Глава 16. Валька Кутель и другие

                ВАЛЬКА КУТЕЛЬ и другие

       В уличных сражениях были свои герои. Был Витька Сухарников, по-уличному – Сухара, личность темная и почти легендарная. В округе его боялись и свои, и чужие. Лобастый, широконосый…  Глубоко запавшие глаза глядят с хмурой пронзительностью. Сам он в драках не участвовал, стоя где-нибудь в стороне и руководя схваткой, как полководец. Говорят, что от одного его свиста супостаты разбегались кто куда, и их оставалось только преследовать. Среди деревенских жили предания об одном побоище, после которого «вознесенские» убегали вплавь, через реку.

       Но самой одиозной фигурой был наш берелевский Валентин Кутелёв, в народе - Валька Кутель. Это имя в нашей округе было именем почти нарицательным, обозначавшим пьяницу, скандалиста и забияку – вообще, человека отпетого.

     Он был приятелем моего старшего брата Алексея. Шебутная молодость Вальки прошла в мои дошкольные годы, и наблюдать его «в деле» мне не привелось. Но в дальнейшем приходилось не раз сиживать с ним в одной компании за праздничным столом. Трезвый Валька казался вполне адекватным, способным рассуждать здраво. Но хорошо «приняв на грудь», делался другим, в голове у него начиналась какая-то своя жизнь, его, видимо, одолевали воспоминания об эпизодах своей «героической» биографии, друзьях-собутыльниках. Схватит, бывало, за руку, кричит с пьяным блеском в глазах:

 - А он, братка, приходит, – весь в чёрном, понял!? Весь в чёрном!

- Кто, Валька, кто? - пытаешься вернуть его к действительности. Но Вальку уже понесло, он почти в истерике:

- Как даст, братка, как врежет – весь в крови! ...

     В такие моменты он становился непредсказуемым и даже опасным для окружающих. Хотя с годами «взрывоопасности» у Вальки сильно поубавилось, его уже можно было уговорить, успокоить, отправить спать.

      А биография у него была, действительно, боевая. Когда он мне показывал свои шрамы, я удивлялся, как при таких ранениях можно было выжить. На нём не было живого места, рубцы покрывали руки, живот, голову…О происхождении некоторых из них я был осведомлён.

     Событиям этим уже более полувека. В соседней с Берелевым деревне Мельново на постое стояли лесозаготовители, приехавшие откуда-то издалека. Они начали ходить на наши традиционные деревенские посиделки – вечерние беседы. Местными парнями они сразу же были восприняты как чужаки, которых следует наказать. И вот беседы стали превращаться в кровавые побоища, о которых судачила вся округа. Говорили, что в Мельнове шли в ход и ножи, и топоры и дрались там буквально насмерть. Впрочем, ни одного смертельного случая, насколько помнится, не было. Как говорится, проносило...
 
    Кутель был из тех драчунов, которые начинают драку и сами же больше всех в ней получают. Так было, скорее всего, и на этот раз. Вальке в пьяной схватке с чужаками так располосовали живот, что вывалились кишки… К счастью, удалось быстро снарядить подводу и, погрузив раненого вместе с кишками, вывалянными в песке, доставить в районную больницу. Вальку спасли…

    Спасли, похоже, для дальнейших «подвигов». Однажды, помню, я замер от ужаса, когда утром к брату заявился некто, весь замотанный в бинты настолько, что узнать его было почти невозможно. Это был Кутель, пострадавший в очередном сражении. Перебинтованы у Вальки были голова, лицо и даже шея. Жутко было даже представить, как всё это выглядело в «свежем» виде…

     Едва ли он сам знал, сколько крови в молодости пролил на этих пьяных ристалищах. Доставалось ему не только в драках от супостатов. Как-то они выпивали с братом Шуркой и не поделили водку. Братец, недолго думая, схватил недопитую бутылку и с криком «На, пей!» обрушил ее на Валькину голову, разбив ёмкость вдребезги. Моя мама потом рассказывала, как ей попался на дороге страшный человек с залитым кровью лицом, в котором она с трудом узнала нашего деревенского соседа.

     Был эпизод, вину за который Вальке вменяли всю жизнь и не раз бивали по пьяному делу. Холодной весной, когда мелкая речушка Тойга разлилась и напоминала бушующий Терек, он с другом, напившись, поспорили, кто быстрее переплывёт бурный поток. Валька переплыл, а друга его схватили судороги в ледяной воде и выловили его только на следующий день…

       Семья Кутелёвых мне отчасти известна по рассказам матери, отчасти наблюдал её сам. В дом к братьям Вальке и Шурке я приходил запросто, хотя они и были старше меня более чем на десять лет. Если не считать мою подругу детства Гальку, сверстников в деревне не было, так что выбирать не приходилось. Мне, подростку, любопытно было наблюдать за братьями, я любил слушать Валькину игру на гармошке.

