня в журнал и повёл через внутренний двор к каким-то
длинным кирпичным сараям в глубине. Там отобрали у меня ре-
мень, сняли с туфель шнурки, вытащили из кармана монтёрский
нож и плоскогубцы – инструмент, с которым я никогда не расста-
вался.
Перед железной дверью камеры я было упёрся:
– Погодите, меня здесь один человек ждёт! Который привёл меня.
Где он? Нам поговорить надо!
Дежурный усмехнулся:
– Он занят.
– Всё равно передайте ему, что я тут!
– Обязательно передам…
Заступив порог камеры, я безрадостно огляделся. На одной из
коек, угнувшись, сидел бледный полный мужчина.
– Здравствуйте! – сказал я, ещё не теряя оптимизма.
Толстяк тупо взглянул на меня:
– За что угодил сюда?
– Сам не пойму…
– Дурак! Ляпнул что-нибудь?
– Кто его знает. Я человек простой.
Принесли ужин. Принюхавшись к еде, я отодвинул свою ми-
ску.
– На такой харч у меня аппетита нет. Лучше поголодаю до
завтра. К обеду меня, наверное, уже отпустят.
– Эх, ты! – чуть не взвизгнул сосед. – К обеду! А может быть, к за-
втраку? Они поторопятся… Тебя, небось, жена ждёт, детишки?..
– Ждут… – вздохнул я.
– Так вот пусть наберутся терпения… Лет на десять!..
– Не пугай! Я не уркаган и не враг народа!
– Дело говорю. Я здесь уже шестой месяц и кое-что понял. У нас
на мехзаводе авария произошла, – меня и арестовали. Теперь хо-
тят, чтобы я себя оговорил… По их логике, если я из бывших, то,
выходит, самый, что ни на есть, вредитель.
«А может ты и в самом деле враг народа?..» – мрачно подумал
я, и с той минуты уже рта с ним не раскрыл: и когда он попытался
расспрашивать меня, какие новости на воле, и когда среди ночи
вдруг ни с того ни с сего расплакался по-бабьи.
Все дни, которые мне пришлось провести с ним в камере, от-
ношения между нами оставались натянутыми. Позже я очень по-
жалел о таком своём отношении к нему, но что-либо поправить
было поздно. Мой сосед тоже замкнулся. Он теперь не заговари-
вал не только со мной, но и с теми двумя, которых через неделю
посадили в нашу камеру.
К этому времени я уже привычно ел из тюремной миски. Только
вот со своим положением арестанта по-прежнему не смирился.
Напротив, день ото дня в моей голове всё прибавлялось убеди-
тельных слов в доказательство произошедшей в отношении меня
ошибки. Только выслушать их было некому. Про меня точно на-
всегда забыли.
Допросы начались лишь на десятый день.
В полночь разбудили и повели к следователю. Тот сидел на вто-
ром этаже в большом сумрачном кабинете. Горела только одна лам-
па – настольная, под синим абажуром. Рядом на серебряном под-
носе – человеческий череп.
Слова, которыми я собирался защищаться, напрочь вылетели из
головы.
Следователь спросил фамилию, имя, сухо поинтересовался годом
рождения.
И вдруг перешёл на крик:
– В какой организации состоишь!? Троцкист!? Сколько вас!? Где
храните оружие!? Какие инструкции получал от Варейкиса? Отпи-
рательство бесполезно!
Я попытался что-то сказать. Он замахнулся наганом.
– Знаешь, куда попал? От нас живым не уйдёшь!
И рукояткой – в лоб. Кровь так и поплыла.
– В камеру! – слышу. Как видно, пожалел следователь свой каби-
нет. У него там персидский ковёр во весь пол лежал. Мне же того и
надо: хоть какой-то перерыв, чтобы собраться с мыслями, понять,
чего от меня добиваются.
И понял, когда мне пересчитали все зубы. Понял, тупо глядя на
череп, похожий на дырявый булыжник…
…Недавно в октябре на заводе собрали митинг. Оказывается, наш
Варейкис арестован. Будто бы он создал в Черноземье контррево-
люционную правотроцкистскую организацию. Все возмущённо
потребовали расстрелять этого врага народа как бешеную собаку.
Я хорошо помнил этого человека, когда-то пожавшего мне руку.
Взгляд глубокий, острый, но не колкий, располагающий к себе. Гово-
рил без начальственного напора. И одет был скромно. Потом же все
мы знали, что Варейкис награждён орденом Ленина. Вот и выкрик-
нул я с места: «А вдруг человека оговорили?! Партия разберётся!!!»
Только никто на мои слова не отозвался. Как не расслышали их за
общим гвалтом.
…Но кому надо, оказывается, услышал.
Поняв в изоляторе, что из меня хотят сделать опасного государ-
ственного преступника, я не подписал ни одного пункта обвинения.
В конце концов меня передали другому следователю. Этот с перво-
го дня разрешил передачи и свидания. Не знаю, делал ли он так, по-
тому что работал в органах недавно, а до того учительствовал, или
применял особую тактику?
Как бы там ни было, но и у него я ни в чём не признал за собой
вины. Более того, я не сдержался и популярно объяснил ему, что
мне ясней ясного, почему они взялись за это липовое дело с таким
рвением: настоящий враг им не по зубам.
И меня отправили в общую тюрьму.
ПОКА СУД ДА ДЕЛО
В камере на шесть коек оказалось четырнадцать человек, в ос-
новном уголовники. Всё лучшее по здешним меркам было для них.
Поэтому четверо политических: я, ещё бывший секретарь Варейки-
совского райкома Воронежа, священник и бывший красный парти-
зан, – на ночь укладывались попеременно вдвоём на одной койке
и укрывались одним одеялом. Его нам не хватало на обоих, но чаще
всего не хватало как раз партийному секретарю – батюшка, его со-
сед по койке, во сне изо всех сил тянул одеяло на себя. По этому
поводу у нас среди ночи часто вспыхивали скандалы.
– Эй, интернационал поповский! – кричали тогда уголовники. – Не
мешайте дрыхнуть!
Беспредел в камере продолжался до тех пор, пока один из блата-
рей не проиграл в карты глаз дежурного. Он взял деревянную лож-
ку и начал стучать в дверь.
– Дежурный! В шестую! Скорей!
– Что надо? – спросонья отозвался тот и глянул в волчок.
Уголовник черенком ложки с вывертом ударил его в глаз. Тот вы-
скочил и повис луковицей на ниточке.
Блатных отправили в карцер. Мы почувствовали себя почти воль-
готно, если не считать, что время от времени продолжались одно-
образные допросы. Следователи часто менялись, но методы остава-
лись прежние: кто бил, кто прикармливал.
…Через полгода я что-то там несуразное подписал про призывы
к ослаблению Советской власти, – сопротивляться больше не мог.
Меня судили в декабре тридцать седьмого.
Посторонних на заседании никого не было, но Маринку с детьми
пропустили. Она пришла, чтобы показать судьям, с какими крохами
остаётся одна.
Само собой, на приговоре это не сказалось.
Тяп-ляп, и за полчаса мне впаяли десять лет.
– Обвинение против меня вздорное! Никак не могу я быть врагом
народа, потому что я сам – народ! Я ни в чём не виноват и никакие
ваши запоры меня не удержат! – сказал я в последнем слове.
Так в моём формуляре появилась предупредительная красная по-
лоса: склонен к побегу.
На суде мне объяснили, что я имею право в пятидневный срок
подать кассационную жалобу. Но я так и не смог выпросить у тю-
ремного начальства бумагу и чернила. Отчаявшись, написал жа-
лобу огрызком карандаша на клочке газеты. Ответ, понятно, не
получил.
ПЕРВЫЙ ЭТАП
В конце марта была подготовлена к этапу большая группа. Утром нас,
человек четыреста, вывели во двор. Когда распахнули ворота, у меня
волосы дыбом встали: толпа женщин возле тюрьмы разом взвыла.
Они бросились к нам. Мелькнуло исхудавшее лицо Маринки. Солдаты
окружили этап, раздалось несколько предупредительных выстрелов.
Около часа конвою не удавалось навести порядок. Женщин было
не оттащить. Они падали и хватались за наши ноги, за ноги солдат.
Плач и мат перемешались.
Воспользовавшись суматохой, двое блатарей смогли бежать.
В конце концов нас затолкали в товарные вагоны.
Маринка всё-таки нашла меня и подняла на руках старшенького.
Увидев отца за решёткой, он весело потянулся:
– Папа, это твоя хата?
– Ага, сынок… – отозвался я, стараясь не замечать мёртвый взгляд
жены.
В это время подали паровоз, состав тронулся.
Женщины закричали в последний раз. И чем громче был этот
вопль,тем тише становилось в вагонах. Самые матёрые уголовники
и те уронили головы.
Где-то через неделю в соседнем вагоне уголовники доской от нар
подважили дверь. Она упала. Люди стали прыгать на ходу.
Поезд остановился. Открыв огонь, конвой бросился в погоню за бегле-
цами. Только никого задержать не удалось: они уже ушли далеко в лес.
Стояли часа два.
Время от времени из чащи доносились выстрелы.
Нам раздали обед: постный перловый суп с затхлыми солёными
помидорами.
… Наконец солдаты вернулись. Оказывается, они всё-таки убили
одного из тех, за кем гнались.
В назидание нам труп пронесли на жердях вдоль эшелона. Мы с
тревожным любопытством всматривались в забрызганное кровью
лицо. Мне показалось, что на губах беглеца была дерзкая улыбка,
словно ему удалось даже нечто большее, чем просто побег…
Теперь на каждой остановке охрана била деревянными молотками
по стенам вагонов, проверяя их надёжность. Раз в ночь нас пересчи-
тывали, перегоняя с одного места на другое. Если замешкаешься, по-
падало прикладом по спине.
ВЕЛИКОЕ ПЕРЕСЕЛЕНИЕ НАРОДОВ
За Уралом стало по-настоящему морозно, и в вагоны поставили
буржуйки, дали нам немного угля.
На одной из остановок возле какого-то посёлка мой сосед по на-
рам сладил из гвоздя крючок и поймал на него любопытную курицу.
Под хохот конвоя затянул её в вагон. В итоге мне тоже перепал и
горячий бульон, и кусок крыла. Чисто в ресторане побывал.
А по пути всё чаще стали попадаться лагеря, как один украшен-
ные кумачовыми лозунгами. Всё чаще обгоняли друг друга соста-
вы с арестантами. Это было великое переселение народов, только
в обратную сторону.
В Новосибирске в одночасье сошлись семь таких эшелонов.
– Откель, мужики? – кричат из одного.
– С Донбасса! А вы?
– Минск!
– Ташкент!
– Ленинград!
– Воронеж!
– Сталино!
– Москва!
И следом из «московского» мощное, дружное:
– Хлеба! Воды!!!
Утихомирить такое невозможно. Так что начальство начало
поспешно отправлять самые неспокойные эшелоны. Тронулись
и мы. Кстати, мой шустрый сосед, который недавно подрыбачил
курицу, всё это время преспокойно лежал на нарах, закрыв глаза,
и напевал сквозь шум: «Я другой такой страны не знаю, где так
вольно дышит человек…». Пел он искренне, без подначки. Про-
сто очень нравилась ему эта песня, её раздольная мелодия.
В Красноярске нас впервые за месяц сводили в баню, остригли
наголо наши завшивевшие головы и наспех обрили физиономии.
Попы, которых среди нас было немало, поначалу не давались, но
их умело валяли, как баранов, держали за руки и ноги, придавив к
полу. Блатных эта процедура вволю развеселила. А улыбнуться у зе-
ков повод нечасто находится… Так что никто на них не обиделся.
Кстати, у многих политических в бане под шумок уркаганы уве-
ли деньги и одежду.
Наконец мы добрались до Иркутска. Это, считай, половина
пути.
Когда проезжали по-над Байкалом, многие видели на высокой
скале вырубленный человеческий череп, а под ним большими
красными буквами печальная истина: «Я был таким, как ты… Ты
будешь таким, как я».
Но живой думает о живом. Я всё время помнил, что впереди
Уссурийск, куда уже почти закончены вторые пути так называе-
мого БАМа, и там меня ждёт Маринка. Перед расставанием она
обещала, что переберётся из Воронежа сюда к матери.
Так что последние дни я особенно часто бросал через решётку
письма жене – сообщал примерный день и час, когда эшелон оста-
новится в Уссурийске.
Там были мы за полночь.
Я пробрался в темноте к окну.
– Маринка… – поначалу негромко позвал я.
А потом уже крикнул настойчивей:
– Маринка!!!
– Чего орёшь, дурак?.. – сказал кто-то у меня за спиной. – Она
о тебе давно забыла и уже в постели с другим.
Я сник: что возразишь этому человеку? Только на смех поднимут…
Стояли в Уссурийске час, но наше свидание с женой так и не со-
стоялось. Возможно, Маринка не получила мои письма. Возмож-
но, ещё что. Мало ли какая причина могла помешать ей прийти на
станцию?
До самого утра, пока не прибыли во Владивосток, я не отходил
от окна.
«ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!»
На новом месте туманно и сыро. Тепло пахнет морем.
Медленно, как больные, вылезали мы из вагонов. За полтора
месяца разучились толком ходить. С непривычки болели и спина,
и ноги. И бока. Болело даже то, что, казалось бы, болеть не должно.
Однако от одной хвори эта долгая дорога через всю страну кое-кого
излечила – от пьянки.
Пересыльный лагерь находился за скалой. На его воротах на
самом видном месте висел плакат: «Добро пожаловать!»
И жаловали сюда эшелон за эшелоном.
Принимали на Ванинской пересылке строго по формулярам. По-
том баня, прожарка одежды и только тогда вели в переполненные
бараки.
Четыре раза в месяц отсюда пароходами возили арестантов на
Колыму.
Я попал в первую партию.
На пристань шли строем по десять человек в ряду. Конвой уси-
ленный. Наша колонна из пятнадцати тысяч человек растянулась на
целых два километра.
Вдруг в третьем ряду от меня какой-то зек вёртко скинул свой
прорезиненный плащ, а под ним у него – матросский бушлат. На по-
вороте, где поглазеть на нас собрались любопытные из местных, он
мигом припечатал на голову бескозырку и шмыгнул в толпу зевак.
Ещё и пошутить успел на прощание:
– А то и меня посчитают за арестанта!
Я невольно ждал, что сейчас раздадутся выстрелы. Но ни одно-
го не было. Конвой побег не заметил. Оставалось только восхи-
щаться такой находчивостью. Я до головокружения позавидовал
«морячку».
В трюмы парохода мы опускались как в пропасть.
Там уже через полчаса люди начали задыхаться.
Поднялся гвалт:
– Умираю! Пить! Капитана!..
Молчали те, кто потерял сознание.
Дышать становилось всё трудней. Лицо моё набрякло, словно я
висел вниз головой.
– Товарищи! – подал голос врач из заключённых. – Кто может,
срочно несите наверх тех, кому особенно плохо!
Я взялся помогать. Так у меня появилась возможность хотя бы
время от времени полной грудью вдыхать свежий морской воздух.
Он сразу прибавил мне сил. Я решил что-нибудь придумать, но толь-
ко не возвращаться в ад под палубой. Вижу: открыта дверь в машин-
ное отделение. Я сунулся туда.
– Чего тебе?! – закричали на меня со всех сторон моряки.
– Как найти судового электрика?.. – глухо сказал я.
Мне показали.
Он был на месте и играл в шахматы с механиком.
– Послушай, товарищ… – сказал я. – Мы задыхаемся в трюме. Помо-
ги хоть мне. Я уверен, что у тебя много работы. Возьми в подручные!
– Я тут не распоряжаюсь…– нахмурился электрик. – Как механик
решит.
Тот как раз думал над очередным ходом. В общем, ответ ждал я
долго.
Очень долго.
Наконец ход был сделан. Он оказался удачным.
– Мат! – вдохновенно улыбнулся механик. – Ладно, возьми его…
Хрен с ним. Всё равно отсюда никуда не сбежит.
Так я поселился в каюте электрика. Мне даже оформили свобод-
ный пропуск.
Вскоре я сидел перед миской наваристого флотского борща. Ря-
дом стояла тарелка с жареной картошкой и гусятиной. Электрик
достал из шкафчика бутылку спирта. Мне налил щедро, полкружки.
– Тяни! Если не справишься, можешь сразу уходить в свой трюм!
Я растерялся:
– Как же мне после такой дозы работать?
Электрик и себе щедро плеснул.
– Мне твоя работа не нужна. Поешь как следует, – и ложись спать.
Тебя в Магадан не к тёще на блины везут. Жалко мне вас всех…
Следующей ночью проходили пролив Лаперуза. Я, как фон-барон,
мылся в душе.
Вдруг резкий свет ударил в иллюминатор.
Я кинулся на палубу: военный корабль, бдительно вперив в темно-
ту огонь прожекторов и стволы орудий, решительно приближался
к нам. Дико вскрикивала сирена. А вдалеке у горизонта виднелось
множество переливчатых огней. Явно берег… Чей?..
– Просим капитана! – крикнули в рупор с боевого корабля.
– Капитан слушает! – отозвались на нашем пароходе.
– Что везёте?
– Стройматериалы!
– Следуйте за нами на малом ходу! Вы оказались в японских тер-
риториальных водах!
Тотчас по команде капитана все трюмы с заключёнными были
задраены брезентом. Если люди задыхались и до этого, то можно
представить их теперешнее положение. Позже я узнал, что трое там
зажмурились навсегда.
«Что если японцы приведут наш пароход в свой порт?.. – с надеж-
дой задумался я. – Они обязательно начнут осматривать его, найдут
нас и освободят!»
Я огляделся.
«А если нет?.. Конвоя не видно! Попрятались… Может быть, не
ждать и прыгнуть в море? Никто не решится стрелять в чужих водах!»
Японский берег казался таким близким…
– Ты что задумал!? – вдруг наскочил на меня электрик. – Смотри,
Алёшка, влипнешь! И я заодно с тобой! Не шустри!!!
Пока я мешкал, огни военного корабля скрылись в неожиданно
накатившемся плотном тяжёлом тумане. Под его прикрытием наш
пароход, раскрутив машины на всю мощь, поспешно сбежал в ней-
тральные воды.
На двенадцатые сутки прибыли в Нагаево.
Когда нас встречали, на берегу бодро играл духовой оркестр. Од-
нако у меня при виде голых, безрадостных сопок с редкими уродли-
выми берёзками сжалось сердце.
На второпях сколоченный помост забрался какой-то зек из мест-
ных старожилов. Над ним пузырился размашистый кумачовый ло-
зунг: «Труд в СССР дело чести, дело доблести и геройства!».
– Прошу десять минут внимания! – крикнул оратор, став за три-
буну. – Товарищи! Вас привезли сюда искупать вину! Будете хоро-
шо работать – получите неплохую еду, добротную одежду, обувь и
даже приличное денежное вознаграждение. Хлеб с маслом с обеих
сторон и сладкий чай, считайте, обеспечен вам ежедневно! Но если
вздумаете увиливать от работы или вообще от неё откажетесь – пе-
няйте на себя! Таким век свободы не видать!
– А какая здесь работа, дядя? – раздалось из толпы.
– Золото откапывать!
– А если я его тут не закапывал?.. Значит, и выкапывать не обя-
зан! – заключил остряк под общий хохот.
– Такие мудрецы здесь были и будут! – усмехнулся оратор. –
Но жизнь их всегда заканчивалась печально… Я уверен, что вы
в большинстве выберете для себя честный труд! А теперь – в сто-
ловую! Там для вас приготовлен хороший обед. И не толпитесь!
Всем хватит!
Обед, в самом деле, оказался отменный. Даже после сытного
флотского камбуза лагерное меню порадовало: мясо, каша с мас-
лом, консервированные овощи и вдоволь солёная треска, кета.
Одним словом, не сразу обухом по голове.
В Магадан отправили пешком: тут пути километра три. Конвоя
было заметно меньше, чем во Владивостоке. Оно и понятно – бе-
жать отсюда некуда…
НЕДОЛГО МУЗЫКА ИГРАЛА
По весне многих из нас отправили ещё дальше на север, на
прииски: трое суток везли на машине, потом мы плыли на бар-
же. Я впервые увидел реку Колыму – полноводная, с красивыми
берегами. И тянутся по ней один за другим пароходы с баржами.
Удивило: столько ехали – край света! – а кругом люди, техника…
И, конечно же, опутанные колючей проволокой лагеря. В одном,
как узнал я позже, осуждённые с тридцать второго года за колоски
без амнистии, в другом – в Сеймчане – женщины, жёны «врагов на-
рода». Отбывала тут срок и жена Тухачевского. И для них основная
работа – лесоповал.
Когда мы ненадолго сошли на берег, женщины обступили нас
и молчат... Как-то страшно молчат…
За Сеймчаном пароход напоролся на подводную мель – после
бурного весеннего паводка сменился фарватер Колымы. Я и ещё
трое поплыли на баркасе к берегу, чтобы зацепить трос за ли-
ственницы. Шкипер рассчитывал стащить пароход с мели лебёд-
кой. Только трос, натянувшись, захлестнул шкипера и утянул на
дно. Пока ныряли за утопленником, развязывали петлю, уровень
воды упал настолько, что мель, на которую налетел наш пароход,
успела оголиться. Теперь нечего было и думать, чтобы освобо-
диться самим.
Три дня ждали буксир. Паёк для зеков урезали, пришлось поголо-
дать. Кое-кто безуспешно пытался ловить рыбу. Я всё приглядывал-
ся, как бы отсюда бежать? Однако вид бурной реки отменил все мои
сумасбродные планы.
Только на десятые сутки ночью прибыли на место – Новая Зырян-
ка. Но и здесь на берег сошли не сразу. Ещё дня два жили на баржах,
потому что не были готовы бараки. Арестантов в этих краях и без
нас хватало.
Я попал в бригаду, которая тянула через лес линию связи в Верх-
неколымск. Кстати, он меня разочаровал. Только одно название, что
город: десятка два рубленых домов без крыш, – сверху на доски на-
сыпана земля, уже давно поросшая бурьяном.
Работать выходили без конвоя. В первый же день нас так искуса-
ли комары, что мы перестали узнавать друг друга. За месяц бригада
едва дотянула до города шесть пар проводов: мы часто отвлекались
ловить в протоках рыбу – штанами и рубашками. Ловили удачно и
ели досыта: варёную, жареную, вяленую. Куда ни ступи – ежевика,
голубика, брусника. Много куропаток. Зайцев целые стада. И медве-
ди встречались. Как-то один залез в продуктовую палатку – охран-
ники убили его, а мясо сдали на кухню.
Вообще поначалу нас кормили хорошо. После работы получали
ещё и по семьдесят пять граммов спирта – от цинги. Помогало и от
тоски, но не очень.
Кстати, деньги нам раз в месяц исправно платили. Мне, как монтё-
ру радиостанции, было назначено восемьсот семьдесят пять руб лей.
Кое у кого из старых лагерников скопилось в матрацах тысяч до ста.
Радиоцентр устроили на берегу в церкви. Отсюда из окна мой на-
чальник Столяров бил уток и гусей. После каждого удачного выстре-
ла я в высоких резиновых сапогах лез в воду за добычей. Остальные
птицы невозмутимо плавали рядом со мной. То ли ещё не научились
бояться людей, то ли ослабели после перелёта. Сколько я их потом
общипывал, все тушки были тощие. И только однажды попался ле-
бедь на полпуда. Он разбился насмерть, сам, после того как Столя-
ров подстрелил его худосочную подругу.
В июне началось наводнение. Колыма быстро, в одну ночь разли-
лась километров на шестьдесят. По посёлку плавали лодки и катера.
Зеков снова переселили на баржи.
Мы со Столяровым остались в церкви, при радиостанции. У нас
была лодка. Однажды Столярову удалось поймать в реке бочку
с растительным маслом. Мука нашлась. Мы жарили на примусе ола-
дьи и не знали голода.
Как-то вечером мимо радиостанции пронесло на льдине человека.
– Товарищи! Братцы!! Спасите!! Сволочи! На помощь!!! – кричал он,
стоя на четвереньках.
Однако никто не рискнул поплыть к нему. Колыма кишела убой-
ными льдинами. Вскоре они напористо сжали у затона наш пароход.
Их пробовали взрывать и повредили его днище. Пароход стал то-
нуть. К нему подвели, как подпорки, две пустые баржи, установили
на них насосы, чтобы наложить на пробоину брезентовый пластырь.
Но среди команды не нашлось охотников лезть в ледяную воду.
Тогда нырнул я. Потом меня обтёрли спиртом, дали выпить. К это-
му времени вода в трюмах начала заметно убывать.
– Моряки зачуханные! – с досадой обратился капитан к своей ко-
манде. – И не стыдно вам? Зек ради народного имущества рискнул
жизнью, а вы? Последний раз хожу с вами!
Наконец Колыма вернулась в своё русло. Когда в посёлке под-
сохло, лагерники стали прокладывать узкоколейку к угольному
карь еру. Прорезая дорогой небольшую сопку, наткнулись на ма-
монта. Тысячи лет пролежал он в вечной мерзлоте, но мясо ока-
залось свежим. Всю тушу скормили нартовым собакам. Ели они
охотно.
…Из бивней я в свободное время вытачивал шахматы, домино,
игральные кубики, веера для жён начальников. Недостатка в зака-
зах не было. Спасибо нашему деревенскому фельдшеру дворянину
Льву Максимовичу Руженцеву: он и грамоте меня выучил, и ремёс-
лам всяким. В том числе разным фокусам. Его во всей округе, между
прочим, побаивались. А меня он выделил, к себе приблизил. Зага-
дочный был человек, невероятные опыты физические делал. Будто
бы даже дирижабль изобрёл, чтобы на нём до Луны полететь. Голо-
ву электрическую собрал и в шахматы с ней состязался. Когда Лев
Максимович напротив неё за стол садился, то меня ставил рядом
вращать ручку динамо-машины. Однако уже после первого хода
голова начинала чадить из ноздрей и ушей, искрить из глаз и, нако-
нец, ярко, взрывчато вспыхивала. Как бы там ни было, но я благода-
ря ей накоротке освоился с электричеством. Ко всему прочему сад
Руженцева, внешне неухоженный, без тропок, с ядовитыми крапив-
ными куртинами, во всей губернии славился невиданными сортами
яблок, груш и всякими заморскими плодами вроде ореха грецкого,
черешни и даже инжира. При всём при том этих грозных зарослей
многие в округе побаивались. Дурная слава за ними водилась. Го-
варивали, что люди в его саду порой безвозвратно исчезали, если
с нехорошими намерениями приходили. Вроде Руженцев построил
тоннель в какую-то другую неведомую жизнь. Как бы там ни было,
но когда в восемнадцатом нагрянул за ним революционный отряд,
так обратно уже из сада не появился. По крайней мере, никто из
местных красноармейцев больше не видел. Сам же Лев Максимо-
вич тоже куда-то исчез. Как и его усадьба. Ни следа от неё не оста-
лось. Словно по воздуху в неведомые дали перенеслась.
Я, как узнал от соседских ребятишек про красноармейцев, так
хотел сразу бежать на выручку Руженцеву, но отец меня не пу-
стил, а чтобы я не ослушался, привязал во дворе к дубу вожжами.
Только Лев Максимович меня таким уловкам обучил, что я легко
на раз извернулся от пут, но нарушить родительский запрет не
рискнул.
… В тридцать восьмом колымская вольница закончилась. В тот
год взяли начальника Управления Мовсесяна, потом моего Сто-
лярова, следом – главбуха. Его жена успела покончить с собой:
перерезала вены. Арестовывали одного за другим инженеров,
капитанов кораблей, партработников, а в конце концов взяли
попившего зековской кровушки самого начальника Дальстроя
Эдуарда Петровича Берзина. Будто бы японским шпионом ока-
зался. А начальник здешнего НКВД Фёдоров застрелился в своём
кабинете.
Для вновь арестованных стали спешно строить тюрьму, а до того
долго держали в палатках в энкавэдэшном дворе.
Однако новый казённый дом первыми заняли зеки из крестов
Зелёного Мыса, что возле Нижнеколымска. Привезли их оттуда че-
ловек двести, но они здесь долго не задержались: ежедневно на
вечерней поверке зачитывались приказы о расстреле всё новых и
новых зелёномысцев. Да и на какую пощаду им можно было рассчи-
тывать? Несколько месяцев назад, в феврале, они подняли в своём
лагере восстание: начальника охраны убили, солдат заперли в изо-
ляторе. На Зелёный Мыс нагрянула военная экспедиция...
СМЕРТНЫЙ ПРИГОВОР
Порядки и быт в лагерях резко изменились. Пайки урезали.
Не стало для нас и продуктовых ларьков. Мы забыли о зарплате.
Вместо спирта от цинги стали давать хвойный отвар, от которого
лагерники ещё больше болели. Если раньше поверки делались
в бараках и палатках, то теперь нас после десятичасового рабо-
чего дня поздним вечером по звону рельса созывали во двор.
Уставшие и голодные, мы еле выползали на эту длинную, изнури-
тельную процедуру, которую не отменяли нередкий семидесяти-
градусный мороз или сумасшедшая метель.
Построит нас лагерное начальство и начинает выкликать фами-
лии. А их почти тысяча. И каждый должен в ответ чётко назваться,
выкрикнуть свою статью и срок. Продолжалось это часа по два.
Но только разойдутся лагерники и улягутся, – как снова их зо-
вёт рельс: малограмотная охрана запуталась в своих талмудах.
Что-то у них там не сошлось. И процедура проверки повторяется.
Порой эти мучения растягивались далеко за полночь. А подъём –
в пять…Некоторые на такой поверке умирали.
Но ещё делались попытки сохранить видимость сносных усло-
вий в лагерях. Был у нас организован кружок самодеятельности.
Руководил им какой-то народный артист. Само собой, из зеков.
Зрителей в клубе всегда собиралось много. На первых рядах на-
чальство с жёнами, за ними охранники, дальше – вольнонаём-
ные, «вольняшки». А на сцене – тощие, полуобморочные зеки с
неестественно длинными из-за худобы шеями что есть мочи тя-
нут песню о том, как весело и привольно живётся в нашей стране.
Да и как не тянуть, как не стараться, если артистов после концер-
та ждёт спасительный гонорар – двести дополнительных грам-
мов хлеба и рыбная котлета каждому.
Я не был мастак петь, а вот фокусы, каким меня фельдшер Ружен-
цев обучил, показывал. Я их сотни две знал. Спичечный коробок
словно сам собой поднимался у меня по руке. Носовой платок то
становился на угол, то ложился плашмя на стол. Монета провали-
валась сквозь стол в кружку.
Между прочим, как-то ещё до лагерей эти фокусы даже подвели
меня. Мы тогда с Маринкой стояли на квартире. В один из вече-
ров я под настроение кое-что из них показал хозяину с хозяйкой.
Сам глядел на меня с восхищением, а вот жена – подозрительно.
И вдруг тихо так говорит:
– Ты, Алёшка, колдун! Я тебя боюсь… Ты не обижайся, но, пожа-
луйста, ищи для себя другую квартиру…
И ушла ночевать к соседям.
На другой день мы с женой съехали.
…Осенью тридцать восьмого я впервые получил от Маринки
письмо и фото (его вскоре украли: Маринка у меня красивая).
К этому времени начальника Управления Мовсесяна сменил
Белоцерковский, а Белоцерковского – Шубин. Через месяц
и его арестовали вместе с женой. Я видел, как их водили на до-
прос: лица перекошенные, лилово-синие, икры ног отёчно рас-
пухли, так что голенища сапог разрезаны чуть ли не до самых
каблуков.
После Шубина наше Управление возглавил Жданов. И сразу же
посадил лагерников на тощую баланду, чтобы его за экономию вы-
сокое начальство отметило.
Однажды вызвал меня, сунул два больших куска мамонтово-
го бивня и велел выточить шахматы. За работу пообещал восемь
красненьких тридцаток, масло, сахар, консервы и две бутылки
спирта. Божеская цена! И было ясно – не обманет. Одно только ус-
ловие поставил: никому ничего не говорить и продукты в зону не
заносить.
Но словно сорвалось что-то у меня в душе. Ты никто и звать тебя
никем. Такой же, как я. Как все мы тут. Даже стреляют вас чаще. Но
почему ты барином передо мной стоишь, щёки надуваешь? Наш
Руженцев не в пример тебе был родовитый дворянин, а и то во
мне человека видел, учил грамоте, физике, задачки геометриче-
ские решать.
– Насчёт шахмат не смогу… Руки уже не те стали… – глухо выдох-
нул я. – И не просите!
– Скотина неблагодарная… – сдержанно сказал Жданов. – Ну, Да-
нильченко, считай, отхавался ты и чёрного, и белого!
