СЫН ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ.
Не давайте святыни псам
и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями,
чтобы они не попрали его ногами своими
и, обратившись, не растерзали вас.
Мф., 7:6.
Часть 1
День первый. Перед рассветом.
Ночь выдалась сырой и холодной. С вечера на оба берега Реки с каменного неба опустилось облако молочно-белого тумана, укутав тишиной поросшие соснами склоны, проглотив полную луну. Царь проснулся внезапно, будто что его толкнуло. Он не шевелился, дышал так же ровно, как и не просыпался – многолетняя привычка охотника, который сам в любой миг мог стать дичью. Только широко открыл глаза. Тьма кромешная. Огонь в очаге потух. По всему видать – недавно, потому как холодная сырость не успела просочиться в избушку сквозь обмазанные глиной стены и соломенную крышу. Горцы, что живут у подножия Снежных вершин далеко на восходе и называют себя нижними в отличие от верхних, поселившихся по ту сторону гор, думают, что во всем виновата Утренняя звездочка, богиня любви. Большая шалунья, она любит купаться голышом в Гургуре, а чтобы спрятаться от нескромных взглядов, укрывает землю туманом, как одеялом. Только вряд ли оно так. С высокой скалы хорошо видно, как облако медленно разливается по долине, а от Ущелья грохота, где обыкновенно резвится богиня горцев, до великой Реки и священного Города с царским замком много лун пути – когда еще туман оттуда доберется! А может, она купалась то давным-давно? Что ж, зимой что ли?..
Рядом, укутавшись в медвежью шкуру, спала Краса. Его Утренняя звездочка. Тихонько дышит, едва слышно. Спит? Спит, должно. Он представил себе сладостный изгиб ее спины, как он переходит в небольшие округлости попки. До чего красиво и сладко русичи зовут это бабское место – ягодицы! И тут же внизу живота захолодело, мужское его естество встрепенулось…
Вот оно! Вдалеке, из глухоты тумана на мгновенье донесся топот копыт. Не мешкая, ни одним шорохом не нарушив ночную тишину, царь выскользнул из-под шерстяного покрывала и кошкой прыгнул на холодный земляной пол. Порты. Сапоги. Рубаха. Плащ. Нож. Лук… Где лук? Он же положил его в изголовье с вечера. Ладно, после.
Царь отодвинул тяжелый полог. В руку ткнулся мокрый и теплый спросонья нос Волка – хозяин, что-то случилось, я, мол, тоже слышал и не сплю, охраняю тебя. Рассвет уже близко. Сквозь ночную тьму неясными тенями проступали, угадывались ближайшие сосны. Всадник перешел на шаг. Совсем близко. Спрыгнул с лошади, бежит сюда – шибко, мягко, почти беззвучно.
Подпустив незваного торопыгу едва не вплотную, царь протянул могучую ручищу и, схватив за горло, рванул вверх.
- Это я, княже! – просипел бедолага, ничуть, похоже, не испугавшись. – Задушишь вот, кто тебе служить будет в этом вашем осином гнезде, кто…
- Что случилось, Шишкарь? – царь говорил тихо, не торопясь нисколько, словно не было ничего необычного в этой встрече перед рассветом у охотничьей избушки, о которой ни одна душа знать ничего не должна бы.
- Плохо, княже, плохо, - и царь, не по голосу даже, не по дурному смыслу слов, а по чуть заметной дрожи, по напряжении, нечаянно прослышавшемся в знакомой русской речи воина, что не боялся никого на свете, понял: и вправду стряслось худое. – Слугу твоего, Ярого убили. Неладно в Городе. Неспокоен народ.
- Постой, Шишкарь, не спеши. Давай-ка, все порядком, - в годину опасности, а жизнь царя словно бы только из них и состояла, что в молодости, что сейчас, когда отпущенный каждому жизненный срок подошел к середине, он всегда становился таким: движенья богатырского тела чуток замедлялись, голос делался глуше и глубже, голова же – ясною и холодною. Никто и никогда не видел его растерянным.
Шишкарь рассказал.
По всему видать, Ярый, горячев сын, сам на себя беду накликал. Горячность, ярость делу не помощник. И зло – то самое зло, что сотворил Ярый два лета назад. Вот оно и откликнулось… В последнее время царь все чаще об этом думал. Нужно было постараться добром решить. Посеешь ветер – пожнешь бурю, мать еще когда это говорила.
- Волк, - негромко позвал он. Огромная псина вынырнула из тумана беззвучно, и Шишкарю, как всегда, стало немного не по себе. Пес не обращал внимания на остальных людей – его единственным хозяином, его богом был царь. Стоило хозяину приказать, Волк мог растерзать кого угодно – никого не боялась зверюга, ни людей, ни кабанов, ни медведей. Баяли даже, конного опрокинуть мог. Чему, правда, Шишкарь не очень то верил. Хотя…
- Слушай, Волк. Останешься здесь, - царь наклонился к собаке и внимательно посмотрел ей в глаза. – Будешь охранять Красу. Сидеть. Охранять. Никого к ней не пускать. Понял?
Пес легко поднял голову и лизнул хозяина в лицо горячим мокрым язычищем.
- Неча лизаться. Светает. Пора домой, Шишкарь. В крепость, - царь тихо свистнул, и вскоре из тумана, столь же бесшумно, сколь Волк, появилась лошадь. – Ты как сюда шел, по берегу или верхом?
- Знамо, верхом, - протянул Шишкарь даже слегка обиженно. – По берегу и досе не добрался бы.
Отодвинув полог, царь зашел в избушку. Чуть развиднелось. Краса спала, разметавшись по лежанке. Лука нигде не было. Искать некогда. И круто развернувшись, он вышел вон.
«Боже мой, непорочен путь твой, слово господне чисто, как хрусталь горного ручейка! Защитник всех уповающих на него, господин мой, кто, кроме тебя смог препоясать меня великою силою! Отец, ты сделал ноги мои крепкими, как у оленя, ты, словно орла, поднял меня над землею, чтобы видеть я мог далеко и ясно. Ты приготовил руки мои к битвам и сделал мышцы мои крепче медного лука. Ты защищаешь меня, и десница твоя поддерживает меня постоянно, а урок твой отеческий научит меня, если ошибусь я. Ты научил меня шагать широко и крепко – и не ослабеют ноги мои. Буду гнать врагов моих и настигну их и не успокоюсь, пока не сгинут они все! Повергну их так, что уже никогда не смогут подняться под тяжелой моею пятою. Как препоясал ты меня силою на битву, так бросишь всех, кто восстал на меня, под ноги мне. Ведь и прежде гнул ты спины врагов моих и ненавидящих меня истреблял. Вот и теперь возопят они, но не будет спасения им, воззовут к господу, но не услышит их. И развею их, как пыль под ветром, смету, как дорожную грязь. Избавишь меня от ропота людского и вновь поставишь во главе народов.
Только как же так, боже? Незнакомые, совсем чужие люди служат мне верой и правдой, повинуются мне с полуслова. А сыновья народа нашего, семья моя, братья мои солгали мне, отступили от путей своих, нарушили клятвы и долг свой. Но жив господь и благословен мой бог! Да будет отец мой небесный, спасение мое превыше всех и вся! Даст отмщение мне и повергнет непокорных к ногам моим. Избавитель мой от враг моих гневливых, от восстающих на меня оградишь и от мужа неправедна избавишь меня. Сего ради открываю тебе, господи, душу свою и имени твоему, боже, славу пою: благослови спасение царя, яви милость сыну своему и семени его до века!»
В сером и уже светлом промозглом тумане лошадь шла споро, каким-то чудом не натыкаясь на сосны и валуны, то и дело выскакивавшие из утренней мглы, не проваливаясь в промоины – умнейшая животина. Царь горячо шептал слова молитвы, он знал: пока они с отцом вместе, никто не сможет победить их, единого бога и его слугу и сына. Да будет так!
Спустившись широкой лощиной – испокон веку сюда ходили за хворостом бабы из рыбацкой деревни – они пустили коней вскачь. Знакомая до последнего камешка, неисчислимо раз хоженая и езженая дорога вела вдоль берега, плавно огибая мрачные в утренних сумерках скалы, громоздившиеся по правую руку, и вновь убегая к утонувшей в тумане Реке. Рыбаки давно встали и сейчас должны бы выходить в море – они не боятся тумана. Промчавшись по затаившейся, будто вымершей деревне, всадники поскакали наверх, к крепости. Ни души. Нигде никого. Слева, за не видной сейчас, утонувшей в сером облаке стеной Нижнего города взлаивают собаки, тут и там заполошно вскрикивают петухи, нетерпеливо блеют козы, выдавая присутствие людей. Животные чуют подступающее зло, угадывают порой близкую смерть. Может, блеют оттого, что до великого праздника Обхода осталось три дня? И скоро горожане и рыбаки, виноградари и воины начнут резать ягнят и козлят и запекать их с хреном. Новый обычай приживался не так споро, как хотелось бы. Не из-за того ли самого хрена, острого кореня, что так понравился царю на Руси? Оттуда привезли, стали выращивать здесь, а на благодатных берегах Реки все растет.
Вот только русичей многие не любили в царевом Городе. А и за что? Явились незваные невесть откуда – из-за моря, из-за гор, из-за степи, из дремучего леса. Говорить как следует не умеют, слова коверкают – не обед у них, а трапеза, не латы на себя воины одевают, а зерцало, не зиждеть они готовы, а строить. Гыр-гыр-гыр, вар-вар-вар – за это их варварами называли. Одеты так, что оторопь берет - штаны носят, отчего на бесов похожи. И царя приучили, он им во всем потакает, чужаки для него пуще ближних. Царь слышал такие разговоры и в Городе, и во дворце, взгляды косые видел, и понимал, что недовольства не избежать. Но что делать, если на варваров можно положиться, как на стены Верхнего города, а на своих братьев – только с оглядкой?
И никого вокруг, ни единой живой души на пустынной дороге. Разве потянет вдруг дымком, запахом свежего хлеба, жареной рыбы или пронзительной резью овечьего навоза. Здесь, здесь они, его люди, его народ - живы. Только затаились отчего то, как собака хоронится, если знает за собой какую каверзу хозяину.
Дорога отклонилась вправо, уходя от нижних ворот Среднего города, и стала круче забирать вверх. По левую руку, укрытый плотным одеялом тумана, угадывался совсем не видный сейчас Город: множество людей, множество врагов. Или друзей?
Одолев последние повороты подъема, они круто свернули влево, обогнули вынырнувшую из серой пелены Полуденную башню и приблизились к Главным воротам.
- Открывай! – глухо и быстро Шишкарь молотил в окованные широкими медными полосами дубовые доски сухим и крепким кулаком. – Открывай живее!
Сразу же – ждали, видать, да конечно ждали, а как иначе – по деревянной лестнице посыпались поспешные шаги.
- Кто? – приглушенный, совсем не повелительно-хозяйский, как бывалоче, окрик.
- Я это, я, Шишкарь. Открывай скорее…
Загремел тяжелый засов, и воротина медленно, нехотя отворилась – ровно настолько, чтобы пропустить всадника. Быстрый, тревожный взгляд из-под мохнатой шапки:
- Кто с тобой, Шишкарь?
Царь, до сих пор скрывавшийся в тени Полуденной башни, шагом подъехал к воротам.
- Я, - голос спокойный, негромкий и уверенный.
- Здрав будь, княже. Заждались.
Царь любил эту речь, такую будто похожую на их родной язык, но вдруг нежданно особенную, весело разную, распевно-неторопливую, рассудительную, любил это панибратство, в котором не было и помина наглости или издевки, а всегда слышалось уважение сильного к сильному.
- Рад видеть тебя, Три пальца. Как малышка?
А вот за это любили и царя. Его цепкая память хранила самые незаметные события жизни его подданных, он знал все о каждом, кто был близко, и помнил многое даже о дальних. Коренастый, немного нескладный русич стал телохранителем – жильцем, как они говорят, ибо жизнь охраняет, а вовсе не только тело! - в позапрошлое лето. На левой его руке не хватало двух перстов – медведь оторвал на охоте. А вскоре после, зимой, Три пальца нашел себе женщину – далеко от Города, в рыбацкой деревне на Узком море. Недавно родилась девочка.
- Благодарствую, княже. Слава богу!
«Слава богу, - про себя отметил царь. – Не слава богам, как раньше сказал бы. Сдвигается помаленьку махина, сдвигается! Крепнет вера в единого бога». Обогнув Малый храм и проскакав мимо длинного, низкого сруба, где жила ближняя стража, телохранители царя, они подъехали к Зеленому крыльцу Трехсводчатого храма. Царь спрыгнул с лошади, бросил поводья Шишкарю и взбежал по каменным ступенькам. Центральная, серебряная дверь была распахнута настежь, открывая заполненный народом придел, встрепенулись язычки пламени в расставленных по стенам масляных светильниках, заметались под потолком чудные, уродливые тени. «Слава богу, господин, слава те… Наконец-то…» - словно прошелестело со всех сторон бесконечно повторяемое и бесконечно отражаемое сводами. Вперед выступил крепкий широкоплечий мужчина в богатом синем плаще. На его лице с тонкими нервными губами, черной бородкой клинышком и темными кругами постоянного недосыпа вокруг выразительных карих глаз читались напряжение и тревога. Легким движением сорвал с головы соболью шапку и, поклонившись, глухо и быстро произнес:
- Заждались мы тебя, Солнце-царь! В Красной палате накрыт стол.
- Здоровы будьте все! А почто такие пасмурные лица? Через три дня праздник Обхода, помните? Великий праздник примирения неба и земли! Некогда горевать. И еще, зарубите себе на носу: нет ничего такого, что не могло бы быть исправлено царем. Рыбак, пойдем со мною. И пошли кого за Медведем.
Знамо, от царя ждали каких-то особенных слов, он мастак великий был на шутку ко времени, мог подбодрить или встряхнуть словом, как никто другой. Но сейчас как будто слов нужных не нашел. Встречавшие тревожно переглядывались. Царь понял. Великий он был душезнатец: и невысказанные чаяния собеседника, и настроение толпы постигал немедля.
- Хорошо, - оглянулся, поискал глазами округ себя, молча протянул руку вперед и вбок.
Тотчас же – ждали, конечно, такого от него ближние – откуда-то из-за спин появился богато украшенный охрой и позолотой короб с натянутыми поверх струнами. Царь прошел вглубь храма, остановился прямо под уходящим в неимоверную высь куполом, поворотился к полукругу слушателей и заговорил нараспев сильным, красивым, то вкрадчиво мягким, то звонким, как стальной клинок, голосом.
- Бог нам прибежище и сила, помощник в тяжких скорбях, постигших нас. Сего ради не убоимся, если даже разверзнется земля и горы прянут в пучины морские. Шумят и вздымаются воды лишь по воле его, сотрясаются горы силою его. Стремление Реки веселит Город божий – освятил селение свое всевышний. Бог крепко держит наш Город и не поколеблется, поможет нам господь с раннего утра. Пришел в смятение народ, поколебалось, казалось, даже царство. Но помните: не царства или города – сама земля поколеблется, если будет на то воля его. А бог ныне с нами, господь сил с нами. Придите и увидите дела божии, чудеса, какие свершил он на земле: он прекратит брани до самых пределов земли, лук сокрушит, сломит оружие и щиты огнем сожжет. Успокойтесь, знайте – я есть заступник ваш пред господом. Я буду превознесен в народах, буду превознесен на всей земле. Не забывайте: господь сил с нами, защитник наш вышний – бог!
С этими словами он величественно – не штука при его-то богатырском росте – повернулся и решительно зашагал к выходу. На мгновение задержавшись на верхней ступеньке крыльца под навесом, который держали четыре колонны из зеленого мрамора, он быстро сбежал по ступенькам и мимо Малой и Ученой палат поспешил к Красной. Народ, толпившийся теперь и на лестнице, и на галерее Малой полукруглой палаты, расступался перед царем молча, поспешно пятясь к белым мраморным колоннам. Однако на лицах многих, не всех, но все же многих оставались неуверенность и опаска – видать в сей раз не нашел царь слов самых нужных. Или слишком спешил…
В небольшой, светлой даже сейчас, в это хмурое, туманное утро, горнице с двумя выходившими на полудень узкими окнами стоял крепкий дубовый стол и одна высокая лавица перед ним, по стенам – низкие, тяжелые лавки. В медных тарелях лежали толсто покромсанные ломти свежего, еще теплого, восхитительно пахнущего хлеба и куски холодного мяса, рядом стояли простые глиняные кувшины с молоком, вином и водою. Царь не любил изысканных лакомств, не был ни обжора, ни пьяница и мог целыми днями довольствоваться куском хлеба и чашею разведенного водою вина. Не иначе поэтому был необыкновенно здоровым человеком и выглядел моложе своих и без того не старых еще лет.
Бородатый кареглазый мужчина, названный Рыбаком, прошел вслед за царем и закрыл дверь, но мгновение всего спустя петли снова скрипнули, и в светлицу вошла женщина, державшая в руках сандалии. Высокая, стройная, с нескольких шагов она казалась юной девушкой. Густые темно-русые волосы охватывала легкая полупрозрачная повязка, еще одна повязка, зона, крепко опоясывала стан поверх строгого и простого, но сразу видать дорогого, богатого платья. Лоб перехватывала полоска ткани в два пальца шириною, узорчато вытканная серебром. У висков с кички переливчатыми струйками стекали цепочки легких серебряных колечек. Тонкие, изящные, девические совсем запястья украшали золотые змейки-браслеты. И только совсем вблизи, если внимательно всматриваться с двух-трех шагов, становилось заметно, что перед вами зрелая женщина. А еще спустя какое-то время вы вдруг с изумлением понимали, что женщина эта, пожалуй, могла и внуков первых уже воспитать. Лицо ее было необыкновенно: высокий лоб, небольшой – разве только немного длинноватый – нос с горбинкой, маленький рот со слегка печально опущенными уголками губ, чуть тяжеловатая, может быть, челюсть и огромные глаза, которые в зависимости от времени дня или ночи казались то пронзительно, бездонно синими, то серыми, то почти черными. Глаза, в которых можно было утонуть, раствориться, пропасть совсем. И выражение этого лица было совершенно непостижимым – тихая печаль и неподдельная кротость тайным, необъяснимым образом сочетались в нем с непреклонной решимостью, неукротимой силой характера.
- Сними сапоги, сын мой.
- Здравствуй, мама! – царь улыбнулся радостно и поспешил навстречу. Неловко, как всегда немного стесняясь Рыбака, поцеловал мать в щеку.
- Ну что, догулялся? – тихо, так, чтобы Рыбак не слышал, ответила она. – Разве я тебя не предупреждала? От этой девки хорошего не жди. И как не стыдно-то? Свои дети, почитай, уже взрослые. Прогуляешь так царство! Верно говорила моя бабка – влюбился, как леший в старую осину. Того гляди…
В это время дверь снова отворилась, и в нее протиснулся необыкновенно широкоплечий воин, чьи светлые волосы стягивал кожаный ремешок. Поросшее густой бородой лицо его выражало редкую свирепость. Царица-мать повернулась к вошедшему и невольно улыбнулась:
- Медведюшко, на кого ты так вызверился?
Еще миг Медведь сохранял все ту же маску, потом губы его дрогнули, а глубоко посаженные светло-серые глаза хитро сощурились.
- Так ведь главному жильцу иначе нельзя, Хозяйка! Его же трепетать должны, а не добрые сказки дитятям про него на ночь сказывать. Здрав будь, княже!
- Садитесь все, - по-юношески легко забравшись на высокую лавку у стола, царь широко повел рукою, потом налил себе из кувшина полную чашу молока, взял ломоть немалый хлеба. - Угощайтесь. Рыбак, сказывай. С самого начала, коротко и точно.
- Вечор, только начало смеркаться, Ярый с двумя людьми – не воины, а слуги его дворовые – пошел в Средний город, к дому Быков, чтобы взять Тихоню, старшего сына твоего троюродного брата. Войдя на двор, приказал Тихоне собираться. Тот дрожал, как осиновый лист, с перепугу, должно, не мог сдвинуться с места. Ярый отвернулся к слугам, дескать, что, вы, ленивые дураки, не хватаете того, на кого указал хозяин? Не иначе, ополоумев от страха, Тихоня вдруг выхватил меч, подскочил к Ярому и шарахнул его по голове. На бедняге шлема не было, только шапка, череп лопнул, как орех… Прости, царь, - Рыбак, видя, что царь сидит, обхвативши голову руками, хотел еще что-то сказать, но царь отнял руки от лица и сказал твердым голосом, хотя и совсем тихо:
- Продолжай, - и добавил тут же. – Нет, постой, а почему ему вдруг загорелось схватить Тихоню вчерась в вечер? Почему меня не обождал? Кто что ему сказал, как думаешь?
Рыбак коротко задумался:
- Нет, будто бы. Правда… Да, после полудня его кликала к себе царица.
- Я видел, говорили они, - проронил словно бы нехотя Медведь. – На галерее Мраморной лужайки.
- Давай дальше, - царь снова был спокоен. Как он мог столь ошибиться в этом своем дальнем родиче? Ему сказывали, Тихоня чем-то недоволен, какие-то слова говорил против царя. Но ведь совершенно никчемный человечишка, мокрица жалкая – трусливая и скользкая. Круглая и простая рожа с белесыми, бегающими постоянно глазами и курносым носом, проступающая, несмотря на молодые годы, лысина. Царь и трогать его потому не хотел, без него забот хватало.
- Слуги разбежались, одному, будто, Тихоня еще ухо отхватил. Потом вскочил на коня и поскакал к Большому храму. Там младший из Быков выл и плакал на весь Средний город – вот этим мечом я, дескать, голову снес главному царскому подручнику. Постепенно у храма собралась толпа всякой сволочи и дряни – бездельников, коим заняться нечем. Поначалу, думаю, многие просто хотели поглазеть, что теперь с Тихоней будет, как скоро его схватят и что с ним содеют. Но солнце зашло, а из Верхнего города никто к храму не пришел. Тебя, царь, не было, да и не знал никто о том, что стряслось. Лишь много спустя, уж стемнело, прибежала к Медведю жена Ярого, он дал трех воинов, и пошли к дому Быков…
- Он лежал посреди двора в луже крови, - глухо вступил Медведь. – Его собаки жрали…
- Ты мне этого не говорил, Медведюшко, - царица-мать вздрогнула, и серебряные колечки на висках ее тихо и жалобно зашелестели-зазвенели. Она смотрела на русича темными бездонными глазами и говорила тихо. Но голос не дрожал. – Сын мой, всех виновных немедля надо наказать лютой смертью.
- Видя, что никто из царской стражи не идет, - продолжал Рыбак, сосредоточенно сдвинув брови. - Тихоню не хватают и в темницу не волокут, чернь начала смелеть. К Тихоне подошли дядя его по отцу, из рода Быков, с сыном. Они стали молить народ защитить их тоже – ведь помнят же, собаки, слово тебе давали, под дубом клялись – не сделает, мол, царю вреда Тихоня. И теперь смекнули, не сдобровать им, когда до разбора дойдет. И как назло ни тебя не было в Городе, ни воинов достаточно. За полночь уже патриарх уговорил толпу разойтись. Но с рассветом народу собралось у храма больше прежнего. Сейчас там все орут, грозятся царя сбросить…
Царь недолго задумался, потом, бросив быстрый взгляд на Медведя, в упор посмотрел на другого своего помощника.
- Что скажете?
- Бунт нужно разогнать немедля, - тотчас откликнулся Рыбак, тонкие его брови сдвинулись к переносице, руки беспокойно мяли соболью шапку. - Быков виновных схватить и казнить. Иначе чернь осмелеет, поверит в свою безнаказанность. Ведь еще брат твой блаженный, что от Копченого смерть принял, повторял: всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь. Помнишь?
- Рыбак дело говорит, - Медведь встал, спросив взглядом разрешения, налил себе чашу вина и осушил ее одним могучим глотком-всхлипом. – Воинов у меня мало, но мы справимся. Приказывай, княже.
Все трое смотрели на царя, а тот молчал, сосредоточенно сдвинув брови. Ясно было – решает что-то про себя, важное, большое. И все они застыли, охваченные невольным оцепенением, боясь нечаянным словом нарушить тяжелое это молчание и тайно желая его нарушить. Но где взять слова такие нужные и веские, решительные?
«Помилуй меня, господи, ибо я скорблю, - повторял он про себя, глядя мимо своих ближних в узкое окошко. И там, за пеленой тумана, на противуположном берегу, в Черной крепости видел, как живого, толстого капризного мальчика с выпученными от смертного страха глазами. - Помутились от ярости око мое, душа моя и вся утроба моя. На тебя, господи, я уповал, да не пожалею о том вовек. По правде твоей избавь меня от злобы людской и от злобы душевной спаси меня. Приклони ко мне ухо твое, поспеши заслонить меня, будь мне защитником и прибежищем моим. И именем твоим святым питай меня и наставляй меня. Изведи меня из сети сей, что расставили вкруг меня. В руки твои предаю дух мой. Ты один ведаешь истину. Ты не терпишь тех, кто предается суетным страстям. Возрадуюсь и возвеселюсь милости твоей, ибо ты примешь смирение мое, избавишь от зла душу мою, а тело мое от врагов моих. Знаю, ты выведешь меня к свету истины, поставишь на вольном просторе правды ноги мои!»
Мало-помалу выражение лица царя изменилось. Так часто бывало – он мог быть строгим и веселым, приветливым и грозным, необузданным и осмотрительным, скупым и щедрым, простодушным и притворщиком, жестоким и милостивым, всегда, во всех проявлениях своих он был переменчивым. Вот и теперь сурово сдвинутые брови разгладились, голубые его глаза просветлели и теперь словно бы уплывали далече отсель. Ах, какой выдался тогда денек - ясный, звонкий, чистый! С только что отстроенной белокаменной террасы у стены Верхнего города было видно далеко-далеко на полуночь, вглубь Красного моря. В такие дни понимаешь, почему его назвали Красным – Красивым. Божественно красивым! И Река величественно вытекала из темно-синей дали моря лазурно-голубым неостановимым потоком, а на оба берега, поросшие вечно зелеными, вечно живыми соснами, могучими, как руки богатырей, опирался прозрачно-голубой купол бесконечного неба. «Поднимут высоко реки волны свои, от шумного движенья вод многих: дивны высокие волны морские, дивен в вышних господь!»
- Ты помнишь, Рыбак, тот день?
- Как не помнить, царь! – ответил тот почти сразу, наитием каким-то откликнувшись на не высказанную, еще только задуманную думу. - Разве такое забудешь?
- Помнишь, что говорил я вам на белокаменной террасе? Не забыл, как все вы называли себя вечно моими учениками? А я ведь тогда сказал: блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами божиими. Вы говорите – надо мстить? Вы говорите – око за око, зуб за зуб? А я говорю вам: не противься злому, неверно это и пуще того – безсмысленно. Кто ударит тебя в правую щеку, обрати к нему и другую. Ведь если будем прощать людям согрешения их, то простит и нам отец наш небесный. А если не будем прощать мы, то и отец наш нам не простит.
- Сынок, что ты говоришь? – царица-мать побледнела, глаза ее стали бездонно-темными, прятавшаяся на дне их тревога прорвалась наружу. Она очень редко, и то наедине, называла его так. Обычно сдержанно и гордо: «Сын мой!»
- Так надо, мама, ибо я не могу иначе. Ежели кто заболел неправдою, зачал зло и родил беззаконие, то он же и пострадает неминуемо. Он вырыл ров и углубил его, но сам же и упадет в яму, которую приготовил: обратится злоба его на голову его, и на темя его неправда его сойдет. Теперь же - что сделано, то сделано. Казней не будет. Рыбак, позови Говоруна, мы напишем слово народу. Медведь, собери некоторых воинов – отнесете слово толпе у Большого храма. Мытарь прочтет. Народ попусту не задирать, уговорами и добрым словом можно добиться многого. Хватит одного Ярого. У Главных ворот, у Меньшей, Толстой и Садовой башен, у Нижней калитки поставь вдвое людей. Ну, да ты сам все знаешь, не дитя.
Мать молча смотрела на сына – так, будто видела его сегодня впервые в жизни. Неужто этот могучий муж с неколебимой твердости духом и есть тот голый комочек окровавленной плоти, что вышел из нее когда-то, причинив страшные муки? Потемнели отделанные розовым мрамором стены палаты, в неверном, мятущемся на сквозняке свете факелов своды пещеры дрожали, плыли, невыносимая боль пронизывала ее всю, повитуха причитала – матушка, матушка, матушка! Лекарь кричал что-то зло и нетерпеливо, нестерпимо смердело жженым волосом, потом какой-то горькой травой. Последнее, что она услышала, был громкий визг-крик. Так он родился. И сейчас к великой гордости за богатыря, красавца и умницу, в которого вырос сын, примешивался холодный, темный ужас. Они убьют его. Они убьют его!
Братья
Копченый смотрел на умирающего старика и сам себе чуток удивлялся. Жалкое зрелище – давно не бритые, покрытые редкой седой щетиной щеки ввалились, глубоко запавшие глаза окружила смертная тень, коротко подстриженные сивые волосы слиплись от пота, из-под серой дерюги выпростались маленькие, костлявые ступни с некрасиво растопыренными пальцами. Старик был его отец. Несколько дней всего, и сильный, здоровый, не старый еще человек превратился в развалину. Умом Копченый понимал – должен чувствовать сейчас что-то, как-то переживать, ведь отец же, он даже любил его когда-то. Ведь любил же? Знамо, любил. Но теперь не находил в душе ни жалости, ни боли, ни сострадания – вообще ничего. Так должно было случиться: старик отжил свое, и видимо боги позаботились о должном порядке вещей. Судьба отправила старика на охоту в долине у подножия Вороньих гнезд. Судьба выпустила ему навстречу громадного старого кабана. Свирепый и сильный зверюга не хотел умирать и долго сопротивлялся, пока копье не вошло ему в бок на целый локоть, и тут древко сломалось, здоровенная зазубренная щепка пропорола кисть охотника между последними перстами.
Царь не обратил внимания на царапину, но на следующий вечер рука покраснела и слегка припухла. Вот тут то и пришлось немного помочь судьбе – Копченый заботливо перевязал отца синей тряпицей, смоченной в особом отваре, коих у Ящерки припасено было на все случаи жизни. Сразу краснота сошла, а через пару дней рука опухла пуще прежнего и начала неметь, потом чернеть. Лекари, срочно вызванные из Города, применяли разные средства – давали пить семена салата, настоянные в вине, протирали рану соком редьки и прикладывали заговоренный серебряный перстень, окуривали сандарахой с гальбаном и козьим жиром, капали сок смоковницы, варили скорпиона в оливковом масле, после растирали и мазью этой густо смазывали страшно распухшую кисть. Только все напрасно – рука почернела уже до самого плеча. Один какой-то умник посоветовал посадить царя на осла лицом к хвосту – болезнь, мол, перейдет на осла. Отец рассвирипел и пытался убить незадачливого врачевателя. Но уже не мог подняться с ложа.
В общем, с отцом все обошлось куда легче, чем со старшими братьями. Копченый не любил их с самого детства. Первыш – заносчивый и самовлюбленный дурак. Маленький, кривоногий, злой, он родился первым и потому презирал остальных, особенно самого последнего, рожденного от новой царицы, дочери простого мясника. Первыш и дал сводному брату обидное прозвище – за смуглый цвет лица. Смешно было видеть, как он разгуливал по крепости в красных сафьяновых сапогах – символ будущей царской власти – и, забираясь по нескольку раз на дню на Полуночную башню, с надутым и гордым видом (чистый гусак!) смотрел, как из Красного моря истекает Река.
На Первыше они с Ящеркой перепробовали несколько разных снадобий, но брат, видать, отличался лошадиным здоровьем – ничто его не брало, нутро у обжоры и пьяницы оказалось луженым. Наконец, Ящерка все же нашла средство, она не говорила, какое, да Копченый и не слишком желал знать, что именно малышка ему намешала. Но раз уж сыпать в еду не годилось, пришлось поломать голову, как помочь братишке-Первышу отправиться в Страну отцов во второй и последний раз. Наконец Ящерка придумала – она скажет, будто хочет переспать с будущим царем, и во сне нальет теплый отвар ему в ухо.
- Ты бы видел, - тихо шептала она Копченому тем же вечером, - с каким важным видом слушал меня твой дурень-брат! Он ничего не дивился, что я с ума схожу, как хочу засунуть его мелкий стручок себе между ног!
Копченый, улыбаясь, смотрел, как подрагивают от смеха ее маленькие груди, и гладил прохладную, сухую, немного шершавую кожу – от этого прикосновения у него всегда перехватывало дыхание.
- Пропал бы я без тебя, малышка…
После смерти Первыша – много думав и жарко спорив, лекари сказали, наследника царства, дескать, погубила быстро поражающая горячка, что как на крепость, напала на его голову – следующим стал Красавчик. Этот был куда умнее и осторожнее старшего. Он примерил красные сапоги, но не спешил показать свою радость. А первым делом окружил себя телохранителями – горцами из-за Красного моря. Свирепые воины со странной гортанной речью, черными, что смоль, волосами и сверкающими злобой глазами, они тенями неотвязными следовали за будущим царем, видать, Красавчик посулил им жирные наделы земли в окрестностях Города. Тут помог Рыжий, конюший отца. Он отправился с Красавчиком, когда тот повез тело старшего брата в Страну отцов, и прихватил с собой несколько каменных флакончиков ящеркиных снадобий.
В Город Рыжий вернулся три луны спустя, похоронив обоих братьев, – как положено, рассказывал он царю, тела Первыша и Красавчика умастили особыми мазями, туго увили льняными пеленами, уложили в каменные домовины, залив медом, и укрыли в Долине царей, бок о бок с их дедами и прадедами. Мудрые старцы денно и нощно оплакивают безвременно ушедших воинов, а наиболее достойные из посвященных мастеров выбивают на скалах священные письмена, чтобы покой душ усопших не могли потревожить тени врагов.
Горцы вернулись смирные как овечки – Рыжий сумел внушить предводителю, Хромому барсу, будто спас их от смерти. Они даже побратались, обменявшись каплями крови.
- И что же ты такого сделал, что эти головорезы тебе поверили, а, рожа твоя немытая? – хитро прищурившись, спросил Копченый, как только они смогли уединиться в кабаке толстухи-Камбалы в рыбацкой деревне у Нижнего города.
- Я действительно спас их от смерти, - Рыжий хлопал глазами и глупо щерился, любой на месте Копченого подумал бы – вот простак-парень, такой уж точно не соврет. - Вместо них зарезали и положили рядом с твоими братьями моряков с корабля. Правда, обратный путь по Белому морю и потом по морю Узкому получился опаснее, чем плаванье туда. Горцы ведь не умеют водить корабли и робеют на море. Ну да ничего – добрались. Ты уж только, Светлый царь, не обмани своего раба. Помнишь, что обещал?
- Я не забыл. И не забуду, - Копченому очень понравилось имя, которым наградил его отцовский конюший. Под таким именем и на престол вступить не стыдно. Светлый царь – любо. И пусть только хоть одна собака назовет его Копченым… - Ты получишь звание моего ключника. Правда, Ящерка?
- Мой повелитель, ты будешь великим царем! – сухая прохладная ладошка прошмыгнула под плащ, скользнула по животу, и сладкая истома, поднимаясь снизу, от кончиков пальцев, привычно затуманила голову Копченого. – Эй, Камбала, неси нам еще вина! Слышишь, толстая?
И вот теперь умирал отец. Еще день, и между Копченым и царским венцом останется только последний брат – Дылда. Бояться его нечего. Давным-давно, еще ребенком младший из братьев это понял. Небесный отец наградил Дылду богатырским ростом, огромными кулачищами и заячьей душой. Даже снадобья ящеркины не понадобятся – нужно только хорошенько его припугнуть. Например, можно послать в Город…
- Младшой! – Копченый встрепенулся и увидел, что отец смотрит на него в упор, и в глубоко запавших серых глазах недоброе горит. – Так это ты, шакал, убил своих братьев?
«Вот незадача, - подумал он. – И что тебе в голову взбрело, старый? Должно, я вслух что ляпнул. Замечтался. Надо б осторожнее».
- Зови сюда Великого воина и Старшего советника. Немедля!
- Не кричите, отец. Нечего кричать то. Не слышит никто вашего шепота. – Копченый, не глядя на старика, поднялся и вышел вон из темного, тесного, крепко уже провонявшего гниющей человеческой плотью и какой-то лекарской мерзостью сруба на волю. Здесь чудесно пахло близким морем, сухой травой, смолой и крепким ветром. У дверей на большом камне, притулившемся к бревенчатой стене, сидел отцов конюший.
- Рыжий! – окликнул его. - Найди Крысу и приходите в Кривую балку, к старой сосне. Поговорить надо.
Солнце палило совсем не по-весеннему, упорный полуденный ветер зло трепал молодые деревца, но могучие ветви огромной, расколотой невесть когда ударом грома почти до самых корней сосны, кривые, растопыренные, что ведьмины пальцы, не шелохались ничуть. Она была такой большой, что, казалось, и ветру неколебимым своим видом говорила – щенок еще со мной спорить, я стою здесь испокон веку и буду стоять до скончания веков. Не зря, видать, мудрые люди почитают сосну символом бессмертия. На склоне балки, укрывшись от упрямого ветра за исполинским стволом, разговаривали трое. Точнее, говорил то один – человек небольшого роста, светловолосый и очень смуглый. Это редкое сочетание и притягивало к нему взгляд и отталкивало. Впалые щеки, худощавое телосложение – трудно было сразу распознать его возраст. Маленькие серые глазки словно все старались спрятаться от собеседника. И только голос – звонкий, неожиданно мальчишеский, выдавал юношу.
- Сейчас седлайте коней, скачите в Город. Найдете брата…
- А где его теперь искать, Светлый царь? – довольно бесцеремонно прервал говорившего Рыжий, глупо и подобострастно осклабившись. И трудно было сказать, что это, простота или дерзость.
Третий – до странного незаметной внешности мужичонка, плюгавенький, весь будто пылью припорошенный, метнул взгляд на Рыжего. Черты лица его – узкий, покатый лоб, востренький носик, скошенный подбородок, сивые короткие волосы – неуловимо напоминали крысу. Мелкие бусинки глаз на миг впились в конопатую рожу конюшего. Самой голодной лягушке не хватило бы того мига, чтобы слопать зазевавшуюся муху, а Крыса уже понял все. Так вот почему Копченый так разоделся, вот откуда праздничный хитон с пурпурной оторочкой по подолу и мягкие сапожки. Что ж, от этого черномазого тихони он давно ждал чего-то подобного. И поклонившись, Крыса негромко произнес:
- Я знаю, где искать твоего брата, господин. Приказывай, мы выполним все в точности.
- Мой отец умирает, - Копченый продолжал как ни в чем ни бывало, как будто только что не дрожала в напряжении великом каждая его жилочка. Крыса повиновался беспрекословно, и это добрый знак. Ведь он был предан отцу беззаветно, с тех пор как его привезли бессловесным мальчонкой из похода в далекие земли на восходе. Притащили на веревке и подарили царю – дикого, запуганного звереныша. Великий царь сделал его, в конце концов, Старшим советником – выше звания в Городе и на всех принадлежащих ему землях не было. И вот теперь Крыса, не колеблясь и мига, не подав виду, глазом водянистым своим не мигнув и разу, сменил хозяина. – Мой отец умирает. Лекари сказали мне, что виновата отравленная стрела, которая была у царя в колчане. Копье сломалось, рука отца соскользнула и царапнула об острие, пропитанное ядом каменной гадюки. С того мига спасти отца стало уж немочно. Только руку отрезать. Но вы сами слышали – Великий царь запретил резать свою божественную плоть. Сегодня он позвал меня к себе и объявил свою волю. Слушайте внимательно, что сказал отец. Вам предстоит повторять это народу, войску – слово в слово.
«Я родился от отца – богом данного царя, сделался преемником его власти, ничего не утратил из того, что передал он в мои руки. А умножил ли я, подобно благоразумному и верному рабу, врученный мне небом талант царства, об том предоставляю судить другим. И так будет впредь, если и вы свои успехи станете поставлять в зависимость от воли божественных отцов наших, и вождем над вами будет поставлен не грабитель народа, не человек, который нисколько не соответствовал бы своему званию, или был он с дурными свойствами души, сидел бы только за столом и не выпускал чаши из рук. Ведь обыкновенно все дела так или иначе устрояются соответственно качествам правителя, потому что прежде всего от него зависят. Если он худ, и они расстраиваются, а если хорош, - и они приходят в цветущее состояние. А как я хочу сказать о преемнике моей власти после моей кончины, которая неизбежно и скоро наступит, то вам следует обратить особенное внимание на мои слова. Я вижу, вы усердно желаете, чтобы сохраненное во мне от отца преемство перешло и на тех, кто произошли от моих чресл. Вы искренно хотите быть под властью одного из моих сыновей, и самое избрание предоставляете не самим себе, а моему решению. Но хотя природа, верная порядку, обыкновенно отдает преимущество старшим детям, в небесных предначертаниях почти всегда бывает не так. Если бы верховная власть бесспорно переходила к старшему моему сыну, мне не было бы нужды говорить что-нибудь для изображения свойств обоих моих сыновей. Но так как она должна перейти на сторону младшего сына, то, чтобы отклонить подозрение, будто я из пристрастия, а не по достоинству, предпочел младшего сына старшему, необходимо сказать об этом, что следует. Двое моих сыновей, хотя произошли от одного отца, имеют различные душевные качества. Оба они хороши, оба отличаются и телесною силою, и величественным видом, и глубоким умом, но в отношении к управлению царством мне представляется несравненно лучшим младший. Старшего я часто видел вспыльчивым и раздражающимся от самой ничтожной причины, потому что он крайне гневлив, а это губит и мудрых и доводит большую часть людей до необдуманных поступков. Между тем младший с целым рядом других достоинств соединяет и это прекрасное качество - кротость, легко уступает другим, когда это нужно и полезно, и слушается внушений рассудка. А как мы, люди, скорее любим подчиняться незлобию сердца, чем руки, держащей меч, и воле, не оставляющей без исследования и малейших проступков подвластных, то я, по этой причине, и решил назначить царем моего младшего сына. Итак, примите этого юношу, как царя, по моему избранию вступающего на престол. А что и небеса действительно предызбрали и предопределили его в цари, доказательство этому многие предсказания и предвещания звезд. Да как иначе объяснить и то, что умерли мои сыновья, которых я прежде предназначал к верховной власти, и что теперь нет при мне того, которому после них принадлежит царство по праву рождения? А кто захочет внимательно всмотреться в дело, тот увидит, что и я, отец, не совсем даром вручаю сыну царство, - единственно потому, что хочу сохранить преемство рода, но этим назначением награждаю его и за доблести. Ведь вы без сомнения знаете, сколько не по возрасту геройских подвигов совершил он».
Чем дальше слушал Крыса, тем боле дивился. Ох, далеко пойдет мальчишка! В какой-то момент он и сам чуть было не поверил. Уж больно непохоже на себя говорил Копченый. Слогом выспренним, витиеватым, путанным – совсем как отец. Только про отравленную стрелу нужно бы поаккуратнее. Хотя… Люди глупы, может, и сойдет. И во вспыльчивый характер Дылды не все сразу поверят – во всяком случае, не те, кто знаком с этим трусоватым и нерешительным увальнем. И кротость самого Копченого не слишком доверие внушает. А «великие подвиги» - воля ваша, уж чересчур. Однако надо признать, этот – самый достойный. Крыса ненавидел и презирал всю их семейку. Надутого и недалекого отца, у кого хватило чванства назвать себя Великим царем, но не достало ума разглядеть того, кого пригрел рядом с собой, кого привел к самой могущественной должности во всем царстве, перед кем заставил сходить с коня всех своих родичей. Холодную, злую и надменную – она еще и дура была, как большинство баб, – первую царицу. Никогда не упускала случая дать понять Старшему советнику, что он всего лишь раб, однажды под добрую руку отпущенный на волю. И вторую – пышная красавица, вышедшая из самого низу, из мясной лавки в Нижнем городе, она видела Крысу насквозь, не любила его и боялась. А дети… Нечего и говорить. И вот, поди ж ты – последыш оказался крепче, сильнее их всех. С ним надо ухо держать востро.
- Твой отец принял мудрое решение, Светлый царь. Какова будет твоя воля? – вся зыбкая фигурка Крысы выражала почтительное ожидание.
- Найдете Дылду, передайте ему приказ отца: немедленно отправляться на правый берег Реки и начать строить новую крепость напротив Верхнего города. Чтобы запереть Реку и навсегда обезопасить Город и остальные наши земли в низовьях и наши владения на Узком море от набегов морских разбойников. Рыжий – своей волей я назначил его ключником – возьмет Хромого барса и сколько нужно горцев. Они будут охранять брата днем и ночью. Глаз с него не спускать. И ни под каким видом не допускать попыток пересечь Реку и вернуться в Город. Жизнь моего любимого брата сейчас драгоценна. Если с ним что-нибудь случится, царство окажется в опасности междуусобиц. Не спускать глаз, ясно? Жизнью ответит каждый.
- Мы сделаем все, как ты велишь, Светлый царь, - Рыжий ответил, почти не задумываясь, и тут же на круглом простецком лице отобразилось беспокойство. – Но что если твой возлюбленный брат не захочет ехать? Что если он…
- Отдайте ему вот это, - Копченый отцепил от пояса туго набитый кожаный мешочек и протянул Крысе. – Здесь золото. Каждый год он будет получать такой же. На строительство крепости. Такова воля отца. Слушайте дальше: ты, Рыжий, как устроишь все с Дылдой, немедля в Город, к Крысе, он выдаст тебе серебро, отдашь Великому воину, чтобы тот раздал солдатам – по одной монете. Потом пусть разделит войско на три части. Поставит надежных людей старшими над двумя из них и отправит одну на полудень, вдоль берега Узкого моря. Чтобы шли две луны и брали дань со всех городов и прочих селений, что встретят по дороге. Вторая пусть идет на полуночь до моря Красного, оттель повертает на восход. Так же – две луны поход, потом пусть возвертаются обратно. Самую надежную часть войска пускай оставит при себе. Но гляди, чтобы никаких разговоров не допускать о престолонаследии и прочем – ни в Городе, ни, тем паче, в войске. Как только кто будет замечен в чем-то супротив царя или же моего любимого брата, того сурово и примерно наказать. Теперь ты, Крыса. Снарядишь три корабля – и как можно скорее! Отправляемся в Страну отцов. Приготовить тело Великого царя к погребению, сделать все как положено, со всеми почестями и возможным тщанием. Но только как можно скорее. Чтобы бальзамировщики работали день и ночь, и моряки чинили, если нужно, корабли и запасали припасы день и ночь. Виновные в малейшей заминке будут наказаны как изменники царю. Все, ступайте.
- Одно слово, Светлый царь! – Крыса боязливо уставился глазками своими бусинками куда-то повыше правого плеча собеседника, и будь на место Копченого человек не столь хорошо знавший Советника, непременно обернулся бы. Но такова уж была манера Крысы, в царской семье к нему давно привыкли. Как привыкли завороженно глядеть на маленькие, сухонькие лапки-ручонки, что суетливо словно бы все время перебирали-перетирали-поглаживали. Копченый ничего не сказал, приподнял только вопросительно правую бровь.
- За горестными и великими событиями последних дней ты, Светлый царь, возможно, запамятовал, что к нам из-за Красного моря едет невеста твоего брата…
«Да, да! И надо же о таком забыть! – мысль Копченого работала стремительно, соображал он, надо отдать ему должное, всегда быстро, скорее многих и многих. – Ну конечно, отец отправлял послов еще два лета назад, и дело сделалось к удовольствию всех. Какой-то заморский князек почел за великую честь породниться с владыкой Города и согласился отдать свою старшую дочь за его третьего сына, только овдовевшего. Ах, как не ко времени…»
- Что посоветуешь, Советник? – царь испытующе посмотрел на слугу, тщетно пытаясь поймать взгляд глазок-бусинок, что утекали-убегали все время куда-то за плечо. Вот и еще один случай проверить, верно ли будет служить Крыса новому хозяину.
- Обижать князя Страны орлов нам сейчас не след, - раздумчиво произнес тот. – Можно так поступить: честь честию принять невесту и развлекать ее до твоего, Светлый царь, возвращения. Предлог найти не штука, траур у нас. До брата твоего пока не допускать – мол, он не смеет ослушаться последней отцовой воли и спешно строит крепость на правом берегу, чтобы оборониться от набегов разбойников. Вот-вот нападут, верные вести были. А когда ты воротишься из-за моря, и сыграть свадьбу…
Крыса на малый миг прямо взглянул на царева сына, словно бы хотел сказать нечто этим своим взглядом. Оба поняли. Понял даже третий.
- А за две луны мало ли что может случиться, - по обыкновению глуповато осклабившись, тихо проговорил Рыжий. – Если эта заморская баба хороша собою, может, царица для тебя, Светлый царь, получится? Они, бают, за морями, ох и горячи бывают на ложе то!
Копченый молча, без улыбки смотрел на отцова конюшего. Именно Рыжий приводил к нему первых девок когда-то – не так уж давно это и было, лета три назад, наверное, не боле. Именно Рыжий объяснял, что и как в бабском теле устроено, за какие секретные ниточки-колокольчики и когда надо дергать, чтобы распалить самую квелую. Рыжий же и Ящерку цареву сыну показал, и дело между ними сладил.
- Значит, так и порешим. Ступайте, – Копченый подождал, пока оба его слуги, нарочито торопясь, прыгая через каменья, то и дело оскользаясь, спустились по склону балки и скрылись за деревьями. А потом долго стоял и смотрел, как мощно и широко несет свои лазурные воды Река. Мимо поросших густым сосняком берегов, мимо редких рыбацких поселений, что здесь и там выдавали купы огромных, кряжистых тополей, туда, в Узкое море, потом в Белое, к Стране отцов. «Всех туда отнесет, - подумал он вдруг. – Всех отвезут туда на кораблях в выдолбленных из дубовых стволов и заполненных медом домовинах. Всех…» Копченый невольно поежился – мысль была странная, веяло от нее чем-то холодным, не его это была мысль. Весеннее солнце припекало, пахло соснами и морем. Нет уж! Пусть всех, но его, Копченого - последним! Молодая ворона, до сих пор тихо сидевшая на громадной нижней ветке старой сосны, заполошно захлопала крыльями и заорала изо всей дурацкой мочи: «Кровь! Кровь!» Копченый даже не вздрогнул. И умная же птица – ворона! И откуда все знает?
На царский охотничий лагерь в излучине Реки уже спустилась ночь – мягкая, теплая, как шкура холеной, хорошо кормленой коровы. Остророгий месяц выпасал неисчислимое звездное стадо на бездонно-черном небесном лугу. Уютно потрескивал костер. Ящерка отвернулась, обидевшись.
- Ты пойми, люба, не могу я взять тебя с собой, - Копченый говорил тихо, потому, где-то неподалеку стояли телохранители из ближней стражи. Не для чужих ушей их беседы. – Не в том дело даже, что Мудрые старцы стали бы ворчать, дескать, не жена ты мне. Плевать я хотел на всех старцев! Но ты должна мне здесь помогать. Мы почти цели своей достигли, мы почти сделали то, о чем мечтали с тобою так долго. Я уже почти царь. Но положение наше с тобой хрупко, как росточек пшеницы по весне – от утреннего холода погибнуть может, если не позаботиться о нем. Ты останешься в Городе и будешь глазами моими и ушами. Следи за Рыжим и Крысой – чтобы не стакнулись они с Дылдой, чтобы друг на дружку все косились. И если вдруг заметишь что недоброе, тут уж некогда будет со мной сноситься, самой тебе придется решать. Но я знаю – в тебе, малышка моя, сила не женская, воля могучая есть. На три луны, не больше, нам расстаться теперь придется. Но это в последний раз, я тебе обещаю. Потом мы уже не разлучимся никогда, моя царица!
- Приезжай скорее, мой повелитель, - девушка вся повернулась к Копченому, и в глазах, что осветили пляшущие языки пламени, отражалась неподдельная тоска. – Может, пораньше вернешься? А если в море сгинешь, что я делать то буду? Я тогда в Реку брошусь, знай! Не жить мне без тебя…
Копченый обнял ее и тут же почувствовал, что по щекам Ящерки текут слезы. Не врет. Это хорошо. И все же по приезду надо что-то делать. Светлому царю нужна царица под стать. Ему негоже спать с ведьминым отродьем. Да и для Города от такой женитьбы не будет никакого прибытку. Надо крепко подумать.
Ветер стих внезапно, как не было его, и словно полог дымчатый отдернули – впереди, по носу ладьи медленно-медленно, красиво и величаво открылись поросшие густым лесом берега и широкий лазурный проход между ними. На левом, менее крутом, орлиным взглядом больших, бездонно-синих глаз княжна разглядела уходившие вверх и влево стены огромного Города. Вот и закончилось ее путешествие. Вот и закончилась ее юность. Впереди ждал незнакомый Город, незнакомый народ. И неизвестный суженый. Говорили, что он настоящий богатырь. И такой красивый был день! И небо такое синее! И похоже, будто, на родное небо, родные скалы, родное море – и не похоже. Княжне захотелось плакать. Но плакать нельзя. Нельзя, чтобы воины видели слабость своей княжны и будущей повелительницы соседней державы. Воспитывали ее в строгости. Не в тяготах, понятно, - княжеская дочь, не пастушья, чай. Однако постоянно, неустанно в сознание девочки, потом девушки вложить хотели сугубое чувство долга. Отец ее, князь Страны орлов и моря Красного повелитель, взял в жены дочь князя Лесной стороны, полуночного владыки. И очень хорошо понял все выгоды такого союза, а потому захотел отдать дочь замуж за правителя Города. Из сыновей своих растил он воинов, дочь старшую возмыслил сделать царицею.
А весна в этих полуденных краях еще жарче, чем дома. Солнышко так пригрело, что княжне захотелось снять отороченную соболем шапку из тканой серебром парчи, развязать богатый плат, скинуть тяжелый плащ… Девушка стойко переносила усталость, но дни и дни напролет в ладье, где не укрыться, одной не остаться, вымотали ее. Конечно, порою подходили они к берегу, чтобы отдохнуть от неостановимой качки, помыться-попариться. Но не всегда получалось: то бухты подходящей не встречалось, то места гляделись уж больно ненадежными, опасными. Потому княжне казалось, будто вся она пропиталась едким запахом пота. Никакие травы-благовония не помогали. Сейчас бы броситься в эту прозрачную лазурь! Не зря же считают воду женским царством - вода помогает бабам, дает силы, лечит. Княжна умела и любила плавать и порой до слез доводила бабку-кормилицу, прыгая в море с высокого прибрежного камня-Сторожа. «Ужо вот все отцу то расскажу!» - сердито ворчала старая, а княжна весело успокаивала: «Ты же знаешь, Клушенька, отец только порадуется, что дочь у него такая храбрая и сильная!» «И кто тебя в жены возьмет, храбрую такую? - старуха и не думала уступать, в споре последнее слово обязательно должно было остаться за нею. – Девки-то должны тихие быть, скромные, уступать обязаны мужикам-то, а не наперед лезти!» «Вот еще!» - громко кричала строптивая девчонка и с диким, мальчишечьим воплем снова бросалась в воду. Впрочем, голова у нее всегда была на месте – купалась только в самой укромной бухте, у Чайкиных ворот, и в большую волну не лезла никогда. Не потому – боялась, а потому – незачем. Клуша это понимала и журила ее только для вида. «Ох, и хитромудрая девка растет!» - дивилась про себя.
Княжна повернулась и вздрогнула от неожиданности. На ладье места немного, но Росомаха всегда умел так неслышно оказаться рядом, что каждый раз становилось не по себе. Она с детства побаивалась лучшего отцова воина – и не сказать, с чего. За многие лета службы князю Росомаха столько добра их семье соделал… И не перечесть! И все же – остерегалась этого приземистого, коренастого человека с длиннющими руками, короткими ногами и окладистой бородой, в которой изрядно уже просвечивала седина.
- Подплываем, княжна, - говорил Росомаха мало, голос имел глубокий, низкий, а взгляд насмешливый и хитрый. Девушка робела, но виду не показывала. Она всегда такой была – и маленькой девочкой, когда без опаски подходила к огромным сторожевым псам, и сейчас, когда превратилась в стройную красавицу с глазами такой глубины, что в них хотелось утонуть совсем. «Эх, и почему я уже старик? – подумал в который раз Росомаха. – Что за чудо девка у князя выросла! Если бы был помоложе, да горы бы свернул и в море покидал, лишь бы смотрели на меня эти глаза каждый день…» У Росомахи осталась дома жена, с которой прожили они несчетно уж лет – не в великой, быть может, любви, но в согласии полном и уважении. Нажили детей – сыновей трое, дочерей трое, да двое детишек горячкою померли, а первенца на охоте тур затоптал. И до сих пор росомахина жинка бабам хвасталась, мол, «Мой-то еще как крепок! Не кожну ноченьку, конечно, а через раз то уж точно». Бабы и не верили, и завидовали черною завистью. А еще, несмотря на насмешливый его прищур, был Росомаха человеком честным и совсем бесхитростным, даже простоватым – только немногие про то знали.
- Так было мне покойно и хорошо плыть, Росомаха, с тобою и твоими богатырями, - девушка открыто и просто взглянула на воина. – Не заметила, сколько и днев пробежало.
Росомаха долго молчал, не умея, что сказать, потом все же прогудел:
- Мы рады служить тебе, княжна. Прости, коли чем не угодили.
Тут довольно уж сильное течение подхватило ладью, и они споро стали входить в широкий залив. Здесь и там на лазурной глади, подернутой легкой рябью волн, светлели рыбацкие лодки, над которыми с резкими криками носились разбойники-чайки. Видно было, как люди в лодках вставали во весь рост, вглядываясь в лодью пришельцев – званые ли гости, не званые? По правую руку осталась высокая, мрачная скала, сбегавшая к берегу каменной россыпью – будто зверь какой огромадный, ощерив пасть, протянул лапу в море, стараясь схватить проплывающий мимо корабль. Кормчий правил к левому берегу. Миновали широкое полукружие бухты, далеко в Реку выдающуюся косу, и перед ними открылась еще одна бухта – поменьше, стесненная с одной стороны отвесными, хотя и не высокими, поросшими по верху мягкими кудрями сосен, скалами, с другой – отлогой горой с плоской вершиной. На ней, окруженный каменной стеной, раскинулся Город. На следующем уступе, отделенный еще стеною, повыше да повнушительнее, снова Город. И совсем уже высоко, заключенный в сложенные из самых больших камней-валунов стены – крепость-замок, где, должно, жил сейчас царь, где жить предстоит ей, дочери князя Степи и будущей царице.
