Интим обнажения - 4. Взросление

    Глава 4

                Взросление

Интимная жизнь – это прежде всего такие  чувства, мысли и поступки,  которыми ни с кем не хочется делиться и которые ни с кем не хочется обсуждать. Они бывают такие, что человек иногда не может признаться даже самому себе в том, что он так подумал и так поступил. Это сопровождает человека с детства и до самой старости. В детстве интимная жизнь находятся в зачаточном состоянии. За ребенка часто думают и понуждают поступать так или иначе родители. В юности все начинает меняться. Ему приходится мыслить самостоятельно, совершать поступки, ощущать  себя индивидом, сознавать свой пол и искать удовлетворения чувствам и полу.  У него появляется жизнь, которая протекает незаметно для посторонних глаз. И лишь отдельные ее приметы проявляются так или иначе в привычках, наклонностях, некоторых чертах, облике и поступках.

Первый раз ощутимо я понял, что девочки, это что-то совсем другое, когда мой одноклассник Колька Еремин подошел ко мне с ошалелыми глазами и заявил, что он только что лапал Казанскую Надьку. Я спросил: «Как это?» И тот обалдевший от бешеной удачи мне рассказал, что он схватил ее за грудь. «Да у нее же ничего нет», - засомневался я. Хотя вылупленные до предела глаза Кольки говорили мне об обратном. «Нет?.. Это просто не видно…» - твердо и как настоящий знаток уверенно заявил Колька. «И что она тебе так просто дала ее лапать?» - спросил я, пытаясь понять, как же все происходило. «Ха-ха, нет, конечно, - с превосходством говорил Колька. – Она дежурная по классу и не пускает никого за дверь. Я ее толкнул в грудь и… Ого-го!» Надя училась в старшем классе, жила с нами в одном доме и гуляла в нашем дворе. За ней скороспелкой уже вовсю  приударяли старшие ребята. Мы поспешили с Колькой в класс, где дежурила Казанская. Тогда дежурные запирались в классе, подметали пол, мыли доску, поливали цветы, открывали окна для проветривания и никого до начала урока не впускали. Мы подошли к указанной Колькой двери и постучали. Дверь открыла Надька. За ее спиной мелькала еще какая-то девчонка.  Как только я увидел круглое, полнощекое  лицо, сразу сделал вид, что хочу войти в класс.  «Что вам надо? - спросила Надя строго. – Уходите отсюда…» - велела она. «Не уйдем», - твердо сказал Колька, пролезая между ней и дверью в класс. Надька загородила собой проход и  оттолкнула  маленького безмерно ушастого и настырного Кольку от себя. В ответ я толкнул ее в грудь и вот тут испытал что-то совершенно новое. Никакой груди у Надьки под школьным сарафаном я не видел. На глаз  не замечалось даже возвышенности. Но едва моя рука коснулась ее груди, я почувствовал такую телесную мягкость, которая открывала другой мир приятно влекущего и потрясающего. Несколько дней моя рука помнила эту мягкость и жаждала, чтобы испытать подобное вновь.  Мне не с чем  было сравнить испытанное ощущение ни тогда, ни после происшедшего. Надька от моего целенаправленного прикосновения покраснела, но не отступила. Подоспевшая девочка помогла ей вытолкать нас и закрыть перед нами дверь. Этот эпизод запал в мою душу и обострил внимание. Когда девчонки на уроках физкультуры  теперь снимали свои сарафаны я замечал у них на платьях бугорки и понимал, что это то самое мягкое, присущее только им. Позже по  вечерам мы нарочно ходили с ребятами полапать девчонок в сумерках просто так  или в каких-нибудь невинных играх. Зимой мы катались с ними с горок. Забирались наверх ледовой горы,   прижимались к ним, брались руками за их талию и с особым шиком на ногах скатывались вниз. Иногда к обоюдному удовольствию мы вместе падали на лед. Мы старались падать так, чтобы удариться больнее самим, а их сберечь. Мы ходили с ними на каток и бегали на школьные вечеринки, чтобы потанцевать.  Во время танцев можно было себе позволить  легально обнять девушку.  И это кружило нам головы.   
