Глава 21. В степях под Одессой

               

                В  СТЕПЯХ  ПОД  ОДЕССОЙ

      В нескольких десятках километров от Одессы есть небольшой городок Березовка. Рядом с ней и располагался аэродром вертолётной части, обслуживающей штаб округа. Здесь мне пришлось служить оставшиеся полтора года.

        Помню тёплый южный вечер, машина мчит нас сквозь аллею цветущих каштанов. Позади несколько томительных дней, проведённых на хозработах на окраине Одессы на каких-то военных складах. Впереди - волнующая неизвестность, которая уже скоро разъяснится…

        К неказистому одноэтажному зданию казармы, стоящему среди яблоневого сада, приехали уже в сумерках. Встретили нас довольно радушно, особенно «старики», у которых демобилизация напрямую зависела от прибывшей смены. В эскадрильи, как оказалось, – человек тридцать пять. Механики вертолётов и другие специалисты обслуживают чуть более десятка вертолётов Ми-1 и два вертолёта Ми-4.

    Утром пришлось удивиться. На команду дневального «Подъём!» реакции в казарме, если не считать чьих-то матюгов, почти не было. И только когда возник офицер с повязкой дежурного и повторил команду, народ зашевелился на койках и начал лениво одеваться.

     Но такая разболтанность, как потом выяснилось, в любой момент могла смениться закручиванием гаек, если дежурный офицер был строгий. А если говорить вообще о службе, то она и сама по себе требовала четкости и аккуратности. Механики на вертолётах-малютках Ми-1 готовили их к полётам, вели всю документацию, по сути отвечая за безопасность пилотов. Но на Ми-4 механики были всего лишь в помощниках у техников – офицеров.
 
      В первый день, несмотря на положенный солдатам выходной, всех направили на аэродром чистить взлётно-посадочную полосу. Бетонная лента длиной три километра, проложенная в степи, рядом с вертолётными стоянками, была предназначена, как нам сказали, для тяжёлых самолётов на случай боевых действий.

     Впервые пришлось увидеть украинские степи. Меня, выросшего среди скромной среднерусской природы, их необъятность заворожила. Намахавшись граблями и лопатой, я лёг на теплый бетон и меня охватило чувство чего-то нереального. Как будто приземлился на другую планету, а это бездонное небо и циклопических   размеров бетонная дорога, уходящая за горизонт - таинственные сооружения инопланетян…

       Начались будни.  Надо было привыкать и к новому коллективу, и к непростым обязанностям, и к особенностям повседневного быта.  Меня определили на один из двух Ми-4 под номером «33», который обслуживал   техник Жогин, немолодой, дослуживавший последние годы до пенсии старший лейтенант. Мужик он оказался хороший, непривередливый. Это его отличало от командира звена Гнедовского, который считал нужным держать подчинённых в строгости. Ещё был командир экипажа капитан Орлов, человек богатырской комплекции - под стать фамилии. Тому я сразу внушил симпатию, и он при всяком случае оказывал мне покровительство.
 
                Степи, степи, ковыльный зной…
                Солнце жалит осой безжалостной.
                Ах, как хочется мне домой,
                Отпустите меня, пожалуйста!

       Эти стихи я написал в своём дневнике. Насчёт дома был не просто крик души. Действовал тогда закон, позволявший освобождать от службы в армии единственного сына пожилой одинокой матери. С первых месяцев службы у меня теплилась надежда, что мама выхлопочет для меня эту льготу. Однако ничего у неё не получилось. В ответ на её обращения в инстанции, как она мне написала, было сказано, что опекать её должен колхоз, а сын пусть отслужит положенный срок…   
 
     Народ в части был разнообразный, и, пожалуй, никогда больше мне не приходилось    наблюдать столько человеческих типов, сколько за эти армейские полтора года.

     Хозяйственными делами в эскадрильи ведал пожилой старшина Соловьёв, за выбеленную сединой, но ещё густую шевелюру прозванный Соловьёвым-Седым. Высокого роста, толстогубый, он строгостью не отличался, хотя не прочь был иногда перед начальством изобразить ревнителя устава. Любил делать наставления, поучая молодых, хотя народ относился к старику несколько с иронией.

         Едва успев прибыть в часть, я опростоволосился. Меня назначили дневальным, в обязанности которого входила доставка обеда на аэродром ребятам, ожидавшим прилёта своих вертолётов. В столовой, кроме эскадрильи, питалось соседнее подразделение сапёров, гораздо многочисленнее нас.  Столовая, собственно, и была ихняя, а мы, «летуны», были как бы сбоку припёку.