Пока лодья подходила к Городу, на берегу, в тени огромных, кряжистых тополей, под которыми, словно курята под наседкою, прятались неказистые, сразу видно бедные, крытые кое-где соломою, кое-где камышом, домики, собралась немалая толпа. «Ты глянь, Полбороды, все как у нас, - сидевший на веслах крупный конопатый детина ткнул кулачищем соседа, совсем, однако, безбородого, несмотря на такое имя-прозвище. – Где как на что поглазеть, где языки почесать, тут и бабы. Нечто дела другого нет?» «Дак им ишо давеча видение было, дескать, ты, Косой, приплывешь – вот с тако-о-о-ю елдою!» - ни мигом не запнувшись, ответил Полбороды, и по лодке прокатился обвал горный крепкого, заразительного мужицкого хохота. Даже княжна не удержалась – сперва улыбнулась, и тут же бледные девичьи щеки тронул румянец: это ж надо такое вообразить!.. Но сейчас же забыла скабрезную шутку и внимательно, до рези в глазах уже вглядывалась в эти лица на причале. Да, конечно, баб много боле. Но и мужиков полно. И все почти безбородые – почему так? Одеты все не как дома - богаче. А почему тогда домишки под тополями такие убогие? Ба, и чуднее одеты-то – штанов на мужиках нету! Широкие, длинные плащи или легкие то ли накидки, то ли рубахи покороче, так что ноги выше колен видать. Наши то нипочем такое не наденут. А зимой как же они ходят? Ведь отморозят же… Да нет, зимой всего скорее одевают порты – а как иначе? Лодья подходила все ближе, мелкая волна легко шлепала о корму, негромко переговаривались воины на веслах, а княжна все вглядывалась в лица, словно пытаясь угадать по ним свою судьбу. Да будто и похожие на наших, потемнее разве, совсем то уж соломенно-русых и нет, почитай. И носами которые не обижены – вон у того курчавого деда-сморчка какой носище! Что локоть. Как то они ее примут? Корабль ткнулся в источенные доски причала, какой-то малец на берегу схватил брошенную веревку, стал быстро, умело наворачивать на торчавший прямо посреди деревянного настила здоровенный пень. А толпа расступилась, теснимая откуда-то сзади бряцавшими медью и сердито покрикивавшими воинами, и наперед вышли двое, по всему видать – старшие.
Княжна взглянула и обомлела: неужто ее суженый и его отец-царь?! Тот, что постарше, - хрупонького вида недомерок с мышиными глазами-бусинами, крысиной мордочкой и щеткой неопределенного цвета волос на яйцеобразном, неприятном черепе. Сухонькие его лапки, высунувшись из широких рукавов длинной, до пят почти белой рубахи с богатыми алыми полосами, постоянно что-то перебирали-перетирали, беспокойные, как трясогузкин хвост. Он не глядел на гостей, а - куда-то мимо. Рядом, бездумно и нагло ухмыляясь, стоял рыжий парень – тоже в белом, с пурпурной оторочкой по подолу, только поверх еще плащ был одет. Сальные, мокрые какие-то глаза общупывали всю ее, до самого сокровенного уголка, до самого волоска укромного. И тут до чудного ясно она вспомнила слова отца, сказанные на прощание: «Помни, там, в Городе обычай очень строгий – баба, входя в семью супруга, становится кровной, родовою родственницей. Предать свекра даже ради отца своего – хуже нет ничего, нет такой прощения». «Да что же это, за что же, батюшка, ты мне такую мразь подсуропил?» - в ужасе княжна потупила глаза и тут же отвернулась, ища помощи. Росомаха – тут как тут: «Это слуги царские, - зашептал на самое ухо, щекоча нежную девичью щеку усищами. – Махонький, на крысу похожий – Крыса и есть, главный царский советник. А тот, рыжий – не знаю, кто, но по плащу судя с голубой и золотой оторочкой, должно ключник».
- Так это не мой суженый? – прошептала в ответ еле слышно.
- Нет, что ты, княжна! Твой то – богатырь и красавец по сравнению с этим замухрыжкой, - прогудел Росомаха, уже не стесняясь, во весь голос. И добавил, снова шепотом. - Ты, девочка, не бойся и не сомневайся ничуть. Мы здесь с тобой – от твоего отца посланная защита. Ежели кто не то обидит – подумает только плохо, или взглянет косо, мы от этого ихнего городка одну пыль оставим. Не сумлевайся!
И что она так остерегалась Росомаху ранее? Вот глупая девчонка! От этих слов, сказанных кряжистым, что тополь на берегу чужом, воином, ее наполнила неколебимая уверенность. Все будет хорошо. Даже и не только сегодня, не только в Городе, а и во всей ее жизни – все будет хорошо!
На борт лодьи перекинули широкие доски. Сначала по ним сошли воины – половина, другая осталась на корабле, сторожко наблюдая за всем, что происходило на причале, и дальше, под сенью тополей, вокруг крытых выцветшей серой соломой хижин и еще дальше, вдоль взбегавших вверх стен Города. Потом, твердо ступая по плывущим, танцующим под ногами сходням, сошла княжна. За нею грузно протопал Росомаха. Встали насупротив. Хозяева поклонились – каждый отдельно.
- Премного почитаемая гостья из-за Красного моря, дочь могучего князя Страны орлов! – начал сухонький, все так же глядя за плечо стоявшего позади княжны Росомахи. – Мы приветствуем тебя от имени Светлого царя и просим пройти с нами в покои царского дворца в Верхнем городе.
Здесь, на берегу, даже легкого ветерка, который немного разгонял жару на Реке, не было совсем. А солнышко припекало все сердитей. Волосы княжны под платом и меховой шапкой взмокли, по спине побежала струйка пота. «Мамочки, что же это?! Ведь от меня смердеть будет, как от козы грязной. Что подумает о своей невесте царский сын?» - успокоившись о главном, девушка теперь томилась – как все долго! Но вот сквозь неохотно расступавшуюся толпу появилась запряженная двумя разномастными, плохонькими довольно лошадками повозка, и Крыса предложил княжне садиться.
Дорога вела в гору. По левую руку громоздилась городская стена, по правую в купах деревьев жались к земле небольшие глинобитные, кое-где беленые известью домики – наверное, тут жили рыбаки. И по мере того как они поднимались все выше, перед взором княжны открывалась замечательная, не виданная никогда раньше картина. Да, и дома, с высоты Аистова утеса или с Собачьей горы вид был такой, что дух захватывало. Но там большею частию море, вечно воевавшее со скалами и вечно разбивавшееся об их мрачную неприступность, отличалось суровостью, дикостью. Здесь же – спокойная, величественная и величавая, воистину царская красота. Может, и нарочно повезли их этой дорогой: перед тем как процессия добралась до ворот Города, они оказались на плоском уступе, площадке, с которой видна была безбрежная синь Красного моря, истека Реки, неторопливо несущей свои воды мимо покрытых лесом берегов на полудень, в далекие, неведомые страны. Вокруг повозки плотным кольцом шагали воины князя Степи, справа, у самого колеса легко и упруго ступал Росомаха. Лаяли собаки, бряцало оружие, пахло пылью и конским навозом. Было жарко.
Подруги.
Странно и непонятно текла жизнь княжны в Городе. Странные и непонятные люди окружали ее. Вроде и относились к ней по доброму, а – без сердечности, без теплоты, так, словно бы знали нечто, ей до поры неизвестное. Дни шли за днями, новец сменился новым, потом на подполонь пошел и, через полонь перейдя, на ущерб покатился, весенняя жара сменилась летним зноем, а жениха своего княжна так и не увидела ни разу. Ей говорили, что старший царский сын, выполняя последнюю волю внезапно, перед самым ее приездом умершего отца, спешно строит крепость на другом берегу Реки, аккурат напротив Города. И княжна частенько ходила на Воронью горку, малый взлобок по левую руку от ворот Верхнего города, откуда видны были Красное море и истека Реки, и подолгу глядела на правый берег, надеясь чудом каким-нибудь рассмотреть там своего суженого.
Город же был невероятно, невообразимо огромным – гораздо больше всего, что ей приходилось видеть раньше. По сравнению с ним Долина пещер, где родилась княжна и выросла, казалась крошечной. Да что говорить, рыбацкая деревня, где встречали ее в первый день, и та была больше. А еще открывать Город оказалось невероятно интересно. Первые несколько дней княжна обходила Верхний. Окруженный мощными стенами, так что гляделся совершенно неприступным, он занимал самую вершину горы, двумя уступами спускаясь к берегу Реки - потому ровного места здесь, почитай, не оставалось совсем. С полуночной стороны крепость охранял глубокий, до самого отвесного берега, обрыв – настоящая пропасть, сюда и заглядывать страшно. А подобраться снизу к стенам нечего и думать. С полудня обрыв не такой глубокий, но все-таки поболе самой высокой из росших в округе сосен. А на скалистом уступе под стеною притулились несколько мазаных из глины домиков. С захода за стеною начинался Средний город, так что если враг вздумал бы пойти отсюда, ему пришлось бы сначала сокрушить еще одну стену. Самая короткая и мощная стена выходила на восход, а охраняли ее две огромные башни, сложенные из отесанных валунов размером с овцу, а то и с корову!
Как могли люди воздвигнуть такое? Ведь гигантские глыбы нужно было выломать из окрестных скал, притащить сюда и укладывать друг на друга, пока стены не достигли такой страшной высоты, что у княжны кружилась голова, даже если смотрела на них снизу вверх. Она была смелой девушкой, но на башню отважилась забраться далеко не в первый и не во второй даже день. А то, что увидела оттуда, потрясло до глубины души, она влюбилась в этот Город всем сердцем и знала теперь, почему его называют Священным. И еще – она страстно хотела стать хозяйкой этих могучих стен, хотела стать его царицей!
Внутри Верхнего города теснились друг к другу постройки – в основном деревянные, но были и каменные. Храм, который называли Малым, - внушительное на самом деле здание с удивительно ровными, гладкими стенами и круглым - совсем как соболья шапка! – куполом. Каким чудом люди сумели сделать такую крышу? Почему не падала она внутрь? Патриарх – старик с седою бородой, тихим скрипучим голосом и насмешливым взглядом глубоко посаженных глаз – подолгу рассказывал княжне о секретах строительства, истории Города и о богах, которым издревле поклонялись его обитатели. Он жил в маленьком деревянном домике рядом с храмом и почти каждый день устраивал здесь красивые и иногда страшные церемонии. Старик откровенно радовался, что иноземке интересно слушать, и говорил, говорил, говорил. Каждый день княжна узнавала что-то новое. Патриарх рассказал ей, почему род Коней, к коему принадлежал ее жених, считался в Городе самым важным и отчего стал самым богатым. «И правда, - соглашалась она, - ведь в Лесной стороне, как мне сказывала матушка, на крыше дома всегда ставят вырезанную из дерева конскую голову!» «Верно, верно, дочка, – отвечал Патриарх. – Конь-то, он же символ солнца!» И еще открыл, почему в честь бога грозы нужно постоянно жечь костер из дубовых веток, а того святотатца, кто допустит, чтобы огонь погас, немедля лишают жизни. Поведал девушке старик, от кого люди узнали, что тростник – растение царственное, а бычьи рога полагается вешать над входом в храм, почему древние самой могущественной богиней почитали Мать-землю, и откуда пришло знание о более сильном боге-Солнце. «Да, да, - кивала княжна. – Ведь без солнца не было бы тепла: русичи говорят, дескать, далеко на полуночь есть страна вечной ночи, где царит страшный холод, всегда лежит снег и ничего не растет».
Она бегала к Патриарху всякое утро и проводила много времени в Малом храме или домике старика по соседству. Старик рассказывал ей о звездах, о том, как ходят они, словно кони, привязанные к Золотому колышку – одной единственной, что остается вечно недвижимой на хрустальном небесном своде на полуночи. «Чудно!» - дивилась княжна, раньше ночное небо не привлекало ее вовсе, и все звезды казались одинакими. А однажды Патриарх показал княжне Звезду.
- Сегодня ясно, облаков не будет, - сказал он, заговорщически подмигнув, когда сидели они в полумраке Малого храма. – Рано почивать не ложись, как совсем стемнеет, зайду за тобой.
Поздним вечером, когда шумный, беспокойный Город, натрудившись за день, уж почти уснул, старик повел девушку на Полуденную башню Главных ворот.
- Видишь Золотой колышек, вокруг которого остальные звезды пасутся? – отдышавшись после трудного подъема, старик указал скрюченным пальцем в глубокую, таинственную тень над Красным морем, пронизанную мерцающими огоньками звезд и звездочек.
- Вижу, вижу, - живо отозвалась княжна. Ей до смерти хотелось поскорее узнать, зачем забрались они на башню в ночи. Что такое особенное задумал сказать ей Патриарх? А по виду его торжественному и хитроватому вместе было ясно – действительно нечто особенное.
- Теперь, девочка, гляди ниже и левее, - он прочертил пальцем линию туда, где небесная тьма почти сливалась с чернотою правого берега Реки. – Видишь две тройки звездочек-сестричек, что вместе как бы ковшичек составляют? У тебя глазки молодые, ты, может, и еще одну разглядишь, седьмую. Да ты счету разумеешь ли? Нет? Ну, ничего, я тебя обучу, ты девочка смышленая, быстро эту мудреную науку освоишь. Нашла ковшичек? Теперь еще чуть левее и выше видишь яркую-яркую, сияющую словно бы? Это Звезда. Не простая, не как все. Это звезда-гостья. Она появилась на небе совсем недавно – лета еще не прошло – и горела чистым факелом целую луну без пяти днев, а с тех пор продолжает светить, но уж не столь нестерпимым блеском. Такое событие небесное, столь замечательное, что подобного ему не вспомнят и Мудрые старцы в Долине царей, предвещает великие перемены на земле. Скорее всего, Звезда пришла поведать нам о том, что скоро родится человек необыкновенно яркий, и мудростью, славой и силой своей затмит он всех остальных смертных. Только жизнь его будет короткою. Однако же свет, от него исходящий, вечно будет указывать людям дорогу к небесным высям.
Старик оборотился к княжне, посмотрел внимательно в глаза ее, бездонно-черные, глубиною своей повторявшие необъятное звездное небо, и проговорил негромко, но проникновенно до дрожи, до жути какой-то необъяснимой.
- А еще думаю, девочка, родится тот человек у тебя. И будет царем, царем великим – величайшим!
С тех пор Княжна частенько украдкою от других искала на ночном небе Звезду. Глядела долго-долго, и страшно ей становилось, и тревожно, и хорошо необычайно. У нее родится!
Да только счету, как обещал, Патриарх ее не обучил: не успел, в середине осени старик умер. И поболел совсем немного – дня два-три всего. Княжна хотела сходить к нему, навестить, да не пустили – в дверях Рыжий встретил: нельзя, дескать, совсем плох Патриарх.
Привязаться к старику девушка не успела, потому горевала недолго. Тем более, окружал ее необыкновенный Город, где все было внове, все чудесно и необычайно. Она открыла Средний город. Здесь было еще интереснее, чем в Верхнем! Княжна завороженно бродила среди бесчисленных лавок, куда ее зазывали купить чудесные ткани, попробовать восхитительные сласти, примерить сапожки мягчайшей кожи, причесаться костяным гребешком: «Сделанным из горба полуночного морского дракона, красавица, - от него волосы твои будут мягкими, как пух, и сильными, как виноградная лоза!». Однажды даже предложили испить приворотного зелья…
А какая здесь была посуда! Простые тарели и мисы из обожженной глины – обычные и с хитрыми узорами, тонкие медные блюда с вычурными ножками, украшенные фигурками и виноградными гроздьями. Большие – на целое семейство и совсем маленькие, видать, детские. Кувшины самых невообразимых форм и величины самой разной – то в виде головы зайца, то чудной птицы, то будто волка или спящей собаки, корабля, башни, дерева. И все искусно разукрашенные замечательными узорами или рисунками людей, зверей, птиц, рыб, цветов и деревьев.
От такой красоты оторваться невозможно! Да только рядом теснились лавки с еще боле завлекательным товаром: в малых кувшинчиках из разноцветного камня, бронзовых коробочках или драгоценных золотых чашечках с совсем уж малюсенькими крышечками хранились притирания и румяна, что делали девичью кожу мягкой и нежной, как щечка младенца, и волшебные мази, которые сохраняли женскую красоту и молодость, отодвигали старость, привораживали добрых молодцев к красным девицам…
Потом она открыла Нижний город – он беднее, грязнее, громче и вонючее, но люди здесь жили проще и как-то добрее. Заморскую царевну не раз угощали яблоком или сливой, приглашали зайти в дом – жалкое, убогое обычно жилище с земляным полом, посреди которого тлел постоянно очаг, и низким потолком, насквозь пропахшее навозом и дымом. Она никогда не показывала, что ей немножко не по себе пить из щербатых глиняных чашек кислый яблочный сок с медом и водою – и обитатели Нижнего города это ценили, очень скоро девушка стала своею на его кривых, грязных улочках. А она никогда не забывала захватить с собою бусинку или сладких орешков или печеных колечек или цветных лоскуточков – чтобы отдарить бедняков за их босяцкие, зато от всего сердца подарки.
Ходила она всегда в сопровождении Росомахи, без которого теперь уже обойтись не могла. С ним единственно княжна чувствовала себя спокойно, стоило тому отлучиться, неизъяснимая тревога проникала в сердце девушки. Но даже Росомаха, похоже, что-то скрывал от нее, даже верный отцов слуга чего-то недоговаривал. Княжна отнюдь не была слезливою девчонкой, которая от тени пустой шарахалась, и характер под хрупкой внешностью скрывался сильный. А потому и виду не подавала, что ее тревожит. Но время шло, которая уже луна прошла со дня ее приезда в Город, а ничего не менялось: она жила во дворце царском не хозяйкой, не пленницей, но какой-то словно бы приживалкою – и не жена мужняя, и не девка вольная.
Одно хорошо - появилась у нее даже почти подружка. Девушка примерно одного с княжной возраста, только ростом пониже, с длинными, ниже пояса черными, как смоль волосами, что отливали на солнце вороновым крылом, и большими карими глазами – влажными, зовущими и подернутыми словно какою-то поволокою. От глаз этих, княжна замечала, цепенели порою мужики, молотом будто по темени ударенные. Красавицей ее назвать было трудно – шея немного длинновата, а ноги, наоборот, чуть короче, чем нужно бы. На ни чем не примечательном, довольно смуглом лице с небольшим, слегка загибавшимся книзу, и потому, видать, довольно милым носиком и высоким круглым лбом только глаза поражали дикой притягательной силой. Вся она была в этих глазах – смеялась, и прыгали в них веселые искорки-смешинки, тревожилась, и в расширившихся разом темных зрачках можно было видеть неподдельный испуг, удивлялась, выгнув домиком тонкие черные брови, и карие глаза мгновенно распахивались… И все же не глаза, нет, пожалуй, не глаза, но изящное - несмотря даже на некоторую несоразмерность чуть, самую малость коротковатых ног - тело, все сладостные изгибы которого можно было угадать под тонкими изысканными нарядами, действовало на мужчин безотказно. Движения ее были резки, быстры, маленькая головка на длинной шее порой внезапно поворачивалась к собеседнику – ни дать ни взять головка ящерки. Хрупкие запястья и точеные щиколотки украшали тонкие золотые браслеты изумительной, невиданной работы – витые змейки со сверкающими бирюзовыми глазками-камешками. А густые черные волосы собирала ажурная золотая лента, с которой вниз, до самого плеча свешивалась золотая же кисть. Сколько же все это стоило – изумлялась про себя княжна.
К черноволосой относились с некоторой опаскою, даже мерзкий Крыса старался не вступать с нею в пререкания, и только Рыжий, со всеми одинаково наглый, смотрел на Ящерку сверху вниз. Вскоре княжна поняла, почему так обходительны в Городе с молодой девушкой – она, похоже, ходила в невестах младшего сына царя, брата ее, княжны, жениха. Значит, сестрами будем, обрадовалась она. Но Ящерка не спешила раскрывать навстречу иноземке свою душу, дичилась немного. Ну, что ж, думала княжна, вода камень точит, авось, скоро подружимся. Вернется из похода ее жених, закончит дело мой суженый, заживем дружной семьей.
Как то летним вечером, когда над Городом шумела гроза, они сидели с Росомахою в горнице, вспоминая дом. Вспоминали редкие зимние дожди, и как внезапно и скоро лето сменяет зиму, и как расцветает тогда все вокруг буйно и дружно, чуть не за одну ночь. И сладкую черешню, и как вольно и свободно можно скакать верхом по степи на одном из отцовских коней. Здесь девушки верхом не ездят – считают за стыдное. В Городе вообще лошадей немного, и ценятся они едва не пуще золота. И потому такой именно что царский подарок послал отец как приданое за дочерью – целый табун. Скоро уж кони, которых воины ведут берегом из Страны орлов, доберутся сюда. А жениха ее все нет… А вокруг все словно бы что недоговаривают, и даже он, Росомаха, не говорит ей чего-то важного.
Росомаха замолчал надолго, собираясь с мыслями, княжна не торопила. Она уже неплохо знала этого не болтливого отнюдь человека, знала, что если честно и прямо его о чем спросить, он ответит – честно и прямо, не соврет. Потому и спросила.
- Неладно тут у них, девочка, - прогудел наконец Росомаха, еще не решившись, еще сомневаясь, стоит ли рассказывать все, что узнал он в последние дни. Не хотел пугать ее излишне, хотя тоже знал теперь княжну довольно хорошо и разумел, какая внутренняя сила скрывается в этих бездонно-синих глазах. И тонул в этих глазах и растворялся без остатка. – Неладно. Царь умер, перед тем незадолго двое его старших сыновей умерли – а как, о том слухи разные ходят. Тело же царя повез в Страну отцов самый младший его сын, не третий по счету, твой, княжна, жених, а следующий, коего за темный цвет лица в народе зовут Копченым. И вот это не самая хорошая весть. Потому в Городе давно установлен крепкий обычай: тот, кто везет в Страну отцов тело царя, становится его наследником. И то, что жениха твоего мы досе не видели, тоже нехорошо. Да, говорят, он строит крепость на правом берегу, но что за надобность такая быть там неотлучно? Ведь это же рядом, рукой подать. Почему не может он руководить работой отсюда, из царского дворца?
- И почему же? – княжна посмотрела на Росомаху озадаченно, по-детски широко открыв-распахнув огромные глаза, в которых сейчас поблескивали искорки весело трещавшего в очаге огня.
- Потому, сдается мне, что этот Копченый задумал сам царем стать, в обход старшего брата. И сейчас к твоему жениху на том берегу приставлена стража из горцев, которые следят каждый шаг его и не допускают, чтобы он переплыл Реку, женился бы на тебе и стал царем, - говоря это, Росомаха внимательно вглядывался в лицо княжны, пытаясь дознаться, как девушка примет дурные известия. А ведь это еще не все. Судя по тому, что слышал Росомаха от русичей, которые давно служили в Городе, от купцов-земляков, от болтливых челядинцев, могло повернуться и похуже.
- Но ведь по закону наследником должен стать третий сын царя, - княжна оставалась спокойною, над широко открытыми глазами только чуть сдвинулись точеные бровки.
- По закону – да. А по обычаю? Я же говорил тебе о Стране отцов. Там живут Мудрые старцы, они беседуют с будущим наследником, посвящают его в тайны, открывают сокровенное. А твой жених сидит сейчас на том берегу и крепость строит. Ему бы в Стране отцов быть…
- Так вот, значит, о чем вокруг меня помалкивают, - княжна нахмурилась. – Вот почему Ящерка смотрит на меня так странно… Спасибо, тебе, Росомаха, что рассказал все. Ты… Ты ведь все мне рассказал, правда? Все, о чем узнал в Городе?
По тому, как отвел глаза воин, как вцепился ручищей в бороду, она тут же поняла – есть еще что-то.
- Не пугай меня, ответь. Правда всегда лучше недомолвок. Не зная правды, человек слабеет – так отец говорит.
Росомаха встал с лавки, тяжело ступая, прошелся вкруг стола, огромной ручищей взял медный кубок, поднес к кувшину, сработанному в виде смешного пузатого петуха, и налил вина.
- Как они его разбавленным пьют? По мне так уж вино само по себе вкусно, а вода – отдельно, - не глядя на княжну, он поднес кубок к губам и медленно, глоток за глотком осушил до дна. – Уф-ф! Такое вино водой только портить. Я так думаю, девочка, этот Копченый братьев то своих убил. А может, и отца тоже. Еще кумекаю, Патриарх старый не соглашался младшего на царство благословить – так вот и помер отчего то, не болея нимало. Но и это еще не все худо. Я тут все пытаюсь дружбу завести с Рыжим, какой служил конюшим у старого царя, а теперь ключником сделался. Он простачком прикидывается, да только совсем не дурак, он очень хитрый человек, этот Рыжий, хитрый и опасный. Да ведь и я не из последних бестолочей, правда, княжна? Так вот, что мне удалось из парня вытянуть: жениха твоего в народе почитают трусоватым мужичонкой, младший брат его припугнул или купил, дабы тот сидел в стороне и думать забыл о венце царском. А еще думается мне, что Копченый, как станет царем, захочет тебя в жены взять.
За узкими окнами гостиной палаты шелестел дождь, изредка вечерняя тьма озарялась далекими сполохами – гроза уходила.
- А налей-ка мне тоже немного вина, Росомаха, - после недолгого молчания произнесла княжна, и в голосе ее послышалась знакомая твердость, так порою говорил ее отец, которого недаром величали повелителем Страны орлов, владыкой Красного моря. – Только, пожалуйста, добавь все же воды. Девушке, наверное, не пристало пить вино неразбавленным. И еще, ты знаешь, я проголодалась.
Росомаха живо вскочил с лавки, подошел к двери, отворил.
- Эй, кто там! Принесите чего поесть!
Вскоре принесли холодной рыбы, хлеба, фруктов, сластей.
- Камбала здесь, в Реке водится необыкновенная, - нахваливал Росомаха, поглощая вкуснейшую рыбу матерыми кусками.
- А мне всего боле нравятся орехи в сладком сиропе, - отвечала княжна, совсем по-девчоночьи стреляя глазами направо-налево, так, будто войдет сейчас строгая кормилица и отберет сласти. – Я такой вкусноты сроду не пробовала!
Утолив внезапный голод, оба помолчали.
- Выбор у меня, Росомаха, незавидный получился – чернолицый убийца или вдовый трус с двумя детьми чужими. Я выбрала. Ни за какого Копченого я не пойду, - наконец заговорила княжна, и глаза ее горели холодной решимостью. – Мой отец ждет, что его дочь станет царицею. И я буду править Городом. Ведь у меня есть свой Советник и Ключник и Великий воин – ты, Росомаха. Не подведешь меня?
- Я, княжна, знаешь, наверное, - говорить не умею. Я умру, если ты прикажешь. И не я один. Все мои воины – не много их, тоже знаешь, - но каждый троих, не меньше, этих хлипких городских стоит. Да еще русичи в Городе есть. Они тоже за тебя, княжна, будут – ведь мать-то твоя из их стороны, из лесной. Так что, моя царица, дружина у тебя немалая здесь наберется. А царь…Что ж, царя мы тебе найдем!
- Тогда первое, что нам надобно сделать, Ящерку на свою сторону перетянуть. Думается мне, будущая моя золовка любит своего Копченого без памяти. А если так, и если правда, что ты мне о планах ее любы-убийцы рассказал, то она нипочем не захочет мне свое сокровище отдавать. Нам это к выгоде будет, как думаешь?
Росомаха помолчал, подумал, подивился, насколько быстрее его сообразила молодая девка.
- Все так. Правильно говоришь, девочка. Только учти, Ящерка эта самая – ведьмина дочка. Остерегайся ее, сердца не открывай. Я никого на земле не боюсь – на медведя ходил не раз и вот этими руками туру шею свернул, который сына моего затоптал. Но с теми, кто из-под земли приходит, я не справлюсь.
- Если много дней плыть от Города сначала на восход, а потом на полуночь, то можно достичь края Красного моря. Там, на берегу его вздымаются белые скалы вышиною почти до неба – куда выше тех, меж которых течет Река. За неприступными белыми скалами лежит Страна орлов, где я родилась. Оттуда еще много-много дней скакать голой степью, пока не подойдешь к берегу большой реки-дона – шириною она не уступит вашей, разве что цветом не столь красива, но во сколько же раз длиннее! Чтобы подниматься и подниматься вверх по ее течению, нужны силы лучших гребцов. Потом, когда река сделается заметно уже, нужно переволакивать корабль сушею до другой реки, и так все идти и идти на полуночь, пока не придешь в страну русичей, в край дремучих лесов. Оттуда поворотить надо на восход и снова идти много дней по реке-русе, только теперь уже по течению, так что грести и не надо вовсе. А там, далеко-далеко отсюда, так далеко, что и представить себе нельзя, раскинулась чудесная страна, великое место, где Лес встречается со Степью. Там летом знойко, как здесь, в Городе, а зимою идет снег сплошной стеной, и сугробы такие, что заметают человека с головой. Там весной расцветает даже воткнутая в землю оглобля, а осенью родятся хлеба, которым можно накормить всех людей на свете. На краю Степи пасутся бессчетные табуны крутобоких коней, а на тучных лугах лунорогие коровы нагуливают молоко, какого нет нигде больше – сладкое, жирное. Там люди научились делать из болотной земли железо и ковать из него мечи, латы и плуги для обработки полей. Там родилась моя матушка, и туда прислал сватов мой отец, чтобы породниться с таким счастливым народом.
Ящерка слушала, стараясь не пропустить ни слова, пусть слова порой встречались непонятные, а некоторые княжна смешно коверкала, не зная, наверное, правильных. Поначалу ей не очень приглянулась иноземка. Холодной показалась, надменной. Но потом потеплела, может, просто не по себе ей было в чужом месте, среди незнакомых людей. Так и ощетинилась на первых порах, чтобы не обидели – вот, дескать, глядите, я какая, голыми руками не трогай! Только такой оказалась молоденькая княжна доброй и открытой, так по-простому говорила с нею! А ведь знала теперь – не могли же не сказать ей! – не великого, мол, ее новая подруга звания, хоть и положения достигла завидного. Да видать у иноземки со всеми обращение было простым, без капризов и дури лишней. И уж как рассказывать умела! Ящерка слушать готова была днями напролет. В последние дни, что девушки сдружились, они часто сиживали вместе, открывая друг дружке все, что на сердце лежало. А что может таиться там у девок? Конечно, они – мужчины.
Ящерка поразила княжну откровенностью. Не таясь, она говорила о своих мужиках. «Да разве так можно – с несколькими то?» - шепотом ужасалась иноземка, а Ящерка только улыбалась: «Только так и можно! От первого моего я кроме боли и страха ничего и не получила. Зато потом! Они же все разные, мужики. И кореня ихние тоже разные. Один такой, что, кажется, до самого горла достает, а другой – так, будто и нет его в тебе вовсе. Я с любимым моим каждый раз не своя вся, он коснется меня – как свечка таю, проведет тяжелой шершавой ладонью по животу, вот здесь, снизу, и я вся дрожу, в глазах мутнеет… Ты вот, говоришь, что с мужиком еще не была, дак ты просто представить себе не можешь, как это сладко! Словно на облаке летала – это когда с любимым. Берешь коренище его в руку, он огромный, налитой, горит весь, как тебя хочет. А если бы я всю жизнь с тем, первым должна была бы прожить? Да как подумаю о сем… Лучше в Реку с Вороновой горки прыгнуть. Баба должна с любимым жить, а не с тем, кого ей родители укажут».
И страшно, и сладко слушать княжне эти речи! Никто никогда ей такого не говорил. У них дома бабы о таком девкам и не заикаются, да и промеж собой вряд ли болтать станут. Но как у бабы одной может быть несколько мужчин – и подумать о таком стыдно! Ведь всем известно, женщина может жить с одним-единственным. Редко-редко когда, если, скажем, у молодки погиб муж, и детей еще не народилось, старейшины, долго рядив, разрешали во второй раз выйти. Но чтобы баба своей волею… Да как же?
Только Ящерка говорила столь просто, столь понятно и бесхитростно, слышалось в ее словах столько непорочной какой-то правды, что княжна почему-то ее не судила. Умом понимала – невозможно, всем воспитанием своим, невинною душою возмущалась. Однако же – не судила. Мало того, слова Ящерки так глубоко ей запали, что теперь, засыпая, она представляла себе… Представляла своего суженого. Какой он? Говорят, богатырь. Значит… И по телу ее пробегало предчувствие чего-то, сладкая какая-то истома.
Однажды Ящерка подарила подруге кувшин – да какой чудной! Высотою в локоть, не боле, он был очень, непомерно каким-то широким, а горло вылеплено в виде мужской головы: с большущим носом с горбинкою, вытаращенными глазами под смешно вставшими домиком бровями, толстыми, оттопыренными губами, маленьким, скошенным небритым подбородком, сплошь покрытым густой, длинной щетиной. Настолько искусно сработано было его лицо – прямо как живой мужик! – что если бы не столь забавно состроенная рожа, вместе и веселая, и жалкая отчего-то, то даже страшновато становилось чуток, до чего живой! Но когда оторвала княжна взгляд от удивительного горла кувшина и посмотрела на широкие его плечи, то обомлела вмиг – руку невольно поднесла к чуть приоткрытому рту, чтобы не вскрикнуть «Да как же?!.», а потом медленно-медленно стала заливаться краскою стыда.
Вкруг кувшиньего горла нарисованы были белым по светло-коричневой глине три пары на ложах в окружении переплетающихся виноградных лоз, наполненных вином кувшинов, светильников, гранатовых яблок, круглых зеркал на тонких ручках. Мужики с бабами были голыми совершенно и в столь… открытых, столь… стыдных, столь… невообразимых позах они лежали. А которые и сидели!
- Эк ты смутилась вся! – засмеялась Ящерка, увидев пунцовое лицо подруги, и весело зазвенели на руках ее браслеты-змейки. – Не видала такого? У вас за морем бабы так не умеют? А мужики?
Княжна отчаянно замотала головой, старательно отводя глаза от срамного кувшина.
- Это мой тебе первый досвадьбишный подарок, - приобняв подругу за плечи, проговорила Ящерка. – И нечего головой мотать, даже не вздумай отказываться! Жених то твой уже не мальчик, на что мне, скажет, неумеха на ложе! И, глядишь, другую найдет.
- Стыд то какой… - прошептала княжна, робко взглянув на подругу.
- Дуреха ты! – улыбнулась та, и глаза ее сделались в тот миг лучистыми необыкновенно, теплыми, осветив все лицо девушки как изнутри, губы чуть приоткрылись, словно бы в ожидании ласки. – Нальете в кувшин сладкого вина и всю ночь напролет будете с милым любить друг друга. Ты ведь сейчас и представить себе не можешь, каково сладко с любым на ложе тако… И тако! И тако особо!
Княжна все так же глаза от стыдного кувшина отводила, но все же от подарка не отказалась. А у себя в хоромах тщательно завернула его в холстину и спрятала в сундук с добром подальше от чужих глаз – а ну, как увидят, сраму не оберешься!
В один из душных летних вечеров девушки сидели на ступенях малого крыльца дворца. Солнце лениво закатывалось за холмы на правом берегу Реки, все никак не желая скрыться с глаз. Полуденный ветер, весь день хоть немного разгонявший жару, совсем стих. С заднего двора вкусно пахло жареной рыбой, где-то рядом тихонько плакал ребенок, далеко, должно, в Среднем городе лаяли собаки, и высоко-высоко в белесо-синем небе парил, раскинув руки-крылья, орел. Ждали они Росомаху, с ним уговорено было сегодня идти за рыбацкую деревню, на Лобную гору – Ящерка сказывала, будто там закат такой красивый – глаз не отвесть. Только надо бы уж поторапливаться, а Росомахи все нет. Пока ждали, судачили о важном. Что, к примеру, красивее – золотые браслеты или серебряные? Знаю, что золотые дороже, но серебряные благороднее, считала княжна, Ящерка не соглашалась. А чем лучше мазать волосы – утиным жиром или салом свиным? И не вредны ли для кожи эти новые румяна? Говорят, от них по всему лицу идут противные красные прыщики. Когда придет новая партия товаров купцам в Среднем городе – бают, по берегам Красного моря объявились страшные морские разбойники, так что не видать им обещанных купцами драгоценных каменьев. На выбитой в пыль дорожке перед ними суетливо топталась голубица, выискивая что съедобное. И тут, шумно хлопая крыльями, так что поднялось даже небольшое золотистое облачко, рядом опустился голубь. Прокурлыкнул коротко «Ур-р-р, ур-р-р», смешно склонив голову набок, поводил головкой туда-сюда и принялся ходить вокруг подружки кругами – расщеперивал хвост, надувал зоб, вытягивался во весь малый росточек, силясь показаться больше, важнее и, знамо, красивее.
- Голубь – чистая птица, - проговорила задумчиво княжна. – Как ласточка, к примеру. Или соловей, или жаворонок.
- У нас, знаешь, как говорят? – отозвалась Ящерка, мельком взглянув на птиц и снова устремив взгляд на холмы за рекой. – К недоброму человеку и голубь не летит.
- Правильно. А все почему? Потому что душа человеческая после смерти вселяется в голубя. Так русичи сказывают. А еще есть такая история. К заходу от Долины пещер, где я росла, если проплыть по Красному морю, потом войти в устье большой реки-дона и подняться по ней, живет народ ромов. Так вот там одна знатная девушка слишком много и слишком часто любезничала с юношами. Ее предупреждали отец с матерью, но веселая девка не слушала стариков. И вот однажды, рассердившись на непослушную, боги превратили ее в горлицу. С тех пор она хранит верность своему супругу до самой смерти.
Ящерка покосилась недоверчиво, но ничего не ответила. Она тосковала. Две луны уже прошло, а милого ее все нет, и ни весточки какой, ничего!
- А я не люблю голубей. Как они противно орут: «Уху-ху! Уху-ху! Уху-ху!» - и еще помолчав, попросила - Расскажи еще что.
- Что же еще? У нас дома все знают – голубка предсказывает девицам любовь и улетает от той, которая любовь познала. А на родине моей матушки по голубям гадают.
- Да что ты! Как же можно по голубям? – встрепенулась от задумчивости Ящерка. – По внутренностям или перьям?
- Да нет, - улыбнулась княжна. – Экая ты кровожадная. По полету.
В этот миг на лужайку поодаль от них, заполошно хлопая крыльями, опустилась еще голубка – да какого странного цвета! На головке ее и шее вперемешку с сизыми росли и белые, и коричневые перья.
Голубь, все топтавшийся в пыли вокруг подружки, вдруг остановился, снова поводил головой. Девушки следили за птицами, как завороженные, до того их захватила картинка. Кавалер будто нарочно сравнивал голубок – на одну посмотрит, глазом моргнет, потом на другую, что-то буркнет тихо и снова к первой поворотится. И опять моргает. Наконец выбрал. И прямиком отправился к той, что с белой головкой. Подошел, покурлыкал и принялся ходить кругами возле новой своей подружки.
- Вот шельмец, - засмеялась Ящерка. – Как он быстро бабенку новую себе нашел. Знамо дело, эта как все, а у той-то, что только объявилась, ишь головенка какая чудная. Он и не сдержался!
И тут она нахмурилась, посмотрела на русоволосую свою подружку. Но та отвлеклась и, похоже, Ящерку не слышала. Княжна во все глаза глядела на Реку: из-за далеко вдававшегося в нее поросшего лесом утеса показался парус.
- Смотри, Ящерка, корабль!
Это из Страны отцов вернулся Копченый.
Разговоры
Засветлело, потом и зарозовело небо над вершинами сосен, что молчаливою толпой гляделись в узкие окна дворца, а Копченый все никак не мог насытиться. Уж и сил, казалось, не осталось, но сон почему-то не шел, и стоило ему коснуться ее, слегка дотронуться до сухой, прохладной кожи, как словно волною вздымало все его тело, Копченый хватал ее, Ящерка, извиваясь, проникала в каждый уголок его, ласкала губами окрепший в который раз коренище, он бросал ее на живот и входил в нее сзади… Она кричала от наслаждения и кусалась, она расцарапала широкую его спину, а он, пораженный невиданной доселе своей неутомимостью, все повторял: «Что ж ты орешь? Стража услышит, подумают – режут нас…» И снова лежали они, отдыхая, пили вино из маленького золотого кубка, и опять Ящерка проводила горячим мокрым языком по животу его, и новою волною вздыбливало тело Копченого, и он швырял ее на спину и входил в нее…
- Расскажи мне, люба мой, как вы по морю ходили, - Ящерка легла навзничь поперек ложа, положив голову Копченому на живот. – Мне хочется знать, как там. Расскажи про Долину царей, про Мудрых старцев.
- Да я уже и не упомню. Все как день единый пролетело, - Копченый ронял слова медленно, лениво, так хорошо ему было, так спокойно, никогда, пожалуй, в жизни молодого царя не случалось еще столь полного, абсолютного, ничем не нарушаемого счастья. Да, именно что счастья! – Море тихим было, будто приказали ему боги. Шли мы долго, сначала Узким морем до Каменных ворот, через которые в Белое море вышли, потом плыли далее, по левой руке берега из виду старались не терять. Из Белого моря вошли в устье большой реки. Она не такая красивая, не такая величественная, как наша Река, но гораздо, гораздо длиннее. Говорят, что стекает она с самого неба, где-то далеко-далеко на полудни, там, где конец земли. Мутная, грязная в ней вода, берега голые – песок и песок один, кое-где только деревца растут, но сосен наших нет, только пальмы. Это голый ствол, а на верхушке как пучок травы огромный. Но ивы еще есть наши, свисают до самой воды. Еще бают, что живет в этой мутной воде страшный зверь коркотел. Он хватает людей за ноги или за руки и утаскивает в свое логовище на дне реки. Да только людей там теперь нет почти – раньше будто бы были, а теперь нет, ведь жить там нельзя – и по берегам Мутной реки, и в Долине царей жара страшная, днем на солнце торчать никак нельзя, прятаться нужно. Песок не родит ничего, воды кроме как в реке нет. Коровам и овцам пастись негде, потому – травы нет. А живут там лишь Мудрые старцы, их слуги, каменотесы, мастера. Старцы… Не такие уж они старые. Двое только отца моего покойного постарше будут, а один так и вовсе Дылды моложе.
- Что же сказывали тебе мудрецы в Долине царей?
- А про то вам, простым людишкам, знать не положено. Мудрые старцы все об этом талдычили – никому, мол, и никогда, иначе рассердятся наши боги и накажут. И всех жителей Города, и меня сугубо. Я клятву давал.
- Какие же такие все-таки тайны в этой Долине царей? – Ящерка чуть сморщила лоб, но тут же и думать забыла и о секретах Мутной реки, и даже о страшном звере коркотеле: это рука царя ласково коснулась груди, осторожно и нежно спустилась к животу…
- Вот, смотри, - Копченый приподнялся на локте, продолжая тихонько поглаживать упругий маленький живот, - это Белое море. Вот здесь, - указательный палец мягко ткнулся в пупок, - Город. А так мы плыли. Плыли, плыли, плыли и, наконец, вошли в широкое устье реки. Потом поднимались вверх по течению на веслах, иногда ставили парус…
Невыразимо сладкая истома охватила всю ее, от кончиков, казалось, волос до ноготка на ноге.
- Делай так, делай так, люба мой! Как же хорошо!
И они снова сплетались в обьятиях – жаркие, счастливые…
Проснулись поздно. И поговорить как следует не успели – Копченый, усталый, как собака, не выспавшийся совсем, с каменно-тяжелою головою, заспешил: дела, дела. Ящерка, всю ночь слушавшая своего любу – нет ли нового чего в нем, не думает ли ее голубь о ком кроме – не нашла ничего дурного и только удивлялась его силе. А потом и думать бросила: разве мог бы он так, если бы по другой какой бабе сох?
Что во сне Копченый шел в Большую палату. Свершилось! Свершилось, наконец! Он – царь… Сзади шагал Рыжий, толково перечисляя, что предстоит им сделать сегодня. Ай, молодец, ай, молодец Рыжий! Вчера все устроил именно так, как требовалось. Встретили на берегу его воистину по-царски: и народ приветствовал не Копченого, а Светлого царя, нового своего повелителя. Белый красавец-жеребец стати невиданной, покрытый красной с золотом попоной, затанцевал, загарцевал на досках настила перед Главными воротами и громко заржал, едва в них войдя – все знают, что это предвещает царю долгую жизнь и продолжительное правление. Воины в сверкающих в лучах заходящего солнца доспехах мощно гудели: «Слава! Слава! Слава!» И народ, выстроившийся вдоль всего пути до Верхнего города, дружно подхватывал: «Слава Светлому царю!»
Весь день прошел, что в тумане. Копченый восседал в резном кресле в Большой палате, где сидели отец и дед его, принимал подношения от новых своих подданных – а они все шли и шли, кланялись и целовали руку, клялись и обещали верно служить. Потом был пир, столы в праздничной палате ломились от мяса и рыбы, пирогов и сластей. После бессонной ночи Светлый царь быстро захмелел. Напившись же, становился обыкновенно грубым и приставучим, как репей. Неожиданно он обнаружил за столом, по правую от себя руку, незнакомую красавицу. В необыкновенных глазах ее можно было утонуть с головою – и Копченый тонул, тонул, тонул. От пристального взгляда царя на девичьем лице проступил нежный румянец.
- Что за чудо-девка в мое отсутствие во дворце появилась? – довольно громко рыгнув, поворотился он к сидевшему по левую руку Рыжему. Тот, сально ухмыльнувшись, вполголоса ответил: твоего, мол, Светлый царь, брата невеста.
- Ах, и хороша, ах, хороша! – Копченый не сводил глаз с будущей невестки. Она казалась ему куда красивей Ящерки – статная, русоволосая, а грудь какая – не то, что у его бабы… Но главное – глаза! – Слушайте все! В великий этот день, в день, когда мои добрые подданные дождались, наконец, своего нового повелителя, хочу выпить лучшего вина за красоту… Необыкновенную красоту!
Царь тяжело поднялся, опираясь о стол, схватил наибольший кубок, в который ключник уже успел набухать вина от души, и, пошатываясь изрядно, направился к княжне.
- Дай расцелую тебя, красавицу из-за моря. Скоро ведь и породнимся с тобою, - он широко распахнул руки, задев кубком кого-то, расплескав красное вино, что как кровью пролилось на струганные доски пола. И тут между ним и княжной вырос, словно бы по волшебству, здоровенный мужичина.
- Прости, княже, нашу степную неученость, - прогудел он глухо, так, что хмельному царю показалось, зазвенела посуда на столе. – Моя повелительница хочет покинуть пир: живот скрутило у княжны от обильного и сытного угощения. Прости, княже!
Мужичина ловко повернулся, подал руку иноземной красавице, и та, опершись о могучий кулачище, скользнула из-за стола к выходу. Копченый, себя не помня от такой наглости, размахнулся и ударил в широкую спину рукой, в которой держал наполовину пустой кубок. Как в стену ударил бревенчатую. Бородатый воин мгновенно поворотился.
- Руку отобъешь, княже! Не серчай на подневольного человека – нечто я сам от такого угощения ушел бы? Бабы, сам же разумеешь, у них то смех, то слезы, то еще что, - и наклонившись к Копченому, как бы его полуобняв, тихонько, в самое ухо прошептал - Заруби себе на носу, чумазое твое величество: еще раз замечу взгляд твой похабный в сторону княжны, удавлю, как котенка вот этой рукой, ясно? И не вздумай силу на мне попробовать или на ком из наших. Разметаем твой городишко по бревнышку.
Продолжая улыбаться в густую бороду, воин повернулся и зашагал к выходу вслед за княжной. От дверей палаты обернулся.
- Прощевайте, люди добрые! Не обессудьте, коли что не так.
Княжна стояла у окна и тихо плакала. Внизу раскинулся целый ковер огоньков – это Средний и Нижний город, чуть левее рыбацкая деревня, потом можно было угадать поток черноты, по которому чуть поблескивала лунная дорожка – полускрытая облаками, ночная царица светила откуда-то слева, со стороны Белого моря. И на противуположном берегу Реки тут и там мерцали таинственные искорки – там жили люди, сидели сейчас у очагов или костров, жарили рыбу, а может и мясо, судачили о делах своих маленьких и больших. Княжна смотрела за окно и ничего не видела. Только слезы неудержимыми струйками текли и текли по щекам. За что? За что ей это? Отец, неужели ты хотел мне такой жизни? Неужели, зная, отправил меня в это злое место, полное злых людей, злых мыслей, злых дел? Как ей сейчас хотелось домой, в Долину пещер, к людям простым и делам простым! Она не хотела быть царицею - лучше женой пастуха или меньшого дружинника, чем здесь владычицей многих и многих жизней, обладательницей бесчисленных богатств. Как страшно ей было здесь! Совсем одной…
За дверью послышалась какая-то возня, приглушенные крики, что-то глухо стукнуло в дубовые доски, потом дверь со скрипом отворилась.
- Княжна, - с порога пробасил Росомаха. – Я не могу справиться с этой кошкой, она чуть глаза мне не выцарапала. Я…
- Вот ты оказалась какая, змея иноземная! – с визгом продравшись под рукой Росомахи, пытавшегося загородить проход, Ящерка влетела в покои княжны, как маленький смерч. – Я почитала тебя своей подругой, я рассказывала тебе все сокровенное, а ты… Ты мужика моего облюбовала! Тварь, я убью тебя!
- Убей, пожалуй, - княжна поворотилась от окна, в тусклом свете свечей блеснули две мокрые дорожки на ее щеках. Глаза казались огромными и бездонными, как никогда, весь ее стройный облик с опущенными в каком-то безответном смирении плечами источал такое одиночество, такую тоску, такую неприкаянность.
- Ты что это, разжалобить меня хочешь? – как осаженная на полном скаку лошадь, Ящерка остановилась посреди палаты, черные ее очи под грозно сдвинутыми бровями все еще метали молнии, но пухлые алые губы уже изогнулись, как у маленькой девочки, вот-вот готовой заплакать. Она тихонько подошла к княжне, взяла ее за плечи и порывисто прижала к себе.
- Не плачь, дорогая моя подружка, не хотела я тебя обидеть. Ну, утри слезки. Смотри, у меня есть такой особый плат, маленький, тончайшей материи, он не разотрет твои нежные щеки, - и сказавши так, Ящерка всхлипнула, потом еще раз, и скоро обе уже ревели в голос.
Росомаха неуклюже потоптался – шаг вперед сделал, руку несмело протянул, будто хотевши обеих под крылом своим спрятать, но отдернул руку, попятился, повернулся, зачем-то хотел поправить на столе скатерть, да рванул так сильно, что слетели на пол малая чаша с водою и кубок. Нагнулся, чтобы поправить нанесенное сдуру разорение, да еще наподдал кубок ногой. Со звоном немилосердным тот покатился по полу.
- Уй-уй-уй-ди с глаз, Росомаха! – Сквозь рыдания едва вымолвить смогла княжна. – Не гляди на меня…
Воин выскочил за дверь, словно крутым кипятком ошпаренный. Уж эти бабы! Беда с ними чистая. Только надо что-то делать. И побыстрее. Сначала, наверное, с Рыжим встретиться. Или с Крысой? Решать надо, с кем из них. Потом к Копченому. Он, конечно, напугался, но судя по делам его гнусным, испуг его пройдет, а ненависть останется. Потому нужно пораскинуть мозгами, как бы чумазое величество (Росомахе очень понравилось прозвище, какое придумал он царю, и повторяя его про себя раз за разом, воин довольно щурился – чумазое величество, ишь ты!) не столь опасным сделать для княжны. И для себя самого, разумеется. Впрочем, сам он за лета и лета службы привык к каждодневной смертельной опасности, а вот княжна… Росомаха не сегодня, не сейчас только, а уж две луны тому минуло, не мене, стал за собой замечать странное. Едва вспоминал он княжну, как делалось ему тревожно и сладко на душе – такого не приходилось ему еще испытывать в жизни. Смешно и глупо: старый грубый мужик расплакаться готов, увидев только молодую девушку. И что за напасть! А еще если она сама что заметит, вот позору-то будет: что ты, дескать, старый хрыч, ополоумел? А как мужики спознают? Ведь засмеют же! Так еще и до князя дойдет – тогда и вовсе впору топиться идти. Росомаха живо представил, как князь грозно смотрит на него и негромко по обыкновению своему спрашивает – «Ты что ж, сучий сын, наделал? И меня опозорил, и дочь мою, и всю землю нашу…» Уф-ф, чуть не до дрожи пробрала пришедшая на ум картина. Он подошел к сундуку, стоявшему в преддверии девичей палаты, поднял, брякнув запором, крышку и достал лежавшее сверху обсидиановое зеркало. Долго смотрел в черный кружочек, тонувший в его лапище, как лодочка в море Красном. Борода наполовину седая, усищи топорщатся, длинный нос над ними нависает уныло, глазки маленькие и хитрые. Ополоумел, не иначе!
С Крысой говорили в следующем вечеру, говорили долго, все больше обиняками да намеками. Уж очень опасался царев советник простоты невинной, какой прикрывался этот рубаха-парень, как щитом, из-за которого нет-нет да и выглядывали хитрованские карие глазки: «Ну подумай, мил человек…» Росомаха тоже остерегался: ускользающий взгляд Крысы и пуще того его постоянно перетиравшие-перебиравшие что-то руки лишали воина уверенности, вселяли тревогу – а ну как упущу важное, а ну как дам слабину? Но, в конце концов, к согласию взаимному пришли: не позже как до новолуния царь устроит встречу своего брата – «Старшего, старшего своего брата, - упирал Росомаха. – Так на том настаивал мой князь, Степи и Красного моря повелитель!» - и княжны.
Копченый принял княжну на третий день. Говорил, почти не глядя на иноземку, высокомерно и важно. Росомаха стоял поодаль, у дверей Большой палаты и с любопытством разглядывал свежую царапину, длинным красным росчерком прохлестнувшую цареву щеку. Не обошлось здесь, видать, без Ящерки. Молодец, бой-девка!
Княжна отвечала Копченому скромно, с достоинством, но без вызова, будто и не было давешней размолвки. Соскучила, мол, я в Городе без суженого своего. А по обычаю нашему, кому девка обещана, за того и пойти должна. Если слаженное сватовство нарушить, девка и, главное, ее отец будут навек опозорены. Ах, умница, думал Росомаха, верно дело повернула! А ввечеру княжна призналась Росомахе, как неспокойно у нее на душе. Старый княжий дружинник, как мог, успокаивал – мол, все девки перед свадьбой плачут, уж так издревле повелось. Ведь молодая навсегда уходит из рода своего, словно бы умирает для родных. Оттого и платье невесте положено белое, что саван, оттого и плачут бабы и девки, провожая ее к жениху.
Росомаха ушел, а княжна принялась перебирать свои наряды. Добро, казавшееся дома богатым баснословно, здесь, в Городе, совсем терялось – такое носили знатные женщины, так себя украшали золотом, серебром и драгоценными каменьями. Однако же просидев вечер весь у сундука с добром, она успокоилась. А может, и Росомахины уговоры помогли. Нет, не то именно, что он говорил, а сам голос, в котором сила воина сочеталась с мягкостью почти отцовской. И еще – глаза Росомахи. Недавно княжна заметила, как, обычно сощуренные в узкие щелочки, в разговоре с нею – с нею и только с нею, ни на кого боле и ни в коем разе не смотрел так Росомаха! – они раскрывались широко, становясь похожими на спелые темные виноградины, неожиданно по-детски беззащитные на обветренном, заросшем густой, с проседью бородой и устрашающими усищами лице. И еще приметила девушка – за те несколько лун, что жили они в Городе, стал для нее отцов дружинник больше, чем слугою, важнее, чем охраною. Она вспоминала о Росомахе, и теплее становилось на душе, не так одиноко и тревожно. Входил он в покои, и вместе с кряжистою, немного неуклюжею фигурой, словно бы спокойствие разливалось вокруг, будто частичка дома на чужбине волшебством перенеслась из-за моря.
Он даже мешал ей иногда! Вот как сейчас, когда она решала, какой наряд наденет к долгожданному дню своего первого свидания с женихом. Упрямо сложив губы и нахмурив тонкие брови, девушка порывисто вскочила со скамеечки и заспешила к выходу.
Она нашла Росомаху на малом крыльце.
- А как ты думаешь, если одену я голубой убрус и плат такой же и кунью шапку, понравится это цареву сыну?
Росомаха молчал долго, потом сглотнул и проговорил, наконец, охрипшим невзначай голосом.
- В любом наряде ты самою красивой девкой будешь.
Он глядел и глядел на княжну, прямо в бездонно-синие, засиявшие вдруг чем-то новым, неизвестным ему еще девичьи очи, и все вокруг – крыльцо и дворец, и усыпанное звездами бархатное небо, и утонувший во мраке Город, и все его бесчисленные жители с козами и собаками, храмами и кабаками поплыли, поплыли, поплыли все быстрее и быстрее, не оставляя ему опоры, выхода, оправдания…
- Пойду я, княжна, - с трудом вырвавшись из утянувшей его, было, с головою синей бездны, Росомаха даже отвернулся. – Мужики там просили… Они… Покойной тебе ночи.
День первый. После полудня.
- О деяниях боголюбивого царя-Солнце, получившего от отца своего небесного власть и царство в третью луну после зимнего солнцестояния и пожелавшего прослыть страстным приверженцем правосудия и неусыпным стражем гражданских законов. Всем дурным людям он стал страшен, а хорошим – удивителен. Он ненавидит зло и в его преследовании отличается не только справедливостью, но суровостью и непреклонностью.