На следующий день я уже не был электриком. После развода
меня под конвоем отправили загружать углём баржи. Здесь ко
мне придрались, что на телогрейке нет пуговицы, а вечером на
проходной мне дали прочитать наскоро состряпанный приказ:
«За демонстративное появление в неположенном виде водво-
рить в штрафной изолятор сроком на пять суток с выводом на
работы».
После ужина за мной в столовую пришёл дежурный, чтобы отве-
сти ночевать в холодный «шизо».
– Пока не поговорю с начальником лагеря – никуда не пойду! –
упёрся я, вдруг ощутив решимость постоять за себя. – С места не
стронусь! Это произвол!
– Смотри, хуже будет… – сказал дежурный, но отступился.
Через некоторое время открылась дверь палатки, и меня окружи-
ли трое: староста, нарядчик и воспитатель.
– Ты почему не пошёл в изолятор?
– Требую начальника лагеря!
Нарядчик бросился мне под ноги. Меня попытались свалить.
Кричу, что есть силы:
– Начальника!!!
А он тут и входит. Как видно, за дверью стоял. И с ним ещё двое
энкавэдэшников.
– Я здесь, – говорит. – В чём дело?
– Данильченко оказал сопротивление! – доложил староста.
– Зря я, значит, белым хлебом вас кормлю? – усмехнулся Жданов
своим холуям. – Арестанту шею обломать не можете!?
Он ловко ухватил меня за шиворот и потащил к двери.
– Гражданин начальник! – закричал я у него из-под руки. – Брось!
Выслушай меня! Дай пять слов сказать!
А он ещё больше пыжится:
– Ничего не хочу слушать! Я про тебя, гнида, и так всё знаю!
И тут мне стало не по себе. Такое недавно было со мной, когда
я отказался делать Жданову шахматы. В общем, не заметил я, как
перешагнул черту: отшвырнул от себя начальника лагеря в угол па-
латки и замахнулся на него невесть как оказавшимся у меня в руках
бачком от умывальника.
И вдруг слышу откуда-то из-под ног его вопль:
– Применить оружие!!!
Один из энкавэдэшников, Негадов, выдернул наган из кобуры. Вы-
стрел был прямо мне в лицо. Но я – невероятное везение – на миг
раньше поскользнулся, и пуля пролетела в пустоту. Правда, своё
дело она в какой-то мере исполнила: пробила ухо подходившему к
палатке кочегару. Но об этом я узнал потом, а сразу после выстре-
ла – потерял сознание. Не у всякого выдержат нервы, когда в него
в упор палят.
– Доигрался! Тащите труп из палатки! – раздалось надо мной.
Воспитатель и нарядчик ухватили меня за ноги. Когда поволокли,
я пришёл в себя и машинально попытался вырваться. Они отскочили.
– Жив!..
– Встать! Руки вверх! – скомандовал Негадов.
Я покорно выполнил приказ.
– Следуй вперёд!
Мы пошли. Негадов громко сказал у меня за спиной:
– Первый раз я промазал! Только заруби себе на носу: не жилец
ты! Я тебя всё равно теперь прикончу!
Я знал, что это говорилось не для красного словца.
НЕ ПОРА ЛИ НА ВОЛЮ?
И стал я искать возможность поскорей распроститься с Новой Зы-
рянкой и Негадовым. Как никогда начали томить меня мысли о по-
беге… Не раз с тоской вспоминался мне лунный дирижабль Льва
Максимовича. Но да что теперь об этой фантастике рядить-городить.
А тут и конкретный случай подвернулся: из нашего лагеря долж-
ны были передать в бухту Амбарчик четыреста человек для выгруз-
ки пароходов. Я попросил знакомую телефонистку Быкову, чтобы
она убедила своего мужа, начальника учётно-распределительной
части, включить меня в список для отправки этапом. Я горько при-
знался ей, что если она этого не сделает, то Негадов в самое бли-
жайшее время застрелит меня. Быкова пообещала уговорить мужа
и слово сдержала.
Вскоре погрузили нас на две баржи и потянули вниз по Колыме.
Сопровождали этап только два конвоира. Так что в пути мы чувство-
вали себя вольными людьми. В Среднеколымске сделали остановку
и запаслись у якутов юколой. Дорогой ели её вдоволь.
Наконец показалось вдали мрачное Восточно-Сибирское море.
Правда, по незнанию, мы считали, будто видим перед собой сам
Ледовитый океан. Я представлял его себе с плавающими айсбер-
гами, но ничего подобного не было: только серо-синяя морозная
хмарь.
В бухте Амбарчик наши баржи пришвартовались у пристани. Нам
велели побыстрей выгружаться и идти в зону спать. Было двенад-
цать часов ночи, но ещё достаточно светло. Размытый шарик север-
ного Солнца как застрял над горизонтом. Конец июля, а погода день
ото дня холодней. Чудна наша планета! Чего только нет на ней…
Утром нас разбили по бригадам и повели на работу. Без конвоя!
Я понял, что правильно поступил, напросившись сюда. Меня и ещё
девять человек поставили разгружать баржу с продуктами. Я такого
харча уже давно не видел: копчёности, сало, сыры, соки. И для кого
только?.. В общем, не удержались мы и кое-что стали потихоньку
брать. Десятник заметил. Реакция его была самая неожиданная:
– Кушайте, ребятки, что хотите, открыто! – щедро улыбнулся он. –
Вот тут колбаса, там – масло, конфеты «Мишка на Севере»… Лучше-
го пока нет. Только в зону ничего не берите. Иначе у меня и вас будут
большие неприятности…
Никто не ослушался. При всём при том я понимал, что наше удо-
вольствие очень даже временное. Сегодня как сыр в масле катаем-
ся, а завтра пошлют разгружать уголь или соль.
Осмотревшись, я начал украдкой заготавливать самое необходи-
мое для побега. Удобней момент придумать было нельзя: на рабо-
ту и с работы мы ходили по посёлку свободно. Если тебе хотелось
побродить по здешним улочкам, то и это не возбранялось. Правда,
особенно здесь не находишься: всего-то с десяток халуп, конюшня,
баня, – вот и весь посёлок Амбарчик.
Первый мой план побега был таким: идти вверх по Колыме до
реки Омолон. Омолоном подняться километров на триста пятьде-
сят, перевалить хребет и выйти к реке Анадырь. Сделав плот, по ней
и её притокам углубиться в сторону Чукотского полуострова. Уже
оттуда, в тумане, дойти по льду до Аляски.
Под сопку, неподалёку от лагерной конюшни, я стал прятать
в снег краденое: полмешка белой муки, мешок риса, соль, спички,
маленькую палатку, два полушубка, ящик сливочного масла, бо-
лотные сапоги…
Оставалось самое сложное – подыскать подходящего напар-
ника. Одному побег по такому плану, какой был у меня, – верная
смерть.
Как-то наш тракторист вёз сани с дровами и подсадил меня. Ря-
дом, недолго думая, пристроились два блатаря. По дороге они по-
ссорились. В итоге один другого хватил поленом по голове. Ране-
ный обмяк и захрипел. Не долго думая, второй столкнул его в снег,
а меня предупредил:
– Смотри, помалкивай. Не то сам знаешь, что с тобой будет.
Однако через два дня ко мне подошёл арестант, которого я уже
считал мёртвым.
– Тебя скоро вызовет следователь. Ты скажешь всю правду. Иначе
гляди, мужик…
Итак, за спиной у меня Негадов, а впереди уголовники, из которых не
один, так другой однозначно расправится со мной.
Первым делом я подошёл к своему соседу по нарам Грише Нече-
пуренко:
– Есть, друг мой, возможность драпануть. Как ты на это смотришь?
– С тобой – согласен!
– Тогда не станем тянуть. Сегодня отваливаем.
– Что так сразу?
– У меня всё на мази.
Гриша, наконец, сообразил, что разговор не шуточный.
– Надо подумать… – замялся он.
Я всё понял:
– Ладно, друг мой, я тебе ничего не говорил.
– Зуб даю!
Я отошёл и присел на нары возле нашего лагерного конюха:
– Ванюша… Не пора ли нам с тобой на волю? Ведь обидно: ни за
что срок тянем! Ни урки мы, ни политические.
У него даже слёзы на глазах выступили. Иван согласился безо вся-
кого, только план мой существенно подправил, – бежать предложил
на лошадях. Он их подготовит, и мы весь груз, припрятанный мной
возле сопки, навьючим на лошадиные спины.
Конечно, заманчивый у Вани вариант оказался, но не без изъяна.
В тундре с лошадями нас могут легко заметить местные и поймать.
Им за это хорошо платят: деньгами, мукой, порохом…
В конце концов мы с Иваном решили, что нам нужен человек, ко-
торый знает здесь все пути-дорожки. Искать долго не пришлось.
В лагерь на днях определили старика-чукчу: этот большой умник
будто бы пытался перегнать на Аляску стадо оленей, а на самом
деле просто заблудился в пургу.
Я сразу решил – он будет нашим проводником. Но как и где дого-
вориться с ним без посторонних глаз? Из зоны старика не выпуска-
ли. Он работал при столовой, дрова пилил.
Понимая, что рискую многим, я подошёл к нему:
– Здорово, отец!
– Здарава, санок! – засмеялся старик, резко дёргая пилу.
– Ты и я – айда тайга! – ломаю язык.
– Ты и я айда тайга! – весело повторил он за мной.
– Лошади, Берингов пролив…
– Гы-гы! Лошадка Беринга!..
Стало ясно, что старик ничего не понимает и вряд ли поймёт. Я по-
мог ему допилить дрова и ушёл, но из своих планов его окончатель-
но не вычеркнул.
Заставить меня отказаться от мысли о побеге было уже невоз-
можно. А тут ещё Маринка приснилась… Плачет, что детишки
наши вроде как умерли… Чёрт знает что приблазнится арес-
танту!
Накануне побега я ещё раз проверил запасы. Иван приготовил
лошадей.
Между прочим, мы с ним, собравшись на волю, даже курить
бросили! Во-первых, чтобы лишний раз проверить твёрдость ха-
рактера. Во-вторых, курящий даже в бегах, завидев чью-нибудь
лодку или палатку, обязательно полезет спросить табачку, а это
лишний шанс ни за что погубить себя.
В тот день мы с трудом дождались темноты…
И вот, наконец, я захожу в палатку, где спит старик-чукча. Решил
вывести его наружу: он не глупей нас и, оглядевшись под звёз-
дами, быстро всё поймёт про лошадей и Берингов пролив. Если,
конечно, он не хитрит.
Но как его найти на нарах? Народу в палатке немало. Я завол-
новался и стал искать нашего «проводника», тормоша всех под-
ряд. Одно одеяло сбросил, другое… Это никому не понравилось.
В палатке поднялся шум, и мне пришлось уйти ни с чем.
На другой день все мои планы, к огорчению Ивана, поменя-
лись. После развода начальник лагеря приказал нарядчику сроч-
но собрать дополнительную бригаду и послать на пароход «Ми-
роныч»: тот в полдень отходил на Ленинград, и надо было успеть
вовремя разгрузить трюмы.
Я загорелся попасть в эту бригаду.
И вот что значит – удача! Когда её строили, мне удалось стать в
шеренгу. А под бушлатом у меня – хлеб, колбаса из моих «беглых»
запасов.
У пирса нас ждал катер. Взяв бригаду, двадцать семь человек, –
он сразу отчалил и пошёл в море к «Миронычу».
Было десять часов утра двадцать девятого августа одна тысяча
девятьсот тридцать девятого года. Пароход стоял на рейде в две-
надцати километрах от берега.
В пути несколько раз успела поменяться погода: то наваливал-
ся грузный туман, то вдруг ударял дождь или принимался падать
комьями сырой снег.
Я сидел на корме за перегородкой и, нахохлившись, судорожно
обдумывал новый план побега.
Метров за сто от «Мироныча» с него крикнули в рупор:
– На катере! На катере!!!
– На катере слушают!! – бодро отозвался старший.
– Бригаду везёте?!
– К вам!!
– Вы здесь уже не нужны! Ночная бригада скоро всё сама закон-
чит. Идите назад!!
– Лево на борт! – радостно скомандовал старший.
Отворачивая, наш катер оказался рядом с баржей, пришварто-
ванной к «Миронычу».
Я прыгнул на неё. Не раздумывая. Я прыгнул, когда мы поравня-
лись с рулевой рубкой. Словно кто-то невидимый меня подхватил и
мигом перенёс с одного места на другое.
Прыжок – и сразу за дверь.
Уже из рубки тайком глянул в сторону уходившего катера. С него
мне помахал рукой Гриша Нечепуренко. Удачи пожелал.
Я взял палец в зубы: мол, помалкивай, друг мой!
Он улыбнулся.
Набирая скорость, катер скрылся за снежными комьями.
ТОЛЬКО СВОБОДА ЛИ?
Я настороженно осмотрелся. На барже как будто никого, хотя на
подоконнике каюты лежали свежие газеты. Я машинально прихва-
тил их с собой.
С «Мироныча», приманывая, свисал верёвочный трап. Я мигом
поднялся по нему. Помахивая газетами как ни в чём не бывало, на-
правился по палубе к угольной яме. Она оказалась засыпана под
самый потолок: дорога «Миронычу» предстояла дальняя.
Я полез наверх и почти полчаса разбирал угольные завалы. Свой
проход, чтобы сделать его незаметным, старательно забросал. Но
у борта вырыл небольшое углубление и улёгся. Лишь теперь я за-
метил на руках кровь и почувствовал боль. Пробираясь сюда, я по-
сбивал ногти и изрезался. Но да всё это не беда. Главное – свобода!
Только свобода ли?..
Вот уже колокол ударил двенадцать часов, а пароход стоит. Слыш-
но, как работает кран. Кто-то пробежал по палубе.
Я лежу, зализываю кровь.
Опять звякает колокол. Это два часа. Кран, кажется, наконец оста-
новился.
«Ну, – думаю, – пора бы отходить!..»
Но нет.
Бьёт шестнадцать часов.
Пароход стоит.
В голову полезли очень даже невесёлые мысли: может быть, стар-
ший уже хватился меня? Или Нечепуренко проговорился ради до-
полнительной пайки?..
Колокол насчитал десять вечера.
Пароход стоит. Теперь-то он будет стоять... Как видно, уже на-
чались поиски, сейчас придут и сюда. Наверняка «Мироныч», как
полагается, получил приказ задержаться до прибытия опергруп-
пы. Эти станут искать с собаками. Ясней ясного, чем с минуты на
минуту закончится мой побег. Особенно, если здесь окажется
кто-то вроде Негадова.
Истерзавший мою душу колокол отметил полночь.
Я окончательно убедился, что «Мироныч» не уйдёт, пока не бу-
дет сделан тщательный обыск.
В это время на пароходе, подтверждая худшие мои опасения,
взвыла сирена.
Тревога?…
Я уныло подумал: «Опера прибыли…». И стал прислушиваться:
с собаками или нет? Хотя, в принципе, какая разница. В любом слу-
чае меня разыщут. Даже лучше, если быстрей.
Но не прошло и десяти минут, как «Мироныч» вдруг дал гудок. Ему
откликнулись другие пароходы. Я не поверил своим ушам. Это же
прощальная перекличка!
«Мироныч» ещё раз солидно прогудел, – и заработала машина.
Стали со скрежетом поднимать якоря.
«Чур, чур!» – горячо пронеслось в голове.
Я перекрестился и тихо проговорил арестантскую молитву: «Го-
споди! Вынеси меня из этого ада! Пошли мне в пути пищу и воз-
можность драпануть в первом попавшемся порту!».
Теперь можно было и заснуть. И я заснул.
…К утру руки-ноги задеревенели от холода. Я понял, что долго
здесь не выдержу. Надо перебираться поближе к кочегарке.
Стал делать ещё один проход. Копал уголь, пока недолез до теп-
ла над кочегаркой. Здесь согрелся и немного поел из своих запа-
сов. А потом снова уснул. Спал лучше, чем дома на перине.
Через сутки мне впервые захотелось пить. Этого я по неопыт-
ности не предвидел. Считал, что от недоедания жажды долго не
будет. Но с каждым часом она становилась всё сильней. И нако-
нец сделалась невыносимой. А тут ещё я нашёл в металлической
стенке отверстие от выпавшей заклёпки и через него теперь
мог видеть коридор, дверь в кают-компанию, а возле неё бачок
с водой, кружку на цепочке. Над бачком – шкафчик, из которо-
го матросы время от времени брали хлеб, колбасу, сыр и сахар.
В общем, обзор мне открылся, что надо...
Не глядеть бы в эту дырку, да только глаза сами тянутся.
И я отчаянно решил ночью сходить к заветному бачку, а заодно
сделать ревизию шкафчика.
Дождался темноты.
Вот уже никого нет на палубе. Пусто в коридоре. Я быстро про-
делал ход к двери, стал на ноги. Озираясь, прошёл по трапу, открыл
железный люк.
И не ошибся. За ним в углу висел тот самый заветный бачок.
Я вылил в себя две литровых кружки благодатной холодной воды,
добавил третью и прихватил немного пилёного сахара и колба-
сы. Хотелось взять больше, но я опасался, что это будет заметно.
Выпив через силу ещё одну кружку, я осторожно направился
в свою угольную берлогу. По дороге спохватился, что не взял
воды про запас. Ведь мог же найти какое-нибудь ведро. В кон-
це концов, банку. Однако возвращаться показалось мне риско-
ванно.
На вторые сутки у меня после колбасы и сахара снова разгоре-
лась нестерпимая жажда. Стало трудно дышать. Слюны не было.
Я никогда ничего подобного не испытывал. Стало ясно, что я или
сойду с ума, или сдамся...
Надо мной через угольную яму тянулась водяная труба, и я попы-
тался проковырять её перочинным ножом на фланцевом соедине-
нии. Возился долго и старательно.
Наконец вода закапала! Но моя радость была огорчена: она ока-
залась морской.
А среди дня в угольную яму вдруг вошли двое.
– Подай переноску! – сказал один.
И слышу, – лезет в том самом месте, где я пробирался первый раз.
Сомнений не было: ищут меня.
– Ну что там, Саша? – донеслось. – Есть какие-нибудь признаки?
– Вроде есть, а вроде нет… Погоди, попытаюсь ещё немного про-
браться вперёд.
Моя яма была достаточно надёжно забаррикадирована кусками
угля.
Затаив дыхание, смотрю в щель.
Видно свет лампы. Он приближается. Саша, почти добравшись до
моего укрытия, поднял переноску и стал куда-то вглядываться. Я хо-
рошо видел его руку с татуировкой.
– Какие дела? – опять раздалось от двери.
Я напрягся. Чтобы обнаружить меня, Саше оставалось пролезть
под балку. Однако он то ли не догадался, то ли не захотел этого де-
лать.
Лампочка отодвинулась. Переговорив о чём-то, эти двое наконец
ушли.
Теперь я снова не отрывался от дырки, через которую был виден
бачок. Он подтекал, и это удесятеряло мою жажду. К вечеру я был
готов умереть за глоток воды. Мысли копошились в голове, словно
черви на солнцепёке. Порой я плакал, но без слёз. Откуда им было
взяться?..
Минута за минутой, час за часом отчаянно ждал, пока команда
разойдётся спать. Но у матросов сегодня, как назло, был какой-то
праздник. Они допоздна гуляли в кают-компании: играли на баяне,
пели песни, потом заспорили. Один всё время задиристо бросался
в драку. Его уговаривали, удерживали, а потом скрутили руки мор-
ским узлом и силой уволокли в каюту.
Далеко за полночь я выполз из своей берлоги, но стать на ноги
сразу не смог – меня заваливало. Обессилел без воды.
Держась за стенки, кое-как направился к бачку.
Ночь. На мачте горит слабый топовый огонь. Шатаясь, добрался
до той двери, которая мне нужна.
Бачок пуст.
Я упал на колени. Рядом увидел помойное ведро и радостно вце-
пился в него. Хотелось поскорей наглотаться хоть какой-нибудь жи-
жицы. Не чувствуя брезгливости, судорожно зачмокал губами, но
впустую. В ведре тоже ни капли. Одни отходы.
Тогда я решил пройти на корму. Знал, что там есть рулевая паро-
вая лебёдка и, значит, должен течь конденсат.
Приоткрыл дверь в небольшой узкий коридор. Справа и слева
ещё двери. Заглянул в одну, а там на крючьях вдоль стены висят
огромные серебристые нельмы. В каждой пуда по два жирного соч-
ного мяса. За другой дверью – оленьи туши. Только мне сейчас было
не до этого богатства. Даже прошёл равнодушно мимо большого
плавающего компаса, хотя слышал, что он на спирту. Я искал воду,
и больше ничего не хотел.
Наконец увидел паровую лебёдку. Она вдруг заработала, и тотчас
забегали два поршневых шатуна. Через сальник зашипел пар. Я не-
терпеливо попытался уловить ртом хоть немного влаги. И обжёг
губы. Ещё раз попытался, и теперь едва не ошпарил всё лицо.
И вдруг бросился мне почему-то в глаза иллюминатор, задраен-
ный чугунной крышкой. Я кое-как открыл его и, потянувшись рукой,
нащупал стеклянные банки. Ухватил одну: компот яблочный кон-
сервированный! Засмеялся – и лезу за второй. Виноградный сок!
Персиковый! Сливовый!
Я обставил себя банками – не унести. Сел между ними и стал меч-
тать, как сейчас найду мешок, утяну всё это море питья к себе в
угольную яму и нахлебаюсь до рвоты!
Хотел тут же сорвать хоть с одной банки металлическую крышку,
но только дёсны порезал. Крови не было, загустела без воды.
И вдруг открывается входная дверь. Вначале показалась чья-то
рука, а в ней гаечный ключ и молоток.
Вошёл матрос в рабочей робе. Увидев меня, ошалело ахнул. Мо-
лоток и ключ попадали на пол.
– Не пугайся, браток… – шепнул я.
Он скакнул обратно за дверь и с воплем бросился по палубе. Я уг-
нулся. Что делать?.. Куда деваться? Вот уж попался, так попался!
Только теперь я обратил внимание, что свет здесь был от пере-
носки. Как я сразу не догадался на этот счёт. Значит, кто-то тут рабо-
тает, но отошёл. Наверное, слесарь ходил за инструментом и так не
вовремя вернулся.
По небольшой лесенке я вылез через отверстие в потолке на
кормовой мостик. Там стоял большой деревянный канатный ящик.
В него я и спрятался. Через некоторое время вижу в слабом свете,
что в мою сторону бегут человек восемь с винтовками. Завыла тре-
вожная сирена.
Кто-то настойчиво крикнул:
– Выходи по-хорошему! Иначе стрелять будем!
Я промолчал.
Тогда мне повторили приказание уже несколько голосов:
– Сдавайся! Последний раз предупреждаем!!
Легко сказать. Ведь если я сейчас встану из ящика, они могут вы-
стрелить. Нервы просто возьмут и не выдержат напряжения мо-
мента.
И пошёл я тогда на хитрость.
– Сейчас! – отвечаю, и, взяв лежавшую под ногами метлу, надел
на неё свою шапку. Медленно поднял «заманку» над ящиком. А для
себя уже решил: если выпалят по ней, то останется одно, – прыгать
за борт.
Прыгать не пришлось.
Увидев мою шапку, мне крикнули:
– Слезай!
И я повиновался…
Мне крепко заломили руки. Матросы гурьбой шли за мной. На-
верное, проснулась вся команда. Боцман цыкнул на них, – зеваки
нехотя отступили.
Меня привели к капитану.
В его каюте изысканная корабельная чистота и порядок. Резкий
свет яркой фарфоровой люстры и блеск больших, ёмких зеркал на
мгновение ослепили.
Посыпались вопросы: «Кто такой? Как попал на пароход?».
Я вздохнул:
– Ничего сейчас не скажу.
Все в каюте затихли.
– Почему ты не хочешь говорить?.. – сдержанно спросил капитан.
– Дайте пить…
– Водки? Вина?
– Воды…– прохрипел я.
Капитан шагнул к большому буфету красного дерева, вынул отту-
да бутылку боржоми, откупорил и стал медленно наливать в тяжё-
лый хрустальный стакан. Я лихорадочно следил, чтобы он не про-
лил ни капли. У меня всё тело тряслось. Я не верил, что мне дадут
хоть глоток.
И когда капитан протянул стакан, я схватил тот обеими руками.
Выпил залпом, с обморочным азартом.
– Не спеши, успокойся, – сказал капитан. – Ещё хочешь?
– Ох, как хочу! – вскрикнул я.
Я выпил три бутылки прекрасного горного боржоми.
– Теперь сможешь говорить?
– На любой вопрос отвечу! – взбодрёно выдохнул я.
– Ладно, потом… – смягчился капитан. – А сейчас ступай, отмойся.
На тебя страшно смотреть! Живой чёрт! Слесарь перепугался так,
что до сих пор не может прийти в себя!
В душ меня сопроводили механик и боцман.
– Глядите, чтобы за борт не прыгнул! – строго крикнул им вслед
капитан.
Меня цепко взяли за руки. И снова за нами увязались матросы. Кое-
кого из любопытных я «знал» – видел у того самого бачка в дырку.
Когда они подступили к нам слишком близко, боцман разбросал
их как щенят.
– Ты куришь?.. – спросил по дороге механик.
– Курю, – сказал я, – но у меня угостить нечем.
– Я не в том смысле, – усмехнулся он и протянул пачку «Беломора». –
Между прочим, я тоже сидел в тюрьме... Так что ты меня не бойся
и скажи откровенно, кто тебя посадил к нам на пароход? Доверься:
так будет лучше для всех нас.
Я прикурил и после первой же затяжки всё в голове у меня поехало-
понеслось. Чувствую, ноги не держат. Я упал.
Меня подняли.
– Ничего страшного… – усмехнулся механик. – Это бывает. Ну,
мойся от души!
И я помылся и постирал своё бельё жидким зелёным мылом, кото-
рого в душевой оказалось более чем достаточно.
ПРОСИМ ЗАДЕРЖАТЬ
Мне дали новую льняную матросскую робу. Я аккуратно надел
её, и мы снова направились к капитанской каюте. На этот раз про-
вожатые уже не держали меня за руки, шли рядом. Наверное, я
стал более-менее похож на человека. Хотя было бы неплохо ко
всему, скажем, и побриться. Я оброс, глаза ввалились, волосы
взлохмачены.
При моём появлении капитан невесело улыбнулся. В каюте был
ещё один человек. Я узнал его. Он искал меня с лампой в угольной
яме, да не рискнул пролезть под балку. Это оказался помощник ка-
питана по политчасти, помполит.
– Фамилия? Чётко!
– Кузнецов, – почему-то соврал я.
– Отвечай честно и откровенно.
– Кузнецов… – тупо повторил я.
Капитан взял со стола радиограмму и прочитал: «На вашем паро-
ходе из бухты Амбарчик бежал заключённый Данильченко Алек-
сей Павлович. Просим задержать и возвратить для привлечения».
– В кармане вашей телогрейки мы нашли столовскую лагерную
карточку на то же самое имя… – устало отметил помполит. – Отпи-
рательство бесполезно.
– Да, всё верно… – вздохнул я. – Я Данильченко.
– Кто посадил тебя на пароход?
– Сам пробрался.
– Опять врёшь.
– Истинная правда!
– А где отсиживался?
– В угольной яме.
Капитан достал из сейфа пачку паспортов и стал показывать мне
фотографии.
– Узнаёшь своего сообщника?
– Первый раз вижу этого человека.
– Гляди дальше.
– Никого не знаю.
– Сам ты сесть никак не мог!
– А вот сел же!
– Мы зря теряем время… – вздохнул помполит. – У заключённых
в понятиях закон не выдавать тех, кто им помогает.
Капитан отмахнулся.
– Алексей Павлович, хорошо подумайте над моим вопросом. Нам,
комсоставу, нужен на него честный ответ. Мы ходим в загранплава-
ния, и каждый из команды должен быть для нас предельно прозра-
чен. Уверяю, что не стану наказывать вашего сообщника, а только
спишу его на другое судно.
– Я десятый раз говорю вам, что всё сделал сам! – с досадой
вскрикнул я. – С катера перепрыгнул на баржу. С баржи по верёвоч-
ному трапу залез на пароход.
– Если вы сейчас чистосердечно признаетесь, то в первом же пор-
ту, обещаю, отпущу на все четыре стороны… – тихо проговорил
капитан. – В противном случае вам будет очень плохо. Вы в наших
руках. Что захотим, то с вами и сделаем. Запру в канатном ящике и
буду выдавать в сутки двести граммов хлеба и стакан воды.
– В таком случае я сейчас укажу на любого из вас! – набычился
я. – И пусть он попробует потом доказать, что не содействовал мне!
После таких слов все, кроме капитана, отскочили от меня.
– Что ты за человек, Данильченко?.. – вздохнул он. – Ты сорвал нам
навигацию. Из-за тебя придётся идти обратно!
– Если бы все пароходы возвращались из-за беглецов, то связь
с материком уже давно прервалась! – усмехнулся я.
– Так много вашего брата развелось?
– Больше, чем вы думаете! – заверил я, однако насторожился: не-
ужели они действительно вздумают повернуть? Для меня это было
бы самое худшее. Возможно, конец.
– Товарищ капитан! – сказал помполит. – Разрешите я заберу Да-
нильченко к себе? Я его разговорю. У меня такой опыт есть.
Капитан посмотрел на него, потом на меня.
– Только под вашу личную ответственность.
Мы вышли из каюты. Возле двери стоял кок в белой куртке. Я на-
брался нахальства и попросил, чтобы мне дали поесть.
– Там у тебя что осталось? – спросил помполит у кока.
– Горячего ничего нет. Всё потрескали! – с явным удовольствием
за аппетит команды улыбнулся кок.
– Ладно, принеси мне чего-нибудь в каюту. Сообразишь!
И кок сообразил головку сыра, сёмгу, нарезанную прозрачными
алыми лепестками, кусок ароматного сливочного масла и буханку
белого, ещё тёплого хлеба.
– Попить бы! – вырвалось у меня.
Кок принёс графин с водой. И я начал с того, что осушил его.
Между тем помполит приступил расспрашивать, есть ли у меня
жена, дети, кем работал раньше, за что попал в лагерь. Вопросы
были самые человеческие. Я охотно отвечал. Наконец он поглядел
на часы.
– Время позднее. Ты, Алексей Павлович, ложись вот на эту кушет-
ку. Если хочешь почитать, вон на столе газеты и журналы. А я пой-
ду спать к механику. Только дверь, не обижайся, закрою на замок.
И прошу без лагерных выходок. Я в тебя верю!
МОЯ ВТОРАЯ ЖИЗНЬ
Этой ночью заснуть у меня не получилось. Я тревожился: повер-
нул «Мироныч» или всё-таки нет?
На стене висела карта. Я долго вглядывался в чёрточки, обозна-
чавшие Северный морской путь. И вдруг меня осенило: если мы
идём по-прежнему на запад, Солнце взойдёт со стороны кормы,
если взяли курс на восток к бухте Амбарчик, оно появится нам на-
встречу.
Утром Солнце встало за кормой.
Мимо каюты прошёл матрос, и я попросил его достать воды.
И опять пил и не мог напиться.
В семь часов помполит снял замок.
– Доброе утро! Как спалось?
– Так и не уснул… – признался я.
– Понимаю. Сейчас пойдём к доктору. Он тебе чем-нибудь поможет.
Судовой врач, осмотрев меня, растерянно сказал:
– Такое впечатление, Данильченко, что ты живёшь вторую жизнь!
Полнейший износ организма!
– Значит, не тот курорт мне предписали граждане судьи, – попро-
бовал улыбнуться я.
– Что тебя беспокоит?
– Вроде ничего.
– Никаких жалоб? Странно…
– Из десён кровь идёт, – вспомнил я и тотчас получил пузырёк
с таблетками шиповника.
Помполит повёл меня завтракать. За столами уже сидело несколь-
ко матросов. Официантка подала им на подносе куриный бульон и
бифштексы.
– Ты, Катя, вот его накорми сперва, – сказали они, кивнув в мою
сторону. – Он голодный. А мы успеем.
И передо мной появились забытые тарелки. Я с них не ел уже мно-
го лет. И вилкой, оказывается, разучился пользоваться. Едва удер-
жался, чтобы по лагерной привычке не выдуть бульон прямо из та-
релки через край.
Обслужив матросов, Катя подсела ко мне.
– Скажите, вы, правда, заключённый?..
– Да… – нахмурился я.
– А где вы были? На Колыме?
– Родные места…
– А как вас там кормили? Как одевали? По сколько часов вы рабо-
тали? Зимой на Колыме очень холодно?