       Помню, как он вернулся из армии - в новеньком обмундировании, с черными бархатными погонами и золотыми эмблемами на них в виде колёсиков с крылышками. Три года службы пошли Вальке на пользу, он поздоровел, посерьёзнел, хотя, как показало дальнейшее, своего шебутного характера ничуть не утратил. Да и сама жизнь деревенская скоро заставила Вальку вернуться к прежнему. У меня есть фотография, запечатлевшая Вальку с другом в армии. На ней он выглядит красавцем - свежим, подтянутым. И есть другое фото, уже деревенское, где он среди земляков - небритый, с пьяными глазами и опухшим лицом, с окурком в безвольно опущенной руке. Это -  уже тот Кутель, каким знала его вся округа.
 
       При мне об армии он никогда не вспоминал. Ему нравилась роль эдакого деревенского мачо, которому всё трын-трава. В ходу была у него частушка:

                Говорят, что посадили –
                Мы сидели хорошо!
                Давай, братишка, погуляем,
                Не посадят ли ишшо.

        Однако это была больше рисовка на публику. В действительности, несмотря на буйную Валькину натуру, тюремная жизнь коснулась его лишь слегка. Как-то, будучи в лёгкой степени подпития, он рассказал, как попал в тюрьму.

       Его послали от колхоза на лесозаготовки и там обвинили в краже казённого матраса. Он его якобы пропил. «Да не брал я его, не брал!» - доказывал мне Валька. Врать ему по прошествии многих лет было незачем, я ему верил. Вальку осудили на шесть месяцев принудительных работ, и он расписывал мне, как его уважала тюремная братва, состоящая, впрочем, из таких же хануриков, сидящих за мелкие проказы и кражи.

          Мне была известна и другая версия его пребывания на казённых харчах. Как колхознику, ему паспорт не полагался. Чтобы его получить, люди шли на разные ухищрения, в том числе даже на добровольную тюремную отсидку. Валька якобы специально украл в колхозе мешок зерна и, отсидев сколько-то месяцев, вышел на волю с желанным документом, где в графе о социальном происхождении стояло – «рабочий», а не «колхозник». Уезжать из деревни, подобно многим, Валька едва ли собирался, но паспорт давал свободу от колхозной обязаловки в выборе работы.

         Дом Кутелёвых в деревне был самый неказистый, двор был крыт не дранкой, как у всех, а соломой. По всему было видно, что твёрдого дохода у семьи нет. Отец семейства погиб на войне, оставив мать с четырьмя детьми.  Хотя старшей Ольге было 18, Валька с Шуркой и Еленой были еще малолетками. Чтобы обеспечить семью, матери Глафире Михайловне приходилось работать в колхозе, не разгибаясь. А «отдыхала» она в своём частном хозяйстве, содержала, как все, корову, овец, возделывала огород.

         Меня поразила её фотография в молодости, которую увидел в доме Елены. Полная достоинства красавица с аристократическим вырезом ноздрей крупного, породистого носа… Берутся откуда-то такие женщины в наших деревнях.

        Но мне она запомнилась затурканной хлопотами, озабоченно суетящейся, замотанной в шаль, в поношенной ватной телогрейке…

         В колхозной работе, когда случалось выполнять поручения бригадира, она предпочитала действовать самостоятельно, без напарников.

       - Ты, Глафира, у нас – как двужильная, - говорили ей деревенские бабы, когда собирались у нас вечером на посиделки.

     Мама не раз вспоминала, как однажды зимой морозным днём Глафира вернулась из дальней поездки по колхозной надобности. Тревожась за односельчанку, мама пошла её проведать.

     Возле дома Кутелёвых понуро стояла под ветром нераспряжённая лошадь, покрытая ветхим одеялом. В избе никого не было. На дворе кричала голодная скотина. Мама окликнула хозяйку и услышала её голос, доносящийся, как из-под земли.

- Я никак не могла взять в толк, откуда она отзывается. Проверила все закутки, даже в подвал заглянула – нигде никого! И тут, смотрю, из русской печки Глафирина рука высовывается. «Да здесь я,- кричит, - в печку погреться залезла!».

