Фермата

Не прошло и пяти лет после того, как я, окончив обучение в университете, поселился в небольшом городке на западном побережье. Сказать, что я начал жить в самом городе, было бы слишком громко, ведь пристанищем моим стал маяк, находившийся в окрестностях поселения. Жил я на небольшое жалование смотрителя маяка, а свободное время проводил за чтением книг, прогулками по побережью и написанием пейзажей. Никто из моих родных и приятелей не способен был принять моего решения не изучать английскую филологию, но я не вправе осуждать их за косность, ведь никто из них не видел всего очарования залива Карнарвон, залитого закатным солнцем. И всё же, мне была по духу эта жизнь искателя.

Три раза в неделю я восседал на берегу залива у россыпи камней, похожей на вершину торта, увенчанную большим количеством чернослива. На холсте лениво прорисовывался горизонт. Сверху от него я парой перистых облаков обозначил небо, а в самом низу холста вывел песчаную косу, чтобы указать самому себе положение моря. Знаете ли, если этого не сделать, то, придя в следующий раз, можно начать писать небо там, где позавчера была вода, и наоборот. Возможно, смотрящий на эту картину не поймёт этого просчёта, быть может, и сам автор уразумеет это только постфактум, но осознание это принесёт горечь своей никчемности как творца. Несмотря на такие мысли, каждый раз, осматривая картину, я твёрдо знал, что она будет закончена. Я знал это так же точно, как тот факт, что солнце встаёт на востоке и заходит на западе.

Каждый раз, когда я писал пейзаж, в голове моей звучала прекрасная музыка. Это был приятный перелив духовых инструментов. Звучало это, словно свирель и труба играют в унисон. Два звука сплетались, как две нити, устремляясь откуда-то сверху всё ниже и ниже ко мне. Совместное звучание напоминало сплетённую косу рыжекудрей девушки, прекрасную и длинную. В этой музыке не было боли, присущей любому классическому произведению. Человек всю свою жизнь страдает. Он испытывает муки от того, что остаётся непризнанным и нелюбимым. Здесь же не было ни нотки мучения, не было ни одного болезненного ощущения. Иными словами, написана эта музыка была не человеком. Со временем я понял, что мелодия звучит не в моей голове. Она лилась откуда-то со стороны, наполняя окружающее пространство призывом, ощущающимся физически, словно запах после грозы.

Слушая каждый раз переливы трубы и свирели, я подавлял в себе праздное любопытство. Что угодно я готов был отдать, лишь бы не заканчивать одолевшую меня картину. Каждый новый день пейзаж приобретал новые цвета, а я же пытался уловить всю эту эфемерную красоту, быстро нанося на холст новые и новые мазки. Именно в эти моменты я окончательно осознавал, почему я никак не хочу заканчивать свою работу. В один из тёплых вечеров, я сидел у всё той же россыпи камней, вяло водя кистью по полотну. Закат всё никак не приобретал новые краски, и я, не особо этому обрадовавшись, нанёс в углу картины свои инициалы. Это стало последним штрихом. Теперь я был свободен и был волен пойти на призывные сладостные звуки.

В конце концов я это и сделал. Пара неуверенных шагов к источнику звука ясно дала мне понять, что я до конца понимаю простую истину: когда я узнаю, что пленило мой разум, жизнь покинет моё тело. Однако это было уже неважно, и я твёрдым шагом направился к своей гибели. Никогда я не шёл так уверенно, ведь знал, что ждёт меня в конце пути.