– Зачем вам всё это знать, Катя? – сдержанно сказал я.
– У меня там родной брат в лагере. В прошлом он матрос. За грани-
цу ходил. Только придумали, что Николай – шпион! И вот давно уже
не пишет… Чистяков его фамилия. Вы такого случайно не знали?
– А в каком он Управлении?
– Где-то очень далеко под Магаданом.
– Ваш брат на каких работах?
– Вроде бы в шахте…
– Встречал такого… – неожиданно придумал я. – Жив он. Конеч-
но, поездили на нём. Однако держится парень. А вообще там не до
писем!
Катя поцеловала меня и заплакала. Теперь настал мой черёд за-
давать вопросы.
– Куда мы сейчас плывём?
– Как куда? По курсу идём…
– Это для меня неясно.
– Мы идём в Ленинград с заходом в два порта: Дудинку и Игарку.
Там возьмём лес и после Ленинграда повезём его во Францию.
Так мы проговорили почти до обеда. Потом Катя ушла, а я задре-
мал прямо за столом.
Но вдруг чувствую – будят. Наверное, подумал я, спохватились,
что оставили без надзора. Пора под замок.
А это Катя.
– Пора ужинать! – заглядывает мне в лицо. – И обедать заодно!
– Вначале бы попить! – улыбнулся я.
Между прочим, всю дорогу она не отходила от меня, всё выспра-
шивала, прижав ладони к щекам: как там да что за колючкой? В кон-
це концов матросы подтрунивать надо мной стали: «Везёт тебе,
мужик! Ты у нас один подженился на Катюхе, а с командой у неё раз-
говор короткий!»
Когда я первый раз поднялся на верхнюю палубу, «Мироныч» шёл
полным ходом. Кое-где в море виднелись тяжёлые пласты льдин. На
мачте лохматилась густая изморозь, похожая на седой мох. Увидев,
что матросы перебрасывают уголь с палубы в яму, я тоже взялся за
лопату. Работал наравне.
– Что, нагулял уже силу? – засмеялся боцман.
– Есть кое-чего… – кивнул я.
К вечеру за усердие он «наградил» меня двумя пачками отличных
папирос «Звёздочка». Я почувствовал, что ем здесь хлеб не даром.
Настроение поднялось.
Со временем я научился и кое-каким матросским работам. Ска-
жем, сращивать троса.
От боцмана я узнал, что была радиограмма нашему пароходу вер-
нуться в бухту Амбарчик. Получили её на шестые сутки после вы-
хода в море. Капитан на свой страх и риск ответил, что не может так
поступить, иначе не уложится в сроки навигации. А теперь пережи-
вает, места себе не находит.
– Так я с вами до Ленинграда? – радостно вырвалось у меня.
– Тебя скоро заберут… – нахмурился боцман. – Уже есть догово-
рённость. Больше ничего сказать не могу. Не имею права.
И для меня началось тягостное ожидание. Кажется, даже в уголь-
ной яме было спокойней.
…Дней через двадцать подошли к Дудинке.
Первое, что я тут увидел, были знакомые до боли лагерные
вышки.
– Здесь высадите?.. – спросил я боцмана.
– В Игарке. – Он отвернулся. – А сейчас велено посадить тебя под
замок.
Меня отвели в самодельную камеру. Я попросил себе хоть какую-
нибудь работу. Боцман принёс позеленевший медный рупор. Я дра-
ил его до блеска мелом и суконкой. Я драил рупор час за часом,
но в конце концов эта работа мне надоела. Я постелил на пол пару
овчинных полушубков и устроился спать. Мне были нужны силы.
В Игарке я решил бежать. Уловлю момент – и вперёд, друг мой.
В полночь боцман открыл замок.
– Извини, Алексей, надо идти. Приехали за тобой...
В капитанской каюте меня ждали двое в голубых фуражках. Наде-
ли наручники, обыскали. Боцман расстроено курил в стороне. Явно
не по себе было и капитану.
– Следуйте вперёд! – услышал я привычные энкавэдэшные инто-
нации.
Возле борта «Мироныча» сонно покачивался катер. Как только мы
сели, он, словно спохватившись, быстро пошёл к берегу.
Меня доставили в дежурную часть НКВД. Почувствовав под нога-
ми после шаткой палубы твёрдую почву, я невольно приободрился.
Дежурный с длинной, чуть ли не поповской шевелюрой, похабно
крикнул в мою сторону:
– А эта сука ещё откуда?
Он шагнул ко мне из-за стойки и замахнулся наганом.
– Товарищ начальник, это не наш человек! – сказал конвоир.
– Как не наш?
Конвоир подал ему пакет.
– Он с Колымы.
Теперь дежурный с любопытством оглядел меня.
– Ах ты, хрен моржовый! Сюда-то как попал?
– Правду говорить?
– Попробуй только соврать!
Наган снова поднялся над моей головой.
– Да загружали пароход углём. Я выпил и уснул. А он как раз от-
правился. Вот и привезли меня сюда. Раньше высадить было негде.
– Так ты вольняшка или заключённый?
– Зек… – доложился я.
Дежурный спрятал наган в кобуру.
– Залётный гусь! Расскажи, как там у вас живут? Какое снабжение?
Хорошо ли платят?
– Сыр в масле катаемся! – стал я заливать. – Зарабатываем тысячи
по две. Снабжение – только птичьего молока нет.
– И надо было тебе напиться! – с искренним сожалением восклик-
нул дежурный. – Ты хоть догадываешься, куда попал? Пропадёшь
здесь! Холод, голод, работа каторжная, от зари до зари!
– А вы отпустите меня… – вздохнул я. – Зачем вам нужно со мной
возиться?
Дежурный усмехнулся:
– Такого шустрого парня я бы, может, и отпустил! Да поздно – уже
в журнале за тебя расписался.
– Тогда ведите в камеру. Спать хочу!
– Ложись здесь, – кивнул дежурный. – В камере собачий холод,
а у нас натоплено.
– Ведите! – с вызовом сказал я.
И меня подзатыльниками вытолкали в коридор. Камера действи-
тельно оказалась с разбитым стеклом. Так что на полу через решёт-
ку намело снег. Постели на нарах не было.
Я прилёг, но уже скоро почувствовал, что долго здесь не продер-
жусь.
Час-другой, и начал я стучать в дверь.
– Чего ещё? – не сразу, но отозвался надзиратель.
– Переведите меня куда-нибудь к людям. Там, наверное, теплей.
Есть же здесь люди?
– Свято место пусто не бывает! Только ты с ними не захочешь.
– Я с самим чёртом усижу!
– Тогда пошли!
ЕГО ПОМЕРЛА
Он отвёл меня в конец коридора.
В новой камере действительно оказалось тепло, но света не было.
– Здравствуйте, живые люди! – как можно бодрей сказал я от по-
рога, шагнул вперёд и споткнулся. На полу лежал человек.
– У вас что, мест не хватает?! – вскрикнул я с досадой.
И услышал из темноты то ли голос, то ли стон:
– Его померла…
Я тогда снова к двери кинулся, стучать.
– Дежурный! Дежурный!!
Чуть погодя он подошёл.
– Опять ты бузишь? Если будешь беспокоить по пустякам, я тебе
сам быстро место найду. Тёплое-е! Даже горячее!
– Тут мёртвый человек!
– Ну и что? Он уже вторые сутки лежит, и ничего плохого никому
не делает. Привыкай. Людей у нас не хватает. Может, завтра и унесём
жмура.
Я забрался на верхнюю полку, и на меня с потолка градом посыпа-
лись клопы-парашютисты.
«Это они на свежего так…» – успел подумать я, прежде чем уснул.
Где-то с полмесяца пробыл я в этой тюрьме. Наконец меня и ещё
человек тридцать погрузили на пароход «Спартак». Он уходил
в последний рейс на Красноярск. Все были рады, что нас везут на
Большую Землю. Я был рад вдвойне. Там бежать легче. О другом
и не думал.
Заразить остальных этой идеей не составило труда.
В первую же ночь мне удалось открыть иллюминатор, задраен-
ный чугунной крышкой. Я легко просунул голову наружу и крикнул
в темноту: «Свобода, братва!».
Бежать решили возле Красноярска. Пути оставалось дней двад-
цать. Готовиться начали заранее. Ведь через иллюминатор придётся
прыгать в ледяную реку, по которой местами уже шла тёмно-серая
шуга. Однако главное во всём этом было – не попасть под лопасти
пароходного колеса. Так что мы не раз бросали что-нибудь за борт
и высчитывали, сколько секунд будет у нас, чтобы успеть отплыть от
«Спартака». В крайнем случае, станем глубоко нырять под плицы.
А вынырнешь потом?..
– Хочешь свободы, – умей рисковать! – подбадривали мы друг
друга.
Пока было время, я обклеил спичечные коробки тремя слоями
бумаги. Ведь спички, когда мы выплывем на берег, – единственное
спасение от обморожения.
Возле Енисейска наше терпение кончилось.
Ночью я снова открыл иллюминатор.
– Кто хочет первым?..
Все молчат.
– Тогда я.
И лезу. А на мне телогрейка, под ней кофта и гимнастёрка. Так что
просунуться не удалось. Я кое-что скинул с себя – результат тот же.
Я разделся догола, намылился и снова лезу со спичками и одеждой
в зубах.
С мылом помогло!
Я уже почти вывалился наружу, когда вдруг что-то с грохотом уда-
рило в борт «Спартака». Потом узнали – баржа.
Надстройки парохода полетели. Рухнули трубы. Повалил пар,
обжигая пассажиров верхней палубы. Дети завизжали, истошно за-
кричали женщины.
Дверь нашей каюты при столкновении вышибло. Мы мигом вы-
скочили наружу и хотели в этой суматохе спустить за борт лодку.
Только слышим – выстрел. Один и другой.
– Эй вы, шустряки!!! Полное спокойствие! – крикнул в рупор вну-
шительный командирский голос. – Всем заключённым немедлен-
но вернуться на свои места! В противном случае будет применено
оружие!
Через два часа полуразвалившийся «Спартак» был в Красноярске.
Утром в нашу арестантскую каюту зашёл начальник конвоя:
– Ребята, нужно помочь выгрузить бочки с оленьим мясом. А я за
это дам каждому по булке хлеба и по пачке махорки.
Для тех, кто всерьёз настроился бежать, такое предложение было
заманчивым. Я воспрянул.
Бочки оказались тяжёлые. А выкатывать их предстояло на крутой
берег.
Я налёг первым.
На берегу приглядел узкий проход между мешками с ячменём,
лежавшими в несколько ярусов. Он вёл во двор склада, где, как я
заметил, не было охраны. На обратном пути я ещё раз пригляделся
к проходу. За ним свобода?..
И вот я толкаю вторую бочку. Чувствую, что снова охватил меня
уже знакомый азарт, как в тот раз, когда я, голый, намылившись, лез
в узкий проём иллюминатора.
Возвращаясь, кинулся в проход между мешками. И вдруг два из
них вывалились и преградили мне путь. Лезвие всегда при мне. Под
ноги зернисто брызнул ячмень. Проход освободился, и я юркнул во
двор. А там, как по договорённости, метрах в десяти от меня стоит
машина. Мотор работает.
Только я перемахнул в кузов и распластался на брезенте, как она
тронулась.
Машина вывезла меня за ворота.
В городе у перекрёстка водитель затормозил, и я спокойно слез.
Мне всё ещё не верилось, что так легко можно получить сво-
боду…
УДАРНИК
Я направился на вокзал, но вовремя спохватился: вот уж куда мне
сейчас никак нельзя! И вообще надо поскорей уходить из города.
Я зашагал прочь.
К обеду добрался до пригородного совхоза, и в тот же день устро-
ился на уборку картофеля. Документов не спросили: работа торо-
пила.
И я торопился. Так торопился, что накопал картофеля больше
всех. Директор и парторг объявили мне благодарность. Деньжат
немного подбросили.
Однажды в столовой совхоза высмотрела меня старая, строгая на
вид цыганка. Только я сел за стол выпить стакан вина, как она на-
клонилась надо мной:
– Давай погадаю…
– Не приставай, – нахмурился я. – Иди отсюда!
– Не говори так, мученик… – придвинулась цыганка. – Всю правду
тебе открою и ничего с тебя не возьму!
– Мне погадай! – заёрзал мой сосед. – Двадцать пять рублей дам!
– Тебе не стану…
– Ну, говори… – решился я.
– Наедине надо, – кивнула цыганка на соседа.
Мы вышли на улицу. Она внимательно посмотрела на меня.
– Ты, мил человек, долго был в казённом доме. А сейчас из него
топ-топ…
Я не подал вида.
– Трудно тебе… – шепнула она. – Только не горюй! Семью най-
дёшь. И вы будете вместе. Правда, недолго. Как бы ты ни ловчил,
опять окажешься под замком. Но после заживёшь счастливо.
Я засопел, как перед слезами, и полез под телогрейку достать
деньги.
– Ничего не надо!.. – оттолкнула меня цыганка.
– Выпей со мной вина!
– Эх, душа наболевшая! У тебя в кармане вошь на аркане! На хлеб
себе оставь.
Она обняла меня за шею:
– А вот меня помни всю жизнь до чёрного гроба. Алмаза я…–
Она сощурилась и пропела, откинув голову: «Если б я была цы-
ганкой и умела я гадать, нагадала б всем легавым век свободку
не видать!»
С первой же получки я купил билет до Москвы, чтобы там пере-
сесть на воронежский поезд.
В вагон сел довольный и счастливый. Однако удаче радовался
всего-ничего…
Возле Новосибирска, за два пролёта до него, началась проверка
документов.
Я услышал, как в соседнем купе кого-то спрашивают:
– Фамилия?
– Шевченко. Иван Назарьевич.
– Год рождения?
– Одна тысяча девятьсот восьмой.
– Где отбывал срок?
– На Колыме. Вот справка об освобождении.
Я попытался выйти в тамбур, но там стоял милиционер.
– Вернись на место!
Конечно, я вернулся. Следом в купе вошли двое в синих шинелях.
– Предъявите документы.
Мне от досады захотелось заплакать, но слёз не было…
В Новосибирске меня и ещё человек восемь таких же неудач-
ников посадили в «чёрный воронок».
На допросе в областном уголовном розыске я назвал себя Ива-
ном Назарьевичем Шевченко. После отбытия срока следую из Ма-
гадана на местожительство в город Воронеж. По дороге украли
деньги и документы.
А дежурный мне на это:
– По всем данным ты бежал из Слюдянского лагеря и будешь
туда этапирован! Если это не подтвердится, тебя освободят.
Я несколько приободрился. В Слюдянке, которая располага-
лась на берегу Байкала вдалеке от моих отсидочных мест, никто
не мог меня знать. Вдруг и в самом деле отпустят?..
В Слюдянке были ночью. До утра я воевал в изоляторе со вша-
ми. После подъёма вызвали в учётно-распределительную часть.
В комнате меня ждали староста и нарядчик.
– Это не наш! – сказали они в один голос.
Я облегчённо рассмеялся.
– Погоди скалиться! – предупредили меня.
Вечером на поверке я был поставлен перед строем заключённых.
– Кто знает этого человека? – обратился к арестантам начальник
лагеря.
Вот когда я упал духом. Вдруг найдётся такой, что нарочно огово-
рит меня, чтобы выслужиться перед начальством. Такое в лагерях
очень даже приветствовалось.
Шеренги молчали.
– Я жду!
Никто ни слова. А у меня слёзы на глазах.
В тот вечер я благополучно вернулся в изолятор. Надежда, что меня
могут освободить, продолжала теплиться.
А вскоре приехал прокурор. После короткого допроса меня от-
правили в Иркутск для дальнейшего наведения справок. И хотя мне
не удалось оправдаться перед прокурором, однако голову я ему,
как видно, забил. В итоге у моего конвоя не оказалось санкции от
него. Он запамятовал про эту бумагу.
В иркутской тюрьме без санкции прокурора меня не приняли.
Чертыхаясь на чём свет стоит, конвой повёз меня обратно.
Однако на этом неразбериха не кончилась. К прибытию поезда в
Слюдянку встречный конвой почему-то не пришёл. Делать нечего, я
прокатился до Хабаровска. Ехали несколько суток: в тесноте, полу-
голодные и завшивевшие. Я терпел всё это, обманываясь надеждой,
что в Хабаровске исхитрюсь бежать.
Когда были на месте, всех зеков построили и увели, а я один остал-
ся у вагона. Мою фамилию так и не назвали.
– Вот что, Шевченко! – угрюмо сказал начальник конвоя. – Прока-
тимся ещё раз! Если снова в Слюдянке за тобой не придут – отпущу
своей властью! Иркутская тюрьма без санкции прокурора не берёт,
Слюдянка не высылает за тобой конвой. Чертовня какая-то! Надо-
ело, б…!
Меня посадили в пустой вагон. Я лёг на нары и окаменел. Два дня
до еды не дотрагивался. Боялся спугнуть близкую свободу.
Возле Слюдянки в вагон заглянул старший конвоя и с восторгом
сказал:
– Хорошая новость, Шевченко! Я, наконец, созвонился с лагерем.
На станции тебя ждут. Так что приготовься. Через час будем на месте!
– Спасибо, гражданин начальник… – мёртво сказал я.
Да и что ещё можно было ответить?..
…В тот же день мне оформили прокурорскую санкцию, однако
тюрьма и на этот раз меня не приняла: я тяжёло заболел. Словно
какая-то резьба сорвалась во мне.
Вместо камеры меня поместили в палату тюремной больницы.
Отдышался лишь через неделю. Как водится, стал помаленьку
интересоваться новостями. Сосед слева тоже оказался колым-
ский, копал золото в Сусумане. Он месяц назад освободился и
был вскоре снова арестован за откровенные разговоры насчёт
колымского житья-бытья.
Я рассказал ему, как уже второй месяц меня возят по Сибири и
Дальнему Востоку. Этот человек поверил про кражу моих доку-
ментов и стал возмущаться бездушными здешними порядками.
Я даже почувствовал себя неловко, что обманул его.
Однако нет худа без добра. На следующий день к нам в палату
зашла комиссия во главе с областным прокурором. Стали интере-
соваться, как с нами обращаются, хорошо ли кормят и лечат. Спро-
сили, кто и за что попал в заключение. Конечно, никто из нас за
собой вины не признал. Так уж водится в этих краях.
Прокурор рассмеялся:
– Вот вы твердите, что не совершили никаких преступлений!
Но стоит заняться проверкой дела – и факты оказываются дале-
ко не в вашу пользу!
Тут мой сосед не вытерпел:
– Для вас все преступники! За ерунду сажаете! Мало того, вы даже
тому, кто освободился, не даёте возможность вернуться к семье!
– Вы себя имеет в виду?.. – пригляделся прокурор.
Сосед толкнул меня в плечо.
– Ничего подобного: вот его! Отбыл Иван Назарьевич срок, ехал
честь по чести домой и ничем не нарушал ваши законы. Вся его
вина в том, что у него украли документы! И теперь вы его мучаете!
А ведь перед вами живой человек!
Прокурор подсел ко мне. Мы поговорили. Он что-то записал в
блокнот и, уходя, угостил нас с соседом хорошими папиросами.
Через неделю, когда я уже почти выздоровел, дежурная медсе-
стра как бы между прочим сказала:
– Шевченко, а у вас здесь есть родственники?
– Нет… – вздохнул я.
– А что если вас сегодня освободят? – она перешла на шёпот. –
Куда вы тогда пойдёте?..
И тут её срочно вызвали в другую палату. Она убежала, заставив
меня крепко задуматься.
А часа через два к нам вошёл надзиратель.
– Кто Шевченко?
Я так разволновался, что забыл свою новую фамилию. Тупо гляжу
на него и молчу. Первым спохватился сосед:
– Ваня, тебя спрашивают!
Я вскочил.
– Ты Шевченко? – нахмурился надзиратель.
– Да, я.
– А чего не отзываешься? Имя? Отчество?
– Шевченко Иван Назарьевич.
– Быстро на выход!
Я ухватился за койку. У меня дрожали ноги. Сосед со слезами на
глазах пожал мне руку.
За дверью надзиратель сказал кладовщице:
– Этого человека освобождают. Выдайте ему его вещи.
Она открыла кладовку, порылась, но там почему-то ничего моего
не оказалось.
– Найди ему что-нибудь! И поживей! – прикрикнул надзиратель.
Мне дали с умершего старый бушлат, рваные штаны, фуражку без
козырька и стоптанные сапожные опорки. Я не стал возражать и с
радостью переоделся.
В канцелярии получил справку, и надзиратель вывел меня
за ворота…
Таким жалким я ещё никогда не выглядел. На мне была не одеж-
да, а самые настоящие лохмотья. Я быстро почувствовал силу си-
бирского мороза. И всё же даже такую свободу я не согласился
бы променять на самую тёплую камеру.
Я бежал по улице прочь от тюрьмы, зажав в кулаке справку
об освобождении.
На перекрёстке меня окликнула какая-то старушка:
– Ах ты, бедненький… Пойдём со мной. Я тебя переодену в ста-
ренькое, но тёплое. И валенки хорошие найду!
Она завела меня в коридор какого-то большого дома.
– Обожди чуток.
Я жадно прислонился к горячей батарее и закрыл глаза.
Неожиданно сверху по лестнице спустился милиционер.
– Ты зачем здесь? – бдительно сказал он. – Документы есть?
Я разжал кулак и подал ему справку.
– Сейчас же уходи! Чтобы духу твоего тут не было!
В общем, не пришлось мне дождаться добрую старушку.
Через некоторое время на улице возле меня притормозил грузо-
вик.
– Что, браток, плохи твои дела? Колотун бьёт?! – крикнул шофёр. –
Лезь в кабину, подвезу. Тебе куда?
– Всё равно… – пробормотал я.
– Только освободился?
Я кивнул.
– Тогда едем на вокзал.
Там я сразу бросился к печке. Было расположившиеся около неё
пассажиры тотчас забрали свои вещи и отошли подальше от меня.
Вскоре появился дежурный милиционер.
– Уезжай отсюда первым же поездом! – потребовал он.
Я еле сдержался, чтобы не ответить ему как следует.
– Мне не за что купить билет. Лучше помогите подработать.
Милиционер усмехнулся и ушёл.
Скоро ко мне пристроились двое бродяг не лучшего, чем
я, вида.
– Керя, – сказал один из них, – только что на двери какой-то
фраер приклеил объявление: в роддом срочно требуется коче-
гар. Там тебе будет и тепло, и шамовка.
Я бросился к выходу. Объявление было написано простым каран-
дашом и очень неразборчиво. Я запомнил адрес и пошёл искать
нужную улицу. Снова промёрз насквозь, но её разыскал. Только ни-
какого роддома там не было. И никакой кочегарки. Надо мной про-
сто посмеялись.
Я едва добрался обратно и упал возле печки.
Надо мной снова навис милиционер.
– Идём со мной…
С самыми худшими предчувствиями пошёл я за ним. Он завёл
меня в дежурку. Там покуривал какой-то солидный мужчина в
волчьем полушубке. Поверх на нём был ещё надет брезентовый
плащ.
Милиционер подмигнул:
– Привёл тебе ещё одного лесоруба. Возьми его. Этот будет работать.
– Буду! – с готовностью закивал я.
Мужчина осмотрел меня с ног до головы.
– Не внушает доверия.
– Ты на его одежку не гляди! – построжел милиционер. – А так
он здоровый как лось и работяга из него получится отличный.
Накормишь досыта, оденешь – и будешь вполне доволен новым
кадром!
Милиционер расхваливал меня, как цыган лошадь. Наверное,
ему очень хотелось, чтобы я исчез с вокзала куда подальше. Пе-
речитав раз пять мою справку об освобождении, «волчий полу-
шубок» дал мне подписать договор о найме на шесть месяцев.
ЗДРАВСТВУЙ, КАРЦЕР
Через час подошла машина. В ней было ещё человек шестнадцать.
Нас накрыли брезентом и повезли.
Доехали быстро, но всё равно успели окриветь от холода. К сча-
стью, в бараке оказалось хоть и темно, но жарко. В углу стояла от
души раскочегаренная печка из железной бочки. Нам дали по боль-
шому куску хлеба, селёдину и чай. Подкрепившись, мы уснули на
соломенных матрацах.
Утром каждого снабдили добротным обмундированием: новые
телогрейки, ватные брюки, тугие валенки и шапки-малахаи.
В лесу я давно не работал, и поначалу было тяжело. Но зато аппе-
тит объявился невероятный. Чем загасить его имелось в достатке.
Я стал быстро прибавлять в весе.
Недели через две меня вызвал начальник лесозаготовок. Оказы-
вается, он случайно узнал, что я электромеханик, и очень этому об-
радовался.
– Вот что, Шевченко! К нам скоро должны привезти газогенера-
тор, а установить некому. Если справишься, выхлопочу тебе па-
спорт. И ты тогда человеком уедешь к своей семье. А пока назначаю
тебя кладовщиком. Отъедайся, но не злоупотребляй! Иначе дружба
врозь.
На складе моё положение намного облегчилось. А вскоре при-
было электрооборудование. Монтаж оказался несложный. Через
несколько дней я запустил небольшую электростанцию: лампочки
живо зажглись, циркулярная пила вёртко закрутилась.
Начальник даже пригласил меня к себе домой и хорошо угостил.
Весь вечер он на разные лады вспоминал, каким доходягой взял
меня на вокзале, и они с женой от души насмеялись.
А к маю «волчий полушубок» сдержал слово и привёз паспорт.
Я к этому времени собрал две с половиной тысячи и по-человечески
оделся. Меня просили остаться, но я взял расчёт – домой, в род-
ной Воронеж.
Ночью в Челябинске была пересадка на поезд до Харькова, ко-
торый отправлялся только вечером. Я проспал до утра на вокзаль-
ной скамейке, а потом всех пассажиров попросили выйти на ули-
цу, чтобы не мешать уборке.
Был отличный солнечный денёк. Я сел возле столба на чемодан и
размечтался, как мы встретимся с Маринкой и моими повзрослев-
шими ребятишками, для которых я поначалу буду чужим «дядень-
кой». Невольно вспомнилось одно лагерное стихотворение:
Запорошенной пылью
дорожкой я вернусь на себя не похож.
Чем ты душу развеешь тревожную,
как тогда ты ко мне подойдёшь?
…И вдруг вижу, что в мою сторону идёт в белой парадной фор-
ме и хромовых, играющих блеском сапогах знакомый оперативник
с Зырянского лагеря. Он знал меня как облупленного.
Сердце остановилось, я опустил глаза.
Может быть, не признает?.. Всё-таки я сейчас выглядел более-
менее и никак не походил на зека.
Шикарные сапоги как споткнулись возле моих ног.
– Здорово, Данильченко! Какими путями сюда попал?
Делать нечего: я поднял голову и даже хотел улыбнуться, но луч-
ше бы не пытался. Вышла жалкая гримаса.
– Освободился… К семье еду…
– При сроке в десять лет тебе крупно повезло! – усмехнулся опе-
ративник.
Я по тону этого человека почувствовал, что у него отличное на-
строение, и он по-своему рад встрече в такой дали со знакомым
человеком. И хотел только одного: чтобы я поскорей убедил его
в законности моего здешнего местопребывания. Я это и попытал-
ся сделать из последних сил.
– Писал в Москву… Там пересмотрели дело… И вот освободили…
– Документы есть?
– Конечно…
– Это хорошо! – улыбнулся оперативник и машинально добавил. –
Предъяви, Алёшка. Так нам обоим спокойней будет жить.
Я полез в потайной карман и вместе с паспортом подал пачку де-
нег: была припасена тысяча на всякий случай. Оперативник догад-
ливо сунул её в карман и развернул паспорт.
– Хо! Так ты стал Шевченко?
– Какая тебе разница?.. – тихо сказал я. – Езжай к своей семье, купи
хороший подарок. А я поеду к своей. И мы – квиты.
– Какое ты мне настроение испортил! – поморщился оперативник
и осторожно, не спуская с меня глаз, положил руку на кобуру. – Встать!
Я ещё раз попытался его уговорить. Он обнажил наган.
– Чекисты не продаются! Следуй вперёд!
И он привёл меня в здешний уголовный розыск.
– Вот я вам между делом поймал даже не гуся, а целого лебедя!
Оперативник рассказал всё, что знал про мой побег из бухты Ам-
барчик. Не стану говорить про моё тогдашнее состояние. Оно и так
понятно.
Поначалу меня после допроса посадили в КПЗ, а чуть позже отпра-
вили на пересылку. Здесь сформировали этап, и снова начались уроки
практической географии: Курган, Омск, Новосибирск, Красноярск…
По пути меня, как видавшего виды арестанта, многие расспра-
шивали про Колыму: что там за работа, какая кормёжка, платят ли
деньги и сколько?
На все вопросы я отвечал односложно: «Вас везут на каторгу».
В одной клетке со мной ехал бывший военспец Вронский, осуждён-
ный особым совещанием. Кстати, благородной дворянской внешно-
стью он очень напоминал мне нашего фельдшера Льва Максимовича.
Однажды Вронский не выдержал и вспыхнул после моих оче-
редных популярных объяснений народу про лагерное житьё-
бытьё:
– Каторга?!.. Это ложь! За такие слова вас расстрелять мало. Раз-
ве в нашей советской стране может быть такое? Вы – клеветник!
– Ты ещё вспомнишь меня… – отвернулся я.
Я не рассердился на него: жить этому человеку оставались счи-
танные месяцы. Ведь у него нет никакой нормальной специаль-
ности. Он только командовать умеет. А там, куда его сейчас везут,
это никак не поможет. Разве что навредит.
В Канске нас на время высадили из вагонов и разместили по
палаткам в отдельной зоне. С пересылки многих выводили на
работу, хотя это и не полагалось. Однажды я ухитрился выйти в
ночную смену на пилораму. Там мне поручили отвозить опилки.
Катая тачку, я прикидывал планы побега, но конвой от меня не от-
ходил.
Вскоре я и ещё восемь человек попытались сделать подкоп под
зону из сапожного цеха. И так увлеклись, что опоздали на вечернюю
поверку.
Нас хватились, разыскали и выкурили из подземелья дымом.
Я ждал самого худшего, но дело ограничилось карцером.
Начальник пересылки поставил нас перед строем арестантов.
– Что, кроты, хорошего скажете своим товарищам?
Мы молчали.
– Говорите смелей!
– Дорогие друзья! – крикнул я. – Очень хотелось подышать свобо-
дой! Но на этот раз ничего не вышло. Впредь будем умней.
– Вонючий карцер вам, а не свобода! – усмехнулся начальник пере-
сылки.
ИЗ ОГНЯ ДА В ПОЛЫМЯ
Через три дня нас опять погрузили в эшелон и повезли во Влади-
восток.
В пути многие через люки и решётки бросали письма. «Отправил»
и я для Маринки два треугольника. И вот однажды снится мне она и
говорит: «Я, Алёша, твои весточки получила!» Позже я узнал, что так
оно и было. Маринка даже приезжала с детьми на Владивостокскую
пересылку, но меня, как беглеца, держали за тройным проволочным
заграждением. Мне не только не дали свидания, но даже не разреши-
ли передачу.
В конце мая за нами с Колымы пришёл пароход «Дальстрой». Весь
день к нему тянулись партии зеков.
Меня и ещё шестнадцать заядлых беглецов повели последними
уже ночью под усиленным конвоем. На пароходе посадили в от-
дельный трюм. Однако мы через это только выиграли. У нас было
достаточно просторно, и никто не задыхался, как в прежний мой
рейс в сторону ненавистного северо-востока.
Не успел «Дальстрой» отойти от причала, как к нам бросили двух
человек, мокрых с головы до ног. Оказывается, в самый последний
момент они попытались бежать и прыгнули за борт. Само собой,
план их был далеко не лучший, но есть в арестантской судьбе ми-
нуты, когда не до здравых размышлений.
Когда прибыли в порт Нечаево, всех повели в Магадан строем,
а нас, беглецов, как белых людей, повезли на машине. Однако на
этом наши сомнительные привилегии закончились.
Я попал в камеру пересыльной тюрьмы особо усиленного режи-
ма. Июль месяц, жара, а нас здесь на двадцати квадратных метрах
сорок семь человек. В соседях у меня оказалась «знаменитая» бан-
да Королёва почти в полном составе: он сам, потом некто Голубев,
Карпач, Федька по кличке Собака, ещё племянник донского Под-
телкова Василий – всего человек пятнадцать.
Во Владивостоке эти люди открыто занимались лагерным банди-
тизмом. Скажем, заходили в барак, где заключённых человек три-
ста, и подавали команду: «Всем лежать! Кто поднимет голову – моз-
ги на стенку!». А в руках у них при этом убедительно поблёскивают
ножи и топоры.
