Утро

 Данре Магнус, высокий, коренастый мужчина лет пятидесяти с длинными вьющимися волосами, напоминавшими «семь кос» головы Самсона, по обыкновению пробудился до восхода солнца, дабы насладиться музыкой утренней тишины, ласкающей слух.
 Завернувшись в чудаковатую самодельную одежду из длинного куска парусины, он направился босиком к маленькой речке, собирая по пути новорождённые капельки чистейшей росы. Его седеющая борода, остро отточенная, как рыболовный крючок, мелькала среди зарослей камыша, надёжно спрятавших длинное удилище.
 Данре рыбачил всю жизнь, что для крохотной забытой норвежской деревушки было занятием весьма обыкновенным. Удивляло и даже волновало немногочисленный народ не занятие Данре, которое он унаследовал от собственного отца, а то, что вот уже на протяжении десятков лет он практически ни с кем не заводил дружеских знакомств, жил, по выражению местной крестьянки Ульё, «в совершеннейшей, непроглядной и ужасающей темноте одиночества».
 Впрочем, сам Данре был весьма доволен своей жизнью, позволявшей сохранять бодрость духа, детскую весёлость и необычайный ко всему интерес. Покидая свою разваливавшуюся хижину-старушку, он наслаждался красотой заброшенности, увядания, старения; глядя на небо, всматриваясь в кружева облаков, складывающихся в арабеску, он глуповато улыбался, вытирая слёзы благодарности Богу, скатывающиеся жемчужинами, за то, что ему позволено встретить ещё одно утро, ещё один рассвет. В общем, он наслаждался каждым мгновением размеренной жизни, каждым лёгким дуновением ветерка, каждой едва уловимой вибрацией.
— Понять Магнуса — разгрызть орех мудрости, — из зарослей камышей послышался тихий голос, — но народная предусмотрительность отказывается узнавать Данре, ибо бережёт зубы.
 Магнус Данре, укутавшись туманом, сидел на камне в глубокой задумчивости, наблюдая за прыгающим поплавком. Поймав рыбу, он тотчас отпустил её.
— А, это ты, Кристоф, — радостно воскликнул Данре скрюченному старику, державшему в руках горящий камыш.
 Кристофа знал каждый, потому что тот, буквально на глазах разваливаясь от смертельной болезни, всё равно каждое утро приползал к реке набирать глину, из которой он ваял то, что называл скульптурами, однако общественное мнение нарекло это непечатным словом и вообще всячески высмеивало тщетные попытки Кристофа слепить хоть что-нибудь стоящее.
 Поредевшая изгородь зубов Кристофа изобразила нечто отдалённо напоминающее улыбку, а его голова, изрытая язвами, будто луна кратерами, пробурчала:
— Чего же ты разбрасываешь улов? Спасаешь рыбу от самого себя?
 Данре хитро взглянул на купавшегося в первых лучах солнца Кристофа, немного помолчал, понаблюдав за парадом кругов, танцевавших от прыжков поплавка, и с важным видом сказал:
— Большую часть жизни я размышлял, а не рыбачил. Пойдя с отцом по одному пути, я унаследовал и сундук с тайной, которую он бережно охранял. Что ж, не пора ли раскрыть его, а? Не пора ли стать обнажённой тайной отца?
 Кристоф, услышав нечто знакомое, тотчас засиял и процитировал Ницше:
— То, о чём молчал отец, сказывается в сыне; и часто находил я, что сын есть обнажённая тайна отца. Но о чём молчал Ганс Магнус?
 Данре, выпрямившись во весь рост, поднял удилище к небу и торжественно, будто Моисей, оглашающий заповеди, прочеканил:
— Он молчал о простой истине, но отныне пусть разносит её по земле доброй вестью и пение птиц, и журчание ручья, и тишина раннего утра: «Идите за Мной, и Я сделаю вас ловцами человеков».
 Данре швырнул бамбуковое удилище в воду и многозначительно посмотрел на ошеломлённого Кристофа.
 Воцарилась тишина.