       Наполнив на кухне едой три термоса, я со столов в зале взял миски и кружки и пошёл к выходу. Но не тут-то было. Стоявший в дверях дежурный по кухне от сапёров категорически запретил выносить посуду, хотя раньше нашим дневальным это всегда удавалось. Короче говоря, ребята остались без обеда.

       На следующий день старшина на утреннем разводе назвал меня разгильдяем, оставившем голодными механиков. Однако командир эскадрильи подполковник Перов его остановил.

- Старшина, не надо валить вину на другого, - заявил он перед строем. – Смирнов - солдат молодой, а вот вы, как старшина, обязаны были проследить за доставкой пищи. А вы самоустранились...

      Видно было, как краска заливает лицо старшины, поднимаясь к белой шевелюре…

      Злопамятным он не был, но, похоже, с этого случая всерьёз меня как солдата не воспринимал.

- Что ты за солдат? – по каждому подходящему поводу укорял он меня. – Настоящий солдат нигде не теряется. Он одной рукой бабу любит, а другой кашу уплетает!

      - Как же это, товарищ старшина, можно одной рукой любить бабу? - подкалывал я его. Но нашего старшину в тупик поставить было нелегко.

        - Молодой ещё, жизни не знаешь! Я туже выну, чем ты вставишь… 
Это была его любимая присказка.

       Вскоре, однако, в эскадрильи я начал пользоваться популярностью. Оценили сразу мою спортивную подготовку. Хотя габариты у меня не были богатырскими, но, очевидно, внешний вид всё же о чём-то говорил. За плечами были годы занятия борьбой, да и постоянная моя забота о поддержании формы сказывались.

       Нашлось применение моей силе. При проведении регламентных (профилактических) работ на Ми-4 с вертолёта снимались лопасти винта для замены крепёжных болтов. Каждая лопасть – почти 400 килограммов весом. Когда её вставляют обратно в проушины вала, нужна филигранная точность. Тут-то и была востребована моя борцовская шея. Один конец лопасти клали мне на голову, а другой поддерживали четыре человека.  С этой ношей на голове я поднимался по стремянке и направлял лопасть в проушины. Не знаю, как это делалось до меня, но со мной получалось, как мне говорили, намного быстрее…

         В такие минуты я чувствовал себя немножко Иваном Поддубным, выступающим на арене цирка. Но некоторых старослужащих моя популярность раздражала. Получалось, что я – «салага» - высовываюсь.  Вообще-то дедовщина у нас была, но в приемлемых размерах. «Старики» посматривали на меня косо, но в конфликт со мной вступать не решались. Да и повода с моей стороны не подавалось.

      Впрочем, попытки поставить меня «на место» были.  Был некто Парадиев, которого старшина за «усердие» в службе называл пародией на солдата. Южанин, с атлетическим торсом, но с хиловатыми кривыми ногами. Он числился   боксёром, а меня, как бывшего борца, в спортивной иерархии считал ниже себя. Видимо, ему захотелось показать это на деле. Ни с того, ни с сего однажды подошёл ко мне в казарме и напрямик заявил:

                - А ну, пойдём, поговорить надо…

     По пояс раздетый, сверлящий меня враждебным взглядом, он не оставлял сомнений в том, что меня решили проучить. За спиной у него маячил ещё один «старик» – Крылов, которому, как я понял, предназначалась роль свидетеля предстоящего мне унижения.

       Я тоже снял гимнастерку, положил её на койку и под конвоем «стариков» вышел из казармы. Едва вышли в сад, как впереди идущий Парадиев резко развернулся и ударил меня по скуле.   Слегка отшатнувшись, я тут же залепил ему такую оплеуху, что боксёр оказался под ближайшим кустом. Кинулся на него, но он поднял руки кверху - всё, больше не надо!  Крылов, видя такой исход поединка, пробурчал: «Ну вас к лешему, разбирайтесь без меня!» - и поспешил удалиться.

          После этого случая Парадиев больше у меня на дороге не возникал.