В общем, прижухнут зеки все до одного, а «королёвцы» начина-
ют наводить шмон. Заберут вещи, какие поновей да поприличней,
иногда найдут припрятанные деньги.
И здесь они свои замашки не оставили: воду дают два раза в
день по ведру, а они её сами почти всю нагло выдувают. Мы же
хоть и раздеты до кальсон, обливаемся потом и чуть ли не бесимся
от жары. А я после «Мироныча» на всю жизнь стал бояться жажды
пуще нагана. Даже когда освободился, у меня дома всегда потом
стояла под кроватью бутылка воды.
Не выдержав, я застучал в дверь.
– В чём дело? – подошёл надзиратель.
– Воды, начальник! Воды дай! Пить хотим!!
– Не полагается больше.
– Будь человеком! Мы не хлеба просим. Воды!
– Сказал, что не дам, значит, не дам. И не стучите больше,
урки!
Я не удержался и с возмущением сказал:
– Не давай, не давай! Ещё недавно сам Гаранин тоже зекам житья
не давал!
Гаранин не так давно был начальником Управления Северо-
восточных лагерей. За его подписью расстреляны десятки тысяч
заключённых. Только и Гаранин, в конце концов, попал как кур
во щи – во враги народа. Говорили про него, будто он японский
шпион, уничтоживший настоящего полковника Гаранина и по его
документам пробравшийся в начальники УСВИТЛага. Лично я в
это не верил. Просто Гаранина кому-то наверху потребовалось
убрать, вот и пустили утку насчёт японского шпиона, чтобы от-
влечь внимание.
Дверь камеры распахнулась. Надзиратель угрюмо оглядел нас.
– Кто вякнул?..
Все молчали. Молчал и я.
– Кто?!
Мы опустили головы.
– Ладно, вам же хуже будет!
В пять часов вечера дневные надзиратели сдавали смену ночным.
Теперь их собралось вместе человек десять, и они решили общими
силами отыграться за мой намёк про Гаранина. Дознались…
– Данильченко, встать! Выходи!
Бить начали не сразу. Дали сделать шагов пять, а потом огрели.
Я бы упал, но меня поддержали встречным ударом в живот. Никто
из надзирателей не остался в стороне. Таких, чтобы не умели бить,
не оказалось. Охаживали во все двадцать кулаков один другого
резвей и тяжелей. Я вертелся под их полновесными, проломными
ударами как волчок.
Так и довертелся до дверей канцелярии.
– Кто такой Гаранин?! – крикнул старший, рванув меня за волосы.
– Враг народа…
– Значит, и я враг народа? – чуть ли не взвизгнул наш дневной
надзиратель, у которого я не допросился воды.
– Надевай рубаху! – приказали мне.
Я уже примеривал такую: крепкого холста, рукава метра по два.
Намочили они их из чайника, закрутили жгутом и стали утягивать
у меня на животе.
Я из последних сил набрал в лёгкие как можно больше воздуха.
– Он, гад, дуется! – крикнул один из надзирателей.
Меня свалили на пол. Двое упёрлись сапогами в бока, третий
стал на спину. Он по команде подпрыгивал, а они подтягивали и
подтягивали рукава.
Лицо у меня набрякло, глаза полезли из орбит…
Врач долго отливал меня холодной водой. За столом, ожидая,
пока я очнусь, курил следователь.
– Бить будете?.. – прошамкал я, разлепив глаза.
– Хватит с тебя на сегодня, – сказал он.
– Если тронете, – оставлю безносой нерпой… – простонал я.
– Ладно, не дёргайся. Давай поговорим по-хорошему, – улыб-
нулся следователь. – Моя фамилия Петухов. О тебе я знаю, что
ты арестант политический, бывалый. Значит, фокусы выкидывать
не станешь. Пусть ими воры и бандиты зарабатывают авторитет.
Поэтому я за свой нос не боюсь!
Петухов рассказал, что пока я лежал без сознания, в моей каме-
ре объявили протест против того, что нас морят жаждой. С этой
целью нашлось из уголовников девять добровольцев резать себе
вены и пороть животы. Всех надзирателей забрызгали кровью…
И всё же еду и воду стали выдавать, сколько полагается. И камеру
несколько разгрузили.
Следователь проглядел мой формуляр.
– А ну-ка докажи, что ты электрик! Исправь мой телефон.
Я проверил аппарат.
– Нужен нож.
Петухов полез в стол и безбоязненно подал финку. Лезвие было
коротковато, но я приладился.
– Знаешь, сколько по Колыме числится беглецов? – поглядывая
за мной, сказал он. – Двадцать пять тысяч! Но чтобы кто выбрал-
ся на материк – тебя первого встречаю! Большинство погибает
в тайге или их выдают местные. Мы за это даём неплохое воз-
награждение. Остальные отсиживаются в землянках, а продукты
добывают грабежом. Обычно колымские бегут по весне, а к зиме
идут сдаваться.
Когда телефон заработал, Петухов налил мне полкружки спирта.
– Вот и закуска, – подал он отменные домашние пирожки с ли-
вером.
Я быстро опьянел.
Так что когда мой конвоир привёл меня в тюрьму, ему попало за
отсутствие нужной бдительности. Однако никто не мог понять, где
я напился. Вроде бы всё время был на глазах.
Ночевать пришлось в карцере.
Там на цементном полу лежал уголовник, которого обвиняли в
убийстве конвоиров. Он это отрицал, и семнадцатый день держал
голодовку.
Я догадливо устроился спать так, чтобы дышать в сторону от него.
Мало ли как на голодного, отчаявшегося зека мог подействовать
могучий запах спирта и пирожков с ливером и луком.
«ДОЛОЙ РАБСТВО В СССР!»
Через месяц следствие закончилось и меня повели в суд. Там за
побег мне от души пришлёпали три года с отбыванием срока на
центральном ШИЗО 56-14.
Это было в конце сентября одна тысяча девятьсот сорокового…
Мы проехали от Магадана пятьдесят шесть километров, а осталь-
ные четырнадцать шли пешком.
Уже держался небольшой мороз и срывался сухой, игольчатый
снег. Я достаточно насиделся в тесных камерах следственной тюрь-
мы, так что шагал охотно. Правда, на ногах были всего-навсего вой-
лочные тапочки, и я изрядно замёрз.
Конвой то и дело покрикивал, чтобы мы выдерживали строй,
но из-за бездорожья ничего не получалось: кругом ямы да кочки.
В конце концов солдаты примирились и лишь требовали, чтобы мы
шли кучно.
Стемнело, и мысли о побеге снова стали меня волновать.
Возможность рискнуть была, но я после долгого перехода с не-
привычки ослаб. К тому же, когда на пути встретился ручей, я со-
рвался с бревна. Воды оказалось по пояс. Надо мной прокатился
громкий смех. Хохотали и конвоиры, и мои товарищи.
Я не обиделся. Их можно понять.
Вскоре мы были на месте: я увидел над воротами знакомый ко-
лымский лозунг: «Труд в СССР дело чести, дело доблести и герой-
ства!»
Это оказался лагерь строгого режима. Сверху над высоким забо-
ром на обе стороны наклонились ряды колючей проволоки. Она же
ограничивала предзонники. Внутри лагеря тоже забор между под-
собными помещениями и бараками штрафников, которые в свою
очередь обнесены «колючкой». На окнах решётки. Внутри сплош-
ные двухъярусные нары из сырых досок на двести пятьдесят чело-
век и одна печь – большая железная бочка из-под солярки.
Барак за нами закрыли на замок. Не успели уснуть – уже пять
часов…
…Подъём.
Нас разбили по бригадам и повели в столовую, больше похожую
на конюшню, перегороженную пополам. В одной части длинные
столы, в другой бригады, которые уже поели, и теперь стоя поджи-
дали остальных, прежде чем идти на работы.
У дверей столовой каждому на завтрак давали по триста граммов
хлеба. Потом мы шли между перил к раздаточному окну и получали
свою миску постной овсяной баланды. Ложек не было. Да и не до
них: оголодав, баланду единым духом вытягивали через край.
Первые две недели нас водили делать железнодорожную насыпь.
Позже перекинули на лесоповал – заготовка дров и строевого леса
для Магадана.
Вот тут-то мы тяпнули горюшко.
А когда при случае пожаловались высокому залётному началь-
ству, от нас только отмахнулись:
– На то он и штрафной лагерь! Вас сюда не на курорт везли.
Действительно, таких строгостей я ещё не видел: утром на по-
верке считают, выводят из барака или со двора – то же самое. По-
ведут ли к воротам хоззоны, у дверей столовой – опять пересчёт.
А когда выталкивают из неё полуголодных штрафников, так снова
вертухаи упражняются на живых людях в математике. А когда идём
за зону и нас принимает конвой, так тут по десять раз устраивает-
ся считалка.
До леса девять километров через сугробы. Утром протопчем до-
рогу, вечером снова стоят на пути снежные увалы. Норма на одно-
го человека – шесть кубов. Да ещё обрубить сучья, порезать ство-
лы поперечной пилой на двухметровые брёвна: комель, другач и
треть як. Если попадётся матёрая осина, так дух выскакивает, пока с
ней справишься. Складывать брёвна в штабель не легче: почти все
они до метра толщиной, а носить далеко. Пока доволочёшь, напа-
даешься в снег от души и не раз проклянёшь всё на свете. Только
и отдыха – жечь сучья. Потом же у костра и одежда оттает.
Через десять часов построят побригадно, посчитают и ведут
обратно колонной по пять человек в шеренге. У каждого из нас в
руках полено – несём в зону отапливать барак и столовую. Если у
начальника конвоя хорошее настроение, так разрешит идти по про-
топтанной утром дорожке, но обычно нас ведут по сугробам, чтобы
штрафная жизнь мёдом не казалась.
И хорошо, если ты выполнил норму. Тогда в столовой хоть мало-
мальски подкрепишься известными лагерными деликатесами: хле-
бом и кашей из неошелушённой овсянки. Однако если замерщик
определит, что ты не сделал свои шесть кубов, то сразу ведут в ба-
рак, а то и в холодный изолятор.
Я был покрепче многих, но и то всё чаще, как ни упирался, на-
пилить норму не удавалось. Тогда и мне выпадал сон на голодный
желудок. Понятно, с каким настроением в таком случае ложишься
в обледенелой одежде на голые нары. Обсушиться у печи невоз-
можно, так как её уже облепили уголовники. Правда, из-за нечело-
веческой усталости всё равно засыпаешь. Вернее, как в обморок
проваливаешься. Где-то к полночи одежда оттаивает, а утром, полу-
сырая, с первых минут на сорокаградусном морозе снова лубенеет.
Через пару недель в таких условиях человек становится доходя-
гой: и тогда эти смертельно изнурённые люди в отчаянии рубят себе
пальцы. Только сделают такому перевязку и снова выгоняют в лес.
Смертность в лагере была до шестнадцати зеков в день.
Я кое-как держался, пока однажды не разбил ногу бревном. К утру
ступня опухла так, что я не мог надеть ботинок, – и пришлось вместо
него натянуть рукав старой телогрейки.
С трудом дошёл до столовой, чтобы показаться фельдшеру. Но его
столько больных окружило, что не подступиться. Все жаловались и
просили освобождение от работы. Фельдшер еле вырвался от нас и
убежал. Конечно, это был далеко не Руженцев.
Бригады вывели на развод, однако в столовой осталось человек
семьдесят больных. И я с ними. Мы решили в лес сегодня не идти.
После развода появился комендант лагеря.
– Что за самовольство?! Выходите и стройтесь в сборную бригаду.
Так и быть, на сегодня вам послабление: пойдёте носить шпалы.
– Мы больные люди, гражданин начальник… – сказал я.
Он крикнул обслугу. Вышло человек пять: повара, кочегар
и кладовщик. Все с палками. Нам досталось без разбора. Лечили
нас дубьём куда попало, но больше старались огреть по голове.
На мороз выгнали полураздетыми. Сгрудились, хлюпаем кровью.
– Строиться и подойти к воротам для выхода на работу! – крикнул
комендант.
Семь человек не могли идти. Их поволокли за ноги, оставляя на
шершавом снегу размазы крови. Я хромал следом.
– Вышвырнуть всех за ворота! – приказал комендант.
Там нас ждал конвой. Мы перешли в его распоряжение, и теперь
за непослушание могло быть применено оружие.
– Встать! – скомандовал начальник конвоя тем семи арестантам,
которых вертухаи волокли за ноги.
Они не пошевелились. Конвой взял винтовки на изготовку. Две
овчарки по команде бросились вперёд. Заработали собачьи клыки.
Четверо скоро не выдержали и кое-как, вперевалку, пошатываясь,
но встали.
Остальных собаки рвали, пока не запалились, однако поднять не
смогли.
– Этих тащите в изолятор! – сказал комендант. – Остальным носить
шпалы!
В тот день я встретил за зоной человека, с которым до моего по-
бега мы жили в Зырянке в одной палатке. Иван Иванович, бывший
комдив. Он, как и я, работал тогда на электростанции. Статьи у нас
были одинаковые, но сроки разные. У него лишь три года, и они
уже вышли. Только Ивана Ивановича почему-то всё не отпускали на
материк, а послали сюда якобы по вольному найму строить узкоко-
лейку до Магадана.
– А ты как здесь!? – удивился он. – Мы все считали, что тебе уда-
лось бежать. Начальство утверждало обратное, но ему никто не ве-
рил.
Я вкратце рассказал о своём плавании на «Мироныче», а закончил
просьбой:
– Ты можешь дать мне хоть немного хлеба?
Бывший комдив побледнел:
– Извини, Алексей Павлович. Нет. Меня строго предупредили на
этот счёт. Вот разговариваю с тобой, а сам, скажу откровенно, тря-
сусь за свою шкуру…
– А ну не стой! – крикнул в это время на меня конвоир.
И снова на моём плече тяжелая шпала.
К вечеру нога распухла ещё больше. Положение стало критиче-
ское. Я понял, что не выживу.
А когда после вечерней поверки лежал, приходя в себя на нарах,
сосед шёпотом признался, что и он уже не в силах работать и спе-
циально отморозил левую руку. Он на глазах у меня отломил один
палец.
Я позавидовал ему… Если за саморубство от леса не освобожда-
ли, то с отморожением на это можно было рассчитывать. Тем более
что теперь соседу наверняка удалят кисть, а то и по локоть оттяпают
руку.
Бежать?..
С моей ногой бесполезно.
Хотя если достать лошадь!..
Кстати, недавно один арестант хотел ускакать, но его застрелили,
и теперь он в назидание уже какой день лежит на снегу возле про-
ходной…
И всё-таки я кое-что придумал этой ночью.
Правда, риск в моём замысле был смертельный. А задачу я себе
поставил такую: любой ценой попасть в магаданскую тюрьму! Там
условия более-менее сносные. Это и есть моё спасение.
Но как такого добиться? Ведь здесь за малейшее нарушение
могут застрелить без суда и следствия. А чтобы попасть в тюрьму,
мне придётся совершить преступление. Значит, оно должно быть
таким, чтобы меня не только не шлёпнули на месте, а отправили
бы в Магадан в «Дом Васькова» на следствие.
Засветло я разорвал наволочку и на этом самодельном полот-
нище написал огрызком химического карандаша: «Долой раб-
ство в СССР!» Но я понимал, что если поднять его над собой на
разводе, то пуля, считай, уже моя. Тут же.
Значит, надо действовать иначе.
Я разбудил товарища по бригаде водопроводчика Васю Рябых.
Вора-домушника по блатным понятиям.
– Вот что, друг мой: до завтрака сбегай к куму и настучи на
меня. Мол, Данильченко затевает беспорядки! Тебе зачтётся.
Может, махорки пачку-другую дадут или нальют лишнюю миску
баланды.
– Лафа… – мечтательно согласился Вася и, вздохнув, пропел:
«Баланда, баланда, баланда – тюремная отрада! Баланда, мне луч-
шего не надо – Ты чудо из чудес, ты наш деликатес, баланда!». Эх,
только, мужик, кончат меня свои за донос… Уж такая у нас воров-
ская самооборона. Одним словом, и хочется, и колется, и мамка
не велит!
– Если законники узнают, – убьют, – согласился я.
– Так что же делать?.. – растерялся он. – Так жалко с фартом рас-
прощаться. Придумай отмаз!
Мы подошли к авторитетным ворам по кличке Полтора Ивана,
Сашка Бомба и Цапля. Я показал им лозунг и объяснил свою затею.
Про Васю Рябых тоже объяснил, что он по моей просьбе пойдёт
с доносом к куму.
– Дело хорошее, – согласились паханы без долгих раздумий. –
Может быть, через всё это и нам здесь какое-никакое послабление
выйдет? Рябого не тронем.
И они сделали ему такое наставление:
– Станешь в бригаду последним. Когда будете проходить через
хоздвор в столовую, скажешь надзирателю, что тебе нужно к комен-
данту по очень важному делу. Он тебя отведёт. А там заявишь, будто
в нашем бараке готовится что-то серьёзное!
После подъёма вначале всё хорошо складывалось. Готовые и
на горе, готовые и на муки вышли мы из барака. Рябых, озираясь,
шагал последним. Проходя калитку, он задержался возле надзи-
рателя.
Когда мы ввалились в столовую, Васи с нами уже не было.
Я ухватил свои триста граммов хлеба, выдул из миски пустую
баланду.
А лозунг у меня в кармане...
Проходит десять минут, пятнадцать…
Вот уже начали выкрикивать номера бригад – пора на развод.
Я решил ещё чуть подождать. Должны же меня, в конце концов,
арестовать! Ведь не до ветра пошёл Вася… В таких делах шуток
быть не может.
…И вдруг вот они, голубчики!!!
Вначале я увидел в дверях хитроватого и довольного Рябых, ша-
гавшего по-матросски вразвалочку. За ним, оголтело напирая, спе-
шили комендант и два оперативника.
Вася кивком указал им в мою сторону.
– Руки вверх!!! – заорал комендант, а оперативники для пущей
важности сунули мне в лицо дула наганов.
Повели на проходную.
А там уже поджидает меня чуть ли не взвод с винтовками наизго-
товку.
У коменданта, вижу, явно праздничное настроение: как-никак
заговор раскрыли!
Он был готов чуть ли не расцеловать меня за такой отменный
шанс выслужиться:
– Выкладывай, братишка, всё, что есть в карманах! И не дёргайся:
мы в курсе твоих вражеских намерений. Тебя за кусок хлеба про-
дали с потрохами!
Спасибо, Вася…
Я вынул «лозунг».
– Грамотные у нас, оказывается, завелись! – радостно усмехнулся
комендант и приказал мне. – В угол!
Я сел на корточки. Было тут жарко, густо накурено.
Мимо нас конвоиры по четыре человека выходили за ворота,
уводя бригады на лесоповал. Примерно через час не у дел остался
только я один.
– Что с этим делать? – крикнул в мою сторону вахтёр.
– Вывести за зону и расстрелять! – предложил кто-то.
– Отставить расстрел! – подошёл политрук. – Головой надо
думать, стреляльщики хреновы. Отведите Данильченко в изоля-
тор. И пре дупреждаю: не вздумайте бить! Он ещё пригодится след-
ствию. Дело тут серьёзное… Наверх докладывать будем! Может
быть не одна голова скоро полетит!
Меня заперли в камере с небольшим окном у потолка. Нар не
было. На полу лёд и ещё «кое-что» замёрзшее, как зимой в обще-
ственной уборной на краях очка.
Стал я на колени и закрыл глаза: ничего, жить, кажется, буду.
Смерть только холодком повеяла…
Часа в три камера открылась и меня повели в контору. А там на-
чальник лагеря, которого мы прозвали Последний Номер.
…Как-то Ваську Жернова после работы задержали: пьяный! Так
этот начальник завёл его в свой кабинет и стал интересоваться, где
он мог напиться. Режим строжайший. Конвой и обслуга закурить не
дадут, не то, что налить чего покрепче.
– Тебя наказывать не стану, – миролюбиво сказал начальник лаге-
ря, – но ты должен честно признаться, где нажрался.
– Ну, да… Признаться… А ты их!.. – пьяно проговорил Жернов.
– Им тоже ничего не будет! – подмигнул хозяин. – Мне важно пре-
сечь на дальнейшее подобные нарушения режима.
– А какой мне толк признаваться? – вздохнул Васька.
– Проси, что нужно. Я дам.
– Вот это другое дело! – оживился тот. – Давай хлеба буханок пять,
десять пачек махорки и килограмм сахара. Расколюсь!
Начальник послал рассыльного с запиской на склад. Тот вскоре
всё доставил. И даже сверх того три банки тушёнки по собственной
инициативе.
Жернов на миг растерялся от такого неожиданного богатства.
– Я своё слово сдержал… – усмехнулся начальник лагеря. – Те-
перь говори, кто тебя напоил!
А Васька опять за своё:
– Скажу, а ты жратву себе в шкаф запрёшь и ещё всех нас нака-
жешь!
– Чёрт упрямый! Я всё тебе отдам. Слово!
– Лучше вызови с третьего барака Гришку Культяпого, – сказал
Васька. – Пусть он весь харч и курево заберёт от греха подальше.
Тогда ты меня не объегоришь!
Привели Культяпого. Он еле смог унести всё, что лежало на столе
в кабинете.
– Говори! – прикрикнул начальник лагеря на Жернова.
Тот ещё помедлил. Но ровно столько, чтобы не получить между
глаз.
– Эх, ты, следователь… – наконец покивал он. – Я трезвый как ан-
гел! А языком еле ворочаю от голода. Ноги заплетаются сами собой
от каторжной усталости!..
Начальник лагеря побледнел. Его, надо сказать, уже не раз обма-
нывали арестанты.
– Это ваш последний номер! – сквозь зубы заключил он и тотчас
отправил Ваську прямиком в карцер.
Но с тех пор за хозяином так и осталось прозвище Последний
Номер…
В общем, он посадил меня на табурет и дал закурить.
– Что произошло, Данильченко? – сказал с фальшивой дружелюб-
ностью. – Расскажи честно и подробно. Может быть, я смогу изба-
вить тебя от суда и неизбежного расстрела. Добавлю своей властью
месяца три штрафной и суток двадцать карцера: этим ты свою вину
и искупишь! Так сказать, малой кровью.
Я знал, что говорить и как держаться, чтобы избежать этой ми-
лости.
И я ухнул:
– Ни фуя ты от меня не услышишь!
Однако Последний Номер сходу мои слова в толк не взял.
– Что ты подготавливал? – снова попытался он вызвать меня на
откровенность. – Сколько вас? Кто ещё замешан в этом деле?
– Отвечать буду только на вопросы органов! – твёрдо сказал я.
– Ладно… – поморщился начальник лагеря. – А пока иди, по-
грейся в карцере.
Там, само собой, ни прилечь, ни присесть, – разве что на голый
лёд. А льдом стала вода, которую и летом, и зимой льют здесь на
пол, чтобы штрафнику карцер на всю жизнь запомнился. И хле-
ба мне теперь давали в день лишь по двести семьдесят граммов.
Так полагалось по инструкции. С таким провиантом на голом льду
долго не прокукуешь.
ДОБРЫЙ СЛЕДОВАТЕЛЬ
Через неделю меня повели в посёлок, и я наконец оказался у сле-
дователя. В его маленьком кабинете было тоже холодно, но уже го-
рела, набирая силу, железная печурка.
За столом сидел военный лет тридцати пяти, вполне приличный
с виду и чем-то даже по-человечески симпатичный.
– Я ваш следователь. Моя фамилия Кислицин, – нормальным го-
лосом сказал он, точно новый учитель, представляясь в классе. –
Давайте, как положено, заполним протокол, а уже потом вы будете
отвечать на мои вопросы.
Я кивнул.
– Фамилия, имя, отчество?
– Данильченко Алексей Павлович…
– Год рождения?
– Одна тысяча девятьсот седьмой.
– Место рождения?
– Слобода Велико-Михайловская Курской области…
– Почему вы еле говорите? Больны? – оторвался следователь от
бумаг.
– Честно сказать, я сильно отощал…
– Вы хотите есть?
– Очень хочу…
Кислицин пошёл за перегородку и принёс миску, полную замёрз-
шей вермишели с тушёнкой.
– Это будете?
– Буду!..
– Разогрейте на печке и поешьте.
Он потом внимательно смотрел, как я жадно хватаю вермишель.
И вдруг негромко заметил:
– Не спешите, Алексей Павлович. Никто у вас эту миску не от-
нимет.
Вот тут-то я и решил воспользоваться расположением следо-
вателя.
– Гражданин начальник! – сказал я, давясь вермишелью. – У меня
есть три рубля. Если можно, пошлите дневального купить мне булку
хлеба.
Он вышел за дверь. Я слышал, как Кислицин кому-то там говорит:
«Я отдал зеку твою вермишель. Надеюсь, не будешь обижаться?
Он человек крайне истощённый. Да ещё с его двухметровым ро-
стом! В общем, купи ему буханку свежего белого хлеба. Принесёшь
сюда».
Кислицин вернулся и начался допрос.
– В какой партии состояли?
Я решил продать себя дорого.
– С тридцать первого – в подпольной левобухаринской. А позже
она вошла в правотроцкистскую партию…
– Как независимое крыло?
– Да… – сказал я, точно глухо кашлянул.
Следователь пристально посмотрел на меня:
– Левобухаринская? Интересно… Первый раз слышу о такой…
Каковы были её цель и программа?
Я почувствовал, что он всё-таки не верит мне. Это было опасно.
Я растерялся: вдруг Кислицин отправит меня назад в штрафную,
пока я не успею тут как следует оклематься?
Несмотря на свою пятьдесят восьмую статью, я в политике не по-
нимал ни бельмеса. Правда, в камерах да бараках левым ухом кое-
что слышал о Троцком и Бухарине. Из того, что в газетах, само собой,
про них не писали. Арестанты поговаривали, будто Бухарин был за
частную собственность на землю и, значит, как бы против колхозов.
А я в своё время оттого и перебрался в Воронеж из родной Вели-
ко-Михайловской слободы, что шепнули мне добрые люди, будто за
моё тогдашнее хозяйство (лошадь, две коровы, три свиньи) мне не
миновать Сибири.
– Наша цель… – начал я, с трудом подбирая слова, – вооружён-
ная борьба против коллективизации и раскулачивания. Програм-
ма – земля крестьянам. Как было обещано нам самим товарищем
Лениным…
В это время дневальный принёс большую булку белого тёплого
хлеба. Однако Кислицин всю её мне не дал. Отрезал граммов четы-
реста, а остальное положил на окно и накрыл газетой.
Такого вкусного хлеба я никогда не ел. Я не променял бы его ни на
какие деликатесы. Этот хлеб я не столько кусал, сколько целовал. Он
таял во рту. Всего несколько раз отведал его, а в руках уже ничего нет.
Недоумённо поглядел на Кислицина.
– Повремени немного… – улыбнулся следователь. – Иначе забо-
леешь. Когда закончим, я отдам тебе весь хлеб. А сейчас ещё вопрос:
в вашем деле указано про побег на пароходе «Мироныч» из бухты
Амбарчик в тысяча девятьсот тридцать девятом году. С какой целью
вы его совершили? И куда хотели бежать?
Я понимал, что мне необходимо наговорить на себя как можно
больше, не ограничивая ни в чём свою фантазию. Каждая минута в
тёплом кабинете следователя была спасением. Я вовремя вспомнил
загадочного выдумщика фельдшера Льва Максимовича Руженцева
и с ходу развернулся на полную катушку:
– После Ленинграда «Мироныч» должен был доставить лес во
Францию, – строго сказал я. – Этот факт вы можете проверить.
Таким образом, я по поручению партии собирался пробраться за
границу. Для получения инструкций, денег и подложных советских
документов.
– Куда конкретно? – сдержанно заметил Кислицин.
– В этот… Париж!
– С кем вы там должны были встретиться?
– Этого говорить не имею права.
Следователь усмехнулся:
– Хорошо, я подожду, пока вы его получите от своей партии...
Он вызвал конвоира и отдал мне остальной хлеб, а в прида-
чу, пачку махорки, коробку спичек и сдачу с моих трёх рублей.
В ту минуту я был до глубины души благодарен этому человеку.
И пусть он простит меня за наивную ложь.
После допроса я оказался в тёплой и просторной камере. Прав-
да, здесь, как это часто случалось, не было света, так что арестан-
ты били вшей по очереди возле маленького мутного оконца.
Вызовами к следователю меня больше не тревожили.
День за днём я лежал на нарах. Настроение поначалу было
хорошее. Нога заживала. Люди в камере часто менялись, и «ску-
чать» не приходилось.
Однажды рядом со мной оказался вор-рецидивист.
– Поговорить хочется... – нагнулся он ко мне. – Я отсюда уже
не выйду. Шлёпнут, как пить дать. И не потому, что трижды ла-
уреат по срокам. За отца… Он у меня до расстрела в тридцать
седьмом был известный военачальник… Так вот хочу перед
смертью кое-чему научить тебя. Иначе освободишься с биркой
на левой ноге.
БЛАТАРСКАЯ ИСПОВЕДЬ
Таких блатарей, как я, по нашему закону вам, работягам, полагает-
ся во всём обрабатывать. Каждый вор-законник зачислен в какую-
то бригаду, но никогда ничего не делает. Играем в карты, по баракам
шастаем и всё, что приглянётся, выгребаем. А по отчётным бумаж-
кам числимся в передовиках! Бригадиры в табеле ставят нам самые
высокие проценты выработки. А почему? Боятся за свою жизнь.
Правда, мы им тоже кое в чём помогаем. Если какой нормировщик
или мастер не подписывает бригадиру табель, то мы этого фрае-
ра сомнём в бараний рог и смешаем с грязью. Они в наших руках!
Старосты и даже начальники лагерей это хорошо знают. Однако они
тоже в некотором смысле идут у нас на поводу. Начальник, если он
опытный, отлично понимает: одно наше слово бригадирам – и он
уже никакой план не даст. А то и вообще запросто можем подбить
работяг на забастовку. В столовой нам готовят отдельно, что повкус-
ней. Конечно, законников в лагере немного. Обычно нас трое-пяте-
ро на сотню работяг. Иначе им нас не обработать. Мы сплочённая
сила, и редко кто перед ней устоит. Если нам грозит какая-то опас-
ность, – узнаём об этом раньше, чем положение становится безвы-
ходным. Наши шестёрки есть в каждом бараке и в каждой бригаде.
Они немедленно ставят нас в известность. Эти осведомители по-
лучше, чем у чекистов или лагерного начальства. Дела, которые по-
серьёзней, мы решаем на сходе. Разбор устраиваем. Беспредел с
работягами стараемся не допускать. Если эти люди вдруг откажутся
работать, мы же окажемся в накладе. От них наши денежки. А Сталин
как поступает? Своих соратников – к ногтю! Кто революцию кровью
завоёвывал, теперь по лагерям гниют. Такое отношение к работягам
в нашей среде могут позволить только посученные воры. Вот и вы-
ходит, что Иоська тоже из их гнусной породы…
Сосед закрыл глаза ладонью:
Воровать завяжу я на время,
Чтоб с тобой, дорогая, пожить,
Любоваться твоей красотою,
И колымскую жизнь позабыть.
– Скорей бы «весёлая минута»! – мечтательно сказал он. – Горя-
чей баланды попить… Между прочим, закурить сейчас тоже бы
неплохо.
Табак у меня имелся. И спички. Какая-никакая бумага нашлась.
Я свернул ему толстую козью ножку.
– С таким, как ты, я бы и в побег пошёл! – лихорадочно затянулся
сосед.
В это время послышался запах «весёлой минутки» – приехал дол-
гожданный обед.
Дежурный надзиратель с грохотом открыл камеру и принялся вы-
зывать арестантов по списку. Раздатчик плескал в жестяные миски
пустой рыбный суп, торопил:
– Не задерживайте, ребята! Мисок у меня всего десять.
И ребята не задерживали. Мы быстро вытягивали баланду и по-
давали посуду обратно. Для следующих арестантов их, конечно же,
не мыли. Да нам и в голову не приходило этого требовать.
«Весёлая минутка» прошла быстро. Теперь оставалось тоскливо
ждать её до завтра.
– Только брюхо растревожили…– вздохнул кто-то. – Теперь есть
ещё больше хочется!