В нашем доме жила Наташка, рыжая конопушистая девчонка. Полненькая, на год младше меня. Почему-то я к ней серьезно не относился и не брал особо в расчет. Однажды я катал ее на велосипеде, посадив на раму перед собой.  Помню, как тогда меня это взволновало. Даже в маленькой  в ней чувствовалось  притягательное женское начало. Но она мне не нравилась из-за полноватой неуклюжести и веснушек  по всему лицу. Когда девочка не нравится, с этим ничего нельзя  поделать. И вот исполнилось ей тринадцать лет и с ней произошло что-то удивительное. В эти-то годы у нее вдруг появилась вполне, казалось бы, женская грудь. И бедра стали казаться не просто толстыми, а округлыми и привлекательными. И во всех ее движениях появилось что-то такое непонятное и настолько раздражительное, притягательное, что руки так сами и тянулись ее потрогать. И так ты ее раз потрогаешь, два. А она тебе при этом ничего не скажет, словно и не замечает. И тебе хочется уже чего-то большего. Вдруг она и на этот раз не заметит. Но подсознательно ты понимаешь, что она все замечает и чувствует. Только делает вид, что не заметила. И ты от этого смелеешь и уже в мыслях где-то совсем далеко. Но тебе мешают внутренние барьеры, сознание что при всех так  поступать нельзя и можно только незаметно, чему не способствовали обстоятельства. Девочки, которые с ней дружили, неожиданно ее стали сторониться. И раздраженно принялись говорить, что они с ней теперь не дружат. И затем потихоньку, страшась,  признались, что они не дружат с ней, потому что у нее идет кровь. И ты не знаешь, что же случилось с Наташкой. И что значат слова «идет кровь»? Но девчонки считают, что это  плохо. И ты по-мальчишески думаешь, что она чем-то больна, раз у нее идет кровь. Откуда идет кровь девчонки конечно не говорили. И оказывается, что Наташка просто из девочки превратилась в девушку. Тогда же мнилась какая-то странная болезнь. Но потом девочкам родители или кто-то из старших все объяснили. Им открыли то, что с ними подобное произойдет в ближайшем будущем. И  они снова начали дружить с Наташкой. И нам, ребятам, было не понятно, почему они снова начали дружить с Наташкой. Они нам этого уже не говорили и  ничего не объясняли. Потому что у них появилась общая тайна. И мы некоторое время оставались в неведении и чурались Наташки. Глаза мне на все происходящее через год открыл Колька Поликарпов. Однажды он заявился ко мне домой и сообщил, что нашу рыжую Наташку лапает парень из соседнего дома. «Как это лапает? – удивился я. И с удивлением переспросил: – Нашу Наташку?» И Колька взахлеб мне все принялся рассказывать. Как и что он собственными глазами видел. Оказывается, этот парень Леша залазил к ней в комнату через окно. Она его выталкивала обратно, а он снова лез, гоготал и хватал  за все места. Когда мы подошли к окну, я увидел Лешу, примерного парня, с которым она училась в одном классе. Мы с Колькой его прогнали взашей прочь и пригрозили, что побьем.  Тот красный и довольный ушел. Но, что удивительно,  скоро вернулся. Мы с Колькой заговорили с Наташкой под окном и сами залезли к ней в комнату. Она говорила, что ей нужно делать уроки, что она не успевает. На что мы с Колькой сказали, что ей поможем. Она то училась хорошо, а мы с Колькой отчаянно плохо, хотя и на класс старше учились. Наташка манила к себе удивительной спелостью и прелестью созревания. Руки к ней так и тянулись к ней. Она раскраснелась, немного вспотела. И это нас только сильнее разволновало. Я брал Наташку за руки, за талию. И она ничего этого не замечала, как будто я ничего не делал, как это бывало прежде.  