          Долго ко мне присматривался другой «старик» - мрачноватый, почти двухметрового роста литовец Репечка. Как-то нам с ним пришлось вечером на аэродроме ждать мой вертолёт. Мне предстояло его зачехлить и заправить, а Репечке как прибористу - снять ленту с самописцев. Мы стояли с ним в сумеречной, нагретой за день степи, и вдруг он без обиняков предложил:

                - Давай поборемся!

      Я не удивился, так как давно видел, что человека мучает любопытство: так ли я силён, как обо мне говорят. Мы встали в стойку, и тут же последовал мой коронный нырок в ноги. Оторвал противника от земли, крутанул в воздухе и шмякнул на землю. Сопротивляться он не стал, сразу признав моё превосходство…

      НЕ МОГУ сказать, что служба моя была тяжёлой. Хотя в дневнике я как-то записал, что армия – это такая организация, где могут заставить работать в любое время и в любом количестве и качестве. Но такое всё-таки случалось нечасто.

     Обязанности мои по обслуживанию вертолёта были не такими сложными. Зачехлить-расчехлить вертолёт, заправить бензином, следить за порядком на стоянке… По большому счёту за безопасность полётов отвечал техник Жогин, а я должен был во всём ему помогать. Правда, вертолёт мог прилететь и улететь в любое время суток, и это требовало моего присутствия на аэродроме. Но в этом были и свои преимущества. Можно было жить по своему распорядку, запросто вернуться в часть после отбоя или раньше подъёма уйти. 
   
        Казарма наша в целом жила, можно сказать, бесконфликтно, хотя народ в эскадрильи был весьма разнообразный, в том числе и по национальностям. Русские, хохлы, татары, молдаване, евреи. Был один грузин и даже не то румын, не то грек по фамилии Агаки. Если и возникали иногда недоразумения, то уж никак не на национальной почве. Было, конечно, разделение на «стариков» и «салаг», но и на этой почве особых конфликтов не помню – каждый знал своё место.

        Не скажу, что обрёл в армии друзей, но были ребята, близкие по духу, с которыми я сходился. В нашем звене на втором вертолёте Ми-4 под номером «35» механиком был Лёва. Большелобый паренёк из Москвы, безобидный и не очень разговорчивый. В Лёве была заметна даже некоторая интеллигентность, мы с ним довольно плотно общались, и нередко задания нам давали на двоих. Нуждаясь в собеседниках, я иногда изливал на него свои пространные монологи на самые разные темы. Сам Лева, как правило, отмалчивался. И вдруг мой напарник пристрастился к выпивке. Откуда-то добывал спиртное и неоднократно попадался начальству подшофе.  О причине такой метаморфозы я из деликатности его не спрашивал. Очевидно, его слишком тяготила служба – не берусь судить.   
   
     Единомышленником по части литературных интересов был у меня худощавый еврейчик Боря Вайн из Одессы. Боря считал себя настоящим поэтом, у него было довольно много стихов. Отдельные его строки до сих пор в памяти:

                Стоял благословенный август
                в ленивом пении стрекоз,
                И солнце источало сладость,
                струями патоки лилось…

      Мы вели с Борей разговоры о литературе и, надо сказать, он проявлял в ней немалую осведомлённость. И я, всегда стремившийся к общению с людьми более культурными, чем сам, кое-что из этих разговоров вынес. Боря открыл для меня Бунина, познакомил с Пастернаком…

    …Теперь уже романтической дымкой окутаны в памяти одинокие дежурства на аэродроме, выпадавшие в выходные дни, когда, свободный от суетной казарменной жизни, сидишь с книгой в руках, мечтая о будущем. Или ночные полёты, в которых иногда участвовал.

      Грохочущий вертолет проносится над тёмной степью, а ты сидишь в салоне, зачарованный сверкающим кругом винта вверху, и чёрной пустотой с редкими огнями внизу. Пилоты в кабине, различимые на фоне фосфоресцирующей приборной доски, кажутся богами - они царствуют над стихией, обладая какими-то особыми знаниями, недоступными простым смертным…

      Зато муторными и скучными были регламентные работы, когда вертолёт надолго выключался из обычного режима и приходилось подчиняться общему казарменному распорядку. Впрочем, я, как всегда, жил своей скрытой от других внутренней жизнью, занимался самообразованием, регулярно «беседовал» с дневником. В Ленинской комнате обнаружился баян, я начал осваивать его, хотя и без особых успехов. А вот стихотворные опыты были успешнее. Кто бы мог подумать, что впервые я увижу свои строчки напечатанными во время службы в армии.

