Глава 19. Гена Голубев

                ГЕНА ГОЛУБЕВ

         Дом Голубевых и сегодня стоит посредине деревни, только хозяева у него уже другие. Дом капитально отремонтирован, он теперь - как украшение деревни, и по внешнему виду, и по внутренней отделке. Когда он построен, теперь едва ли кто скажет, но видно, что заботились строители не только об удобстве, но и о красоте. И при ремонте плотники постарались сохранить его старый благородный облик. Смотрят с горы на реку пять обновлённых окон дома с современными стеклопакетами в старинных резных наличниках, украшает фасад портик чердака, тоже в деревянной резьбе…

       Думаю, если бы Гена сегодня мог взглянуть на свой дом, он бы порадовался и, пожалуй, стал бы гордиться им. Но Гены нет на этой земле вот уже более сорока лет. Недавно я с трудом нашёл его могилу на сельском кладбище - металлический крашеный обелиск со звездой и с фотографией, скрытый среди высоченной крапивы……

      Впервые я увидел Гену, когда мы только переехали из Берелева в Завал, и я стал проводить время с местными ребятами. Тогда у нас самой распространённой была игра в ножички. Заключалась она в том, что нож надо было втыкать в землю из самых различных положений – сначала простых, а потом всё более сложных. Вместе с мальчишками увлечённо играл мужчина лет тридцати пяти. Выглядело это немного странно. Но потом кто-то мне намекнул, что у него не всё в порядке с головой. Этим, как я понял, и объяснялось его участие в детской забаве и снисходительное к нему отношение. Вовка Соколов, помню, панибратски называл мужчину Генахой.

     Уже потом, по мере знакомства с деревенским бытом я понял, что семейство Голубевых среди прочих стоит как-то особняком. Мать Генахи - учительница, но преподаёт почему-то не в нашей школе, а где-то в другом районе – там и живёт, изредка навещая сына. А он живёт с бабкой Анной, странноватой старухой, которую в деревне называют Родионихой и почему-то считают колдуньей.

      Мой деревенский ровесник рассказывал:

- Родионихе почему-то пришло в голову, что я, мальчишка, украл у неё молоток, хотя у них в доме я даже ни разу не был. Я тогда только начал учиться в первом классе. Как-то осенью иду из школы, а Родиониха - мне навстречу. И так взглянула на меня, что я упал в обморок.  Хорошо, рядом народ картошку копал, подбежали, привели меня в чувство…

       (Кстати, некоторые странности в доме Голубевых отмечают и сегодняшние его хозяева. Говорят, что иногда слышат какие-то невнятные голоса, стуки, как будто кто-то ходит)…

      Не совсем понятной для односельчан была судьба самого Генахи. Доподлинно было только известно, что он с отличием закончил школу, потом техникум и, получив специальность, связанную с металлургией, был направлен в уральской город Серов. На этом достоверная часть биографии заканчивается и начинается другая, в изложении его домашних.

          Парнем он был компанейским, играл на баяне, любил весёлые вечеринки, одна из которых закончилась для него плачевно. Его крепко избили, проломили голову, и он после этого инвалидом вынужден был вернуться домой в деревню.

       Особенно над такой версией я раньше не задумывался, но позднее стал сомневаться в её истинности. И теперь думаю, что порча в голове у парня была врождённая, хотя проявилась не сразу. Не случайно ведь у Голубевых и мать, и бабка были со странностями. Мать, например, уже в старости, держала козу, ухаживая за ней как за ребёнком, доила, а потом добавляла в молоко сахар и выпаивала его своей любимице.

        Конечно, молодой, видный собой парень, нигде не работающий, с непонятной биографией       для деревни был явлением, из ряда вон выходящим. Но со временем к нему, очевидно, привыкли.

        Какое место в глазах односельчан он занимал до моего приезда, не знаю, но в моих воспоминаниях о Гене Голубеве есть какой-то непонятный самому скачок. Играющий с ребятней в ножички Генаха в моей голове в какой-то момент становится Геной и даже Геннадием Геннадьевичем, пользующимся у деревенских, подростков уважением.

        Разгадка тут, скорее всего, в том, что я, занятый своими школьными и прочими делами, на какое-то время упустил Гену из виду, и вот однажды он предстал передо мной уже совсем в другой ипостаси. Я увидел его завзятым баянистом, непременным участником наших волейбольных игр, хорошо плавающим кролем, бегающим зимой на лыжах…

        Вообще, наше переселение в Завал каким-то чудесным образом совпало с расцветом деревни, с оживлением в ней молодёжной жизни. Подросли мои сверстники - второе послевоенное поколение, наверное, самое многочисленное из всех последующих. Охотно проводила лето в деревне и приезжавшая на каникулы городская молодёжь, игравшая заметную роль в наших досугах. Сегодня даже представить трудно, но в то время у нас посередине деревни была утрамбованная волейбольная площадка с постоянно натянутой сеткой и почти ежедневно на ней проходили жаркие баталии.