Мой сосед лёг на нары лицом вниз:
– Извини, что я сейчас с тобой на блатном наречии изъяснял-
ся, – вдруг глухо сказал он. – На самом деле я из хорошей семьи…
В университете учился, хотел полярником стать. Вот и стал… Ши-
ворот-навыворот. А вся беда в том, что нарком Ежов отлично знал
моего отца. Ценил его заслуги перед революцией. Они часто вместе
отдыхать на юг ездили. Но после ареста Ежова и отца я в два счёта
слетел с третьего курса. Сестру из школы выгнали. Мать, прекрасно-
го врача, практика, уволили и сослали. Когда она умерла, сестрёнка
стала проституткой, а я – вором…
РАССТРЕЛЬНАЯ ДОРОГА
Дней через несколько наша камера вдруг громозвучно открылась
в четыре часа утра.
– Данильченко… Срочно на выход… – судорожно зевнув, велел
ночной надзиратель.
Я ждал чего угодно, но только не этого.
– Расшлёпают электрика… – проснувшись, услышал за спиной.
На всякий случай попрощался с сокамерниками. В коридоре сто-
яло пятеро солдат в овчинных белых полушубках и старшина. Ещё
одного арестанта, Пугачёва, вывели из соседней камеры.
Старшина подозвал к себе солдат и что-то тихо сказал им.
– Так точно! Ясно! – чётко ответили они.
А что им было ясно?..
Мне стало по-настоящему тревожно. Действительно, куда вызы-
вать нас в такую пору? Для чего?.. Словно рухнуло что-то внутри…
Неужели действительно расстреляют? Уж очень похоже! Сердце
ёкнуло: кабы на этап – должны были бы хлеб заранее выдать.
«Ах ты, добрый Кислицин!.. – тупо подумал я. – Всё, конец… До-
болтался, левобухаринец правотроцкистский!»
Конвоиры повели меня и Пугачёва по дороге в сторону леса.
Нас заставили взяться под руки и прибавить шаг.
Порошил иней. Какая-то крупная птица шмыгнула в сумеречье.
«Чует, что скоро будет, чем поживиться…» – машинально отметил
я про себя.
В это время Пугачёв осмелился подать голос:
– Куда ведёте?..
– Куда надо! – был ответ. – Не разговаривать!
Прошли километра два. Лес кончился.
– Сворачивайте налево! – вдруг скомандовал один из конвоиров.
Налево дороги не было. Одни сугробы, точно могильные холмики.
И тут мы окончательно поняли, что нас расстреляют. Иначе зачем
сворачивать с дороги в сугробы? Конечно, чтобы не возиться с на-
шими трупами. Амба, деревянного бушлата нам не видать. Загнёмся
даже без ярлыка с номером дела на левой ноге. Закидают снегом –
и все дела.
Так мы лихорадочно думали в тот момент, и это были не самые
лучшие мысли в нашей жизни.
– Стреляйте, гады!!! – вдруг яростно обернулся к ним лицом Пу-
гачёв.
Старший конвоя усмехнулся:
– Очумел, дядя? Никто вас кончать не собирается. Подводы за
нами идут! Чуть сверните с дороги… Пропустить их надо.
Сквозь густой морозный туман я увидел позади переднюю ло-
шадь, запряжённую в сани, и облегчённо вздохнул.
Мы посторонились.
Подводы проехали, жёстко скобля железными полозьями сухой
колымский снег.
– Что, герои, поджилки дрожат!? – расхохотались конвоиры.
Часа за три мы дошли до автотрассы, и старший провёл прикла-
дом винтовки полутораметровый круг на обочине.
– Это ваша зона, – сказал он. – Заходите сюда и ни шагу за черту!
Конвой применит оружие без предупреждения.
– Знаем…– уныло сказали мы в один голос.
Полчаса я и Пугачёв жались друг к другу на пронизывающем ве-
тру, пока конвой не остановил попутку.
Мы забрались в кузов и поехали в сторону Магадана.
ЗЕМЛЯ ОБЕТОВАННАЯ
Так я оказался в тюрьме, которую называли «Дом Васькова». Здесь
во дворе у стены на меня повесили номер и сфотографировали.
А потом – в камеру. Надо сказать, что такую я увидел впервые: ка-
мера оказалось тёплой и по-своему уютной. По крайней мере, на
подоконнике открыто лежали хлеб, рыба и папиросы…
Я поздоровался и, как полагается, рассказал о себе.
– Есть хочешь? – спросили меня.
– Очень хочу! – не постеснялся я.
И тут произошло невиданное: мне надавали хлеба, селёдки, сахара
и давно забытого мной сливочного масла. Усадили к столу пить чай.
Я как в родной дом попал.
В общем, ел я много и всё никак не мог остановиться. Не переста-
вая, с усердием уминал селёдку, блаженно прихлёбывал кипяток,
смаковал белый хлеб с коровьим маслом.
На ужин был гречневый суп. Я набросился на него, и только тогда
заметил, что в моих руках откуда-то взялось ещё и кольцо краков-
ской колбасы с матовыми зёрнами аппетитного жирка. Я распра-
вился с колбасой в два счёта, даже шкурку не снял.
Утром соседи выкупили в ларьке ещё два ящика с продуктами и
снова угостили меня. На этот раз я разжился конфетами, печеньем
и папиросами «Пушка». А когда завёл разговор, что не могу сейчас
расплатиться, надо мной только посмеялись.
Оказывается, продукты на всю камеру покупали двое моих соседей.
– У нас по двести тысяч на лицевом счету, – сказал один из них. –
Так что же им, пропадать? Всё равно нас расстреляют. Пользуйтесь
от души!
Я невольно задумался: казалось бы, государство у нас одно и ус-
ловия, значит, тоже должны быть везде одинаковы. Но нет, сколько
я прошёл тюрем и лагерей – везде разные порядки, не говоря о пи-
тании и отношении к арестантам. Здесь же в «Доме Васькова» даже
бумагу для уборной давали.
На третий день у меня отекли лицо, руки и ноги.
Я записался на приём к тюремному врачу. Он внимательно ос-
мотрел меня и пригласил студентов-медиков, которые проходили
здесь практику:
– Смотрите, будущие Гиппократы. У этого человека, который
когда-то был настоящим русским богатырём, теперь белковые отё-
ки на почве истощения…
И меня на сорок дней положили в тюремную больницу.
После всех мытарств она показалась землёй обетованной. Чисто,
тихо, на окнах хоть и решётки, однако с внутренней стороны они
зашторены белоснежными накрахмаленными занавесками. На тум-
бочках лежали книги и старые журналы.
В палате были только политические. Соседи у меня оказались вид-
ные: бывший начальник золотодобычи Рапопорт, главный инженер по
строительству шоссейных дорог Жуков. В общем, тузы Магаданско-Ко-
лымского края, которые пошли под 58 статью вслед за начальником
Дальстроя Берзиным.
Был в палате и некто Малышев. Он развлекался тем, что играл
с соседями в шахматы по памяти, накрывшись одеялом, чтобы не
видеть фигур. Как-то Малышев сказал, что этой ловкости его обучил
в своё время никто иной, как наш великомихайловский фельдшер
Лев Максимович Руженцев. Кстати, я в своё время тоже научился
у него более-менее сносно переставлять фигуры. И кажется, делал
это без особо серьёзных промахов. По крайней мере, меня Малы-
шев ни разу не обыграл.
В паузах между глубокомысленными передвижениями фигур я
попытался ненароком вызнать у соседа, не знает ли тот, где сейчас
Лев Максимович? Малышев как-то настороженно, странно замкнул-
ся и до сна со мной словом не перемолвился. Так и не разгадал я
тайну Руженцева: почему за ним посылали целый отряд красноар-
мейцев? Правда, однажды мне намекнули, будто он на спиритиче-
ском сеансе, общаясь с духом Александра Второго-Освободителя,
услышал от него, что Ленин вскоре умрёт в маразме.
В общем, игра в шахматы служила у нас для прочищения голов,
а для желудка стал я между делом брать у Рапопорта уроки ев-
рейской кулинарии. Мы как-то вместе с ним сделали настоящий
форшмак. В палату, как и в камеру, регулярно приносили из лавоч-
ки разные разности. Так что у нас было в достатке всё необходи-
мое для этого блюда: селёдка, лук, сливочное масло. Арестантский
форшмак получился что надо. Все живо подсели к столу.
– Публику прошу не волноваться! Смертельный номер! Алле
гоп! – величественно объявил я и снял салфетку с уже другого,
лично мной исполненного блюда. Это была килограммовая и поч-
ти метровой длины толстоспинная жупановская селёдина (ещё
называется она «кобыла») из камчатских краёв, которую я, как Ма-
ринка, напластал тонкими бескостными кусками, укрыл хрусткими
кольцами лука и обрызгал всё это с ладони уксусом. Его же пред-
варительно размешал до пенки вместе с тёмным ароматным под-
солнечным маслом. В последний след к этой смеси присоединился
лимонный сок, в который я щепотками стряхнул чуть имбиря, са-
хара и от души – чёрного перца.
Арестанты зажали рты, чтобы не взвыть от счастья. Только глаза-
ми азартно пыхали на меня.
– И такое чудо уничтожать на сухую?! – горько застонал кто-то.
Тотчас невесть откуда наш стол возглавила банка медицинского
спирта.
…На двадцатый день я вошёл в норму и наконец перестал ощу-
щать постоянный животный голод.
– Взгляните, товарищи! – однажды рассмеялся Рапопорт, отече-
ски оглядывая меня. – Алёша стал у нас ровно купеческая дочь!
Я украдкой посмотрел на себя в зеркало: краснощёкий и упитан-
ный, как в те времена, когда с алой лентой через плечо я среди
первых подлетел на лыжах к товарищу Варейкису. Вспомнилось
его радостное рукопожатие. Как торжественно и в то же время ве-
село назвал он нас «гонцами коммунизма»!
И с этой минуты я забеспокоился, чуя своей арестантской селе-
зёнкой: всякой благодати приходит конец! Но как мне исхитрить-
ся прожить здесь ещё пару месяцев? Хотя бы пока спадут самые
страшные морозы…
Дней за десять перед выпиской я ночью замастырил себе, как
говорят урки, симптомы болезни: расковырял десны и измазал по-
душку кровью.
Дежурная сестра увидела пятна на наволочке и ужаснулась.
Я к тому же для большего эффекта громко стонал. Она побежала
за кислородной подушкой, сделала мне какой-то укол. Забес-
покоились и больные. Я нагло сказал, что у меня горлом пошла
кровь.
Рапопорт до утра просидел возле моей кровати.
Мне было стыдно…
Лечащему врачу я пожаловался, что в ноябре получил от наряд-
чика поленом по спине. Кстати, такой случай был на самом деле, но
я про него постепенно забыл. Теперь этот факт как нельзя лучше
пригодился.
Когда стали лечить, я поначалу пожалел о своей шальной затее:
после внутривенных уколов в ногах точно пламя загоралось. Прав-
да, ненадолго. К тому же уколы мне назначили через два дня на тре-
тий. Я скоро притерпелся.
В общем, через месяц на вопрос врачей, как здоровье, я бодро
отвечал: «Хорошо!» Мне разрешили ходить по палате, позже стали
выпускать на прогулку. Глядя на меня, доктора были довольны, а я
приуныл. Ведь ещё только начало февраля. Зима не ослабла. Моро-
зы давят.
В общем, хожу по каменно твёрдому снегу с больными во дворе
и всё время думаю, как бы повторить ту ночную историю, но так,
чтобы она выглядела правдоподобно?..
И вдруг сообразил: да снег мне и поможет!
Я снова насосал крови из дёсен, сделал вид, что закашлялся, и
плюнул под ноги. Впечатляющее алое пятно размазано просту-
пило на снегу. Ко мне подошли больные и сочувственно притих-
ли. Я попросил их ничего не говорить врачу, а то, мол, совсем
залечат.
Говоря так, я был уверен, что они обязательно всё расскажут.
Действительно, не успел я вернуться в палату, как появилась моя
врач. И с обидой ко мне:
– Я вас плохо лечу?
– Спасибо, доктор!
– Больные говорят на этот счёт совсем другое! Сейчас же ложи-
тесь в постель. И больше не вставать!
На следующий день на меня надели новенький тулуп и по-
везли в городскую поликлинику на рентген. Вот тут-то мне по-
настоящему помог тот забытый удар поленом. Меня долго смо-
трели и наконец что-то на самом деле обнаружили.
Так я благополучно симулировал до середины марта.
БУХАРИНЕЦ ВШИВЫЙ
Однажды к нам в палату на несколько дней положили Васю Ря-
бых. Он с восторгом нашептал мне, что беглые уголовники похи-
тили дочь начальника Дальстроя Никишева и заставили её напи-
сать отцу письмо, чтобы он прекратил беспредел администрации
в штрафном лагере. И будто бы дочь посейчас в землянке где-то
в тайге, и если дело не поправится, её зарежут.
– Чему радуешься, Рябой?.. – я дал ему подзатыльник и отвернул-
ся. – Девчонка тут причём? Эх вы, правильные…
– Ты как, сучий потрох, о нас судишь?.. – тихо, но внятно прогово-
рил Вася и, вёртко откинувшись на спину, прогундосил под нос:
Запомнился Ванино порт,
И вид парохода угрюмый.
В холодные, грязные трюмы...
По трапу нас гнали на борт…
Я понял по его интонации: перо мне обеспечено. Это лишь дело
времени.
Через пару дней Кислицин вспомнил про меня: потребовал на до-
прос да ещё среди ночи.
Я не узнал его. Обычно внимательный и уравновешенный, он был
взбешён. Для разговора со мной Кислицин пригласил ещё троих
следователей. По их напряжённым лицам я уныло смекнул: меня
будут бить.
– По тебе черви плачут! – сходу закричал Кислицин. – Бухаринец
вшивый! В Париж пробирался! За инструкциями! А в правотроц-
кистскую партию тебя сам Варейкис принимал? Да ты в политике
разбираешься, как свинья в апельсинах… И кто же умудрился при-
паять тебе пятьдесят восьмую?
Кислицин рассказал следователям, как я пытался одурачить его, и
как он чуть было не попался на мою удочку. Похохотав от души, они
единодушно решили продлить мой срок в штрафном лагере. Лучше
бы эти люди отвели душу как следует и избили меня до полусмерти.
Или даже убили.
В это время ввели Васю Рябых. Нам устроили очную ставку.
– Знаете друг друга? – заорал Кислицин.
– Знаем… – согласились мы.
– Личные счёты между вами есть?
– Нет…– подмигнул мне Вася.
– Тогда, Рябых, расскажи всё, что ты знаешь про историю с лозунгом!
– Говори правду! – не удержался я.
– Молчать! – замахнулся на меня Кислицин.
И Рябых с наглой улыбочкой рассказал, зачем я написал лозунг
и зачем он по моей просьбе ходил к куму, заранее предупредив на
этот счёт паханов.
Нас заставили подписать двести шестую статью об окончании
следствия.
– Сгною обоих!.. – поморщился Кислицин.
В апреле состоялся закрытый суд. Присутствовали два конвоира,
два заседателя, судья, прокурор и государственный защитник. Ког-
да ему предоставили слово, он свернул свои бумаги и торжествен-
но объявил:
– Граждане судьи! Я во всём поддерживаю выводы органов! Ста-
линские органы не ошибаются!
Вася не выдержал и отпустил ему вслед такие слова, после ко-
торых у всех покраснели уши. Я такого мастерства раньше за ним
не знал. Вдохновение прорвалось в человеке. Хорошо выразился
«водопроводчик» Вася.
Через пять минут нам зачитали приговор. Я ждал всего, даже рас-
стрела.
Мы получили по семь лет с отбыванием срока в местах заключе-
ния общего режима.
Это было спасение!..
Отвёл-таки Кислицин меня от штрафного лагеря. Спасибо тебе,
если ты жив. Спасибо в любом случае…
Итак, лозунг про рабство в СССР расценили как контрреволю-
ционный саботаж: статья за мной осталась та же самая, пятьдесят
восьмая, но часть уже почему-то была четырнадцатая, более снис-
ходительная.
Суд длился двадцать минут.
ПОБЕГ ОТСТАВИТЬ
В конце апреля нас отвезли на прииск «Хета» в трёхстах киломе-
трах севернее Магадана. Теперь жил я в большой тридцатиметро-
вой палатке. Она стояла отдельно и была огорожена колючей про-
волокой. Как видно, администрация лагеря помнила про красную
полосу беглеца в моём формуляре, которую я уже неоднократно
успел подтвердить конкретными делами.
В палатке не было полов, зато стояли две печки. Соседи у меня
оказались удивительные – это были верующие, человек двадцать, и
верующие как-то по-особенному. Их здесь все звали «крестиками».
Если спросить у кого из них имя или фамилию, они всегда коротко
отвечали: «Бог знает…». Эти люди еду из рук вертухаев не брали, а
только от арестантов. Перекрестят хлеб, и уже только тогда начина-
ют есть. Конечно, такие люди здесь не выживали.
Вскоре я узнал, что после моего ареста жизнь на штрафной зоне
несколько облегчилась: там заменили начальника и коменданта.
Питание, наконец, улучшилось, всем выдали валенки, бушлаты и
матрацы. Многие связывали эти изменения с тем, что я будто бы
подготавливал восстание. Это было поставлено «правильными»
мне в заслугу. Вася Рябых подтвердил, что воры-законники пореши-
ли теперь повсюду защищать меня от обидчиков, а он лично зла на
меня уже не держит. А вот затея с похищением дочери Никишева
провалилась. Её схрон успели вовремя найти, беглых штыками закололи на месте.
С теплом начался на «Хете» промывочный сезон. Нас, беглецов,
собрали в одну бригаду и водили на работу под усиленным конво-
ем. Кайлом и лопатой долбили мы грунт, возили его тачками в про-
мывочные бутары.
Кормили на «Хете» пусто, а норму требовали уже известные мне
шесть кубов. Однако после больницы и рапопортовских форшма-
ков я первое время катал из забоя одну тачку за другой. В иной
день замерщик своей рулеткой намеривал за мной до девяти ку-
бов. В лагере поначалу часто вывешивали «молнии» о таких моих
трудовых рекордах. Не раз перепадал мне и «стахановский обед»:
вели в отдельную чистую комнату, наливали семьдесят пять грам-
мов спирта, давали белый хлеб и немного мяса.
Только к июню и я начал сдавать. Семь кубов за день, шесть, че-
тыре, три… В конце концов наступил день, когда меня повели но-
чевать в карцер натощак: я не справился с нормой.
Однажды на прииск приехал сам Никишев и зашёл на наш
объект.
– Как работается, ребята?! – отечески крикнул он.
– Ударно, гражданин начальник… – холодно ответили аре-
станты.
– Молодцы! Нажмите ещё на свою мускулатуру!
– На такую? – отозвался Вася Рябых и, раздевшись, показал Ни-
кишеву тонкие верёвочные мышцы на руках. – Ты своих собак в
сто раз лучше кормишь, чем нас!
Начальник Дальстроя не ожидал такого поворота.
– Это что?! Это что за демонстрация?! – Он выхватил наган.
– Не стреляйте! Постойте! – закричали мы в один голос. – Голода-
ем! Одна овсянка! Тачки после неё чугунные!
Никишев нехотя сунул наган в кобуру.
– Бригадир! – громко сказал он, уходя. – Объявите своим людям,
что через неделю питание улучшим. Будет масло, молоко, консервы.
Однако ничто не изменилось ни через неделю, ни через месяц.
Однажды я сел покурить возле забоя и, пригревшись на солн-
це, задумался: пора уходить на волю, пока ещё есть хоть какие-то
силы! Только опять незадача: где взять толкового напарника?
Мимо вёз тачку Вася Рябых. Я пригляделся: кажется, он ещё не со-
всем сдал.
Я решил довериться ему.
Он докатил тачку до бутары и вдруг тихо сказал мне:
– Война, Алёшка!.. С немцами!
Я удивился, не поверил.
– Война… – разнеслось повсюду.
– Война!!! – передало лагерное радио.
И я сказал себе: «Побег отставить!»
Теперь каждый день могли быть серьёзные перемены. Многие
ждали, что нас возьмут на фронт. В том числе и я.
Через некоторое время арестантам действительно устроили мед-
комиссию.
– Ожидайте! Потребуетесь – возьмут и вас бить фашистов! – ска-
зали нам.
Время шло. Поздней осенью лишь три человека потребовались.
Среди них был и один наш лагерный бригадир. За ним приехала из
Магадана легковая машина.
После бани он вышел в военной генеральской форме, и Анцев,
начальник лагеря, отдал ему честь.
Всё лето шли плохие вести с фронтов. Культурно-воспитательная
часть вывешивала газеты, в которых были густо затушёваны сооб-
щения о наших потерях на фронтах.
Однако мы умели читать между строк. К тому же арестанты сво-
ими спинами и желудками чувствовали трудность положения там,
на воле. Работать уже заставляли по двенадцать часов, кормили пу-
стой водой. Лагерная неразбериха и произвол усилились: редкий
день проходил, чтобы конвой кого-то не застрелил. Нашими трупа-
ми они закрывали себя от фронта.
Да мы и сами дружно взялись умирать: голодно, стужа, – так что уже
не стало хватать гробов. За день покойников бывало до тридцати и
больше. Поначалу на них хотя бы надевали чехлы от старых матра-
цев, потом и вовсе стали возить под сопку голяком. Присыпят щебён-
кой, и всей памяти о человеке остаётся колышек с номером дела.
В начале зимы убило в шахте Васю Рябых.
Как ниточка на свободу оборвалась. Я остался один…
Скоро меня определили на Васино место: разбивать кувалдой
земляные глыбы и отвозить на вагонетке к стволу. К этому време-
ни я уже еле таскал ноги. Арестанты недоедали, а староста Борис
Ярославский, лагерный завхоз и завстоловой открыто нажива-
лись. Неплохо чувствовала себя и обслуга.
ЦЕЛОВАНИЕ САПОГ
В ноябре в ночной смене я отравился в шахте газами после под-
рыва лавы. Упал возле стены и корчусь: наизнанку выворачивает,
а рвать нечем.
Увидел меня начальник смены Лимонченко и сунул в лицо сапо-
гом. Два зуба только так слетели. Я залился кровью.
– Почему не работаешь, падаль?!
И я снова целую его сапог. Только много ли надо арестантским
зубам? Были, и нет.
– Гражданин начальник… – прошамкал я. – Не бей… Я газами
отравился… Сил нет…
А тут ещё наскочил начальник конвоя и дулом нагана – в лоб.
– Встать!
Повёл меня якобы в контору, да только по дороге велел свер-
нуть в сугроб. Ясней ясного, зачем.
Я упал перед ним на колени.
В сентябре этот человек на моих глазах всадил пулю в аре-
станта за то, что тот заступил на шаг запретную зону: увлёкся,
обрывая шишки стланика. А в них – орехи, правда, помельче
кедровых. К счастью, раненый выжил. Догадался пальцем зат-
кнуть рану. Так он избежал смертельной потери крови, пока до-
шёл до лагеря.
– Как она, смертушка, страшная на вид?.. – усмехнулся начальник
конвоя.
– Не знаю… – покачал я головой. – Детишки перед глазами стоят!
– А сколько их у тебя?
– Двое.
– Ребята?
– Да, пацаны…
Начальник конвоя, отшагнув, сунул наган в кобуру.
– Хитрый ты, Данильченко! Заговорил меня, а я и остыл! Хотя
тебя по всему следовало пристрелить. Иди вперёд!
Он привёл меня в контору и дал листок, карандаш.
– Пиши, что ежедневно будешь выполнять норму на… сто трид-
цать… пять процентов!
Я писал, стараясь не закапать бумагу кровью.
– И ещё добавь, что в противном случае просишь расстрелять
тебя на месте как злостного саботажника!
Я добавил.
В это время в контору ввалился заспанный начальник шахты. Он
взял мой листок и, прочитав, недоумённо хмыкнул:
– Что тут происходит?
– Да вот Лимонченко велел этого гада застрелить. От работы уви-
ливает, – сказал начальник конвоя.
– Так и надо было стрелять! Зачем приволок сюда?
– Он утверждает, что отравился газом.
– Цацкаться с ними! Лучшие люди тысячами гибнут на фронте
в битве с гитлеровцами! – выкрикнул начальник шахты и покосился
на меня.
– Так может вывести его и того?.. – привстал начальник конвоя.
– У меня под окнами? Раньше надо было думать! Теперь веди в ла-
герь к врачу. Если он не подтвердит отравление, приказываю шлёп-
нуть Данильченко на месте!
– Не промахнусь! – улыбнулся начальник конвоя, как видно, помя-
туя тот свой неудачный выстрел в собиравшего шишки арестанта.
Мы пошли в лагерь. Мне было не по себе: время третий час
ночи, и врач, которого мы сейчас не ко времени разбудим, мо-
жет с досады объявить меня симулянтом. Среди заключённых,
особенно уголовников, действительно было немало премудрых
«косарей».
Мои опасения оказались напрасны. Хотя доктора мы и побеспо-
коили, но он добросовестно осмотрел меня и устало сказал:
– Какой из него работник? Зря вы человека топтали… Он в самом
деле отравлен. И тяжело.
– Живи! – нахмурился начальник конвоя.
КАК МНЕ ЛЕНИН ПОМОГ
Днём, часа в четыре, лагерников загнали в столовую: приехал лек-
тор из Магадана, чтобы вдохновить нас на новые трудовые подвиги.
В докладе он рассказал о тяжёлом положении в стране и призвал
работать для фронта, не жалея сил.
После его выступления поднялся начальник смены Лимонченко:
– Товарищ лектор! Большинство наших заключённых трудятся хо-
рошо. Но есть и такие, как Данильченко. Он сегодня прямо заявил
мне: расстреляйте, но работать не могу! Я думаю, что таких людей
мы не потерпим в своей среде!
Начальник лагеря Анцев ухватил меня за шиворот.
– Встать!
– Заключённые! – с пафосом крикнул Лимонченко. – Этот саботаж-
ник арестован и будет расстрелян! А пока в изолятор его.
Надзиратели набросились на меня. Я не ожидал, что со мной так
поступят, и растерялся. К тому же всё равно оправдываться было
бесполезно. Сколько раз смерть ходила рядом, но на этот раз она,
как видно, добьётся своего.
И я впервые попытался бежать безо всякого плана, наобум, к тому
же у всех на виду. Собственно говоря, это был даже не побег. Я чудом
вырвался и со всех ног метнулся к проходной. Проскочив её, ошале-
ло бросился в темноте к колючей проволоке. Хотел пролезть. Однако
она хватко цепляла меня. Без распорок было не справиться с ней.
А тут уже и прожектора зажгли. По тревоге выбежала охрана.
Рядом ударила пуля – меня заметили с вышки.
Угнувшись, я бросился в ближайшую палатку и забился под нары.
Но это всё равно, что овце в кошаре прятаться. Через минуту в па-
латку ввалились староста Борис Ярославский, нарядчик и началь-
ник культурно-воспитательной части с «летучей мышью».
Посветили по нарам, потом опустили фонарь ниже.
– Вот он, голубчик! – радостно сказал Ярославский. – Вылазь!!!
Начальник КВЧ что было силы ударил меня по голове рукояткой
нагана.
Ночь я в одном нижнем белье просидел на снегу в изоляторе, об-
нявшись с бывшим дивизионным политруком Алексеевым. Он до
утра рассказывал мне про Ленина, про старых большевиков и как
позже Сталин мстительно предал их идеи. Я мало что понимал, но
всё равно разговор помог мне кое-как продержаться.
Ночь, день и ещё ночь пропрыгали мы на морозе с дивизионным
политруком, ожидая расстрел.
Утром заглянул надзиратель:
– На работу пойдёте?
– Ещё бы!!! – закричали мы.
Нас одели, дали горячего супа с камсой, по пайке хлеба и отпра-
вили бурить вечную мерзлоту.
Война продолжалась…
ВОЛЬЗАК И ПРИДУРОК
Хета – по-якутски «ветер». Здесь на прииске горловина, и всегда,
особенно зимой, тянет он что есть силы, несносный и злой. А с дро-
вами на Хете плохо: леса поблизости нет, да и горы голые. Разве что
брусникой подкормишься с них осенью.
И вот однажды сложилась такая ситуация, что вообще стало не на
чем варить еду. Староста Борис Ярославский собрал бригаду, и мы
без конвоя поехали искать дрова. Нам было разрешено ломать не
только старые бутары, но и всё, что попадалось вдоль трассы под-
ходящего для печей.
Стараемся час, другой…
Вдруг я неподалёку увидел на обочине мешок. Встряхнул – мука.
Судя по надписи на мешке, как видно, американская, ленд-лизовская.
– Ребята, живём! – сказал я. – Вечером будут оладьи.
И только мы этот мешок спрятали в сугроб, как на дороге объяви-
лись какие-то двое и, не спеша, направились к нам.
Остановились возле меня. И тут один из них, глядя себе под ноги,
вдруг негромко запел:
Котик сало ел и засалился,
Котик сало ел, замусолился...
По интонации я признал блатаря.
Он сдержанно улыбнулся:
– Что же ты готовым пользуешься, мужик? И следы не заметаешь?
Посмотри на себя – весь в муке! А мы за неё головы подкладывали.
Знаешь, что тебе через это полагается?..
Они достали ножи.
– Нам всё равно терять нечего: мы – вольные заключённые!
Вользак!
В общем, уголовники, да ещё – беглые. Худший вариант. Я почув-
ствовал смерть ближе, чем там, возле ствола шахты, когда началь-
ник конвоя поставил меня в сугроб на колени.
Неужели я перебрал все сроки своей лагерной жизни, и нет у меня
иного выхода, кроме как голяком в вечную мерзлоту? По всем при-
знакам так. Самая настоящая охота на меня началась со всех сторон.
– Ваша мука в целости-сохранности… – сдержанно сказал я. –
А потом на ней никакого адреса не было. Но раз хозяева нашлись –
забирайте!
Они убрали ножи.
– Правильные слова, кореш. Ладно, отсыпь себе мучицы. Эфир и
Ломовой с тобой поделились.
Вечером мы ели в бараке оладьи из американской муки. Кому-то
они на день-другой продлили жизнь. Или лишь растянули муче-
ния?..
Вскоре я познакомился с лагерным портным Цыпкиным, и мои
арестантские дела поправились. Старый смоленский еврей Цыпкин
сидел за троцкизм. В сорок первом его срок кончился, но нашего
портного не отпускали на свободу до особого распоряжения.
Однажды я ему исправил утюг, так он с тех пор часто давал мне то
хлеба, то сахара. Я заметно окреп. А когда охрана застрелила элек-
трика, Цыпкин убедил Ярославского взять меня.
Так стал я лагерным «придурком».
Отмылся в бане, ел теперь не в арестантской столовой горькую
зековскую баланду, а потчевался на кухне из отдельного котла с че-
ловеческим харчем, был хорошо обут и одет. Я, наконец, почувство-
вал себя чуть ли не счастливчиком. Обязанности мне определили
нехитрые – следить, чтобы по всем баракам, служебным помещени-
ям и подсобкам было исправно освещение.
Подкормившись, я по своей инициативе установил паровой ко-
тёл для отопления столовой и больницы, в столярной мастерской
сделал циркулярную пилу. На склад и в караулку провёл радио.
Однажды меня пригласил Анцев и вырвал из лагерного журна-
ла лист, где было записано, будто я отказываюсь работать. А это
смертный приговор. И его могли привести в исполнение в любой
момент.
– Смотри, я спасаю твою жизнь! – сказал Анцев. – Но если ещё
раз подзасекнёшься, пощады не проси.
Так часто складывается арестантская судьба: то смертельная
опасность, то – благодать. А вот Цыпкин так и не дождался для
себя особого распоряжения. В сорок четвёртом году по весне по-
шёл он от безнадёги в лес и повесился…
Анцев в сердцах назвал старика «неблагодарной тварью». Он
очень расстроился, что потерял такого мастера: Анцев через Цып-
кина был на виду перед колымскими начальниками всех мастей и,
особенно, перед их жёнами.
Через некоторое время меня стали даже за зону выпускать без
конвоя. И вернулись мысли о побеге.
В лагерной котельной была маленькая мастерская с верстаком, –
и занялся я из листового эбонита делать портсигар для дороги на
волю. Сам не предполагал, какую услугу со временем окажет мне
эта безделица.
Однажды вошёл в мастерскую Анцев.
– Кому лепишь? – с любопытством покосился он на верстак.
– Ещё не знаю. За табак с кем-нибудь разменяюсь!
Кстати, курильщик из меня был не самый заядлый. А вот в побе-
ге табак может оказать немалые услуги: машину остановить, лодку
выпросить и даже, на худой конец, сбить со следа собак.
– Как закончишь свою штуку – никому не отдавай! – Анцев по-
хлопал меня по плечу. – Я завтра зайду, посмотрю, что получилось
у тебя.
Портсигар вышел великолепный. На крышке из цветных пластмасс
набран вид моря: парусная лодка, кипарисы, горы. К тому же я всё это
отполировал до зеркального блеска.