— Отец, отец, — бормотал взволнованный Кристоф, — так ты про Него, так ты о Нём! Но позволь, позволь, как мы пойдём за Ним, если Его нет среди нас?
— Tosk!* (Дурак  — норв.) — выругался Данре и, взобравшись на упавший дуб, стал говорить так громко, будто бы он обращался не к одному Кристофу, а к целому миру, — это прекрасное утро, наполненное свежестью лесного воздуха, музыкой птичьего хора, дымкой тумана, прыгающими насекомыми, летящими облаками, плескающейся рыбой, любимыми занятиями, тобой, Кристоф, тобой, умирающим, но всё ещё чудом живущим, — всё это и есть Он. Неужели ты не видишь?
 Отдышавшись, Данре продолжил, но сказал почти шёпотом, будто по секрету:
— Я, ты, природа, книги, которые мы, вечно голодные, проглатываем, как лев свою добычу; музыка, которую мы жадно пьём, как вересковый мёд; картины, скульптуры, рассказы о дальних странствиях — это тоже всё Он.
 Данре, упав на землю, стал обнимать её, как будто это была его воскресшая мать.
— Кристоф, — обратился он к ошарашенному старику, — подними меня и приведи в чувство. Я слишком многое познал и боюсь умереть от счастья.
 Растерянный и разволновавшийся Кристоф, не долго думая, достал из своего мешка ещё не засохший кусок глины и бросил ползающему Данре, который, словно дикий пёс, схватил его и тотчас принялся лепить косой крест, напоминавший римскую цифру X.
 Показав его Кристофу, он затем смастерил нечто, напоминавшее старинную книгу.
— Ты слеп, хоть и стремишься прозреть, будущий скульптор! — сказал Данре и поместил косой крест на только что слепленную книгу. — Так смотри же в оба: Он — и в бесформенном куске глины, но Его свет во сто крат ярче там, где из речной глины рождается искусство. Он — это и искусство, за которое масса, подобная вязкой, липкой глине, поставит крест на моей будущей книге, распнёт её, разобьёт вдребезги своими молотками критики, как уже не раз разбивал народ твои скульптуры. Но разве это помеха для нас? Разве боимся мы дурной человеческой природы, отправляясь в путешествие к сердцу искусства? Разве не готовы мы погибнуть на косом кресте, будучи распятыми за то, что пошли за Ним, что захотели научиться ловить в свои сети не рыб, а человеков?
 Кристоф, сев рядом с Данре, взглянул в его полные слёз глаза и сказал:
— Понять Магнуса — разгрызть орех мудрости. И пусть мои гнилые зубы стали непригодны даже для налившихся спелостью яблок, я, будто Щелкунчик, разгрыз орех твоей мудрости: я наконец-то понял тебя. Но куда же мы отправимся созидать, в какие страны пойдём? Я вот-вот умру, а ты за всю жизнь ни разу нигде не был…
— Разве нужно бывать в заморской стране, чтобы лакомиться самыми вкусными плодами её культуры? Не все ли они уже бережливо кем-то собраны и ожидают в корзине? Неужели ты ожидаешь увидеть, например, в итальянцах тень гения Леонардо да Винчи? О нет, Кристоф, в других странах всё почти то же самое, ибо сорная трава одинакова, и лишь ягоды, хорошенько спрятавшись, ждут, когда же их наконец положат в корзину. Да, ты умрёшь, Кристоф, но прежде ты обязан ожить в куске глины, тем самым обессмертив себя. Итак, мы отправляемся одиночествовать вдвоём, мы отправляемся навстречу искусству. Этим утром мы восстали, будто солнце, этим утром мы отправляемся за Ним учиться ловить человеков.
— А ты помнишь, Данре Магнус, сын рыбака Ганса Магнуса, что сказал об утре Шопенгауэр?
— Что же?
— Каждый день — жизнь в миниатюре: пробуждение и вставание — это рождение, каждое свежее утро — это юность…
— Да поможет нам юность этого свежего утра в нашем нелёгком пути!
Норвежская деревушка. Река. Утро, рождающее искусство.