      В те годы все горы зимой были нами утоптаны, а лес и река исхожены и изучены. И воспоминания об этом времени у меня неразрывно связаны с Геной Голубевым. Не то, чтобы он был у нас заводилой – у него уже был не тот возраст. Но Гена был в курсе многих наших дел, а в некоторых и активно участвовал.

     Летом, когда приезжали дачники, жизнь в деревне начинала бить ключом. С утра до вечера на реке, на обычном нашем месте купания царило оживление. Вёкса здесь заметно сужалась перед тем, как вынестись к широкому броду, и место это звалось Узинкой. На Узинке и купались, и загорали, звенел волейбольный мяч и тасовались карты. Уходили с реки одни, приходили другие, многие из соседних деревень.

      Вижу Гену в его неизменных чёрных плавках с тесёмочками, в резиновой шапочке. Стоило ему появиться на Узинке, как сразу же возникал круг волейболистов. Гена тут был и участником, и арбитром, и слово его часто было решающим.

      Он был неплохо сложен, хотя, конечно, малоподвижная жизнь без здоровой физической нагрузки на нём заметно отражалась.

- Подросло за зиму, - говорил он, поглаживая своё округлившееся брюшко. И утешал себя:
        - Ничего, за лето сгоним.

        Всё-таки нездоровье его, видимо, давало о себе знать, заставляя быть во всём аккуратным. Я замечал, как он затыкал уши ватой перед тем, как прыгнуть в воду. И уж, разумеется, ни в каких рискованных наших играх с ныряниями с крутого берега и погонями в воде он не участвовал. Знаю, что ему также нельзя было употреблять ни капли спиртного, и он этот запрет соблюдал.

       В то время я с ним был не ближе, чем остальные, в доме у него не бывал. Думаю, что лето для него было более, чем для нас, временем золотым. Зимой он чаще сидел дома в одиночестве, хотя нередко и выходил вместе с нами кататься на лыжах. Помню его фабричные клееные лыжи коричневого цвета, с крутых горок он на них спускаться не рисковал.

      Мне трудно представить его одинокую жизнь дома без семьи, без женского общества – это в его-то ещё достаточно молодом возрасте. Вся компания – древняя старуха да изредка появлявшаяся мать. Редко было востребовано и его мастерство баяниста, тоже в основном в летние месяцы. Тогда Гена был вне конкуренции на танцах и плясках. Иногда он встречался со сверстниками, когда-то окончившими с ним школу, уже семейными, уверенно шагавшими по жизни.

         Его существование для окружающих было привычно, чужая жизнь никого не волновала. А по сути, это была тихая драма: попал талантливый человек под колесо судьбы и пропадает ни за грош. И даже винить в таком несправедливом жребии, получалось, некого.

       Ах, Гена, Гена… Так и запечатлился он в памяти – в обнимку с баяном, широкоплечий, в сером пиджаке с маленьким значком на лацкане – символом Международного молодёжного фестиваля 1957 года. У него совсем не деревенская, интеллигентная внешность. Высокий лоб, тёмные слегка вьющиеся волосы… Баян в его руках, кажется, играет сам, Гена просто командует им. Его пальцы летают над кнопками, он то кидает их на аккорды, то снова пускает в свободный полёт…

      Нашему сближению я, наверное, обязан его одиночеству. Началось оно зимой, когда я уже учился в седьмом классе. К тому времени бабка Родиониха умерла, и Гена коротал долгие зимние вечера только в компании с самим собой.

      Не помню уже, что было поводом для начала наших встреч. В тот год я начал осваивать гармошку, а Гену послали от клуба в Галич на какие-то музыкальные курсы как баяниста, и он вживался в нотную грамоту. Может быть, на этой почве мы и сблизились.

      Для моего умственного развития и роста мне тогда явно не хватало умного собеседника. Я много и бестолково читал, но чтение книг заменить живого общения не могло. И наши вечерние посиделки были здесь как нельзя кстати.

       Хорошо помню, с каким нетерпением, наскоро сделав уроки, я ждал вечера, чтоб опять постучать в знакомую калитку и пройти бревенчатыми, пахнущими стариной сенями в уютную тёплую комнату в зимней половине большого дома. Ходить сюда я готов был каждый вечер, и только боязнь быть назойливым удерживала меня от этого.