Анцев пришёл вместе со старостой.
– Закончил?
Я подал портсигар.
Он посмотрел, улыбнулся и положил себе в карман.
«Ах ты, чёрт! – озадачился я. – Плакал мой табачок!»
И ошибся.
Анцев вынул блокнот.
– В хлебе нуждаешься?
– Нуждаюсь, – говорю я с сытым брюхом.
– Табак нужен?
– А как же, гражданин начальник!
– Спирт пьёшь?
Я смутился.
– Пьёт! – поспешно сказал староста.
Анцев написал: «Ларёк. Выдать подателю из моего фонда бухан-
ку хлеба, триста граммов табаку, килограмм сахара и пол-литра
спирта».
Он ушёл. Староста за ним, но уже через минуту вёртко вернулся
и предупредил:
– Чтобы через час спирт был в моём кабинете!
Он был там даже раньше. Иначе наживёшь горя. Я достаточно на-
смотрелся на револьверные стволы у себя под носом.
В декабре сорок третьего меня неожиданно перевели в другой
лагерь.
Выдали на руки формуляр, сухой паёк и велели добираться на но-
вое место попуткой.
Соблазн бежать был велик, но я понимал, чем может уже скоро
закончиться этот отчаянный рывок. Для такого предприятия нужен
серьёзный задел.
По прибытии я сдал на вахте формуляр, а в десять утра явился к
своему новому начальнику.
– Фамилия?
– Данильченко.
– Наконец-то! – обрадовался тот. – Это я тебя выхлопотал к себе
аж через высокие магаданские шишки! Сделаешь мне портсигар, но
чтобы лучше, чем у Анцева!
Сделал.
А вскоре меня за две машины сена взял к себе начальник гаража
Шаров. Я и ему сделал портсигар, даже золотом украсил крышку.
Оно у него водилось.
Однако никому я не сделал лучшего портсигара, чем Анцеву.
Хотя каждый раз старался, зная, что мне грозит, если работа не
покажется моему очередному начальству. Но им она всегда очень
нравилась.
Год за годом я через эти портсигары переходил из рук в руки.
Правда, одному человеку всё-таки отказал. Под предлогом, что руку
молотком неосторожно прибил. Это был Васильев, оперуполномо-
ченный по борьбе с беглецами с прииска «Хета». Немало перестре-
лял он зеков для собственного развлечения.
– Ну, смотри! – пригрозил мне Васильев.
С досады он даже устроил в моей мастерской обыск, но ничего не-
дозволенного не нашёл. В конце концов он бы, конечно, добрался
до меня, однако Анцев заступился.
Между прочим, Анцев благодаря этой безделице, моему портси-
гару, со временем неплохо устроился. Однажды его цацку увидел
тогдашний начальник Севвостлага Жуков. И, не раздумывая, пере-
ложил портсигар в свой карман. Возможность отблагодарить Ан-
цева он нашёл быстро: перевёл с прииска в Усть-Утиную, где был
лагерь, изготовлявший ширпотреб и игрушки. Анцев забрал с собой
старосту Бориса Ярославского, личного повара, сапожника и того
самого знаменитого портного Цыпкина, тогда ещё не приглядевше-
го для себя надёжный сук.
ДУША ПРОСНУЛАСЬ
Через Колыму ежедневно летели эскадрильи американских
транспортников. В Сеймчане они делали посадку, заправлялись го-
рючим. Пароходы доставляли в порт «студебеккеры», укомплекто-
ванные кожаной шофёрской спецодеждой, заокеанские продукты,
ношеные пальто, костюмы и платья. Даже невиданные по яркости
фонари «даймон».
Само собой, всё самое лучшее доставалось лагерному начальству,
а в первую очередь их жёнам. Кое-что, правда, распределяли и сре-
ди вольных. Зекам тоже перепадало, но в основном через обмен,
процветавший одно время на центральной трассе.
У «перекупившего» меня Шарова я стал свободно ездить за зону.
Посылали в основном в Атку, а однажды мы с шофёром Юркой Жид-
ковым отправились в сам Магадан. Юрка из «серых», ни с какой ма-
стью не тёрся, но умел сам постоять за себя. Кличка за ним имелась
Бабай, старик. Юрка был ещё недавно вольнопоселенецем. Это зек,
которому за ударный труд разрешали жить до истечения срока за
зоной вместе с семьёй. Но во время Великой чистки такую роскош-
ную привилегию отменили. Юрку вновь водворили в лагерь, а его
семье пришлось уехать. В общем, ему было что рассказать. В пути
мы не скучали. Даже поспорили, когда же, наконец, закончится вой-
на и Гитлеру – капут!!! Юрка настаивал, что бои будут продолжаться
ещё года два, мне же виделась победа к следующей весне.
Не доезжая до колымской столицы, я попросил Юрку остано-
виться. Невдалеке строился аэродром, и туда на майски зазеле-
невшее поле нагнали сотни заключённых. Среди них могли быть
знакомые.
Так оно и вышло. Стоило мне вылезть из кабины, как какой-то зек
помахал рукой. Подойти он опасался. Я был за зоной, которую аре-
стантам определил конвой. Пришлось подойти самому – не гордый.
Поздоровался, вглядываюсь в доходягу в рваном, обгоревшем
бушлате.
– Узнаёшь?.. – едва сказал он, пошатываясь.
– Не припомню.
– Вронский…
Как я и предполагал, он быстро сдал.
– Хлеба… – пробормотал бывший военспец. – Ради Бога…
У нас были кое-какие запасы в машине. Я сбегал за банкой аме-
риканской тушёнки, прибавил к ней буханку белого хлеба и дал за-
курить.
– Как теперь тебе моя ложь о Колыме? – без злорадства сказал я.
Вронский угрюмо покивал:
– Извини… Я часто вспоминал тебя.
Конвой не дал нам поговорить. Вронского отогнали прикладами.
– Прощай… – строго заплакал он.
В дороге мы узнали, что кончилась война. Это были и радость,
и горе! За то и за другое мы выпили спирта из одной бутылки. Насчёт
радости всё понятно, а вот арестантское горе заключалось в том,
что теперь не оставалось надежды попасть на фронт. И, конечно же,
освободиться. Пусть даже ценой крови. Да и голову лучше сложить
там, чем сгинуть на приисках или лесоповале.
Вновь невыносимо заныла душа: бежать!..
НА ЧИСТУЮ ВОЛЮ
По дороге в Магадан я сознался в своей тоске Юрке Жидкову. И не
промахнулся. По приезде он без всяких проблем достал для меня
целых три комплекта документов.
– Выбирай, мужик….
И я выбрал паспорт, командировочное удостоверение, военный
билет и справку о выезде на материк по болезни на имя Хисматова
Михаила Хисматовича. За десять колымских лет на здешних ветрах
и морозах глаза у меня стали как у якута.
Когда мы вернулись, Жидков собрал мне в бараке на дорогу че-
тыреста рублей и дал две продовольственные карточки. От него же
я получил надёжный адрес в Куйдусуне. И всё это Юрка делал так,
чтобы сторож гаража, старый и опытный осведомитель, ничего не
заметил.
А тот как нарочно зачастил ко мне. Как-то даже принёс бутылку
спирта. Учитывая такую странную щедрость, Жидков посоветовал
мне на всякий случай временно отложить побег, но я уже всей ду-
шой настроился на волю. Готовился как никогда тщательно. Пони-
мал, что это мой последний рывок.
Однажды под субботу двадцать седьмого мая тысяча девятьсот
сорок шестого года Шаров велел мне восстановить электрообору-
дование на двух машинах.
– Откуда его взять, Павел Григорьевич? – сказал я. – На складе
пусто.
– Ничего не знаю! – вспыхнул Шаров. – У меня есть электрик
или нет?
Я тут и предложил:
– Павел Григорьевич, разрешите съездить в Атку. Там у меня дру-
зья. Они всё достанут! И табачку, между прочим.
А в те годы у колымских курильщиков как никогда появились про-
блемы на этот счёт.
– Точно привезёшь? – подобрел Шаров.
– Хоть килограмм.
– Тогда валяй.
Я уложил в мешок хлеб, сахар, селёдку («этапный кит» по-лагер-
ному) и побольше махорки. Но первым делом опустил туда почти
пудовый электромотор. Во-первых, вещественное доказательство
того, что я электрик. Во-вторых, арестантская хитрость: какой же бе-
глец станет таскать за собой такой груз? Значит, действительно еду
по делу. Это получше всяких документов может усыпить бдитель-
ность проверяющих.
Повёз меня снова Жидков. В Атке я по его совету на клочке бума-
ги накарябал записку для начальника гаража: «Павел Григорьевич!
Меня ни за что ни про что задержала опергруппа. Прошу, выручай-
те!». На прощание Юрка заверил, что отдаст записку только тогда,
когда меня хватятся по-настоящему. И не от себя. А скажет, будто бы
ему передал её проездом какой-то незнакомый шофёр. Таким об-
разом мне перепадало выигрыша во времени трое-четверо суток.
За эти дни наверняка доберусь до Куйдусуна.
Простившись с Жидковым, я уже в одиннадцать часов ночи, свет-
лой как день, доехал на попутке до прииска «Горный». Здесь на
бугре выбросил из кузова свой мешок и прыгнул сам. Дальше мне
было в другую сторону.
Оставшись один, я сполна почувствовал, какое трудное дело при-
нял на себя. На что решился!.. Ведь побег с Колымы – это не день и
не два, а месяцы, целое лето опасной дороги.
И что ожидает меня в пути? Где поем? Где заночую?
Никому до сих пор такая затея не удавалась…
Я стал на колени.
«Господи! – встрепенулось во мне. – Вынеси меня из этого ада! Дай
силы и здоровье в пути! Ты знаешь, что я не виновен. Избавь от мук
и страданий…»
В это время невдалеке затарахтела машина. Шла она со стороны
Магадана на Ярославец. Я шагнул вперёд. В поднятой руке – пачка
махорки для водителя.
– Подвезёшь?
– Тебе куда?
– До Аркагала.
– Далеко…
– Возьми хоть до Ягодного!
– А закурить есть?
Я подал махорку.
Через час я ехал мимо своего лагеря и нагнул голову.
Ларьковую и Орутукан миновали благополучно.
Рассвело.
– Сейчас будет проверка, – позёвывая, сказал шофёр. – Докумен-
ты у тебя есть?
– Не дрефь… Найдутся… – мрачно отозвался я.
Мы подкатили к Колымскому мосту. Часовой остановил нашу
машину.
Вначале он потребовал документы у шофёра. Я заранее вынул
свой самодельный бумажник. Среди моих документов самым на-
дёжным была справка о выезде на материк по состоянию здоровья.
Один бывший арестант исполнил её у себя на картонажной фабри-
ке. Эту справку я и подал вначале. У остальных моих документов
несколько неважно обстояло с печатями. Если вглядеться, самодея-
тельность была видна.
Однако сошло. Часовой перелистал мои документы, присмотрел-
ся ко мне. Я выглядел прилично. Перед побегом удалось достать на
складе аэрогеодезистов тёмно-синий комбинезон, прорезиненную
куртку и лётный шлем.
– Можете ехать, – сказал часовой и медленно поднял шлагбаум.
Некоторое время шофёр вёл машину по-над широкой напори-
стой Колымой. С правой стороны реки тянулась бесконечная цепь
высоких гор, как бы отделявших меня от недавней лагерной жизни
со всеми её невзгодами.
Шофёр опустил стекло. Утренний ветерок дотянулся до наших
лиц. Я жадно чувствовал первые часы своей свободы.
В посёлке шофёр забежал поесть в столовую. Он позвал и меня, но
я отказался. Там можно было запросто встретиться с каким-нибудь
знакомым оперативником. Я пошёл на берег реки, умылся, достал
из «беглого» мешка сахар, хлеб и обмакнул их в чистую, как слеза,
воду.
Потом мы снова ехали, и хотелось ехать как можно быстрей, но
моя старенькая попутка большой скорости не развивала. Вскоре
показалось Ягодное, красивый и крупный по тем временам район-
ный посёлок. Был какой-то праздник. На улицах гуляли хорошо
одетые, весёлые люди. Однако и здесь радость была рядом с го-
рем. Увидел я в Ягодном и зеков, которые работали, окружённые
конвоем.
Проехали посёлок, и возле водонапорной башни шофёр сказал:
– Дальше добирайся сам...
Я заплатил ему тридцать рублей и пошёл пешком. Но уже вскоре
на крутом подъёме в гору меня догнал завывавший мотором «сту-
дебеккер». В кузове сидели люди. Я подал им мешок и на ходу за-
брался в машину.
Когда выехали на ровное место, «студебеккер» остановился.
– Кто сел без разрешения? – выбрался из кабины шофёр.
Я соскочил.
– Извините, другого выбора не было. Вы не подвезёте меня?
– Дай закурить!
Махорки я припас предостаточно.
– В Берелёхе купишь «Зубровку», – добавил шофёр.
И мы помчались дальше во всю мощь американского мотора.
Солнце стояло ещё высоко, когда я вкатил в Берелёх. Здесь пой-
ти в столовую я уже не побоялся: отъехали далеко, так что вряд ли
встретится кто из ненужных знакомых.
За обедом мы с шофёром выпили бутылку «Зубровки». У него за-
метно поднялось настроение, и потом всю дорогу он опять держал
хорошую скорость. Лендлизовская техника вполне позволяла.
Километров через восемьдесят я вдруг с ужасом увидел впере-
ди закрытый шлагбаум: оперпост. Но мне и вовсе стало не по себе,
когда я разглядел среди стоявших там людей фигуру того самого Ва-
сильева, которому я отказался сделать портсигар. Гроза колымских
беглецов, оперуполномоченный невозмутимо покуривал.
Я лёг на дно кузова и сделал вид, что сплю. На голову натянул
полу куртки. Вдруг борт качнулся. Сквозь пуговичную петлю куртки
я увидел молоденького солдата. Занявшись проверкой документов,
этот салага всем говорил «вы» и улыбался так, словно мы были его
хорошими знакомыми.
Подав свои бумаги, я тоже невольно улыбнулся. Я был готов рас-
целовать солдатика. Он взглянул на мои документы, на меня и гром-
ко сказал, чтобы слышал шофёр:
– Можете следовать дальше!
Я облегчённо вздохнул. Машина резко тронулась.
Однако ещё не успела она проехать шлагбаум, как вдруг раздался
голос Васильева:
– Стой! Стой, сволочь! Постучите ему!
Шофёру постучали по кабине. Я снова накрылся с головой.
В кузов энергично перевалился Васильев в кожаной тужурке и
сел на корточки рядом со мной. Мне хорошо был виден его про-
филь: толстая шея, медная щека…
…Из расстёгнутой кобуры торчит рукоятка нагана.
Выхватить его?! А что дальше?.. Если Васильев узнает меня, то или
сразу пристрелит или изуродует как Бог черепаху. А потом снова
штрафная, голод, холод, унижения. Хотя какая разница? В итоге всё
равно скорая смерть…
Я сгоряча решил завладеть его оружием. Чего лежать и ждать?
Нет, тут только один выход: свяжу оперативника, а сам попытаюсь
прорваться на машине к Куйдусуну. Там у меня надёжный адрес че-
рез Юрку Жидкова.
Моя рука медленно потянулась к васильевской кобуре. Вот уже
пальцы аккуратно коснулись её лощёной кожи…
…В этот момент «студебеккер» подбросило на ухабе, и опера-
тивник резко откачнулся в сторону. Он пересел на какой-то ящик
поближе к борту. Я выругал себя за малодушие и нерешитель-
ность.
Как поступить теперь?..
Время тягостно тянулось, пока я раздумывал.
– Тормози! Я дома! – вдруг бодро крикнул шофёру Васильев.
Он спрыгнул и ударил кулаком по дверце кабины:
– Свободен!
И как будто он не шофёру это сказал, а мне… Я понял его «сво-
боден!» по-своему. Я действительно почувствовал себя свободным.
Эх, беглец… Только что тебя чуть было головой по кочкам не по-
волокли. Сидел бы, чертынадзе, за колючей проволокой, упирался
рогами и ел лагерную шулюмку, покуда жаба цицку не даст. Так нет,
чистой воли захотелось!
В Аркагал приехали поздно вечером.
Я ночевал в шумном и грязном общежитии для шофёров под рва-
ным одеялом. Но для меня и это был добротный уют. Спал заячьим
сном: боялся, чтобы не объявились с проверкой оперативники.
Рано утром разыскал в здешнем гараже попутку до поворота на
Куйдусун. Она везла по каким-то делам молодую женщину. Я не-
вольно вспомнил Маринку, детишек…
Ехали и на этот раз резво – мне снова попался новенький «студе-
беккер».
– А когда поворот на Куйдусун? – спросил я соседку.
– Только что проехали! – вскрикнула она.
Я на ходу выбросил свой мешок, прыгнул сам.
Машина умчалась. Я запоздало спохватился, что второпях забыл
в кузове прорезиненную куртку. И хотя мне было жаль её, однако
я, в конце концов, решил, что так даже лучше. Многие видели, что я
выехал в ней. А это немаловажная примета, если дадут знать опер-
постам.
Я поднял мешок и пошёл к повороту на Куйдусун.
Там стояла будка, возле неё сидел часовой. Он внимательно смо-
трел на меня. Повернуть назад было поздно.
И я «смело» пошёл ему навстречу.
– Мне на Куйдусун. Эта дорога туда?
– Она самая! – как бы даже обрадовался моему появлению явно за-
скучавший в одиночестве часовой. – Посиди. Будет машина – уедешь.
Я с минуту побыл с ним. Часовой оказался разговорчивый, и хотя
спрашивал у меня всякую чепуху, но и на ней можно было ни за что
погореть.
Я поскорей распрощался:
– Пойду потихоньку. Бывай! А машина меня не объедет.
Действительно, уже вскоре я снова сидел в кабине: на этот раз
лесовоза.
И опять помогла заранее припасённая махорка. Как говорили в
наших краях: никотин везёт максима.
По разговору и повадкам шофёра я скоро понял, что он бывший
лагерник. Работает по найму, так и не получив права выезда на мате-
рик. Но и он, в свою очередь, понял меня ничуть не хуже.
– Колешь льды?.. – усмехнулся шофёр.
Колоть льды, нарезать, рвать когти, – все эти слова обозначали то,
что арестант сбежал из лагеря и теперь блуждает, пробираясь к на-
меченной цели. Таких было немало. Помнится, следователь Петухов
сожалел, сколько эти бродяги могли бы добыть для страны допол-
нительного золота. Неспроста в войну побег стали рассматривать
как политическое преступление со всеми вытекающими послед-
ствиями.
– Льды колишь?! – прицельней повторил шофёр.
Я покосился на него.
– О чём вы? Не пойму…
– Перед кем понтуешь! – усмехнулся он. – Я тебя насквозь вижу.
И ты это прекрасно понимаешь. Только, по-моему, идёшь слишком
смело! Так далеко не проберёшься.
Я на всякий случай решил сразу не сдаваться.
– Вы ошибаетесь! У меня документы в полном порядке. Могу
предъявить!
Шофёр нахмурился.
– Я по «кумам» не хожу, дорожки к ним не протаптываю. А тебе со-
ветую быть осторожней. И желаю от души благополучно добраться
до Хандыги. Другой дороги на Большую Землю отсюда ведь нет?
– Нет… – согласился я.
Вскоре показались штабеля брёвен.
– Мне тут загружаться, – сказал шофёр. – Дальше иди сам.
И я пошёл.
Вначале по дороге, потом на всякий случай свернул в лес. Всё это
время я лихорадочно думал о том, чего я не учёл, готовя побег? По-
чему шофёр так легко распознал меня?.. Видно есть на таких, как
я, особая печать. И она сохранится на мне надолго, если не на всю
жизнь…
НЕЧИСТАЯ СИЛА
Идти по лесу было тяжело: валежины, кочки, болотца, а на спине
пудовая котомка со злосчастным электромотором.
Неожиданно послышался резкий хлопок. Не то, чтобы выстрел, а
так, словно ударили лопатой по воде. Передо мной в трёх метрах
опустилась на сук большая серая птица. Ни дать ни взять нечистая
сила: ушастая, голова с арбуз, глаза – светло-зелёные, огромные.
И смотрит в упор.
Я изрядно испугался. Такая запросто может и на оленёнка на-
пасть. Мало ли что у неё сейчас на уме.
Я отломил от валежины палку.
Птица было улетела, но через минуту вернулась.
Я замахнулся на неё, но она даже не пошевелилась.
Ничего не оставалось, как мне самому уйти в сторону. Только ещё
километра два птица летела следом. Один раз она так низко про-
неслась над моей головой, что я с перепугу зацепил её палкой. Она
отстала лишь тогда, когда я рискнул вернуться на дорогу и приба-
вил шаг.
Не успел километра пройти, как услышал мотор машины.
Поднял руку. И, конечно же, опять с пачкой табака.
– Давай мешок! – крикнули из кузова.
Сразу несколько человек подхватили меня и махом перетащили
через борт.
Мороз пробежал по моей спине.
В кузове плечом к плечу сидели двенадцать энкавэдэшников.
Апостолы Берии.
…Что перед ними та напугавшая меня зеленоглазая птица и во-
обще вся нечистая сила на земле и в поднебесье?..
Машина покатилась дальше, набирая скорость.
Я судорожно ждал роковых вопросов.
Только никто в кузове даже не глянул в мою сторону. Соседи в по-
гонах мирно подрёмывали. Никому не было до меня дела.
Вскоре мы въехали в посёлок Адыгалах, и машина остановилась
возле Управления высадить энкавэдэшников.
– Счастливо! – запросто сказал мне один из них.
Я пробормотал в ответ что-то такое, чего и сам не понял. Так моя
нелегальная свобода уцелела и на этот раз.
Шофёр подвёз меня до гаража. Я узнал здесь, что утром должна
пойти машина на Куйдусун, но это будто бы ещё неточно. Пока она
стоит на ремонте.
Только ждать я уже не мог: в любую минуту могло поступить сооб-
щение о моём побеге. Я решил снова идти на трассу ловить попутную.
Но только вышел из посёлка, как снова увидел на дороге возле шлаг-
баума в будке часового с винтовкой.
Знакомая ситуация, но меня всё же потянуло в тайгу с глаз долой.
Однако я направился прямо к часовому: собака гонится за тем, кто
убегает.
– Помоги сесть на попутку… – собрав всю силу воли, сказал я.
– Предъяви документы! – шагнул ко мне часовой.
Я достал бумажник и подал командировочное удостоверение.
– Паспорт!
Я сник.
Часовой долго смотрел то на его первую страницу, то на меня.
Фото карточка в паспорте была настоящая, но оттиск и печать выш-
ли не совсем удачно.
Долго, очень долго мой паспорт и моя судьба были в чужих руках.
Наконец часовой перевернул первую страницу, и мне сразу стало
легче.
– Что в мешке? – пригляделся он.
Именно ради этого момента, которого, правда, могло и не быть, я
столько дней таскал за спиной пудовый электромотор. Даже нароч-
но прорвал в мешке дырку, чтобы оттуда торчал наружу веществен-
ным доказательством стальной вал якоря.
– Запчасти! – сказал я чуть ли не с вызовом. – Насос отремонтиро-
вать надо.
– Куда едешь?
– В Куйдусун.
Тяжеленный мотор, который по логике вещей не придет в голо-
ву таскать с собой ни одному нормальному беглецу, сработал, как
и было задумано. Он окончательно убедил часового вернуть мои
документы.
УТРО СВОБОДЫ
Невдалеке от будки часового я заметил палатку – колымский ва-
риант постоялого двора. Её хозяином оказался старик-армянин. За
ночлег он брал три рубля.
К ночи в палатку набилось человек пятнадцать. Тем не менее
каждому нашлось по тощему соломенному матрацу и по старому
одеялу.
Я прилёг с нехорошим предчувствием: народ в палатке сошёлся
незнакомый, разношерстный. И вскоре случилось то, чего я боял-
ся. Пятеро постояльцев перепили и начали скандалить с хозяином.
Вдруг один из них выхватил финку и внушительно сказал армянину:
– Ара, ещё одно слово, хорошее или плохое, и я выпущу твои во-
нючие кишки.
Мне удалось уговорить старика на время выйти, а этому с финкой
я как можно спокойней заметил:
– Зачем, друг, ищешь себе несчастье? Ложись спать.
Мои слова, к счастью, подействовали. В голосе у меня уже неволь-
но была матёрая зековская интонация. В общем, всё обошлось без
крови.
Утром я выглянул из палатки: резкое бодрое солнце, развалы яр-
ких облаков и между ними разливанная червлёная синева, почему-
то всегда напоминавшая мне детство, деревню, отца и мать, Льва
Максимовича…
И всё же это было утро свободы. Пусть и нелегальной. Хотя она
по-прежнему была под множеством вопросов, я сейчас ясно по-
чувствовал главное преимущество вольного человека: возмож-
ность идти на все четыре стороны…
Вчерашний часовой маячил возле будки на прежнем месте, но мне
теперь до него не было дела. Я мог пойти, куда захочу!
Так я блаженно рассуждал до тех пор, пока к часовому не подошёл
мужчина в поношенном синем комбинезоне и с овчаркой на поводу.
Оперативник?
Я снова ощутил себя приговорённым к смерти беглецом…
Вот они уже о чём-то говорят, и часовой почему-то показывает
в мою сторону…
Оперативник явно приглядывается ко мне. И пёс его пригляды-
вается.
– Эй, ты! – вдруг кричит опер.
Я размазано улыбаюсь.
– Иди сюда!
Иду.
Часовой почему-то смеётся. По дороге, чуть не сбив меня, проно-
сится «студебеккер». Возможно, это моя долгожданная попутка на
Куйдусун.
Но мне сейчас ни до чего нет дела. Я забыл, кто я такой и почему я
здесь.
ПЁС С ЗОЛОТЫМИ ЗУБАМИ
– Здорово! – простецки сказал он.
Его пёс вдруг зевнул, взблеснув на солнце золотом клыков.
Я однажды слышал о таком кобеле, но считал это колымской леген-
дой. Будто бы начальник режима одного из здешних лагерей завёл
себе немецкую овчарку, «трофейную». Он её щенком из Германии по-
сле победы привёз вместе с контейнером мебели, фарфора и брон-
зовых антикварных вещиц. Пока выхаживал, привязался к псине всей
душой. Цацкался, как с малым ребёнком. А когда она подросла, ве-
лел двум арестантам, которые подкармливали себя тем, что делали
лагерникам коронки и мосты, для пущего шика «озолотить» собачьи
клыки. По части благородного металла проблем у него не было. Будто
бы даже видели у начальника режима портфель, набитый золотыми
коронками, с которыми немедленно расставались зеки, попадая в
его лагерь. Одним словом, он отсыпал арестантам-умельцам «жёлтых
семечек» из своего запаса, сколько нужно.
И они постарались. Скрутили собаку, сделали оттиски, а через три
дня она уже щеголяла блатарским золочёным оскалом. С непривыч-
ки к коронкам пёс первое время не совсем закрывал пасть, будто
хвастался: вот, мол, смотрите, какой я фраер!
Не знаю, он ли сейчас прыгал передо мной или это уже такая мода
пошла у энкавэдэшников, однако я оторопел перед
золотозубым псом, как перед начальством.
– Нам надо поговорить, – сказал оперативник.
– Говори… – вздохнул я.
– Пойдём за палатку.
– Говори здесь! – насторожился я.
– Там будет удобней.
Мы пошли.
Я невольно старался держаться подальше от собаки. Пока шагали,
он попросил у меня закурить. Мы свернули по цигарке из моего та-
бачка, приготовленного для побега.
Оперативник пытливо покосился на меня:
– Комбинезон у тебя хороший. Махнёмся?
Я наконец понял, что к чему, и смело глянул ему в глаза:
– Иди своей дорогой!
Такого ответа он не ожидал.
– Не даром прошу! Получишь додачу. Свой отдам взамен. Со-
гласен?
Я покосился на золочёные клыки:
– Если я тебе откажу, наверняка моей заднице придётся их отпро-
бовать?
Оперативник усмехнулся:
– Собака не моя. Это цацка нашего начальника режима. Отведать
зековского мяса ей одно удовольствие.
Я напрягся.
– Я не зек. Возвращаюсь по пересмотру на материк. Предъявить
документы?
– Снимай комбинезон! – уже настойчивей повелел он.
Собака как поторопила меня острым золотым взблеском.
– Не пойдёт…– вдруг точно нашло на меня. Такие приступы вне-
запного упорства я периодически замечал за собой. И чаще всего
они почему-то случались в самый неподходящий момент.
– Смотри, тебе видней… – глухо сказал оперативник.
Он ушёл, а его слова засели во мне. Отныне ещё одним человеком
стало больше, который считает, что я его должник. И долг мой нема-
лый. Я задолжал ему по колымским законам ни мало ни много свою
арестантскую жизнь.
После полудня наконец удалось остановить попутку. Однако от
табака шофёр отказался:
– Свой имеется. Так что топай пешкодралом.
И денег не взял.
– У меня их куры не клюют.
Тогда я протянул ему портсигар. Такого изящного у самого началь-
ника Дальстроя не было. Жаль, конечно, было с ним расставаться,
но я не мог медлить.
– Лезь в кузов, – самодовольно улыбнулся шофёр.
Следом за мной неожиданно забрался и оперативник с золото-
зубой овчаркой. Мне стало тревожно. Ехали, не глядя друг на дру-
га. С минуты на минуту я ждал для себя самого худшего и был на-
стороже. Вдруг он решил свести со мной счёты, не откладывая на
потом? Нет, так просто я не дамся. Сил у меня теперь достаточно и
на него, и на собаку.
Ехали небыстро: дорога оказалась плохая, к тому же шофёр то и
дело выскакивал с ружьём стрелять уток. Случалось, что он за оста-
новку убивал штук до десяти.
Под вечер мы остановились, развели костёр и сварили добычу в
ведре. У шофёра оказался спирт, и он угостил нас.
Ночевали в каком-то заброшенном домике. Тот стоял на косогоре
возле дороги. Мы наломали половых досок и разожгли невесть как
уцелевшую здесь самодельную буржуйку.
Когда расшуровали её докрасна, подъехала ещё одна припозд-
нившаяся машина, и в ней оказались три женщины. Назвались они
офицерскими жёнами, но с виду были самые настоящие спекулянт-
ки. Хотя и то, и другое совместимо.
Снова появился спирт. Однако меня одолел сон, и я пристроился
возле печки. Рядом лежала овчарка. Блики огня попадали на её зо-
лотые клыки, и лучше бы мне этого было не видеть…
… Во сне собака гонялась за мной, дыша огнём из пасти…
Я мучительно стонал, но шофёру и оперативнику было не до меня:
они напоили женщин, потушили коптилку, и у них начались свои
охи-вздохи.
На рассвете нас разбудил протяжный рёв бурого медведя. Запо-
здало проснувшийся от зимней спячки косолапый душераздираю-
щими рыками прочищал свои лёгкие. Явно это был матёрый самец
килограммов под семьсот и длиной метра три.
День выдался на редкость тёплый и солнечный. На постах машину не
задерживали. Видели, что в ней едет оперативник с овчаркой. Его зна-
ли, и до самой Индигирки мы домчались без остановок. Здесь я слез.
Прощаясь с хозяином золотозубой овчарки, я всё-таки уступил
ему свой комбинезон. Не так будет жалеть, кого упустил из-под са-
мого носа, когда вскоре по трассе передадут мои приметы.
Он в знак благодарности налил мне полбутылки спирта.
Мост через реку снесло полой водой. Я нашёл перевозчика, и он
взял с меня трёшку.
На той стороне я вначале шёл лугом, глотая комаров, потом на-
чался лес. Спустившись в балку, увидел на дороге молодую женщи-
ну с двумя полными вёдрами. В них было молоко.
Поздоровавшись, я попросил попить.
– Пей досыта, дяденька… – мило улыбнулась она.
А я уже и вкус молока забыл. Попью, отдохну и снова пью. Литра
три в меня поместилось. В общем, поблажило. Точно у себя дома в
деревне побывал.
До Куйдусуна оставалось шесть километров.
Шёл я их резвее резвого. В конце пути зарослями лозняка осто-
рожно добрался до нужного дома. Его приметы Жидков перед рас-
ставанием описал мне в подробностях.
– Бе-жал бродя-га с Са-ха-лина-а…– постучав, негромко запел я.
– Кто там? – настороженно спросил женский голос.
– Алексей! Данильченко! – с радостью назвал я своё настоящее
имя и фамилию.
– Сейчас разбужу мужа…
Тот тоже, подойдя к двери, сдержанно поинтересовался:
– Кто ты?