В просторном зале новоотстроенной Красной палаты во главе длинного широкого стола из толстых свежеструганных досок сидел царь и внимательно слушал высокого, слегка сутулого, черноволосого и довольно молодого еще человека с орлиным носом и щегольски подстриженными усами и бородою. Еще утром они написали обращение к жителям Города, которое теперь читал Мытарь перед Трехсводчатым храмом и на базарной площади. Начиналось оно такими словами: «Зачем волнуются народы и племена замышляют тщетное?» А заканчивалось так: «Я решил – что сделано, то сделано, казни не будет! Но теперь расходитесь, оставьте тщетные замыслы свои. Ибо лишь господин мой небесный возложил на голову мою венец из камня драгоценного, благословение во век века, славу и великолепие возложил на меня. И потому царь надеется на господа и по милости вышнего не поколеблется. Да найдет рука господа всех врагов моих, тогда положит их, как перед раскаленной огнем печью, перед лицом его: господь гневом своим приведет их в смятение, и поест их огонь. Плод их от земли истребит и семя их от сынов человеческих. Ибо они уклонили против господа зло, составили замыслы, которых не могут исполнить. Обратит отец наш небесный хребет их. Вознесись, господи, в силе твоей, воспоем и прославим силы твои!»
Правильно ли поступил, нашел ли нужные слова – все эти вопросы мучили царя неотступно, и потому он слушал Говоруна не слишком внимательно, постоянно возвращаясь мыслью к тому, что происходило сейчас за стенами Верхнего города. А его помощник расхаживал вдоль стола, держа в руках небольшую деревянную дощечку, и читал написанное на ней, закончив, складывал прочитанную в одну из стопок по правую от себя руку, выбирая следующую из тех, что сложены были слева.
- Каждые семь дней он отправляется верхом из Большого дворца в Малый храм, а затем в Средний город. При этом он всегда доступен для всех, в особенности для обиженных, чтобы могли они выплакать ему свои беды, и никакие злокозненные люди не преградили им доступ к царю. Еще царь имеет обыкновение обходить рынок и осматривать товары. У каждого торговца он спрашивает, за сколько продает тот на рынке, и делает это не мимоходом, а внимательно и усердно и спрашивает не про один какой-то товар, а про все, выставленное на продажу: еду, питье, топливо и одежду.
«Нужно ли это? Нужно ли писать о делах своих? – царь думал о том каждый раз, когда садились они с Говоруном за буквенные таблички. И каждый раз ответа не находил. – Ведь отец мой небесный видит не только деяния мои, но и помыслы самые тайные, самые сокровенные. И нужно ли кичиться делами своими, если все хорошее внушил мне господин наш небесный?»
- О справедливости боголюбивого царя-Солнце знает каждый житель Города, рассказы о ней передают из уст в уста, - продолжал Говорун. Он читал старательно, с выражением немалым, видно было, что чтение захватывает его, и не помнит он сейчас ничего ни о бунте в Городе, ни о чем другом. - Так, жил некий муж, славный воин, обладатель сильной руки и доброго коня, и вот случилось, что начальник возжелал того коня заполучить. Всякими способами и посулами выпрашивал он его, обещая много заплатить, однако не преуспел и в злобе отстранил воина от службы и всячески оговорил его перед царем. Но остался жить сей славный муж у себя дома, владея конем себе на радость. Когда же боголюбивый Солнце-царь стал разыскивать себе хорошего коня, коварный начальник насильно забрал животное у воина и преподнес царю как свое, а воина отправил на войну пешего и тем приказом по сути лишил жизни. Несчастная вдова, слышавшая о справедливости царя, прибежала в Город и увидела царя-Солнце. Пав на колени, она скорбно стала молить царя, сидевшего в седле, и, схватив за узду, сообщила, что это конь ее погибшего мужа и сам царь, стало быть, виноват в его смерти. Выслушав безутешную вдову, изумленный смелостью женщины боголюбивый Солнце-царь приказал явиться начальнику и устроил дознание. Мошенник утверждал было, что получил животное в добычу, но царь заставил его глядеть в глаза женщине. И не смог вероломный начальник щеголять ложью, сам превратился в жалкого просителя и припал к стопам царя. Той женщине вместе с ее детьми царь назначил передать все состояние начальника. Его же снял с должности, и всем стал известен справедливый суд боголюбивого царя и его ненависть к стяжателям.
«Пусть будет. Пусть будет это написано, - решил про себя царь, задумчиво глядя на ровную стопку деревянных дощечек по левую от Говоруна руку. – Я уйду, придет другой, и для него, для всех потомков моих, кои править станут Городом, должно составить это наставление. Не о том, как я хорош, а о том, как поступать обязан властитель разумный».
- Кроме того, - продолжил вестник и тут сделал отчего-то малую заминку, быстро взглянув на царя, впрочем, тот ничего не заметил. - Изгнал Солнце-царь из Города продажных женщин, расчистил место, где они занимались блудом, и велел построить там дом для бедного рыбацкого семейства, красотой красивый, величиной великий, благоуханный и благовидный, в коем губительные страсти изгоняются, спасительная защита является. Когда же пожелал боголюбивый царь-Солнце известить о своей самодержавной власти родичей своих за Красным морем, в далекой Стране орлов, то для этой службы счел достойным раба своего по прозванию Говорун. Ибо был тот, как считают, исполнен благочиния и к тому же владел искусством спора, и потому любил его Солнце-царь и отличал больше всех остальных…
- «Любил и отличал более остальных»? – задумчиво проговорил царь. Вычеркни это, Говорун! Вычеркни обязательно и немедленно. Помнишь, как мать ваша просила у меня, чтобы сели вы один по правую, а другой по левую от меня сторону в царстве моем?
- Конечно, помню, Солнце-царь, и, как сейчас, слышу твой ответ: «Не знаете, чего просите. Сесть у меня по правую сторону и по левую – не от меня зависит, но кому уготовано отцом моим».
- Хорошо, что ты запомнил, Говорун. Тогда прочие вестники мои весьма вознегодовали на вас с братом. И я сказал: «Князья господствуют над народами, вельможи властвуют над ними, но между вами да не будет так. А кто хочет между вами быть большим, да будет вам слугою; и кто хочет между вами быть первым, да будет вам рабом. Так как сын человеческий не для того пришел, чтобы ему служили, но чтобы послужить и отдать душу свою для искупления многих».
- Прости мне излишнюю гордость, царь! - Говорун взял со стола нож и с виноватым видом принялся скоблить одну из дощечек, лежавших перед ним. В свои взрослые совсем уже лета был он порою словно мальчик-подросток, застенчив и в себе не уверен, а еще любил он царя беззаветно, обожал прямо-таки, и царь сам порою не знал, хорошо ли то, хорошо ли, что вестники его столь преданно, столь без остатка отдавали ему свои жизни и души. Даже Мытарь, который летами был старше прочих и служил царю не так долго, как остальные, даже Мытарь, сомневавшийся во всем и всегда и пуще всего, нарочито не веривший в бескорыстную доброту, порою глядел на Солнце-царя, словно малое дитя на отца глядит. Закончив дело, Говорун сразу продолжил.
- И отправил его несколькими помощниками к властителю Страны орлов, дав ему много того, чем славится царство и чем восхищает оно инородные племена. И сказал ему так: «Дана мне всякая власть на небе и на земле. Идите, научите все народы, приобщая их к истинной вере во имя отца нашего небесного и его сына и святаго духа, уча их соблюдать все, что я повелел вам, проповедуя, что приблизилось царство небесное! Больных исцеляйте, проклятых очищайте, бесов изгоняйте, даром получили, даром давайте. И се, я с вами во все дни до скончания века». А к этому прибавил Солнце-царь еще свыше четырех мешков золота и два сосуда, изготовленных из золота и драгоценных камней.
- Худо, если останется про золото лишь, - снова прервал читавшего царь. – Обязательно стоит написать здесь то, что говорил я тебе и Мытарю, когда только начинали мы наш великий труд по управлению Городом. «Не берите с собою ни золота, ни серебра, ни меди в поясы свои, ни сумы на дорогу, ни двух одежд, ни обуви, ни посоха, ибо трудящийся достоин пропитания. В какой бы город или селение ни вошли вы, наведывайтесь, кто в нем достоин, и там оставайтесь, пока не выйдете. А входя в дом, приветствуйте его, говоря: мир дому сему. Если дом будет достоин, то мир ваш придет на него, если же не будет достоин, то мир ваш к вам возвратится. А если кто не примет вас и не послушает слов ваших, то, выходя из дома того, отрясите прах от ног ваших. Ибо отраднее будет селениям, стертым с лица земли пожаром и наводнением, нежели городу тому. Я посылаю вас, как овец среди волков: будьте мудры, как змии, и просты, как голуби. Остерегайтесь людей: они будут отдавать вас в судилища и в святилищах своих будут бить вас. Когда же будут предавать вас, не заботьтесь, как или что сказать - ибо дано будет вам, что сказать, не вы будете говорить, но дух отца нашего небесного будет говорить в вас. Предаст же брат брата на смерть, и отец – сына, и восстанут дети на родителей, и умертвят их, и будете ненавидимы всеми за имя мое, да только претерпевший до конца спасется. Когда же будут гнать вас в одном городе, бегите в другой. Ибо не успеете обойти городов земли нашей, как придет сын человеческий. Итак, не бойтесь предающих вас, ибо нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, что не было бы узнано. Что говорю вам в темноте, говорите при свете, и что на ухо слышите, проповедуйте на кровлях. И не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить, а бойтесь более того, кто может и душу и тело погубить в геенне. Не две ли малые птицы продаются за медную монету? И ни одна из них не упадет на землю без воли отца вашего, у вас же и волосы на голове все сочтены - не бойтесь же: вы лучше многих малых птиц. Итак, всякого, кто исповедает меня пред людьми, того исповедаю и я пред отцом моим небесным, а кто отречется от меня пред людьми, отрекусь от того и я пред отцом моим небесным. Не думайте, что я пришел принести мир на землю, не мир пришел я принести, но меч, ибо я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку – домашние его. Кто любит отца или мать более, нежели меня, не достоин меня, и кто любит сына или дочь более, нежели меня, не достоин меня. Сберегший душу свою потеряет ее, а потерявший душу свою ради меня сбережет ее. Кто принимает вас, принимает меня, а кто принимает меня, принимает пославшего меня…
- Я столь быстро писать не умею, Солнце-царь! – взмолился Говорун.
- Хорошо, - согласился тот, вздохнув, и в голосе царя вдруг прослышались столь не свойственные ему усталость и даже едва ли не равнодушие – словно бы он хотел продолжить давний, важный для него спор, но угнетенный нечаянно упрямством собеседников своих, решил отступиться. – Запишешь позже. Теперь читай.
- Явившись за море, Говорун вызвал к себе почтение как глубоким умом и пророческими речами, так и приметным своим богатством и пышностью, ведь всем, кто его посещал, он дарил немалые суммы. Этим вызвал он восхищение варваров, какие явились к нему осведомиться о здоровье царя. Желая еще больше поднять славу Города, он одаривал каждого, кто являлся к нему, серебряным сосудом, полным золота. Как-то раз во время совместного с варварами пира он велел слугам нарочно потерять одну из упомянутых чаш. Из-за потери сосуда поднялся громкий крик, все варвары, до глубины души восхищенные его красотой, пышностью и великолепием, учинили великий розыск пропажи. Тогда Говорун велел выбросить и вторую чашу, сказав: «Пусть пропадает и эта», – и прекратил поиски, чем вызвал изумление варваров.
Щедрость царского посла властителя варваров поразила, и уже не как чужака, а как своего стал он призывать к себе Говоруна, показывал ему сокровища, красоту домов и все свое великолепие. К тому же пообещал властитель выставить, буде откроется у царя-Солнце такая нужда, в помощь Городу против врагов его пять кораблей с воинами и вооружением, взамен получив обещание царского посла в такой же воинской помощи властителю Страны орлов против врагов его. А когда отправил правитель царского посланного обратно в Город, в дар боголюбивому царю послал искусного мастера, который соорудил в Пещерном городе той заморской страны чудный скальный храм. Прибыв к царю, сей муж, удостоенный титула царского зодчего, построил у спальных покоев храм для святейшей Госпожи нашей, а у переднего зала дворца – Трехсводчатый храм, красотой красивейший и величиной многих превосходящий.
Царь сидел неподвижно, широко раздвинутые локти в стол крепко уперев и ладонями бороду обхватив. Он никак не мог сосредоточиться на том, что читал вестник, все мысли царя были сейчас на площади перед Трехстводчатым храмом, где Мытарь читал обращение к народу. Говорун с тревогой поглядывал на господина и все же не останавливался.
- Не меньше внимания, нежели справедливости правосудия, боголюбивый Солнце-царь уделяет строительству. Он приказал снести обращенные к морю дворцовые стены с древнего фундамента, те, что были пониже, обновил и укрепил изрядно, сделав совершенно неприступными для врагов. И в месте, где прежде находилась великая каменная бочка с водою, превратил сад в террасу, откуда можно беспрепятственно наблюдать солнечный закат и величественное течение Реки.
В Верхнем городе на месте сада, разделявшего строения Большого дворца, рядом с Малым построен Трехсводчатый храм с золоченым куполом на трех могучих каменных сводах, напоминающих огромные морские раковины. Главный свод, выходящий на восход, подпирают четыре колонны красного порфира со светлыми вкраплениями, два боковых выходят на полуночь и полудень. С захода храм поддерживают две колонны, и войти в него можно через три двери: средняя нестерпимо сверкает на солнце серебром, крайние – начищенной до ослепительного блеска медью. Здесь обычно царь занимается делами, восседая на золотом, усеянном драгоценными камнями троне, а перед ним над серебряными дверями возвышается навес, поддерживаемый четырьмя колоннами зеленого камня. Но даже боле, нежели красотою отделки или богатством убранства поражает Трехсводчатый храм непостижимою тайной своих стен - подобно звучащей пещере, он возвращает слушающим звук той же силы. Если подойти к стене выходящего на восход или на заход свода и прошептать что-то едва даже слышно, то стоящий на противоположной стороне, приложив ухо к стене, сумеет расслышать произнесенное.
С двух сторон от Малой полукруглой, с полуночи и с полудня, расположились особые палаты: та, что пониже, полуденная, предназначена для обучения, в другой, что повыше, живут вестники, ближайшие помощники царя. На стенах первой царь велел высечь буквы составленной им азбуки. От Малой лестница ведет вниз, к Большой полукруглой палате – крышу ее поддерживает еще больше колонн и окружает галерея, вымощенная крапчатым камнем. Отсюда можно попасть в Любимую палату, стены которой разрисованы изображениями щитов, луков и копий - она служит царю оружейной. Напротив, с полуденной стороны, возвышается крыша Охотничьих покоев – ее поддерживают колонны из пестро-розового мрамора, стены украшены изображениями животных, а пол устлан белым камнем и мозаикой. Здесь же находится и Летняя палата, в которой царь живет от весеннего равноденствия до осеннего, задерживаясь при благоприятной погоде, и позже. Крышу ее поддерживают колонны темно-красного мрамора, а столпы зеленого камня тянутся с востока на юг. Сразу за ней раскинулась обращенная на север терраса, откуда открывается вид на истеку Реки и далее, на лазурные дали Красного моря.
Другая терраса выходит на полудень – здесь царь повелел разбить сад и построить три других палаты. Крапленную золотом крышу Служебной поддерживают шесть колонн волнистого зеленого камня, внизу ее стены выложены одинаковым плитами, а наверху изображены золотистыми камешками фигуры людей, собирающих плоды, его пол – из белого мрамора. К Служебной палате примыкает молельня, где молились боголюбивый Солнце-царь и Хозяйка. Ниже находится галерея, откуда через мраморный парапет открывается вид на Большой дворец. Его столовый зал сверкает стенами из красного с розовыми и белыми прожилками камня, а пол устлан искусно выполненными из зеленых кубиков деревьями и разными узорами. В расположенной ниже галерее, именуемой Речной, живут скопцы – слуги Хозяйки и царицы. В третьей палате живет царица, здесь хранится дорогая одежда и прочие ценности царицыны – драгоценности, посуда. Эта галерея имеет такой же потолок, ее пол вымощен белым камнем, а все стены расцвечены изображениями. Соединенная с нею Мраморная лужайка названа так из-за изысканного сочетания камня в отделке, а с захода к ней примыкает палата, схожая красотой мраморов, пять колонн розового камня, три с южной стороны и две с западной, поддерживают ее крышу. Помимо этого царь украсил золотистыми камешками еще три роскошных здания. Одно из них, с четырьмя пышными палатами, покрыто золоченой кровлей, покоящейся на четырех арках, и ведет в Порфиру, названную так потому, что именно там разрешалась от бремени царица. Другое же обращено к Реке, пол его выложен белым мрамором, стены украшены разноцветным камнем...
В этот миг тяжелая дубовая дверь медленно, с протяжным скрипом отворилась, и в Красную палату, слегка пригнув голову, вошел Рыбак. В лице его ясно читалась растерянность – меж тонких черных бровей пролегла складка, большие карие глаза беспокойно бегали, как бы в поисках ускользающего решения, ответа, выхода. «Да, слабоват оказался в настоящем-то деле. Умный мужик, ничего не скажешь, а слабоват, - думал царь, внимательно вглядываясь в ближайшего своего помощника. - Сейчас бы ох как пригодился Ярый – кто и когда его таким потерянным видел? Но вот, поди ж ты: смелый, да без осторожности всю эту кашу и заварил. Только что ж теперь – голову то сняли, по волосам ли плакать…».
- Тебе, Солнце-царь, думаю, самому нужно взглянуть, - хмуро глядя себе под ноги, проговорил вошедший и лишь немного погодя поднял глаза. - Там, в Среднем городе совсем нехорошо. Похоже, бунт. Настоящий бунт.
Царь глубоко вздохнул и через миг решительно вскочил с лавки.
- Пойдем. Да, и вели кому из охраны принести мне лук. Я свой медный где-то не то утерял, не то оставил, не то еще что, - и, повернувшись к Говоруну, прибавил. – На сегодня, похоже, мы с тобою закончили. Не до чтения теперь.
Шагая широко, так что Рыбак, который, как и все почти подданные царя-Солнце, был на голову ниже, едва за ним поспевал, но в то же время стараясь, чтобы со стороны не выглядело это неуместной, ненужной, опасной поспешностью, царь вышел из Красной палаты и отправился к Нижней калитке, как назывались маленькие узкие воротца между Верхним и Средним городом. По дороге не встретили никого – словно вымер замок, только воины где по двое, где по трое, где и по одному стояли, сидели, а то шли неторопливо, всем своим видом излучая спокойствие. Эти русичи, выросшие в дремучих лесах и на берегах рек по краю беспокойной Великой степи, с детства привыкли к опасностям, что в любой миг могут оборвать жизнь охотника и воина. А потому происходящее сейчас в Городе словно бы совсем не трогало их. Только немного, ох как немного сейчас надежных людей оказалось рядом с царем. И зачем он послал дружину на восход? Нечто мало земель и богатств у Города? Мало… Всегда мало, если хочешь землею управлять, если хочешь, чтобы народ твой жил краше и легче и чтобы земля твоя и после тебя строилась и прирастала и детям твоим досталась бы похорошевшей и обильной.
По узкой дощатой лесенке они взобрались на стену возле самой Нижней калитки. В ясные дни отсюда открывался вид, от которого захватывало дух, даже если видел эту красоту изо дня в день лета и лета. Царь привык любоваться отсюда своим Городом – веселой будничной суетой и кажущейся неразберихой, радовался бесчисленным дымкам, вкусному запаху от коптилен и пекарен, живому смолистому лесному духу от очагов, особому жару каленого железа от кузен и даже смраду мастерских кожемяк и башмачников. За те немногие лета, что правил он Городом, здесь становилось все оживленнее, все веселее, все шумливее, все больше дымков поднималось отсюда к бескрайнему синему небу. Много новых домов появилось – мастерских, лавок, и жилые дома вширь и ввысь даже росли пристройками, вчерашние жалкие лачуги украшались где побелкою, где охрою, где синькою. И именно здесь особо чувствовалось, как живет Город, словно бы задорно, неутомимо билась жилка под загорелою, толстою кожею здоровяка.
Сегодня все не так – тихо и мрачно. Почти безлюдно. То ли это у него на сердце тревожно, то ли тревога разлилась в сыром, тугом воздухе вместе с туманом – хоть ножом режь! Противуположный берег утонул в сером мареве, туман окутал Реку и, поднимаясь вверх по склону, скрыл рыбацкую деревню, причал и весь Нижний город. Порой из покрывшей словно бы весь свет пелены с тревожными криками вырывались чайки – ругались друг с другом, дрались и вновь пропадали в тумане. Сразу под ногами змеились-разбегались, петляя, улочки Среднего города. Знакомые с детства площади и храм, каждое дерево, каждый камень в ограде и уж, знамо, каждый дом давным-давно отпечатался в памяти. Вон справа, на взгорке, у самой стены, за ивовою зарослью, дом старика-Колодезного. Какой водознатец был! Ни разу, почитай, не ошибся. Со своими друзьями из ватаги Ярого они порой наведывались в сад к деду, а жена его гоняла их. Однажды он свалился с черешни и сильно ободрал колено, а старуха Колодезного прикладывала к ноге подорожник и поила его холодным ягодным настоем. Вкусно было – страсть! И зубы ломило от холода. Бабка же все приговаривала: «Пей, Кудрявый, пей, Солнышко-богатырь, набирайся силенок. И когда вы уж наш сад-то в покое оставите? Да ешьте, не жалко, земля яблок и груш еще народит, а нам много все равно не съесть. Плохо только, когда вы веточки у деревьев ломаете. Ведь они же живые». «Как это – живые? – встрепенулся он тогда. – Деревянные ветки – живые? Как ты и как я?» Старуха печально улыбалась в ответ: «Все живые, сынок, каждая травинка, каждый цветок, каждое деревце на земле живое. Вот ведь, если ухаживать за цветочком, поливать его особо, разговаривать ласково, то ведь он и расти совсем по-другому будет – на радость тебе. Давным-давно тут, в углу сада мой старик сосенку посадил. С палу принес, с горы Лобной, где по весне от грома небесного лес занялся – еще до твоего рождения, Кудрявый, это было – обгорелым росточком в землю воткнул. Уж он за ней как за дочкой ходил, по утрам здоровался, по вечерам разговаривал. Я поначалу посмеивалась над ним – что, дескать, милый, обезумел на старости лет? А выросла красота-сосна. Когда я деда схоронила, на следующее утро все иголочки на ней пожелтели… Так что, сынок, все твари на земле доброе слово любят больше всего на свете. Ты, может, и царем станешь, может, и не станешь. Но человеком добрым первее надобно быти. Пуще всего не неволити людей нужно, а добро им давать. От добра то люди сильнее делаются».
Ивняк, за которым прятался полуразвалившийся домик Колодезного, дрогнул, как от ветра, и, просвистев холодно и неприятно в воздухе, в стену у их ног ударила стрела. Не успели испугаться еще, как несколько камней нестройной стаей вылетели из серой пустоты улочек.
- Ты бы пригнулся, Солнце-царь, - озабоченно нахмурившись, скороговоркой протараторил Рыбак. – Ведь это они в нас целят, окаянные.
Но за что? За что?! Неблагодарные… Кидали камни в царя – худо, но понимаемо, объяснимо, а значит, может быть прощено. Во все времена люди, недовольные правителями, могли недовольство свое и ярость показывать открыто. Русичи сказывали, что вовсе князей своих убивали во время оно, а сирот княжеских за пределы градов выгоняли. Но то ведь было, когда грехами своими, неумением, нерадением о благе народа правители навлекали на землю глад или мор, засуху или наводнение. А почему его? Никто из предков его не сделал столько для Города и за многие лета. А он сумел всего за три! Сколько всего понастроено – и Трехсводчатый храм с золоченым куполом, и палаты многочисленные в Верхнем городе, чудесно украшенные разноцветным камнем, галереями и фонтанами, и новый причал в рыбацкой деревне, и более крепкие и высокие стены Нижнего. Стройка же давала работу каменщикам и землекопам, резчикам, и возчикам, и лодейщикам, доставлявшим зеленый камень со Змеиного острова, розовый – из чрева Черной горы посреди Маковых полей далеко на восходе, белый – с Зеленой речки и красный – от Горячих ключей. И хлебопашцы при нем вздохнули свободнее, и купцы богатеют, и мастерских ремесел различных все боле. А кто поборы многие и многие отменил, кто мытарей бессовестных урезонил, кто разбой над кораблями торговыми уничтожил раз и навсегда? Неблагодарные… Прах от праха! Неужто все из-за этого ничтожного человечишки, его троюродного брата, будь он неладен? И как же нехорошо, как не ко времени! Через три дня праздник, к которому так загодя готовились, да водопровод достраивать нужно, столько дел, столько дел…
Царь, увлекаемый за руку Рыбаком, уже было спустился на пару ступенек вниз, но внезапно остановился.
- Нет, я так не побегу. Стой. Пошли обратно.
Взлетев в два прыжка обратно на стену, царь увидел совсем другое. На пустынных и тихих только что улочках собирался кучками народ. Бабы, но в большинстве мужики, из простых, сразу видать, по платью – ремесленники, одетые для работы. Тут кузнец в прожженном местами кожаном фартуке, тут горшечник с въевшейся, кажется, навсегда в лицо и руки красной глиною. Бурно руками размахивают, кричат много, спорят. Стена, что отделяла Верхний город от Среднего, невеликой высоты, в два, много, три его роста, потому царь мог слышать отдельные возгласы. Злобные, бранные.
- Народ мой! Жители Священного города! Послушайте меня, - голос царя, всегда мощный, раскатистый, странно одиноко прозвучал с верхотуры, будто покатились его слова малыми кусточками перекати-поля по волглой пелене тумана, никак не возмогая проникнуть ниже, до земли, до стоящих там людей.
- А, вот и он! Убийца! Насильник! Грабитель! За что приказал убить Тихоню и дядю его? Смотрите, у него руки в крови! Кого ты растерзал только что, варварский прихвостень?
Злобные, истеричные выкрики сыпались, как камни, кучки народа прямо на глазах становились все многочисленнее и, будто воды грядущего потопа, поначалу исподволь, нехотя, потом все быстрее и быстрее подбирались к стене, к Нижней калитке. А из тумана, застилавшего теперь уже и низ Среднего города, из-за храма, где вдруг ударили в большое било, потекли еще потоки людские – с глухим ропотом и громкими, отчетливыми мужскими, визгливыми бабьими воплями: «Убийца! Разбойник! Насильник!»
- Солнце-царь, - взмолился Рыбак, и в голосе его явно слышалось отчаяние, доведенное едва не до крайности. – Уйдем скорее, ведь убьют тебя. Уйдем скорее. Скорее!
- Молчи, Рыбак. Молчи и слушай, - сказал тихо и, кашлянув коротко, чтобы горло прочистить, взметнул вверх огромную ручищу. - Слушайте все, нечестивцы, поднявшие руку на помазанника божия! Господи, воззри на раба твоего! Если сделал я что, если есть неправда в руках моих, если отомстил я воздающим мне зло, то да паду от врагов моих обессиленный, да преследует враг душу мою и да настигнет и втопчет в землю жизнь мою и славу мою в прах развеет. Воскресни, господи, гневом твоим, вознесись на врагов твоих и воздвигнись над людишками, коим заповедал закон свой великий! Ты един можешь судить народы, ты един можешь судить меня, ибо видишь правду души моей и незлобие сердца моего. Да скончается злоба грешных, и направь на путь истины праведного, боже, испытующий сердца наши и утробы наши светом истины. Будет мне помощником бог, спасающий правых сердцем. Господь – судья праведный и крепкий, и долготерпеливый, и не раскрывающий огонь гнева своего во всяк день. Остановитесь, грешные! Ибо если не остановитесь, не отступитесь от неправды своей, остерегайтесь! Господь оружие свое изощрил, лук свой натянул до крайности и уже изготовил стрелы для сожигаемых грешников. Взгляните на Тихоню, которого называете жертвою моею. Вот он первым заболел неправдою, зачал злобу и родил беззаконие. Он вырыл яму и углубил ее всячески, но сам же в нее упадет: обратится злоба его на голову его, и на темя его неправда его сойдет. Прославлю господа за правду его и воспою имя всевышнего бога!
Тишина повисла после этих слов – тихо стояли люди, словно оглушенные раскатами праведного гнева. Великий мастер на речи, царь за малое время обратил толпу, только что готовую растерзать его, на свою сторону. Настолько велика была сила убеждения, сокрытая в этой могучей груди, ясных голубых очах, огромных ручищах, крыльями летавших над толпою людской, прославляя и проклиная, что многие даже стали подымать глаза к небу, ожидая немедленной кары.
И тут из того же ивняка, что давеча, вылетел камень и, просвистев мимо стоявшего чуть впереди Рыбака, ударил царя справа в челюсть. Голова царя дернулась, он судорожно взмахнул рукою, ухватился за полу синего плаща слуги своего, едва не упал, но удержался.
- А! Не очень помогает тебе бог твой, да царь-убийца? – раздался рядом со стеною визгливый речитатив. – Что вы слушаете разбойника и вора? Он расхитил достояние Города, он привел сюда варваров в бесовских штанах, он еженощно насилует ваших дочерей и терзает жен! Бейте его!
Заколебался народ, заспорил. Кто-то вспомнил, как царь три лета назад венец получил – кровь пролилась, и вправду. Баб царь любил мять? Девок портил? А то! С юности ранней, это каждому в Городе знамо. Дыму ведь без огня не бывает – дочерей чьих-то, говорят, сильничал. Народ, он зря болтать не будет…
И снова забурлили потоки людские в Среднем городе.
Царь постоял еще малое время на стене, наблюдая, как распаляла сама себя толпа, копя злобу, разбухая ненавистью, громко хлюпая бранными вскликами, словно закипавшее в колдовском котле варево. Как прав был брат, как прав! В памяти царя, сохранявшей малейшие детали, самые незначительные подробности происшедшего лета и лета назад, огнем сейчас горели слова, сказанные Жалейкой, слова, которым не поверил тогда, не захотел поверить: «Вол знает владетеля своего, и осел - ясли господина своего, а Город божий не знает господина своего, народ своего бога не разумеет. Увы, народ грешный, народ обремененный беззакониями, племя злодеев, сыны погибельные! Оставили господина, презрели святого своего хозяина, повернулись назад. Во что вас бить еще, продолжающие свое упорство? Пред очами моими стоите вы: вся голова в язвах, и все сердце исчахло. От подошвы ноги до темени головы нет здорового места: язвы, пятна, гноящиеся раны, неочищенные и необвязанные и не смягченные елеем. Земля ваша опустошена, селения ваши сожжены огнем злобы, поля ваши в ваших глазах пожираются соседями ближними и дальними, все опустело, как после разорения чужими. И осталась дщерь божия, как шатер в винограднике, как шалаш в огороде, как осажденный город».
Тогда не понимал он Жалейку, темными, неправыми казались горячие, немного бессвязные речи брата, и к чему было про дщерь в шатре и виноградник, и осажденный город? Но теперь... Теперь клокотало все в душе его – за что, за что ненавидят своего царя столь сильно те, ради кого он тратит все силы свои?! Найти того мерзавца, который камень из ивняка запустил, да голову с плеч долой! Спуститься вниз с дружиной, переловить всех, кто смущает народ, казнить потом прилюдно на Лобной горе, чтоб боле неповадно было! Ему вдруг представилось: стоит он сейчас на вершине высочайшей на свете горы и видит оттуда всю землю от края до края, все страны, все царства, все пределы земные и слышит в ушах вкрадчивый, теплый, сладко рокочущий голос: «Дам тебе власть над всеми сими царствами и славу их, ибо она предана мне, и я, кому хочу, даю ее! Итак, если ты поклонишься мне, то все будет твое. Ну же, решайся!»
- Отыди от меня, сатана! – прошептал царь. - Господину моему небесному буду всегда поклоняться, и богу единому моему служить.
Потом круто повернулся и молча стал спускаться по скрипящим ступеням вниз – прочь от неблагодарной черни, прочь! Рыбак посыпал следом. Остановившись внизу, возле калитки, царь повернулся к своему вестнику.
- Собери всех наших в Красной палате. Шибко торопись. Надо что-то делать. По-доброму, видать, уже не получится.
Толпу за стеной бегство царя, ясное дело, еще боле разозлило – не хочет народу ответ давать, правда, видать, глаза ест! И по стене, по крепчайшим дубовым доскам Нижней калитки забарабанили камни.
Худо, ох худо…
Свидание.
Нехорошо, непокойно было на душе у Дылды. Проснулся он рано, еще не рассвело, оттого, что запели петухи. Особенно разорялся соседский – на редкость противным, хриплым, злобным каким-то голосом. Словно старик закашлявшийся, он заводил свой требовательный клич и тут же смолкал, не закончив, и снова зачинал болезненную, простуженную песню. Поворочавшись с боку на бок, покряхтев, Дылда стал припоминать, что предстояло ему сего дни, и, как обычно, пришел к всегдашней своей мысли. Поутру он обыкновенно говорил себе: «Сегодня мне придется столкнуться с людьми навязчивыми, неблагодарными, заносчивыми, коварными, завистливыми, неуживчивыми. Эти свойства проистекают от незнания ими добра и зла. Я же, познавший прекрасную суть добра и постыдную – зла, понимаю и природу тех, кто заблуждается. Они мне родственны не по крови и происхождению, а по божественному соизволению и разуму. Я защищен знанием от их зла. Они не могут вовлечь меня во что-либо постыдное. Но нельзя и гневаться и ненавидеть тех, кто мне родственен. Мы созданы для совместной деятельности, как ноги и руки, веки, верхняя и нижняя челюсти. Поэтому противодействовать друг другу – противно природе, а досадовать и чуждаться таких людей и значит им противодействовать».
Заснуть Дылда уже не смог. Он выбрался из-под медвежьей шкуры, которой укрывался ночью, поеживаясь от предутренней прохлады, оделся и вышел из шатра на волю. Светало. Слева, уже собираясь закатываться в Красное море, висел бледный обглоданный диск луны. Медленно катила темно-свинцовые теперь воды Река – выйдет солнце, и окрасятся они прозрачной лазурью, а пока кажутся серыми, неприветливыми, хмурыми. Из серой дымки проглядывал противуположный берег: поросшие лесом скалы справа, потом широкая пологая лощина, и на ее левом откосе горделиво и строго высились две башни Верхнего Города, стены, спускавшиеся от них двумя рукавами, потом Средний город, также подпираемый стеною, и, наконец, Нижний, самый обширный – здесь уже засветились первые огоньки. А в рыбацкой деревне и вовсе встали – мужчины снаряжают лодки, самые же проворные выводят их в Реку, начиная каждодневный бесконечный свой труд. Ловить рыбу – работа тяжелая и опасная. Хорошо, что он родился царским сыном. Не то укладывал бы сейчас в котомку краюху хлеба, собирал бы тяжеленную, непросохшую с вечера сеть, проклиная ночную росу, старую лодку и свою несчастную судьбу.
Богатое воображение Дылды часто рисовало ему такие картины. Но он недолго расстраивался по поводу чужих забот – своих было по горло. К нему-то судьба, почитай, еще суровей отнеслась, чем к распоследнему рыбаку. Те, не зная другой доли, живут себе припеваючи – никаких особенных тягот, ловись лишь рыбка. А рыбы в Реке пропасть! Его же судьба поманила видением царской власти – которой он, третий сын, и не ждал никогда, понимая, что очередь до него вряд ли дойдет, - и тут же отняла. Копченый коварно обманул его, лишив отцовского венца. Да еще и приставил к родному брату стражу – жутких диких горцев. Они ходили за Дылдой по пятам, стерегли его днем и ночью, и сейчас наверняка где-то в серых сумерках торчит черная, как ночь, тень с коротким мечом – или это длинный кинжал, он никогда не понимал – на поясе. В черное одетые, с черными, как смоль, кучерявыми волосами, заросшие до глаз черною бородой – разве от таких убежишь? Зарежут, глазом не моргнув! А и на кого опереться, на кого положиться можно? Друзья? Сроду не было у него друзей. Да и не верил он в дружбу, ибо видел вокруг себя только людей своекорыстных, тех, кому что-то требовалось от него, и тех, кто самому Дылде надобен. Нет никакой дружбы – есть лишь тяга к болтовне и совместной жратве. В Городе его вообще не любили – Дылда не знал, почему. Был он человеком безобидным, зла напрасно никому не делал. Таких не любят, вокруг тихих, спокойных людей не вьются многочисленные подхалимы и славословы, льстецы и лизоблюды, как около злобных дураков, каким был Первыш, или хитрых подлецов, каким показал себя Копченый. Светлый царь – это ж надо! Но пойти против брата в открытую? Нет уж, это не для него. Ведь у Дылды на руках двое мальчишек – такие славные, веселые, жизнерадостные, а еще и умные не по годам! Как то будет относиться к ним мачеха? Дылду очень беспокоила предстоящая женитьба. Отец и слушать его не стал – возьмешь, сказал, дочку степного князя и все тут. И даже не спросил, может, Дылда и не хочет вовсе такой девки! Дикая, небось, невоспитанная, необразованная – у них там, на краю земли, за Красным морем все такие. Дикари, одно слово – в шкурах ходят. И еще, сказывают, в штанах. Ужас!
Однако за мальчишками должен же и женский пригляд быть. Хотя, конечно, мачеха родную мать никогда не заменит. Дылда вспомнил жену, умершую два лета назад, и на глаза сами собой навернулись слезы. Чахла, чахла, бедняжка, от хвори неизвестной, да и зачахла совсем. Может, и не самая большая красавица была, однако же жили они добром, не ссорились почти. И такая послушная была, и столь нежно любимая, такая простодушная... И детишек, опять же, каких красавцев родила. Ну да ладно, глядишь, все еще и успокоится, может, не так страшна эта дикарка заморская. Люди говорят, нрав у нее покойный и глаза, мол, какие-то необыкновенные. Поживем-увидим – очень Дылда уважал эти мудрые слова, что часто повторял старый отцов постельничий, единственный, кто относился к третьему цареву сыну с любовью. Давно это было...
Солнце огненным колесом выкатилось из-за Лобной горы, что венчала противуположный берег, возвышаясь даже над башнями Верхнего города. День обещал быть ясным, жарким. Дылда, не торопясь, поел холодной жирной рыбы и хлеба, что принес слуга. Вот ведь удивительно, подумалось ему, как нечто привходящее и изменчивое в произведениях природы обладает особой привлекательностью и заманчивостью. На печеном хлебе местами появляются трещинки, эти расщелины чужды основной цели искусства пекаря, однако же они придают хлебу особенно аппетитный вид. Плоды смоковницы лопаются, достигнув наибольшей зрелости, а в переспелых маслинах самая близость гниения сообщает какую-то особую прелесть плоду. Низко склоненные колосья, хмурое чело льва, пена, бьющая из пасти вепря, и многое другое, далеко не привлекательное само по себе, сопутствуя тому, что произведено природой, усиливает общее впечатление. Все это влечет к себе человека, обладающего особой восприимчивостью и более глубоким пониманием сущности целого. Вряд ли он сможет не почувствовать важность подобных явлений, всегда сопутствующих деятельности природы, и на пасти живых зверей он будет смотреть с не меньшим восхищением, чем на изображения, подражающие природе. Проникновенным взглядом таковой вот восприимчивый человек сумеет распознать не только красоту времени расцвета, но и особую красоту старца, старухи, привлекательность ребенка. И много есть такого, думал Дылда, длинным ногтем указательного пальца самозабвенно выковыривая из зубов остатки рыбы, что доступно не всякому, а открывается лишь тому, кто действительно сблизился с природой и ее делами.
А все-таки лентяй отъявленный, этот Вороний сын! Опять не удосужился достать хлеба теплого, свежего, притащил вчерашнего. И что ты будешь делать с этими людишками! Никто работу свою делать не хочет. Дылда отхлебнул разбавленного водою вина из побитой бронзовой чаши с неровными, выщербленными краями, бездумно наблюдая, как чайки с громким базарным гвалтом кружат над мокрыми досками причала. Надо бы сходить посмотреть, как стройка идет – лентяи каменотесы, наверное, и не появились еще. И что они делают по утрам? Почему так поздно приходят?
И тут Дылда острыми своими глазами заметил суматоху на противуположном берегу. На царском корабле, что с полони еще, а то и дольше, стоял у причала возле рыбацкой деревни, поднимали парус. Вокруг бегали, что муравьи, люди. Куда это, интересно знать, собрался Копченый? Может, унесет нелегкая подальше… Может, воевать отправляется острова заморские? Вот бы его там какой добрый человек и прирезал бы! Картинка так ярко нарисовалась перед глазами Дылды, что он даже зажмурился: вот уж надо отправляться в Страну отцов, везти тело брата. Нужно узнать, есть ли меда достаточно, чтобы залить тело усопшего Светлого царя, будь он неладен. А как меду не хватит? Опять забота! И на две луны придется мальчишек бросать. На кого? На иноземку эту? Да, пожалуй. Пока Копченый будет воевать заморские земли, они как раз и поженятся. Интересно, какова она в постели? Какие они, дикарки?
- Эй, Вороний сын, - позвал он слугу. – Ты ничего не слышал из Города? Может, брат кого воевать собирается?
- Да что ты, хозяин, - отозвался лениво тот, нимало не заботясь о том, чтобы голос его звучал хоть сколько-нибудь почтительно. Даже слово «хозяин» сучий хвост выговаривал этак небрежно, чуть не с издевкою. – Какое, война! Чернота с того берега прибег утром, сказывал, свадьба будет.
- Какой Чернота? – глупо спросил Дылда.
- Знамо, какой, - тут же ответил Вороний сын, будто ждал вопроса. – Рыбак с дальнего мыса. У него прошлой зимой лодка утопла со всем уловом. Мальцов у него полный дом, как в муравейнике, зайти страшно.
Значит, никуда Копченый не собирается. Да, жаль. А как бы все хорошо сложиться могло! Значит, свадьба…
Когда царский корабль пристал, наконец, к берегу, уж, почитай, к полудню было. Дылда к тому времени весь извелся – сходить на стройку, не сходить, надевать праздничный хитон или не стоит пока… И на стройку сходил, и переоделся дважды. И конечно, как назло, измазал полу дорогого плаща черной смолой, что дурачье-строители пролили на только вчера возведенный кусок стены. Пришлось снова платье подходящее подыскивать. И выпить с расстройства пару чаш вина. Первую-то Вороний сын еще водой разбавил, а вторую Дылда осушил так, не разбавляя. И захмелел. Солнце припекало, в праздничном наряде он томился, как горшок каши на медленном огне.
Наконец - казалось, вечность прошла, так он измучился - взобрался на борт корабля. Прошел, оскользаясь, на нос и там, неловко раскорячившись, уселся на малую, неудобную лавицу. Дылда не любил воды – не для людей она, для рыб. Старшие братья вечно над ним смеялись – что плавать не умел. Дескать, все умеют, а он нет. А он что, рыба? Незачем человеку в воду лезть. Горцы-стражники, словно черные вороны, торчали тут и там по кораблю – места здесь мало, поместились не все. Долго ругались с кормщиком, видно было, что старик побаивается горцев, но, в конце концов, и он осерчал, заорал – сами, мол, плывите, а я здесь останусь. Посверкали-посверкали глазищами черными, покричали еще напоследок, но уж явно смирившись, да и угомонились. Жарко. И хочется пить.
- А что, старик, нет ли у тебя где здесь вина? – спросил Дылда наобум, просто так, не надеясь даже. – У моряков ведь всегда запасец имеется, так?
Кормщик покосился поначалу недовольно, но сразу подобрел.
- Как не быть, изволь, - и, скрючившись в три погибели, просунулся под настил палубы у самой мачты. Долго что-то там шаманил, так что наружу торчал только тощий зад старика, и наконец, достал немалый кувшин, протянул Дылде.
В причал у рыбацкой деревни корабль ткнулся жестко – царев брат чуть за борт не вывалился. Но удержался. Лицо его, от природы румяное, раскрасилось неровными пятнами. Сколько раз уж он замечал – и немного, казалось, выпил, а голова становилась словно бы непослушною, чужою, обо всем с ней, прежде чем сделать что-то, договариваться надо - вправду! И еще ему весело стало. Так уж всегда – то весело бывает после чаши-другой, то грустно так, что невыносимо терпеть. Сейчас все его смешило: и бабы-рыбачки, что повысовывались из домов поглазеть на нечаянное развлечение, и собаки, остервенело гонявшие от причала чаек, и еще боле сами чайки – шумные похлеще собак и любопытные почище баб. И где же это невеста его?
Пока поднимались к Верхнему городу, жара вконец доконала Дылду. Копченый конечно же не прислал за ним. Не лошадей – понятно, старшему брату слишком много чести – так хоть ослика завалящего мог бы отыскать. Или лошака. Или мула. Кто из них чей сын? Лошак - лошади, а мул – жеребца? Кто их разберет… Дылда никогда не мог запомнить. У мула уши длиннее, это он помнил. Остальное не стоит того, чтобы о нем думать. Пока подошли к воротам, Дылда совсем взмок в плотной, тяжелой, жаркой, как печка, праздничной одежде. Вместо легких сандалий на ногах веригами висели сапоги. Струйки пота катились по раскрасневшемуся лицу из-под меховой шапки, бежали по спине и груди. Жарко, тяжко – и все веселье пропало давешнее, осталась лишь тяжесть в голове и ногах…
Красота невесты поразила его. Высокого для женщины роста, иноземка была все же ниже Дылды боле чем на полголовы, стройною, но не худою – грудь, зад, насколько можно было рассмотреть под богатою одеждой, все при ней. Узкое лицо, слегка впалые щеки – именно так ему всегда и нравилось, Дылда терпеть не мог щекастых румяных баб, про которых с гордостью говорили, мол, кровь с молоком – тонкий, с горбинкой, нос и, может быть, чуть тяжеловатая челюсть. Но о ней мгновенно забывалось, стоило лишь взглянуть девушке в глаза. Огромные, темно-синие, такие глубокие, умные, немного печальные, в жизни своей Дылда не видел таких глаз. И красоты такой не встречал. Неужто это его невеста? Не может быть, чтобы самая красивая на свете девка стала его! Девушка заговорила – глубоким, грудным, волнующим голосом, и Дылда вдруг всем естеством своим ощутил, что почти два года прожил один, без бабы. Неужто сегодня же вечером… Нет, конечно, ведь свадьба же не сегодня! Иноземка говорила на диво правильно, нимало не коверкая язык, не вворачивая походя варварских словечек – так, словно бы родилась в Городе и всю жизнь провела в царской семье, а не где-то на краю земли, на полуночном берегу Красного моря. Не может быть, не может быть, повторял про себя Дылда и с трудом подбирал нужные слова, чтобы впопад отвечать на вопросы княжны, речи Копченого, приветствия патриарха.
Какой женщине не понравится, если незнакомый совсем мужчина смотрит на нее с немым обожанием, едва рот не раскрыв? Княжне очень польстило то почти поклонение, почти благоговение, с каким встретил ее этот высокий и статный, как один из тех великанов-тополей, что росли на берегу Реки за рыбацкой деревней, молодец. Может, и не красавец, но уж точно не урод, не юноша уже, да только и не старик ни в коем разе – в самой мужской силе. Княжна не могла не подумать об этом – каково будет ей с ним в первую ночь? Он ведь был уже женат, ну, как не сумеет она…
Росомаха в тот вечер тяжко напился. Сначала пил в Большой палате на пиру, на который Копченый созвал самых близких. Аккурат перед ним стояло блюдо с жареным на вертеле ягненком и огромная чаша молодого вина. Отломал у барашка ногу и пил, как воду, не чувствуя вкуса, кубок за кубком. Смотреть на княжну недоставало сил. Как увидел он их там, у Большого крыльца, так сердце и упало. Царев старший брат – высокий молодой красавец, не чета ему, старому дураку. И как этот молодец глазел на княжну – сразу видать, такой будет на руках носить. А как ее не носить? Но главное то, как она на него глядела. Росомаха достаточно долго жил на свете, чтобы понимать бабские взгляды. Так смотрят девки на тех, кого хотят. Думать об этом было невыносимо! Но мысли сами постоянно возвращались все к тому же – как бредущий на привязи осел, что обречен днями напролет, летами, до самой смерти крутить жернов. Вот этот красномордый красавец хватает ее своими длинными лапами, поросшими рыжими волосами, а она смеется. Смеется! Смеется своим серебристым смехом, как тогда, когда сидели они на Малом крыльце дворца и говорили о том, какие самые потешные облака бывают. «А я сороку видала! – перебивая Росомаху, размахивая, будто малое дите, руками, заявила тогда княжна. – Перед тем, как нам отплывать из дому. Только хвост лисий». И засмеялась.
Дылда сидел напротив и чуть наискосок от Росомахи. Видно было, что царев брат выпивши. Он говорил громко, весело, все обращаясь к княжне, предлагая ей отведать и того, и этого. Напились все изрядно и скоро – еды то на столах не так много было, Копченый вообще жадноват. Потому княжна засиживаться не стала, поднялась, поклонилась царю, Дылде, обернулась, ища глазами Росомаху. Тот молча вышел вслед, кликнул земляков: «Бобер, проводи княжну. Покойной ночи, государыня». Отвернулся и потопал прочь, в рыбацкую деревню, в кабак толстухи-Камбалы. Где и пил до полночи, буянил сильно, подрался с двумя горцами, руки в кровь разбил - о зубы их должно быть, окунулся в Реке и домой добрел под утро.
Рыжий.
В приготовлениях к свадьбе незаметно месяц в ветхий перекрой перешел, затем и в ветох превратился. Княжна будто на крыльях летала. Утром проснется, глянет в окно, и растет в груди и ширится что-то невероятно хорошее, неописуемо красивое, хочется подниматься в это ясное-ясное, синее-синее небо жаворонком, к самому солнцу подлететь, здравствуй ему сказать, а потом и землю всю вмиг облететь и всем на земле людям рассказать, как ей хорошо. Хорошо!
- Да ты, погляжу, совершенно влюбилась, подружка! – сказала, увидев однажды счастливую улыбку княжны, Ящерка. И посмотрела как-то странно, будто не узнавая, будто сказать что хотела, да не решалась.
Да, она, наверное, влюбилась. Наверное. Никогда еще такого не бывало с княжною. День за днем проходил в бесконечных заботах и хлопотах, но чем бы она ни занималась, все как будто незримо стоял с нею рядом - он. Как же ей повезло! Она готова была к жениху некрасивому, равнодушному, грубому – да мало ли какому! А вместо этого статный красавец, обходительный, похоже, умный и даже добрый. Доброту и ум особо чтила княжна в людях. Потому как мало в них и того и другого. Между тем во время второй их встречи Дылда поразил девушку глубиною и необычной рассудительностью в суждениях.
- Люди ищут для себя уединения и простой сельской жизни, где-нибудь на берегу моря или в горах, - говорил он проникновенно, глядя прямо в глаза ей и чуть улыбаясь. – А зачем? Ведь есть возможность в любое время уединиться в самом себе. Нигде человек не уединяется так спокойно и безмятежно, как в своей собственной душе. Так ведь?
- Да, - тихонько соглашалась девушка, немного робея под пристальным взглядом жениха.
- Особенно тот, у кого есть внутри нечто такое, во что стоит только внимательно вглядеться, как сейчас же станет легче, - продолжал вдохновенно Дылда, нашедший, наконец, благодарного слушателя. Ему очень льстило, что такая красивая и сразу видно, что умная девица впитывает его речи с неподдельным вниманием. Каким же облегчением было видеть живой интерес в ее глазах после того как годы и годы тщетно пытался донести он заветные свои, думанные-передуманные мысли до тупых и косных жителей Города, ведь никто из родичей никогда не слушал так Дылду! - Это облегчение, по-моему, не что иное, как душевная благоустроенность. Вот этому уединению и необходимо предаваться постоянно, неустанно обновляя себя. Пусть будут кратки и просты те доводы, которые, чуть только к ним прибегнешь, уже оказываются достаточными, чтобы устранить всякое раздражение, так что ты вернешься к своим делам уже без досады. Ведь что бывает особо тягостно? Испорченность людей? Но если поразмыслить над тем, что разумные существа рождены друг для друга, что терпение входит в понятие справедливости, что люди заблуждаются лишь невольно, и сколько людей враждовавших, подозревавших, ненавидевших, сражавшихся уже умерло и обратилось в прах, – тогда и перестанешь огорчаться.
Он много рассказывал о себе. О том, что от деда унаследовал сердечность и незлобивость, от отца скромность и мужественность, от матери благочестие, щедрость, воздержание не только от дурных дел, но и дурных помыслов. А также простоту образа жизни, далекую от всякой роскоши. От воспитателей своих перенял неприхотливость, выносливость в трудах, несуетливость и стремление к самостоятельности в решении дел, невосприимчивость к клевете. О том, что не расположен к пустякам, не доверяет россказням чудотворцев и волшебников о заклинаниях, изгнании демонов и тому подобных вещах. А также и то, что не разводил перепелов, не увлекался глупостями, а отдавался размышлениям. Уже с детских лет развивал свой разум и полюбил простое ложе, устланное лишь звериной шкурой. Он рассказывал, как постоянно исправляет и образовывает свой характер, стараясь не разыгрывать напоказ ни страстотерпца, ни благодетеля. Как пытается вникнуть во все, не довольствуясь поверхностным взглядом. Как ценит свободомыслие и осмотрительность, стремление неуклонно руководствоваться ничем иным, кроме разума, оставаясь верным себе при невыносимой боли или тяжелой болезни. Как на примере друзей и близких наглядно убедился, что важно величайшую настойчивость сочетать со снисходительностью и не раздражаться и не выходить из себя. Как преклоняется перед одним из своих воспитателей, человеком, который опытность и мастерство в передаче глубочайших знаний считал наименьшим из своих достоинств. «От него я научился, - сказал Дылда, печально глядя вдаль за Реку, - каким образом следует принимать от друзей так называемые услуги, не чувствуя себя вечно обязанным, но и не проявляя равнодушия».
Никогда прежде не видела княжна человека, рассуждавшего на столь возвышенные темы. Кто раньше окружал ее? Воины, пастухи, ремесленники, крестьяне, рыбаки, люди простые, какие и двух слов вместе связать не могли. Жених был совсем другим! Девушка с трудом сдерживала себя, когда повторял он, что во главу угла в отношениях семейных ставит благожелательность, заботливое отношение к нуждам друзей, способность терпеливо сносить невежество, верхоглядство, самомнение и ладить со всеми, не выказывать признаков гнева или какой-либо другой страсти, сочетать невозмутимость с самыми нежными, почтительными привязанностями, пользоваться доброй славой, соблюдая благопристойность, накоплять знания, не выставляя их напоказ. Так хотелось воскликнуть: «Да, да, это действительно важно!» И лишь скромность и боязнь что-нибудь ляпнуть невпопад, обнаружив свое невежество дремучее, останавливали. А Дылда словно бы рисовал перед нею образец дома, руководимого отцом семейства, развивал свое представление о жизни согласно природе и подлинном величии. Он даже пугал ее порою: «Лаская своего ребенка, следует сказать самому себе: Быть может, завтра он умрет».
- Но ведь говорить так – беду накликать! – тревожилась княжна.
- Ничего подобного, - отвечал он. – Это лишь обозначение одного из действий природы. Иначе и слова: «Колосья пожинаются» также являлись бы накликанием беды.
За все эти чудесные дни однажды лишь легкое облачко появилось на челе девушки – когда жених прислал ей в подарок убитого на охоте журавля. Развернула холстину, в которую завернуто было тельце птицы, и отшатнулась.
- Ах, и Дылда! И кто бы мог подумать? – Ящерка взглянула на подарок с почтительным удивлением. – Ишь, какой жирный! Неужто сам на промысел ходил? Такого от Дылды дождаться не каждая сумеет. Да ты, я смотрю, не рада…
Княжне очень жалко было журавля. Она хорошо помнила, как пролетали над Долиной пещер по осени печальные клинья этих величавых, красивых птиц. И никому не приходило в голову их убивать. Нечто другой дичи мало?
- Знаешь, - сказала она подружке, переборов, пересилив внезапно застрявший в горле комок, - Далеко на полуночь от края русичей, за дремучими лесами живут люди в стране болот и озер. Так они верят, что у того, кто убьет журавля, вскоре умрет жена.
- А может, он птицу купил? – предположила Ящерка. Но суеверная и впечатлительная еще поболее княжны, предложила отдать женихов подарок – хоть страже, пусть полакомятся.
Дылда даже помолодел - хоть не стар еще был, само собой. Иноземка очаровала его совершенно. Все в ней нравилось Дылде – голос, негромкий, глубокий, волнующий, чуть, самую малость как будто хрипловатый, манера говорить, никогда не спеша и не стараясь обратить на себя внимание собеседника. Сколько они и виделись то? Три раза за все и время, но каждой следующей встречи Дылда ждал все с большим нетерпением. И так ему хотелось рассказать всем о том счастье, что вдруг свалилось на него с небес! Только кому? Не Вороньему же сыну. Однажды он попытался поделиться с братом, но Копченый явно не был расположен говорить – ты бы, мол, лучше озаботился свадьбою, одни, считай, расходы. Лошадей-то видел, что от князя заморского пригнали? Хороши ли? Масти какой? Сколь жеребцов из них? Не старые ль все клячи?
Росомаха и думать забыл о давешней глупой слабости. Дел было у него невпроворот – пришел, наконец, табун лошадей, что в приданое обещан. Нужно накупить свадебные наряды для гостей – о столе и своих гостях царь позаботится, но и княжне не след на свадьбе сиротою смотреться. А значит, Росомахе пришлось ходить по Городу, выбирая достойных из числа земляков – купцов, дружинников царских и жильцев, что давно здесь осели. Да еще подарки всем – и своим гостям, и жениховым. Каждый в Городе пусть знает: владыка Страны орлов богат и силен – не беднее их царя и не слабее нимало. А кроме нужно было послать охотников на ловлю, чтобы по древнему обычаю предков устроить перед свадьбой медвежью потеху – об том особо старый князь в Стране орлов Росомахе наказывал: жених его дочери должен без боязни выйти на медведя с рогатиной и одолеть лесного хозяина один на один, только тогда он может стать княжне достойным мужем. Купцы-русичи, жившие в Городе, сказывали, что к полудню, на полпути к Широкой бухте в лесах, коими покрыты невысокие тамошние горы, водятся довольно крупные звери. Не чета, конечно, тем, что жили в Лесной стороне, но все ж для свадебного дела подходящие.