    Она, бедняга, оказывается, так за день продрогла, что никак не могла согреться иначе, как в печке…

       Но жизнь понемногу налаживалась. Старшая Ольга, выучившись на ткачиху, обосновалась в Москве, Елена, выйдя замуж, ушла в другую семью. Братья, отслужив в армии, работали в колхозной плотницкой бригаде, хотя колхозниками не считались. Плотники после трудового дня частенько расслаблялись, и почти каждая пьянка заканчивалась дракой. Начинал, конечно, Валька со своим скандальным характером, а кончалось тем, что на братьев Кутелёвых ополчалась вся бригада. Вальке, как всегда, доставалось больше всех. Шурка был порасчётливей и в драках, и в жизни, в конце концов он завербовался и уехал плотничать на стройки Москвы.

      Переселение из Берелева начала наша семья, переехав в Завал. А потом и Кутелёвы перебрались в соседнее Языково. Там Валька, наконец, обрёл свой семейный очаг, взяв в жёны сорокалетнюю Надежду, когда-то знаменитую на всю округу доярку, подорвавшую здоровье на ферме. Родилась у них дочь, правда, увидеть её взрослой Надежде не довелось из-за своего раннего ухода из жизни.

         С годами деревня менялась, молодёжь разъезжалась по городам, всё реже и малолюднее проходили престольные праздники. Став человеком семейным, угомонился и Валька. И всё-таки старые дрожжи нет-нет да и поднимались в нём, и он заявлялся в празднующую деревню. Конечно, ему «подносили», выпивши, он одиноко слонялся среди гуляющих, но не с кем было даже поскандалить. Молодое поколение, слыша про «подвиги» Кутеля, относилось к нему скорее с иронией.
 
       Был он, помнится, и на одном из последних праздников в Завале. Домой я вернулся с нешумного гулянья за полночь и уже стал запирать калитку веранды, когда услышал какое-то подозрительное шуршанье снаружи по дощатой стенке. Выглядываю и вижу привалившегося к крыльцу пьяного Кутеля. По всему было видно, что он расположился здесь на ночлег. Я решил, что оставлять Вальку спать на ледяной земле нельзя. С трудом растолкал его, доволок до нашей бани, где и оставил спать, подостлав ему какое-то тряпье.

     Утром, когда незваный гость продрал глаза, я поведал, как спас его от явной простуды. Ожидал услышать благодарность, но Валька флегматично заявил: «Ну и оставил бы меня на ночь возле крыльца. Ничего бы со мной не случилось, не впервой мне на земле спать»…

     Другой случай едва не закончился плачевно. В зимние каникулы мать, подменявшая заведующую фермой, попросила меня подежурить на ферме ночью. Прихожу вечером в Красный уголок и вижу пьяного Вальку, дежурившего днём.  Сколько он употребил - не знаю, но у него оставалась ещё бутылка, опустошённая только на треть. Говорю ему: «Здесь больше не пей - иначе, до дому не доберёшься». Заплетающимся языком отвечает: «Нет-нет, братка, здесь пить не буду!». И пошёл домой, до которого чуть больше километра. Зная Валькину натуру, я ему не поверил и решил за ним проследить. Выхожу – нигде его не видно. Иду по тропке и вижу – Кутель валяется в сугробе, и только рука с уже пустой бутылкой призывно торчит вверх. А на улице – мороз…Так и пришлось тащить его на ферму и оставлять на ночь.

        Последние годы он жил один, работал пастухом в колхозе. Иногда заглядывал ко мне, как к бывшему односельчанину. Грустно и молча смотрел голубыми выцветшими глазами – то ли вспоминал нашу прежнюю жизнь в Берелеве, то ли надеялся на угощенье. Но водки я ему не предлагал, зная, что одной стопкой Валька не ограничится, до дома не доберётся и закончит день в какой-нибудь канаве.

       Помер он тоже в одиночестве. Однажды его, уже мёртвого, обнаружил сосед, случайно заглянув к нему в дом. Уйдя из жизни на седьмом десятке, Валька пережил, думаю, многих своих сверстников и собутыльников. Фотография на кладбищенском кресте запечатлела Вальку молодого, с мальчишеской чёлкой, и шалой полуулыбкой на лице.  Его жизнь и личность – это колоритная часть уходящей сегодня в небытие деревенской натуры. По крайней мере – для меня.

                Назад к Главе 15:
http://www.proza.ru/2018/11/18/1548               

                Далее к Главе 17:
http://www.proza.ru/2018/11/18/1565