Я понимал, что мне разрешают большее. Колька просто присутствовал, нервничал  и мне не мешал. Я уговорил Наташку сесть за стол делать уроки. Сам сел на стул, но так, чтобы еще оставалось место передо мной для нее. Наташка уселась. Стула нам явно не хватило. Тогда я предложил ей сесть мне на коленки. И она своими попой и бюстом придавила меня к сидению и спинке стула так, что я, кажется, с трудом дышал. Пришлось терпеть. Напрягаясь телом и стараясь не задохнуться под тяжестью Наташки, я предложил ей начать с математики, которой сам с трудом овладевал. Наташка взялась за учебник, а я взялся за ее грудь. Сзади сразу двумя руками. Ощущение возникло такое, что я спускаюсь с неба на двух парашютах. И в этой иллюзии спуска я потерял себя в пространстве и во времени. Она же не тронулась с места, как будто я вовсе ее не взял за грудь.  Груди  у Наташки обнаружились большие и в ранней спелости мягкие, упругие. И она оказалась плотной девочкой и совсем не толстой, как мне казалось. Ее тело прям из нее так и выпирало, как тесто из кастрюли.   И я, так мне казалось,  схватив ее руками за рано созревшую грудь, просто не давал ее телу разорваться от спелости и порвать эти кофточки и юбки, что она надевала на себя. Я балдел секунд пять, наслаждаясь состоянием, что вся мягкость мира находится у меня в руках. Занятие математикой мне начинало нравиться чрезвычайно. Единственное, что мешало моему нечаянному счастью, это то, что я оказался излишне придавлен к спинке стула и не мог нормально дышать и  двигаться. В этот момент я чувствовал ее ягодицы промежностью так сильно, что хотелось почувствовать их еще сильнее и как-то иначе. Все обещало такое интересное продолжение, что захватывало дух. И в это самое время прозвенели звонки в дверь. Два звонка. В коммунальных квартирах перед дверью обычно висела табличка, в какую квартиру сколько раз звонить. Напротив Наташкиной фамилии красовалась цифра «2». Наташка покраснела, испугалась и вздрогнула всем обширным телом. В нем пропала мягкость и появилась напряженность.  «Уходите, - нервно сказала она. - Вы мешаете мне делать уроки…» Мы с Колькой сами перепугались не на шутку и махом выскочили в открытое окно. Убегать мы не собирались и только затаились под окном. Мы хорошо слышали,  как Наташка пошла открывать дверь. И затем после отдаленных разговоров голос все того же одноклассника Леши сказал, что он забыл записать уроки. Наташка сказала ему, что уже давала ему записать заданное. Тот же, красный, смеясь, нагло утверждал, что  потерял записанное. Наташка просила его уйти, но он не уходил. Возмущенные такой  настырностью  мы с Колькой ломанулись снова через окно к Наташке в комнату и взашей с оплеухами вытолкали наглеца в коридор. А тот все хохотал и сопротивлялся, словно дурак. Как будто мы его не били, а щекотали. Папа у него служил офицером и его сын считался весьма послушным, скромным мальчиком. Тут же его не страшили даже оплеухи.  Наташка закрыла за ним дверь на ключ. От нее шла такая энергия и  она находилась в таком не проходящем возбуждении, что я ничего не мог с собой поделать, и  прижал ее к себе. Ею целиком и полностью владело то, что я называю «чувственная бесчувственность». Это когда тебя трогают, а ты этого не ощущаешь, потому что тебе этого мало и хочется еще большего. Наташка села за стол делать уроки. При этом она усердно сопела. Но эта поза нами казалась  уже пройденной. Колька стоял наготове, чтобы помочь мне, если она начнет сопротивляться. Но она не сопротивлялась и он, оставаясь не удел, переступал с ноги на ногу. Я гладил Наташу по плечам и по волосам. И попросил ее прерваться и встать. «Ну что?» - сказала она и поднялась со стула. «Пойдем, Наташ», - потянул я ее за руку. И она пошла за мной. Я подвел ее к дивану и здесь она слегка засопротивлялась. Но я обнял ее и посадил, дрожа от сильного волнения, на сидение. Едва она села, я сразу принялся ее укладывать. Но мне мешали ноги. И я, честно сказать, не знал, как поступить, чтобы ее ноги мне не мешали.  