Меж тем ночи становились длиннее и прохладнее, дни, все такие же жаркие, мало-помалу укорачивались. К Городу неумолимо приближалась осень. Крестьяне начинали снимать виноград, окапывать еще не созревшие маслины, усердно разбивая земляные глыбы – ведь испокон веку известно, что чем больше пыли, тем крупнее, тучнее будут плоды. Желтые еще недавно поля одно за другим чернели, распаханные под пар. Тут и там вокруг домов чудными безмолвными куклами сушились на солнце большие и малые глиняные кувшины - ровно через три седмицы их можно будет заполнять молодым вином.
В один из таких дней, напоенных свежим полуденным ветром с Белого моря и пронизанных по-летнему знойким солнцем, Дылда переправлялся на левый берег. Такое обыкновение он завел недавно – благо, брат разрешил его от горцев-караульщиков. И каждый, почитай, день, сразу после обеда, наспех обойдя совсем заглохшую постройку правобережных крепостных стен, старший царев брат нанимал лодку и отправлялся в Город. «Поеду, к свадьбе кое-что посмотрю – себе и сыновьям, одежа им нужна праздничная, эва, как вымахали оба – с людьми поговорю. Все ведь самому делать надо, никто за меня и пальцем не пошевелит. Если сам не посмотришь и не проверишь…», - говорил он вслух. Но и сам, и Вороний сын, слышавший каждодневно объяснения Дылды, знали, что никаких платьев сыновьям он смотреть не станет и вряд ли с людьми поговорит о деле, а едет на левый берег только с одной целью – увидать княжну.
Правда, в этот раз у него нашелся попутчик – Рыжий ездил на правый берег, чтобы своими глазами убедиться и доложить царю, как хороши кони, что прислал будущий тесть будущему зятю. Рыжий сидел на кормовой лавице и, не переставая, щелкал орехи, кидая шелуху в Реку. В прозрачной бирюзовой воде тяжело всплескивали большущие рыбины, в пронзительно голубом небе орали, как оглашенные, чайки. Лодочник, чья кислая рожа удивительным образом не соответствовала веселому, ясному дню, споро и умело выгребал на середину Реки, держа чуть левее Города, так, чтобы течение сносило их аккурат к причалу у рыбацкой деревни. Дылду переполняло неуемное, восхитительное предчувствие хорошего, он ощущал себя мальчишкой, удравшим на волю из опостылевшего давно дома. Даже вода вокруг не пугала его сегодня – разве что раздражала слегка Река своей шириною.
- Хочешь орехов? – предложил Рыжий, просто так, от нечего делать предложил, потому как чем-чем, а уж щедростью бывший конюший никогда не отличался.
- Да, да, - согласился, не глядя и не думая даже, Дылда, взял пару орехов, но грызть не стал, а держал в ладони и все вглядывался в башни Верхнего города, что величаво возвышались над противоположным берегом.
- Посмотри-ка, как красиво! – сказал он вдруг, показав растопыренными пальцами в сторону Города. Рыжий ничего не ответил, мельком взглянул в том направлении, куда показывал Дылда, и пожал плечами. – И сколь уж раз видел это, а вот впервые понял, что красиво.
- Лошади бывают красивые, - помолчав довольно долго, наконец, лениво процедил Рыжий. И неожиданно вдруг оживившись, добавил, - и бабы.
- Не знаю, к лошадям я как-то не присматривался, - тут же ухватился за слова собеседника Дылда. – А вот женщины встречаются – прямо глаз не отвесть. Иногда такие, что аж холодеешь весь.
- Ты, может, и холодеешь, а я вот загораюсь, как бабу справную вижу. Такой от них исходит… Не знаю, что… Но такое, сразу хочется засадить ей поглубже! И чтобы орала и ерзала и стонала.
Дылда посмотрел на Рыжего слегка недоуменно, с какой-то даже боязливой брезгливостью.
- Да нет, женской красотою любоваться должно. Глядишь на нее и хорошим чем-то полнишься… - он недоговорил, как Рыжий, загоготав в голос, перебил.
- Чем-то хорошим? Ой, уморишь ты меня, Дылда! Это она от твоей елды должна полниться. Чем-то очень хорошим! – И снова заржал не хуже лошади. На Реке, под крики чаек, этот хохот казался излишне грубым неестественным и странным. Дылда помолчал обиженно, потом все же решился поспорить.
- Тебе неведомо это прекрасное чувство, Рыжий. Сразу видать, вырос ты на скотном дворе. Ведь женщина…
- А что, на скотном дворе бабы по-другому устроены? – взвился ключник. – Да они же все одинаковы: у нас палка, у них – дырка. Каждый мужик, как бабу видит, так и норовит ей засадить поглубже. А бабы что, думаешь, другие? Да ты что, мальчик нецелованный? У тебя ж у самого двое парней, ты им про красоту будешь рассказывать, как время придет? Нет, ты им скажешь иное: при виде елды хорошей, крепкой баба любая соком исходит, вот как хочет наскочить на нее скорее!
- Врешь, врешь ты все! – выкрикнул Дылда. – Все оттого, что тебе на скотном твоем дворе одни суки грязные попадались, ни разу единого ты в жизни своей порядочной женщины не видел!
- Это я то? – Рыжий распалился не на шутку, лодочник даже подумал – подерутся сейчас царев ключник с царевым братом, вот умора, как мальцы на улице. – Да я их столько перепортил, ты и в жисть столько баб не видел! И нищие, и богатые, и замужние, и одинокие. Нет и не было такой бабы, которая бы под меня лечь не схотела!
- Опять врешь, вражий сын! – Дылда тоже вышел из себя, а то бы ни за что не стал собачиться с Рыжим: слишком тот был влиятельным мерзавцем. Но сейчас он об этом вмиг забыл. – Ты княжну видел? Попробовал бы к ней сунуться! Живо бы ухватом промеж глаз заработал!
- От этой иноземной сучки? Да чем неприступней баба с виду, тем скорее и охотней она ноги раздвигает! Ты, может, думаешь, что она еще целка? Да наверняка у них там, за морем, варвар какой-нибудь уже приладился к ней. А на корабле сюда сколько днев плыли? Да с одними мужиками. Скажешь, ни один к ней под рубаху не залез? Ты только посмотри на этого старого кобеля Росомаху, что от нее ни на шаг не отходит. Посмотри на глазки его сальные, не просто же так она при себе такого урода держит!
Дылда замолчал, не зная, что сказать. Словно помоями его облили. Он и раньше Рыжего недолюбливал. А теперь ненавидел. Мерзавец! Только от грязных, липких слов бывшего конюшего на душе сделалось противно, гнусно. Сам не желая того, Дылда стал припоминать – а и вправду, этот бородатый старик так и терся возле княжны. Как уж он там на нее смотрел, этого Дылда, хоть убей, вспомнить не мог – не до того ему было в те нечастые их встречи, чтобы еще на какого-то охранника внимание обращать.
Лодка, подгоняемая сильными гребками, быстро подходила к берегу. Над головами продолжали почем зря орать чайки. Множество их расхаживали по причалу, качались на ветках громадных, разлапистых тополей, в тени которых прятались домишки деревни. Дылда заметил, как та, что стояла на камне у самого берега, стремительно сиганула в воду и тут же вынырнула с длинной желтой веревкой, извивающейся в клюве. Дылда не любил змей. Стоя в воде, птица шваркнула пару раз змеюку о камень, убедилась, что та сдохла, и деловито начала ее заглатывать. Неприятное зрелище!
- Все ты врешь, - наконец сказал он Рыжему. – Не верю. И не поверю никогда.
- Дело твое, конечно, - ответил тот, гнусно улыбаясь. – Хошь верь, хошь не верь, а трех дней не пройдет, как иноземная эта недотрога со мной кувыркаться будет.
- Не будет! – словно маленький мальчик, буркнул Дылда.
- Может, поспорим? – Рыжий раззявил щербатую пасть, нагло уставился на царева брата водянистыми, ничего не выражавшими глазами. «Вот урод, - подумал Дылда. – Как вообще может на такого женщина позариться, не говоря уже о порядочной?»
- Вот монета, - ключник отцепил от пояса кожаный мешочек и, покопавшись, вытащил оттуда увесистый золотой кружок. – Если я дикарке заморской за три дня ни разу не засажу, золото твое.
- А если… - Дылда смотрел на Рыжего исподлобья, крепко сжимая в кулаке полученные давеча и давно забытые орехи.
- А если засажу, получишь две! – Рыжий снова загоготал, да так, что с причала сорвались и с пронзительными криками понеслись над их головами чайки.
Орехи треснули в кулаке. Дылда недоуменно уставился на ладонь свою, потом выбросил раздавленное крошево за борт. Как смеет рыжий негодяй так разговаривать с сыном царя и братом царя? Как он смеет? В старые добрые времена Рыжего уже бросили бы в каменный мешок под Полуночной башней! А сейчас… Распустил брат эту сволочь. Совсем семью перестали уважать. Когда стану царем, первым делом брошу Рыжего в башню. Уж я наведу в Городе порядок! Семья, род Коней – вот кто в Городе должен быть превыше всех. «И что за мужик? – думал Рыжий. – Хуже бабы. Другой на его месте голову бы мне оторвал за такие слова! Эвона какие лапищи – из орехов только что сок не потек! А он лишь глазками хлопает. Слизняк жалкий…»
На следующий день Росомахе выпали большие хлопоты. Как-то само собой выходило, что свадьбой ему одному заниматься приходилось. Царь к предстоящей женитьбе брата интереса никакого не проявлял, и слуги его ближние, видя такое отношение, пальцем о палец ударить не желали. Скоро выяснилось, что и от Дылды помоги ждать нечего – пользы от него было как от козла молока. Говорил-то жених много, да дела не видать никакого от тех разговоров. Росомаха сам и палату свадебную устроил в Большом дворце, и столы-лавки, потребные для такого числа народу, достал, и посуду, на которой не стыдно трапезовать, обшарив весь Город, нашел. Стены нужно было тканями богатыми увешать, столы на улице перед дворцом расставить, об угощении на три дня, не мене, позаботиться, с патриархом договориться, особый загон бревенчатый в Верхнем городе построить для медвежьей потехи…
Ворчал Росомаха, не по нем была такая работа, ворчал, да делал – а кто сделает кроме?
Сразу после полудня, когда он уже сговорился, что к завтрему обязательно будут два воза дынь к столу, и отправился в рыбацкую деревню, чтобы посмотреть пойманных сегодня осетров, по дороге его перехватил Полбороды.
- Бежи во дворец, Росомаха, княжна тебя кличет.
- Что стряслось такого срочного – румяна потеряла, отыскать не может?
- Уж не знаю что, а только велела сугубо поторапливаться, - ответил Полбороды, по обыкновению усмехаясь, уж такой человек был – хлебом не корми, дай побалагурить. – К ней, вишь, Рыжий пришел. Потолковали они недолго, да и княжна меня кликать стала. Бежи, говорит, Полбороды, к Росомахе. Случай, говорит, особый.
Росомаха внимательно глянул на своего воина. Нет, не усмехается, как будто. Вот напасть! И что там у нее за дело такое? Словно он мальчишка. И Полбороды к рыбакам не пошлешь – он осетра от селедки не отличит. Росомаха с досадой посмотрел на круто уходившие вверх крепостные стены. Придется возвращаться.
- Слушай, мил человек, - повернулся он к Полбороды. – Ступай-ка ты в кабак толстухи-Камбалы, напомни, что с нее к празднику три чана рыбной похлебки. Баба она добрая, но уж больно забывчивая, лишний раз не напомнишь, себе дороже выйдет. На обратном пути заверни в Нижний город к Хитровану одноглазому, что посудой торгует на Базарной площади. Он должен был приготовить мешок больших глиняных мис. Проследи, чтобы принесли к свадебной палате. И двери потом замкни, не забудь – а то ведь разворуют все.
- Да уж, с этими городскими ухо надо держать востро. Битым горшком не побрезгуют – утащат! – согласился рассудительно Полбороды. – Все сделаю, не сомневайся, старшой.
Рыжий не просто так бахвалился перед Дылдой. К бабам он действительно подход умел найти. Несмотря на неказистую внешность бывшего конюшего, было их у него в достатке. То ли нравились им наглость и напор, то ли еще какие качества, но и вправду редкая девка давала Рыжему отпор. А какая упиралась, сама же после жалела – и на самых упрямых управа у него находилась. У каждой же и дом, и хозяйство, и родичи. Может, которым хотелось плюнуть в плоскую эту рожу с носиком-пуговкой, дак ведь что если назавтра мытарь в дверь постучит за новой какой недоимкой? А то и хуже – вспыхнет ночью соломенная крыша… Все знали, что у этого мерзавца в друзьях младший царев сын, и по большей части предпочитали не связываться. А когда Рыжий столь великим человеком сделался, помоги и вовсе ждать неоткуда стало: и воины, и сам Светлый царь всегда у бабника бесстыжего в заступниках оказывались.
Потому к иноземке в палаты шел Рыжий, жмурясь от предвкушаемого удовольствия. Что бы сказала, поглядев сейчас на его богатый белый хитон и тяжелый, шитый пурпуром и золотом плащ, мать? Всю свою жизнь она провела в нужде и работе – торговала лепешками из грубейшего помола муки, хлебом для нищих, как называли их в Городе. Ночи напролет пекла в маленьком очаге, что наполнял дымом всю их жалкую лачугу, а наутро шла на рынок с полными корзинками, качаясь от недосыпу и измождения полного. Отец уродился младшим в семье рыбака из дальней-дальней деревни, что на Узком море, рассчитывать на хоть какое-никакое наследство не мог и думать, а потому сызмальства подался в Город и перебивался там случайною работой – торговцам помогал тюки с товаром носить, на стройках камни ворочал. Так и сгинул незнамо где и как. Отца Рыжий презирал. За то, что оставил их – детей малых и мать – без помочи, одних на белом свете, за то, что не сумел дать им то, что у других было. Ведь не все же отнюдь в нищете жили, было же вокруг и тех довольно, кто жрали каждый день и одевались не в лохмотья, а в чистое. Нужно только драться за сытную эту жизнь - Рыжий то сызмальства смекнул. Зубами, кулаками, всем, что под руку попадет, драться! Тогда и жратва будет, и одежда чистая.
Вот он и дрался. Слабых не жалел никогда, сильным задницу вылизывал всю – до блеска! Дружков выбирал только тех, кто помочь мог повыше забраться, и лишь отпадала нужда, бросал их без совести зазрения. Зато скоро довольно устроился поблизости от царских хором – за лошадьми на конюшне ходил. Где кони, там богатство, там верные пути-дорожки к сытой жизни. Потому – мало было в Городе лошадей, ценились они высоко, доступны были лишь самым-самым. А возле тех завсегда кусок малый умному да ловкому перепадет. Нужно только не зевать.
Так познакомился Рыжий с Копченым. Приглядывался к младшему цареву сыну, принюхивался, как собака. Распознал в нем душу почти родственную, человека, во многом сходного с ним самим – безжалостного, жестокого, хитрого, изворотливого, что змей. Копченый на самый верх мечтал пробраться, нужно было только за него уцепиться и ни в коем случае не дать себя стряхнуть, не упасть, не угодить под ноги тех, кто выше и сильнее. Рыжий был постарше, но стелился перед Копченым, как мог только. И однажды за терпение свое великое получил от судьбы награду – сынок царев признался, что страсть как хочет девку, которую приглядел в Среднем городе. Уж так хороша! Хочет ее невыносимо, да только робеет. А ну как не справится спервоначалу? Вот позору будет! «В лепешку расшибусь, а спроворю для тебя это дело!» - горячо шептал Рыжий на ухо Копченому, когда зашли они как бы невзначай в лавку торговца тканями, – его-то дочь и приглянулась мальчишке.
Все устроилось так легко, что и не верилось даже. На другой день Рыжий сумел с девчонкой словом перемолвиться, на третий принес ей две накопленных им золотые монетки, ровно половину того, что сумел заработать, навоз за лошадьми убирая, да набольшим людям, что у лошадей были, угождая. Она и не возражала! «Только учти, - учил девку Рыжий. – Ежели даже не получится что по первости у парня, ты его не расхолаживай. Наоборот, говори, мол, лучший самый. И если все будет хорошо, получишь еще столько же золота».
Через несколько лун Копченый и думать забыл о той девке – дура забрюхатела и вскоре сгинула где-то без помину. Может, отец торговец ее куда от позора увез, может, еще что. Рыжий нашел своему дружку-повелителю другую. Так и пошло, скоро без Рыжего царский сынок и шагу ступить не мог.
Вот так, шажок за шажком, потиху торил он свою дорожку к сытой жизни. И все бабы! Ежели б не они… Рыжий подходил к палате княжны, жмурясь от предвкушаемого удовольствия. Любил он баб!
Княжна даже и недопоняла поначалу, о чем начал говорить с ней царский ключник. С утра на душе у нее было светло и хорошо – как почти каждое утро теперь, - только почему-то немного тревожно. А теперь еще, заслоняя все остальное, звучали в ушах давешние слова Ящерки: «Рожу я от него, окаянного. Ребенка рожу. Третья луна пошла. В тот самый, видать, день, когда вернулся он из Страны отцов. В ту самую, видать, ночь».
- Да что ты, подружка! – всплеснула руками княжна. – Да как же… То-то я смотрю, изменилась ты как будто. Похорошела!
- Будет врать то! – грустно улыбнулась Ящерка. – Не похорошела, а пострашнела я, так ведь?
- Я не вру, - серьезно ответила княжна. – Я никогда не вру и никому, я зарок дала. Когда же свадьба?
- Думаю, свадьбы то не будет, - вздохнув, тихо проговорила Ящерка, и в глазах ее такая мука стояла, что княжне даже стыдно стало за светлое свое настроение. – Не хочет меня люба мой, не хочет и стыдится. Пока последним царским сыном был, пока от власти далеко стоял, ведьмина дочка хороша ему казалась. А царю нужна другая – чтобы пользовать ее с выгодой, а не за так. Я боюсь ему про ребенка говорить. Как бы чего нехорошего не соделал.
- Да что ты! Что ты такое говоришь… - начала было княжна, да осеклась, вспомнив Росомахины рассказы о Копченом. И что же теперь будет? Нужно крепко подумать. И с Росомахой посоветоваться обязательно. А он в последние дни как-то сторонится ее, взгляда почему-то избегает. Может, обидела чем невзначай?
Она порывисто вскочила с лавки, подбежала к Ящерке, обняла… И тут в дверь постучали – это как раз и пришел Рыжий. Первым делом он отослал Ящерку – мол, Светлый царь ее ищет. А потом подошел к княжне.
- Я нарочно девку услал. Потому – при ней не решусь сказать про занозу, что в сердце моем засела. Как увидел тебя, не стало мне покоя, от красоты твоей разум мой помутился. Глаз твоих, что на горные озера похожи, забыть не могу, хочу, а не могу. Днем дел государственных делать не в мочь – все об тебе думаю, ночью лихорадка меня бьет и бессонница крутит. Царица, посмотри на меня благосклонно! Я назвал тебя царицею, ибо ты истинная царица и есть – по стати твоей, по красоте, по уму, не бабскому отнюдь. На кой тебе Дылда, червяк ничтожный? Мы вчера только об тебе, красавица, с ним толковали. Так знаешь, о чем он меня просил? Проверь, говорит, Рыжий, девка ли она еще. Монету золотую за службу сулил. Разве тебе такого мужика-то надо? Царице только царь под стать! Вот как этот камень самоцветный – всем камням царь!
Он разжал кулак и почти под нос девушке сунул: на потной ладони сверкал загадочным желтым светом, переливался гранями и вправду царь-камень. Величиною с голубиное яйцо, не мене. Княжна смотрела на чудо, словно завороженная, а Рыжий взял камень двумя пальцами правой руки и поднес к груди княжны, другою же рукою, той потною ладонью, на которой только что царь-камень лежал, потянулся к щеке ее.
- Ах, как тебе хорошо будет! Пойдем-ка, красавица, в горенку спальную, примерим царь-камень. Ты ведь умная, ты понимаешь! Ежели ты мне угодишь, то царицею станешь настоящей, я…
Княжна стояла, застыв вся от омерзения, не в силах ни слова сказать, ни с места стронуться. Но когда потная ладонь коснулась щеки, будто пламенем из печи обожгло. Девушка отпрянула.
- Да как ты смеешь, пес поганый, такие слова мне говорить? Вон пошел! Пошел вон! Полбороды! – крикнула она. – Ко мне иди, Полбороды!
Дверь отворилась, и в палату, согнувшись под низким косяком, вошел воин.
- Проводи Ключника до крыльца, Полбороды. Я не желаю его видеть. Потом пошли кого за Росомахой. По срочному, скажи, делу.
Полбороды решительно шагнул к Ключнику – он был на полголовы выше царева подручного, да в плечах шире порядочно, да вооружен. Рыжий ощерился весь, словно собака, и издал какой-то звук нечленораздельный – то ли клекот, то ли шипение. Наконец справился с собой, сначала нахмурился, будто думал непростую какую думу, потом лицо его разгладилось, прояснело, расплылось в широкой, простой улыбке от уха до уха.
- Прости, княжна, если показались слова мои тебе оскорбительны! Я ведь, знаешь, наверное, роду невысокого, за лошадьми ходил с детства. Сболтнул сдуру, по темноте своей и невежеству, не то. Не обессудь! А подарок прими, не отказывай, это от царя невестке дар. Не положено у нас отказывать царю в свадебных подарках.
Княжна молчала. Внутри дрожало все, сердце колотилось, из груди выскочить готовое. Нисколько не обманула ее внезапно ставшая такой глупо-виноватой рыжая рожа. Дурачком-простофилей прикидывается. Что же это за люди такие? Что же это за место такое? Но подарок от царя как не принять?
Меж тем Рыжий тихонько положил камень на стол и, улыбнувшись еще шире, шагнул к двери. За ним тенью протопал тяжело Полбороды, не проронивший пока ни звука. Он проводил Ключника до крыльца и кликнул Бобра, велел ему пойти к дверям княжой палаты и никого туда не пускать, а сам побег искать Росомаху.
Рыжий медленно спустился со ступенек, обернулся на Дворец. Сейчас спешить не след, сейчас обдумать все надо получше, побережнее. К Крысе сходить, посоветоваться, вместях, глядишь, что умное и придумается. Ну, сука заморская, запомнишь ты этот денек! Он сделал несколько шагов в сторону Большой площади и не выдержал, снова обернулся, процедил с мерзкой улыбкой:
- Ну, погоди, краса иноземная! Ну, погоди у меня! Ужо припомнишь, ужо узнаешь, как царева ближнего друга взашей гнать!
Свадьба.
На третий день после столь памятного разговора княжны с царским ключником незадолго до рассвета несколько богато одетых всадников выехали из Главных ворот и поскакали вниз, к рыбацкой деревне. Впереди на вороном красавце-коне скакал Дылда, за ним – Копченый, Росомаха, Рыжий и трое двоюродных братьев царя из рода Коней. Миновали деревню под истеричный собачий лай и редкие приветственные крики. Здесь, знамо дело, никто уже не спал, и многие, бросив утренние дела, не доев даже горячей бобовой похлебки и второпях догрызая черствый, солдатский, как его называли, хлеб, выходили к воротам поглазеть на всадников. Ибо о женитьбе царева брата на иноземной княжне все знали – две седмицы, не мене, предстоящая свадьба оставалась главной новостью в Городе. Глядишь, жениховы сродники бросят горсть монет беднякам – на радостях-то. Не дождались, однако. Всадники, нимало не задерживаясь, припустили во весь опор вдоль берега Реки. Обогнув третью по счету поросшую лесом скалу, дорога круто свернула влево и широким логом стала подниматься вверх, к восходу, к светлеющему уже понемногу небу. Путь их был рассчитан так, чтобы к первым лучам солнца оказаться на дальнем от Реки склоне Лобной горы. Добрались они чуть раньше, спешились, привязали лошадей к растущим тут и там по склону молодым соснам. Рыжий, улучив момент, когда рядом никого не оказалось, подошел к Дылде.
- По всему видать, хороший денек будет! Ни облачка над Рекою, ни перышка. Поздравляю!
Дылда повернулся к ключнику, посмотрел недоверчиво, но увидев открытое, дружелюбное выражение лица, улыбнулся.
- Спасибо, Рыжий! Славное утро, добрые слова, и так у меня на сердце хорошо! Даже и не знаю, как хорошо! Хочется добро делать – кому только, не знаю. Давай, тебе подарю что! Я ведь всегда готов к снисхождению и примирению с теми, кто в гневе поступил неправильно, оскорбительно, едва они сделают первый шаг к восстановлению наших прежних отношений.
- Славный ты мужик, Дылда, – отозвался Рыжий сердечно и просто, и легкая тень промелькнула тут в его серых глазах. – Да, напомнил ты мне…
Он потянулся к кожаному мешочку-кошелю, что висел у пояса, развязал тесемку, порылся и вытащил что-то.
- На, держи, - на раскрытой ладони с тупыми короткими пальцами светлели две золотые монетки.
Все еще улыбаясь, только уже немного растерянно, Дылда посмотрел на монетки, на Рыжего.
- Ты что же… Ты хочешь сказать…
- Да говорил же я тебе: все они одинаковы. Лишь одни себя отдают задешево, а другие продаются дороже. Иноземка умница, такую цену заломила – только держись! Помнишь тот царь-камень, что я тебе как-то показывал…
Кровь бросилась в лицо Дылде внезапно, словно охрой в него плеснули, какой кожевенники сафьяны свои красят. Он как-то странно всхлипнул и без размаху ткнул кулаком в улыбающуюся рыжую харю. Ключник охнул и покатился по склону. И в этот миг солнце верхним своим краешком выглянуло из-за укрытой мягкими кудряшками леса горы к восходу от Лобной. И Дылда быстро зашагал к стоявшему чуть поодаль царю.
- Славься! Славься! – затянули мощными, сочными голосами пятеро братьев. Росомаха молча стоял за их спинами, почтительно соблюдая чужой обычай. Накануне уж поздним вечером они с Дылдою принесли в жертву Лунной богине по барану – чтобы жизнь молодой пары была счастливою и ночью. А в утро перед свадьбой жених с самыми близкими своими и кто-то из ближних невесты должны встретить солнце и проводить его в дом, к будущему семейному очагу.
Сзади, бормоча что-то негромко и невнятно, сморкаясь и сплевывая то и дело, подошел Рыжий. Росомаха глянул на ключника и обомлел: белый плащ весь в пыли, сухой траве и сосновых иголках, будто по земле парень катался, из разбитого носа течет кровь. «Кто же без меня мою работу сделал?» - подумал Росомаха. Но Рыжий вел себя так, словно бы ничего и не случилось, и потому воин виду не подал, что удивился, лишь улыбнулся довольно в усы, продолжая слушать, как братья-Кони величают солнце, приглашают его на грядущую свадьбу, сулят угощение и подарки.
Только когда собрались обратно, Копченый заметил разбитую рожу своего подручного и вывалянный в пыли плащ.
- С коня упал, - буркнул ключник в ответ на недоуменный взгляд царя. – После расскажу.
«Странно, - подумал слышавший их разговор Росомаха. – Рыжий вроде неплохо с лошадьми управлялся. Да и не слыхать было, как будто, ничего такого. Странно». И внимательно посмотрел на Дылду. Тот тоже слегка не в себе – бледный необычайно и молчалив больно, уж обязательно что-нибудь сказал бы, поболтать-то любит. А теперь как в рот воды набрал. Не он ли Рыжему-то?.. Ну да, кроме него и некому будто. Давеча княжна рассказала Росомахе о своей встрече с ключником. Говорила тихим, бесцветным голосом, глядя в пол бездонно-темными сейчас глазами – ни злости не слышал Росомаха, ни обиды, ни грусти даже. И поначалу, признаться, не поверил – неужто на такое мог решиться Рыжий? И как Дылда мог ему предложить? Что за люди живут в этом Городе? А может, они, чужие здесь, не понимают чего в обычаях местных? Может, таково в обыкновении – просить слугу проверить, девка ли твоя невеста? И от таких мыслей кулаки Росомахи сами собою сжимались. Каково ему было сдержаться! Так и хотелось пойти к ключнику сначала и отвернуть его поганую рыжую башку напрочь. А потом и к Дылде наведаться, объяснить ему раз и навсегда, чтобы запомнил, как с женщинами из Страны орлов говорить надо. И вбить царь-камень самому чумазому величеству в глотку! И увезти княжну куда глаза глядят…
Они поскакали назад, с Лобной горы на следующую, снова вниз и опять вверх, потом спустились лощиною к берегу Реки и вскоре, промчавшись деревней, достигли стен Города.
И все то время, пока скакали, думал Росомаха о том, что случилось в последние дни. Думал и думал. Что-то здесь не так, не сходятся концы с концами, где-то ложь притаилась. Но где? Одно теперь было понятно старому воину бесповоротно: княжну он не даст в обиду этому Городу проклятому и этим людям поганым. Костьми ляжет, а в обиду не даст. Потому как жизни без гордой и смелой девочки с бездонными глазами для него нету.
Странная была свадьба. Красавица невеста, одетая с необыкновенным изяществом в богатейшие одежды, убранная золотыми и серебряными украшениями такой замечательной работы, что и привыкшие к роскоши многочисленные царевы родичи дивились, сидела за столом пиршественным задумчивая и печальная. Жених надутым выглядел, что обиженный мальчишка. Еще в полдень, как только увидел Дылда княжну у входа в храм, буквально впился глазами в огромный желтый камень в тонкой серебряной оправе, что висел на шее княжны. «Бесстыжая дрянь! Бесстыжая дрянь!» - повторял он про себя все то долгое время, пока стояли они в храме, слушая нудные тихие наставления патриарха. Почему всегда так? Почему с детства самого валятся на него, Дылду, все несчастья? Чем он заслужил такое? Что сделал? Он поверил заморской красавице, он думал, что начнется у него с нею новая жизнь – легкая, беззаботная. Все будут его уважать, и вскорости Копченый, увидев, что он, Дылда, способен управлять Городом лучше, уверившись в братниной любви, передаст старшему, как и положено, царский венец. Ведь он имеет такого брата, который по своим нравственным свойствам может побудить к развитию и вместе с тем радовать и почетом, и любовью. И будут они все жить-поживать одною большою семьей… Он даже не всегда впопад отвечал на вопросы патриарха. Хочет ли он ее в жены? Хочет ли… А как не хотеть такой красавицы?! Он уже луну целую сам не свой ходит - во как хочет! Да кто ж знал, что княжья дочь бесстыжей девкой окажется?
Невеста же, бросая порой на жениха быстрые испытующие взгляды, никак в толк взять не могла, как два дня всего назад столь желала этой свадьбы. Неужто мог ей понравиться долговязый увалень с бесцветными водянистыми глазами, что растерянно бегали сейчас по сторонам, как бы постоянно ища поддержки от кого-то и не находя ее? Трус! Ведь по лицу его видно сразу, что трус. И почему раньше не разглядела?
Только что, во время медвежьей потехи жених едва не опозорил ее перед всем светом, от боя отказавшись. Княжна вновь и вновь вспоминала случившееся, и щеки ее покрывались легким румянцем, когда перед глазами вставала эта картина: жених посреди огороженного бревенчатой загородкой круга – растерянный, с распяленным в крике ртом… Медведь был не такого уж и великого росту, поначалу он долго не хотел на задние лапы вставать, стоял у малой калитки, теперь закрытой, из которой его на круг выпустили. Озирался, принюхивался тревожно, оглядываясь на загородку за своей спиной на людей, кричавших, оравших, кидавших в него мелкие камешки. Потом зверь, не спеша, направился к человеку в центре круга. Дылда застыл – ужас сковал его ноги, руки, в которых держал рогатину, одеревенели совершенно. Никто не предупредил его о страшном варварском обычае, а теперь на него шел, сверля свою будущую жертву маленькими злыми глазками, огромный свирепый зверь.
- Не подходи! Не подходи! – вдруг тонко, по-бабьи взвизгнул Дылда и ткнул рогатиной в сторону медведя. Тот остановился, внимательно поглядел на человека и, необыкновенно проворно вскочив на задние лапы, заревел и двинулся к Дылде. Непривычные к такому зрелищу жители Города остолбенели в ожидании неминуемой смерти царева брата, заголосила баба – громко, страшно.
- Да что же он… - громко произнес Росомаха и взглянул на княжну. Та стояла, смертельно бледная, и, не отрываясь, смотрела на своего жениха. Сколько презрения было во взгляде этих бездонно синих глаз! Одним прыжком Росомаха добрался до загородки, с размаху перепрыгнул ее и крикнул: «Полбороды, рогатину!», поймал на лету длинную суковатую палку с привязанным к ней медным лезвием и еще одним прыжком подлетел к медведю.
- Эй, косолапый, я здеся! – русич ткнул зверя в спину, тот мгновенно, будто ждал давно этого, обернулся и с ревом прыгнул к дерзкому человечку, при этом выбросив вперед могучую мохнатую лапу с длиннющими когтями. Росомаха тоже, казалось, того и ждал – оба они словно бы исполняли страшный смертельный танец, каждый шаг, каждый взгляд в котором знали с рождения самого – он поднырнул под убийственные лезвия когтей и снизу вверх, с короткого замаха глубоко всадил рогатину в грудь нависшего над ним зверюги, а суковатое толстое древко крепко упер в землю и прижал обутым в красный праздничный сапог ногой.
С застывшим, каменным лицом следила невеста за тем, как Росомаха отнес рогатину, которой только что завалил медведя, спасши свою хозяйку от неминуемого позора, ее жениху. Как долго стоял Дылда, разглядывая стекавшую с рожна на его руки медвежью кровь, приходя в себя от смертельного ужаса – высокий, статный, одетый в богатое платье, он оттого казался еще более жалким.
Трус! С этим вот человеком придется провести ей всю жизнь? С ним сегодня вечером нужно лечь в постель... От безысходности полной, невозможности поменять, изменить хоть что-то, от того, что не было рядом ни отца, ни матери, которые хотя бы доброе слово сказали, хотелось плакать. Но плакать, девушка это уже хорошо выучила, нельзя. И стоя под уходящим в тонувшую в легкой дымке высь куполом Большого храма рядом с женихом, она лишь печально глядела перед собою, потупив глаза, иногда, не думая, поправляла на запястьях браслеты-змейки, что подарила ей давеча Ящерка. И порой невпопад отвечала на вопросы патриарха. Хочет ли она его в мужья? Нет же, нет, хотелось ей крикнуть. «Да», - тихо шептала она. Да, она хочет быть владычицей Города, этого хочет отец, значит, того же и ей нужно. Если для того придется с этим человеком кров делить, будет делить. И заставит его стать настоящим мужчиной.
«В эту бы заячью душонку да силу и верность Росомахину вложить», - подумала княжна, вспомнив вдруг, как накануне рассказывал ей новый патриарх о том, в какую семью она входит. «Этот род от самих богов ведется, - говорил он медленно и веско. – Завтра ты станешь частию его. И если боги благословят твое чрево, детей твоих наши потомки наравне с богами будут чтить. А ежели родишь ты сына, раскрою я тебе страшные тайны, которые простым людям знать нельзя».
«Какие же могут быть у них тайны страшные кроме тех, что я уже знаю? – думала княжна, сидя за длинным, заставленным сплошь едою и многоразличным питием, столом в Большом дворце. – Может быть, это другие убийства и подлости, которые совершали их отцы и деды? А что если и боги их такие же – страшные боги мрака и беды? Может, именно поэтому и люди такие в Городе, что единственным близким ей человеком стала ведьмина дочь? И ведь именно она, ее подружка Ящерка, скорее всего и зелье для своего Копченого любы достала…»
В тот миг вспомнилось княжне, вспомнилось так ясно, что даже не по себе стало, как за два дни до отплытия в Город из Страны орлов разбудил ее странный, тревожный, смутный сон. Едва дождалась тогда прихода кормилицы.
– Что случилось, дитятко мое ненаглядное? – сразу обеспокоилась Клуша. - Не сон ли перепорхнул нерадостный? Ну, расскажи, моя звездочка ясная, не держи в себе.
– Чудное мне привиделось, - отвечала княжна. - Привиделась крутая гора, то ли Чайкина гора, а вроде и другая, на нее непохожая. На той горе, как бы и знакомой, бел горюч-камень лежит, и не движется, и не пылает, а горюч, так жаром и пышет! На камне вырастает прямо на глазах моих ракитов куст, а на кусте орел сидит, голову склонил долу и крылья опустил отчего то бессильно, и грустными, ясными очами на меня поглядывает. Над ним вьется в небе голубка, а над голубкой носится ястреб. Из того ястреба сочится на землю кровь по капле, по капле, и я в крови...
– Ну что ж, сон в руку, – сказала Клуша, но сказала не сразу, а как бы передумав, перекумекав услышанное и вновь замолчала, задумавшись. И уже тогда княжна забеспокоилась и внимательно заглянула в глаза кормилицы, и увидев тревожный этот взгляд, та заговорила. – Я расскажу тебе: крута гора – то дом твой, ракитов куст – детушки твои.
– Как же это, Клуша? У меня и детей-то нету, - княжне очень хотелось, чтобы кормилица поскорее развеяла то тягостное, смутное, тревожное ощущение, что поселил в ней чудной сон, и она улыбалась, но и улыбалась через силу.
– Так ведь будут, золотце мое, обязательно будут! – улыбнулась в свой черед Клуша, и лицо ее побежало все лучиками морщинок. – Боги с неба пошлют. Сизый орел – то твой суженый, голубка – ты сама, а кровь – то радость ваша на свадьбе. Только ястреба надобно тебе остерегаться, ястреб – злодей твой.
«Радость ваша на свадьбе». Вокруг звенела посуда, вино – красное, белое и черное почти – лилось рекой, множество рук рвали куски от жареных целиком баранов, расхватывали ломти ароматного пшеничного хлеба, обжигая пальцы, разбирали самые жирные части огромных вареных осетров. В другое время княжна обязательно попробовала бы и куропаток, и зайчатины, и икры, и козьего сыра, и самой удивительной рыбы – жареной, вареной, копченой, от которой ломился огромный, как городская площадь, стол. Но сейчас лишь отхлебывала понемножку из кубка – не вино, нет, а сок из яблок с медом и водою – и как завороженная, наблюдала за пирующими.
Здесь были только самые почетные из званых гостей – родичи царя и патриарха, наибольшие слуги царя – Ключник, Советник, Великий воин – и их ближние. Была здесь старшая из ее снох, вдова Первыша. Высокая, тучная баба с большими, какими-то безразличными глазами. За них ее и прозвали Воловьи очи. Только куда больше походила она на свинью. И еще она страшно боялась Копченого. Ее три дочери – все как на подбор крупные, ядреные девицы – уже помолвлены, вон, напротив сидят их женихи, еще мальчики совсем. Ящерка говорила, замуж выходить девки будут за троюродных братьев. Вторая сноха, вдова Красавчика, серая, незаметная женщина в очень богатой одежде и увешенная с головы до ног серебром и золотом. Она беременна, и на последнем, похоже, месяце. Видать, перед самым мужниным отъездом в Страну отцов зачала баба. Вот ведь судьба – может, в последнюю ночь… А Ящерки-то и не видать. С утра княжна заметила отсутствие подруги, но никто не знал, куда запропастилась полюбовница царя.
И остальных Коней сидело по лавкам – тьма. Дети и уж внуки братьев Великого царя, племянники и племянницы, двоюродные и троюродные братья и сестры Дылды, а значит, теперь и ее братья и сестры. Княжна никогда не видела своих новых родственников всех вместе и так близко. И сейчас ее поразило, как они похожи. В большинстве своем темноволосые, они могли отличаться всеми остальными чертами – большеносые и с носом-пуговкой, с карими или серыми глазами, крепкого сложения или хлюпики-соплей перешибешь, украшенные пышной копной волос или сверкающей плешью. Но все же было в них что-то общее, как-то одинаково страшно работали они челюстями, перемалывая жратву, одинаково жадно тянули к тарелям с жареной рыбой здоровенные лапы, поросшие редкими рыжими волосами, и изящные ручки с тонкими пальчиками. Одинаково быстро бросали по сторонам сторожкие взгляды, склоняясь над мисой, если хотели оторвать особо большой кусок от кабаньего колена – так глядят друг на дружку собаки, готовые вцепиться в глотку каждому, кто сунется вырвать самую сладкую кость, брошенную хозяином. Стоило посмотреть, к примеру, на Росомаху, и становилось ясно, что он здесь чужой. А ведь и он ел и пил, не отставая от прочих. Только не было у него этого собачьего взгляда. И жадности этой.
По левую от нее руку громко хрупал жареного цыпленка Дылда, жир стекал по его волосатой лапище, капал на вышитую птицами белую льняную скатерть. Она глядела на бегущую по руке мужа блестящую дорожку жира, слышала его громкое чавканье…
Царь ушел с пиру рано – пожелал молодым долгая лета счастливой совместной жизни и ушел, сославшись на то, что срочно, мол, нужно с Рыжим сплавать на противуположный берег, осмотреть стройку укреплений. Дело неотложное, решать необходимо прямо сейчас – раз уж ты, брат мой, дескать, не справился за четыре то луны. Дылда совсем расстроился – все видели, Светлый царь недоволен чем-то и гневается на него.
После того вскорости проводили молодых. Дылда был изрядно выпивши. Он тяжело топал вслед за женою, пыхтел и порою громко рыгал. Впереди, высоко держа в руках масляные светильники, шли пожилые тетки царя, младшие сестры Великого. Позади, с громким гулом, из которого слышались то и дело отдельные скабрезные выкрики, смех и пьяные шутки, шагали гости. Шли долго – пока из Большого дворца вышли, пока по площади мимо храма прошли, мимо длинных столов, за которыми пировали те, кто рангом пониже, они-то, разумеется, со своих мест повскакали и, поднимая кубки с вином за здоровье молодых, веселою и еще более шумною толпой покатили следом, пока дошли до Малого дворца, пока поднялись на крыльцо…
Дылда захлопнул за собой тяжелую дверь, и гул теснившейся за нею толпы почти совсем стих. В небольшой горенке, убранной красивыми тканями, было сумрачно – сквозь два узких окошка проникало сюда немного света, зато доносились со двора крики, собачий лай, где-то кто-то дрова колол – на растопку, должно быть. Посреди, у правой от двери стены, аккурат напротив окошек, стояло широкое низкое ложе, устеленное белоснежными простынями, такими белыми, аж глаза ломило, никогда княжна не видела таковой белизны. На полу рядом с изголовьем блестело большое серебряное блюдо с виноградом, двумя глиняными кувшинами – один в виде оленя с ветвистыми рогами, другой изображал кошку – и два бронзовых кубка.
Что было далее, княжна не рассказывала никогда и никому. Зато к ней это воспоминание приходило часто – только уж совсем в зрелые годы позабылись унижение и боль, что пережила она в тесной прохладной горенке в Малом дворце. Пьяный, потный, кряхтящий Дылда лез на нее долго, мучительно долго не мог сделать то, за чем, собственно, он сюда пришел. Княжна пыталась вспомнить, о чем ей говорила Ящерка, но ничего не получалось. От нежданно кислого запаха мужского пота ее постоянно подташнивало, застыла она вся от омерзения, но не сопротивлялась – жена ведь. «Так вот оно как… Вот оно как…» - только о том и думала. Мерзко, больно, душно, кисло! Дылда уснул. Княжна с трудом выпросталась из-под тяжеленного, как мертвый медведь, тела и села на ложе. Слезы неостановимым потоком катились из глаз. Она налила из кувшина-кошки в кубок и стала пить – жадно, мелкими глотками, всхлипывая и не чувствуя вкуса. Оказалось – вино. Белое вино – поняла то с последними капельками. Налила еще. Где-то рядом зудел комар. За окошком кололи дрова.
День первый. Вечер.
Быстро темнело, а туман и не думал рассеиваться. В серых, промозглых и зябких сумерках Верхний город казался незнакомым, чужим. Народу в нем уж точно поубавилось. Худой знак – бегут. Бегут, значит, не верят своему царю. Но почему? Что он сделал не так? Целый день сегодня царь мучительно думал одну и ту же думу. И никак не находил ответа. А где Краса? Давно бы уж ей объявиться. Все нет и нет. Неужто и она убежала? Неужто и она не верит? Мысль об этом жгла невыносимо. Царь любил баб. И бабы любили его. Как иначе? Красивый настоящей мужской красотой, сильнее любого из его воинов - по сравнению с могучей фигурой царя окружавшие его силачи казались детьми. Рассказчик, каких мало – сколько стран неведомых прошел, сколько чудес повидал! И про все, что видел, складывал песни и пел их, подыгрывая себе на многострунной псалтири. Настоящий молодой бог, от ясного взора его темно-голубых глаз, от звука глубокого, бархатного голоса таяли бабские сердца, как воск от пламени близкого костра. Молодой, красивый, сильный, умный, богатый, да еще и царского рода. Назовите девку, способную устоять от такого соблазна!
Потому много их у него было. Ни одну царь не мог вспомнить недобрым. Только Краса стала единственною. Исчезни все бабы на свете, он бы и не тужил – может, и к лучшему, глупости меньше. Если бы пропала она одна, ему незачем жить дальше.
Едва не на ощупь пройдя вдоль стены Верхнего города от Нижней калитки мимо Летней и Служебной палат, Охотничьих покоев, царь миновал Полуденную террасу и сады, вышел на Мраморную лужайку. Даже сейчас, залитый туманной сумеречной серостью ее отполированный да блеска и украшенный искусной мозаикой каменный пол казался цветущим лугом. И даже сейчас расположенная рядом Царицына палата поражала красотой и изяществом. Легкая крыша листовой меди опиралась на пять колонн темно-красного мрамора с полуденной стороны и две с восхода, стены украшали каменные плиты красного и светло-зеленого, цвета мяты, розового и волнистого зеленого мрамора. Вот только белокаменные львы, охранявшие вход, выглядели как-то растерянно. На кого рычат? Он легко взбежал по лестнице, распахнул дверь ударом кулака – аж зазвенели железные полосы навесов. Дальше вверх ступени покруче, но он не любил ходить медленно, все будто летал, торопясь жить и дело делать. Громко топая сапогами по вымощенному полированным белым камнем полу, царь прошагал вглубь палаты, остановился перед низкой дверкою, выкрашенной темной охрой и выписанной большими цветами – сам же рисовал, как вчера это было. А ведь прошло… Сколько же прошло? Он постоял недолго, глубоко вздохнул и, взявшись за медное кольцо на двери, негромко постучал. Не дождавшись ответа, согнулся в три погибели, открыл дверь и протиснулся внутрь.
В просторной комнате, тускло освещенной немногими свечами, не было, как показалось поначалу, никого. Мягко ступая по шкурам, коими застлан был на зиму весь пол, он вышел на середину и только тогда заметил на широкой лавке у окна жену.
Царица молча, во все глаза смотрела на мужа, и ему померещилось, будто она плачет. Подошедши ближе, понял – нет, слез и следа нету. Только что же в глазах? За лета многие жизни вместе царь видел разное их выражение. Они светились неподдельным счастьем и сдержанной гордостью за супруга в первые лета. Они часто смотрели весело и задорно. Правда, - он вдруг подумал об этом сейчас – никогда не смотрели нежно. На него – с детьми она умела быть нежной. Потом появились в зеленовато-серых очах недоумение и обида, потом они умоляли, а в последние лета остались в них только безразличие и отстраненность. И вот теперь – что-то новое. Удивление? Страх? Досада? Может быть, по крупиночке и того, и другого, и третьего, но лишь по крупиночке. А главное? Неужто? Да-да, - царь взял со стола легкий золотой подсвечник в виде чудо-птицы и поднес к лицу царицы. Она, чуть поморщившись, отстранилась – грубиян, дескать. Но короткого мига оказалось достаточно, чтобы подтвердить догадку – удовлетворение, вот что было в этих глазах. Она рада!
Так уже случалось бессчетно раз в последние лета: в миг единый исчезло, испарилось все доброе и теплое, что связывало его с этой женщиной. И на душе остались только раздражение и злость. Дура! Какая же дура…
- Ты, я вижу, рада, что Ярому голову снесли, - царь говорил тихо, мрачно глядя в глаза жены.
- Нет, конечно, - ответила царица, открыто и смело встречая его взгляд. – С чего ты так думаешь? Только у кого головы-то с рождения нету, тому потерять ее недолго. Он захотел человека жизни лишить, да сам ненароком своей лишился. Твои ведь любимые слова – не рой другому яму, сам в нее попадешь…
- Да не ты ли Ярого к тому толкнула?
- Что ты, Солнце-царь. Кто тебе такую глупость сказал? – царица по-прежнему смотрела открыто и прямо, большие серые глаза, которые слегка портило разве то, что были они чуток навыкате, излучали совсем, как будто, неподдельное негодование. Может, и впрямь, не встречались они вчера на галерее Мраморной лужайки? Может, померещилось Рыбаку?
- Спаси меня, господи! Ибо не стало праведного, ибо мало истины среди сынов человеческих. Суетное говорит каждый ближнему своему: и льстят, и злобствуют. В напрасном высокомерии своем они полагают, что могут безнаказанно лгать и злословить – что, дескать, нам господь? Да только истребит господь уста льстивые. Ведь он единый восстает ради страдания нищих и воздыхания убогих, он единый, кто печется о спасении их. И слова господни – слова чистые, серебро расплавленное, испытанное в земле, седмикратно очищенное. Ты, господи, сохранишь нас и сбережешь нас отныне и вовеки. Нечестивые, неправедные ходят вокруг, подобно лживым шакалам. Но ты по высоте своей умножаешь попечение о сынах человеческих.
Царица спокойно дослушала, ничем не показав, тронули ли ее слова мужа, затем встала, прошла в противуположный, совсем темный конец палаты, куда не достигал тусклый свет свечек, подошла к столу. Взяла изящный глиняный кувшинчик – ощеривший пасть леопард вздыбился на задние лапы, чудная работа, такую красоту может лишь один мастер во всем Городе делать! – и налила вина в тяжелый золотой кубок, усыпанный драгоценными каменьями. Разбавила водой из другого кувшина, бронзового.
- Выпьешь? – и улыбнулась, не сумев утаить всамделишной радости.
- Как же в тебе столь злобы накопилось? Когда? И отчего? Ведь как сыр в масле катаешься – все у тебя есть. Помнишь, когда жили мы изгоями и скитальцами, не зная утром, где вечером голову преклоним, ведь ты тогда другою была.
- Другою? А чего ты хотел, соколик? Ты спишь со всеми девками в Городе, со всеми деревенскими шлюхами. Не осталось ни одной грязной мерзкой дырки, куда бы ты не засунул свой… - она внезапно замолчала и отвернулась. Потом судорожно вздохнула, хотела что-то сказать и заплакала – тихо, беспомощно.
Царь стоял неподвижно, в странном оцепенении. Ни сказать, ни сделать ничего нельзя. Говорено, уж, переговорено. Все они знали друг о друге – полжизни прожито вместе, троих детей нарожали. Она и впрямь не похожа на других женщин. Наряды и побрякушки, из-за которых бабы порою на стену лезть готовы, ей почти безразличны. Не то чтобы совсем она не радовалась браслетам и кольцам, богатым тканям и каменьям невиданным, но принимала его подарки, подношения купцов, дары послов иноземных спокойно, как должное, складывая все добро здесь же, в особой хоромине Царицыной палаты. И никогда ничего не просила.
Кажется, прошло. Жена поднялась с лавки, подошла к нему. Посмотрела так, словно хотела увидеть, разглядеть ранее не виденное. Глаза красные, заплаканные. И что он нашел в ней когда-то?
- Неужто ты не понимаешь, бревно бессердечное, - никто и ничто мне не нужно – только ты, - говорила, и с этими словами росла и крепла в ней уверенность: вот он обнимет ее, расцелует, как раньше, сожмет огромными своими ручищами так, что потемнеет в глазах, перехватит дыхание. И тогда… Что тогда? Сразу нужно послать к братьям: пусть утихомирят толпу, разгребут кашу, что заварили. Я люблю моего царя, и он любит меня. Любит, я его знаю лучше, чем он сам. Девки – это ничего, просто мужеская его сила не находит всего выхода с нею, значит, надо постараться и самой, и к ворожее сходить. Ведь любит он только меня, не эту же стерву, в самом деле, у коей в голове опилки одни. Ему нужна умная женщина, которой он мог бы рассказывать о чудных и безумных своих планах, о водопроводе с гор, об освященных серебром потоках, что лечат болезни, невиданных урожаях и прекрасных зданиях, о картинах, что он еще нарисует, и песнях, какие сложит…
- Я люблю тебя! – она попыталась обнять его, но царь стоял неподвижно, как каменный истукан, не шевелясь. И только тяжело и долго-долго вздохнул.
- Дак ведь я-то тебя не люблю. Я ведь сказывал тебе уже, помнишь? Я не могу говорить неправду, не могу жить во лжи. Люблю только одну женщину, без нее нет мне жизни, а лишь блуждание в темени кромешной. Прошу тебя, умоляю, не держи на меня зла за это! Ибо не волен я над этим чувством. Ведь любовь – это когда не думаешь про себя, забываешь о себе думать. Вот как ты любишь дочку. Ты же на смерть пойдешь ради нее, ни о себе не помнишь, ни обо мне, ни о сыновьях, ни о чем на свете. Так и я – вижу ее, и словно волна поднимает меня и несет над землей – все выше и дальше. Умоляю, оставь меня. Я не отниму у тебя крупинки малой, клянусь! Будешь жить здесь, в тех же хоромах – пока не построю новый чудо-дворец, достойный тебя и наших детей. Только одного не проси – любви. Ибо нет ее у меня для тебя.
Царь давно ушел, а она все сидела на широкой лавке у окна. Совсем стемнело. Свечи горели как будто ярче и веселее. Царице казалось, что из нее выдернули душу. Пустое тело сгорбилось на лавке и, не видя, глазело на узорчатую скатерть пустыми очами. Без души жить трудно. Но можно. Значит, пусть все идет своим чередом. Если он ее не любит, то все теряет смысл. Коли нет души, то не разорвется она от горя, когда его не станет.
Из Царицыной палаты царь вышел чуть не бегом, взволнованный до крайности. Сердце стучало, подступив к самому горлу. И по мере того, как приближался к Красной палате, куда назначил прийти своим слугам-соратникам, ступал все медленнее. Зачем, зачем он сказал? Ведь явно же с ведома царицы весь бунт нынешний случился, и без братьев ее окаянных не обошлось. На душе скребли кошки: только что он совершил нечто непоправимое, нечто, от чего прольются в Городе потоки слез, а может, и крови. Его неосторожные слова перевернули что-то важное не только в его жизни, а навсегда изменили судьбу всех близких и дальних – так брошенный мальчишеской рукою камень перекрывает русло весеннего ручейка, и вода быстро заливает построенный рядом муравейник, его обреченные жители суетятся, силясь спасти сделанное такими трудами и поколениями их предков. Тщетно! Один брошенный камень сломал всю их жизнь… Но не сказать он не мог. Не мог!
- Господи, неужели ты так хотел? – повторял он про себя снова и снова. - Неужели в этом воля твоя? Услышь, господи, правду мою, внемли молению моему, выслушай молитву мою не из льстивых уст. От лица твоего суд мне да изыдет, очи мои да увидят правоту. Ты испытал сердце мое, испытал душу мою, и не нашлось во мне неправды. Чтобы ни говорили суетного уста мои, я верно исполнял все заветы твои. Утверди стопы мои на стезях твоих, чтобы не поколебались ноги мои. Я воззвал, ибо ты, боже, слушал меня, приклони ухо твое ко мне и услышь слова мои. Яви диво милости своей, спасая надеющихся на тебя от противников десницы твоей. Сохрани меня, господи, как зеницу ока, под кровом крыльев твоих укрой меня от нечестивых, от врагов, обступивших меня со всех сторон. Обложили, подобно дикому зверю в его логове. Восстань, господи, упреди и запни их, упаси душу мою от нечестивого и упаси самое верное орудие свое – твоего преданного сына - от врагов десницы своей. Господи, малым твоим слугам воздай на земле при жизни их, чтобы сокровенными тайнами твоими наполнились сердца их, и чтобы смогли они передать знание о тебе сыновьям своим, коих дал ты им в неизъяснимой благости своей. И я, услыша правый суд твой, явлюсь перед лицом твоим, когда явишься ты передо мною во всей славе твоей!
Красной палату назвали потому, что построена она была из темно-красного с чудными белыми прожилками мрамора, и с Зеленого крыльца Трехсводчатого храма казалось, будто в просвет между колоннами Малой полукруглой палаты течет широкая красная каменная река. Стены ее хорошо защищали от сильных полуденных ветров, а потому с приближением зимнего солнцеворота царь переселялся сюда из Летних покоев. Узкие окна обширной хоромины с низким сводчатым потолком обычно пропускали немного света, но сейчас на дворе совсем уже стемнело, а палату освещали множество свечей в медных светильниках. Вдоль стен расставлены были лавки, убранные синим сукном, а в дальнем конце на возвышении в пядь, не более высотою стояло деревянное кресло, украшенное искусной резьбой. По бокам его охраняли два деревянных же льва размером с большую собаку. Посреди палаты оживленно разговаривали несколько мужчин. Они старались не повышать голоса, но все ж ясно было, что никак не могут согласиться друг с другом.
Открылась половинка окованной толстыми полосами железа двустворчатой двери, и в палату, тяжело и медленно ступая, вошел царь. В лице его настолько ясно читались тревога и нерешительность, крайне необычные для этого человека, что присутствующие разом замолчали. Повисла гнетущая тишина.
- Здравы будьте, - царь обвел всех взглядом и направился к резному креслу. Сел, опершись о причудливо изогнутый подлокотник, сработанный в виде виноградной лозы, огладил бороду другою рукой.