– Бежал бродяга с Сахалина, а я с Колымы.
– Ты Лёшка?
– Я, открывай, не бойся.
Из дома вышел Саша Ситник, мой бывший сосед по лагерным на-
рам. В сорок третьем он освободился и теперь работал здесь с гео-
логами по вольному найму.
Мы прошли в маленькую комнату. Саша поставил передо мной
холодную тушёную картошку с олениной. Я ответил ему, выставив
спирт оперативника с золотозубым псом. Мы во благость закурили
моего табачку. Он ещё не весь вышел. С табаком я не просчитался.
Только задушевного разговора у нас всё равно не получилось.
Чувствовалось, что Сашиной жене не по душе моё появление. Она
в своё время была осуждена за опоздание на работу и пять лет от-
мотала электриком на заводе в Орутукане. После победы освободи-
лась по амнистии.
Саша коротко объяснил мне, как себя здесь вести.
Под утро его жена разбудила нас. Я прокрался в лес и дотемна
просидел в зарослях стланика.
Вернулся к Ситнику ночью, и была баня, и был снова спирт.
– Только, гляди, не пой!.. – предупредил Саша.
Я не пел. Мне было не до песен.
В Куйдусуне я прожил три дня.
За это время Саша устроил меня в геологическую экспедицию, ко-
торая уезжала в Оймяконский край.
Шаг за шагом приближался я к Хандыге.
Дорога туда шла через горы. Её прокладывали лагерники, кото-
рые тысячами остались навсегда в здешней вечной мерзлоте.
Гробовой край.
В пути мы охотились на куропаток и горных баранов, часами лазая
по скалам и безрезультатно пытаясь подстрелить их.
На высоте погода переменилась. Перевал Яблочный оказался за-
вален сугробами. Лишь далеко за полночь мы добрались до неболь-
шого посёлка и остановились в придорожном доме.
Хозяин нелегально делал бражку и продавал по пять рублей за
кружку.
Выпил и я. Бражка оказалась вкусна и пьяна, но от неё сильно бо-
лела голова.
Под утро ещё одна геологическая партия набрела на наш дом.
Бражки хватило всем. Откуда-то появилась бочка свежей форели.
Мы развели во дворе костёр, достали жаровни.
Такой вкусной рыбы я никогда не ел. Как потом выяснилось, фо-
рель водилась неподалёку в озере явно вулканического происхож-
дения.
С геологами, которые присоединились к нам, оказался мой прия-
тель Паша Коломийченко. Освободился он давно, но его, как и мно-
гих, до сих пор не отпускали на материк через какую-то секретную
инструкцию.
Паша понял, что я в бегах, и дал мне на дорогу триста рублей. Мы
кое о чём потолковали: он в свою очередь подумывал летом бежать
отсюда к себе на родину в Краснодар.
Начальник нашей экспедиции, подвыпив, подозвал меня:
– Хисматов, я вспомнил, что видел тебя раньше! В бухте Амбарчик.
Только у тебя вроде была тогда другая фамилия… Как это понять?
В бега ударился?
– Я освободился по пересмотру с выездом на материк, – чётко ска-
зал я.
– Покажи документы! – Он протянул ко мне руку.
– А зачем тебе? Ты не оперативник.
– Я твой начальник!
Я обнял его:
– Не порть себе праздник.
Он недовольно засопел, но отстал.
Больше мы не говорили.
Утром начальник экспедиции ушёл с партией на север, но без
меня. Я на попутной машине поехал дальше на запад.
Шофёр, парень молодой, а пригляделся ко мне и тоже всё понял:
– Ты, земеля, дальше Хандыги не проберёшься. Попомни моё сло-
во… – зевнул он. – Там тебя заведут, куда следует, и заставят сыграть
на рояле. В Хандыге, земеля, каждого залётного проверяют под ми-
кроскопом. В общем, обратно ты вернёшься гораздо быстрей!
Я знал и без него, что Хандыга – самое трудное испытание. Это
граница Колымы. Там, если что заподозрят, ни один мой документ
не поможет. Будут держать до полного выяснения: наведут все
справки, возьмут отпечатки пальцев…
– Жаль тебя, дядя! – толкнул меня локтем шофёр. – Большую дорогу
проделал! Так и быть, дам тебе адрес моего земляка с Белой Церкви.
Ваня Бельский. Он посадит тебя на пароход. Только не проговорись
ему, что ты зек.
– Откуда это видно, черти полосатые?! – взорвался я.
– Ты очень явно при встрече с охраной воротишь морду! – засме-
ялся шофёр.
Во второй половине дня мы миновали перевал. Я сразу почув-
ствовал, как легко здесь дышится. Воздух в этих местах совсем не
такой, как по ту сторону гор, на Колыме. Но это ещё не воздух на-
стоящей свободы…
Последние шестьдесят километров до Хандыги дорога была ши-
рокая и ровная. Вместо привычных для меня лесов и гор вокруг раз-
вернулась равнина, зеленели хлеба. Река Алдан разлилась вширь на
многие километры, затопив пойменные деревья по самые макушки.
Через час я был на месте. Не знаю почему, но по улицам Ханды-
ги шёл смело. Даже вывеска на здании Управления внутренних дел
меня не смутила.
Иван Бельский жил на окраине. Я безошибочно нашёл его дом, по-
белённый снаружи и изнутри, как украинская хата.
Я передал Ивану привет от шофёра, который подвёз меня и вы-
ручил с адресом.
Он обрадовался, и вскоре я уже ел борщ с олениной. Неужели у
них другого мяса здесь нет?
Чтобы Иван не подумал, будто я в бегах, мне пришлось пойти на
хитрость. Я сказал, что хочу найти работу в Хандыге. Однако Иван,
рассказав про трудное здешнее житьё, сам посоветовал мне ехать
обратно домой. И пообещал посадить на пароход до Якутска. У него
есть знакомый капитан, который зимовал в Хандыге, и меня возьмут
матросом.
Я просидел у Ивана пять суток.
За это время капитан успел разбить свой пароход о скалу у Охот-
ского Перевоза и утонуть вместе с экипажем.
Я загрустил. Жить здесь дальше было небезопасно.
На шестой день утром сквозь сон я вдруг отчётливо услышал ту-
гой гудок парохода. Дом наш всего в ста пятидесяти метрах от Ал-
дана.
Я выбежал.
Невдалеке шлёпал плицами пароход с двумя баржами на буксире.
Я бросился к реке.
– Капитана!! – кричу. – Капитана!!!
Он вышел на палубу.
– Возьмёте матросом?!
– Команда полностью укомплектована… – сдержанно сказал тот
и махнул молодой женщине, которая стояла на барже возле будки. –
Надя! А тебе не нужен матрос? Ты одна, а плыть нам не близко.
– Кого вы хотите дать мне?.. – озорно улыбнулась Надя.
– Вон танцует на берегу! – махнул капитан в мою сторону.
Надя весело пригляделась.
– Был бы хуже – отказала. А такого соколика – возьму! – от души
засмеялась она.
– Договорились! – сказал капитан. – Подай ему баркас.
Я растерялся.
– Мне ещё надо сбегать за вещами! Тут рядом! Три минуты. Я у
Вани Бельского живу.
Они его знали и согласились.
– Только скорей, а то уйдём!
Я побежал, спотыкаясь о кочки, однако с полпути вдруг вернулся.
Документы со мной, а остальное – пропади оно пропадом!
Так я, наконец, расстался со своим пудовым мешком.
Пароход бодро дал гудок и пошёл вверх по Алдану.
Мы плыли до Угольной. Шкипер Надя Кирьянова устроила меня в
тёплой и уютной каюте. Я снова представился Михаилом Хисмато-
вым. А потом мы долго разговаривали за чаем. Был он по-северному
без сахара и очень крепок.
В Угольной на двадцать дней стали на якорь. Ждали, пока спадёт
вода.
Делать на барже было нечего: разве что я изредка мыл полы и от-
качивал воду. Однажды к нашему борту пристал на лодке какой-то
мужчина и, вроде меня, попросился в матросы. Из документов у него
имелась лишь справка об освобождении из Верхоянского лагеря.
– Василий… – сухо представился он.
– Михаил, – сказал я не намного радушней.
По всей видимости, одно имя соответствовало другому своей
правдивостью.
Только добрая Надя и «Василия» оформила матросом. Более того,
первую же ночь он провёл в её каюте. Одним словом, они сошлись:
стали жить как муж с женой. Она сразу повеселела, а её обеды за-
метно повкуснели.
Через несколько дней утром мы наконец вышли на большую воду:
река Лена. Пароход повернул вниз против течения, и наша скорость
резко снизилась. Рулевой старался держаться ближе к берегу. Так
что иногда нависшие над водой лозы задевали баржи.
Вечером до нас вдруг донеслось:
– Человек за бортом!!!
Оказывается, на пароходе были заключённые. Один из них
и прыгнул в реку. Заросли лозняка помогли ему быстро скрыться.
Три конвоира сели в лодку. За ними скакнула собака. На берегу, не-
долго повертевшись, она взяла след и потянула конвоиров в лес.
Пароход стоял больше часа, однако поиски ничего не дали.
Мы уже снова плыли, когда ко мне вдруг подошла Надя. Лицо на-
шего шкипера было встревожено. Хотя мы были одни, она загово-
рила шёпотом:
– Миша, он у нас в каюте…
– Кто – он?
– Который с парохода прыгнул… Что будем делать?
Мне такая новость не понравилась. Наверное, хватит для нашей
баржи и двух бегляцов – меня с Василием. Хотя Бог троицу любит…
И я сказал:
– Надо помочь…
– Согласна… – вздохнула Надя. – А на Васю, не беспокойся, можно
положиться. Он тоже не против. Однако мы с ним решили посове-
товаться с тобой.
– Спасибо за доверие…
Она повела меня в свою каюту, где возле печки на корточках си-
дел мокрый, как хлющ, молодой парень. Был он, согласно лагерно-
му стандарту, бледный и очень худой. Ко всему с виду неряшливый
и глуповатый.
– Ты прыгал? – строго сказал я.
Парень сжался.
– Как же тебе удалось?
– Конвоир отвернулся… Прикуривал. А лозы нас по рукам хлещут.
Я давно ждал этого момента. Пока они останавливали пароход, за-
лез к вам… Помогите! Жизнью отплачу!
– Как же будем тебя звать? – присел я рядом.
Парень нахмурился. Мне была понятна причина его задум-
чивости.
– Миша… – наконец тихо сказал он.
– Тёзка, значит! – усмехнулся я. – Ладно, устроим тебе берлогу.
– Покормите…
– Не забудем.
Мы дали ему поесть, и я по старому своему опыту упрятал «Мишу»
в тайник за углём.
Просидел он там недолго. Часа через три наш беглец вылез.
– Заметят с парохода! – предупредил я.
– Здесь мне легче… – признался он. – А там, в темноте, так и жду,
что вот сейчас войдут и схватят. Да и в вас я не особенно уверен…
Вдруг дунете?
Я не оскорбился. Напротив, поразмыслив, решил, что он по-
своему прав. За беглеца давали литр спирта или пуд муки, а это не-
мало по здешним меркам. Не всякий устоит перед таким соблазном.
Светлой ночью пришли в Якутск.
У пристани теснились пароходы, баржи и карбозы. Здесь в суете
«Миша» исчез, прихватив наших продуктов столько, сколько мог
унести. Добрался он и до старательно припрятанного Надей спирта.
От Василия, само собой.
Она расплакалась, но я ничего другого и не ждал. По-моему, всё
закончилось даже гораздо лучше, чем могло бы.
Утром мы с Василием подрядились разгружать соседние баржи,
а, подзаработав, пополнили свои запасы муки, чая и сахара. У меня
снова появились деньги, и я соблазнился сходить в город на рынок:
ноги соскучились по твёрдой земле.
Здесь со мной случилось что-то странное… Рынок был огорожен,
и мне с первых шагов вдруг отчаянно показалось, будто это – запад-
ня!! Сейчас заломят руки и потянут в милицию…
Я бросился назад и забился в трюм. Меня ещё долго колотило…
На другой день решился прогуляться по городу ещё раз. И вот
вижу на столбе объявление: набирают рабочих. В том числе и элек-
триков.
Я не удержался и пошёл по адресу.
Разыскал нужный дом, поднялся, как и было указано в объявле-
нии, на второй этаж. А там за столом сидит майор в слишком знако-
мой мне форме. Чего угодно ждал я, только не этого. Сразу стало не
по себе.
– Садитесь, пожалуйста, – сказал майор.
– Вам требуются рабочие?.. – выдавил я.
– А какая у вас специальность?
– Электромонтёр.
– Вы семейный или одинокий?
– Одинокий…– вздохнул я и мысленно сказал сам себе: «Прости,
Мариночка».
– Вот и хорошо! – обрадовался майор. – Такие нам нужны! Давайте
ваши документы.
Я судорожно напрягся.
– А в какое место вы набираете?
Майор широким жестом показал на карту за своей спиной:
– Дальстрой, Колыма. Места там очень хорошие, богатые. А какие
заработки на золотых приисках! Уедете оттуда героем Севера! На
всю жизнь обеспечите себя материально.
Я заметно вспотел.
– Хорошо, спасибо, только мне надо посоветоваться с невестой…
В этот раз я бежал на баржу значительно быстрей, чем недавно
с рынка.
В Якутске мы простояли две недели, а потом была долгая дорога
до Киренска, родины Нади.
Плыли весело, сытно. Часто купались. Вода уже потеплела и стала
прозрачной. За рекой, сколько глаз видит, тайга и тайга, покрытая
лёгкой сизой поволокой. За день только один-два посёлка попадут-
ся на берегу…
Однажды нам предстояло пройти возле маяка самое узкое место
с быстрым течением. Пароход остановился, набирая полные котлы
паров. Потом он по одной тянул баржи мимо отвесных трёхсотмет-
ровых берегов жёлто-красного цвета. Тем не менее порой казалось,
что он не продвигается, а шлёпает плицами на одном месте. Кочега-
ры едва справлялись, чтобы не упустить пар.
Север словно бы не хотел меня отпускать…
Я с ненавистью глядел на угрюмые скалистые берега. Обжившие
их птицы кричали так пронзительно, что ничего не было слышно.
Наконец самое страшное осталось позади. Пароход дотянул нас
до Киренска. Нам объявили, что дальше баржи не пойдут. Надя и
Василий остались в городе. Когда мы прощались, я узнал, что Кирь-
янова тоже была в лагерях. Она лишь недавно освободилась из за-
ключения и впервые вернулась домой…
Я пошёл в контору за расчётом.
Однако вместо зарплаты мне дали назначение на баржу А-47 до
Усть-Кута. Это меня устраивало.
Василий попросил, чтобы я при возможности заглянул в Иркут-
ске к его сестре и рассказал о нём, что знаю. Я пообещал, хотя не
был уверен, что меня не схватят раньше, чем я смогу выполнить его
просьбу.
На новой барже я снова встретился с беглецом «Мишей». Он был
родом из Махачкалы и тоже пробирался домой. Про спирт и про-
дукты, украденные у нас, я разговор заводить не стал. Колыма по-
зади. Я надеялся забыть про неё, про всё, что было связано с ней.
Но это мне так и не удалось. И, наверное, не только мне.
«ПЯТЬСОТ ВЕСЁЛЫЙ»
До Иркутска я мог добраться только пароходом. Ждать его при-
шлось два дня. Я ждал с билетом в кармане. Денег только на него и
хватило, так что ночевал в стоге сена. Когда особенно донимал го-
лод, рыл картошку на огородах, пек её на костре.
Но вот, наконец, под ногами палуба парохода, и я плыву по Анга-
ре. На протяжении всего пути мы не раз видели на берегу корена-
стых, смуглявых парней: пленные японцы.
– Ну что, вояки!! – весело кричали им пассажиры. – Хотели нашу
землю по Урал оттяпать?! Вот мы и дали вам право на труд до самого
Урала! Вкалывайте! Чего-чего, а работы у нас сейчас на всех хватит!!
Слышать такое мне было не по себе… В судьбе этих парней я ви-
дел и свою.
В Иркутске на Рабочей улице без проблем разыскал Васину сестру
Ирину. Кажется, она только что плакала. По крайней мере, вид у неё
был именно такой.
Я рассказал про наше с Васей плавание, и снова начались слёзы.
Наконец я понял, что эта женщина плачет над своим горем и только
ждёт, когда я закончу, чтобы поделиться им.
– У вас есть жена?.. – спросила Ирина, нервно покачивая люльку.
– Маринка… – сказал я.
– А дети?
– Есть.
– Спасите меня! – неожиданно вскрикнула она. – Ах, что же де-
лать? Хоть вешайся… Во время войны я получила похоронку на
мужа и со временем сошлась тут с одним… Он завскладом, а мне
самой с тремя детьми, ох, как трудно! Теперь узнаю: муж жив! Недав-
но приехал… А у нас с этим ребёнок… Вот вы мужчина: рассудите!
Я был готов заплакать вместе с ней: представил на её месте себя и
Маринку. Кто знает, возможно, у нас всё будет ещё сложней. Так что
мои слёзы впереди...
Ничего не посоветовав Ирине, я ночевал в сарае. Мне было хоро-
шо и уютно.
Утром отправился в город насчёт работы: ведь денег на дорогу
не было.
Позвонил в электроцех мясокомбината. Скоро ко мне вышел глав-
ный энергетик, повёл с собой, угостил колбасой. Кажется, он увидел
во мне неплохого специалиста. Назавтра по его записке меня без
особой волокиты оформили в отделе кадров, выдали двести пять-
десят рублей аванс и определили место в общежитии. Комендант
предупредил меня, что надо прописаться в трёхдневный срок.
Я, сколько мог, оттягивал, но он раз за разом напоминал. А потом
вдруг прямо заявил:
– Сегодня без отметки в паспорте не пущу на порог!
Как в тумане пошёл я в милицию. Поднялся по ступенькам…
Вот и дверь, которая мне нужна. Да только слышу рядом в каби-
нете крик:
– Признавайся во всём!! Посажу, сволочь!
Я обомлел: столько рисковать, столько сил потратить, чтобы вы-
рваться с Колымы, а сейчас самому лезть как кролику в пасть удава?
Тут не дураки сидят. Малейшее подозрение – и я схвачен. Куда меня
черти несут?!
Из милиции я прямиком пошёл на вокзал.
В это время как раз подоспел «пятьсот весёлый» – так называли
товарняк, которым ездили те, кому не удалось достать билет на пас-
сажирский поезд.
Я залез в первый попавшийся вагон.
ЗАЯЧЬЯ СВОБОДА
Красноярск, Омск, Челябинск, Курган…
Дорога была голодная, – у меня украли последние деньги. Так что
когда я однажды среди ночи нащупал в чужой корзине хлеб, а в гор-
шочке свиной смалец, руку сдерживать не стал. Да и не сдержать
было её. Итак, я потихоньку съел весь хлеб и половину сала.
Утром поднялся шум. На меня все стали коситься, а в конце кон-
цов решили ссадить с поезда. Я расплакался, и это помогло. Народ
притих. Кто-то даже сунул мне в руки шмат сала.
Поезд словно потянул быстрей!
Наконец добрались до Мичуринска. Здесь пересадка на Воронеж,
но поезд на родину ждать двенадцать часов.
От греха подальше я ушёл ночевать в степь. Вдалеке увидел ко-
стёр и побрёл на огонь. Тут-то и напали на меня собаки. Будто ла-
герные псы наконец достали беглеца. Не хватало только того, с зо-
лотыми зубами.
Я отбивался от них кулаками и ногами, пока не подбежали два по-
жилых цыгана.
– Зачем, добрый человек, пришёл к нам?
– Заблудился…
Они накормили меня, положили ночевать у костра, а утром дали
немного денег.
В Воронеже я был на другой день.
На последние два рубля побрился в привокзальной парик-
махерской, отстирал рубашку, но всё равно чувствовал себя неуют-
но. Многие здесь знали меня. Ото всех вовремя не отвернёшься.
Так что уже скоро встретилась знакомая раздатчица из наших ва-
гоноремонтных мастерских, теперь ставших заводом имени Тель-
мана.
– Ох, Алёшка?!
А я и забыл это имя: Михаил да Михаил. Хисматов к тому же. Стал
им по-настоящему, сроднился. Алёшка же Данильченко будто бы
пропал невесть куда. Наверное, по-прежнему мается в лагерях. А на
воле вольной Хисматов.
– Как же у тебя жизнь сложилась!.. – и заплакала.
Я понял, что тоже сейчас заплачу, и негромко завёл родную мне
песню про бродягу, бежавшего с Сахалина. Это помогало останав-
ливать никчёмные слёзы.
– А ты ещё и поёшь?.. – обняла она меня. Я уже и забыл, что такое
женские руки и тепло.
– Могу даже станцевать… – нервно усмехнулся я.
В тот же день мне повезло оформиться электриком в гараж экска-
ваторного завода имени Коминтерна. Мне выдали хлебную карточ-
ку. Это было хорошее подспорье. На рынке буханка мякины стоила
сто двадцать рублей.
К вечеру я снял неподалёку угол в подвальной комнатке. Раньше в
ней располагалась кочегарка. Стойкий запах угля напомнил мне па-
роход «Мироныч». По тому времени моё новоселье в любом случае
было удачным. Город стоял в руинах, и с одного конца до другого
просматривался насквозь. Моё окно, между прочим, выглядывало
из-под земли на здешний острог.
Я стал писать в Уссурийск одно письмо за другим. Месяц за меся-
цем… Само собой, письма сочинял конспиративные, от имени Хис-
матова. Конечно же, открытым текстом в них ничего не говорил.
И всё равно понимал, что навожу на себя органы, но остановиться
не мог.
А по ночам выл от ужаса: то гонятся за мной во сне конвоиры, то
псина золотозубая рвёт.
И всё же это была свобода. Пусть и заячья.
Год прошёл, другой начался, а ответа от жены не было. В конце
концов, стало казаться, что я вообще никогда его не получу…
А однажды подошла ко мне рассыльная директора завода:
– Товарищ Хисматов! Вас на проходной ждёт какой-то военный!
Я точно ростом ниже стал. Просто-таки от горшка два вершка. Так
бы в какую щель и забился.
«Шалишь, брат! Я воробей стреляный! – пронеслось в голове. – На,
бери меня!»
Прихватив инструмент (пригодится зарабатывать на жизнь в бе-
гах), я бросился к забору и перемахнул на ту сторону.
Теперь куда?.. Я огляделся и вдруг отчаянно почувствовал, что нет
больше сил скрываться…
И тут потянуло меня посмотреть, какой такой военный интере-
суется мной. Подкрался со стороны улицы к проходной, приник к
окну, но стекло оказалось мутное. И толком разглядеть ничего не
удалось. А тут знакомый слесарь идёт с завода.
– Что за мужик отирается у вертушки? – спросил я.
– Офицер вроде.
– Танкист? – хитрю.
– Нет, госбезопасность.
И показалось мне, что ещё немного и я сам из себя выскочу, сам
от себя спрячусь.
– Он за тобой! – добавил слесарь. – Чего ты здесь топчешься? Ему
свет надо подвести к дому. Человек только из Германии приехал!
Я со всех ног бросился за когтями.
В этот день я заработал пятьдесят левых рублей и распил бутыл-
ку янтарно-смуглого коньяка «Ереван» с майором госбезопасно-
сти, «смершем». Коньяк был хороший, крепкий, пятидесяти семи
градусов, но настроение поднял ненадолго. Я всё время думал про
Маринку и свои безответные послания. Всё время мысленно искал
такие слова, чтобы жена на них наверняка ответила. В общем, так
забил себе голову, что однажды попал в гараже под высокое напря-
жение и две недели отлежал в больнице.
В это время и пришло первое письмо от Маринки.
«Здравствуй, родной мой котик! – писала она. – Не думала и не
гадала, что ты жив и ищешь свою семью. Считала, что нет тебя уже
в этом мире. Скажу правду: я вышла замуж. Если ты меня простишь,
прилечу к тебе на крыльях! У меня дом из четырёх комнат, крыт же-
лезом, потом же корова. Только всё продам, соберу тысяч тридцать
и приеду!»
Я побежал на почту и дал «молнию»: «Немедленно собирайся вы-
езда Воронеж». В тот же день стал заготавливать уголь, дрова. На
последние деньги купил подержанный габардиновый костюм, фе-
тровую шляпу, притащил к себе из соседских развалин ещё одну
кровать, чудом уцелевшую там – никелированную, с двойной пан-
цирной сеткой.
Однако с тех пор от Маринки целый месяц не было ни строчки.
Я волновался, и какие только мысли не лезли мне в голову: не со-
стоялась моя воля! Я ведь бежал к семье. Значит, мой срок продол-
жается? Выходит, что так, только ни один прокурор этого не зачтёт.
Начал писать ей каждый день. Несчётное число раз тратился на
телеграммы. И в конце концов как вырвал у неё ответ. Однако он
неприятно насторожил меня своей краткостью: «Нашла покупателя!
Целую тебя несчётно, родной мой!». А чуть позже пришла от Марин-
ки новая весточка, после которой у меня окончательно опустились
руки: «Зачем мне бросать живое и искать мертвоё? Слёз я и так про-
лила немало. Если мы с детьми тебе нужны, приезжай к нам сам. Ты
без хозяйства, продавать тебе нечего. Снимешься налегке. Это моё
твёрдое и последнее слово. Целую тебя, любящая Маринка».
И я как пьяный пошёл к начальнику милиции с заявлением, чтобы
мне выдали разрешение на въезд к семье в Уссурийск.
– Виза будет дней через двадцать. Раньше не надоедайте! – сказал он.
– А почему так долго?! – до наглости осмелел я.
– Будем делать необходимые запросы, наведём справки. Для это-
го потребуется время.
– Мне надо ехать немедленно! Или никогда! – нашёлся я и забрал
назад своё заявление.
Одним словом, и рада бы душа в рай, да грехи не пускают.
А на следующий день меня арестовали.
Утром подошёл завгар и как ни в чём не бывало сказал:
– Хисматов, тебя вызывает начальник отдела кадров!
Атанда!!! Я почувствовал неладное, но почему-то ничего не пред-
принял. Словно последняя живая жила уже давно лопнула во мне.
Даже увидев в отделе кадров двух военных в лётной форме, я упёр-
то не повернул назад. Хотя они разговаривали между собой и пона-
чалу не заметили меня. Ещё можно было попытаться бежать.
Вместо этого я с какой-то непонятной головокружительной сме-
лостью подошёл к ним и спросил как ни в чём не бывало:
– Начальник кадров у себя?
– А как ваша фамилия? – вдруг спохватился один из «летунов».
– Хисматов.
– Документы!
Я подал пропуск.
– Вы арестованы! Руки в гору! – радостно вскрикнул второй.
Странно, но эти слова нисколько не испугали меня. Наоборот, я
почувствовал что-то вроде облегчения...
У проходной завода нас ждал «воронок», а возле него овчарка ве-
личиной с телёнка. Я машинально глянул на клыки: нет, у этой они
были не золотые.
Меня повезли в Управление. Однако искорка надежды ещё
оставалась: не так-то легко доказать, что я совершил побег. Мне
не раз приходилось слышать, будто бежавших с Колымы на Боль-
шой Земле не разыскивают. Считалось, что пробраться северным
зекам на материк невозможно.
Однако мне вскоре предъявили такие документы, какие крыть
было нечем. Они знали, что я бежал в мае сорок шестого, прибыл в
Воронеж в октябре, а потом долго переписывался с женой. Им было
известно, как я жил и работал. Не брали, проверяя, не стоит ли за
мной какая-то конспиративная политическая организация…Слиш-
ком невероятное я совершил по всем лагерным меркам.
Через час меня отвезли в КПЗ.
В камере я сгоряча хотел повеситься.
Только вспомнил цыганку, нагадавшую мне впереди волю воль-
ную, и решил попытаться жить наперекор всему. На десятый день
был сформирован этап, и нас по улице Мира повели на вокзал. В ту-
пике ждал вагон. За нами шла толпа чужих родственников и друзей.
Когда поезд прибыл в Краснодар, меня после карантинной ка-
меры на четвёртые сутки перевели в режимную тюрьму. Несмотря
на мой богатый стаж, я в такой образцово-показательной оказался
впервые: баня с парной, чистые постели, еда не хуже домашней,
а ко всему каждый день анализы и оздоровительные процедуры.
Тому, кто хотел, давали книги, шахматы, домино. Однако лестнич-
ные пролёты всё же были затянуты надёжными металлическими
сетками, чтобы никто из заключённых не мог покончить с собой,
бросившись вниз.
Надзиратель вёл меня по коридору под руку и всё время чётко гово-
рил: «Чи-чи-чи!». Это затем, чтобы встречному арестанту вовремя на-
крыли голову или поставили его с закрытыми глазами лицом к стене.
В моей пятнадцатой камере было всего четыре койки. Только
я сел на одну и, задумавшись, прислонился к стене, как надзира-
тель открыл волчок и прошипел:
– Облокачиваться запрещается! Садиться и ложиться на кровать
до отбоя запрещается! Спать с двадцати трёх часов до пяти утра!
Я долго ходил по камере, стараясь преодолеть дремоту.
И вдруг, забывшись, машинально навалился на грядушку. Тотчас
открылась дверь, и вошёл дежурный офицер:
– Почему нарушаете режим? Вам уже было сделано одно преду-
преждение!
Он записал мою фамилию в блокнот. Я понял, что могу оказаться
в карцере.
Но вот, наконец, отбой…
Я только заснул, как надзиратель процедил в волчок:
– Кто тут на букву «Д»?
И меня снова повели под руку как барышню. На этот раз в след-
ственный отдел.
Кстати, в здешних коридорах везде постланы ковровые дорож-
ки, чтобы заглушать звуки шагов. Так что почти абсолютная тишина
была одной из отличительных черт этой тюрьмы.
– По какой статье арестован первый раз? – напористо взялся за
меня следователь. – В твоих интересах отвечать правдиво!
Я сидел перед ним на привинченном к полу табурете и, как поло-
жено, держал руки на коленях.
– Статься 54-10!
– 58-10! – прикрикнул следователь. – Где отбывал наказание?
– На Колыме. В Орутуканском ОЛП.
– Позже ты был арестован ещё и по статье 58-14, часть 1. Призна-
ёшь себя виновным?
– А за что по этой статье судят? – прикинулся я незнайкой.
Следователь раскрыл уголовный кодекс.
– Контрреволюционный саботаж!
– Не знаю за собой такого…
– Тогда придётся тебе ещё раз длительно отдохнуть на северах! –
усмехнулся следователь и нажал кнопку.
В камере я только успел заснуть, как меня опять сдёрнули на до-
прос. Он продолжался на этот раз часа три, и только под утро перед
самым подъёмом меня отпустили обратно.
Это был изнурительный метод и мало кто долго выдерживал его.
Правда, я приспособился. Надзиратель не приглядывался, кто из
нас на допросе. Так что я забирался под койку, завешивался одея-
лом и спал.
Через два месяца следователь «убедил» меня, что я никогда и ни-
кому не докажу, будто освободился на законных основаниях. Ниче-
го не оставалось, как рассказать ему всё, как было.
На душе стало свободнее, словно у верующего после исповеди. На-
конец я нашёл человека, с которым мог поделиться моими тайнами.
Неважно, что это был следователь. Но слушал он мою исповедь с та-
ким вниманием, с каким, наверное, не смогла бы и Маринка.
Мы наконец хорошо поговорили, и оба остались довольны друг
другом.
Это было в начале июня сорок седьмого года.
С бодрым настроением повёл меня следователь к начальнику от-
дела.
– Вы хотели видеть Данильченко? Вот он собственной персоной!
– Так откуда ты бежал? – до странного уважительно спросил тот.
– С Колымы.
– Так, так. Подойди ближе! Это не ты в сороковом году на штраф-
ной написал лозунг «Долой рабство в СССР»? Вспомни меня!
Я присмотрелся.
– Плачут по вас черви! Кислицин?!
– Памятливый! – засмеялся начальник отдела. – Так как же ты сумел
бежать, левобухаринец правотроцкистский? Ведь оттуда, сколько
я там ни был, ни один зек не смог выбраться. Тысячи пытались, но
где они?
Я чуть ли не с гордостью объяснил Кислицину, каким путем ушёл с
Колымы. Он внимательно слушал, а потом вдруг порывисто схватил
моего следователя за руку.
– Ты хоть представляешь, Захаров, откуда он утёк?!
– Да так, немного…
– Ни хрена ты не представляешь!
Кислицин подвёл его к карте и указал место, откуда я бежал,
и мой путь.
– Здесь сплошная тайга, горы, реки! Расстояние – двенадцать ты-
сяч километров! За сколько же ты добрался? – с восхищением спро-
сил меня Кислицин.