Пришлось встать с дивана. Тогда она тоже попыталась привстать на ноги. Неловкость в движениях могла все испортить. Я сел рядом с ее ногами.   Колька взялся за ее ноги и сказал: «Давай, я ее держу».  Но он мог ее и не держать. Наташка не двигалась и ждала продолжения.  Я положил руки на Наташкину кофточку и ощутил под кофточкой из тонкой шерсти шелковый лиф, по которому скользили шерстяные нити кофточки. И вдруг понял, что не знаю, что мне делать дальше. Целовать мне ее не хотелось. Я испытывал странное чувство, когда и приятно и как-то гадко. От себя, от противоположного пола и от того, что ты делаешь. Я очень часто испытывал тогда такое сочетание чувств и не мог найти объяснение, почему оно возникает. Вся моя нерасторопность  заключалась в том, что Наташка  мне  все-таки не нравилась. Я оглянулся. Колька держал ее ноги. Точнее он довольствовался тем, что держал ее ноги и подавно не знал, что делать дальше. Он делал вид, что так сильно занят ее ногами, что больше ничего делать не может. Я представил то, что можно сделать. Под юбкой наверняка скрывалось еще много-много всего интересного и привлекательного. Но там же находилось большое, пахнущее потом Наташкино тело. Там на интимном месте росли рыжие волоски, которые я видел у нее под мышками. И с одной стороны мне хотелось разведать подробности. С другой стороны ее тело меня сколько же  привлекало столько  и отталкивало.  Мне точно не хотелось больше ничего делать. И главное я не знал, что могу сделать в деталях и как. К тому же за спиной, как гвоздь в стуле,  торчал Колька. Я не хотел делать то, что приходило мне в голову при ком-то. Пропадало главное, что очень важно в такие моменты между двумя – это интимность. Если вас трое, то это что-то другое. Я не уверен, что если бы остался один, то интимность появилась. В это время кто-то снова позвонил в дверь, и мы с Колькой выпорхнули в открытое окно, как птички. На этот раз пришел кто-то из взрослых. «Ну что же ты ее не …?» Здесь Колька употребил слово, которое мы в юности часто употребляли между собой с мальчишеской бравадой.  «А ты?» – спросил я его.  «Я ей ноги держал»,  - с дрожью в голосе, нервно и  деловито сказал Колька. Причина мне показалась не слишком уважительной. Соседи рассказали о хороводах мальчиков  Наташкиным родителям, и те ее отругали, устроив хорошую взбучку. После разъяснений с ремнем Наташка стала почти недотрогой.
Позже я часто испытывал смешанное чувство, когда одновременно и приятно, и гадко. Это смешанное чувство проходило после принятия некоторого количества алкоголя. Его природа заключалась в том, что животные инстинкты боролись с моралью и высоким чувством влечения к прекрасному, эталоны которого мы черпали из книг и кино. Мы были еще слишком юные и все равно хотели не простые поцелуйчики, а поцелуи всей полостью рта, которые являлись не только прелюдией настоящих взрослых отношений, но и на самом деле выражением их сути.  Хотя о взрослых отношениях мы больше догадывались, чем  знали. Однажды к нам подошел маленький Костик Фирсов и с расширенными страхом глазами рассказывал, как он проснулся ночью оттого, что отец, причиняя матери боль, дергался на ней, корчился, отчего мать под одеялом стонала. Костик долго потом обижался на отца за причинение боли матери. И на мать за то, что она не звала на помощь. Мы, ребята постарше, ему пытались объяснить, что в таких случаях на помощь не зовут. Он нас не слушал. Через год, когда у него появился братик, он просветлел, все понял и простил мать и отца.