Нужно собраться. Нельзя, чтобы ближние видели его неуверенным, слабым. Нужно казаться сильным, и тогда будешь сильным на самом деле. Как вожак волчьей стаи должен постоянно проявлять свою свирепость, иначе недолго ему быть вожаком. Царь еще раз обвел взглядом своих слуг. Да нет, конечно, не слуги – соратники, друзья, единомышленники, помощники. Многие лета он отбирал среди умнейших, отважнейших, преданнейших. Да и не только он – судьба выбирала. Но человек слаб. В коей мере можно положиться на каждого из них сейчас, когда за стенами волнуется Город, когда летят в царя камни и стрелы?
Рыбак. Он управлял Городом умно и осторожно, он схватывал на лету мысли царя, малейшие его намеки и пользуясь ими, как путеводной звездой, шел дальше, делал больше и лучше, чем сделал бы даже и сам царь. Но давеча показал свою слабость. В драке Рыбак не помощник, его бы от того уберечь.
- Садитесь, братия мои. Говори первым, Рыбак. С самого начала и постарайся ни одной мелочи не пропустить. Кто знает, что самым важным оказаться может.
Пока Рыбак рассказывал уже ему известное, царь не слушал. Он продолжал внимательно приглядываться к ближним своим, тщательно перебирая в уме их слабости и сильные стороны.
Мытарь. Круглый толстобрюхий весельчак, почти ровесник царя, может, лета на два постарше, румяный и вечно обросший не бородой, а словно бы многодневною русою щетиной. Он умел зрить в корень любой, самой сложной задачи и рассуждал здраво, взвешенно, не торопясь и не раздражаясь без нужды. Открытых схваток не любил, но припертый к стене, не то что труса никогда не праздновал, а становился беспощаден и страшен для врага. С Мытарем можно биться спина к спине, этот не предаст. Когда-то он взимал пошлину с проходивших по Реке кораблей, а эта служба требовала характера решительного, смелости недюжинной – разные люди по Реке плавали – да еще хитрости и изворотливости, ума ясного, быстрого, способного к счету. Все это было у Мытаря, и за все это царь и приблизил его к себе – теперь тот отвечал за все налоги, за кровь, что билась в жилах Города. Ясное дело, от многих богатств, кои протекали сквозь эти короткие ручки с широкими, крепкими ладонями, толстыми пальцами, кое-что перепадало и самому Мытарю. Но насколько понимал царь, - а он не так уж редко проверял своих помощников, - если и брал Мытарь, то очень умеренно. Все же веские слова царя, сказанные три лета назад, при помазании на царство, возымели должное действие на всех – за воровство и мздоимство положена была тогда царем смерть. Не спасали ни дружба, ни родство. Украл у Города? Украл у царя? Украл у народа? Смерть!
Были у Мытаря и слабости – куда ж без них… Слабы сыны человеческие, нет исключения, цари и нищие одинаково слабы. Этот румяный весельчак любил хорошо поесть и выпить вина, а во хмелю становился порою буйным. К тому же ленив необыкновенно. Ежели предстояло что-то сделать, то не одну, не две, а куда боле причин приводил он, по каким делать того не нужно, бесполезно и даже вредно. То, впрочем, не беда. Хуже, что всех почти, да и не почти, а всех, наверное, окружающих его людей считал Мытарь как бы врагами. Они хотели его обвести, объегорить, обставить, обжулить. И он постоянно раскрывал людские козни – когда явные, когда и совсем мнимые. Нестрашная эта, в общем, черта делала веселого и умного мужика довольно трудным в общении. Он никому не верил, он всех опасался. Иногда такое не к доброму ведет.
Медведь. С ним проще. Друзья и враги считали его наемником, который служит за деньги, а потому может перекинуться к тем, кто заплатит боле. Да, русич получал жалование от царя – за то, что охранял его покой, стоя во главе избранных жильцев. Но только немногие знали: Медведя прислал в Город Великий князь русичей, повелитель Леса – наказав беречь как зеницу ока сестру князя, мать царя. И ее семью, разумеется.
Кряжистый мужичина силой уступал разве только самому царю. Невеликого, может, ума воин, но богат лесною, охотничьей, звериною хитростью, которая подчас поважнее ума будет. Этот не продаст никогда, проверено - костьми ляжет за царя и матушку его.
Каменная башка, старший брат Рыбака, ведал строительством. И был, наверное, самым слабым звеном в небольшой дружине ближайших помощников царя. Господь не дал ему ума или хотя бы смекалки, зато щедро наделил упрямством. Шуток Каменная башка не понимал, умную беседу поддержать не мог, хотя и пытался порою. Он не пил вина, никогда не гулял от жены своей, очень любил двоих детишек, стареньких родителей и даже родителей жены. Не стесняясь насмешек друзей и открытого недоброжелательства некоторых, вслух не одобрял шумные попойки царских советников или их загулы – а таковые не столь уж редко случались, веселая у них компания подобралась. Он не раз с неудовольствием замечал царю, что не живет тот с законною супругой, а спит с другой женщиной. Его недолюбливали остальные и часто жаловались на тугодума и зануду. Некоторые даже презирали. До Каменной башки все доходило мучительно долго, работу его приходилось проверять и не раз. Именно царь в сердцах дал ему такое прозвище – хотя и никогда не обижал в глаза. Постоянно спрашивал себя, зачем он взял такого бесталанного в число ближних своих, да еще поручил столь важное дело. И не находил ответа - так уж вышло. Тяжело заболела теща Каменной башки, и тот, наслушавшись рассказов младшего брата о чудесах, которые может творить царь, пришел во дворец. Умолял, плакал, обещал отдать все, что у него есть. А что у него было? Они с братом помогали отцу ловить рыбу в Реке, ходили иногда в Красное море. Но много ли этим добра наживешь? Только мозоли. Теща Каменной башки выздоровела: царь истово молился отцу своему небесному и давал женщине отвар из особых трав с медом – этому выучился у русичей. После того уже старший брат Рыбака от царя не отходил: буду, говорил, ноги твои мыть и воду пить! Ну что с таким сделаешь? В конце концов, посовещавшись с Рыбаком, дело Каменной башке царь нашел. И чуть не на следующий день пожалел о своей доброте никчемушней. Потом не раз ему приходилось мрачно шутить: «И вот на таком камне я собираюсь построить будущий Город?»
Живчик, младший Мытаря брат, в противуположность тому худ, как щепка и бледен лицом. Голосом однако и манерою говорить необыкновенно походил на старшего. А уж по лености своей даже, наверное, и превзошел. Только проявлялась она по-другому: за всякое дело брался Живчик с горячностью и охотой величайшей, весь кипел и булькал, как рыбная похлебка в котелке на яром огне. Хватало же такой охоты не боле, чем на день – надо бы заняться этим, говорил он обычно наутро, да вот новое дело… И все же когда действительно интересную и трудную задачу ставил перед ним царь, Живчик старался не за страх, а за совесть. Голова у него умная, светлая. Правда, насколько будет полезен этот пройдоха и выжига в схватке горячей с вооруженной дрекольем толпой? Может, разве, присоветует дельное. Куда улепетнуть, к примеру.
Двое других братьев тоже в драке не помощники, у них куда лучше головой выходит работать, чем руками. В Городе братьев не жаловали. Отец их держал кабак в рыбацкой деревне - никчемный человечишка, пьяница и бездельник наверняка сгинул бы где-нибудь без вести и доброго слова, если бы не жена его. На толстухе Камбале держалось все заведение, работала она и днем и ночью, без продыху готовила и убирала, чистила и драила, мела и намывала. Самая вкусная жареная красноперка в ее кабаке была, самое хмельное вино и хлеб самый свежий и ароматный такой, что враз слюну прошибал и у сытого, не говоря о голодном. Детей у них не было долго, и только когда уж оба в возраст вошли, родились у Камбалы мальчики-погодки. Первым будущий царь отметил старшего из братьев – Щегла, тихого, застенчивого мальчишку, как оказалось, необыкновенно способного к счету. Второй, Говорун, всегда отличался веселым, общительным нравом. Сидя в резном кресле в Большой палате, царь дольше всех задержался взглядом как раз на нем. Росту немалого, Говорун немного сутулился, что в сочетании с большим орлиным носом, черными бровями-стрелками, усами и бородою делало его похожим на невиданную какую птицу. Самый молодой и пылкий, самый восторженный и самый ненадежный из всех. Вся его сила в умище недюжинном, вся слабость – в вечных сомнениях.
Кого же нет? Ярого убили. Великого воина он сам же в поход услал – и ругал теперь себя последними словами, да что делать: если б знать, где упадешь, соломки б подстелил. Ага, нет Ключника. Неужто уже убег?
- Не боле четырех десятков воинов у Медведя осталось, Солнце-царь. Да нас здесь шестеро. Вот на кого ты можешь рассчитывать, - Рыбак закончил говорить и исподлобья испытующе посмотрел на него.
- С такой силищей мы непобедимы, братья мои! – бодро, будто и не мучили его весь день тяжкие сомнения, ответил царь и встал с трона. – А непобедимы мы потому, что нам семерым отец наш небесный даровал головы отнюдь не пустые. Давайте же подумаем, как нам напасти этой избежать и козни злодеев наших разрушить.
- Мы с Говоруном так думаем, Солнце-царь, - первым встал с лавки Щегол. – Средний город поджечь надо. Мы на это дело пойдем. Запалить с двух концов. Сейчас хоть и сыро, но дома-то в Среднем городе большей частию деревянные, займутся легко. Когда жилище твое горит, думаю, тебе не до бунта станет. Народ и разойдется. Тут скорее зачинщиков хватать и в башню Полуденную сажать.
Загалдели все разом. Видно было, что именно это обсуждали они перед приходом царя.
- Нет, Щегол. Нет, братья мои. Не для того мы три лета наш Город строили, водопровод проводили, народ грамоте и счету учили, картины на улицах волшебные рисовали, чтобы своими руками все разрушить. Что скажут про такого царя, который не защищает людей своих, а наоборот, жилища их рушит? Что скажет мне отец мой небесный, кто вручил мне народ свой и Город свой?
- Но, Солнце-царь, ведь эти самые люди камни в тебя бросают, ты ж сам видел! И смерти тебе желают – тебе, помазаннику божию, тебе, кто носит золотой венец, - Рыбак сказал по обыкновению негромко, кротко и смиренно, без злобы, словно бы о чем-то совсем далеком судили они сейчас.
- И говорил уже вам, и еще повторю: любить надобно людей. Да, они порой ошибаются, порой злобствуют без меры, но должны мы на зло отвечать добром. Потому как если зло злом встречать, то в мире его будет все больше и больше, и в конце концов это зло задавит, засыплет нас всех с головою, разъест, как ржа, изнутри наши души. Нет ничего праведного в том, чтобы любить любящего тебя, нет особой доблести защищать преклоняющегося пред тобою. Настоящий подвиг в том, чтобы злобу чужую в добро переделать, в душе отчаянной, ожесточившейся зернышки добра разглядеть, взрастить бережно.
- Да кого ж любить ты зовешь нас, Солнце-царь? – поднялся с лавки Мытарь. – Уж я-то знаю темные души людские! Ведь только тем и живут, чтобы обмануть, обставить, объегорить друг дружку, недодать, слова своего не сдержать. Ты твердишь о любви, но погляди вокруг: неправедные торжествуют, а праведные без порток ходят. Лукавые преуспевают в лукавстве своем, а простодушные остаются ни с чем…
- Не ревнуй лукавым и не завидуй делающим беззаконие, - живо отозвался царь. - Ибо они, как трава, скоро засохнут и, как зеленый овощ, скоро отпадут. Надейся на господина нашего небесного и твори благо, и населяй землю и воспользуешься богатством её. Наслаждайся господом, и он для тебя исполнит прошения сердца твоего. Открой господу путь свой и надейся на него, и он выведет, как свет, правду твою и судьбу твою, как полдень. Покорись господу и проси его; не ревнуй человеку, преступающему закон - прекрати гнев и оставь ярость, не подражай лукавству. Ибо лукавые истребятся, терпеливо же исполняющие заповеди господни наследуют землю. Будет наблюдать грешник за праведником и скрежетать на него зубами своими. Господь же посмеется над ним, ибо провидит, что придет день его. Меч извлекли грешники, натянули лук свой, чтобы низложить убогого и нищего, заколоть правых сердцем. Меч их да войдет в сердце их, и луки их да сокрушатся. А праведников подкрепляет господь - знает господин наш небесный пути непорочных, и наследие их в век пребудет. Не постыдятся они во время лютое и во дни голода будут насыщены, напротив, грешники погибнут, исчезнут, как дым. Господом стопы человека направляются, и бог благоволит к пути его: когда и упадет, не разобьется, ибо господь подкрепляет руку его. Я был юным совсем, и вот теперь уж зрелый муж, но не видел праведника оставленным и семени его просящим хлеба. Всякий день милует и взаймы дает праведный, и семя его благословенно будет. Уклоняйся от зла и делай добро, и поживешь в век века. Ибо господь любит суд и не оставит благочестивых своих, во век сохранятся они, беззаконники же будут изгнаны, и семя нечестивых истребится. Закон бога в сердце у праведного, и не запнутся стопы его. Грешник подсматривает за праведником и ищет умертвить его, но господь не оставит его и не осудит его. Надейся на господа и храни путь его, и он возвысит тебя, и ты увидишь, когда будут истребляемы грешники. Спасение же праведных – от господина нашего небесного, и он – защитник наш во время скорби. И поможет нам господь, и спасет нас, и избавит нас от грешников, и сохранит нас, ибо мы надеялись на него.
Царь обвел глазами своих сподвижников, своих вестников, как он назвал их три лета назад. Похоже, убедил. Похоже, вновь они готовы идти за ним. Он улыбнулся ободряюще, словно бы пытаясь окончательно изгнать уныние из сердец их.
- Делать будем так. Говорун и Медведь – вы идете к матери моей царице. И не отойдете от нее ни на шаг. Вы отвечаете мне за нее головою. Что бы ни случилось, что бы вы ни узнали – пусть всех нас здесь убьют, пусть даже разверзнется земля и небо обрушится вниз, вы не отойдете от царицы ни на шаг. Сами умрите, но она должна жить. Далее – Щегол и ты, Каменная башка, проберетесь в рыбацкую деревню и подготовьте корабль - на случай самый крайний. Если паче чаяния, всем нам придется из Города уходить, встречаемся внизу на причале после полуночи. Приготовьте воды, съестного, чтобы хватило нам на несколько дней пути. Рыбак, ты идешь к Нижней калитке, будешь там главным. Сделайте так, чтобы у толпы не осталось даже мысли пробиться в Верхний город оттуда. А между тем нужно приготовить там путь к отходу – ежели, конечно, понадобится. Я с остальными – с тобою, Мытарь, и с братом твоим - буду защищать Главные ворота – там всего удобнее в Верхний город пробиться, там они и лезть будут. И еще, слушайте особо, ибо главное это. Дойдет до битвы, старайтесь главарей поражать, не всех людей без разбору, не только самых прытких, но тех, кто из задних рядов толпу науськивают – всегда есть такие. Где-то там должны быть Тихоня, дядя его.
- А что с царицею, твоей супругою, княже? – прогудел Медведь, неловко переминаясь с ноги на ногу. И что детишки? Кто твою семью охранять будет?
- Я так полагаю, особо оберегать их не придется. Заговор этот, сдается, не без царицы и братьев ее окаянных обошелся. Потому, считаю, детям беды не грозит, - говоря так, царь опустил глаза, не желая обнаруживать великую скорбь, отчаяние почти, что терзала его сердце при таких словах: «Ядущий со мною хлеб поднял на меня пяту свою». – Все ли меня поняли? Может, кто сомневается в моих решениях? Скажите сейчас, потом поздно будет жалеть и жаловаться.
- Мы все умрем за тебя, царь, - просто сказал Мытарь. – Ты великий человек… Мы…
Не найдя других слов, он обернулся к остальным. Царь в два огромных шага подошел к Мытарю, обнял.
- Не нужно умирать, братья мои. Нужно жить! Мы молодые, сильные, отважные. Нас хранит отец наш небесный. Потому мы оборем всех наших врагов и сделаем наш Город, наше царство еще сильнее, еще краше! Вперед, братья!
Замысел.
- Совсем ты о себе, вижу, Светлый царь-государь-надежа, не печешься! Схарчают тебя эти двое. Как есть схарчают! Аки голубя невинного.
Копченый покосился на своего ключника с интересом. Но не сказал ничего. Ждал. Рыжий задумал Дылде насолить, что ж, от того беды нет. Говори, давай, что у тебя за душой, говори.
Бедовая рыжая рожа выражала сейчас озабоченность крайнюю.
- Ты знаешь, Светлый царь, я никогда против твоего брата зла не имел. Да и он, признаться, досе ни мне плохого ничего не делал, ни тебе опаски никакой не творил, - Копченый продолжал смотреть на подручного не мигая, ни словом, ни жестом не возражая и не поощряя того. – Только теперь-то дело совсем другое заварилось. Знаешь, что мне невестка твоя давеча говорила? – Рыжий умолк, но так и не дождавшись ответа, снова продолжил.- Когда камень драгоценный, что ты ей пожаловал, от меня принимала, ни слова благодарности не вымолвила. Царь-камень, говорит, мне и надлежит носить, как царице. Ведь по закону править Городом должен муж мой, а не твой хозяин темнолицый.
И опять подождал Рыжий, и снова ничего не ответил Копченый. Только на смуглом его лице все же промелькнула тень озабоченности. «Наконец-то! – подумал ключник. – Будешь ты меня слушать, али нет? Будто для себя стараюсь – для тебя же…»
- И долго потом твердила: патриарх де ей старый еще по приезде сказывал, мол, по закону власть к Дылде переходит. И про то, что отец ее только царицею Города видит, никак иначе. С тем лишь и лошадей столько в приданое за ней дал. А еще грозила своими степными воинами да варварами бородатыми.
- А Дылда что? – наконец проронил Копченый.
- Что Дылда… Видел, как меня отделал твой братец? Это я ему нонче утром перед встречей солнца счастья пожелал, да посоветовал невесту свою не слушать, а тебе, Светлому царю, во всем подчиняться. А он в ответ – у меня, мол, двое сыновей, я законный Города повелитель, за мною еще двое, царская у нас семья, теперь и царица будет. Брат мой младший недобром власть у меня украл, но сейчас пусть добром отдает. Младший должен знать свое место. Я, осерчав за такое твое поношение, Светлый царь, говорю ему – не бывать таковому! А он – хрясь меня по роже! Кулачище-то немеряный…
Копченый молчал. Неужто обманулся он в брате своем? Дылда в последнее время уж так доволен был предстоящею женитьбой, так старался с ним, Копченым, дружбу завести, по душам поговорить. Неужто прикидывался? И опять же - трус он отчаянный. Почему не побоялся Рыжему в рожу сунуть? Али осмелел так перед свадьбой с княжной иноземной, али так подействовали на него тестя будущего посулы? Ведь, наверное, были такие. Старший брат всегда казался младшему простаком, не способным хитрить и тонкую игру вести. Значит, ошибся. Ну что ж, братишка, сам виноват.
- А не врешь? – Копченый пристально посмотрел на ключника. – Уж больно морда у тебя честная. Так не бывает.
- Да клянусь! Чем хочешь, клянусь! – Рыжий говорил горячо, прямо глядя в глаза царю. – А и зачем мне на брата твово наговаривать? Я и так за тобой, как за стеной каменной. Мне он не гроза. Кто я такой? Ключник, и весь сказ. О тебе же пекусь!
Почти совсем уж смерклось. На бархатном темно-лиловом небе высыпало бессчетно звезд. Отсюда, из Тополиной бухты, с трех сторон окруженной заросшими сосняком скалами, было хорошо видно, как над Городом на противуположном берегу целое зарево полыхало – столько было там огней. Они празднуют. Празднуют они!
Однако же простачком Копченого назвать никто бы не решился, никогда и никому не доверял он всецело, вот и сейчас не спешил принимать решение.
- А что Крыса говорит? Ты, чай, совета у него спрашивал? – царь глядел на Рыжего, чуть прищурив левый глаз и скривив в полуулыбке-полугримасе губы.
- Ни-ни, Светлый царь! – вытаращил глаза ключник. – Никому и словом не обмолвился, клянусь всеми моими потрохами!
- Тогда зови ко мне Советника.
Осторожный Крыса Рыжему, как будто, верить был не склонен.
- Дылда? Заговор? – перетирая сухонькие лапки, с сомнением качал он головой, когда наутро после свадьбы пришел в царские палаты. – Трус он и дурак чванливый, твой брат, Светлый царь. Ты уж прости меня за прямоту. И все же… Может, Патриарха позвать? Сдается мне, что еще ранней весною он мне что-то толковал о первой грозе и плохих предзнаменованиях. В таких важных делах нельзя лишь на людское мнение рассчитывать, пусть у звезд совета спросит: боги, они располагают, а мы лишь предполагать можем.
Патриарх пришел в царевы палаты уже ввечеру. И долго толковал о чем-то непонятном сугубо.
- Солнце, сухое и огненное по природе своей, поглощает влагу, луна же вследствие присущей ей влажности смешивает и соединяет одно с другим, - поначалу Копченый слушал внимательно, стараясь вникнуть в рассуждения старика, но довольно скоро чуть надтреснутый монотонный голос Патриарха стал его утомлять, и царь начал раздражаться. – Небесный свод, как считают мудрые люди, делится на дюжину особых домов: три весенних – им дадены имена по названиям созвездий Крылатого барана, Коровы-матери и Двух братьев; три летних дома: Ослиных яслей, Царя и Сеятельницы; три осенних - Клешней, Змеи и Вепря; три зимних – Козы, Потопа и Рыбы. В соответствии с тем, в каком доме оказывается солнце, мы и можем судить о том, какие события произойдут в жизни человеков. Ежели, к примеру, в урочный день дневное светило находится в знаке Крылатого барана, пребывающего в весеннем доме, то весь год будет дуть полуночный ветер, а с ним и полуночно-восточный. Зима тогда настанет холодной и снежной, с беспрерывными дождями и разливом рек. В весеннее равноденствие воздух насытится теплом и густою влагой. Лето будет мягким и здоровым, а осень жаркой. В это время и начнутся болезни, главным образом головные боли, катары и кашель. На равнинах урожая следует ожидать большего, нежели в возвышенных областях. И крепко молиться богам, чтобы не случилось войны. Вино будет хорошим и прочным, и вообще год такой благоприятствует только посадке виноградников. Зерно следует закрывать на токах по причине дождей. Птиц бывает мало, хорошо разводить сады…
- И на что мне все эти земледельческие премудрости? – с досадою прервал наконец патриарховы рассуждения Копченый. – В нынешнем то году каковы были предзнаменования – хороши али дурны?
- Экий ты нетерпеливый! – патриарх посмотрел на царя с неудовольствием. – А ведь терпение суть признак правителя мудрейшего. Солнце в урочный день, да будет тебе известно, Светлый царь, пребывало в знаке Царя, в летнем доме. Зима в такой год должна быть в начале холодной и дождливой, с сильными ветрами, такими, что вырывают деревья, в середине мягкой, а в конце очень холодной. И ежели ты вспомнишь, так оно и было минувшей зимою – дожди шли сколь дней напролет, да вскоре три старых тополя в рыбацкой деревне ветром свалило, так что дом Заячьей губы поваленным деревом начисто снесло. А потом и весна пришла дождливая, и лето, как обещали предзнаменования, настало на весну похожее.
Копченый посерьезнел и пытливо взглянул на патриарха.
- И что же еще в такой год случиться должно?
- Солнце в знаке Царя в летнем доме предвещает год не слишком удачный, - продолжил старик. - Летом источники пересохнут, и не хватит корма на пастбищах для животных. Осень будет жаркой и нездоровой: принесет катары и кашли. Поэтому нужно есть помене хлеба и пить поболе вина. Хлеба однако ж будет достаточно, а виноградники и маслины дадут хороший урожай. Год будет благоприятен для прививок глазками, но не для посадок. Будет мор на крупный скот, разведется множество диких животных. Скончается муж знаменитый. Следует молить богов, чтобы не было землетрясений и войн.
- Скончается муж знаменитый… - прошептал Копченый едва слышно. И уже громче добавил – А можешь ли сказать, что это за муж такой?
- Вот ты меня вначале перебивал, - капризно надул губы патриарх. – А ведь я тебе, Светлый царь, сказать хотел о светилах небесных и их влиянии сугубом на судьбы человеков. Солнце, еще раз скажу, сухое и огненное по природе своей, потому оно поглощает влагу. А луна вследствие присущей ей влажности смешивает и соединяет одно с другим.
- Ну и что? – несколько оторопело протянул Копченый. Дураком он не был, а все ж не любил, когда чего-то не понимал. Рассуждения же старика об огне и влаге казались сейчас царю невесть какою чушью.
- А то, - с видимым удовольствием стал объяснять патриарх. – Что уточнения предзнаменований всегда следует ждать от первой в году грозы. Вот ежели первый гром ударит, когда луна находится в знаке Крылатого барана, то в этой местности люди будут сходить с ума, будет смятение, придется людям бежать, но затем наступит успокоение. А если, как в позапрошлом году, гром был, когда луна в знаке Коровы-матери, то погибнут и хлеб, и ячмень, и налетит саранча. В царском дворце случится радость; в восточных областях - насилия и голод.
- Так что же в нынешнем году было? – в упор глядя на патриарха, спросил Копченый. – В каком-таком доме луна в грозу случилась?
- Нынче? Постой-постой, я погляжу… - старик порылся в полах длинного плаща, отороченного понизу широкой бирюзовой полосой, и достал медный диск с ладонь величиной, весь испещренный зарубками-значками. – Первая весенняя гроза случилась, когда луна остановилась в зимнем доме, в знаке Козы. Это означает, что дождю идти в течение двух лун кряду. А еще…
Тут старик внезапно замолчал, уставившись на Копченого.
- Что еще? – переспросил царь, недоверчиво улыбнувшись.
- Что против царя составится заговор, будет на него хула и непристойное пустословие, - неуверенно продолжил патриарх, слегка склонив голову набок, как бы сам себе удивляясь, что говорит такое. - С восхода появится другой царь, который завладеет всей вселенной. Будет изобилие плодов, смерть прославленных мужей и прибыль овец.
Поздним уже вечером, когда патриарх ушел к себе, Копченый позвал к себе Рыжего.
- Значит, вот, что я думаю, - лицо царя было серьезно, голос тверд. - Перво-наперво, жениться мне надо. И побыстрее. Не на Ящерке, знамо дело – баба она хорошая, да род не тот. Не знаешь ли кого? Есть ли девка где из семьи познатнее? Ежели Дылда такие разговоры повел, значит, и мне жениться надо немедля.
- Как не быть, как не быть? – невероятно довольный тем, что все идет, как он задумал, ключник старался теперь лишь не испортить дела и сам состроил насколько возможно серьезную рожу. - Конечно, найдем тебе, царь, жену под стать! Только нужно поискать-поспрошать. Обязательно найдем! Завтра же к вечеру тебе представлю, да не одну, а чтобы ты выбрать мог самую достойную.
- Стало быть, решено. Слово – не воробей, чтобы к вечеру я уже знал всех. Только это дело важное, однако не самое заковыристое. Другая служба потруднее будет, Рыжий, - Копченый внезапно вновь замолчал, уставившись на Реку, словно вдруг передумал, перерешил что-то про себя. Ключник знал манеру хозяина и потому не спешил торопить царя: сейчас все сам скажет. И верно, все так же глядя мимо Рыжего в узкое окно, царь медленно, раздумчиво проговорил. – Эти двое Дылдиных молодцов… Зачем они нам? Одна от них морока. Молодая-то, может, еще и не понесет. А забрюхатит, так, глядишь, еще что при родах приключится. А эти-то – вот они, и уже не малы возрастом, одно-другое лето, и женить их брат возжелает… А зачем нам все это? В общем, так, Рыжий, ты мне за Дылдиных ребят отвечаешь… Ни к чему они нам. Ни к чему, слышишь?
Настал черед слуги помолчать. Он внимательно смотрел на царя – так собака умная глядит, все понимая. Приказа лишь ждет. Или кусочка лакомого.
- Я каждое твое слово, Светлый царь, слышу всегда. Даже такое слово, что ты и не сказал еще, а лишь подумал.
- Вот и славно. А если верно исполнишь службу, получишь деревню на том берегу, за Рекою. Какую – сам выберешь.
- В лепешку расшибусь, а сделаю! – лицо Рыжего было, однако, непроницаемым, нисколько на нем ни радости от обещанной награды не отразилось, ни готовности приказ исполнить. Но и Копченый своего слугу знал достаточно: этот сделает все как надо, а потом, может статься, еще кусок пожирнее попросит.
- Красавчика жена тоже с брюхом ходит… - продолжил было Рыжий, но Копченый поднял руку, не дав тому докончить.
- О том рано думать. Делай то, что сказал.
Совсем стемнело, из-за Лобной горы, что мрачною громадою вырастала на фоне чуть более светлого, чем полная чернота, неба, уже выплыл, завалившись на бок, тонкий серп месяца. Проводив Копченого до самых царских покоев, Рыжий вышел из Большого дворца и задержался малость на крыльце. Как собака, подняв нос кверху, он принюхивался к свежему ночному духу: замечательно пахло соснами, дымком от костров, жареным мясом и рыбой. Ключник вздохнул полной грудью и аж зажмурился от удовольствия. Как же он любил, когда перед ним стояла трудная задача, когда царь поручал ему нечто важное, невыполнимое почти, дело, от которого судьбы многих людей зависели, судьба, можно сказать, самого Города. Он бодро сбежал по ступенькам и, огибая столы, за которыми уже третий день продолжалось свадебное веселье, поспешил к Нижней калитке.
В Среднем городе гуляли еще громче и вольнее. Вся рыночная площадь стала огромной палатой, где полукругом стояли столы. Разве что скатертей на них не было – голые доски, да посуда попроще, а угощение-то, почитай, почти то же. На кострах дымились чаны с вареной рыбой, на вертелах жарились целиком бараны и поросята. Сновали туда-сюда слуги, запыхавшись, сбиваясь с ног, то и дело осаживая нетерпеливых гостей, что все подходили и подходили – куды, мол, прешь, сейчас принесу тебе вина, прорва! Ну и вино, конечно, здесь подешевле было, немногие кувшины дорогого сразу и выпили все.
Пробравшись через площадь, как сквозь бурное море, Рыжий нырнул в одну неприметную улочку, петлявшую, что след пуганного зайца, прошел по ней немного и снова свернул – в еще более неприметный и темный переулок. У третьего дома остановился. Месяц, висевший над левым плечом, хорошо освещал крепкую, крашеную охрой дверь. Сквозь закрытые ставни изнутри пробивались полоски света.
- Эй, хозяева, открывай! – ключник молотил кулаком в дверь, пока изнутри не послышались мелкие торопливые шаги.
- Иду, иду! Сейчас. Кто ж такой нетерпеливый? Эх, жизнь моя несчастная – нету покою мне ни днем, ни ночью. И кого носит в такое время? Спали бы… А то бы на свадьбе гуляли. Но ведь не спят и не пируют – вот напасть! Так и норовят старика с постели сорвать. И что ходят… - казалось, за дверью действительно дряхлый дед, до того скрипучим, противным, нудным было бесконечное это причитание.
- Открывай давай, хозяин. Будя причитать-то. Аль не узнал? – весело крикнул Рыжий и снова грохнул в дубовые доски кулаком.
Загремели засовы – не один, видать, и не два даже – и низкая дверь распахнулась резко и широко. За нею стоял маленького росточка, но отнюдь не преклонного возраста человек. Свечка, что держал он в руке, позволяла хорошенько рассмотреть его гладенькое, без морщин совсем, лицо, острый носик и узкие щелочки глаз.
- Вот радость так радость! – совсем другим, молодым и задорным голосом произнес, распахивая объятья, будто желал обнять не одного только ключника, а еще полгорода в придачу. – Сей же час велю пир горой закатить. Эй, кто там! Ну-ка, все сюда, живо – какой дорогой гость к нам, мелким людишкам, пожаловал! Царский гость! Позволь руку твою поцеловать.
Рыжий вошел в дом и, улыбаясь, милостиво протянул ладонь. Хозяин изогнулся каким-то немыслимым образом и впился пухлыми губами в поросшую рыжими волосами руку. Спина его необыкновенною гибкостью напоминала раскормленную до чудовищных размеров змею.
- Здорово, Три ветра! Пира не нужно. Однако от закуски кое-какой не откажусь, - ключник похлопал человечка по плечу, и тот моментально разогнулся. – И шуму тоже не надо. Разговор у меня к тебе не для чужих ушей.
- Как пожелаешь, как пожелаешь, - засуетился хозяин. – Твое слово для меня закон незыблемый, ты ведь знаешь. Кто ты – и кто я? Закусочки – мигом! И шуму никакого. Всем сейчас рты завяжу и уши залью воском. Как пожелаешь! Такой гость, такой гость! За что мне такое счастье, что ко мне в дом пожаловал царский слуга?
Три ветра, продолжая на все лады расхваливать пришедшего и свою счастливую звезду, что привела его в этот Город и позволила узреть столь высокого и украшенного столь многими добродетелями человека, провел ключника вглубь дома, затем зашагал по ступенькам скрипучей деревянной лестницы наверх. Притом шел он впереди, но каким-то чудесным образом умудрялся все время лицом оборачиваться к своему высокому гостю. По всей видимости, спина этого человека обладала совершенно неправдоподобной гибкостью.
В мгновенье ока в просторной, залитой ярким светом множества масляных ламп горнице явился накрытый богатой скатертью стол с изысканными – под стать царской свадьбе, не меньше! – яствами.
- Ешь, пей, угощайся! И пожалуйста, ни слова о делах. Давай мы так с тобою посидим. Просто. Без дел. А завтра я сам к тебе приду – куда и когда скажешь, - удивительное дело, на лице хозяина отражалось безмерное радушие, однако в глубине щелочек-глазок словно бы льдинки поблескивали. Не каждый углядеть их мог, только при большом желании и проницательности житейской. И того, и другого у Рыжего имелось в избытке.
Он выхватил из круглого плоского блюда, полного перепелок, одну жареную птичку и ловко запихнул в рот. Хруп-хруп – и мигом стрескал всю, ни мало не поперхнувшись махонькими косточками.
- Ох, и люблю я пожрать! – расплылся в довольной улыбке. – А у вас, в Широкой бухте, любят вкусно готовить. Главное, умеют.
- Ешь, гость дорогой! Вот знаменитое лакомство – уши поросячьи в чесноке, их лучше…
- Помнишь, говорил ты мне давеча, что у владыки Широкой бухты дочка на выданье? - не церемонясь, перебил Рыжий. – И что же получу, если девку хорошо пристрою?
- Так ведь все зависит от того, насколько хорошо, - глазки ключникова собеседника превратились в совсем уже тонюсенькие щелочки, а голос разлился чистым медом.
- Дак ведь так хорошо, что выше и некуда на всей земле.
- Правильно ли я понял… - хозяин не закончил, испытующе глядя на собеседника, и тот кивнул.
- Правильно. Только дело это отлагательства не терпит малейшего. Когда в Широкой бухте можешь быть?
- Ежели с утра корабль снаряжать, лишь после полудня готов будет… - словно бы про себя начал прикидывать Три ветра. – Нет, так не годиться. Сей же час отправлю людишек к пристани. С рассветом выйдем. К вечеру второго дня, думаю, дойдем – если, конечно, будет на то воля морских богов. Что сказать владыке?
- Скажи, что Светлый царь задумал жениться. От себя же добавь, как бы по секрету, дескать, ежели поторопиться, дело можно сладить к нашему общему интересу и желанию. А коли промедлить, то судьба отвернется. Баб, до царя охочих, найдется эвона сколько. Лишь свистни!
- Все запомнил! Все скажу! И от себя добавлю, что перед тобою мы в долгу неоплатном, - Три ветра распахнул вдруг глаза, отчего казалось, будто говорит он чистую правду. – Я и сам такой дружбы не забуду никогда. И обязательно тебе службу добрую сослужу.
- А окромя службы-то? – в свой черед сощурился Рыжий.
Хозяин сунул руку за пазуху и достал небольшой мешочек.
- Это малая толика, мой высокий друг. Это только малая капелька моей благодарности, - и потянув за тесемочку, бережно вытряхнул прямо в раскрытую широко лапу гостя камешек величиною с горошину.
Рыжий посмотрел на ладонь, любуясь огоньками, что заиграли на гранях, словно бы запертые внутри лучики солнца просились наружу. Потом деловито забрал у хозяина мешочек и осторожно ссыпал туда драгоценность.
- Вот и славно, - он махом одним выпил чашу вина. – Вкусно, однако. Это что, с ежевикой? Сейчас подкреплюсь малость и пойду, еще дела есть. А ты поспешай.
Три ветра вскочил с лавки и засеменил вниз, с лестницы еще советуя ключнику отведать пирога с осетриною.
Обратно Рыжий возвращался той же дорогой – по малому переулку, потом по улочке вышел на рыночную площадь. Но здесь задержался у одного из столов, где еще давеча заприметил горцев. Сейчас их оставалось всего трое – было-то боле, видать, напились-наелись да разбрелись, кто по домам, кто, может, и по бабам, на пирушке встреченным. Рыжий остановился насупротив вожака их – невеликого роста изрядно носатого мужичонки, на вид будто и не особо грозного, на деле самого, почитай, лютого из всей их свирепой ватаги. Длинные, черные, в кучеряшках все волосы сзади перехвачены были бечевкой, открывая уши - одно, правое, уцелело лишь наполовину.
- Здравствуй, брат! Сказал Рыжий громко. – Посижу с вами, ладно?
- Зачем спрашиваешь? Конечно, садись, брат! – Хромой барс зыркнул на одного из своих земляков, и тот, ухватив большой медный кувшин, налил в кубок, стоявший перед ключником. Рыжий поднял кубок над головой.
- За нашу дружбу, брат! За всех твоих земляков! – и медленно и торжественно выпил до самого дна, потом с размаху, так, что загудели доски и загремела посуда, шваркнул кубок на стол. Сел. – А что мрачные такие? И почему здесь, а не в Верхнем городе?
- Дылда сказал, нас там быть не должно. Горцы для верхних не подходят, - медленно, словно выдавливая из себя по слову, и уставившись на блюдо с мелко крошенными огурцами, ответил Хромой барс.
- Не может быть! – живо отозвался Рыжий. – Почем ты знаешь, что он именно?
- А кто же? – оторвавшись от блюда, горец искоса посмотрел на ключника. В мятущемся на свежем ночном ветерке свете факелов глаз его выглядел неестественно, страшно. «Ах, красавец! – подумал Рыжий. – Ты то мне и нужен сейчас! Какой добрый человек не пустил тебя в Верхний город? Я и сам не придумал бы лучше. Как все удачно складывается, даже и не верится! Одно к одному». – Кто? Может, ты? Или царь? Ты нам брат, ты такого не сделаешь, я знаю. Царь такого не сделает, я знаю. Тогда кто же? Дылда и есть. Давай выпьем. Вино здесь, конечно, дрянь. Но раз нам лучшего не положено, выпьем того, что есть. Даже самое худшее вино душу веселит. Наливай, чего ждешь, Турий лоб?
В Верхний город они брели под утро. Хромой барс здорово набрался. Но горец всегда, даже и в худшем состоянии, владел своим разумом и памятью. Он очень гордился этим: ноги-руки могли его не слушать, а голова оставалась ясною. Почти совсем ясною.
- Значит, говоришь, Дылда задумал царем стать? – в который раз спрашивал он у Рыжего. Не потому спрашивал, что забыл, а потому, что уж больно неприятною казалась сама такая мысль. Ведь это ж ясно, Дылда к охранникам своим недавним любви не питал – вот и на пир в Верхний город не позвали его. – Никак нельзя, чтобы так оно стало. Я Светлому царю клятву давал. Не знаю никакого Дылды!
- Дак нас и не спросят, мы люди маленькие… - качаясь, как рыбацкая лодка на открытой волне Красного моря, Рыжий остановился перед названым своим братом. Он, казалось, совсем на ногах не держался, говорил бессвязно и тихо, иногда совсем замирая – будто засыпал с открытыми глазами. А то вдруг громко начинал кричать. Оно и понятно – спьяну голосом своим не владел.
- И что же делать? – спросил, упершись тяжелым, мутным взглядом в покачивающийся в предрассветной серой дымке силуэт, горец.
- Змеиное гнездо… Надобно растоптать. В змеенышах все дело. Все женитьба… Видел, баба у него какая? Змееныши в гнезде – вот зло. И бабы.
Хромой барс долго вникал в то, что хотел растолковать ему Рыжий. В конце концов, понял. И обрадовался. Ключник умный. Все правильно. Если сыновей дылдиных зарезать, испугается он, трус ведь, не мужчина. А там и забудет о венце царском. Потому – зачем, ради кого? Вот только эта жена новая…
- Мы Светлому царю слуги, а не враги. Мы службу ему хорошую служить будем, царю, - Рыжий говорил все так же, тихо и сбивчиво, а Хромой барс вслушивался в каждое слово, ловя мысль пьяного товарища и снова упуская ее. – Она испугается. Если родит, испугается за своего. Ее трогать нельзя. Отец у нее большую силу имеет. Царю от него может вред быть. Она напугается, если подавим змеенышей. Скажет мужу – мол, зачем тебе венец-то? Пожалей, скажет, младенца. Младенец-то, может, еще и не родится. А родится, так, может, заболеет. Змееныши – вот зло.
В свою горницу рядом с палатами царя Рыжий вернулся, уж светать начинало. Вошел, запер дверь, выпил воды из кувшина на столе. С блаженной улыбкой потянулся. Он был совершенно трезв. И не раздеваясь, грохнулся на ложе. «Как же хорошо все сложилось-то! И не верится!» - успел еще подумать. И уснул.
Мальчики.
Первый выдался по-настоящему осенний день. По серому небу с заката на восход бежали серые облака, а упорный ветер с полудня гнал наперекор серой Реке толпы бесчисленные грязно-серых барашков волн. В такие дни кажется, что лето ушло навсегда, сама земля умирает и не воспрянет никогда больше – пасмурно, грустно отчего-то, и от хандры такой только работа до седьмого пота помогает. Или за столом веселье.
Двое мальчишек – Смолка, тот, что постарше на одно лето, веселый и живой постреленок со жгуче-черной, отливающей горелой головешкой шевелюрой, и тихий, медлительный Ядрейко, светловолосый и совсем не похожий на брата – с отцовским слугой Вороньим сыном с утра, лишь светать стало, отправились на рыбалку. Путь был неблизкий – на правый берег переправиться, потом по Реке вверх подняться до Дальнего мыса, там дождаться Черноту с его старшими сыновьями и потом уже всем вместе выходить на ловлю. Чернота обещал мальчишкам, что не по Реке только, а и в море Красное выйдут – главное, не опаздывать, а то ждать их никто не станет.
Пока переправлялись, замерзли изрядно – от холодного ветра в лодке не укрыться, а ребята в рубахах легких были, по-летнему. Отцова новая жена хоть и наказывала одеться потеплее, да Смолка с Ядрейкой ее не послушали, оба они уже давно решили, что любить мачеху не станут никогда и ни за что – хорошо хоть, взяли по лепешке и копченой рыбине.
На берег выбрались и бодро зашагали на полуночь – и чтобы согреться поспешали, и чтобы успеть к условленному сроку. Идти по самому берегу было неудобно, а все ж шли: дорога-то прохожая вверх забирала, а им несподручно такого кругаля давать – вверх, вниз, снова в гору крутую взбираться, чтобы потом опять же вниз спуститься. Встречались то с Чернотой на берегу.
Наконец, дошли. Ядрейке уже и не хотелось в море. Он с тоской смотрел на противуположный берег, на стены и башни Верхнего города и думал о том, как же долго ему еще расти, прежде чем станет он большим и сильным.
- Смолка, а Смолка, - произнес он тихо, все так же глядя вдаль за Реку. – Ты маму помнишь?
- Знамо, помню! – сразу отозвался брат. А помнил он только, как лежала она вся почему-то странно, непонятно желтая на ложе, когда его позвали. «Здравствуй, мама!» - сказал. Она посмотрела на него и не узнала. Это было еще непонятнее. И еще помнил, как однажды запер мать в кладовке – засов в двери задвинул тихонько, а потом и забыл. Как открыли потом, а мама плачет. Отец отлупил его тогда длинной хворостиной – единый раз всего. Смолка кричал тоненько: «Папочка, папочка, не буду больше, не буду, прости-и-и!» Все, больше он о матери ничего не знал.
- Какая она была, расскажи, - Ядрейко нередко спрашивал брата о матери, и тот рассказывал. Каждый раз что-нибудь разное.
- Она была большая, крупная женщина, - охотно начал Смолка, явно повторяя чьи-то чужие, взрослые слова. – Готовила очень вкусно. Такие пироги пекла – объеденье!
Вороний сын сидел рядом, на огромном пне, вывороченном из земли давным-давно и занесенном сюда невесть какою силой – на каменистом берегу деревья не росли. Разве что сверху скатился. А там – кто его знает… Он не в первый раз слышал, как мальчишки о матери говорят, и хоть человеком был довольно черствым, не мог мальцов не жалеть. Вот ведь судьба! И дано пацанам все – род царский, положение, богатство, а живут, как трава у дороги, никому не нужными сиротами.
Вороний сын маялся. Голова была тяжелою и мутною, каждое движение отдавалось в ней звоном. Ни лежать, ни сидеть, ни стоять, ни, тем более, идти куда-то не хотелось ему, не моглось. И надо же было так вчера налакаться! Все жадность проклятая… Вороний сын знал за собою эту слабость, но поделать ничего не мог – чуть только замаячит дармовщинка где, он и рад стараться. Вчера повстречал двоих горцев – с ними познакомился еще летом, когда те за Дылдою ходили неотвязно – Хромого барса и второго, вот уж и забыл, как звать-то, а и все они на одно лицо! Пойдем, говорят, к толстухе-Камбале, выпьем. Нет, не пойду, не на что, да и завтра чем свет на рыбалку с ребятишками, им обещал, так ждут… А горцы пристали – пойдем, угощаем. То ли брат у Барса женился, то ли сын родился, кто их разберет, а отказать неудобно – обидишь. Так и пошли.
Так и напился. А теперь маялся. Уж пока через Реку плыли, еле выдюжил, а сейчас в море пойдут… Хорошо хоть, холодно, на жаре совсем сомлел бы. Будь оно все неладно! Дак и винить некого, сам виноват. Жадность проклятая!
- Не пойду я в море, Смолка, - сказал вдруг младшой из дылдиных сыновей. – Не хочу.
Оба – и Вороний сын, и старший брат – уставились на Ядрейку недоуменно. Смолка сказать что-то хотел, да увидал, как слева из-за мыса показалась лодка. Он вскочил и побежал к воде, подпрыгивая и размахивая руками от радости.
- Чернота! Ребята! Мы здесь! Мы здесь!
- Ты что же, малый, пригорюнился? – Вороний сын потрепал Ядрейку по длинным русым волосам. – Ты же в море сам хотел.
- Ничего я не хотел, - буркнул мальчишка.
Удивительного, по правде говоря, было немного. С Ядрейкой такое случалось: что-то в голову втемяшится, упрется, и все, уж тут вагой не стронешь – маленький, а упрямый до чего!
Подбежал старший, тормошит Ядрейку, в глаза заглянуть хочет, а тот все отворачивается.
- Пошли, пошли скорей, Ядрейко! В море Красное! В море пойдем, Чернота ж обещал. И мы ему слово давали, что не испугаемся, помнишь? – Смолка последний довод использовал, чтобы брата уговорить. Но тот, набычившись, молчал.
- Ну и пропадай тут один! – крикнул в сердцах старшой. – Вороний сын, пошли, пусть он тут сидит один до вечера, глядишь, волки и сожрут – они упрямых любят.
Вороний сын помолчал, посмотрел на братьев, на Реку, на серое неприветливое небо.
- Как же я его тут брошу-то? Нет уж, Смолка, ты давай с Чернотой иди, а я тут останусь, за братишкой твоим послежу. Может, в деревню к Черноте домой сходим, там Ядрейко с младшими его поиграет. По лесу походим, грибов, глядишь, насобираем.
Каких трудов стоило Вороньему сыну радости своей не показать! Ай, молодец младший дылдин сын, как кстати заупрямиться решил. Сейчас они пойдут в деревню, там и кубком вина разжиться можно, а то ведь совсем силов никаких нет – не говоря, по волнам болтаться туда-сюда…
Тут уж и Смолка надулся. Посмотрел исподлобья на брата, на Вороньего сына.
- Дурак! – бросил Ядрейке. И побежал к Реке.
Чернота – небольшого роста коренастый мужичок, почти лысый, с круглыми, все будто удивленными глазами – вечно балагурил и рта, почитай, не закрывал никогда. А еще он имел забавную привычку смотреть исподлобья, снизу вверх, склонив голову вбок. Трое его сыновей, из которых наибольший на два лета всего старше Смолки, удивительно походили на отца – такие же крепенькие, круглоглазые, так же глядели, головки-тыковки вбок склоняя. Знамо, только не плешивые.
На веслах они вышли на середину Реки, здесь Чернота стал ставить парус, чтобы по ветру забрать вправо и выйти в море. И тут увидели, как от Города прямо на них идет большая лодка – чуть не целый корабль.
- Чернота, Чернота, а они нас увидят? – Смолка во все глаза следил за быстро приближавшимся судном.
Рыбак обеспокоенно присматривался к летевшей, будто на крыльях, лодке.
- Из царских, - тут он разглядел на борту воинов горцев. – Должно, в поход куда собрались. В Широкую бухту, наверное. А там – кто их разберет.
Он попытался принять в сторону, чтобы не мешать царскому кораблю, но тот тоже принял вправо.
- Что это он задумал? – пробормотал Чернота себе под нос.
На большой лодке убрали парус, и вскоре она поравнялась с рыбаками. Несколько черных кучерявых голов перевесились через борт – ни дать, ни взять, грачи на крыше!
- Да тут их вона сколько, - удивленно протянул один смешным каркающим голосом и недобро усмехнулся. Потом поднял правую руку над головой и, размахнувшись что было силы, с хреканьем каким-то утробным метнул короткое копье. Железный наконечник пробил Смолкину грудь легко, как хозяйка цыплячьи косточки ломает. И с хрустом таким же негромким. Словно порывом ветра мальчишку отбросило за борт, он взмахнул еще руками, но и вскрикнуть даже не успел. И трое других кучерявых черноволосых воинов, будто в каком ужасном танце, поднимали руки над головами и метали копья. И трое других мальчишек через миг малый были уже мертвы. Одному, мелкому самому, копье вошло аккурат в горло, сверху вниз, и вылезло страшным красным жалом под детскою лопаткой…
Чернота схватил весло и с воем нечеловечьим метнул через борт корабля в ближайшую из носатых харь. Но вреда никакого никому не соделал – пролетев в пальце всего от виска одного из воинов, весло шлепнулось на доски деревянного настила. И три копья в следующий миг вонзились в живот, голову и шею рыбака. Захрипев и скрючив короткие корявые пальцы, словно хотел с собой забрать убийц своих, он упал навзничь на тела троих сыновей.
- Готово дело, - Хромой барс с довольным видом оглядел залитую кровью лодку, потом перевел взгляд на тело Смолки, медленно отплывавшее по течению в сторону Города. Древко копья торчало из груди мальчика вертикально вверх. Барс нахмурился.
- А меньшого-то брата не вижу. Где меньшой-то? Ну-ка, Турий лоб, лезь в лодку, привяжи ее к нашей. И этого, что в воду упал, давай-ка вылавливать.
Привязали лодку, багром уловили тело убитого мальчика, через борт перевалили. Турий лоб поднимал каждого, показывал лицо вожаку своему – «Нет, не тот!» - каждый раз с сожалением и явною заботою отвечал Хромой барс и теребил ополовиненное когда-то правое ухо.
- И куда деться мог? – спросил он сам себя, явно на ответ не рассчитывая.
- И того слуги, с которым вчера в кабаке сидели, тоже нет, - заметил Турий лоб.
Хромой барс не любил много говорить.
- Делаем, как договорились, - прохрипел он, что-то в горло, должно, попало. – Живо, живо! Еще второго искать нужно. Зря рыбака-то убили, надо было сначала узнать, где второй-то… Ладно, за дело.
В лодку перекинули заготовленные загодя веревку и камни. Привязали убитых к лавкам. Потом Турий лоб пробил топором дно. И лодка медленно стала заполняться водой.
Дом Черноты не у самой воды был построен, как остальные в деревне у Дальнего мыса, а повыше, на склоне, несколько от других на отшибе. Почему так вышло, уж никто теперь не помнил. Конечно, тем рыбакам, что жили возле самого берега, сподручнее было снасти таскать, да улов выгружать. Чернота, однако, другим похвалялся – дескать, из его окошка Красное море видать. В хорошую погоду уж так красиво, вольно, широко, что, мол, и словом не описать. Соседи только посмеивались – выдумает же!
Вороний сын сидел на ступеньках крыльца чернотиного дома и смотрел на море – серое, хмурое, неприветливое, не красное отнюдь. И на душе неуютно, неспокойно, мутно и тревожно. И попойка вчерашняя странная какая-то – сроду к нему горцы в друзья не набивались. А тут поили, кормили в лучшем кабаке Города. И разговоры уж больно странные – все про рыбалку, да про рыбаков, да про деревню эту у Дальнего мыса, про Черноту… Тьфу, мнится с похмелья всякая ерунда!
Тут он заметил, как справа, из-за Дальнего мыса показалась большая лодка. Да что там лодка, целый корабль, почитай. Похоже, из царских, издалека узнать можно – длинный, низкий, красивый. В Городе едва не каждый в лодках да кораблях толк знал, потому жизнь каждого от Реки много зависела, от Реки и от моря, из родни у всякого обязательно кто-нибудь или рыбаком был или моряком. Вот и у Вороньего сына дед, отец да двое братьев рыбаки. Еще один брат плотничает, опять же лодки строит. Только младший с Рекою дела иметь не пожелал. Он сызмальства такой был, не как все. «Непутевый», - вздыхала мать. Отец ничего не говорил, смотрел только странно и молчал. Спервоначалу Вороний сын торговлю завести хотел, да не заладилось. И вообще жизнь у него не задалась, от имени, наверное, все. Назвали его так злые соседские мальчишки – уж так не похож был на родителей своих, ни лицом смуглым, ни статью.
На лодке спустили парус, на веслах подошли к причалу. Вороний сын бездумно смотрел, как во дворе играют дети: Ядрейко верховодил – он был здесь старшим. Из дома доносилось позвякивание посуды и струился запах чего-то вкусного – хозяйка обед наладила. Понятно, Чернота с мальчишками вернутся голодными.
Вороний сын сам не заметил, как уснул. К косяку прислонился, да уснул. Разбудил его голос каркающий.
- Проснись, Вороний сын! Обед так совсем проспишь, - над ним стоял, улыбаясь, Хромой барс. – Вы что же это на рыбалку не пошли, а? Ты ж говорил, в море пойдете.
- Дак ведь Ядрейко не схотел, - спросонья Вороний сын никак в себя прийти не мог, все плыло, плыло перед глазами. – Смолка то с Чернотой ушел, а вот младший не схотел, что-то ему привиделось, не пойду, говорит, в море, и все тут.
- Ну, собирайтесь тогда, отец кличет, - Хромой барс обернулся к причалу, где стояла лодка. – Нас, вишь, прислал. Строго наказал, чтобы поспешали. Неотложное, видать, дело.
- Пошли, Ядрейко, - Вороний сын встал с крыльца, подошел к копошащимся в углу двора ребятишкам. – Отец кличет, пошли. На лодке военной поплывем, во какое дело.
Дважды просить мальчишку не пришлось. Он любил отца и скучал очень, когда долго не видел. А в последнее время - как мать умерла, с тех пор – бывал с сыновьями Дылда не так уж часто. Дел больно много у старшего царева брата.
- Я пошел, - Ядрейко вскочил. – Недосуг мне теперь с малышами, меня отец кличет. Мы собираемся в поход, он мне давно обещал.
Ребятишки чернотинские, открыв рты, глазели на воинов-горцев и завидовали своему дружку – в поход!
По тропке крутой довольно спустились к причалу. И как тут Чернота снасти таскает? Уму не постижимо! Малец бежал впереди, прутиком сшибая высокие стебли пожухлой травы, подпрыгивая, хлестал ветки вишен и слив. По склону тут и там паслись козы. И что за день бесконечный такой! Опять куда-то идут…
На лодке помимо гребцов оказались еще горцы. Отплыли. Шли все на веслах – обогнули Дальний мыс, взяли вправо, слева открылся Город. Прошли мало и стали к берегу подходить – правому почему-то.
- Мы здесь условились Черноту ждать, - поймав недоуменный взгляд Вороньего сына, прокаркал Хромой барс. «С кем это они условились? - подумал дылдин слуга. – С Чернотой? Али еще с кем?» Подумал, но не сказал ничего.
Сошли на берег - Ядрейко, Вороний сын, Барс и еще трое его воинов. Прошли малость по склону вверх, за купу кустов зашли, орешник, похоже, еще подметил Вороний сын и тут увидел, как Турий лоб – да, так зовут этого барсова родича, вспомнил он неожиданно – достает длинный кинжал. Медленно-медленно вытаскивает из ножен и к Ядрейке совсем близко подходит.
Словно вспышка молнии вмиг осенила Вороньего сына. Попойка вчерашняя... Расспросы о рыбалке… Лодка царская… Воины-иноземцы, что лютостью своей всегда отличались…
- Эй, ты что, ты что! – он прыгнул к горцу, но шедший следом Хромой барс, выхватив из-за пояса нож-кинжал, вонзил его в спину слуги по самую рукоять. А Турий лоб левою рукой схватил мальчика за волосы, рванул от земли, а правой полоснул по горлу – ловко и быстро, как овец режут. Алая струя ударила вверх и вперед на пол-локтя, не менее, Ядрейко дернул ногами, заклокотал, запузырил кровью. Горец отпустил его, и маленькое тельце мешком бесформенным плюхнулось на землю.
- Вот и сладили, - Хромой барс уперся обутой в сапог из воловьей кожи ногою в шею Вороньего сына, нагнулся и, ухватившись за костяную рукоять, с видимым усилием вырвал из тела кинжал. – Хорошо, удачно вошел. Мороки, однако, сколько вышло. Ты молодец, Турий лоб, хвалю, постарался.