       В то лето в округе проводились учения, к которым привлекли и нашу эскадрилью. Вылетев рано утром, наш вертолёт приземлился где-то в далёкой степи, и экипаж заглушил двигатель в ожидании приказа. Сидя у раскрытой двери салона своего Ми-4, я рассеянно перелистывал нашу окружную газету «Защитник Родины». И вдруг - в глаза бросились знакомые слова заголовка стихотворения: «Спасибо вам!» Я впился в газету. Веря и не веря, ещё раз пробежал глазами газетный текст. Да, это мои строчки, мной сочиненные!  Вот и подпись под ними - «Рядовой Н. Смирнов»… Стихотворение было мной отослано в адрес редакции неделю назад.

         Подняв голову от газеты, огляделся вокруг. Неподалёку о чём-то совещался с пилотами Жогин, развозила завтрак походная кухня, винтокрылые машины грохотали над степью … Всё было, как обычно.  Чёрт возьми! Не с кем было даже поделиться радостью. Да ещё и не поверят…

       Своим достижением я, конечно, похвастался перед сослуживцами. Окончательно все в него поверили, когда мне прислали гонорар за стихи – больше десяти рублей. Это было почти в три раза больше чем моё ежемесячное денежное содержание рядового.

    Сильно на мою казарменную жизнь это событие не повлияло. Хотя старшина при случае теперь говорил, кивая на меня: «Он у нас стихи пишет, печатается…»  Было, правда, не совсем понятно, в похвалу или в осуждение это говорилось. Скорее, мои поэтические наклонности в какой-то мере оправдывали в глазах старшины мою бестолковость.

         А напечататься мне удалось не сразу. Вначале в газету были посланы стихи, написанные как бы от имени десантника:

 
                Мы прыгаем, вызов земле бросая.
                Под нами – степи зелёным ковром.
                И ветер, в натянутых стропах играя,
                Заводит нам песню о доме родном…


        Не опубликовали, но получил одобрительный ответ, и просьбу прислать что-нибудь ещё. Это меня вдохновило. Потом, уже после стихотворения «Спасибо вам!» в газете появилось ещё одно – «Вертолёты». Конечно, это меня радовало, хотя в глубине души понимал, что это всего лишь упражнения и стихи - не мой жанр. Но иногда   даже рифмовал на злобу дня. Инженер эскадрильи купил «Жигули» и, как говорили, из-за этого начал скандалить с супругой. Я написал в своём дневнике эпиграмму:

                Гнев супруги вашей ясен мне,
                Что шипит на вас дырявой шиной:
                Раньше вы лежали на жене,
                А теперь лежите под машиной.

       Творческий зуд, скорее всего, был вызван моими успехами в самообразовании, о которых сказано в главе «Книги и я». Сказывалась, наверное, и жажда общения. Мне явно не хватало «литературной среды».  Попытался даже выступить в роли публициста, отослал в «Комсомольскую правду» статью о проблемах кино. Новые фильмы нам, кстати, крутили регулярно, так что повод для высказывания был. Но статью не опубликовали. 

      Служба моя между тем шла ни шатко, ни валко. Всё больше убеждался, что не рождён я для военного дела. К злостным нарушителям дисциплины меня отнести было вроде нельзя. Не бегал ночью в соседнюю деревню за вином, не напивался, как некоторые. Зато умудрился заснуть на посту, когда проверяющим был начальник штаба свирепый майор Вишняков и заработать трое суток гауптвахты.

      Вертолётчики эскадрильи постоянно совершенствовали своё мастерство. Среди учебных упражнений был захват вертолётом груза с земли. Вертолёт снижался, спускал крюк, а мне надо было подцепить к нему железную бочку. Меня предупредили, что надо подождать, пока с вертолёта спустится и коснётся земли ещё и тросик, по которому уйдёт статическое электричество от лопастей винта. Иначе, схлопочешь удар током. Вроде бы понял, но всё вылетело из головы, когда дошло до дела.  Увидев спускающийся вертолёт, я про тросик позабыл и схватился за свесившийся крюк. И тут же, как от сильного подзатыльника, улетел в канаву. Очухался быстро, но упражнение к неудовольствию экипажа пришлось повторять.