Наступало лето и я, как всегда, собирался в пионерский лагерь. Меня ждали старые и новые друзья, знакомства и встречи. Я еще не знал, что это лето, не смотря на то, что все равно будет счастливым, омрачится происшествием, которое оказало на меня сильное воздействие. Я надеялся, что встречу новых друзей и жил предвкушением, что встречу  новых девушек, с одной из которых у меня может что-то начаться. Почему-то я все время надеялся, что встречу девочку, которая мне понравится и с которой у меня начнутся любовные отношения. В последние годы мы дружили с девочками, назначали им свидания, гуляли, сидели вместе в кино  в открытых зеленых театрах. Мы писали друг другу записочки, играли в почту. И мне иногда писали такие записки, от которых я краснел и  не знал, что мне  делать и как поступить. Теперь я стал юношей и  знал, как мне следует поступать. 
В это у нас появилось новое интересное развлечение. Вовка Никонов привез в пионерский лагерь игру  «Телефон». Она мало чем отличался от настоящих телефонов с телефонной линией. Имелись две телефонные трубки, коробочка с электрической батарейкой и  длинный, метров пятнадцать, провод. Как-то раз мы незаметно для вожатых протянули эти провода по улице под окнами  из палаты парней в палату девушек. Одну трубку подключили к проводам в палате у девушек, другую в палате у парней. Таким образом, у нас появилась своя телефонная линия.  Сначала мы говорили с девчатами в тихий час. Каждый подзывал к трубке, кого хотел и общался. Нам показалось этого мало. И мы  стали разговаривать с девочками по ночам. Спасть совсем не хотелось. К тому же ночь какое-то особенно откровенное время суток, когда стираются всякие границы дозволенного и недозволенного. Нас соединяли провода и токи, которые бежали по проводам, воспроизводя в телефонных трубках наши голоса. В руках у нас горели электрические фонарики. Мы спрашивали, что они делают. И они нам сказали, что гадают друг другу на картах. Лучшего времени для всяких таинств и гаданий нельзя, казалось, придумать. И мы  попросили их нам погадать. Желающий чтобы ему погадали, брал телефонную трубку. И ему говорили, что ему выпала шестерка и это означает длинную дорогу. И говорили что-то еще. Гадание по телефону плохо усваивалось. Мы ничего не понимали. И тогда девчонки пригласили нас к себе. И мы, закутавшись простынями,  пошли тихонько в их палату. Гадание на картах нам понравилось. Потом о простынях мы забыли и в майках и трусах сидели на их кроватях, рассказывали друг другу страшные и смешные истории. Девчонки лежали перед нами в ночных рубашках, прикрывшись не полностью одеялами, и в этом столько чувствовалось доверия, что мы хмелели только от этого. На следующую ночь после телефонных разговоров теперь уже девчонки те, что посмелее, пришли к нам в палату. Мы снова доверительно с ними болтали. Так продолжалось несколько ночей, пока в палату к девочкам,  не ворвались пионервожатые. Мы услышали их голоса из палаты мальчиков. Не найдя в постелях несколько человек, они отправились в палату девочек. В это время нас человек пять уже разобрали по кроватям девчонки. Они нас спасали, прятали от пришедших. Мы лежали под одеялами, прижавшись к ним телами.  Пионервожатые оказались в шоке, обнаружив в кроватях у девочек еще и мальчиков. Поднялся шум. Девчонок хотели отправить на экспертизу. Особенно на этом настаивала необычайно щепетильная медсестра, которая к своим сорока годам так и не распрощалась, похоже,  с девственностью. Нам она представлялась просто старой девой. Она настаивала на экспертизе так, как будто преследовала какой-то свой патологический интерес. Девчонки категорически отказались с ней даже  общаться на эту тему. У нас отняли телефон и запретили ночные похождения. Едва все словопрения по этому случаю стихли, как  наши девчонки снова напугали вожатых. Они как обычно наряжались для танцев, но на этот раз  накрасились так густо, что вожатые пришли в ужас. Девчонкам очень хотелось выглядеть взрослее и губная помада, румяна и тушь легли на их лица с явным перебором. Они отдаленно напоминали накрашенных гейш. На танцы их не пустили, отругали и заставили идти умываться. Такого унижения девчонки не хотели прощать. Тогда мы все устроили танцам бойкот и пошли гулять по территории лагеря. Мы играли в разные игры и занимались ухаживаниями.  