        Не могу назвать Гену в полной мере наставником, разве что в музыке он мне кое-что преподал и даже кое-чему научил. Во всем же остальном мы были с ним, как мне казалось, на равных.

      Наверное, это   говорит не в пользу интеллектуальных качеств моего приятеля, но меня такой расклад вполне устраивал. Поучающий ментор, показывающий свое умственное превосходство, меня, пожалуй бы, оттолкнул.

        О чём мы только с ним не говорили! Литература, искусство, история, судьбы людей и человечества… И каков бы ни был уровень этих бесед - для моих юных мозгов они были хорошим стимулом.

      Верно угадав мои умственные потребности, Гена дал мне почитать книгу, сильно подхлестнувшую мою любознательность. Это была «Занимательная физика» Я. Перельмана, известного популяризатора науки. Книгу я всю перелопатил и мне долго не хотелось её возвращать.

      Удивительно, но нашёл горячий отклик у моего собеседника и культ силы, который я тогда «исповедовал». Мы оба восторгались мощью Ивана Поддубного, о нём у Гены тоже, оказывается, была книга, которую я проглотил за один вечер.
 
         Своими первыми успехами в освоении гармошки я, разумеется, тоже делился с Геной и надо отдать должное его деликатности. Гена, который не только мастерски импровизировал, но и мог уже играть мелодии с нотного листа, послушав мои упражнения, заявил:

- А у тебя слух-то, пожалуй, получше моего будет…

        Трудно предположить, что он не видел мой жалкий дилетантский уровень. Скорее, просто старался поддержать новоявленного гармониста, боясь резкой оценкой отбить у меня охоту к музыкальным занятиям.

       Взяв в руки баян, наигрывал мелодии, стараясь меня заинтересовать, научить понимать музыку.  Комнату наполняли звуки «Персидского марша» Штрауса, а Гена говорил:

- Ты слышишь, как шагает войско, как скрежещут у воинов доспехи?..

      И я, действительно, слышал и даже видел.

      Наигрыш под русскую пляску, который у меня до сих пор в ходу, - это вариант, который я перенял у Гены.

       Он заинтересованно следил за моими спортивными занятиями, радовался моим первым успехам. Я тренировался возле дома с гирями, и он приходил, чтобы понаблюдать за игрой мускулатуры. Завидев меня на пляже, восклицал:

- А вот и наш Юрий Власов явился!

      По своему обыкновению Гена мои достижения здесь тоже преувеличивал. Я для него был как бы зримым воплощением всех наших разговоров о великих борцах.
- У тебя уже фигура мастера, - говорил он, встречая меня во время моих наездов из Красногорска. И пусть мастером я так и не стал, но всегда буду помнить его слова.

         Баян Гены не смолкал на нашем школьном выпускном вечере, и я, сидя рядом, гордился своим близким знакомством с таким виртуозом. И потом, учась в Костроме, я не забывал держать его в курсе своей жизни, привозил ему книги по спорту, свои дипломы за призовые места в соревнованиях по вольной борьбе. Всё это вызывало у него неподдельный, живой интерес. К Гене я пришёл и в последний вечер перед уходом в армию. Мою решимость идти служить он тогда одобрил.

      Вернувшись из армии, я застал Гену заведующим сельским клубом. Он же являлся у наших самодеятельных артистов и художественным руководителем, и аккомпаниатором. Его музыкальный талант, наконец-то, был востребован и оценен в полной мере.

       Казалось, жизнь у него наладилась, приобрела смысл. Но коварная болезнь дожидалась своего часа. Как-то приехав в летний отпуск в деревню, я услышал, что с Геной происходит неладное. С клубной работы его пришлось снять, он замкнулся, отдалился от всех. Встретиться с ним я тогда не рискнул. Не звучал его баян, к сожалению, и на моей деревенской свадьбе.

      Уже потом я узнал, что Гену отправляли в психиатрическую больницу, но лечение помогло мало. Его стали мучить страшные головные боли. В один из таких приступов, он не выдержал. Находясь дома в одиночестве, вышел на поветь и перекинул через балку верёвку с петлей…

       Вот такая судьба. Вспоминаю о Гене, как об одном из тех людей, с кем пересекался в своей жизни, кто оставил в душе  след. Среди них Гена Голубев занимает не последнее место. И в моём альбоме есть его фотография, переснятая с того кладбищенского обелиска, который так долго пришлось искать.

           Назад к Главе 18:
http://www.proza.ru/2018/11/18/1571    

           Далее к Главе 20:
http://www.proza.ru/2018/11/18/1583