Молодой горец глядел на слугу дылдиного – тот простерся ничком, щекою прижавшись к земле, словно бы прислушиваясь, неловко подвернув под себя левую руку, а правую выбросив вперед, глаз оставался открытым, бровь сдвинута, зубы ощерились. В шаге впереди в луже крови кучкой лежало тело мальчика.
- Разве достойно мужчины детей убивать? – сказал он, наконец, долго и тяжко молчав. – Не нравится мне такая работа.
- Мы воины, - бесстрастно, совсем без злобы или радости, совсем без какого-нибудь чувства ответил Хромой барс. – У воинов уж такая работа – убивать. У мужчины такое дело в жизни – убивать. Если ты не убьешь первым, убьют тебя. Ежели ты пожалеешь поросят, на следующее лето они в кабанов вырастут и потравят твои посевы. Если пожалеешь медвежат, взяв на рогатину медведицу, малые отомстят тебе все равно, рано или поздно задавят тебя самого или детей твоих. Не думай, что Барс жестокий. Нет, он не жестокий. Но он и не открывает сердца своего, не позволяет себе жалеть. Барс пришел служить царю и Барс служит царю. Ежели царь задумал этих детей жизни лишить, значит, так и надобно сделать. Нет злобы в моем сердце, не должно быть жалости в твоем. Все правильно сделал. И не вспоминай о том. Сегодня выпьем хорошего вина.
«Такое дело – убивать, - повторил про себя Турий лоб. – Такое дело».
Он заставил себя нагнуться к телу Ядрейки, задрал подол холщовой рубашки мальчишки и тщательно вытер ею кинжал от крови.
Такая работа.
Бегство.
На следующее утро зарядил дождь. Мелкий, холодный, противный, он что кисеею накрыл Город и Реку, и берег противуположный. Море Красное утонуло в серой дымке, заросшие соснами склоны выглядели хмурыми, неприветливыми. Мокро и скучно.
Княжна проснулась в неясной тревоге. Что было? Не сразу вспомнила. Сон. Снились отец и мать, снился дом. Змеи – вот, змеи снились. Фу, противно как! К чему бы мерзость такая привидеться может? Эх, сейчас бы Клушу. Вот кто сны толковать умеет! Всегда так уж верно все расскажет, так объяснит… Если бы можно было каким чародейством перенестись через море и на годину малую оказаться дома. А здесь и поговорить не с кем. Патриарх новый не чета старому, с Княжной и парой слов не перемолвится, Росомаха, вторая уж луна пошла, только «да», «нет», «сделаю», все молчит и глаза отвесть старается. Муж от нее далеко – за внешнею личиной добра молодца оказался человечек мелкий, слабый, не умный, трусливый. Он и детишек своих не любит. Он никого не любит, кроме себя самого. Дрянь, а не человечек. А мальчишки славные у него. И каждый по своему – Смолка, тот живой, сметливый, непоседливый, смелый такой постреленок. А Ядрейко раздумчивый и спокойный, ласковый и привязчивый. Только дичатся оба, как жеребятки молодые. Неудивительно, растут одни, без матери и, считай, без отца. Но ничего, и в их сердца доброта мачехина достучится рано или поздно… Может, оттого и муж ее таким бездушным стал, что не было рядом с ним сызмальства человека любящего.
Княжна легко соскочила с ложа и, скинув рубашку, в которой спала обычно, в два прыжка добежала до угла горницы. Здесь, отделенная тонкой, невесомою совсем занавескою, стояла большая медная лохань с теплой водой. Никак не могла она привыкнуть к церемониям, что приняты в Городе у богатых да знатных. Как хорошо дома – умывалась в укрытом от посторонних взглядов тенистыми ивами ручье, что бежал меж Большой пещерой и Малой. А тут с первого дня к ней приставили девушку-служанку. Чтобы кто смотрел, как она моется?! Чтобы кто ее касался?! Да она сгорела бы со стыда! Нет уж, Княжна от такой помощи отказалась наотрез. Она и до сих пор не могла привыкнуть, когда рано поутру в горницу к ней входила служанка, чтобы воды в лохань налить. Впрочем, признавалась себе девушка, теплая то вода все лучше ледяной ручьевой.
Пока мылась, вспомнила, что беспокоило в последние дни. Вот уж луна прошла и несколько днев еще, а обычных женских неприятностей что-то нет. Почему? Неужто это то, о чем Клуша предупреждала? Неужто понесла она от мужа в первую и единственную их брачную ночь? А может, болезнь какая? И посоветоваться не с кем. Не подскажет никто… Куда и Ящерка то пропала? Надо с Росомахой о подружке своей поговорить. Ведь Ящерка ребеночка ждет, сама сказывала. Не случилось ли чего? Хотя, если случилось, уж слух дошел бы. Город, конечно, огромный, и людей в нем видимо-невидимо, но ведь все все про всех знают – уж так оно ведется. Росомаха бы первый ей сказал.
Нет, оказалось, ничего не знает старый отцов воин о Ящерке. Но обещал выведать.
- Не сумлевайся, госпожа, к вечеру доложу тебе о подружке, - он говорил коротко, отводя по обыкновению последнему глаза. Княжна оттого смущалась, почему-то чувствуя себя виноватою. «И почему?» - сердилась на себя. Но вина невысказанная не уходила, а пряталась в уголке сердца – уж таким потерянным казался этот могучий седеющий воин. Однако же свои заботы быстро вытесняли из мыслей царевой золовки образ Росомахи.
Она подошла к окну, поглядела, не видя, на выбитую в пыль площадь перед дворцом. Что-то мальчишек не видать - ни Смолки, ни Ядрейки. Дичатся. Надо бы куда сходить с ними сегодня, может, на рынок, к кривому деду, что так знатно свистульки из дерева режет?
Не к вечеру, а уж в полдень вернулся Росомаха.
- Беда, госпожа, беда, - говорил он спокойным, ровным голосом, смотрел прямо в глаза.
- С Ящеркой что? – княжна вскочила, едва прялку не уронив, за которой сидела.
- Нет, не в ней дело. Узнал я, где она, у ней ладно все, должно, - и Росомаха замолчал внезапно, все так же глядя ей прямо в глаза. Да как же не смотреть в них, в эти бездонные озера, и не утонуть, как?
- Не томи, дружочек, что ж ты замолчал? Беда…
- Лодочник сказывал… Знаешь, с рожей такою рябой конопатый мужик? Сказывал, Чернота из деревни на Дальнем мысу пропал. С ним мальчишки вчера были.
- Вот, чуяло мое сердце, - княжна опустилась на скамью с тяжким вздохом. Однако ж странно – больно серьезен Росомаха, раньше особой любви к пацанам воин будто и не являл.
- Странное болтают, - продолжил Росомаха, еще помолчав. – Смолка де с Чернотой в море ушел, а Ядрейко остался на берегу. Приходила в деревню на Дальний мыс лодка царская. Горцы в дом к рыбаку зашли, Ядрейку забрали, и с тех пор никто ребят не видел. Горцы те в Городе сейчас. После полудня вскоре лодка к правому берегу приставала, потом к причалу у рыбацкой деревни пришла. Младшого дылдиного сынка на ней не было. Я Полбороды с лодочником на противуположный берег послал, чтобы искал мальца.
- Ты думаешь?.. – княжна невольно поднесла ладонь к губам, словно боясь выговорить страшное. – Да как же…
- Думаю, Копченый детей убить велел, - пальцы росомахины побелели, сжимая рукоять короткого тяжелого меча. – А еще я прознал, невесту ему везут из Широкой бухты. Тамошнего владыки дочку.
Воин снова замолчал. Он в упор смотрел на княжну, как хотел сказать что и все никак не решался. Наконец, собрался.
- Ты прости меня, не мужицкое это дело, знамо… Ты… Ты не тяжелая ли?
Княжна вспыхнула вся, до корней волос, отвернулась к окну. Взяла себя в руки, встала, глянула Росомахе в глаза.
- Не знаю. Хотела у Ящерки спросить. Я с мужем единый раз всего и была.
Снова отворотилась и тихо отошла к окну. Толстуха кухарка распоследними словами крыла девку-помощницу – раскрасневшись, уперев руки в бока, до визгу порою доходя. Ее однорукий муж колол дрова, пронеслась через площадь, подняв облачко малое пыли, дурная курица. Росомаха открыл рот, но не сказал ни слова, закашлялся. Княжна шагнула к столу и налила воды из медного кувшина в красивую резную чашу. Подошла к воину, заглянула в глаза. Выпив все, тот шумно вздохнул.
- Ежели ты дите от царева брата носишь, этот чумазый мерзавец и тебя загубить восхочет. Уходить тебе надо. Или упредить его. По иному не можно.
- Уходить? Дак ведь как жене от живого мужа уйти? Я ж в семью новую вошла, от отца с матерью отлепилась навек, клятву давала перед богами, за дубовую ветку держась. А упредить – значит, убить? Да? Тогда я убийцей стану… Ты воин, тебе приходилось человека жизни лишать, вот и скажи, это легко ли?
- Так ведь это, смотря какой человек. Если на тебя враг напал, ты что же, стоять столбом будешь? Ведь нет! Если собака в жару сбесится, ее ж зарубить нужно без жалости и промедления – не то людей перекусает. Но ты не журись, я все сам сделаю, ты и не вспомнишь о том никогда.
Пока Росомаха говорил, княжна тихо опустилась на лавку. Она и слушала его и не слушала, все больше уходя в себя, как бы спрашивая совета у кого-то, кто жил, таился глубоко внутри. Теребила, не видя, нить, тянувшуюся от прялки, наматывала на палец указательный, потом разматывала и снова наматывала. «Точно так матушка делает», - подумалось вдруг.
- Нет, я решила. Сначала к мужу пойду. Все ему расскажу. Мужчина должен слово свое сказать. Если он мужчина.
- Дак разве… - начал было Росомаха, но передумал, с шумом втянул в себя воздух, выдохнул, сделал шаг к княжне, другой. – Поступай, как знаешь, девочка. Разум тебе даден не бабский отнюдь. А что ни решишь, знай, все для тебя сделаю. Гору надо сдвинуть Лобную? Сдвину! А уж от Чумазого уберегу – не сойти мне с этого места никогда!
Молодая женщина порывисто вскочила с лавки, опрокинув-таки прялку, и, поднявшись на цыпочки, поцеловала воина в щеку. Отпрянула, смутившись собственной смелости.
- Спасибо тебе, спасибо, Росомаха! – повторила дважды. «Какой колючий!» - подумала про себя.
Не случалось еще в жизни старого воина испытания тяжелее. Сердце колотилось, из груди выскочить готовое, перед глазами плыло все, как в сладком тумане, ноги вот-вот подогнутся. Он изо всех сил своих держался, чтобы не обнять эту девочку, к себе не прижать.
- Я служу тебе, моя царица, - сказал он глухим, глубоким голосом, голосом, который потаенным волнением своим, скрытою силой, дикой необузданностью, что будто бы клокотала, но так надежно была укрыта, тронул нечто потаенное в душе княжны. – И буду повиноваться тебе до самого своего последнего часа. Только тебе.
Женщина смотрела на него так, словно увидела в первый раз. Как же не углядела раньше? Сильный. Верный. Честный. Отважный. Вот каким должен быть мужчина. Вот каким должен был быть отец ее ребенка.
- Проводи меня в хоромы моего мужа, Росомаха, - молвила, наконец, и улыбнулась. – Какой ты колючий!
- Нет, нет и нет! Как ты даже помыслить о том могла? – Дылда сидел на краю ложа, неодетый, босой, ибо спал теперь подолгу, и не спал даже, а все лежал, проснувшись, не в силах подняться и умываться пойти и собираться и идти куда-то и делать что-то. Он валялся в постели, ворочаясь с боку на бок, слушая обычный утренний гомон на улице, отголосок проходившей мимо жизни, и жалел себя, жалел неимоверно, отчаянно. Судьба снова обманула его, обвела вокруг пальца! Он-то думал, что заживет после свадьбы другою совсем, счастливою, полною жизнью. А вышло? Вместо понимающей, ласковой, заботливой супруги, которая делила бы с ним все радости, невзгоды и страхи, ему досталась холодная, аки рыба, бессердечная совсем баба! Умная, хитрая и только одного желающая – верно брат сказал – к богатствам семьи царской руки протянуть. Теперь же и вовсе что удумала… Он глядел в точку одну чуть правее того места, где стояла жена, все силясь рассмотреть сучок, что доску половую украшал необычайно – вся гладкая, теплая, желтая, а сучок темно-коричневый, на голову собачью чем-то похожий – и говорил все одно, постоянно себя распаляя, все громче, все бессвязней и визгливей.
– И кто сказал, что пропали они? Кто видел? Варвары твои бородатые тебе нашептали? Этот старый хрыч, что возле твоих покоев вечно трется? Мой брат! Как могла возмыслить ты на него такое? Ведь он царь, сын царя и внук царя. Никогда подобное мой брат содеять бы не смог! Моих детишек… Своих племянников… Ты, видать, умом повредилась!
Княжна смотрела на мужа с брезгливым отвращением, не в силах вставить слова, будто заливал ее поток бурный весенний, неостановимый. Хотелось на камешек какой встать что ли, переждать, пока пронесет мимо грязь и дичь и глупость и злобу, а затем уж идти.
- Такое только в варварскую голову могло прийти, только тому привидеться, для кого ничего святого нет в Городе и семье царской, - продолжал Дылда, все так же уставившись на собачью голову на полу. «Может, это от горя у него разум помутился?» - на миг подумала княжна. Где тот большой и сильный, умный и рассудительный герой, которого встретила она на чужбине, приняв за любимого? Словно шелуха, слетело с Дылды все это, как облетает с первыми ветрами осенняя листва с могучего и красивого дуба и остается он черным, старым, страшным и бессильным. Так и жених ее превратился в слабого, дрожащего от страха, ничтожного дурака.
- Да что ты такое говоришь! – наконец нашла в себе силы слово вставить княжна. – Я ведь перед богами и людьми клялась с тобою быть. Я, может, под сердцем уже твое дитя ношу…
- Мое? – оторвал взгляд от пола Дылда и подозрительно уставился на жену красивыми голубыми глазами. – А почем мне знать, что мое? Больно быстро ты о дите заговорила! Не рановато ли? Ты ж со мною лишь одну ночь и была. С тех пор спишь не со мною, а в палате отдельной. Почем я знаю, что одна? Может, с кем другим ублюдка прижила? Не тот ли старый козел постарался, который за тобою тенью ходит? Может, вы с ним еще на корабле наладились?
Глаза княжны потемнели и сузились, верхняя губа чуть вздернулась, вся она выпрямилась, словно бы став выше, словно бы под потолок выросши.
- Как смеешь ты столь дерзко говорить с дочерью владыки Страны орлов, гнусный, грязный, мерзкий червяк?! Как не боишься, что отсохнет твой поганый язык? – Дылда сжался, скукожился под взглядом княжны, маленьким забавно стал и хрупким, хотя был ее на целую голову выше, даже руку протянул невольно ко рту, как желая проверить, на месте ли еще язык. – Помни: кто нас обидит, тот трех дней не проживет. Помни! И знай, что ни капли жалости не осталось в сердце моем. Ты о детях, о кровиночке своей нимало не думаешь, только о жизни собственной ничтожной печешься. И останешься один! И ползать будешь во прахе, умоляя пожалеть тебя. И никто руки тебе не протянет. Будь ты проклят!
Распахнув дверь и едва не приложившись о низкий косяк, разгневанная женщина выскочила из дылдиных хором, коротко взглянула на стоявшего здесь Росомаху.
- Пошли.
- Поговорили? – спросил тот, едва поспевая за бежавшей почти княжною.
- Поговорили. Все ты верно сказал. Уходим. Собери людей - не враз, исподволь. Укажи лодью собирать, а мы с тобою к Ящерке должны сначала сходить. Знаешь, где она?
- Корабль к полудню готов будет, я еще утром наказал, чтобы собирались. Всем говорим, мол, на Горячие ключи пойдем с ночевкою. Ты уверена, что с подружкой увидеться тебе так уж необходимо? Ведь всякое промедление, малая даже заминка может дорого стоить весьма. Ящерка далече живет, верхами придется ехать…
- Уверена. Ты молодец, Росомаха! Един ты у меня верный друг. Поспешим, еще одеться нужно сообразно.
Через малую сугубо годину он ждал княжну у Главных ворот, держа под узцы двух лошадей. Верхом ко дворцу мог подъезжать лишь царь, и подводить даже коня позволялось только конюшему царскому. Конечно, можно было и нарушить запрет, никто бы и слова не сказал поперек. Но удивились бы многие весьма, запомнили бы обязательно и тут же доложили бы о странном нарушении уклада Города, церемоний царских. А лишние разговоры сейчас совсем ни к чему. Распоряжаясь насчет корабля, Росомаха указал провианта на несколько днев набрать, но никому не говорить о том – на два дня едут, не боле.
И теперь он смотрел, как не торопясь, легко и беззаботно шла она к нему от дворца, любовался и восхищался ею. Тому, сколь спокойна, - уж никто не заподозрит, что бежит она из Города без оглядки, а не купаться в целебной воде горячих ключей отправляется. Остановилась, рукою кому-то, знакомому, видать, помахала, кричит, не разобрать что. Тому дивился, как споро, невероятно для бабы споро собралась в дальнюю дорогу. Но боле всего, конечно, фигурке этой точеной, стану изящному, о коем думать не мог он без муки сладкой.
Подошла, морду лошадиную погладила ласково, кусок чего-то вкусного дала.
- Ох, не умею я врать! – горячо прошептала, словно бы коню на ухо. – Кухарке пообещала камешек с Горячих ключей привезти, каким болезни женские лечат. И нехорошо это, врать…
- Ты уж не обессудь, госпожа, но врать у тебя получается очень даже справно, - ухмыльнулся Росомаха. – Полбороды приходил?
- Да, я ему суму дала с самыми нужными вещами. Никто будто бы внимания особого не обратил, - княжна поставила обутую в сафьяновый сапожок ногу на широкую, заскорузлую росомахину ладонь и легко взлетела в седло.
- Поехали, - старый воин вскочил на лошадь еще проворнее, и они тронули шагом.
Вниз, вдоль крепостной стены, под тонкою кисеей моросящего дождя и под любопытными взглядами – ибо здесь женщины верхом не ездили, и потому появление княжны в седле всегда вызывало удивление, недоумение, насмешки даже, а порою зависть – миновали Средний город, оставили в стороне Нижний, проехали рыбацкую деревню, кидая мимолетные взгляды на стоявшую у причала лодью. Суеты на борту не замечалось никакой. Лениво переговариваясь, бородатые воины бесцельно как будто бы слонялись по дощатой пристани. И лишь отъехав порядочно, они поскакали во весь опор. Поднялись вверх, обогнули Лобную гору, помчались дальше.
Росомаха скакал впереди, порою оглядываясь, ловя взгляд княжны, и снова охаживал дюжего гнедого жеребца плеткою. Можно было и не оглядываться – с детства братья княжну верховой езде выучили, с малых совсем лет она лошадей полюбила, как иные девчонки с котятами или щенятами возятся, так за жеребятами ходила. А подросла и целыми днями могла с мальчишками по долинам и холмам Страны орлов скакать. Здесь, в Городе, такое считали невместным для знатной женщины – да и для бабы любой. Потому верхом поездить удавалось крайне редко.
Наконец Росомаха осадил коня и поворотил вправо, на неприметную тропочку, какой не люди, олени, видно, к оврагу ближайшему спускаются. Еще пробирались они лесом, стараясь не расшибиться о нижние ветви высоченных разлапистых лиственниц и корявых, нестройных сосен, не налететь на камни, что разбросаны были когда-то по склону щедрою рукой. Не иначе, злобный какой великан постарался – так сказывала ей кормилица о таких местах.
Но вот, похоже, добрались. Там, где склон становился совсем пологим, лес, и без того светлый, не густой отнюдь, пронизанный светом, каким и бывает обычно сосновый бор, расступился, открыв малую прогалину. На ее опушке, спрятавшись совершенно в зарослях низкорослого боярышника, притулилась избушка, срубленная из толстенных бревен и крытая замшелою дранкой. Когда подъехали ближе, разглядели, что низкая дверь открыта, а на черной почти от старости, замшелой местами колоде рядом с нею сидит, низко опустив голову долу и приобняв руками колени, старуха. Голова ее была плотно и не так, как обычно носят платки крестьянские бабы да рыбачки, а как то по-особому обвязана платком грязно-синего оттенка, отчего волос совсем не видать. Стали, спешились.
- Здравствуй, Ведунья, долгие лета! – первым прервал молчание Росомаха.
- Спасибо на добром слове, мил человек, - отозвалась та, кого столь почтительно приветствовал воин, неожиданно молодым, задорным голосом. Она встала, и обнаружилось, что под бедным, не слишком опрятным, не стиранным наверняка давным-давно платьем скрывается стройная, высокая и, пусть немолодая, а все же полная еще сил женщина. – Кто ж такие будете?
Но еще до того, как княжна открыла рот, чтобы назвать себя, Ведунья криво улыбнулась одною стороной рта, отчего лицо ее с большими карими глазами и длинным, слегка крючковатым носом - лицо нисколько не отталкивающее, а наоборот, даже в своем роде привлекательное, показалось немного зловещим. «Ни дать, ни взять, баба-яга из сказок Клушиных! - подумала княжна. – Только молодая больно».
- Постой, девица, я и сама, пожалуй, узнаю, - тетка лесная на шаг-другой ближе подошла и все так же зловеще улыбаясь, склонила голову набок. – Красавица. Гордая. Знатных родителей дочь. Из далеких краев. А, так ты, видать, владыки Страны орлов дочка, и, значит, старшего царева брата жена. А это, стало быть, твой охранитель, коего Росомахой кличут.
Княжна замерла, глядя прямо в глаза Ведунье. Она почему-то не боялась ее нисколько.
- И правильно, что не боишься, - женщина больше не улыбалась, отчего необъяснимо стала добрее выглядеть и проще. – Мне о вас двоих Ящерка много рассказывала, вы хорошие люди, вам здесь бояться нечего. А подружка твоя скоро придет, она в лес пошла погулять. Скоро придет.
И в самом деле, не успел еще Росомаха жбан холодного ягодного настоя выпить, что Ведунья ему из избы вынесла, не успела княжна яблоко доесть – все оттуда же, из закромов хозяйкиных, - как с другой стороны прогалины показалась Ящерка.
Как же она изменилась! Лицо осунулось и подурнело, хорошо заметный под длинной холщовой рубахой живот ясно говорил о том, что Ящерке скоро рожать. Но того спокойствия, умиротворения, какие привыкла княжна видеть на лицах беременных баб, и в помине не было. Вместо внимательного, устремленного как бы внутрь себя взгляда в темных глазах подруги она читала тоску, почти отчаяние. Княжне так хотелось поведать о бедах своих и заботах, расспросить поскорее о тайнах женских. Но когда присели они на поваленную сосну за избушкой, когда заглянула в полные тоски глаза, о себе говорить не посмела.
- Что с тобою, Ящерка? Что так невесела? Как погляжу, рожать тебе скоро, так отчего не радуешься? Аль боишься?
Подруга долго молчала, теребила в руках ивовый прутик, что с земли подобрала, гнула его, ломала, наконец, заговорила, видать, решившись.
- Знаешь, когда услышала голос твой теперь вот, ворохнулся он в чреве моем! Видать, боги призрели на рабу свою, чтобы снять с меня поношение между людьми. А только чему радоваться? Грешна я, подружка, ох, грешна! Не сказывала никогда, но сейчас расскажу, потому невмочно мне больше молчать, грех мой великий на шее камнем висит, как утопленника ко дну тянет. Ведунья мне напророчила, мол, зло, что я натворила, и меня тянет, и на детях моих жерновом мельничным повиснет.
Княжна молчала - она поняла, а поняв, слов найти подбодрить подругу не могла. Удивляться же притворно и вовсе сил не было, пусть говорит сама. И Ящерка продолжала, все так же с тоскою глядя сквозь деревья на невидимую сейчас Реку.
- Это ведь я Первыша убила. Да. Зелья смертного ему в ухо влила. Потом и другого брата Копченого, считай, жизни лишила. Две смерти на мне, две души загубленные. Лето всего назад я о том не печалилась бы ни мига. Подумаешь, великое дело – дрянные были человечишки. Оба. Поделом. Но знаешь, в тот самый день, когда во мне ребятенок мой первый раз ножкой дернул, я будто очнулась. Он говорил со мною! «Мама, мама! – лепетал, да так жалобно. – Что же ты натворила? Грех ведь…» И в тот миг перед глазами так ясно, так жутко – я лежу, а Первыш в меня входит… И я думаю, надо же, какой мелкий. Ну, погоди ужо, вот я тебе яду… Страшно, подружка, ой как страшно! И еще потом – как флакончик каменный с другою отравой любе моему передаю. Для следующего, значит, брата, для Красавчика… Нет мне прощения. Нет и не будет мне прощения, подружка моя. Я и с тобою говорить не могу – с такой чистой…
Княжна порывисто обняла подружку, к себе прижала, слезы неудержимыми ручейками побежали по щекам, на темный платок, которым плотно повязана была ящеркина голова, побежали.
- Говори, говори, не молчи! – шептала она, стараясь сдержать готовые прорваться рыдания. – Обо всем расскажи, что мучит, что камнем лежит, что жить не дает. Пусть со словами все зло из тебя изойдет. Пусть дите, коего носишь, в добре едином остается, без злобы родится, без отчаяния и тревоги.
И Ящерка говорила и говорила – об отце с матерью, о детстве своем отчаянном, в бедности прошедшем, о юности непутевой, о том, как к Копченому ее Рыжий привел однажды, как полюбила без памяти, как жизнь готова была отдать за любу своего, как о себе не думала, а все о нем только.
- Он же меня совсем не любил, ни на вот столечко! Ведь он и надоумил с братом лечь… Теперь же, накануне свадьбы твоей, и говорит – вот тебе, красотуля, денежек мешочек, иди-ка ты подобру-поздорову. Мне, мол, царю, на тебе жениться никак не мочно. Польза, дескать, для Города должна быть от царской женитьбы. А от меня какая польза? Братьев я ему уже поубивала, для чего я? И любить меня некому. А и за что, погубительницу, отравительницу… Ну и ушла я в лес, - Ящерка не плакала, видать было, все уже отревела, откричала, отвыла. Только смотрела через прогалину на верхушки сосен, по которым бежали на полудень серые облака, потом вдруг порывисто, как часто она делала, повернулась и, резко дернув узел, развязала платок. Под ним вместо длинных и пышных, иссиня-черных, цвета воронова крыла кос, кои обычно заплетала Ящерка, оказались коротко совсем стриженные волосы, в три пальца, не боле, как у мальчишки. – Это наименьшее, что с собой соделать могла. Ежели б не малыш в нутре моем, руки на себя наложила бы, ей-ей. Напоследок, однако, любе своему сказала, не смолчала – ты, дескать, мил человек, не вздумай со мною или дитем своим что содеять. Не вздумай! Я ведь не зря же ведьмина дочка: в муках страшных издохнешь! С тем в лес и ушла. Раньше мать моя здесь жила, в избушке этой. Она умерла, лет уж немало. Теперь тут сродница ее дальняя – Ведунья, она матери моей, считай, сестра. Прабабки их родными сестрами были.
Из-за избушки, нарочно ступая так, что слышно было издалека, хрупая всеми сучьями, загребая ногами, как древний старик, медленно вышел Росомаха.
- Поспешать надо, госпожа. Никак дольше ждать невозможно.
- Торопитесь? – безучастно спросила Ящерка, мельком глянув на княжну, на телохранителя ее и снова отвернулась.
Княжна встала, сняла с себя серебряную цепочку с нанизанным на нее малым серебряным же кругляшом и, наклонившись, надела на шею подруге.
- Этот оберег мне матушка дала, когда я еще девчонкой была. Здесь орел вырезан искусно, видишь? Эта птица летает так высоко, как могут только боги, и с такой высоты может любой грех человеческий разглядеть и человека хорошего от дурного отличить. А еще она живет вечно. Когда плохо тебе станет, невыносимо плохо, сожми в кулаке оберег и вспомни о том, что где-то рядом у тебя есть сестра. Я люблю тебя, родная. Люблю всем сердцем!
Ящерка вскочила столь стремительно, княжна едва отпрянуть успела – не то разбила бы ей нос лбищем то, как пить дать! Они обнялись и стояли так, обнявшись, долго-долго. Росомаха глянул коротко, нахмурился, но не сказал ничего, поворотился и затопал прочь, к лошадям.
День первый. К полуночи.
Ветки хлестали по лицу, хватали за одежду, заплетали ноги, но она все бежала вперед, не разбирая дороги, не зная, правильно ли бежит. Луны не было – туман снова укрыл оба берега Реки влажной непроницаемой пеленою. Темно, страшно! Из-за каждого дерева глядело, молчало, дышало чудище вида невообразимого – вот сейчас выпрыгнет из мрака и схватит ее и утащит прочь, в липкую темень, откуда льется эта мокрая жуть. Спотыкаясь то и дело, она падала, и тогда из темноты подбегал к ней Волк, лизал лицо или руки, тихонько скулил – что ты, дескать, такая неловкая, аль под ноги не смотришь? Если бы не могучая псина, она давно бы умерла со страха. Поднималась, ощупывала лук – цела ли тетива – и снова бежала, спотыкалась, падала, поднималась…
Как могла она? Как? Краса снова и снова спрашивала себя и не находила ответа. Почему послушала этого белобрысого недомерка? Ведь врал же царицын брат, по его мерзкой роже видно было, а теперь ей ясно стало вдруг совершенно, что врал! Почему спрятала лук? Почему не предупредила, почему предала царя? Кто околдовал ее, каким мороком заморочил? Неужто царица сама, которую она встретила вчера, точно перед тем, как Куренка, брата ее увидала? «А я ведь готовить совсем не умею…» - ах, ты, мышь серая!
Сегодня Краса проснулась поздно. Поела, умылась и снова легла. На душе было тяжко, муторно, ничего не хотелось делать. В голову лезли почему-то самые неприятные, мутные воспоминания, выплывало то, о чем давным-давно и думать забыла. Порою Волк подходил к ложу и начинал скулить - поперву чуть слышно, словно бы про себя, потом все громче, требовательнее. Вот дурная псина, пока не прикрикнешь на него, не замолчит.
После полудня, когда хоть чуть развиднелось от проклятого тумана, решила сходить к Реке. Зачем? Сама не знала. Волк носился по лесу кругами, все что-то вынюхивая и не выпуская Красу из виду. Так и нашел старуху, что собирала хворост. Подбежал к ней поближе, понюхал воздух, задрав морду кверху, вернулся к Красе и встал перед нею, загораживая дорогу.
- Здравствуй, бабушка! – издалека крикнула Краса. – Ну, ты чего, Волк? Чего стал? Пойдем же. Бабки древней испугался?
Пес посмотрел на девушку умными карими глазами и словно бы ухмыльнулся. Потом сдвинулся все же с места и медленно, осторожно, как по угольям горячим ступая, пошел к бабке.
Та подождала, пока Краса не подойдет поближе, и, кряхтя, опустила на землю немалую вязанку.
- Здравствуй, здравствуй, золотце!
- Давай, помогу, - Краса с трудом оторвала от земли вязанку и попробовала взвалить себе на плечи. Все женщины на Реке умели делать это. Может, только царицы да царевны избежали. Краса тоже когда-то помогала матери своей собирать по склонам окрестных балок и оврагов опавшие сучья, потребные на растопку очага. Но эта охапка показалась словно каменной.
- Вот спасибо, дочка! Даст тебе здоровья за твою доброту наш небесный хозяин, - старуха внимательно оглядела Красу с головы до пят глубоко запавшими колючими глазками, заметила дорогие сапожки и тоненькое золотое ожерелье с блестящим камешком на шее девушки, потом посмотрела на собаку, пошамкала что-то неразборчивое почти беззубым ртом и вдруг ясно и твердо проговорила. – Так ты эвона кто… Ты, значит, царева подружка.
От неожиданности Краса даже опустила вязанку на землю.
- И что ж с того? Думаешь, я хворосту для очага никогда не собирала? Дак ведь я… - тут она осеклась. Откуда знает ее эта похожая на ведьму старуха? И словно горячая волна быстро стала подниматься от самых ног, в животе сделалось пусто и холодно от верного предчувствия чего-то нехорошего, страшного и неумолимо близкого.
- Что же ты, золотце, не с ним, а? – старуха строго смотрела на Красу, колючие темно-серые глазки буравили прямо-таки до самой души. – Ведь ему сейчас худо. Дурное с ним хотят сотворить неблагодарные людишки. А ты знаешь ли Солнышко-царя нашего? Знаешь ли, какой он или только на ложе с ним кувыркаешься, золотце? Ведь не родила досе земля такого человека! По доброте своей и не человек он, а божий сын, на землю посланный, чтобы нас, грязных, убогих, неблагодарных, к свету вытянуть.
- Бабушка, бабушка, что с ним? Говори скорее, где Соколик мой, что с ним сделать хотят! – Красу била дрожь, из широко распахнувшихся, полных муки глаз медленно катились крупные слезы. Волк, внимательно слушавший обеих, громко зевнул и сел.
- Беги скорее в Город, золотце! Беги скорее! Сейчас ему любая помощь нужна, даже и твоя. Может, ты сильнее окажешься самого сильного воина. А я за тебя просить буду у повелителя леса помочи и духа Реки.
Старуха порылась в складках неопределенного цвета юбки и достала каменный флакончик.
- На-ка, выпей. Этот настой силу дает. И перестань реветь, слышишь! Пей и беги. Помогать надо Солнышку нашему, а не реветь.
- Лук, я спрятала его Медный лук, бабушка, - упавшим голосом призналась Краса, взяв в руку флакон с зельем.
- Плохо, девка. Плохо. Но хорошо, что сказала. Значит, не пропащая ты. Значит, будут помогать тебе и духи лесные, и хозяин наш небесный. Бегом беги, поспешай изрядно, отнеси ему лук, чтобы знал Солнце-царь – не изменила ты ему. Так он сильнее втрое станет. Беги…
И она побежала. С того мига ни разу не остановилась, не присела. Добралась до охотничьей избушки, вытащила из-под ложа припрятанный там лук – огромный, чуть не с нее саму величиною, вырезанный из цельного куска дерева и обитый полосками меди - и припустила к Городу. Пешком она никогда так далеко не ходила, сюда, в дальнее лесное урочище на левом берегу Реки царь возил ее на своем коне, иногда и сама ездила она верхом – на ослике или муле, но все ж не одна, а всегда с ним. Да только дороги не помнила – к чему? И сейчас не знала, куда ей бежать. Может, спуститься к Реке и по берегу добираться до Города? Нет, это будет очень долго! Вся надежда на Волка.
- Где хозяин, Волк? Где хозяин? Веди меня к хозяину! – несколько раз повторила она, и Волк сразу понял, рванул поперек склона на полуночь. Там, видать, и Город.
В длинной, до пят почти исподней рубахе, поверх которой надета была нарядная юбка, бежать по лесу было неудобно, и скоро она подняла и рубаху, и юбку до самого живота и подвязала. Увидят? Пусть видят, пропади они все пропадом! Все на свете, все, кроме него, единственного. Как, как могла она сделать такое? Как? Почему?
До сего самого дня Краса как-то не думала особо о нем. Много у нее мужиков было, ох много, потому девкой она была распутной. Сначала ей просто нравилось с мужиками спать, потом подумала – а почему бы им за это не платить? Царь из грязи ее вытащил, поселил рядом с собою, запретил звать прежним именем – Полушка. Назвал Красою. Но нарочитой благодарности она за то к нему не питала. Краса. Подумаешь! Все мужики одинаковы. И все одинаково тают, стоит им ладную бабу увидеть. Девкам же надо тем пользоваться – пока красота их не увяла. И что с того, что царь? Еще один любовник – только очень богатый и сильный. Он может себе позволить платить за каждый ее день, за каждую ночь с нею. Так продолжалось довольно долго, Краса узнавала царя все ближе, привязывалась все крепче. Но только сегодня, только что вот, когда незнакомая старуха спросила сердито «Что же ты не с ним?», она будто очнулась. Спала, спала и вдруг проснулась. Как могла она предать единственного на земле любящего ее человека? Как?!
Потом и мысли ушли, и сожаления. Когда совсем стемнело, Краса уже и не бежала почти, а шла, спотыкаясь и падая, не чувствуя боли, не ощущая уже даже каменной тяжести огромного лука, не слыша ничего и почти не видя. Вся забота была – не порвать тетиву и не потерять из виду Волка.
Сосны расступились, открыв широкую прогалину. Что-то знакомое Красе почудилось в круглом этом выступе земли, поросшем мелким кустарником. Она остановилась – в первый раз с того момента, как старуха сказала ей «Беги!» И сразу узнала место – по странной, неживой тишине. Лобная гора, здесь когда-то, в древние, незапамятные времена их предки приносили жертвы своим кровожадным богам. А теперь на Лобной горе казнили преступников. Взрослые пугали ею малых детей, ходить сюда ночью не отваживались и самые смелые мужики. Сказывали, что неупокоенные души замученных бродят здесь, ища живых, и тот, кто встретится с такой пропащей душой, сам никогда не обретет покоя.
Однажды она спросила царя: «Неужто не жаль тебе тех, кого отдаешь ты на казнь своей волей?» И тяжело вздохнув, он ответил: «Как не жаль? Сердце мое кровью обливается за каждого человека, коего пришлось жизни лишить. Ведь не я ему жизнь эту дал, а хозяин наш небесный. Он только вправе и отбирать. Но как быть царю, как быть? Даже на скотном дворе порядок должен быть. Дурного быка надобно из стада изымать. Вот и в государстве потребен твердый закон: тако поступать должно, а тако – ни в коем разе. И человеки закон обязаны тот блюсти, иначе все древо государственное рухнет, не удержится. Помнишь, как говорили, что не в силах царских разграбление судов, потерпевших крушение, остановить? А я сумел. Никто теперь не смеет с корабля, бурей на берег выброшенного, гнилой доски взять или дырявого кубка. Но чтобы этого добиться, пришлось пятерых на Лобную гору послать. Я ведь до сих пор каждого из них помню. Я всех их родственников знаю и понимаю, что они должны про меня думать – убийца, палач. Но царю приходится не только о некоторых из своих подданных заботиться, не лишь о своем благополучии печься – обо всей стране, обо всем своем народе. Только как мне надеяться на милосердие всевышнего бога, если я не милосерден к созданиям его? И кто, господи, достоин обитать в жилище твоем? И кто сможет поселиться на вышней горе твоей? Только тот, кто избегал порока и правду творил, говорил истину от сердца своего и не льстил языком своим и не делал зла ближнему своему и не принимал поношения на ближайших своих. Тот, в глазах коего презрен лукавый, кто боящихся господа славит, клянется своему ближнему и не нарушает клятвы. Кто серебра своего не давал в рост и даров против невинных не принимал. Только такой человек не поколеблется вовек».
Часто за последнее лето, что жили они вместе, Краса слушала царевы речи, и по большей части казались они ей скучноватыми, далекими от настоящей жизни. То добрым себя называет, то людей почем зря казнить велит. Все притчами говорит – темными, непонятными. То о свече что-то толкует, то о чьих-то невестах, кои женихов не дождались, уснули. Почему ясно не сказать, словами обычными, всякому понятными? И она не очень вслушивалась, мимо ушей пропускала долгие рассказы о виноградарях и сеятелях, добрых семенах и плевелах злых. Но сегодня день был почему-то особенным. После старухина зелья не только силы у Красы взялись невесть откуда, но и память сейчас открывала все в точности, что говорил ей Солнце-царь. Слово за словом стояли у нее перед глазами, будто вырезанные на деревянных дощечках, кои Говорун постоянно перекладывал с места на место. Слово за словом могла сейчас повторить. «Не принимал поношения на ближайших своих…»
Краса теперь точно знала, куда идти и, посидев малость совсем, бегом бросилась вниз, в ведомую сейчас темноту, по широкой тропе, что вела к пологой лощине между Лобной горой и следующей, Ковырялочьей. Уж здесь то ей каждое дерево знакомо с детства, каждая вымоина, как раз сюда ходили они с матерью хворост собирать – это уж было после того, как отец с тремя старшими братьями Красы с Реки не вернулся. И не Красою ее тогда звали и, конечно, еще не Полушкою, а Козой – за сильные худощавые ноги, золотистые глаза и нрав диковатый… Теперь нужно спуститься вниз, обогнуть эту гору слева и все берегом Реки бечь к рыбацкой деревне. Потом будет Нижний город…
Знакомая дорога словно вернула ей силы. Под гору она снова побежала и даже вспомнила, как можно срезать здесь малый кусок – если за растущей прямо из камня старой сосной со срезанной вершиной принять правее, сначала чуть подняться по склону, а потом ровнехонькая тропка приведет вниз. Тут они в прятки играли – и ведь как недавно это было… Краса все так же, бегом обогнула сосну, слева треснула ветка, Волк метнулся под ноги откуда-то справа, должно, на треск тот кинулся, девушка наткнулась на собаку и со всего маху полетела через нее кувырком.
Села, ощупала себя - вроде, цела, да ни обо что и не ударилась, как будто. Волк крутился рядом, жарко дышал в лицо. Встала. Где лук?
- Где лук, Волк? Ищи лук скорее.
Отыскался он сразу – в трех шагах вниз по тропке. Тетива свисала с могучих его медных рогов двумя жалкими обрывками.
Прислонившись к гладкому теплому стволу, Краса медленно сползла на землю. Только сейчас она поняла, как невыносимо, смертельно устала. Не осталось на ее теле ни единого местечка, что не болело бы от синяков и ссадин. Разбитые в кровь ноги, расцарапанные руки со сбитыми ногтями, лицо горело и саднило, где-то внутри, по верху спины точно теркою кто грубой тер, когда пыталась вздохнуть поглубже, в правом боку кололо нестерпимо. И даже слез не осталось.
Подошел Волк, лизнул шершавым, сухим почти языком прямо в губы. Девушка поднялась, развязала рубашку и юбку, подобрала лук и стала спускаться по еле заметной в кромешной тьме тропке. Быстрее, быстрее. Насколько позволяла одежа, побежала, хромая и оскальзаясь.
О том, что Город близко, она поняла по собачьему лаю – еле слышный поначалу, он становился все громче и отчетливей. Волк теперь трусил чуть впереди и сбоку, постоянно оглядываясь на Красу – не бойся, мол, я тебя от кого угодно уберегу, - шерсть на холке стояла дыбом.
Несмотря на поздноту в рыбацкой деревне не спали. У каждого почти дома стояли мужики – по одному, по двое, по трое, переговаривались вполголоса, всматривались в укрытую туманом темноту в той стороне, где был Город. Надеясь что разглядеть и опасаясь увидеть нечто недоброе. Да только напрасно – не видать ничего, лишь собачий лай слышался с той стороны да неясный то ли гомон, то ли гул. Красу с Волком узнавали – огромную собаку как было не узнать, - но никто не заговорил с нею, лишь сами замолкали, когда проходили они мимо. А Волк забегал то справа, то слева, чтобы каждый раз быть между стоящими впереди людьми и девушкой.
Деревня осталась позади, собачий лай еще усилился. Впереди, над Городом, туман словно бы светился – от множества огней. Такого Краса не видела ни разу в жизни. Они шли теперь медленно и осторожно, порою Волк совсем останавливался и принимался негромко рычать. Из тумана доносились голоса – то крики, то шепот: окликали друг друга, звали на помощь, ругались злобно и отчаянно, частию пьяные, но в большинстве тверезые. Да только на пути каким-то волшебным образом не попалось никого, будто Волк разгонял встречных одним своим приближением. А оттого все вокруг казалось нереальным, сном, мороком – и туман этот, и огни, и голоса. Измученная запредельною, нечеловеческою усталостью, Краса шла как во сне. Они поднимались все выше по вьющейся затейливой лентой дороге. Сейчас слева должна быть Нижняя калитка. А впереди дорога широкой дугой уходила вправо и вверх, чтобы потом вернуться к Главным воротам. Оттуда доносился нескончаемый гвалт, крики, ругань, проклятья, женский визг, люди выли от боли и вопили от ярости, слышались глухие удары, и сквозь туман тянуло смрадом горящей в факелах смолы.
У Нижней калитки никого. Краса, нагнувшись, пошарила под ногами, подняла небольшой камешек, нащупала в досках калитки массивную шляпку гвоздя и постучала о железо.
- Есть там кто живой? – позвала негромко. Ни звука в ответ. Краса еще стучала и звала. Без толку.
- Волк, а ну-ка, позови хозяина! Громко! Голос подай, Волк! Голос!
Пес залаял – так, как умел только он, глухой, утробный рык рождался будто где-то под землею и вырывался наверх грозно и оглушительно.
- Ах, умница! Давай еще! Голос, Волк!
Наверху, на одной из малых башенок, что с двух сторон охраняли Нижнюю калитку, раздался негромкий звон – очевидно, брякнуло оружие о доспехи. Потом появилась голова воина.
- Ты, Краса? – услышала девушка знакомый голос. Наконец-то! Это был Рыбак.
Пока отпирали, пришлось ждать довольно долго. Волк даже начал тихонько поскуливать. Видать, опасаясь штурма, основательно завалили проход. Хотя наверняка это лишнее. Верхний город построен на крутом склоне, так что к Нижней калитке вела изнутри довольно узкая, частью вырытая в земле, частью выдолбленная в камне лестница – защитить ее мог один человек. Еще двое, стоя на стене, смогли бы отбить штурм наседающих снаружи, уж очень неудобен был подход к стенам в этом месте – по крутому земляному склону, поросшему невысоким кустарником. Но даже если нападавшие сломали бы дверь или подожгли ее, все равно не прорвались бы в Город – на лестнице они стали бы отличной мишенью, по которой сверху невозможно промахнуться. Тот, кто строил Верхний город, понимал в военном деле.
В конце концов, в темном проеме проявилась еще более черная узкая щель – пес первым сунул туда нетерпеливо любопытную морду и, ворча, протиснулся внутрь. За ним вошла Краса.
- Где царь, Рыбак? – устало спросила, еще не видя, но зная по крепкому запаху мужского тела, что тот рядом.
Рыбак сначала захлопнул дверь и задвинул тяжелые засовы.
- Он там, у Главных ворот. Ждет тебя. Извелся весь. Что не шла долго?
Краса знала – отвечать не обязательно, Рыбак не для того спрашивал. Он был из немногих царевых ближних, кто относился к Красе не как к распутной девке. Ее по большей части либо ревновали к царю, либо опасались. А Рыбак, единожды поверив, оказывал Красе то же уважение, что и законной царя супруге. Жалел Красу, как мог, защищал от наветов и злобы людской и как-то незаметно стал Красе почитай что братом.
- Иди Задами. От греха. Мало ли что.
Задами называлась глухая улица между стеною и тыльной частью домов, выходивших на Храмовую площадь. Идти здесь было неудобно: тут и там разбросаны кучи мусора – битый камень, песок и глина, сломанные доски и целые бревна. Город при царе-Солнце все строился, вместо не худых еще домов росли новые, огромные каменные палаты – не в один ярус, а даже и в два! Мусор же со стройки убрать у Каменной башки все руки не доходили. И говорил ему Рыбак не единожды, да все без толку…
От Нижней калитки до Главных ворот идти совсем недолго. Верхний город, он вообще небольшой, здесь жили только царь и ближние его люди, родичи некоторые, патриарх возле храма, царевы жильцы. Она шла вдоль городской стены по заросшему травою склону, обходя горы всяческого хлама, а снаружи по-прежнему неслись крики, лязг металла и тяжкие удары – похоже, бревном большущим били в ворота. Ходили здесь нечасто – незачем было. Волк бежал впереди, прижав уши, вынюхивая что-то в кучах мусора, оглядываясь на Красу, поднимая морду кверху, прислушивался к неумолчному гвалту снаружи. Стена плавно заворачивала влево и оканчивалась могучей Полуденной башней. Внутрь вела низкая дверь, у которой стоял воин – из Медведевых русичей. Волк сел перед ним, насторожил уши, наклонил голову вправо – узнаешь, дескать?
- Признал, признал, - торопливо проговорил русич. – Княже наверху, на башне.
Волк остался сидеть рядом с воином, смешно уронив на бок башку и высунув язык, а Краса отворила низкую дверцу и, осторожно ступая по ступеням и стараясь не ушибить голову о притолоку, зашла внутрь. Никого. Вдоль стены, освещенная мятущимся на сквозняке пламенем воткнутого между камней факела, вилась вверх деревянная лестница. Одолев ее, девушка взобралась на круглую площадку, обнесенную стеной почти в ее рост. Первый, кого увидела, Мытарь - разорванный на плече плащ, что еще сегодня, наверное, был белоснежным, перекошенное яростью лицо с глубокой запекшейся царапиной через всю правую щеку. Размахнувшись, что было мочи, он метнул вниз увесистый камень и прорычал нечленораздельное что-то. Рядом с братом целил из лука Щегол. Голова его была перевязана тряпицею – должно, ранен, губы шептали беззвучно. Царь стоял в двух всего шагах. Длинные кудрявые волосы растрепались, густые пряди падают на лицо, в руке, выпроставшейся из-под пурпурного плаща, держит лук, глаза злые, напряженные. Вся эта картина навсегда отпечаталась перед ее глазами, как остаются на веки вечные заключенными и словно бы живыми внутри волшебного желтого камня из полуночных стран мураши и мошки…
Поворотился, узнал. И сразу – как она привыкла к такому преображению и как редко радовалась ему! – подобрел, сощурился, из уголков глаз побежали знакомые лучики.
- Любимый! – Краса бросилась вперед и прижалась к могучему телу. Он был намного выше, так что губами девушка ткнулась в грудь царя.
- Все хорошо, девочка моя. Все хорошо. Не плачь. Не плачь, все хорошо, - он взял ее за плечи и попытался оторвать от себя охватившие его с неимоверною силою девичьи руки. Не получалось. – Краса, люба моя, не время сейчас. Правда, не время.
Она с трудом разняла руки отошла на полшага и, подняв голову, глядя прямо в глаза царю, в глаза, которые светились сейчас необыкновенною добротой и радостью, прошептала:
- Я предала тебя, любимый… Я не понимала, не знала до сегодня, как я тебя люблю… Ты единственный мой! Ты – мое солнце, если не будет тебя, нет мне жизни на земле… Я предала тебя, любимый. Делай со мной, что хочешь – я достойна всякой казни. Только позволь быть при тебе. Я предала тебя, любимый…
- Как же долго я ждал! Но я ведь дождался… - царь осмотрел внимательно всю ее, с головы до ног, и каждый синяк, каждая царапина на теле девушки отражались болью в его глазах. Но не сказал ничего. Взял из рук Красы лук свой медный, оглядел. Бросил – медь луковища зазвенела по голым камням пола.
- За дело! – и достав стрелу, прицелился из того лука, что был при нем. – Ну, безбожные, вы пожалеете!
Поначалу он старался целить в тех, кто сзади толпу науськивал, но двое-трое таких заводил старались в стороне держаться, опасаясь стрел защитников и летящих с башни камней. Потому царь теперь старался поразить самых ретивых, тех, кто на рожон лез, тех, кто ближе всех к воротам подбирался. Он одну за одной выпускал стрелы свои, и над озаренным факелами местом битвы, покрывая предсмертные стоны, глухие удары бревен о дубовые доски и крики наседавшей на ворота толпы, перекатывались раскаты его голоса.
- Безумный сказал в сердце своем – нет бога. Они развратились и гнусны стали в делах: нет делающего добро! Господь с неба призрел на сынов человеческих, чтобы видеть, есть ли разумевающий или ищущий бога. Все уклонились, все стали совершенно негодны, ни одного нет делающего добро! Неужели не вразумятся все делающие беззаконие, поедающие народ мой, как едят хлеб? Господа они не призывали, посему там они трепетали от страха, где не было страха вовсе, ибо господь – в роде праведных. Совет бедного вы посрамили, но упование его – господь! Кто даст с горней выси спасение славящим бога? Когда вернет господь зрение ослепленному народу моему, тогда возрадуется город божий и возвеселится царь его…
Посольство
- Что за корабль? По парусу видать – варвары бородатые? – Копченый с удовольствием глодал баранью кость, исподлобья поглядывая на своего ключника.
- Да, Светлый царь, послы от князя лесного, - ответил Рыжий, ухмыляясь, по обыкновению, нагло и чуть глуповато.
- И чего хотят?
- А кто ж их знает? Молчат. Бородами трясут и молчат. С царем, де, только говорить желают.
Копченый зыркнул на Крысу.
- Как думаешь, Советник, чего ради пожаловали гости из лесу?
- Не знаю, государь, ума не приложу, с чего бы, - Крыса озабоченно потирал лапки свои сухонькие, вперившись в пол, будто увидел там нечто, необычайно его встревожившее. – За одно можно спокойным быть – войну так не объявляют.
- Н-да, совета толкового от тебя не дождешься, - Копченый что есть силы заколошматил мосолыгою о дно медной мисы, стараясь вытрясти костный мозг. Крыса оторвал взгляд от пола и посмотрел на царя. За лето последнее он привык к этому мальчишке, привык и зауважал сугубо. Редким мерзавцем оказался смуглый последыш - холодным, расчетливым, умным. Ни слова единого зазря не говорил, под каждым причина крылась.
- Полагаю в тронной палате их встретить, со всею пышностью принимать. О деле говорить не след, пусть сами зачинают, - советник теперь, как обычно, глядел через плечо царя.
- Быть по сему, - Копченый живо вскочил с лавки, утер руки краем серой льняной скатерти. – Пойдем.
Пока палату приготовили, убрали, пока послы добрались до Верхнего города, погожий летний день уж к вечеру клонился. В Большой палате, куда с улицы сквозь узкие окошки и в ясный-то полдень проникало не так уж много света, царил полумрак – свечей Рыжий пока зажигать не велел. Не о казне государевой пекся, а втихую сбывал набереженное – те же свечки, али там посуду кое-какую, масло, еще по мелочи, ничем не брезговал, стервец – на базаре. Царь знал, ему Крыса еще зимой наябедничал, но молчал покуда.
Послов было трое – два мужика и, что удивительно, баба. Матерая такая, толстозадая тетка, немолодая уже, хотя и не сказать, конечно, что старуха. Копченый дивился – слыханное ли дело, баба при такой службе – да виду не подавал.
- Повелитель леса, князь племени великого руссов передает тебе привет, Светлый царь, и желает тебе здоровья и всяческого благополучия твоей стране и народу твоему, - начал, выступив вперед, наиглавнейший из троих. Ростом он был ниже остальных, но старше и одет, пожалуй, богаче – в длинный зипун, отороченный собольим мехом, и в высокой, собольей же, шапке. Царь слушал обязательные славословия не слишком внимательно, ожидая, пока старик к делу перейдет. А тот как-то обеспокоенно по сторонам глазами шнырял. Аль ищет что? Или взопрел в своих мехах?
- Однако же не вижу я, Светлый царь, супруги твоей высокочтимой, - обнаружил, наконец, посол свое беспокойство.
- Почивает она, - ответил Копченый рассеянно. – Занемогла малость. Тяжелая, с бабами такое бывает частенько.
- Как тяжелая? Опять? – вырвалось у тетки-посла. Говорила она густым, низким голосом, так что царь даже усомнился, может, все же мужик, только одетый по-бабьи, без бороды-усов, да с волосьями длинными? Или таки баба?
- Что значит «опять»? – переспросил он, стараясь разгадать загадку. Да нет, вот же грудь бабская самая что ни на есть!
- Так ведь дошло до нас счастливое известие, что царь будущий, повелитель Города родился в середине зимы, - степенно, хотя и чуть недоуменно произнес старшой из послов. – Стало быть, царица снова беременна?
На мгновение краткое царь застыл, полуоткрыв рот, как собираясь сказать что, Крыса широко раскрыл глазки свои бусинки, и даже ручки его сухонькие замерли напряженно. Лицо Рыжего в кои-то веки не глупой рожей казалось, а умным и озабоченным.
- Тут несклад какой-то, - медленно, осторожно подбирая слова, словно по льду тонкому крался, вступил Крыса. – Царица не рожала еще. Мы и свадьбу осенью лишь сыграли.
- Да как же… - начал было посол, но тут его перебила тетка.
- Вот ведь, поди ж ты! Все перепутают. Я говорила, торговым этим гостям веры нет никакой! Говорила же, говорила, сколь раз твердила! Нету веры, князю все талдычила, а он меня не слушал! – она тараторила споро, напористо, по-бабски совсем, это уж точно, решил про себя Копченый, да еще руками машет, что торговка на рынке. Старшой из бородатых поглядел на нее внимательно и повернулся к царю.
- Ты уж, государь, не обессудь, прости нашу оплошность! Раньше времени не след поздравлять, это всяк знает. Дозволь теперь нам отпочивать, так устали с дороги, шуба, что вериги на шее, а я уж не молод отнюдь. Завтра с утра мы тебе дары княжеские с поклонами принесем, а сегодня уж поздно, и не видать будет подарков. Утро вечера завсегда мудренее.
- Ступайте, - царь поднял руку. – Ключник проводит вас в трапезную и палату вашу покажет. Ступайте.
- Чудное посольство, - произнес он раздумчиво, как только гости, а за ними и стража почетная, вышли. – Один вообще молчит, как в рот воды набрал. Второй чуть вошел и устал тут же, отдохнуть захотел. Третий и вовсе баба с рынка. Чудное посольство.
- Сдается мне, неспроста все это, - Крыса уже стал прежним, успокоился и, уставившись куда-то за плечо царя, потирал, как всегда, ручонки. – Ты помнишь, что княжна сбежавшая, брата твоего жена, она ведь князю лесному внучкой приходится.
- Помнить то помню, и что с того? Зачем в Город, к царице подарки посылать? Ежели до них весть дошла, что княжна родила, то как они знать не могут, что в Городе ее нет? – Копченый хмурился, уперевшись взором в окно, в котором видна была пыльная площадь и кусок городской стены. – Тако ж и наоборот. Знай в лесу о побеге внучкином, почто послов к нам отправлять? Голову задурить царю хотят?
- Надо бы к варварам соглядатая приставить, - тут же ответил Крыса.