         В другой раз отрабатывалось спасение человека с помощью спущенного с вертолёта кресла. Упражнение выполнялось в тёмное время. В роли спасаемого был, естественно, я. Пришлось поволноваться, пока стоял в ночной степи, ждал вертолёта. Темнота совсем сгустилась, когда надо мной, ослепляя прожектором, зависла громада грохочущей машины. Из открытого салона на тросе спустилось нечто, похожее на сидение. Схватил его и тут понял, что не знаю, как в него садиться. Сую ноги в две дыры в спинке, меня начинают поднимать. Но я опрокидываюсь и чуть не выпадаю из кресла. Меня спускают опять вниз.  Вверху Жогин что-то показывает мне руками, но понять ничего не могу. Лихорадочно пропихиваю в дырки руки – опять не то! Наконец, отчаявшись, просто сажусь в кресло, судорожно хватаюсь за трос и снова возношусь кверху. В салон меня техник Жогин вместе со вторым пилотом Миловановым втаскивают за шкирку с матюгами, которые слышны даже сквозь грохот двигателя…

      Потом на разборе полётов выяснилось, что вертолёт зависал слишком долго, и в двигателе чуть не закипело масло. Но пришли к выводу, что причина не только в моей несообразительности, но и в том, что мне предварительно не объяснили, как пользоваться спасательным креслом.

      Надо сказать, что к   бестолковости моей офицеры нашего звена относились довольно благодушно.  Жогин ни разу ни в чём меня не упрекнул, хотя от меня, окончившего техникум, он был вправе, наверное, ожидать как от своего помощника гораздо большего. О покровительстве командира экипажа капитана Орлова я уже говорил. Он старался при каждом удобном случае поддержать меня.

        Бывали ранние вылеты, когда приходилось выходить на аэродром до завтрака.

 - Так ты что же, в столовую теперь уже не успеешь? – спрашивал Орлов. И услышав от меня подтверждение, говорил второму пилоту Милованову:

- А ну, Милка, давай скинемся сухим пайком, подкормим механика!

    А сухой паёк у пилотов – это кружок хорошей колбасы, белый хлеб, шоколад…  Отягощённый такой прорвой продуктов я смущался:

     - Товарищ капитан, мне же столько не съесть!

     - Ничего-ничего оставишь про запас, угостишь товарищей.

      Пока шли к вертолёту, Орлов, меня журил:

     - Что ты за силач, если так мало ешь? Вот раньше были богатыри. Умнёт, бывало, бараний бок с гречневой кашей, потом выйдет в поле да как, понимаешь, пёрнет!

     О моих подвигах на регламентных работах он, конечно, знал и, похоже, слегка гордился, что у него в звене есть такой уникум.  Давно обещал устроить мне краткосрочный отпуск на родину, и всё вроде к этому шло, но я капитана подвёл, угодив на гауптвахту. Потом, правда, сдал зачёты на специалиста второго класса, в какой-то мере реабилитировав себя в глазах начальства. Но рассчитывать на отпуск не приходилось. И всё же Орлов обещание сдержал – десятидневный отпуск мне выхлопотал.

        Командир звена Ми-4 старший лейтенант Гнедковский, как уже сказано, был строг и вольностей в отношении с подчиненными не допускал. Хотя мне иногда казалось, что он просто заставляет себя быть строгим.  С такими подчиненными, как мы с Лёвой, и надо было всегда держать ухо востро. Нет-нет, да что-нибудь и выкинем.

      Но вообще, отношение офицеров к нам было сочувственное, никакой фанаберии или муштры. Как-то Жогин мне сказал, что мы с Лёвой можем обедать в офицерской столовой, поскольку, они с Гнедковским хоть  и стоят там на довольствии, но питаются дома. Несколько дней мы с напарником шиковали, но лафа быстро кончилась. О нашем счастье пронюхали жулики из эскадрильи. Нашлись «старики» - русский Иванов и еврей Гендельман, которые решили втихую тоже подхарчиться за счёт наших офицеров. Однако официантки сразу обнаружили аферу, и нам от столовой было отказано. Это - о том, какие типы попадались среди сослуживцев.

          Нет-нет, да и случались события, разнообразившие нашу жизнь. Летом, во время очередных учений, в часть пришло тревожное сообщение, что на одном из Ми-4 заклинило двигатель и он совершил вынужденную посадку. Предстояло доставить в район аварии новый двигатель и заменить им старый в полевых условиях. Утром на наш аэродром сел гигантский вертолёт Ми-6, в который загрузили двигатель, и ремонтная бригада, куда включили и меня, отправилась в полёт.