Вечерами мы  играли с ними  в футбол или в волейбол. У девчонок появилась новая забава. Они подкрадывались к какому-нибудь зазевавшемуся парню и ради смеха сдергивали с него штаны иногда даже с трусами. Все началось с того, что в футбол мы их стали обыгрывать. Тогда они  придумали, как им у футболистов отнимать мяч. Они просто бежали не за мячом, а за парнем, который этот мяч вел к их воротам. Они догоняли его и сдергивали с него трусы. Пока он хватался за трусы и натягивал их на плавки,  девчонки бежали с мячом к нашим воротам и забивали голы. Из двух зол пропускать голы или бегать без трусов мы выбирали первое.  Однажды после игры в волейбол ко мне подошла Ленка Гусева и, сильно краснея, сказала, что ей нужно со мной поговорить. Мы отошли в сторонку. Ленка была  сантиметров на семь выше меня и на год старше. Ее зрелые  формы и необыкновенная статность не давали покоя не только мне но и другим ребятам. Когда мы стали друг против друга, то богатая грудь Ленки так  натянула в мою сторону тонкую тенниску, что у меня в голове отчаянно  помутилось. Мысленно я уже погладил все, что только в ней поспело и выглядело выдающимся, и вполне осознал, к чему в восхищении можно приложить руки. Но Ленка немного заикаясь от волнения, сказала, что со мной хочет дружить Рая Замечник. Я давно заметил, как эта девочка смотрела на меня слишком откровенным, любующимся взглядом. Ленкины формы от меня уплывали. Мне хотелось сказать: «Почему с ней, а не с тобой?» Но у нас так было принято. Если девчонка другого парня, то на нее больше никто не мог смотреть и претендовать. И если парень нравится твоей подруге, и она тебе об этом рассказала, то дорогу ей перебегать нельзя. Таковыми являлись святые правила нашей юности. И я стал дружить с Раей. Через несколько дней мы отправлялись  в поход. Медсестра, эта старая дева, выступала категорически против похода. Мол, они и так в палаты друг к другу бегают, а в лесу и в платках за ними вообще  уследить будет нельзя. Чего ей, как видно, необыкновенно  хотелось.  Но пионервожатые, все молодые ребята и девушки, сами хотели пойти в леса. В нашем отряде пионервожатого звали Игорем. В свои восемнадцать лет он имел разряд по боксу и вел себя с нами по-свойски, дружески. Скоро мы шли по красивейшим местам Рузы, через поля, холмы  и леса. Спустя несколько дней пришли к озеру и разбили на его берегу лагерь. Все ребята рассчитывали на какую-то волю и самостоятельное общение с природой. Так оно и произошло. Вожатые за нами уже не  следили. Мы купались, гуляли по лесу. Рая казалась мне молчаливой и застенчивой девушкой. Но не зря говорят в народе: «В тихом омуте черти водятся». Друзья  передавали мне, что Рая дает всем отпор и даже не позволяет до себя дотронуться. Кого-то она оцарапала, кого-то тихонько отпихнула. В первый день похода на ночь в палатках собирали мальчиков отдельно и  девочек отдельно. Во второй день похода и особенно в последнюю ночь за этим никто не следил. И я решился. Пробрался в палатку к девочкам, понимая, что позволю себе сегодня все, что захочу, и что мне будет позволено.  