– За три с половиной месяца.
– Такого героя вижу впервые! Вынослив ты был. Сейчас, наверное,
при всём желании уже не хватит сил?
– Если потребуется, – найду…
– Такое не повторяется! – заспорил Кислицин.
– Ещё скорей приду! – завёлся я.
– В таком случае придётся тебя заслать куда подальше! – улыбнул-
ся Захаров.
– Гражданин начальник! – вскрикнул я. – Убедительно прошу вас
пересмотреть моё дело. Вы увидите, что я не потерянный человек.
Я люблю родину, труд, семью. Подайте мне руку помощи! Так хочет-
ся жить по-человечески…
– Пересмотрим… – сказал Захаров. – И добавим тебе семьдесят
вторую за подделку документов.
– Не толкайте меня в пропасть… – сдержанно проговорил я. – За
мной нет никакой вины! Лучше помогите. Я там больше не выживу…
Кислицин нахмурился.
– Одно могу обещать, Алексей Павлович: ваше старое дело мы
пересматривать не будем. А за побег дополнительно судить при-
дётся. Извиняй…
Через два дня у однорукого прокурора Алексеева я подписал
двести шестую статью об окончании следствия. Он оказался в хоро-
шем настроении, и я разговорился с ним:
– Зачем меня мучают? Я никакой не враг народа!
– Рад бы тебя освободить… – прокурор махнул в сторону двери
своей единственной рукой. – К тому же ты у нас внеплановый. А дел
тут и без тебя непочатый край. Но – побег!
Он распахнул окно. На улице тихо, тепло… Сладко цветёт белая
акация…
Вдохнув её аромат, я уныло запел:
И вот, позднею весною,
Сиреневые ветки зацветут,
А меня, замёрзлой Воркутою,
По этапу скоро повезут...
– Не рви себе душу, Алексей Павлович… – вздохнул Алексеев. –
Срок дадим тебе детский. Не больше десяти лет. В лагере будешь на
свежем воздухе. Устроишься поближе к кухне. Ты арестант опытный.
Однако в лагерь я попал нескоро. Верховный суд вернул моё дело
на переследствие. В приговоре оказалась ошибка. Там написали,
будто я бежал в мае пятидесятого года, а задержан в марте сорок
шестого…
В конце концов меня обвенчали.
На этот раз я всего за пять минут получил свои десять лет строго-
го режима. Хотя слышал, что другие «тройки» показывали и более
высокий результат. В этом деле, как видно, тоже имелись свои ста-
хановцы.
– Граждане судьи! – сказал я в последнем слове. – Моё образо-
вание всего три класса начальной школы. Я из крестьян. Спасибо
нашему фельдшеру Руженцеву, что он меня по доброте сердца для
жизни подготовил: азам физики да химии и ремёслам разным обу-
чил. Самое главное у меня – жена и дети. Сегодня вы покарали чело-
века не разобравшись, и это вам аукнется!
Из тюрьмы на пересылку я попал только в ноябре. Здесь после
обыска меня поместили в одну камеру с уркаганами.
– Люди есть?! – на их манер подал я воровской клич, не дожида-
ясь, пока надзиратель закроет за мной дверь. Так положено. Мол,
знайте, что я далеко не новичок в здешних краях.
– Иди сюда! За что, керя, и какой срок? – слез с нар здешний честняга.
Выслушав мой ответ, ворюга нагло показал свои знавшие цингу
мёртвые зубы:
– Не найдётся ли чего похавать?
– Сидор мой пуст, – как можно спокойней ответил я.
– Дай сюда…
Он порылся в нём и сходу нашёл две полбуханки засохшего хлеба.
Перед этапом товарищи по камере хотели дать его мне на дорогу,
но я отказался. На весь срок не напасёшься, и надо привыкать жить
на одной пайке. Выходит, они тайком всё-таки подложили его в мой
мешок.
Из каптёрки пайка показалася.
Не поверил я своим глазам,
Шла она, к довеску прижимаяся,
А всего-то в пайке 300 грамм! – зажмурясь, пропел какой-то из
здешних чумовых.
– Что же ты такой существенный товар гноишь?! – шакалами
подступили урки. – А ещё говорил, что старый арестант! Отпых-
тел не меньше нашего… Да мы тебя сразу срисовали, политик
вшивый… Воспалением хитрости страдаешь? Здесь люди поум-
нее твоего будут.
Они стали толковать: как быть со мной?
Честняга с вывертом снял с шеи свое шёлковое оранжевое
кашне. Я всё понял и ударил его сапогом. Мне заломили руки, но
пока набрасывали удавку, я успел изо всех сил закричать трёх-
этажным матом.
– Прощевай, падлючье мясо! – взвизгнул пахан, хватко затягивая
на моём горле своё кашне.
В это время дверь камеры открылась, к нам гурьбой ворвались
надзиратели.
…Уголовников отправили в карцер.
Два дня я не мог смотреть на хлеб.
ЛАГЕРНЫЙ ВОЛЬФ МЕССИНГ
И снова знакомая дорога…
Впереди – Вятлаг, барак с заиндевелыми окнами, лозунг на воро-
тах «Труд в СССР дело чести, дело доблести и геройства!», а позади –
горькая секунда чистой воли. И всё же какая-никакая, а отдушина…
– Эх, в рот пароход!.. – бодро встретил наш этап контриков лагерный
врач по кличке Помощник смерти. – Не захотели на свободе белый
хлеб кушать, теперь будете дерьмо хлебать!
Сам он тоже был из политиков – после революции работал с учё-
ным Иваном Павловым, и они оба с отвращением относились к со-
циальным экспериментам большевистской партии. В итоге он до-
стойно заслужил 58-ю статью, а вот Павлова взять не посмели, хотя
он, не без влияния Помощника смерти, ещё до войны направил в
адрес СНК письмо. Однажды оно, переписанное от руки, попало
в лагере и ко мне. Я навсегда запомнил из него такие строки: «Вы
напрасно верите в мировую революцию. Вы сеете по культурному
миру не революцию, а с огромным успехом фашизм. До Вашей ре-
волюции фашизма не было. Ведь только политическим младенцам
Временного правительства было мало даже двух Ваших репетиций
перед Вашим Октябрьским торжеством. Все остальные правитель-
ства вовсе не желают видеть у себя то, что было и есть у нас, и, ко-
нечно, вовремя догадываются применить для предупреждения
этого то, чем пользовались Вы, – террор и насилие. Но мне тяжело
не оттого, что мировой фашизм попридержит на известный срок
темп естественного человеческого прогресса, а оттого, что дела-
ется у нас, и что, по моему мнению, грозит серьёзной опасностью
моей Родине».
В столовой нам дали по миске пустой баланды (хорошо ещё не
в наши шапки-колымки плеснули) и налили какое-то зелье с иван-
чаем. Мы ели, осторожно поглядывая, как неподалёку возле желез-
ной дороги в кювете с ледяной водой понуро стоит ослушавшаяся
конвой бригада…
В бараке, как только за нами закрыли дверь, сразу почувствова-
лась блатарская власть.
Погас свет. Заиграла гармошка, и нас, врагов народа, под звуки
«Мусеньки» уркаганы принялись тщательно шерстить: вывернули
мешки, поснимали хорошие шапки.
Меня, как бывалого арестанта, на этот раз не тронули, а только
предложили сыграть в карты на моё чёрное драп-велюровое паль-
то. Я отказался. Оно было мне дорого. Я купил его на воле с послед-
них денег, готовясь к приезду Маринки.
Однако вскоре я всё-таки расстался с ним. Дней через несколько
подошёл ко мне здешний энергетик и словно невзначай сказал:
– Продай пальто… А то я на днях освобождаюсь. Хочется попри-
личней одеться.
– Снявши голову по волосам не плачут, – вздохнул я и скинул
пальто.
Он дал мне триста рублей, а на следующий день с его подачи я
уже обслуживал на электростанции генератор. Вся работа была в
том, чтобы время от времени проверять нагрев и поглядывать на
приборы. В бараке мне отвели приличное место на верхней полке с
постелью и одеялом. А на вырученные деньги я ещё долго покупал
в ларьке хлеб и яблочное повидло, так что по вечерам регулярно
пил сладкий кипяток.
Одним словом, я обжился. И меня от прилива сил потянуло на
разные чумные дела. Их лагерный набор невелик. Первая забава
здесь такая, чтобы в список на получение посылок вписать под ли-
повым номером фамилию какого-нибудь доходяги. Этим, правда, в
основном потешали себя уголовники. В общем, бросится горемыка
из последних сил за «витамином це», а потом – слёзы. Некоторые
слабосильные, бывало, вешались через такую потеху. Если им уж
слишком натурально примерещится фанерный ящик, сполна наби-
тый салом и сухарями. Да ещё на дне – письмо!
Я устроил веселье по-другому. На зоне валялось много стеклян-
ных банок из-под овощных консервов. Обратив на это внимание, я
написал объявление, что в парикмахерской только один день сроч-
но принимается стеклотара по цене пятьдесят копеек за штуку.
Чуть погодя некоторые зеки стали собирать банки, мыть и нести
по адресу. А парикмахер был из воров, с характером. Только одного
вытолкает взашей, но ещё не успеет приступить к работе, как дру-
гой громыхает с мешком.
В конце концов возле порога выросла куча банок. В довершение
ко всему парикмахеру дали кличку «Принимай банки». Хорошо, что
ему так и не удалось допытаться, кто написал объявление.
Однажды мне надо было задержаться на работе, и мы остались
один на один с конвоиром.
– Ну что, Данильченко, – вкрадчиво сказал тот, – между нами: ког-
да снова думаешь бежать?..
Я покосился на него:
– Глупый ты задал вопрос! Такое самому близкому другу нельзя
доверять. А с чего ты взял, что я хочу бежать?
– Собрание сегодня было. Только о тебе и говорили. Ты – ловкач!
Вроде даже гипнозом обладаешь… Можешь влиять на людей!
– Насчёт этого не знаю… – усмехнулся я. – Но если будет невы-
носимо, тогда действительно никакие запоры вам не помогут! Я лю-
блю волю, а она меня ещё больше.
Конвоир вздохнул:
– Если потянет в бега, не делай этого на моём дежурстве… До-
говорились? И так у меня неприятности по службе. А если в чём бу-
дешь нуждаться, скажи прямо – я достану!
И мы с ним закурили его махорки.
Вскоре я укрепил о себе мнение как о человеке, который в самом
деле способен гипнотизировать. В лагере ведь были не только гра-
бежи, резня и побеги. Были и разные там кружки самодеятельности.
Только пели в них и танцевали не ради славы, а чтобы лишний час
побыть подальше от параши.
Я выступал с фокусами, которым меня научил в своё время Лев
Максимович. А кое что и сам придумал-сгондобил. Мой коронный
номер назывался «Сыграть в деревянный ящик»: даю надеть на себя
наручники, ложусь в сундук, который накрывают крышкой и надёж-
но заколачивают гвоздями. Мало того, его обвязывают цепью и за-
мыкают её на амбарный замок.
Ассистент вызывает на сцену какого-нибудь оперативника:
– Ваша задача внимательно смотреть, чтобы зек Данильченко не
сбежал из карцера!
Сундук на блатарском жаргоне и есть карцер да ещё без окошка.
Оперативник на виду всего зала самодовольно садится на него.
– У меня не сорвёшься… Я не ломом подпоясанный! – подмиги-
вает он жене, сидящей на первом ряду, и важно поправляет порту-
пею. – Стрелять буду без предупреждения!
И тогда мой ассистент обращается к зрителям:
– Сколько времени дадим лагерному Гудини, чтобы он незаметно
ушёл из ящика!?
– Хоть час!! – весело, шумно кричат в ответ.
– Нашему маэстро достаточно и пяти минут! – объявляет асси-
стент, предвкушая послеконцертную гонорарную пайку хлеба.
Зал напряжённо ждёт.
Наконец с ящика снимают запоры, и изумлённые зрители видят
там совсем другого зека. А я в это время иду по проходу к сцене…
Фокус предельно прост, но впечатление производит. Надо ска-
зать, администрация лагеря безотказно помогала мне сделать при-
способления для него. Как ни странно, на воле я ни в чём такого
внимания никогда не встречал, если проявлял инициативу хоть по
работе, хоть в заводской самодеятельности: сплошные формально-
сти, волокита, лень…
При всём при том режим оставался режимом. Каждый день про-
верки и обыски. Особенно перед большими праздниками.
Ночью врывается в барак человек десять охранников, раздевают
нас догола и переворачивают всё на нарах вверх дном…
ПОДОХНЕТ СТАЛИН ИЛИ НЕТ?
В начале марта пятьдесят третьего по лагерному радио переда-
ли сообщение о болезни Сталина.
В этот день у всех зеков было праздничное настроение. Приём-
щики удивлялись – норму перевыполнили даже доходяги. Ожи-
вилась и «слабосилка» – три барака, где лежали те, у кого уже не
было мочи выходить на работу. Их по возможности подкармлива-
ли. Они получали «усиленное» питание: по двадцать пять граммов
сливочного масла. Но от этой порции, как водится, половину отни-
мали, начиная от кладовщиков и до дневальных с санитарами. Так
что люди в «слабосилке» умирали как мухи. Даже примета такая
была: смотришь, кто вдруг начнёт в столовой чужие миски подли-
зывать, так через неделю, от силы через две врежет этот арестант
дубаря… В «слабосилку» попасть было непросто. Это делалось че-
рез комиссию по ходатайству бригадира, врача, старосты, наряд-
чика и за подписью начальника отделения. Комиссия приезжала
в лагерь раз в месяц и редко кому успевала помочь…
В тот мартовский день после ужина, увидев врача, зеки плотно
обступили его. Но никто не просил освобождение от работы. Нас
волновало другое.
– Ты, доктор, скажи: подохнет Сталин или нет? – раздалось из
толпы.
Помощник смерти смутился.
– Согласно диагнозу… Насколько позволяет мне судить мой
прежний опыт… Потом же в молодости работа с Иваном Петрови-
чем Павловым и Владимиром Михайловичем Бехтеревым… Да, ско-
рее всего должен умереть…
И тогда один из паханов, нагнувшись к нему, глухо заметил:
– Смотри, доктор, если он выживет, мы тебя – задавим.
– Уверяю вас, – Иосиф Виссарионович умрёт… – побледнел врач.
И Сталин умер.
В лагере не умолкало радио. Постоянно звучала траурная музыка.
Однако я не видел ни одного арестанта с унылым лицом.
Лагерное начальство вдруг стало с нами вежливей…
Все ждали изменений.
После расстрела Берии мы были уверены в их неотвратимости.
Даже стали надеяться на освобождение.
И амнистия была. Только коснулась она в основном уголовников.
Где-то одну треть их выпустили, остальным сбавили сроки наполо-
вину…
В июне пятьдесят четвёртого к нам в лагерь пригнали под сотню
посученных воров. По всему «пятьдесят восьмую» теперь ждал их
блатарский террор. По крайней мере, так было всегда, пока в поли-
тических числились «контрики-троцкисты» – интеллигенты, быстро
попадавшие в разряд доходяг или в покойницкую «слабосилку».
Только сейчас, после войны, в лагерях собралось немало фрон-
товиков и тех, кто испытал на себе, что такое фашистский конц-
лагерь.
– Братва! – сказал Иван Рябой, бывший полковой разведчик, кото-
рого в сорок пятом представили к званию Героя, но потом по доносу
награду наскоро заменили лагерем. – Мы отлично знаем, что такое
ворьё! Только от нас зависит избавиться от них. Эти выродки берут
верх тем, что они организованы. Так сплотимся и мы! Вышвырнем
подонков из лагеря! Иначе всем нам хана.
После ужина он подал сигнал: пронзительно засвистел. Мы вмиг
разломали возле столовой штакетник.
Воры неподалёку играли на траве в карты. Раздалось фронтовое
«ура!» И вот уже они летят вверх тормашками. Кто-то из блатарей
бросился к проходной, кто-то в запретную зону. Их били повсюду.
У ворот блатные опомнились:
– Нас мочат фраера! Покажем им, кто мы такие!!
Сверкнули ножи. Но сила солому ломит. В воров полетели камни,
поленья. Нас было человек семьсот. Под нашим напором упали во-
рота, и воры бросились за зону. Здесь их оцепил поднятый по тре-
воге конвой.
Трое суток они сидели под пулемётами, а потом их куда-то увезли.
В лагерь приехал прокурор. Кое-кого из нас вызвали на допрос,
но тем разбирательство и ограничилось.
Работяги почувствовали себя победителями. За углами начались
разговоры о восстании. Решили обезоружить охрану. На такое дело
вызвались в основном «изменники Родины». С их сроком – двадцать
пять лет – человек невольно становится запредельно отчаянным.
Старшим группы захвата выбрали Фетисова – он в войну в полко-
вой разведке служил. Мне поручили завладеть автоматом конвои-
ра, который в ночную смену часто заходил подремать в мою агре-
гатную. Затем я должен был передать это оружие другому, а уже он с
его помощью добудет ещё четыре ствола. Ночью назначили нападе-
ние на казарму охраны в посёлке, а в случае удачи решили двигать-
ся на другие лагеря. При провале – уйти «партизанить» в здешние
леса.
Оставалось выбрать день и час.
Как-то после отбоя меня вдруг разбудил Иван Волков из нашей
группы захвата:
– Припрячь на время ножи…
И суёт сверток.
Мне стало не по себе. То были разговоры, а это уже действие.
И тут что-то случилось со старым лагерником и убеждённым бе-
глецом. Прогнулись мои колени…
Я отодвинулся.
– Ваня, как хочешь, только взять ножи я отказываюсь… Ради Бога,
избавь меня от этого! Мочи нет… Устал я от зла…
Он растерялся.
– Смотри, доложу Фетисову!..
Не знаю, кому он доложил, но через три дня меня вызвал «кум»:
– Нам до мелочей известна затея с восстанием. Я ничего не буду
от тебя допытываться, Алексей Павлович. Скажу одно: в годы войны
ваш якобы фронтовой разведчик Фетисов на самом деле работал
шофёром «душегубки» при немецкой тюрьме. Вот документы, кото-
рые подтверждают это. Подумай своей глупой головой, за кем ты
решил пойти! И зачем? У тебя осталось всего пять лет. А по сегод-
няшней обстановке вполне вероятно, что ты вообще скоро освобо-
дишься. Тебе нужен новый хомут?
Козе ясно, что нет. Но в бумаги чекиста я не поверил. Ведь смог-
ли же они и меня, работягу, записать в своё время во враги народа.
Так что стал я почти на двадцать лет, по словам Молотова, «времен-
но задержанным». И ко всему не раз за эти годы мог получить свои
«семь копеек». Столько тогда стоила револьверная пуля.
– Ступай… – вздохнул «кум». – И думай наперёд своей арестант-
ской башкой!
Само собой, он так поговорил не со мной одним. К тому же и
бывшие коммунисты из лагерников выступили против восстания.
Они по этому поводу не раз собирались в домике у здешнего лесо-
вода-латыша. Конечно, такие сходки были нелегальными.
Приглашали на них и меня.
Там вспоминали Ленина, пели вполголоса «Интернационал».
Эти люди убеждённо верили, что хаосу беззакония и произвола
в стране долго не продержаться, что найдутся в ЦК люди, которые
во всём разберутся.
И восстание отложили. Никто не хотел большой крови.
ПОСЛЕДНИЕ СЛЁЗЫ
Как-то уже в декабре я зашёл вечером в контору к начальнику
лагеря подписать требование на электрооборудование.
В коридоре ко мне подбежал знакомый нарядчик и ударил по
плечу:
– Алексей Павлович! Где ты ходишь? Тебя битых два часа ищут!
Дуй в спецчасть! На свободу оформляться!
– Не валяй дурака… – задохнулся я.
Нарядчик взял меня под руку и чуть ли не силой потянул в зону.
– Это тот Данильченко, которого освобождают? – сказал на про-
ходной вахтёр.
Я побледнел.
Когда пришли, то начальник спецчасти, старший лейтенант, до-
стал из сейфа какую-то невзрачную серую бумажку и самым обы-
денным голосом прочитал:
– Данильченко Алексей Павлович. Он же Хисматов. Одна тысяча
девятьсот седьмого года рождения. Статью 58-14 отменить. Из-под
стражи освободить.
– Теперь иди в охрану, там тебя сфотографируют, – подсказал на-
рядчик. – И не забудь взять обходной листок!
– Распишись! – начальник спецчасти подал мне журнал. – В трёх
местах.
– Не могу… Руки отнялись, – тихо сказал я и закрыл глаза…
– Радоваться надо, а он плачет!.. – усмехнулся нарядчик.
Так и получился я на последней лагерной фотографии со слезами
на глазах.
Товарищи по традиции собрали мне деньги на дорогу. В кладовой
выдали сухой паёк.
В полночь я и ещё семеро ошалевших счастливцев отправились
под конвоем на полустанок. Ехать нам было в Камск на пункт осво-
бождения.
Шагаем жадно, запалив солдат – «пастухов» на лагерной фене.
Бодро трещит под нашими ногами мёрзлый снег. Луна в пустом
небе, как в одиночке.
Наконец за деревьями увидели по-зимнему тяжёлый пар «овечки».
К заветному вагону бежим задыхаясь. Но здесь вдруг выясняется,
что мест уже нет. Нас опередили: последние дни реабилитация шла
полным ходом.
В общем, наш конвой поругался с конвоем вагона-зака.
– Вятские лапти! – громыхнуло в ночи во всю мощь. – Сажай, так-
перетак, по-хорошему!!
– Свали! Битком у нас!! – пыхнуло в ответ из тамбура.
– А вот мы сейчас проверим! Найдём свободное место – вам не
поздоровится!
– Проваливайте, проверяльщики хреновы! В носу не кругло нас
проверять!?
Мы в свою очередь униженно просим взять нас. Сколько лести
вдруг обнаружилось в арестантских матерщинных голосах…
Однако ничто не помогло.
…И вот бредём обратно.
Никогда ещё не была для меня так трудна дорога в лагерь. Шёл из
последних сил. Мгновениями казалось, что сейчас упаду и больше
не поднимусь.
Вообще я почему-то с той ночи стал мрачно уверен в своей близ-
кой смерти. Как видно, живым выйти мне отсюда не суждено. К это-
му всё идёт…
…На следующую ночь нас снова повели вчерашней дорогой.
Только теперь мы оказались среди первых. Вскоре подтянулся па-
ровоз с двумя старыми, тёмными вагонами.
Принимали по формулярам и рассаживали согласно здешним
неписаным правилам: по лагерным сословиям. Воров-законников
в одну клетку, посученных – в другую, а политических определили
вместе с работягами. В четвёртой клетке сидели женщины.
В конце вагона мёртво горела свеча фонаря…
Наконец наш экспресс тронулся: заскрипел, як дятькив воз, и по-
катился. Вагон стало кидать из стороны в сторону.
Что ожидает меня впереди?..
Я задумался. Вопросов было слишком много…
Когда прибыли на место, за паровозом уже лязгал целый состав
из десяти вагонов. Нас построили, посчитали и повели в лагерь для
освобождающихся. Это небольшая зона, но обнесённая высоким
забором с колючей проволокой, наклонённой на обе стороны.
У всех кандидатов на свободу было хорошее настроение. У меня –
отвратительное. Я почему-то окончательно перестал верить, что
когда-нибудь выйду отсюда. Бывали ведь случаи, что отвезут аре-
станта на пункт освобождения, а через неделю он снова в лагере.
И срок увеличен. Так получилось с моим другом Володей Бабенко.
Когда его возвратили обратно, он неделю не ел и голода не чувство-
вал. Только что там с ним произошло – никогда не проговорился.
Между прочим, лагерные собаки при его появлении стали с ума
сходить: воют, давятся хрипом. Однажды чуть не разорвали Володю.
Хорошо, что нашлись смельчаки и, не пожалев свои арестантские
бушлаты, отбили парня.
Вечером в нашем бараке поставили длинный стол, разложили на
нём формуляры. Начала работать комиссия по освобождению. Ста-
ли вызывать лагерников по одному и подолгу уточнять личность
каждого, чтобы кто-то не подставил себя за другого.
Подошла и моя очередь.
Снова пришлось как «Отче наш» повторить фамилию, год рожде-
ния, статьи.
– Откуда родом? – бдительно пытала комиссия.
– Слобода Велико-Михайловская. Бывшей Курской, потом Воро-
нежской, а теперь Белгородской области.
– Как мать звали?
– Анна Михайловна.
– Жена есть?
– Маринка…
– На каком пароходе бежали из бухты Амбарчик?
– На «Мироныче».
– Следующий!
АРЕСТАНТСКАЯ МОЛИТВА
В эту ночь я не мог уснуть. Я молился Богу. Почти все молитвы по-
забыл, и делал это своими словами.
Наконец рассвело. На завтрак как всегда подали жидкую шлюмку,
хлеб. Есть не хотелось.
А баландёр у дверей как нарочно весело покрикивает:
– Подходи, наливаю от пуза! Баланда заправлена коммунизмом!
Подходи и товарища подводи!
После завтрака какой-то здешний вертухай вызвал по списку де-
сять человек:
– С вещами на выход!
Он вручил им справки об освобождении и повёл. Я чуть не бро-
сился вслед этим людям…
Справки раздавали весь день. Их раздавали всем, но только не мне.
Под вечер в барак привели новую партию. Был с ними и началь-
ник пункта. Я не вытерпел:
– Почему меня не выгоняете?!
– Фамилия?
– Данильченко.
– Говорили о таком. Дело у тебя – сам чёрт голову сломит! Надо
внимательно разобраться. Скорее всего поедешь обратно!
Вот оно!..
За семнадцать лагерных лет я ещё никогда так не переживал.
Лёг на нары и перестал дышать. Чувствую, что если захочу, то мне
сейчас никакая верёвка не нужна. Без неё отойду на тот свет.
Только, наверное, я ещё не всю надежду истратил. Так что, помаяв-
шись, снова вдохнул полной грудью курчавый барачный воздух.
…Прошёл ещё день.
Уже и новую партию освободили. Вокруг меня арестанты один
другого радостней.
Думы мои, думы…
Вторая ночь…
Глаза горят без сна, но где его взять? Тем более, когда лежишь на
голых нарах. И всё-таки далеко за полночь я наконец задремал.
…Тайга, лесоповал. И будто бы мне поручили срезать верхушки
сосен, чтобы протянуть электролинию. Нужна большая лестница, а
её нет. И тут я вспомнил: я могу летать! Меня этому Лев Максимович
Руженцев научил когда-то!
Залез на пень, взмахнул руками и легко поднялся вверх. Сижу на
дереве, ловко управляюсь топором с сучьями, а тут внизу какой-то
человек удивлённо говорит:
– Что за талант у мужика! Красота!! Я бы на его месте полетел, куда
душа захочет… Ему рукой подать до воли, а он здесь рогами упирается!
Я как спохватился: «А и в самом деле! Возьму да махну отсюда!..».
В общем, бросил топор, крикнул товарищам:
– Привет дорогому начальнику и любимой охране! Не поминай-
те лихом!
Я полетел, лавируя между деревьями. Подняться выше пока не ри-
сковал: вдруг заметят с вышек и застрелят на лету?
Было солнечно и тепло. Душа радовалась. Наконец, осмотрев-
шись, я взял курс на запад. С высоты напоследок увидел Каму, пет-
лёй охватившую мой последний лагерь…
Леса, горы и долины пролетал я на своём пути. Иногда рядом со
мной пристраивались птицы, и я разговаривал с ними про то, как
плохо устроили себе жизнь люди на своей родной земле.
Долго ли, коротко ли мчался я в поднебесье, но только наконец
впереди показался большой город. А над ним – кремлёвские звёз-
ды. Москва!
Нырнул я вниз и оказался в кабинете самого Сталина. А в руках у
меня плоскогубцы и отвёртка: оказывается, я прилетел сюда по вы-
зову отремонтировать секретную аппаратуру, с помощью которой
Сталин наблюдает за порядком во всех тюрьмах и лагерях.
– Разрегулировалась! – вздохнул Иосиф Виссарионович.
Он показал на необычный аппарат с маленьким экраном. Внутри
видимо-невидимо всяких шестерёнок, ламп и коммутационных
проводов. Я поначалу решил, что никогда не разберусь в такой
сложной технике. Влип, чего и говорить! Теперь не миновать мне
снова штрафного лагеря.
– Ремонтируй! А я пока пойду в гости к Ворошилову, чтобы не ме-
шать тебе, – улыбнулся Сталин.
И тут меня осенило: этот аппарат напоминает устройство борода-
той головы, которую когда-то сделал Лев Максимович, чтобы играть
с ней в шахматы. Я приободрился, осмелел и огляделся в главном
кремлёвском кабинете. Украдкой потрогал сталинский стул.
«Вот трон, с которого правят нами!»
Неожиданно рука почувствовала, что он расшатан, еле держится.
«Так не годится!» – забеспокоился я и взял в углу другой, на за-
мену, но и он оказался не крепче. То же самое было с остальными.
«И куда завхоз сморит?» – удивился я и занялся ремонтом стульев,
отладил сигнализацию.
– Молодец! – вернувшись, похвалил меня Сталин. – И как только
ты в этой технике разобрался? Кого только Берия мне не присылал,
никто ничего толком не сообразил.
Я рассказал ему про фельдшера Руженцева. Сталин нервно отвер-
нулся, засипел трубкой.
– Вы тоже знали его, Иосиф Виссарионович?
– Лично нет. Честное слово. Это Свердлов мне как-то про него рас-
сказывал. Загадочный был талант, твой Лев Максимович! Его бы ум
да на пользу рабоче-крестьянского государства! А он вбил себе в
голову, будто обязан спасти царя и его семью. Даже успел тоннель подвести к Ипатьевскому дому, да и попал там
вместе с Николашкой под пули...
Я проснулся с самым горьким настроением за все мои долгие ла-
герные годы. И вдруг почувствовал, что под боком нет моего мешка.
Там был хлеб, сахар и селёдина на дорогу.
К пропаже я отнёсся безразлично.
Вскоре в бадье принесли утреннюю баланду. И опять за ней под-
ходили неохотно. Раздатчик был прежний. Он поначалу снова ве-
село зазывал нас, потом стал уговаривать поесть, а под конец, рас-
строившись, наорал на всех.
И это ему сошло. Всяк из нас боялся лишнее слово сказать. Лица у
арестантов были такие, с какими они разве что придут в своё время
к апостолу Петру, охраняющему райские врата.
– Кто здесь Данильченко? – вдруг услышал я.
Это вахтёр приоткрыл дверь в барак.
Страшно мне стало. Я и молчу.
– Данильченко! – нажал вахтёр.
– Я…
– Держи справку об освобождении и вытряхивайся! Чтобы через
пять минут духу твоего здесь не было!
Не помня себя, расписался я в каком-то журнале на проходной
и вышел из лагеря.
Вышел без конвоя.
Под бушлатом счастливый документ. На этот раз не поддельный.
Мороз был сильный, тяжёлый. Но я сорвал шапку-колымку, пал на
колени и трижды крепко, с отмахом перекрестился. Трижды ударил
арестантским лбом по ледяной дорожке. Только слышу за спиной:
– Хватит кланяться! Топай отсюда!
Я оглянулся и увидел в воротах двух охранников, щурившихся от
бившего им в лицо какого-то словно нового, живого света колым-
ского солнечного шарика. Они гоготали, глядя на меня. У одного на
поводу вертелась овчарка. Я узнал её. Я узнал её по золотым клы-
кам. Второй такой во всём ГУЛАГе не было. Пасть псины блатарски
блистала.
Я выругался крутым арестантским матюком и пошёл в контору.
Там мне выдали проездной билет и сто сорок рублей.
Я послал телеграмму Маринке. Я снова собирался в Воронеж,
и звал её к себе.
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
Вскоре после освобождения Алексея Павловича какие-то лагер-
ники повесили на чердаке золотозубую овчарку. Но ни одну коронку
не тронули...
Только он так и не узнал об этом, и год от года порой кричал во
сне, пугая Маринку и внуков: золотозубый пёс рвался с хрипо-
той по его следу.
А жизнь свою он скоро наладил: снова стал электриком, бывшему зэку даже присвоили звание «Ударника коммунистического труда», а позже так и вовсе наградили юбилейной медалью «За доблестный труд. В ознаменование 100-летия со дня рождения Владимира Ильича Ленина».
P. S.
26 мая 1956 года ВКВС СССР реабилитировала И. М. Варейкиса
и восстановила его в партии.
Пёс с золотыми зубами
© Copyright: Сергей Пылёв, 2018
Свидетельство о публикации №218111801405
Свидетельство о публикации №218111801405
Рецензии