- Вот и я так думаю, - согласился царь. – И немедля. Ступай, распорядись. А после обратно вертайся, да Рыжего прихвати. Покумекаем сообща, чем эти гости лесные нам обернуться могут.
В трапезной еще некоторое время после того как царский ключник вышел вон, сославшись на дела неотложные, стояла тишина. Старший из послов выразительно посмотрел на остальных, приложив палец к губам – не доверял он этой рыжей харе, а ну как под дверьми слушает?
- Ах, какая стерлядка! Чудо, а не стерлядка! У нас-то таких не быват! Сразу видать, что Город, а не наше захолустье, – заговорил он, наконец, довольно громко и тут же шепотом продолжил. – Ты, Сорока, бежи скорее в Средний город. Там на рыночной площади есть дом купца Большое копыто. Найдешь, расспросишь подробно, что в Городе творится. А оленина как хороша! У нас в лесу такой оленины не бывает, так, Волчий хвост? Столь нежное мясо лишь у тех олешков, кои соль морскую лижут, так то! Ты же, Волчий хвост, ступай на лодью, да не торопись, сделай вид, будто вина доброго выпил и еще бы не против. Скажи кормщику сугубо секретно, пусть воды и припасов готовят немедля, однако же по возможности скрытно. Неровен час, тикать нам отсюда придется.
Совсем уж смерклось, когда снова собрались они в той же трапезной. Со стола убрали, оставив лишь кувшин и три чаши.
- Ну, говори, что узнала, - старший из послов присел на лавку, налил воды в чашу, отхлебнул.
- Чистая беда! Чистая беда! – затараторила женщина, вытаращив большие серые глаза. Говорила она, впрочем, шепотом, так что не то за дверьми, а и у другого конца стола не слыхать было. – Княжна наша убегла, уж боле лета прошло! Все с того началось, что младший брат, Копченый его кличут, у старшего титул царский отнял…
Дослушав до конца, старик глубоко вздохнул. Попали, как кур во щи! Как же нескладно все получилось… Три луны назад к Владыке леса примчал гонец от князя Страны орлов. Зять передавал тестю, мол, родился мальчик, наследник царского трона, будущий повелитель Города. Обрадованный дед снарядил посольство и отправил новорожденному внуку и его матери богатые дары – царские воистину. Три ларца везли с собою посланцы Владыки леса. Большой ларь с серебром, среднего размера сундучок – с золотом, самый малый – с драгоценными каменьями. Кроме того в лодье имелись богатые ткани, меха, оружие. И строго-настрого послам наказали поспешать. Потому и в Страну орлов они не зашли – сразу через Красное море в Город поплыли. А теперь получается, поторопились.
- Что мыслите? Как поступим? – старшой обвел своих спутников ясным, твердым взглядом. – Первым ты говори, Волчий хвост. Ты воин.
Серьезный мужик, что молчаливостью своей так Копченому не угодил, роста был среднего, лет тоже средних, зато силы, видать, недюжинной: широченные плечи, короткие ноги, длинные руки, напоминавшие скорее медвежьи лапы. Назвали его так давным-давно за то, что сызмальства удачу на охоте ловцам приносил. А кто же не знает, что волчий хвост как раз и дарят охотникам – к богатой добыче.
- К утру воды и припасов не собрать скрытно, - проговорил он неторопливо. – Хорошо, коли к следующему рассвету управимся. А уходить пустыми, на блаж-калаш, опасно. Слишком мало нас, чтобы высаживаться на берег за водою и дары охранять драгоценные, в лодье уложенные.
- Тут однако же, мужики, еще одна закавыка есть, - горячо зашептала Сорока. – Этот царь копченый, что Светлым себя называет, не иначе, в насмешку, он ведь племянников своих зарезать велел, сыновей брата старшего. Боюсь, как бы он и новорожденного младенца извести не восхотел. Помнишь, что сказал ты давеча этому Копченому при встрече – будто повелитель Города грядущий родился прошлой зимой. По рассказам, деверь княжны нашей не дурак отнюдь, быстро сообразит, что дары мы везли не ему вовсе…
- Да-да, все верно говоришь, - кивнул одобрительно старшой. – Молодец, баба! Цельный день молодец! И я тоже, выходит, молодец, что тебя с собою взял. Пропали бы мы без тебя, Сорока, опростоволосились бы в конец. Ну а раз так, вот что сделаем. Шубы, ткани, одежду богатую, оружие все дарим завтрева царю. И чин-чином собираемся в обратный путь. Дескать, надо спешить – раз уж мы поторопились, то, дабы не сглазить, еще надобно даров будущему ребенку привезть. А сами прямиком в Страну орлов – по всему, там княжна, у родителей своих, окромя негде ей и быть.
- Думаешь, поверит? – с сомнением прогудел Волчий хвост.
- Это уж како говорить будем, - вздохнул старик. – Нужно, чтобы поверил. Самое скверное, если снарядит за нами соглядатаев или, того хуже, убийц тайных ребенка загубить, и мы тогда, сами того не ведая, приведем их к младенцу. Главное для нас – хотя бы несколько днев выиграть, пусть на седмицу единую поверит, уже хорошо.
На следующее утро, едва проснувшись, Копченый потребовал к себе Крысу. Но тот, оказалось, сам под дверьми дожидался.
- Ну, что соглядатаи о наших гостях вызнали?
- Хочу порадовать тебя, государь. Вести важные тебе принес. Но обо всем по порядку. Баба, она баба и есть, - советник отвечал обстоятельно, явно довольный тем, как люди его с работой трудной справились. – Едва перекусила и тут же на рынок в Средний город снарядилась. Там, в лесу то, невдомек им, что базар в Городе в вечеру пустой совсем, что вся торговля важная до полудня. Ну, походила-походила по пустым лавкам, поспрошала одного-другого, да несолоно хлебавши восвояси подалась. Молчун, тот, вина набравшись изрядно, на пристань пошел и там продолжал пьянствовать с земляками со своей лодьи. Вернулся поздно, но не угомонился, а снова в Город подался и в кабаке одном, захудалом самом полночи просидел. Человечек мой к нему подсел. Раз подлил вина черного, другой, и в конце концов язык у Молчуна развязался. Рассказал, что княжна у деда своего в лесу живет – родители ее в Стране орлов из дому выгнали: мол, мужняя жена должна с мужем и жить. Ну а дед приютил, стыдится, но не гонит внучку. Ребенка от Дылды у нее нет и не было. А посольство наладили, узнав, что ты, Светлый царь, женился. Князь лесной не хочет с тобою отношения портить, даров прислал. И еще, будто бы дал старшому, старику с плутоватыми глазами, тайное задание, особое – с тобою с глазу на глаз поговорить.
- О чем это? – насторожился Копченый.
- О том Молчун не ведает, разговор, дескать, у них особливый был. Ушли нарочно в степь подале и тамо совещались.
- Ну, что же, не так все плохо оказалось, как мы, Крыса, опасались давеча, - Копченый довольно улыбнулся. – Давай-ка перекусим малость, а на полдень распорядись устроить торжественную встречу на храмовой площади. Будем дары принимать.
Подарки царю понравились. Особо приглянулся клинок чудесный с тяжелой костяной рукоятью из зуба морского дракона. Царице, даже несмотря на живот уже заметный, в пору оказались шубы – лисья и соболья. А как загорелись ее глаза, когда увидала украшения серебряные, браслеты с лалами зелеными да желтыми, пояса чудной работы, ткани расцветок невиданных даже здесь, в Городе, где, казалось, чего только не было. Копченый смотрел на жену, и теплее становилось в душе, когда искорки те счастливые видел. Поначалу не глянулась ему невеста. Росту она была высокого, выше его – уже плохо. Волосы не густые отнюдь и цвета какого, сразу и не скажешь: и не темные будто и не светлые. Носик тоненький, с утиным немного схожий. Глаза небольшие, темно-серые, брови узкими полосками удивленно вверх взбегавшие. Звали невесту Ласкава – и с чего бы? Первою же ночью все изменилось. Тело у девки оказалось нежданно пышное, мягкое, податливое. Груди огромные, в которых утонуть с головою можно было, задохнуться насмерть! Ящерка совсем другою была – сильная, гибкая, стройная, легкая. Ласкава же, словно облако, всего его обволакивала, и уносился Копченый на облаке этом в дали немыслимые. А как дрожала она, едва лишь муж ее касался! А как ласкала его! Частенько теперь такое случалось, что посреди дел важных государевых вспоминал он бывшее ночью и не в силах сдержать себя, коренище свой встающий, откладывал даже самое неотложное и бежал к жене в палаты: «Ласкава, Ласкава, рыбка моя, хочу тебя несказанно!» И появлялись в глазах темно-серых искорки счастья.
- Какая красавица у тебя жена, Светлый царь, - гудела Сорока, стараясь говорить тише, но все равно трубный ее глас до Нижней калитки долетал наверняка. – Как ей шубка то идет лисья! Ой, и красавица!
Копченый виду не подавал, не таков он был человек, чтобы благодарность свою выказать, и все же удружили ему варвары, удружили. Он посматривал на них с интересом – Молчун очевидно с похмелья маялся, а старик глядел на молодого своего товарища с явною досадой. По всему – за вчерашнюю ночь разгульную досталось мужику крепко.
Когда подарки все осмотрели, оценили, отдарили встречными дарами, старшой посол обратился к царю с просьбой важное особо дело наедине обсудить.
- Отчего же, взойдем давай на крыльцо, там никто нас не потревожит, - ответил Копченый, с трудом оторвав взгляд от живота жены.
- Дело у меня деликатное, Светлый царь, - начал старик, и видно было по лицу его, что говорить ему неприятно, неловко, да делать нечего, приходится. – Князь спрашивает, ужели столь сильно поссорился ты с золовкою? Может быть, если вернется она назад, помиритесь? Потому, невместно замужней бабе жить одной, без мужа. Позор для всей семьи. А князь внучку любит безмерно. К тому же и потомства без мужа у нее нет и не будет…
Копченый уставился на посла долгим, немигающим взглядом, словно бы до самой души глуби проникнуть хотел. Но нового ничего не увидел. Похоже, правду старик говорил.
- Что ж, - наконец произнес царь. – Пожалуй, о том можно подумать. Вот что тебе скажу. Родит царица – отправлю послов к Владыке леса. И брата своего пришлю. Княжна ведь не со мною, а с ним расплевалась. Из-за чего именно, о том говорить не буду – муж с женою сами разбираться должны, тут помощники только испортить могут. Пусть тамо у деда поживут лун несколько, а потом и возвращаются вместях.
- Вот и ладно, вот и ладно! – с явным облегчением выдохнул старик. – Уж таким камнем на шее моей висела эта княжья просьба! Значит, и восвояси можно с чистой совестью собираться. Если будет на то твое царское одобрение, может, завтра и отправимся. Нужно только водою да снедью в дорогу запастись.
- Я распоряжусь, чтобы чего получше вам с царской кухни прислали на лодью, - Копченый улыбнулся даже, просто, по-доброму, такое с ним случалось довольно редко.
Несколько дней всего прошло, как корабль варваров ушел из Города на полуночь, и к пристани у рыбацкой деревни причалил другой – большой, крутобокий, с косым, а не прямым парусом. То вернулись купцы, кои еще в начале весны подались в Красное море, и, обойдя его все, с хорошей прибылью добрались, наконец, до дома.
По обычаю древнему в таких случаях на следующий день мореходов отважных ждали во дворце. Они приносили мзду, что взимали мытари с кораблей, с купцов, с товара. А кроме мыта приносили они царю вести из дальних краев, диковинные рассказы о том, что видели и кого встречали за морями. Вот и теперь Копченый слушал о многочисленных племенах, живших по берегам Красного моря и в горах, его окружавших. О чудесных собаках-аралезах, что спускаются с небес и зализывают раны убитых воинов, а иногда воскрешают самых достойных. О могучем царе Тигране, который убил прародительницу людей-змей и освободил свою сестру из каменного плена. О злобных мохнатых аллах с медными когтями, огненными глазами, железными зубами – они ненавидят людей, особливо женщин, и могут причинить вред ребенку еще в утробе матери, они душат рожениц и поедают их печень. Купцы клялись, будто своими глазами видели сирен – сразу несколько их плыли рядом с кораблем, бесстыдно красуясь перед моряками розовыми голыми телами. А в Стране орлов встретили женщин-воительниц, чье племя обитало в степи у подножия Белых гор. Их называют одногрудыми, потому что девочкам выжигают левую грудь – так проще целить из лука. Они крадут юношей у соседних племен, а потом, получив потомство, убивают мужчин, как убивают и новорожденных мальчиков.
Слушатели дивились, Ласкава охала, в ужасе закрывая лицо руками, а один из купцов, молодой чернявый весельчак с озорными глазами навыкате, утешал: «Не бойся, царица! Эти страшные бабы живут далеко отсюда!» Копченый и верил, и не верил. Может, врут все мореходы? С них станется – ишь, как ухмыляется чернявый-то!
- Да, чуть не забыл! – хлопнул себя по лбу владелец корабля. – У жены брата твоего, княжны заморской, сын родился.
Копченый в лице изменился. Он впился глазами в купца.
- Почем знаешь? Кто сказал? – такою мрачною свирепостью повеяло от этих слов, что маленький толстый купец съежился, сжался, сдулся весь, точно старый гриб-дождевик.
- Так ведь она в Стране орлов живет, у родителей своих. В середине зимы прошлой мальчик у нее родился. Крупный такой малец, кудрявый. Мы все видели, мы же у князя их останавливались, в Пещерном городе.
Копченый медленно поднялся с лавки и вышел из-за стола, за которым трапезничал с гостями.
- Советник, ключник, за мною идите, - и не сказав боле никому ни слова, вышел.
Молчание неловкое прервал самый смелый из купцов.
- Чем мы, царица, мужа твоего расстроили? Чем не угодили?
- Не знаю, право, - развела руками Ласкава. – Может, слова ваши царя на какое дело государственное навели. Но кушайте же, небось, в море таких разносолов нет.
- Провели вас, как щенков слепых! – бушевал в соседней палате Копченый. – Помнишь, что говорил мне, Крыса? «Хочу порадовать тебя, государь. Вести важные». Порадовал. Уж так порадовал! Они же все трое перед вами дурака ломали, все три дни за нос вас водили!
Больше всего злился Копченый на себя. Ведь провели то послы именно его. И старый этот хрыч, и баба толстозадая, и тот Молчун, будь он неладен! Но чем более на себя злился, тем пуще слуг честил. Те и не перечили, даже обычно наглый не в меру Рыжий помалкивал, глаза в пол уткнув. Вот охолонет немного царь, тогда и слово можно будет вставить, а сейчас лучше гусей не дразнить.
Охолонул Копченый, помолчал, воды отпил из богатой серебряной чаши с чудными ножками в виде львиных лап.
- Ладно, опростоволосились, давайте теперь думать, как быть дальше.
- Я так понимаю, Светлый царь, нам вся эта катавасия боком может выйти, - заметил Крыса. Он сторожко посматривал на Копченого, опасаясь, что не весь еще гнев тот растратил. – Князь ведь лесной, стало быть, именно внучке и правнуку дары отправлял, именно этого младенца будущим властителем Города называл. Значит, оба они, вместе с зятем, Страны орлов хозяином, будут против тебя козни строить. До войны вряд ли дойдет, не думаю я, что силы большие из Лесу и Степи возможно до Города довести. Однако же вреда много при желании нам принесут. Заноза эта будет постоянно тебя беспокоить. И не только тебя даже, ибо ты, государь, не лишь о себе, но и о том должен думать, кто после тебя править станет. Твой то сын пока не рожден еще. Да и не известно, сын ли, может, еще и дочка? Потому, у него, еще не рожденного, уже враг имеется.
- Значит, советуешь занозу вырвать? – прищурился Копченый, понимавший своих слуг с полуслова, ибо были они людьми очень схожими с ним самим.
- Мыслю, действовать нужно с двух концов, - Крыса говорил вкрадчиво, глядя теперь царю прямо в глаза. – Во-первых, всемочно пытаться поссорить владыку Страны орлов и князя лесного. Ежели не получится, искать в окружении их недовольных, которые бы нам сгодиться могли. А во-вторых, отправить надобно к княжне человека верного, смелого, решительного. Он занозу и вырвать должен.
И оба они, не сговариваясь, посмотрели на Рыжего.
- Я готов, государь, - просто сказал тот. – Приказывай, когда отплывать.
- Немедля. Глядишь, если боги к нам милостивы будут, еще обгонишь лодью с послами, чтобы море поглотило всю эту троицу поганую. Наш то корабль военный быстрее ходит. Может, догонишь еще, - Копченый говорил это безо всякого убеждения, слишком уж днев много прошло, варвары полпути прошли, не мене. Но море есть море – разве угадаешь, когда буря тебя остановит, когда безветрие встретит.
Кудрявый.
Если утро выдавалось погожим, с ранья самого княжна, покормив сына, уходила с ним в долину. На руках несла, хотя стал он уже таким тяжелым – страсть! Останавливалась передохнуть, сажала мальчонку на землю. Тот смотрел на нее серьезно, словно бы спрашивая о чем, потом, заметив бабочку или еще какую живность, на четвереньки становился и полз по траве, уморительно быстро ручками-ножками перебирая. Когда кузнечика старался догнать, который никак не желал знакомиться, все прыгал и прыгал, когда к мотыльку в друзья набивался. Остановится, оглянется на мать, снова будто спрашивая, и встает, и неверною, заплетающейся походкою, качаясь, спотыкаясь и падая часто, бежит почти, бежит вперед за упрямым кузнечиком. Но падая, никогда не плакал. Он вообще плакал очень редко. Все больше спал, ел и познавал окружавший его мир – безгранично большой и бесконечно интересный. В таком возрасте ходить детям еще рано, ни разу княжна не видела, чтобы у кого дети столь малые ножками своими уже топали. Но сын необыкновенным родился – большой, тяжелый, с копной золотистых вьющихся волос до плеч почти. А сколько боли принес он матери! Она не хотела вспоминать… Зато теперь словно бы с каждым следующим днем вливалось в нее нечто новое совсем, невиданно глубокое, сильное безгранично. Раньше так было – она есть на свете и есть все, что вокруг. Все люди - отец с матерью, и родичи, и друзья, и муж, и Росомаха, и горы, и море, и Страна орлов, и Город – отдельно, вне ее. И она, сама по себе. А теперь она не одна стала. Теперь их двое.
Поначалу очень княжна опасалась, что сын в отца получится – такой же великан уродился, так, может, столь же мелок душою окажется? Но, похоже, боги миловали. Кто-то и удивился бы, как, дескать, в таком возрасте малом о душе судить? Однако мать чуяла. Да вот, хотя бы – малец не боялся никого совершенно. Мог подползти, если не уследишь за ним, к собаке пастушьей, что ростом с теленка, и обнять ее за шею. Коз, коров, лошадей, тех с самых первых дней, когда зимою жили они в Малой княжьей пещере, за своих почитал. И все живое, не кутята малые лишь, но и взрослое совсем зверье, вот удивительно, к златокудрому младенцу льнуло. Те же псы, стада охранявшие, абы кого к себе не подпускали, а дитю этому всяко над собою безобразить позволяли. Любая мать, знамо дело, ребенка собственного особенным, лучшим на свете мнит. Но ведь Кудрявый и впрямь необыкновенным уродился, думала княжна. И необыкновенным рос.
До жары они спускались вниз, в долину, порою встречая пастухов, которые угощали княжну и мальца ее арьяном, разболтанной в воде простоквашею, и хлебом. Потом женщина и ребенок ложились отдохнуть на расстеленной под деревом овчине. Сквозь ветки поблескивали солнечные лучики, упоительно пахло травою, гудели сердито шмели, легкий ветерок с окрестных гор шевелил золотистые кудри уснувшего малого. Так тихо было, так покойно, и княжна ни на миг единый не опасалась за себя или за сына. Не потому только, что были они здесь среди своих, в своей стране, где каждый княжну знал с детства и каждого знала она, но и потому еще, что где-то рядом всегда был Росомаха – не видный, не заметный, он охранял их от малейшей, ничтожной самой, опасности. И она засыпала, и снился ей Город – величавые башни, могучие стены, бесконечная Река, рыбачьи лодки, полные переливающимся живым серебром богатого улова, и дворец царский, и она на троне рядом… С кем рядом?..
Уж боле лета пролетело с тех пор, как, убежав из Города, добрались они до родных берегов. И сколько страху она натерпелась тогда! Ветры противные все норовили выбросить их лодью на берег, немногим гребцам приходилось силы последние напрягать, чтобы обороть волны, и не раз княжна прощалась с жизнью, когда грозные валы обрушивались на утлое их суденышко, что большим и крепким казалось только у пристани. На исходе седмицы их встретила жестокая абаза, свирепый ветер с восхода, с дальних Белых гор, и два, считай, дни отпускать не хотела. В остатний раз сердитое море едва не разнесло корабль в щепы о скалы, за которыми открывалась Страна орлов. Кормщик чудом спас их всех от верной гибели…
А потом была встреча с отцом и матерью. «Как постарели оба, особенно князь!» - сокрушалась про себя княжна, смеясь от счастья, что свиделись, и плача от жалости необоримой к родным. Два лета всего назад, глядя на отца с матерью, княжна любовалась искренне и гордилась, по праву гордилась. Ибо были они самыми молодыми и красивыми из сверстников своих – родители подруг казались в сравнении с ними стариками! А теперь… Лицо отца обрюзгло, прорезалось глубокими складками, сам он растолстел изрядно, появилась у него глупая и смешная, столь не шедшая сильному мужчине, привычка поглаживать круглый живот и охать – откуда, ты, брюхо такое, появилося? Минувшей зимой, как рассказала, едва остались они наедине, мать, к отцу привязалась какая-то хворь-лихоманка. Не старый еще мужик на глазах становился все слабее и безразличнее к жизни. Хорошо, не так давно тесть, прознав о болезни, прислал в Страну орлов лекаря-травника. Кажется, с тех пор полегчало малость. Да только боле сдал он, услышав рассказ дочери о житье ее в Городе, о замужестве столь неудачном и зяте-убийце.
- Что же делать то мы теперь будем, доченька? – спрашивал князь, и сквозили в его голосе неуверенность и тоска, коих никогда не слышала княжна от отца.
- Боги не оставят нас, я знаю, - отвечала она, совсем не столь в том уверенная. Но плакать ей нельзя, нельзя сдаваться, а нужно жить и бороться – хотя бы ради того комочка жизни, который, тогда-то, летом минувшим, уж в том сомнений не оставалось, таился в утробе ее. – Боги нас не оставят! И вскоре появится на свет законный наследник, владыка Города, будущий царь, твой внук. Будет он таким же сильным, как дед. Скоро уже. Думаю, в конце зимы, так Клуша сказывала.
Все прошлое лето, и осень, и зимы начало княжна часто разговаривала с сыном – ибо уверена была, сын у нее родится обязательно, не дочь – рассказывала не рожденному еще малышу об отце и деде своем, о том, какими храбрыми были все их предки, и о том, какая славная ждет судьба будущего царя. Рассказывала и о Городе – о чудесном каменном куполе Малого храма, об огромных башнях, о том, как величественно несет свои воды Река из красивого Красного моря в покрытое седыми барашками Белое. И когда в ответ начинал он толкаться, могучая волна счастья поднимала ее, к самым небесам унося – значит, слышит ее сын, значит, все так и будет, как она видит! А ясными ночами, если не спалось, частенько выходила она из пещеры, находила на небе Звезду и долго-долго глаз не могла отвесть от холодного голубого сияния, яркой силой уступавшего лишь Луне.
Только все страхи и боли прежние растаяли, ушли бесследно почти, когда пришло время рожать. Началось внезапно, за луну целую до времени, Клушей предсказанного, и все ж бабка заранее нужное приготовила. Ввечеру развязала все узелки на одежде княжны, распустила ей волосы, потом, несмотря на холод наружный, раскрыла двери, подняла крышки сундуков, ларей, сняла с печи заслонку. «Для чего все?» – удивлялась княжна. «А как же, милая! – отвечала Клуша. – Тако завсегда повитуха делает. Ведь всякая замкнутость быстроте родов мешает». Она водила княжну вокруг стола, выкликая младенца, и напоила водой, в которую положила угольки, выскочившие из печи, и водой, слитой с куриного яйца. Поила и приговаривала: «Как курица яичко скоро сносит, так бы и ты, милая, скоро распласталась».
Роды были тяжелые, столь крупный ребенок убил бы ее непременно, если бы не до срока на свет появиться пожелал, и если бы не искусство необыкновенное лесного лекаря. Приготовив отвар из многих трав пахучих и семян диковинных цветов, привезенных с собою, он чудесным образом усыпил княжну, утишил невыносимую боль и, разрезав женское чрево, достал младенца. Принимали младенца на мужскую рубаху: «Чтобы был любим отцом», - шептала еле слышно Клуша. Обтирали по¬лотенцем, с которым прежде обошла бабка едва не весь Пещерный город и даже вниз в деревню спускалась, прося каждого встречного коснуться рукою - чтобы новорожденного любили все жители Страны орлов. Пупови¬ну отрезали на топоре, дабы радел исправно к мужским работам, на расстоянии трех пальцев от живота - иначе, повзрослев, будет страдать невстанихой. Закончив, бабка-повитуха улыбнулась довольно: «Расправлен, теперь точно уродцем не будешь!» и поднесла ребенка к матери – нужно было, чтобы посмотрели они друг другу в глаза, чтобы установилась между ними связь неразрывная. «Глянь, глянь, милая! - шептала Клуша. – Погляди на сыночка свово, на красавчика златокудрого!» И тут на миг единый княжна от забытья сонного очнулась, открыла глаза. «Сын…» - беззвучно губами шевельнула и снова провалилась в сон.
Остаток ночи Клуша просидела у ложа княжны, охраняя роженицу от злобной вештицы, зорко оглядывая пещеру – не порхает ли где черная бабочка с красными точками на крыльях. Превратившись в мерзкую косую и косматую старуху с волосатыми ногами, она ведь и матери навредить может, и младенцу – кровь всю высосать или сердце даже съесть! Рядом уже поставили деревянную люльку, устланную медвежьей шкурой и сухим клевером, который от дурного глаза оберегает, и застеленную дорогими тканями. Младенец спал, наморщив красный лобик. А Клуша говорила и говорила – негромко, монотонно, не замолкая и не торопясь: «Заря зарю убивает, своей росой умывает, своей пеленой утирает. Сохрани и помилуй младенца сего златокудрого ото всяких глазов, ото всяких шуток, подшуток, от радостных, от нерадостных, от ненавистных, от ночных, от денных, от полуденных, от полуночных, от налетных, от наносных, от пересудных, от переговорных, от встречного, поперечного, от серого, мурового, от черного и белого, от худого часу, от лихого глаза. От лихого человека, от притки, от приткиной матери, от черного человека, от рыжего, от черменного, завидливого, урочливого, прикошливого, от серого глаза, от карего глаза, от синего глаза, от черного глаза…» Уж над серыми неприступными скалами Страны орлов вошло хмурое серое зимнее утро, а старуха все бубнила и бубнила, не зная, казалось, устали: «Как заря-Амнитария исходила и потухала, так бы из младенца сего златокудрого все недуги и порчи вышибало и выбивало. Болезни, уроки, призор, подите от младенца сего златокудрого в темные леса, на сухие дерева, где народ не ходит, где скот не бродит, где птица не летает, где зверь не рыщет! Ручки растите, толстейте, ядренейте, ножки ходите, свое тело носите, язык говори, свою голову корми! Не будь седун, будь ходун, не слушай ни уроков, ни причищев, ни урочищев, ни от худых, ни от добрых, ни от девок пустоволосок. Живи, да толстей, да ядреней…»
В тот самый миг, когда, очнувшись утром от тяжкого забытья, увидела она в полумраке пещеры сына, княжна поняла: всю жизнь отныне положит на то, чтобы этот сморщенный красный кусочек человечьей плоти вырос большим и сильным. И жил счастливо.
Для Росомахи же время остановилось, не бежало совсем. Когда минувшей весной добрались они до дома, сошед с корабля, узнал он, что жена его умерла. Тосковала, сказывали соседи, сильно, от той тоски и померла, мужа не дождавшись. Неприметно прошло лето с жарой и ветрами, потом осень одела окружавшие Пещерный город ущелья неимоверно красивым желто-красным плащом, зимние ветры унесли краски – Росомаха не замечал ни красоты, ни холодов. Не замечал, как живут рядом разом повзрослевшие дети. Он видел только княжну, ради нее одной просыпался по утрам и с мыслию встретить назавтра ложился спать. Он видел, как рос у нее живот, как подурнела тяжелая баба. Однако же легче не становилось бедолаге, совсем извелся мужик, не зная, что делать, на что решиться. И не расскажешь никому… Самое страшное, в чем признаваться себе даже не хотел, - совсем о жене не горевал. И знал, почему – не осталось в сердце его места ни для кого боле, кроме как для княжны. Глаза ее бездонно-синие, тонкий нос с чуть заметной горбинкой, гордо взлетевшие брови, самый звук голоса едва хрипловатый – все это с ума сводило. Он садился на коня и скакал вниз, в долину, потом ущельями дальше и дальше, в степь, стараясь ускакать от любви своей несчастной, от глупости стариковской. Да разве ускачешь…
В первый же вечер по возвращении говорили они с князем, долго говорили. Прощения просил Росомаха, что не уберег княжну.
- И в мыслях не держи, - отвечал князь. – Нет в том твоей вины, если все, о чем рассказал, так и было. А только что же нам делать дальше? Ведь позор какой…
Росомаха не узнавал князя, с которым бок о бок прожил всю жизнь свою. Разве постарше был князь немного, но силой, статью и особо отвагой своей молодецкой нисколько шурину (ибо женат был на росомахиной сестре двоюродной) не уступал. И за единое лето, когда отправил дочь в Город, из могучего воина и правителя решительного превратился в старика – слабого, неуверенного, беспомощного почти.
- Не стоит печалиться, княже, - старался подбодрить деверя Росомаха. – Главное, что открыл я в Городе, не людей тамошних, люди то, похоже, везде одинаковы, не стены неприступные, о которых говорили столько, любые стены с умом взять можно, не богатства несметные, всего с собою в могилу все равно не унесешь, а дочь твою, княже, открыл. Она настоящей царицей будет. Разум ей даден отнюдь не бабский и сила недюжинная.
- Да что ты и говоришь то? – слегка испуганно даже глядел на него князь. – Она же девочка совсем – слабая, беззащитная. А теперь вот еще и беременная. И от мужа бежавшая. Вот горе то…
- Дочь твоя не слабее тебя самого, князь! Попомни мое слово – родит она сына, который править будет Городом. И не только им одним! Мудрый один старик сказывал: на восходе зажглась звезда невиданной силы, значит, родится вскоре повелитель мира всего. Я ту звезду видел…
- Врут все предсказатели, - махнул рукою князь, но потом вдруг оживился. – А где она? Покажи.
Они вышли из княжой пещеры, только на темном небе не разглядеть было ни звезд, ни луны.
- Врут все, - вздохнул старик. – Ты лучше вот что. Обещай мне, Росомаха, что будешь охранять дочь мою, беречь ее от напастей разных, не допускать до нее лихих людей. Ибо мне недолго уж осталось…
- Клянусь тебе, княже, всем, что есть у меня, клянусь! Детьми моими, жизнью своей клянусь – покуда жив, ни волос един не упадет с головы дочери твоей! Костьми лягу, а больше не позволю никому…
- Хорошо, хорошо, - перебил князь. – Не нужно клятв. Нечто я тебя не знаю? Знаю и верю тебе. Ступай. Голова что-то кружится. Я прилягу.
То утро выдалось дождливым, ущелье, на полуденном склоне которого раскинулся Пещерный город, почти полностью утонуло в рваных лохмотьях облаков. Гулять они оттого не пошли, Кудрявый сидел на расстеленной перед очагом воловьей шкуре, играл гладко обструганными брусочками, что принес давеча Росомаха. Рядом с ним тихо мурчала, свернувшись клубочком, большая полосатая кошка.
- Едут-едут-едут-едут-едут! – звонкий речитатив радостным ручейком разлился от входа. Княжна обернулась и не смогла сдержать улыбки: уж такая была Липушка. Большая, толстая, с головою круглою, однако же на грушу похожею – щеки того гляди треснут от дородности, сытости, а губы в узелок мелкий собрались. Глаза большие, влажные, самые красивые на том лице – глаза. Добрые, обещающие, с ресницами огромными, чуть не до самых бровей достающими! Частенько, глазами теми обманувшись, мужики пришлые на девку пялиться начинали. Да недолго: дурочкой она уродилась, и одинаково радостно и ласково ко всем льнула. Боги обидели девочку умом, а потом еще и родителей отняли, когда малым ребенком была. Хорошо хоть, к княжей семье прибилась.
- Кто же едет, Липушка? – спросила княжна, когда девушка, запыхавшись совсем, к ней подбежала.
- Да как же, госпожа, послы едут от деда твово. Которых ждали со вчерась. Послы едут, едут послы! – зачастила та, забрав в кулак, как часто делала, роскошную, в руку толщиною, косищу. – Важные какие! Один то старик, а другая то баба! А еще красавец писаный! Послы едут, едут послы!
В полдень в Большой пещере принимали посольство. От множества народу даже огромные ее сводчатые залы, вырубленные предками нынешних жителей Страны орлов в незапамятные времена и постоянно подновлявшиеся, расширявшиеся, вгрызавшиеся все дальше в скальную глубь, казались маленькими. Во втором зале – он был расположен выше первого, и чтобы попасть туда, приходилось подниматься по ступеням на высоту примерно человеческого роста – на возвышении у дальней стены, стояла широкая лавка, застланная медвежьей шкурой, а поверх еще богатой парчовой тканью с желтой вышивкой. Стена за лавкою увешана также разноцветными тканями, составлявшими хитроумный узор – глядишь, глядишь, и ничего как будто кроме кружочков, уголков, палочек да крестиков не видишь, но стоит пристальнее присмотреться, и мало-помалу волшебным образом оживает, складывается картинка, сначала отдельными кусочками, а потом и вся целиком: вот здесь охотники оленя окружили, здесь собаки тура загнали, а тут воины в поход выступают.
Волчий хвост глаз не мог отвесть от чудного тканого рисунка, все новые и новые картины находя-угадывая из сплетения неживых черточек. Между тем князь с княгинею, сидевшие на лавке в парадных платьях, вовсю уже разговорились с послами остальными. Они были знакомы друг с другом давным-давно и если бы не установленные дедом нынешнего князя строгие порядки, кои предписывали владыкам держать себя пред гостями из иных земель сурово и неприступно, дабы и своим подданным уважение внушить, давно бы обнялись с послами по-родственному и велели бы меду крепкого принесть, да вина терпкого, да пива хмельного. Но пока беседовали чинно – лишь улыбались искренне, радости не скрывая.
- Как здоровье тестя моего любезного? – спрашивал князь у старшего, а тот, много лет назад привезший в Страну орлов князю невесту, поглаживая пышную седеющую бороду, степенно отвечал.
- Здоров, как дуб, Владыка леса! На Красную горку на охоту ездил. Хозяйка ругалась – страсть! А он все равно поехал, да сам вепря и завалил.
- Слава богам, слава богам! – радовался князь.
- Как матушка? – спросила княгиня, поглядывая на послов с некоторой тревогой.
- Хозяйка ногами мается, - затараторила Сорока. – А так-то еще ничего, ничего. Видит, конечно, уже не столь хорошо, как когда-то, гречихи перебиральщица из нее теперь не столь знатная. Но ведь и лета уж ее почтенные, согласись.
Еще какое-то время расспрашивали они друг друга о родичах, друзьях и знакомых, коих было немало и в Лесу у жителей Страны орлов, и у русичей лесных здесь, в Пещерном городе, да на берегу моря Красного. Говорили вполголоса, так, что даже ближайшие самые из собравшихся в Большой пещере, слышать могли лишь отдельные слова, не боле того. А потом старшой из послов не выдержал.
- Не томи же души нам, княже! – сказал он, не повышая, впрочем, голоса и всем своим видом показывая, что прежнюю болтовню незначительную лишь продолжает. – Когда увидим мы дитя, ради которого столько земель нам обойти пришлось, стольких напастей избежать и море пересечь дважды? Где же будущий Города повелитель?
- Сейчас! Сейчас подойдут они с матерью. Кормит. Внучок поесть уж так любит! – ответила княгиня, а князь лишь с тоскою неожиданной поглядел поверх голов теснившейся в пещере толпы в сторону выхода.
В наступившей внезапно тишине слышно было потрескивание факелов. Покашливали, переминались с ноги на ногу многие люди, что поглазеть пришли на послов иноземных, говорить, однако, вслух не решались.
- Почто же вы море то дважды ходили? – очнувшись от невеселых, по всей видимости, мыслей, спросил князь.
- Так ведь мы сразу-то в Город побегли, хотели поскорее… - начал было старший из послов, да осекся, услышав звук неясный, как бы мягкий гул, волною катившийся из первого зала. Под каменными сводами шелестел он, приближаясь, все сильнее делаясь. Послы обернулись и увидели, как расступается народ, пропуская вперед высокую стройную черноволосую красавицу с огромными темными глазами. Шла словно бы и не быстро, плавной, величавою походкой, да только выходило на диво споро. В лице ее непостижимым образом сочетались неподдельная печаль и спокойная решимость. На руках женщина держала младенца – безмятежно спавшего. Обойдя послов, княжна поднялась на возвышение и осторожно уложила ребенка в колыбель, тут же, как оказалось, стоявшую, но до поры вовсе не заметную – настолько простой белый камень, вытесанный в виде большой чаши, в глаза не бросался на фоне богатых узорчатых тканей, коими украшены были княжья лавка и стена за нею. Как только младенец в колыбели очутился, за нею бесшумно появилась, словно из тумана утреннего соткалась, коренастая фигура воина. Княжна подошла к родителям, поцеловала отца сначала, мать. Затем оборотилась к послам.
- Здравствуйте, гости дорогие! С чем пожаловали к нам? Добрые ли вести принесли?
- Здравствуй, госпожа, многие лета! – начал старший из послов. – Пришли мы от деда твоего, Владыки леса. Лишь услышал, что сын у тебя родился, сразу и нас в дорогу снарядил. Дозволь, госпожа, взглянуть нам на младенца высокородного поближе.
Княжна помогла послам подняться на возвышение, подвела к колыбели. Подошли, поднявшись с лавки, и дед с бабкой.
- Ах, и богатырь! – пророкотала Сорока и добавила, словно слов иных не нашедши. – Ах, и богатырь!
Младенец открыл глаза, разбуженный, вероятно, громким голосом, и строго, нахмурив малые бровки, взглянул на собравшихся у колыбели своей взрослых. Княжна нагнулась над сыном, поцеловала в толстую щечку и принялась бережно распеленывать. Ребенок не плакал. Он серьезно посматривал вокруг осмысленным совершенно взглядом. Оказавшись голым совсем, поднял сжатые в кулачки руки и засучил ножками. Потом левую ручку на животик опустил, а правую потянул к седобородому послу и улыбнулся. Тот и сам протянул к младенцу огромную волосатую лапищу: «Здравствуй, царевич!» Мальчик перевернулся на живот и, держась за край колыбели, поднялся. Встал. Поискал глазами мать. Нашел. Поднял руки и отчетливо сказал: «Мама».
- Чудо, чудо невиданное! – произнесла нараспев ошеломленная Сорока. – Не может обычное дитя, в середине зимы рожденное, ходить и говорить сегодня. Не может!
- Значит, не обычное это дитя, женщина, - задумчиво проговорил старший из послов.
- Верно, Седая борода, не простой у меня внук. Мудрецы в Городе толкуют, дескать, аккурат накануне его рождения Звезда в небе зажглась необыкновенной величины и силы. Она появление великого царя предвещает. Я сам ее тебе ввечеру ноне покажу, ежели небо ясным будет. Сам убедишься.
- Да будет так, да будет так, чтобы боги, в своих руках судьбы людские крепко держащие, младенца этого сделали повелителем нашим, - медленно произнес посол. – А царю будущему от его прадеда мы привезли царские дары. Волчий хвост, распорядись.
Воин, которого в Городе Молчуном прозвали, размашистым шагом направился к выходу. Народ перед ним расступался, пропуская досадную помеху, и снова смыкались люди, стараясь разглядеть поближе чудо-ребенка. «Неужто и впрямь сказал?» - спрашивали те, кто недослышал. «Ходит, ей-ей, ходит!» - шептали иные. «Ишь, аслеток какой! Настоящий бутуз!» «Не может такого быть!» «Ты ж глянь, какие волосы. Чистое золото!» «Брехня!» «А ведь правда..» И всем хотелось подойти к колыбели царской. Ибо хоть и знали они, что сын у княжны родился, но любопытства особого доселе не являли. Потому – не в обычае было здесь в чужую жизнь мешаться, хоть бы и в княжую, да и тем более в княжую. Ходили глухие толки какие-то, дескать, в Городе у княжны жизнь замужняя сложилась через пень колоду. Только ведь это дело семейное – авось, еще помирятся. Но сейчас совсем другое: младенец оказался не простой отнюдь, а до всего чудесного люди ох, как охочи. И тут новое диво – от входа послышался ропот удивленный и громкий голос молодого посла.
- Расступись, честной народ! Дары от Владыки леса его правнуку, Страны орлов князя внуку, царя Города сыну!
Словно корабль, прошли они сквозь колыхавшееся людское море – народу-то по сравнению с тем, что вначале было, удвоилось, не иначе! – впереди Волчий хвост с малым ларцом, прихотливо изукрашенным резьбой и литьем чудесным. За ним двое воинов несли сундучок поболее – и тяжелый, видать! Потом уже шестеро воинов с трудом тащили третий сундук превеликих размеров. А за ними следовали остальные посольские люди, и каждый в руках держал что-либо необычное, красивое, богатое. Вот свиток ткани пурпурной, тонкой несказанно, вот шуба белоснежного меха, вот турий рог, серебром отделанный, чрезвычайной длины. Гул прокатился под сводами пещеры княжой – каждый понимал, что видит он нечто необычайное, небывалое, о чем рассказывать будет и внукам своим, а те – своим внукам.
Княжна тем временем, увидев, как колышется людское море и приближается к ним с сундучком в руках младший из дедовых послов, взяла сына на руки и, держа его левою рукою, правой повела округ себя.
- Смотри, сын мой, смотри – вот народ твой! Их владыкою ты станешь, когда вырастешь, но и их защитником, их заступником, их охранителем. Ибо кому многое дается, от того и требуется многое. Эти люди служить тебе будут, а ты станешь о них заботиться. Запомни это, сын мой, хорошенько запомни.
Мальчонка глазел вокруг внимательно и серьезно, всматриваясь словно бы в каждое лицо окружавших его. Вот на мамку глянул, потом на сундучок, что, глубоко кланяясь, подносил ему седобородый старик. Крышка сундучка открылась, и заиграли огоньками каменья драгоценные, отражая сполохи факелов и искорки свечей. Только мальчик на самоцветы мельком глянул – и снова туда, куда указала ему мать.
«Аль и впрямь запомнил? – дивился, стоя за спиною княжны, Росомаха. – Вот диво дивное… Не может такого быть, чтобы столь малое дитя понимало материну речь. А между тем, поклясться готов, что так оно и есть! Он слышит и все разумеет. Нет, не обыкновенное это дитя!»
На восход.
Костер потрескивал так весело, так по-домашнему! От сухих можжевеловых полешек, припасенных для столь особенных случаев еще прошлым летом, шел чудный дух – тонкий, горьковатый слегка. Совсем как в детстве, когда удавалось уговорить братьев взять ее с собой пасти коней или к морю, на встречу Весеннего солнца. Княжна сидела у огня, что развели они на узкой площадке перед входом в Мастичную пещеру, на низенькой скамеечке – тоже детское воспоминание, эта скамеечка, как она и сохранилась-то! Рядом, прямо на земле, чудно переплетя ноги, примостился старший из дедовых послов. Росомаха ловко нанизывал сырое мясо на свежеоструганные прутья. Возле него стоял Волчий хвост, голодным взглядом провожая каждый следующий кусок.
- Тут все важное, ни одной мелочи нет, - рассудительно, не торопясь, явно удовольствие получая от дела и от того, что слушают его внимательно, объяснял Росомаха. – Я ведь ягнятину с утра наладил: травок разных положил, вина малость подлил. Еще хитрость в вертелках – из чего их делать будешь. Пруточки не абы какие сгодятся – не тонкие и не толстые, не сухие, они горят и ломаются, и не особенно зеленые – те гнутся. От огня мясо беречь надо – сгорит, но и далече нельзя держать – жестким будет. Опять же соль…
- Смотрю я на тебя, Росомаха, и диву даюсь, - перебила его довольно бесцеремонно Сорока. – Мужики готовить не любят обычно, да и не умеют. А ты, вишь, как ловко управляешься!
Из костра с сухим треском вылетел уголек и замер у ног княжны кроваво-красным камешком-рубином. Темнел, темнел, все, черным стал совсем.
- И все ты, Сорока, замечаешь, - помолчав немного, проговорил Росомаха и улыбнулся, сощурившись. – А ночь ноне прохладная. Оглянуться не успеешь, и лето пройдет, ветры с захода задуют. Как же я тепло люблю! В Городе сказывали знающие люди, что в Стране отцов всегда жара. Вот бы мне в такой стране жить…
- Дак это дело нехитрое, - помолчав немного, грустно вздохнула Сорока.
- Верно, - откликнулся Росомаха, но уже совсем по-другому, печально и просто. – Я смолоду еще приметил: ежели мужик сам еду готовит, то с бабой у него обязательно неладно.
Княжна, казалось, о своем все думавшая, внимательно посмотрела на воина – так редко говорил он, а еще реже делился чем-то сокровенным. Тот помолчал и потом тихо договорил, словно сам с собою беседовал.
- Хозяйка моя – вот мастерица была. Из травы гольной в миг могла сварганить такое, что язык проглотишь. Я лишь мясо вот на вертелках жарить могу – жизнь кочевая у костра проходит.
- А меня научишь? – спросила княжна.
- Конечно, и тебя, и сына твоего научу, как вырастет воином, - ответил, не задумываясь, Росомаха. – Только разве царское это дело?
Они смотрели друг другу в глаза. Так часто бывало, и если раньше воин страшился утонуть в бездонной сини огромных ее очей, то теперь встречал во взгляде княжны нечто большее, нечто такое, от чего словно бы крылья у него вырастали за спиною. Голова все так же кружилась, сердце замирало, но вместо холода в груди он чувствовал заливавшую его всего теплую волну. Княжна же, заметив единожды, что лишь для нее раскрываются эти хитрые щелочки, становясь большими и беззащитными, что широченные эти плечи окружали ее надежной стеною, за которой укрыться можно от любых напастей, сама искала теперь его взгляда. Потому как слышала не только женским, но и материнским чутьем - мужчина этот сумеет защитить ее и дитя. А может, и он послан богами? Что если этот седеющий богатырь от Звезды посланец, которая сыну ее судьбу великую предвещает?
«Эвона что! – подумала Сорока, приметив невзначай, как застыли оба. – Да эти двое… Так только на любимых смотрят, меня не проведешь. Ишь ты, седина, значит, в бороду. И что он в ней нашел? Ни кожи, ни рожи – худоба одна». Сорока была доброй женщиной. Толстой, некрасивой, взбалмошной, суетливой и капризной немного. Вспыльчивой – и тогда полное ее, на манер луны, лицо с заплывшими глазками и жирной, нечистой кожей делалось красным – да отходчивой быстро. С мужиками ей, понятное дело, не везло. Но даже сейчас, когда жизнь ее за середину перевалила давно, она не озлобилась. Такое редко бывает.
- А знает ли кто из вас, как Услад обязанность свою столь завидную получил от великого Сварога? – проговорила она, хитро сощурившись. И дождавшись, пока остальные, покачав головами, уставились на нее с интересом неподдельным, продолжила. – Давным-давно то случилось, только уже и земля, и леса, и реки, и горы, и звери с птицами, и люди созданы были, как начал Сварог между богами распределять, кому чем заниматься следует, кому о чем заботиться. Все покорно принимали волю своего небесного отца, и только один юноша кудрявый изрядно, с веселою улыбкой и румянцем на пухлых щеках, одетый весьма небрежно, сам восхотел стать властителем – пиров да праздников. «Что ж, - ответил Усладу Сварог, - Будь по твоему. Только сначала я тебя испытаю. А то, неровен час, не справишься». И однажды, в середине жаркого лета, под видом странников пожаловали все боги в Лесную сторону, на праздник Купалы – в честь громовника Перуна и богини Лады. Вместе со всеми собирали они чародейные травы, провожали русалок, хороводы водили, песни пели, через костры прыгали. К полуночи притомились и уселись за столы пиршественные. И столь богаты были те столы, столь яств многоразличных на них было, что у каждого скоро голова кругом пошла. Сколь раз блюда меняли, сколь раз питиями медвяными вкусные угощения запивали, столь раз и приговаривали Сварог с остальными богами: «Ох, и сладко! Ух, и сладко!» Уже на рассвете, когда пир к концу подошел, всем ясно стало, что выдержал кудрявый божок испытание. С той поры его так и звали – Ослад или Услад.
Закапал с первого вертелка, зашипел, зашкворчал жир, и жадный язык пламени взялся лизать ближайший к огню шматок мяса.
- Сгорит ведь! – весело прикрикнула Сорока, и Росомаха, очнувшись, подхватил, поднял над костром прут с жаревом.
- И впрямь. Вот старость не радость – на ходу засыпаю, - Росомаха привычно сощурился, уставившись в огонь. – Придется самому горелое есть. Но ничего, говорят, кто головешки грызет, злее будет.
- Не прибедняйся уж! – добродушно прогудела Сорока. – Посмотрите на него: такой богатырь, мальчишкам за ним и не угнаться – и не только на охоте или в кулачном бою. А он старичком немощным прикидывается. Еще бабу себе молодую найдешь, еще детей она тебе нарожает кучу…
- Твоими бы устами да мед пить! – криво усмехнувшись губами одними, Росомаха сдернул с первого вертелка обгоревший кусок мяса, положил в глиняную мису перед собой, а остальные поровну поделил между четверыми. Княжна заворожено глядела на большую ручищу, что бережно опустила в ее серебряное блюдо самый большой и по всему видать самый лакомый кусок, следила за движеньями коротких, крепких пальцев, любовалась синими прожилками вен и чувствовала, как краснеет. «Не сметь! Не сметь!» - уговаривала себя, но все более покрывалась румянцем. Хорошо хоть, темно, да костер.
- Жар какой от огня… - с легкой совсем хрипотцой начала она да осеклась отчего то и замолчала внезапно. От звука же ее голоса Росомаха едва голову не потерял. Так захотелось ему коснуться зардевшихся вдруг щек, поцеловать узкую ладонь, прижать ее к себе – всю, всю без остатка, обнять, слиться с нею до последнего самого волоска и ноготочка. И говорить всем и каждому – глядите, это любимая моя!
Кроме Сороки никто ничего не заметил.
- Ох, и вкуснотища! – не прожевав толком, торопливо и нарочито громко восхищалась она едою. А про себя ухмылялась – как же, жар! Не от костра тот жар, совсем от другого места. Отец с матерью знают ли? Да нет, не похоже. А может, потому князь и занедужил? И не оттого ль из Городу убегли?
- И не говори – объеденье! – подхватил Волчий хвост. – Давай второй, не томи, готово, наверное, уже. Слышь, дух какой, иначе ведь снова сгорит!
- Потрепались и будя. Теперь о деле, - сказал старший из послов. – Завтра мы уезжаем. Пора. Послушай меня, царица, деверя твоего мы, конечно, провели, однако ведь он правду рано или поздно узнает. Если же и впрямь такой убивец, как вы говорите, и как нам в Городе надежные люди сказывали, дела своего черного оставить не захочет, а до конца довесть постарается обязательно. Нам же, чтобы его урезонить можно было, спешить надо к деду твоему. Узнает, как поступил этот Копченый с кровью его родной, Владыка леса взъярится и мстить будет. Но…
Борода вздохнул тяжело, в огонь поглядел, потом на княжну – испытующе, словно бы понять пытаясь, сколь крепка окажется хрупкая молодая женщина.
- Говори, Борода, все говори, - вполголоса произнес Росомаха. – В госпоже моей царице сила духа не женская совсем. Ты на нее положиться можешь, как на воина наиотважнейшего.
- Хорошо, коль так, - как бы про себя заметил старший из послов. – Мы тут осмотрелись, потолковали с людьми разными, поспрошали…
- Ты будто испугать меня нарочно хочешь, Борода, - довольно резко перебила его княжна. – Вы тут обо мне говорите, словно и нет меня вовсе. Что особенного случилось, что и узнать страшно?
- Не горячись, дочка, - разведя большие руки в стороны, как если бы обнять ее хотел, просто ответил посол. – Я ведь тебя сколь днев всего знаю. А родителев твоих лета и лета. Деду и бабке твоим, почитай, всю жизнь служу. Верой да правдой. И ежели ты во Владыку леса силою духа пошла, то любая беда тебе нипочем будет. А ну как в бабку? Она женщина мягкая, всяку напасть близко к сердцу принимает и чуть что – в слезы. Да и мать твоя в нее, не в отца уродилась, тоже мягкая душою.
Он снова замолчал. Ненадолго однако. Решился.
- Сорока с братом твоим старшим намедни долгую беседу вела. Братья хотят тебя с сыном отправить обратно в Город. Дескать, ты позоришь семью и можешь беду накликать на весь народ.
- А говорила ему Сорока про убиенных отроков? – княжна сказала это тихо, но твердо, глаза потемнели, точеные брови сдвинулись, уголки губ чуть опустились. «Не соврал Росомаха, - подумал про себя Борода. – Огонь баба! Настоящая царица, ей-ей».
- Говорила, еще как говорила! – тут же вскинулась Сорока, в руке держа немалый ломоть мяса. – И слышать ничего не желают. Твердят, что мужняя жена, без мужа живущая, для семьи позор и для народа всего беда большая. И особо упирают на то, что жена мужу детей рожает, а не себе лишь, потому, дескать, должна ты с сыном в Город идти. К мужу.
Княжна стремительно поднялась со скамеечки, выпрямилась во весь рост, и Росомаха в который раз залюбовался любимой, и столь же привычно с тоскою подумал о том, что не может он встать рядом, обнять за плечи эту сильную и равно беззащитную женщину. Она молчала и искала глазами Звезду. Вот она – яркая, ярче всех других звезд и звездочек, одна Луна на небе ее ярче.
- У меня есть сын, он царства наследник и он будет царем в Городе. А потому давайте думать, как жизнь его сохранить. Наипервейшая это у нас теперь забота. Что делать станем?
- Не сумлевайся, царица, - Борода тоже встал с земли, все четверо подошли к княжне, окружив костер. – Мы в том верные твои слуги. Ребенок и впрямь необыкновенный у тебя растет, богами отмеченный, не иначе. Помогая ему получить законный венец, мы волю богов исполнять станем. А теперь, думаю, вот что: мы втроем уходим завтрева и всемерно поспешаем к реке-дону, что из полуночных лесов к морю Красному бежит, тамо вдвоем с Сорокой плывем вверх, а Волчий хвост остается, другую лодью снаряжает и вас с Росомахою ждет. Как только в Пещерном городе невмочь оставаться станет, на лошадей садитесь и скорее к устью реки-дона бегите.
Судив-рядив недолго, на том и порешили.
С отъездом послов покатилося, как снежный ком. Через три дня князь позвал к себе Росомаху.
- Слушай меня и не перебивай, - просипел еле слышно, но решительно и твердо, прямо в глаза воину глядя, брови мохнатые насупив сердито. – Нет на то времени. Осталось мне недолго. Не перечь! Совсем недолго, чую. Ночь за ночью снятся мне белая лошадь и невеста в белом уборе и брат мой младший, давно умерший. Давеча собака столь долго выла, столь долго… А наутро ворона каркала, и весь день все под ноги кротовьи норки попадались… И звезды падают который уж день. Так уж все одно к одному. Когда-нибудь, ежели не дозволят тебе милостивые боги в бою пасть, ты и сам почуешь такое рано или поздно и тогда вспомнишь меня – будто тоска смертная в душу мне сейчас заливается струею неостановимой, руки-ноги холодной склизкой паутиной вяжет, разум застилает, воли лишает.
Старик вдруг смолк и молчал довольно долго, досадливо щурился, вздыхал тяжело. Наконец продолжил.
- Да я не об том. Прежде, чем уйду, надобно два дела сделать. Сегодня возьмем мы с тобою дары внуку моему от Владыки леса и спрячем. А то, как помру, больно много рук жадных к тем богатствам потянется. Место я знаю. Если, как вы меня уверяете, рожден этот ребенок царем быть, его те царские подарки будут ожидать до срока, богами определенного. И другое, боле важное. Сыны мои хотят сестру свою в Город обратно услать. Нет на то моего согласия. Но я ухожу, а потому защитить ее не смогу. Тако повелеваю тебе, Росомаха последней волей князя твоего и последнею мольбою друга твоего молю – все, что хочешь, можешь делать, все, все, слышишь, но спаси дочь мою и внука. Все, теперь воинов самых верных покличь, и, как стемнеет, идем к Ведьминой балке.
Как вернулись они под утро, спрятав дары надежно в одной из дальних, полузасыпанных давно пещер и намучавшись сверх всякой меры такую тяжесть таскать по горам ночь напролет, князь слег. И не вставал боле. От еды отказывался. Все больше молчал, лежал, отвернувшись к стене, ни жене не отвечал ничего, ни дочери. Княгиня расставила в пещере свечи и блюла сугубую тишину, изо всех сил стараясь не плакать – нельзя было реветь, чтобы ненароком не сбить отходящую душу с пути в Ирийские сады. Об умирающем старались не говорить: чем меньше людей знает о предстоящей кончине владыки Страны орлов, тем легче ему будет отойти. Князя переложили с постели на пол на сено, под голову положили гороховой соломы и не стиранную еще пряжу… А еще через несколько дней, когда пепел с погребального костра повелителя Страны орлов едва остыть успел, до Пещерного города долетела весть, что у Чайкиной скалы на берегу Красного моря разбился корабль. Лодейникам спастись удалось почти всем – двоих, то ли троих моряков пучина поглотила.
