Элеонор Ригби

Мой рабочий кабинет находится на первом этаже старого здания. У меня совсем маленькая комната. В нее с трудом помещается мой письменный стол, табуретка и маленький шкафчик, в который впихнуты все мои книги. Я снимаю эту маленькую комнату не потому, что мне негде жить, и даже не потому, что у меня есть лишние деньги на рабочий кабинет. Все очень просто. Я стара. Мне под семьдесят.  Дети и внуки очень устали от старой женщины, которая всю свою жизнь что-то писала, строчила на бумагах, посвящала своей писанине уйму времени, но так и не смогла чего-то добиться. Им не нравится запах старых книг, не нравится то, что я часами сижу за письменным столом и пытаюсь написать какие-то слова и фразы, которые никому не нужны, и, которые уже никто не прочтет. Они хотят, чтобы я, как и всякая другая бабушка, пекла им пироги, готовила им вкусные завтраки, прогуливалась часами в парке с маленькими внучками. Они не понимают, что я боюсь умереть, не дописав то главное, что я пыталась высказать всю свою жизнь. И не важно, прочтет ли хоть кто-то это, пока ненаписанное…

Пишу я с молодости. Начинала с рассказов, ими и заканчиваю свой век.  За всю эту ненормальную, быструю, лишенную радостей жизнь я написала всего три рассказа! Моя жизнь была чем-то похожа на автогонки. Меня все время рвало вперед. Меня тянуло не к счастью, удобству и покою, нет. А именно вперед. Я все время пыталась что-то сделать, чтобы не опоздать. А куда? Тогда я знала. Я уверена, что я тогда знала. У меня всегда были какие-то цели. Я стремилась их достичь, опрометчиво бросаясь вперед и не обращая внимания на моих близких и родных, пытающихся меня как-то остановить и каким-то образом привести в себя …

Мне казалось, что все завидуют мне… мать, отец, муж… а потом и дети. Мне было ненавистно их недоверие. Я так искренне хотела стать известной писательницей, я прилагала к этому столько усилий и так отчаянно торопилась, что доходя сегодня до этого кабинета и усаживаясь на свою табуретку, меня пронзило сознание того, что за всю эту долгую жизнь я написала всего-то три рассказа. Моя жизнь вместилась в эти три рассказа, как ненужный хлам в старый чемодан.

А ведь я писала не переставая, извела столько ручек и карандашей, исписала столько тетрадей и бумаг. Мне казалось, что я написала несколько сотен рассказов.

Вот уже два дня как я снимаю эту комнатку, в которой в длину можно шагнуть дважды, а в ширину трижды. Да… смешно. Наверху, на четвертом этаже, просторная трехкомнатная квартира, которую я когда-то, очень давно, приобрела за счет собственного труда. Но в моей квартире мне теперь разрешается только кушать и спать. Эту комнату снимает для меня мой младший сын, с которым я живу, вернее, который поселился в моей квартире со своей семьей. Им мешаю не я сама физически. Мешают мои книги и бумаги, мешает моя сущность – неподвижно сидящей за столом старушки, чья рука иногда подрагивает и пытается что-то написать, чей взгляд прикован в прошлое. Они придумали, как избавиться от старухи, переполненной ненаписанных слов и сюжетов.

Два дня это не много, но достаточно, чтобы перебрать все бумаги и тетради, просмотреть их и выкинуть ненужные, непонравившиеся. В конце концов, на письменном столе остались только эти три рассказа, которые тихо смеются надо мною. За всю жизнь, посвященную писательству, я, оказывается, смогла написать только три вещи, которые хоть что-то собою представляют. Все остальное оказалось бессмысленным и ненужным.

Я в долгу перед сыном и его семьей. Они открыли мне глаза.

Маленькое оконце моего кабинета открывается на шумную улицу. За этим окном все та же жизнь все так же куда-то спешит и гонит людей невидимым бичом. Они так быстро снуют, что я не могу разглядеть ни одно лицо. Они все торопятся, пытаются обогнать саму жизнь, исказить самих себя.

А в моей комнатке все замерло, даже рука больше не движется. Цифра три приковала меня к моей старой табуретке своей неожиданностью.
Жизнь перестает двигаться вперед с того момента, как человек отворачивается от будущего и смотрит в прошлое. С того самого момента, как прошлое завладевает тобой, время и жизнь теряют свой смысл, и ты закупориваешь свою дорогу в будущее, словно испитую бутылку вина.
Становится жаль саму себя, своих бессмысленных усилий. Приходит сознание своего одиночества…

Когда-то в молодости, когда я любила слушать музыку и получать от нее удовольствие, я предпочитала Рея Чарльза. Мне нравилось то, что он тоже куда-то спешил, покоряя все больше вершин. Даже будучи слепым, он играл на пианино и исполнял свой непревзойденный джаз голосом, который невозможно забыть. И, несмотря на то, что я его лет пять не слушала, я все еще помню все его песни. Чтобы прочувствовать все его творение я, бывало, часами слушала одну и ту же мелодию в его исполнении. Я пыталась вслушаться в каждую ноту, понять значение каждого слова, спетого им.

Человек, остановившийся навсегда во времени и обративший свой взор в прошлое, становится привидением, испаряются все цели, надежды и чувства. Даже собственное имя забывается. Я уже не помню своего. Да и зачем? Какой смысл помнить имя женщины, которая не смогла обуздать время в своих руках?  Которая, мчась с ветром, разбросала все ценное, оставив всего лишь три рассказа, которые сейчас не приносят довольства собой, а наоборот, заставляют сожалеть.

Я не помню, как меня зовут… Одинокой женщине не нужно имя. Но если еще кто-то меня заметит и спросит, как зовут, то я отвечу:

- Элеонор Ригби…

Та самая Элеонор Ригби, про чье одиночество пел Рей Чарльз и задавался вопросом: «Откуда же берутся все эти одинокие люди?»