В темноте позвал ее. Она откликнулась и я пробрался к ней и  лег рядом. Некоторое время лежал, затаившись и  ждал удобного момента. В это время в палатку кто-то входил, кто-то  выходил. Остальные только притворялись спящими. На самом деле шла своя тихая жизнь и, казалось, руки жили этой своей отдельной жизнью. Я точно знал, что сегодня это произойдет и от  этого сильно волновался. Выбрав момент, повернулся поудобнее к Рае и тихо положил руку ей на грудь. Она молчала. Я прочитал это, как полное согласие. Ее маленькая грудь приняла мою руку, как должное. Я чувствовал горошину под пальцами и мне открывались новые миры. Хотелось неведомого и  большего. Я невесомо поднял руку и двинул по воздуху  в нужном направлении, к неведомому, откуда к руке шел жар. И как только я положил руку на это место, то вдруг отдернул как от ожога. Замер, пытаясь понять, что же произошло. И все никак не мог понять и все себе объяснить. Едва я положил руку Рае на место полного доверия,  как понял, что там уже лежит чья-то рука. И по тому, что это рука оказалась шершавой и лежала по хозяйски, я понял, что это чья-то  чужая рука. Мало того я даже понял, чья это рука, но не мог себе некоторое время в этом признаться. Это была рука нашего вожатого Игоря. Шершавая, крепкая.  Как раз несколько минут до этого я слышал, как он с шуточкой вошел в палатку и улегся с другой стороны от Раи.  Еще прежде, когда я шел к палатке девушек, я слышал как из соседней палатки раздавался голос медсестры: «Ну, отстань, Игорь. Что ты делаешь?…» Она говорила эти слова  и при этом  мерзко хихикала. Потом вдруг она завопила с раздражением, испугом и злостью: «Совсем что ли ошалел? Черт, проклятый! Пошел вон отсюда…Уходи, уходи…»  Как только я понял, чья это рука, то холод прошелся по всему моему телу. Я еще некоторое время лежал и приходил в себя. Потом поднялся и вышел из палатки. Обида душила меня, брала за горло. Я сидел на берегу озера и думал. Мне в спину был воткнут нож. Я его чувствовал физически. «Она не могла не знать, что это его рука. И она ничего ему не сказала. Не возражала… Не попросила у меня защиты. Значит, она сама этого хотела…» Мысли кружил мне голову, глаза увлажнились, но на это я только по мужски сплевывал в траву. Меня нашел Митька Дмитриев и сказал, что меня ищет Рая. Я ему ничего не ответил. Он сказал мне, что она хочет со мной поговорить. Я молчал и ничего не говорил. Только продолжал сплевывать в траву. Мне ничего не хотелось говорить. И я не хотел, чтобы происшедшее стало достоянием всех. Позже, когда пережил случившееся и мне стало отчего-то легко, ко мне подходили девочки и просили за Раю. Они уговаривали меня, чтобы я с ней поговорил, рассказывали, что она страдает. Но меня это совсем уже как-то не трогало. Они просили мне рассказать, что же произошло. Я отмалчивался. Позже Рая, похоже, что-то все-таки рассказала подругам. Но, наверно, не всем.  Потому что ребята и девочки подходили ко мне и просили меня, ее простить. По дороге домой после смены ко мне в автобусе снова подсел посланец девчат Митя Дмитриев и сказал, что Рая просит у меня прощение. «Она не могла поступить иначе», - передавал он мне чьи-то слова. «Как иначе?» - поинтересовался я. Мне хотелось узнать, что ему известно.  Митя ничего не ответил, потому что ничего не знал. Его не посветили в происшедшее. Тогда он снова сказал, что Рая страдает и ее нужно простить. «Ты простишь ее? Простишь?» - все спрашивал он, надеясь, что ему удастся выполнить возложенную на него миссию примирения. Я ему так ничего  и не ответил. Только отрицательно мотнул головой, когда он слишком ко мне стал приставать. И все.
 Так получилось, что почти все парни жили в моем дворе, а девчонки жили где-то в другом месте. И они приезжали к нам во двор. Приезжала и Рая. Она смотрела на меня издали, грустно и безнадежно. Я нарочно отошел от их компании, чтобы с ней не встречаться. Не скажу, что она  мне нравилась. Мы все тогда больше играли в любовь, искали какие-то возможности, хотели себя проверить. Скорее всего, тогда простое любопытство двигало мной. И потом в  возрасте четырнадцать-пятнадцать лет хорошо и прилично иметь девочку в друзьях, чтобы получить какой-то первый невинный опыт. И первый невинный опыт, первый урок, на который совсем не рассчитывал, я получил от Раи. Я понял, что к этому в жизни должен быть готов. Но беда заключается в том, что к этому  нельзя быть готовым. И поэтому оставалось только преодолевать неприятности и жить с этим. В те годы каждое подобное событие делало тебя взрослее.