        …Когда летишь на таком гиганте, как Ми-6, испытываешь совсем другие чувства, нежели при полёте на привычном Ми-4. Ощущение мощи этой винтокрылой машины, какой-то особой надёжности и плавности полёта не покидало меня на всём протяжении часового пребывания в воздухе. Медленно проплывали внизу украинские городки и сёла, а я смотрел в иллюминатор, предаваясь мыслям о могуществе человека, покорившего воздушную стихию, придумавшего машины, летающие быстрее птиц…

      И вот уже обозначились внизу лопасти винта аварийного вертолёта, хорошо различимые на фоне зеленой степи. Ми-4 стоял в километре от какого-то села, и после приземления решено было перетащить вертолёт поближе к жилью, откуда можно было бы получить помощь. Нашли трактор, зацепили трос за передние стойки шасси, дёрнули... Но стойки сразу же так зарылись в песчаную почву, что пришлось остановиться. Что делать? Где-то отыскались доски, и мы стали по мере движения подкладывать их под колёса вертолёта. Дело пошло на лад, и вскоре трактор подтащил нашу «стрекозу» к окраине села.

      Заменить авиационный двигатель не в хорошо оборудованном ангаре, а в степи под палящим южным солнцем – дело не простое. Основную работу выполняли опытные сверхсрочники, я был на подхвате. Из села нас снабжали хлебом, молоком и яйцами, восторженные ребятишки бегали вокруг вертолёта, путаясь под ногами у техников. На второй день со мной случилось что-то вроде солнечного удара, и меня положили отлёживаться в брезентовую палатку…

       Через два дня двигатель заменили, опробовали, убедившись в качестве монтажа. Обратно наша бригада возвращалась опять на Ми-6 с чувством выполненного долга.

       …Службу в советской армии сегодня стало модно изображать как пребывание в театре абсурда. К числу таких авторов я не принадлежу. Случалось, конечно, всякое и в моей службе.  Люди везде, и в армии тоже, разные и в одинаковых обстоятельствах порой ведут себя по-разному, а вникать в пороки существовавшей тогда системы в целом не входит в мою задачу. К тому же в те годы я был слишком занят своей внутренней жизнью, чтобы зацикливаться на каких-то нелепостях и непотребствах.

    К концу срока службы я, можно сказать, к армии даже привык. К хлопотной, порой бестолковой жизни, к людскому окружению.   С удивлением ощутил это, побывав дома в отпуске. Всего лишь десятка дней мне хватило, чтобы насытиться деревней и невольно заскучать по эскадрильи. Отпуск мой пришёлся на начало марта, в деревне ещё властвовала зима, а там, куда мне предстояло вернуться, уже вовсю зеленела трава и было почти лето…

         Но пришёл конец и моей солдатской вахте.

          …Поздняя осень 1971 года. Я стою в палисаднике возле нашего дома в родном Завале. Сырая, туманная погода, слышно, как с крыши падают капли… Только вчера я вернулся из армии после двухлетнего отсутствия (если не считать отпуска), но у меня странное чувство, что я никуда и не уезжал из деревни. Так мало здесь изменилось с тех пор. Оставался в округе ещё кое-кто из сверстников, в сельском клубе, которым теперь заведовал Гена Голубев, даже шла какая-то культурная жизнь. Но в целом деревня была той же. Вечерние киносеансы в клубе проходили едва ли не при пустом зале.

        Надо было думать о будущем. За годы службы многое определилось у меня в голове, я многое узнал, чётко обозначились мои интересы и наклонности. Но как их реализовать – не было ни малейшего представления. Была мысль получить гуманитарное образование. А жизнь между тем требовала конкретных действий. В Красногорск я уехал, даже не догуляв положенного после армии отпуска. Пока приходилось надеяться на свой диплом теплотехника.

     Остатки самообразовательного пыла какое-то непродолжительное время у меня ещё сохранялись. Но скорее по инерции, потому что совсем другие вопросы вскоре встали передо мной - более насущные для моей внутренней жизни, нежели литература. О них подробно рассказано в моём романе-дневнике «Три круга в поисках рая». Несомненно одно - приобретённое за армейские годы не пропало даром. Это особенно сказалось, когда я вступил на журналистскую стезю.

Назад к Главе 20:
http://www.proza.ru/2018/11/18/1583

 Далее к Главе 22:
http://www.proza.ru/2018/11/18/1593