- Лодья та из Города пришла, госпожа, - узнав новость, Росомаха поспешил к княжне. – Рыжий на ней приплыл. Сейчас он уже с братом твоим старшим стакнулся, должно быть – для того и плыл ведь. Собираться надо. Я коней приготовил.
Княжна сидела молча у колыбели сына. Ребенок спал.
- За что мне это, Росомаха? – глядя на устланный волчьими шкурами каменный пол, негромко проговорила женщина. - Что такого сделала я в недолгой своей жизни, чем прогневила богов? Два лета всего назад, запрошлой осенью, приплыли мы с тобою в Город. Помнишь? Как все было ново, чудесно, тревожно, передо мною словно бы врата волшебные открывались в мир большой и бесконечно удивительный. И вдруг, глазом моргнуть не успела, очутилась в темном каком-то углу. Лето целое в бегах и снова бечь надо, прятаться. За что? За что, скажи мне, Росомаха!
Смотреть на одинокую слезинку, медленно катившуюся по бледной щеке любимой, не было никаких сил. Росомаха шагнул к княжне.
- Не плачь, царица моя, не плачь! Кому боги много дают, от того и требуют много. С твоею красотой ни одна женщина на всей земле сравнится не может. Умом ни один мужчина тебя не превосходит, а силой духа не уступишь ты храбрейшим из воинов. У тебя есть сын, что стать обещает человеком великим. А боги ревнивы, вот и насылают они на тебя испытания. Но ни одно из них царицу мою сломить не сможет – я знаю. А еще у тебя есть я. Пока я жив, ничто тебе грозить будет – отец твой слово с меня взял перед смертью.
Как хотелось ей броситься к нему, спрятаться в объятиях могучего седеющего воина от завистливых богов, от злых людей, коих все боле и боле открывалось в ее жизни! Княжна вытерла слезинку тыльной стороной ладони.
- Спасибо тебе, Росомаха, - снова голос звучал хрипловато, заставляя сердце его стучать сильнее. – Как бы я хотела воздать тебе сторицей за все, что делаешь ты для меня и сына моего… Я буду собираться.
Росомаха не уходил, переминаясь с ноги на ногу, сказать что-то не решаясь, видать. Княжна взглянула на него вопросительно.
- Говорить ничего никому не нужно, царица, - он снова запнулся. – Даже княгине. Клуше. Ну и Липушке, разумеется.
Княжна молча кивнула.
- Сейчас уж день с ночью сравнялся, солнце уходит не столь поздно, - продолжал Росомаха уже пободрее. – Облаков нет, но межи только прошли, так что темно должно быть. Потому выйти след пораньше, до куроглашения еще, чтобы как можно боле в первую ночь пройти.
Все было, как сказал Росомаха. Месяц-новец, тонким серпиком повисший в бархатном небе, свету давал мало, от Княжой пещеры они спускались вниз, в долину, никем не замеченные. Росомаха держал на руках младенца, княжна неслышно совсем ступала позади. Оба они знали на этих тропках каждый камешек, шли легко и бесшумно. Глубокое и широкое, заросшее лесом ущелье, лежавшее между двух хребтов, на склонах которых издавна селились их предки, люди-орлы, тонуло в черноте по правую руку от них. Ребенок не спал, он таращил голубые глазищи в темноту ночи, руки выпростал и одною гладил Росомаху по щеке, бороде и усам, порою хватая пребольно. «Спи, малец, - шепотом приговаривал воин. – Спи. Едем мы с тобою далеко-далеко, за горы и леса, за моря и озера, в чудесную страну с молочными реками и кисельными берегами. Там живет Волк, который человечьим языком разговаривает, там Леля родник с живою водой стережет, там Баба-яга непослушных детишек на лопату посадить может да и в печку засунуть. Там сидит на престоле твой прадед, Владыка леса, мудрый и грозный правитель. Там будете вы с мамкой от всех недобрых людей укрыты. Там вырастешь ты настоящим богатырем, и мы вернемся с тобою в Город, чтобы венец царский выручать. Потому как ты, малец, царевич урожденный. А мамка твоя… Мамка твоя, малец, самая лучшая баба на свете».
Мальчик двумя ручками обнял воина за шею и тихо, но вполне отчетливо произнес: «Папа».
- Только никому не говори боле, - после долгой паузы прошептал Росомаха в маленькое ушко. – Как бы я хотел, чтобы было то правдою. Все бы отдал, лишь бы с мамкой твоей быть.
Младенец не слышал. Он спал.
Скакали всю ночь и все утро до самого полудня. Спешились в малой балке у подножия Белой горы, пока Росомаха выводил уставших лошадей, княжна покормила сына. Потом разложила на вышитом крестами полотенце нехитрую снедь, что взяли с собою – мясо холодное, хлеб, яблоки. Напились ключевой воды – холодной и вкусной. И вскоре снова отправились в путь.
Так день проходил за днем. Идти старались местами нехожеными, благо, полуночные земли Страны орлов Росомаха знал хорошо. Уставали сильно, после дня целого в седле у княжны, хоть и привычной к верховой езде, а все ж никогда столь далече не выбиравшейся, ныло все тело. Но спали помалу, опасаясь погони, Росомаха, тот и вовсе почти не спал, охраняя княжну и младенца. Однако погони, похоже, не было. А может, другой дорогой им путь перерезать старались догоняльщики? Воин думал об этом долгими днями в седле и сон отгоняя ночами, что все длиннее становились. Только царевичу словно бы все нипочем было. Долгое и утомительное путешествие он переносил так, будто на лошади родился, привязанным к груди бородатого воина. Большею частью он спал, а когда просыпался, с интересом разглядывал блестящие бляхи лат, нашитые на кожаный кафтан Росомахи, окрестные степи или облака, плывшие по синему-синему небу, или звездную россыпь с краюхою нового месяца, незаметно и неуклонно плывшего в бархатной тьме. А когда хотел есть, начинал ерзать и шебуршал-ворочался все нетерпеливее, сердитей и, в конце концов, громко и требовательно говорил: «Дай!» Только тогда они останавливались, стараясь выбрать место поукромнее, спешивались.
Месяц к подполони приближался, а значит, вторая седмица на исходе была, как они в бега ударились, когда, наконец, Росомаха почуял, что устье большой реки-дона недалече. Места здесь были открытые, балки и перелески встречались редко – степи и степи кругом, выжженная солнцем за долгое лето ковыль-трава. Потому шли они особо осторожно и в день проходили не столь много. Так добрались до берега Гнилого лукоморья – до реки оставалось мене дня пути. Тут, в узком, поросшем ивняком овраге и решили остановиться. Здесь впервые, выходив, как обычно, лошадей, стреножив и пустив пастись, осмотрев поначалу окрестности и не найдя повода для тревоги, Росомаха и уснул под упавшим прошлым, видать, летом деревом. Кривое, несчастное, оно росло на склоне оврага, отчаянно цепляясь за жизнь, но вешние воды лето за летом неутомимо вымывали из-под корней его землицу, пока однажды держаться не стало сил. И теперь не старая еще отнюдь, но уже мертвая давно ива лежала на боку, бессильно растопырив голые руки-ветки… Еще успел подумать Росомаха перед тем, как провалиться в сон: «Так и я однажды сковырнусь башкою в песок. Старый, никому не нужный. Голый и страшный…»
Снилась ему Река. И лодья – большая, убранная богато, с непомерно огромным багряным царским парусом. Он стоял на носу и глядел, как приближаются неприступные стены Города. Что там, на берегу? Сзади раздался знакомый хрипловатый чуть голос: «Ладо мой! Ладо! Оборотись ко мне». Он оборачивается. Княжна. «Любо мой, целуй меня! Целуй! Мой единственный!» Росомаха проснулся, изнывая от сладкой истомы. Темно. «Ладо мой, - чуть хрипловатый голос, теплое дыханье. – Мой храбрый воин». Он почувствовал, как узкая прохладная ладонь коснулась его волос.
- Царица моя, - прошептал. – Царица…
День первый. К полуночи.
Чужой лук сломался. Потом кончились стрелы у остальных. А толпа у ворот все прибывала. Орали злобно, швыряли камни, стреляли из луков, били в ворота тяжеленным бревном, и теперь нечем стало их отогнать. Рано или поздно ворота рухнут. Надо уходить.
Царь оглядел свой маленький отряд: четверо мужчин, одна женщина. Внизу еще воин и собака. Как же так? Почему вдруг так получилось? Всю жизнь, лета и лета, он боролся – боролся за власть, за дедовский престол, что принадлежать должен был по праву отцу, а не брату его меньшому, за венец царский, за Город свой, за народ боролся. И большею частию один был. И вот теперь, когда, кажется, победил, когда собрались вокруг него друзья и единомышленники, когда жизнь в Городе на лучшее повернула, когда народу легче стало, он снова остался один. Нет, еще пятеро, женщина и собака. Да Рыбак у Нижней калитки. И двое внизу, у пристани - если не предали. А может, сигануть сейчас вниз, с верхотуры Полуденной башни, прыгнуть, раскинув руки, одним махом снимая с плеч своих ношу, нести которую нет боле сил… И как давеча на стене у Нижней калитки, царю показалось, что слышит он в ушах вкрадчивый голос: «Если ты сын божий, бросься отсюда вниз! Не бойся - вестникам своим твой небесный господин заповедает сохранить тебя, и на руках понесут тебя, да не преткнешься о камень ногою твоею. Ну же, решайся!» И как давеча на стене, царь прошептал: «Отыди от меня, сатана!»
- Не искушай господа бога твоего! – сказал он вслух. Нет, не предали, нет. Нельзя так думать, иначе и жить незачем и бороться ни к чему. Предали свои – Кони, Быки, братья, дядья… Свой род оказался дальше самых дальних, дальше варваров, как они их называют, дальше бедных рыбаков из окрестных деревень. Им, рыбакам, жизнь лучшая своих земляков ближе и родней оказалась, чем тем, кто об этой жизни печься должен.
Царь обернулся в тщетной надежде увидеть Звезду. Нет - туман по-прежнему плотным покрывалом укутывал Город, отделив его от неба, отрезав царя от небесного его покровителя. Нет Звезды, что, как говорила мать, вела его по жизни, оберегая от смертельных опасностей, от злобы и зависти людской, указывая верный путь. Нет Звезды, значит, не видит его отец небесный.
«Господь просвещение моё и спаситель мой - кого же убоюсь? Господь защитник жизни моей - кого же устрашусь? И раньше, когда приближались ко мне злодеи, чтобы сожрать плоть мою, оскорбители мои и враги мои на меня объединялись, то сами изнемогли и пали. Если выстроится против меня полк, не убоится сердце моё, если армия безсчетна возстанет на меня, не устрашится душа моя. Одного просил я у господа: чтобы жить мне в доме его во все дни жизни моей, созерцать красоту господа и посещать храм святой его. Ибо он укрыл меня в день бедствий моих, сохранил в местах, лишь одному ему ведомых, на скалу недостижимую вознес меня над бурным морем, над волнами, что стремились поглотить меня. И ныне, лишь только возвысит он голову мою над врагами моими, я принесу в жертву ему в храме его и хвалы и восклицания многие. Буду петь и воспевать господа. Услышь, господи, голос мой, помилуй меня и услышь меня. Тебя искало сердце моё, взыскало тебя лицо моё: лица твоего, господи, взыщу. Не отврати лица твоего от меня и не уклонись во гневе от раба твоего, будь мне помощником, боже, спаситель мой! Руководи мной, господи, в пути лишь тебе ведомом и наставь меня на стезю прямую, чтобы мог я отбиться от врагов моих. Не предай меня душам притеснителей моих, ибо возстали на меня свидетели неправедные, и солгала неправда себе самой. Верю, что увижу блага господни на земле живых. Надейся на господа, мужайся, и да крепится сердце твоё».
- Уходим, - сказал царь негромко. И они стали спускаться с башни.
Внизу стояли трое русичей с Шишкарем во главе. Волк коротко и злобно лаял на беснующуюся за воротами толпу. Дубовые доски в ладонь толщиною трещали, но пока не поддавались. Пока.
- Тихо, Волк! Слушай, Шишкарь, - царь остановился перед маленьким русичем, внимательно посмотрел ему в глаза. – Соберешь своих всех и уходите из Города. Найдете Медведя, будешь делать то, что он скажет. Передай ему и Хозяйке, что мы уходим морем Красным, а потом в Лесную сторону подадимся. Все. Прощевай. Береги людей.
Верхний город будто вымер. Никого нигде не видно. Пустые, темные, молчаливые улицы, пустая площадь перед пустым храмом. Не светятся окна ни в Красной палате, ни в Царицыной. Тихо, темно в галереях Полукруглых палат, едва видных отсюда – словно сама жизнь покинула Город. Нет, не покинула – она беснуется за его стенами чудовищным зверем, восхотевшим крови. Вскоре они уже подходили к Нижней калитке.
- Как здесь, Рыбак? – спросил царь. Наобум спросил, не видя еще помощника, но твердо веря, что тот здесь, что не ушел и не предал.
- Тихо, - тут же отозвался приглушенный шепот, потом из темного провала в стене вынырнула человеческая фигура. – Сейчас тихо, Солнце-царь. Только что прошли злодеев немало наверх, к воротам. Сначала было подошли, постучали, поорали, поколотили в дверь камнями да палками и подались туда, где крику больше.
- Уходим, - царь подошел вплотную к Рыбаку. Тот выглядел немного растерянно, но виду старался не подавать. – Стрелы кончились. Идем к пристани, как договаривались.
Рыбак достал из своего колчана и раздал всем по одной стреле. У него осталось еще две.
От Нижней калитки тропка петляла по поросшему мелким кустарником крутому склону. В темноте идти было трудно даже царю, который сызмальства облазил здесь каждый бугорок, каждое дерево знал. А Мытарь, Живчик и Рыбак, шедшие следом, оскользаясь, натыкаясь на ветки, предательски выскакивавшие из темноты, ругались последними словами – шепотом, ясное дело. Спустившись совсем немного, царь остановился, поворотился к Красе и легким движением подхватил ее на руки. Девушка ничего не сказала, только, как маленький ребенок, крепко обхватила любимого за шею. Они почти бежали – насколько можно было бегом бежать по чуть не отвесному земляному склону. Тут тропинка повернула вправо, взбежала на небольшой взгорок, и вот они уже недалеко от стены Среднего города. Теперь нужно было пройти огороды, пересечь дорогу, что вела к Главным воротам, спуститься в овраг и дальше пробираться к Реке, стараясь никому не попасться на глаза – разве узнаешь в ночи кромешной, кто тебе сейчас друг, а кто враг?
Счастливо никого не встретив, маленький царев отряд спустился в овраг. По дну его текла малая речка Прорваниха, названная так за то, что никому не удавалось устроить на ней запруды: сколько ни старались обитатели Нижнего и Среднего города разбить здесь огороды и пользовать воду на орошение земли, своевольный ручеек все прорывался. Здесь, на дне оврага, поросшего негустым лесом, шума бунта совсем не слыхать было. В кромешной темени и охотничье чутье и даже зрение царя, что ночью видел почти как сова, не помогали. Только Волк бежал впереди как ни в чем ни бывало, перепрыгивая через поваленные деревья, легко минуя высохшие раскоряченные пни и словно злобным сеятелем разбросанные кругом большие камни.
Царь ступал осторожно, как только мог – Краса уснула. Крепко сцепив на его плече тонкие теплые руки с длинными пальцами, она безмятежно посапывала, вздрагивая лишь, когда кто-то из беглецов наступал на сухую ветку и ночную тишину пронизывал оглушительный, как удар грома, треск. Вздрагивала, но не просыпалась – как же должна была намаяться! И прислушиваясь к легкому дыханию любимой, вдыхая самый родной на свете запах – от Красы всегда тонко, почти незаметно пахло ароматной и какой-то очень знакомой травой, а какой именно, царь все не мог вспомнить, спросить же почему-то не решался, – он забыл о предательстве и бунте, забыл о том, что вновь ему, как когда-то в юности, приходится бежать и скрываться от людей, ищущих его смерти. Он думал сейчас только о ней, о любимой, что спала у него на руках. Она сегодня впервые сказала ему, что любит. И сказала так, что царь поверил. Он, который давным-давно перестал верить бабским словам, сегодня счастлив. Краса его любит! Разве может что на свете быть для мужчины важнее? Сейчас он не только о бунте забыл, даже и о народе своем непутевом, о Городе, да что там – о небесном отце не помнил! Он слушал легкое дыхание и пуще смерти боялся ее разбудить.
И почему так прикипел к ней? Что в ней такого, чего в других бабах нет? Не самая красивая – нет. Ему-то, царю, богатому и сильному, как не знать? Но с первого того дня прошлой весной, когда на площадь перед Малой полукруглой палатой привели на суд девку, он понял – именно в ней встретит что-то особенное. Что?
Солнце-царь сидел тогда на дедовом троне на Зеленом крыльце Трехсводчатого храма. Обычный поток жалоб. Жители дальней деревни на противуположном берегу просили защитить их от соседей – те с кольями и вилами нагрянули да пограбили имущество, покрушили хозяйство. Башмачник из Нижнего города украл у брата кожевенника медный чан. Некоему рыбаку с Дальнего мыса порвали сети – наверняка нарочно, говорил бедолага и даже указывал, кто именно. Потравили посевы, увели овцу, приданого дали меньше, чем обещали прошлою зимой… Царь вникал в каждую мелочь, выслушивал внимательно самого распоследнего бедняка и частенько приказывал возместить ущерб из казны. Он знал, что не в его силах предотвратить пожары и засухи, но облегчить жизнь своих подданных он может.
Да вот, поди ж ты, ровно перед тем, как воин приволок за волосы девку и бросил в пыль перед троном, царь отвлекся. Только что слушанное и справедливо, казалось, решенное дело о потраве посевов не выходило из головы. А как измерить потраву? Не на глазок, а точно, чтобы уж никто не мог переиначить. Царь наклонился и поднял с каменного пола тонкий тополевый прутик, неведомо как оказавшийся у трона на чисто выметенном крыльце. Волк, спавший рядом с хозяином, тут же поднял голову. Царь прочертил по каменной плите едва заметную линию. И еще одну – от начала первой да вбок. Вот поле: если длину его знать – столько-то шагов и ширину знать – столько-то…
- Эту блудницу на прелюбодеянии взяли, - почтительно тронул царя за плечо пожилой довольно мужчина в простом белом плаще с лысою, как колено, яйцеобразною головой. – Дело ясное, мы не будем тебя отвлекать, Солнце-царь. Законы предков велят побить ее камнями. И правильно – особливо такую закоренелую преступницу следует лютой смертью наказать. Ведь она нисколько не раскаивается в блуде своем.
Царь с трудом оторвал взгляд от линий, что чертил на земле, поднял голову, посмотрел на патриарха. Он уважал Плешивого – за рассудительность и ум немалый. Но не любил. Для Патриарха люди живые были не боле праха на дороге, самоважнейшее, что ценил он на свете, что во главу угла ставил, законы предков. О прошлом Плешивый всегда думал, а следует печься о будущем – в том царь был уверен. Он в последний раз бросил взгляд на ровные линии под ногами – надо бы Щеглу сказать, вместе с ним покумекать – и посмотрел на женщину, лежавшую в пыли в нескольких шагах подале.
- Как звать тебя? – внимательно оглядел худое тело, укрытое грубой холщовой рубашкой, изящные маленькие щиколотки, тонкие, длинные пальцы, темные, густые, видимо, крашеные в рыжину волосы, пухлые губы, намазанные румянами щеки, довольно-таки крупный нос, серые глаза. Нет, не серые – как будто, зеленые… Или золотистые. Совсем еще молодая. Как же она так? Почему…
- А зачем тебе меня звать? – спокойно ответила вопросом на вопрос девка. – Неужто нравлюсь?
- Вот видишь, Солнце-царь! Она же еще и упрямствует в своем грехе, - патриарх с негодованием посмотрел на преступницу, потом на царя. – Дозволь забрать охальницу, дело, как я и говорил, ясное.
Царь поднял руку, жестом показывая – погодите, мол.
- Почто ты так со мной разговариваешь? Почто усугубляешь положение свое, и без того незавидное? Ты знаешь, что предки заповедали нам грех прелюбодеяния наказывать побиванием камнями? – он говорил спокойно, про себя все решая – серые это глаза или зеленые. Или все же золотистые?
- А что, заповедали предки, чтобы девчонке троих младших братьев прокормить без отца, без матери? – девка сказала это без напряжения, не споря, а устало, будто и не с царем говорила вовсе, будто и не жизнь ее сейчас и смерть решались.
- Но ведь у женщины… - он остановился, не закончив начатой было сердитой отповеди. Как он, здоровый и сильный мужик, будет молоденькую девочку стыдить? И чего ей стыдиться? Того, что детей кормила, собою торгуя?
Он помолчал, посмотрел по сторонам. Все было как обычно: нешуточно уже припекало полуденное солнце, пели на разные голоса птицы, свежий ветерок с Реки ерошил темные волосы, должно быть, крашеные в рыжину.
- Отпустите ее. Иди, женщина, ты свободна.
- Но помилуй, Солнце-царь… - возмутился патриарх.
- Я так решил, - повысив голос, так что слышно его было на другом конце Храмовой площади, перебил царь. - Она согрешила. Вы хотите побить ее камнями. Но пусть первым бросит в нее камень тот, кто сам в жизни ни разу не согрешил. Ну, я жду!
Он обвел глазами всех, кто кругом обширным окружал трон – советники его, воины, патриарх со слугами своими, народ самый разный, что всегда собирался поглазеть на царский суд.
- Что, нет таких, как будто? – царь, нахмурившись, глядел на патриарха. Тот недовольно тряс головой. Ничего, пусть потрясет, ему полезно. – Ты свободна, женщина. Так как тебя все же зовут?
- Полушка. Потому, стою недорого, - девка быстро вскочила, оттолкнув воина, приволокшего ее сюда. – Спасибо, тебе, царь. Только, может, и зря ты жизнь мне оставил.
И медленно пошла прочь.
Две ночи после того царь плохо спал – все просыпался отчего-то, ворочался с боку на бок, забыться пытаясь, а утром вдруг совершенно ясно видел перед собою золотистые серо-зеленые глаза и тонкие пальцы в пыли. Красную шерстяную нитку вспомнил на запястье и голос чуть хрипловатый – «Неужто нравлюсь?». А чему там нравится то? На третий день не выдержал и позвал Мытаря. Смущаясь, как мальчик, что было для царя совсем непривычно, спросил:
- Помнишь девку, какую отпустил давеча? На суде последнем, помнишь?
- Блудницу ту? – безразлично переспросил Мытарь, думая о своем о чем-то.
- Ну да… Не знаешь ли, как ее найти можно? Она что-то о детях малых говорила. Вот имя только вылетело из памяти.
Мытарь внимательно взглянул на царя, заметил в лице того смущение. Запамятовал? Как же, так и поверил тебе! Ежели ты, хитрец, какого человека встретил-поговорил, то имя в жизнь не забудешь.
- Добрый ты. Пожалел. Что ж ты, девок гулящих не встречал прежде? Ведь все они одно говорят, разве не знаешь? Дескать, люди лихие виноваты иль судьба злая. А на деле то и не люди и не судьба – сами они пуще всего ноги раздвигать под мужиками любят. Коли за то еще и платят, совсем хорошо.
Царь слушал Мытаря и смотрел на Реку. Отсюда, с пристани у рыбацкой деревни, она казалась еще шире и величавей, и прозрачной была, и синей, как небо.
- Может, оно и так. Может, она и врет. Может, и согрешила по умыслу, а не в нужде. Да ведь, знаешь, если пастух ввечеру одной овцы недосчитается, он же все стадо оставит, а ее, заблудшую, искать-спасать пойдет во тьму и туман, в ветер и дождь. И спасти ее и в теплый хлев возвратить ему вдвойне приятней будет. Так ведь?
Мытарь посмотрел на царя снизу вверх. Загадкою был для него этот человек. Не понять его, не постичь. Умный, как медведь, и хитрый, как волк, он порою наивным становился, что малое дите. Львиная сила уживалась в нем с ранимостью и тонкостью душевной, почти слабостью. За воровство и мздоимство, али тем, кто перечил воле верховной, царь мог руки рубить и головы снимать нещадно, ни друзей, ни родственников ни жалел нимало. Но иногда необъяснимою добротой и всепрощением непонятным совершенно сбивал с толку. Ясно же, что девка доброго слова не стоит. И хоть бы красавица какая была. А так - ни кожи, ни рожи, одна видимость. Не от мира сего царь.
- Что ж, приведу тебе заблудшую эту овечку. Только осторожнее с ней - как бы дурной болезни не набраться.
- Все смеешься. Любить надо ближних-то, любить. Любовь, она, брат, такое с людьми соделать может, никаким мечом не переделаешь, - царь похлопал Мытаря по плечу. – Ступай, делов сегодня у тебя невпроворот, девкой-то и попозже заняться сможешь. Не важнее, разумеется, государственных забот.
Через два дня на третий привел советник Полушку. Подошел сначала сам, особо.
- Послушай, Солнце-царь. Я соседей поспрошал. Никаких братьев малых у нее сроду никто не видел, старшие были, верно. Отец рыбак, в море сгинул давным-давно, мать умерла в то лето, как лес на той стороне, за Рекою горел шибко.
- Ладно, - царь вздохнул, глянул Мытарю в глаза, потом на девку, что стояла у двери в противуположном конце палаты. – Понял, веди.
Одета девушка была получше, чем в день суда, и выглядела куда краше. Зеленые глаза смотрели несмело, настороженно, по-детски припухшие губы чуть совсем, еле заметно, подрагивали. «Сейчас заплачет», - решил царь.
- Как детки? – спросил.
- Сладу нет, - ответила сразу, не задумавшись. – Такие сорванцы! Вчера у печки таз опрокинули с кипятком, младшего чуть не обварили.
- А что ж ты за ними не следишь? Работа ведь у тебя ночная, так?
- Да разве уследишь за троими-то? – золотистые глаза смеялись над ним. Царь тоже улыбнулся.
- Пойдешь ко мне на службу?
- Это смотря что делать, - Полушка нахмурила подведенные углем брови. – У тебя вроде как царица есть.
- Так я же не царицей тебя сделать хочу, - царь говорил серьезно, и Мытарь, стоявший чуть поодаль от лавки, где тот сидел, и слышавший каждое слово, в который раз дивился – ведь знает же, что врет баба, почему не скажет?
- Жаль. А я так сразу подумала, как твово колобка увидала во дворе, - царь меня зовет, царицею сделать хочет, - слова девкины наглыми были, глядела она на государя с вызовом, с норовом отчаянным даже, но голос… Голос слышался таким одиноким, беззащитным, что у царя комок к горлу подступил.
- Стирать, готовить, убирать палаты, работы у нас во дворце много, - он смотрел в серо-зеленые глаза, и с мигом каждым они становились для него все ближе и ближе. – И деток приводи, устроим как-нибудь. Не след им в таком доме, с блудом рядом расти. Устроим.
Мало-помалу улыбка сползла с лица Полушки, она задумалась недолго, обернулась к Мытарю, как бы поддержки ища или спрашивая что. Тот смотрел в окно на купол храма. Не видел. Он долго еще «твово колобка» ей не простит.
- Нет у меня никаких братьев. Наврала я тебе, - уставилась в пол под ногами.
- Да я знаю, - ответил царь просто. – Соседи твои сказали. Так что, придешь?
Так гулящая девка Полушка поселилась в Большом дворце. Вернее, в новом доме для дворни, что пристроили недавно с тыльной части Хозяйкиных палат, ближе к городской стене. Мыла, стирала, мела, помогала царской стряпухе готовить. Никто ее, подобранную на улице выскочку, не любил - кроме царя.
Наконец склоны оврага расступились, стало чуть светлее, а валунов под ногами меньше. Они вышли к Реке. Краса спала, уткнувшись носом в цареву шею, а он шел, ступая мягко, как кошка, стараясь не ее разбудить, и легко, будто не было позади трудного дня, бунта, сражения и бегства. Казалось, что может так идти днями и днями, до моря Белого и за море, в Страну предков и дальше, идти и идти, лишь бы любимая всегда была с ним, лишь бы спала по ночам вот так, уткнувшись мягкими, припухшими по-детски губами в его шею. Лишь бы запах этот родной был с ним всегда.
Волк первым выбежал на дорогу, остановился, поворотился к хозяину.
- Где Щегол? Где лодка? – вполголоса спрашивал тот, и пес внимательно слушал, насторожив уши и свесив голову набок. – Ищи Щегла! Ищи лодку!
Пес поднял морду, принюхался, вскочил, пробежал пару раз по берегу взад-вперед, наконец обернулся, зевнул, широко раскрывши пасть, и припустил вниз по Реке. Вслед за Волком они спустились немного ниже, подальше от рыбацкой деревни, и вскоре на темной воде разглядели еще более темную тень лодки – значит, Щегол и Каменная башка на месте. Если, конечно, это они, а не бунтовщики. Живчик дважды ухнул совою, с Реки послышался в ответ тихий свист, и вскоре лодка стала приближаться.
Берег в этом месте неудобный. Рыбаки сказывали – боги речные нарочно нагромоздили камней больших и малых, так, чтобы невозможно было ни причалить, ни подойти к лодке. Пришлось пробираться по пояс в воде, оскользаясь на поросших водорослями и мхом каменюках и стараясь не проронить ни звука, ни всплеска не соделать – по воде шум далеко разносится. Краса проснулась и сразу же еще крепче обняла царя. Он в ответ сильнее прижал ее к себе, мягко и нежно дыхнул в ухо – только он один умел так делать.
- Еще, любимый, - прошептала Краса. – Ты так редко меня целуешь…
И от слов этих теплая, широкая волна абсолютного, безграничного счастья всколыхнула его душу: именно сегодня, именно в этот страшный вечер кровавого бунта он впервые поверил, что и она его любит, что не одна только благодарность движет ею, что, как и он, не думает она о себе боле, но о любимом лишь. И вспомнилось царю, как прошлой весной, возвращаясь из дальней поездки на правый берег Реки, где задумал он строить совсем новый город и новую, еще большую, крепость, не доехав еще до дворца, остановился по пути в деревне у Каменной башки, ибо до старшего брата Рыбака было у него срочное, не терпящее отлагательств поручение. Говорили долго, хозяйка, всегда радовавшаяся приходу царя, приготовила ужин, и за столом еще сидели, судив-рядив о будущей стройке. И совсем уж поздно было, как пришла Краса. Пришла, подошла к царю, поцеловала, потом поставила у ног его таз с теплой водой, сама на колени села и стала ноги мыть, ворча себе под нос: «И почто домой-то не шел? И так сколь днев где-то валандался, вон, ноги все в кровь стер. Сиди тут, как дура, жди, пока его величество соизволит весь Город обойти…» Она всегда, даже и наедине, старалась не показывать истинных чувств к спасителю своему и господину, и сам он оттого до поры никак не мог понять, насколько дорог ей и дорог ли вообще.
Каменная башка глядел на царя с укоризной и недоумением вместе – он, как и большинство приближенных и друзей, и родичей, и вообще жителей Города, считал Полушку гулящей девкой, хитростью втершейся к царю в доверие. Заметив его взгляд, царь улыбнулся.
- Слушай, Каменная башка, есть у меня для тебя одна притча. Хочешь послушать?
- Говори, учитель, ты же знаешь, я готов выслушивать мудрость твою в любое время дня и ночи, - с готовностью отозвался вестник.
- Так вот, - продолжил царь, задумчиво глядя на руки Красы, натиравшие его ноги благовонным маслом, отчего становилось ему тепло и легко, забывалась многодневная усталость, уходила боль из натруженных ступней. - У одного заимодавца было два должника: один должен был мешок серебра, а другой два мешка, но как они не имели чем заплатить, он простил обоим. Скажи же, который из них более возлюбит его?
- Думаю, тот, которому более простил, - не сразу, а лишь по размышлении, нахмурив брови и наморщив лоб, ответил Каменная башка.
- Правильно ты рассудил, - царь серьезно посмотрел на собеседника и рукой указал на Красу. - Видишь ты эту женщину? Я пришел в дом твой после дальней дороги, и ты воды мне на ноги не дал. А она слезами готова облить мне ноги и волосами шелковыми своими отереть. Ты целования мне не дал, а она, с тех пор как пришла, не перестает украдкою целовать ноги мои. Ты головы мне маслом не помазал, а она мирром помазала ступни мои. А потому простятся грехи ее многие за то, что она возлюбила много, а кому мало прощается, тот мало любит...
- Вера твоя спасла тебя, любимая, - прошептал царь, прижимая к себе Красу.
Эти несколько шагов по усыпанному валунами дну Реки казались бесконечными. Волк плыл рядом с хозяином, не отставая ни на шаг малый, прижав уши, оглядываясь каждый раз, когда царь оступался на мшистом камне. Но и худшее, и невыносимое даже в жизни когда-нибудь кончается. Крепкие руки подхватили девушку и перенесли ее в лодку. Царь ухватил пса и зашвырнул через борт. Тот шумно отряхнулся и быстренько залез под носовую лавку. Потом забрались все беглецы, один за другим. И сразу же они стали отходить подальше от берега.
- Рыбак, будешь за кормщика, - тихо приказал царь. – Остальные – грести. Идем в Красное море. Там пристанем к берегу на полпути к Широкой бухте, отдохнем и решим, как дальше быть. Каменная башка, как с припасами?
- Все сделал, - коротко отозвался брат Рыбака.
Шестеро сильных мужчин быстро расселись по местам и, невзирая на усталость, споро заработали веслами. Большая, тяжелая рыбацкая лодка легко побежала на стрежень Реки. Но как только они вышли из-под укрытия берега, сильное течение и поднявшийся внезапно ветер стали сносить их вниз.
- Ну-ка, навались, мужики! Навались! Иначе, снесет нас, - стараясь говорить как можно тише, командовал Рыбак. – Дружнее! Еще! Еще!
Вдвое чаще стали сгибаться спины, и лодка медленно, шажочек за шажочком буквально, стала продвигаться вверх по течению. Вот, наконец, справа сквозь туман проступили огоньки – Город. Медленно, очень медленно они шли супротив упрямой воды, потом еще сколько времени и сил ушло на то, чтобы цепь пройти. В этом месте, самом узком месте Реки, еще при прадеде нынешнего, Сильном царе, натянули цепь, дабы все, кто по надобности какой хотел из Красного моря спуститься в Белое или наоборот, из Белого в Красное подняться, платили Городу налог. Но в самом узком месте и течение самое сильное. С огромным трудом Рыбак с царем подняли цепь над лодкой, пока остальные изо всех сил работали веслами. Наконец прошли.
Царь сидел ближе всех к корме, он был самым сильным, на него вся надежда. Мерно сгибая и разгибая спину, врубая тяжеленное весло в покрытую мелкими мурашками волн спину могучей Реки, он смотрел на огни Города. И одну и ту же думу думал, что не давала ему покоя уж целый день. Как же так? Что сделал он неверного? Не находил ответа… Неблагодарные людишки! Непостижимы злоба ваша и глупость.
«О Город, священный Город моих предков, Город, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! Сколько раз хотел я собрать детей твоих, как птица собирает птенцов своих под крылья, и вы не захотели! Се, оставляется вам дом ваш пуст. Ибо сказываю вам: не увидите меня отныне, доколе не воскликнете: благословен грядый во имя Господне!
Пробуждение.
Эта луна! Почему она сегодня чуть не такая, как вчера? А завтра будет совсем немного, но не такая, как сегодня. Почему? Почему меняет форму, будто зрачок кошачий? Если это богиня, как говорят иные, то почему на лике богини пятна? Вот же они! Почему разной она становится день ото дня? И разве могут быть на лице светлой богини пятна темные? Почему? И разве? И непонятно ничуть.
Мальчик сидел на самом краю высокого откоса, что уступами сбегал вниз к речке, слушал оглушительный гвалт лягушек и любовался небом – огромным, безбрежным, таинственным. Раньше не задумывался он о том, но теперь эти дни начала лета стали самыми его любимыми в Лесной стороне. Все вокруг - и птицы, и люди, и деревья, и поля, и всякие твари радуются благодати, что сменила долгую темную зиму. Червень – тепло, но покуда не особо жарко, молодая, нежно-зеленая листва, мягкая, сочная трава, которая так вкусно пахнет, чудесные превращения одуванчиков, еще вчера золотыми капельками устилавших этот склон и берег противуположный, а сегодня вдруг облачками невесомыми полетевших счастья искать. И эти ночи – не темные, глухие и мертвые, как зимою или осенью, а будто бы прозрачные, живые, полные звуков и запахов, они звали его куда-то, звали… Куда?
Мальчик звонко шлепнул себя по шее – вот если бы не было только на свете комарья! Тогда бы точно червень стал его любимым временем в Лесной стороне. Вот ведь в конце серпня или в вересне гнусных кровопийц совсем нет. И почему?
Кто-то идет. Мальчик обернулся – слух и зрение у него были, как у зверя лесного. Это Сбышка, его приятель. И не идет – бежит.
- Кудряш! Эй, Кудряш! – голос дружка прозвучал неожиданно громко, даже лягушки, казалось, на миг примолкли, но тут же снова завопили, закричали, запели – и коим чудом столькая громкость в столькой малости помещается, как лягушка?
- Ты чего орешь? – откликнулся мальчик, которого назвали Кудряшом. – Аль пожар?
Приятель подбежал, плюхнулся рядом и, не отдышавшись еще, заговорил – сбивчиво, жарким шепотом.
- Айда с нами на Сиротский луг. Там, сказывали, нонче девки хороводы водить будут, русалок вызывать!
- Иди ты! Правда, что ль?
- Истинная правда, не сойти мне с этого места! – Сбышка сам не свой был от нетерпенья. – А знаешь, как они русалок вызывают? Слышал ли? Запрошлым летом голыми купались и потом по лугу бегали в чем мать родила – во!
Кудряш раньше слыхал что-то краем уха о таких хороводах, но как-то не думал об том особо.
- Так уж и голыми? – усомнился он. – Врешь! Сам то видал?
- Сам то не видал, а врать не вру! – с обидой в голосе громко и торопливо прошептал Сбышка. – Брат мой видел, он мне и сказывал. Ну что, идешь, аль нет?
Кудряш проворно вскочил.
- Пошли! – потом посмотрел в сторону княжого дома, чьи беленые стены угадывались в темноте неподалеку. – Обожди только, матери скажу.
- Что скажешь? Про хороводы? Может, еще чего расскажешь? – Сбышка смотрел слегка презрительно – маменькин, мол, сынок. И Кудряша взгляд дружка уколол больно. – Да и некогда говорить. Гляди, уйдут ребята.
В их ватаге верховых мальчишек – так звались те, кто жил на самой верхней части высокого взгорка, Гремучей горы, что возвышалась над русой-рекою и всей Лесной стороной – Кудряш был младшим. По возрасту младшим, однако по росту и силе со старшими намного уже сравнялся. А потому задирать его опасались – рука у мальчика тяжелою была не по летам. Все помнили, как в шутейной драке запрошлой зимой Кудряш так хватил среднего мельникова сына, что чуть дух не вышиб напрочь. Еле отходили парня.
Кудряш вообще был не такой, как все. Он очень любил мать свою – трепетной, нежною любовью. Мальчишки, даже те, кто мамок своих любит неподдельно, редко чувства свои показывают, таятся от дружков, боятся, что дразнить их начнут всячески. А Кудряш не стеснялся – он целовал мать утром, когда встречала его, и вечером, на ночь глядя. А когда со старшими порою уходил в дальние ухожья на промысел зверя-птицы, уже через пару днев начинал тосковать по матери. Домой же вертался, как на крыльях летел. Прибежит: «Мама! Мама!» на весь двор, на весь дом княжий кричит. Обнимет, расцелует – мама, как я соскучил!
А еще любил зверье разное – с кутятами, щенятами, цыплятами даже мог днями напролет возиться – чисто девчонка! И всяка тварь к нему тоже льнула – чуяли, видать, душу добрую. Однако ж беда, если кто над мальчонкой смеяться начинал или обидеть хотел. Характер у Кудряша при всей доброте был вспыльчивый весьма.
Вот и сейчас Сбышка дивился про себя – света месяца хватало, чтобы ясно узреть на лице Кудряша, как хочется ему с приятелями в ночь идти, на девок глядеть. Но и не терпелось к матери сбегать. «До чего чудной парень! Правду отец говорит – не от мира сего у княжны заморской сын растет», - задумчиво ковыряя в носу, размышлял Сбышка.
- Я мигом, Сбышка, ладно? Будь другом, обожди самую малость, а? Только скажусь, мол, в ночное упросился с низовыми ребятами. Ты еще и до хромой березы дойти не успеешь, я догоню. Ей-ей!
- Ну гляди, - приятель с сомнением посмотрел на Кудряша, на реку-русу внизу, в которой зыбкая лунная дорожка высветилась, на княжий дом. – Я бы и подождал подольше, но хлопцы, боюся, ждать не станут.
- Я мигом, Сбышка, не сумлевайся! – и Кудряш дунул к дому, стараясь, однако, громко по тропинке не топать, тако ему в привычку вошло учение Росомахино, которое лето наставлявшего мальчишку-царевича в хитроумном искусстве охоты.
Стремглав добежав до княжого дому, Кудряш взлетел в верхние хоромы, отворил тяжелую низкую дверь и нарочито медленно, будто не торопясь никуда, вошел в горницу. Мать сидела на лавке у окна и при свете лучины пряла пряжу. Слегка наклоненная влево опущенная голова, тонкие руки с длинными пальцами, бездонно синие глаза, в которых спокойствие неизъяснимое и еле заметная искорка лукавства, губы чуть дрогнули.
- Собрался куда-то, Златокудрый мой? – каждый раз, когда видела она сына, и уходящие лета ничего в том не меняли, каждый раз легкой тенью мелькало в голове ее – неужто я его родила, ужли мой это сын, моя плоть и кровь? Такой богатырь и красавчик, такой умница. И так меня любит! И не только меня одну, но и все вокруг, людей – от князя до босяка последнего, и тварей всех, землю населяющих. Поначалу даже пугалась, когда находила в сыне черты отца его: нос как будто похож, и в глазах что-то, и особенно то место, где затылок в шею переходит – точно как у Дылды. Но с годами поняла – совсем другой, совсем, ни одной в характере черточки общей. Главное же – не трус сын ее и, хотя, может, и рано о том судить, не подлец как будто.
- С низовыми ребятами в ночное пойду, - подбежав к матери, мальчик обнял ее и поцеловал в щеку. – Ждут меня уже. Пошел я.
Княжна улыбнулась. Ишь ты, хитрец! Что-то иное на уме у него – а по виду и не скажешь.
- Возьми дружкам пирожков свежих, только что напекли, - мать внимательно взглянула на сына.
- Нет, мамо, бечь надо, сказывали, ждать не станут мига лишнего!
«Ох, и хитрец, ох, и хитрец! – дивилась княжна. - Только того не знает, что я то знаю! Чтобы мой сын отказался гостинцев приятелям своим с княжьего стола прихватить – не может такого быти».
- Ну, ступай. Сам то ел?
Кудряш уже шагал к выходу. Шагал не спеша, по лесу словно пробираясь незнакомому и спугнуть опасаясь кого.
- Ел, мамо! – внезапно он остановился и оборотился к матери. Серо-голубые глаза столь наивны, столь правдивы. – Возьму пирогов, пожалуй. В печи?
Мать молча кивнула – в печи, мол, в печи. Ох, и хитрец!
Говорят, давным-давно, во времена совсем уж ветхие, случился в Лесной стороне мор. Три лета засуха посевы огнем жгла, три зимы бесснежные землю-кормилицу лютыми морозами студили, и пришел к русичам, по русе-реке жившим, голод. Ели люди липовый лист, березовую кору глодали, мякину жевали. Чтобы от смерти голодной детей спасти, несчастные родители отдавали их купцам проезжим, в чужие земли продавая... Не в силах тако боле страдать, судили они, рядили, как горю помочь, и порешили – беда оттого, что князь их богов могущественных прогневил. И однажды, на Красную горку, привели его, сердешного, вместе с княгинею на реки обрыв да мечами и зарубили, чтобы Перуна с Велесом умилостивить. А детей малых пожалели: из города лесного отправили подобру-поздорову на все четыре стороны. Недалеко ушли сиротки, вниз по реке-русе спустились, на лугу остановились. И братец малый несмышленый, как говорят, из козьего следа водицы напился. В козленочка в сей же миг и превратился. С тех пор луг тот Сиротским назвали. И посейчас, сказывают, ненастными осенними ночами слышно, как плачет девица по братцу, злыми чарами зачарованному.
С трех сторон Сиротский луг окружала речная излучина, к которой выходил он широким полукругом. А противуположный берег густо порос ивняком и боярышником. Здесь и сховались Кудряш и его любопытные дружки. Меньшая речка, которая в том как раз месте в русу-реку впадала, и без того невелика, а напротив Сиротского луга, поворотившись, прорыла себе русло поглубже и совсем уж узкою стала, так что из зарослей обережных луг красовался словно на ладони. Месяц-полонь взбирался все выше, освещая бледным, неверным светом каждую травинку на том берегу. И только много далее, к городу уходя, таял, растворялся луг, пропадая в ночи. Ждать было страшновато.
- А ну как водяной сейчас из глуби прянет? – прошептал затаившийся рядом Сбышка. В кулаке он держал пирожок, Кудряшом принесенный, но укусив единожды, совсем о нем забыл.
- Водяной что, - с другого боку уныло, как всегда, и невнятно, потому, как раз пирог дареный жевал, протянул его двоюродный брат Мокша, плотников сын. – Русалки еще хуже. Ежели подумают, что мы не за своими девками, а за ними подглядываем, защекочут до смерти.
Неприятный холодок побежал по животу Кудряша. А ежели вправду?
- Я щекотки не боюсь, - сказал он чуть слышно.
- Врешь, щекотки все боятся, - отозвался, прожевав, наконец, пирог, Мокша.
- У русалок кожа чешуею покрыта, а волосы зеленые и хвост рыбий, - Сбышка говорил так, что казалось, вот-вот заплачет.
- Тихо вы там! – прошипел из темноты кто-то из старших ребят. – Девок спугнете. Вот навязались…
И сразу же почти они услышали с того берега неясный поначалу то ли стон, то ли плач – ближе, ближе.
- Никак, сиротка брата зовет, - дрожащим шепотом произнес Сбышка, и Кудряш сжал кулаки – страшно!
Звук приближался. Да это песня! Протяжная, тихая – песня, не вой девки, давно помершей. Из мглы ночной, коей даже полонь развеять до конца не в силах на таком расстоянии, словно призраки из тумана, по одной выходили-выплывали тонкие, полупрозрачные будто бы фигуры в длинных белых одежах. Еще немного, и стало возможно разобрать слова.
Мы пойдём, девки, у луги гулять
Ой люли-лёли, у луги.
Мы в луги гулять, мы траву топтать
Ой лёли-лёли, мы траву.
Как пошла трава к богу жалитца
Ой люли-люли, к богу.
К богу жалитца, низко кланитца
Ой люли-люли, низко.
Рассуди ж ты нас, красных девушек
Ой люли-люли, красных.
А тебе, трава, завсегда пора
Ой лёли-лёли, завсегда.
Красным девушкам одно времечко
Ой люли-люли, одно.
Одна, другая, еще и еще, дружка за дружкой на лугу появлялись белыми лебедушками и плавно, неторопливо все ближе подходили к берегу. Потом все так же, одна за одною, поворотили обратно, и вскоре на лугу, поближе к воде устроился круг из белых фигур. Продолжая негромкую песню, они брались за руки, потом взмахивали ими, и широкие, длинные рукава, словно крылья готовых взлететь больших и красивых птиц, волшебно парили над русыми головами. И какие красавицы все! Не знакомые отнюдь девки с верхотуры или низовья – длиннокосые, стройные, с огромными сияющими глазами!
Лебедушки кружились и кружились, их протяжный напев завораживал, пьянил, вместе с ними кружились и месяц, и река, и звезды, и деревья, и Кудряш забыл обо всем на свете, забыл о том, что Кудряш он, о том, что перед Сиротским лугом лежит, схоронившись, а только кружился сам неостановимо в хороводе белоснежных птичьих крыл…
Словно заколдованные, глядели хлопцы на дивный танец, ни слова произнесть не в силах, ни дыхание даже перевести. Сколько они так им любовались? Бог весть. Но вот остановилась волшебная круговерть, красавицы-девицы на лугу расселись, венки принялись плести. И откуда цветов набрали? С собою, что ли принесли? Нет, не видать было как будто… И снова запели.
На дубу, на ели русалки сидели
маю, маю, маю зеляной.
Русалки сидели, рубашки просили
маю, маю, маю зеляной.
Девки – молодухи давайте подавание
маю, маю, маю зеляной.
Хоть порым–поренье, ды бялым-бяленье
маю, маю, маю зеляной.
Вот, по одной работу заканчивая, подходили к берегу, бросали венки. Кудряш следил, как одна из девок-лебедок с венком в руках подошла к воде напротив того места, где он лежал, присела, протянула руку с венком к речке, подняла голову да и замерла. Точно на него глядит! Руку протяни и достанешь. А волосы то у нее не столь русы-белы, как у остальных – почернявее. Кудряш напряженно всматривался в черты лица – нет, будто бы не встречал он такую ни разу. Не заметил, наверное, потому как не встречать не мог. Все жители Велик-городка, что низовые, что верховые, друг друга знали с малолетства. Положила венок на воду. А тот, по течению сначала поплыв, закружил вдруг, закружил и широкою дугою прямо к Кудряшу наладился. Зацепился за ветку, над водою стелившуюся, и в берег ткнулся аккурат у него перед носом. Девочка на берегу противуположном выпрямилась – и тогда понял Кудряш, что именно девочка она, потому была помене подруг своих ростом – постояла, посмотрела еще на веночек свой, за ветку уцепившийся. И рукой ему легонько помахала будто бы!
Купаленка, ночь маленька, купаленка
Темная ночка, иде ж твоя дочка?
А моя дочка гуляет в садочку, а моя дочка
Гуляет в садочку, и рвет там цветочки
А и рвет цветочки, и виет там веночки
А и виет веночки
Своему дружку на головушку
На головушку - носи дружок, не обманывай
Носи, не обманывай.
Домой ребята ворочались под утро – притихшие, молчаливые, парой лишь слов от силы перекинувшись за всю обратную дорогу. «Вот и врал все Сбышков брат, - думал про себя Кудряш. – Ничего они голыми по лугу и не валяются». Но вслух того говорить не хотелось. Он даже и представить себе не мог, как эта девочка чернявенькая могла бы все с себя снять да по траве кататься. Нет, не могла бы! А в голове все крутились слова, недавно слышанные.
Купала, купала,
Где ты пропадала?
В лесе, под кусточком,
В лесе, под кусточком.
Все девки в рядочке,
Все девки в рядочке.
Одной розы нету,
Одной розы нету.
Роза во садочку,
Роза во садочку.
Чешет свою дочку,
Чешет свою дочку.
Чешет умовляет,
Чешет умовляет.
Замуж собирает,
Замуж собирает.
«Прощевай… Прощевай… Прощевай…» - потиху говорили друг другу, расходясь по домам. Кудряш отворил тихонько, нажав на ложку-ключик, отпиравшую засов, входную дверь княжого дома - привычно бережно, ибо знал, что скрипнуть может истово, весь двор перебудив. Так же осторожно затворил, на цыпочках по лестнице поднялся, в горницу зашел, сапоги стащил сырые от утренней росы, рубаху скинул, порты и завалился спать на тюфяк, набитый душистой соломой. Рядом сопели на все лады, досматривая самые сладкие рассветные сны, его двоюродные дядья и троюродные братья. В просторном княжом доме мужики неженатые спали в одной большой горнице, незамужние девки в другой, князь с княгинею своею семьей, и княжна особо. Кудряш глаза закрыл, и закружились перед ним белые крылья, поплыл веночек, и девочка с того берега рукою махала: «Ты мой суженый, не забудь того теперь!»
На следующее утро никто его отчего-то не будил, и встал Кудряш поздно, всех петухов проспав. Ни в горнице княжичей, ни у матери, ни вообще в хоромах верхних никого – сколь ни бродил по сеням и переходам, коих премного в княжом доме было, а ни единого человека не встретил, видать, все по делам разошлись. На столе в трапезной общей его ждал ломоть свежего, но остывшего уже хлеба, в тряпицу завернутый, и в деревянной плошке мед, прикрытый от мух рушником. Неожиданно мальчик понял, что голоден, как волк. И хлеб умял весь, и плошку аж вылизал до блеска. Вкусно! А теперь – на улицу.
Весь день он будто бы бесцельно бродил по улочкам Велик-городка. Сначала верхотурье все обошел, где народ побогаче да позажиточнее селился, в домах рубленых, порою и в две связи-яруса, потом к низовым спустился. Там уж не только дома, а и землянки-курени убогие попадались кое-где, а жили тут большею частию ремесленники многоразличные – кожевенники и плотники, горшечники и кузнецы, умельцы, что одежу ткали и лапти плели, посуду знатную мастерили и украшения такие - глаз не оторвешь. «Добрый день, Кудряш!» - говорили ему встречные. «Доброго здоровля!» - отвечал он, мельком взглядывая и тут же нетерпеливо и чуть разочарованно отводя глаза – дальше, дальше. Городок на русе-реке невелик, за два дни Кудряш весь его вдоль и поперек исходил. Но девочки, что привиделась ему тою ночью, так и не встретил.
На третий день с утра князь наказал младшему своему сыну Добрыне съездить на Кривую мельницу помолоть ржицы – заканчивалась, а скоро пир-братчину для ближней дружины давать надобно. И Кудряш упросился тоже: дома не сиделось, невыносимо тоскливо и грустно ему было отчего-то.
Торная дорога сбегала с взгорка, по берегу реки-русы сворачивала вправо вверх по течению и вскоре в лес уходила. Небольшого росточка соловая лошадка трусила неспешно, то и дело фыркая и хвостом отмахиваясь от слепней, что над нею зудели злобно, и трясла головою со смешной длинной челкой. В голубом небе белыми перистыми стаями бежали облака, порою загораживая солнце. Пахло лошадиным потом, мешковиною, амбаром, дегтем от тележных колес. Добрыня говорливостью не отличался, мог днями целыми молчать. Кудряш попытался было порасспросить дядьку о том, откуда облака берутся, да толку большого не добился: «Знамо откуда. С неба». Дорога пошла в гору, и Кудряш соскочил с подводы, чтобы коняге полегче было – он всегда так делал, с самых малых лет. С тех пор, как мать сказала ему: «Лошадке тяжко, пожалей ее. Когда ты был совсем маленьким, такая вот лошадка несла нас с тобою через леса и степи, горы и долины, от врагов лютых спасая, и привезла сюда, в Лесную сторону». Поднялись в горку, спустились затем в низину, малый ручеек переехали, и скоро уже Кривая мельница.
- Здравствуй, Добрыня! Здравствуй, Кудряш! – мельник, коренастый мужик со странной косолапой походкой и длинными, чуть не до колен руками улыбался приветливо. В отличии от мельничихи, так и не простившей Кудряшу того случая с сыном, он не держал на парня зла – мальцы, что с их возьмешь, подерутся, помирятся, еще дружнее станут. – Ребята мои спозаранку в лес снарядились, так что вам тут скучно будет.
Сняли с телеги мешки с зерном, на мельницу отнесли. Вышла мельничиха, поздоровалась, вынесла жбан квасу – вкуснющий, холоднющий, похоже, с клюквою.
- Спасибо! Давай что помогу, может, - спросил ее Кудряш.
- Не надо мне твоей помоги, - сразу отозвалась та. – Помог уже однажды, разбойник. Досе не очухались.
- Да ведь не нароком я, - потупился виновато Кудряш. – Не хотел того, я же говорил…
- Будет тебе мальца виноватить, - добродушно усмехнулся мельник и похлопал Кудряша, который ростом уже его обогнал, по плечу. – Глядишь, малый царем заморским станет и к нам сватов пришлет. Будешь ты тогда царская теща!
- Дурак ты! Дурак и есть! – мельничиха пыталась сердиться, но не в силах удержаться, рассмеялась. – И как меня угораздило за такого выйти? Пойду, что ли хлеб поставлю в печь. Проголодаетесь ведь скоро.
- Пойди, пойди. Все лучше, чем мальца томить, - мельник неожиданно протянул длиннющую руку и хлопнул жену по пышному заду. Она взглянула на него большими серыми глазами с поволокою и застенчиво улыбнулась.
- Бесстыдник!
Мельничиха искренне любила своего мужа – неказистого с виду шалопутного трепача и бабника, в карих глазах которого порою точно бесенята посверкивали. «А ён веселый! – обычно отвечала она подругам, когда спрашивали ее, как такую красавицу таки угораздило. – Опять же кудри какие! Не смогла я, бабоньки, устоять перед такими кудрями».
Долго ли, коротко, а уж за полдень далеко было, когда смолол мельник муку, мешки на подводу поклали и до дому собрались. Мельничиха к столу звала, княжичи отнекивались – не голодны еще совсем, да и домой, мол, спешить надо, и так задержались.
- Садитесь, слушать ничего не желаю! – отрезала баба. – Еще не хватало, чтобы меня ославили, дескать, не покормила. Живо за стол! Али брезгуете, княжичи, бедным нашим угощением?
После такого кто откажется? Немалую мису духовитейшей гречи, щедро сдобренной маслом, убрали они на двоих с Добрынею, хлебными корками дочиста посуду выскоблили.
- Благодарствуем, хозяйка, - сыто отдуваясь, глухо сказал Добрыня.
- Такой вкуснотищи и в княжом доме не бывает, правда, Добрыня? – Кудряш смотрел на дядьку, который по летам не многим его старше был, честнейшими голубыми глазами. Тот пробурчал что-то под нос неразборчиво утвердительное.
- Скажешь тоже, - мельничихе похвала не могла не понравиться, явно довольна осталась баба. – У нас по-простому. Разносолов особых не быват. Квасу еще…
Тут дверь в горницу распахнулась, и внутрь посыпала веселая и шумная ватага мельниковых ребят. «Мамка! Мамка, есть охота! Дух то какой! Никак греча? Ягод целые лукошки притащили! Папка, смотри, мы лисенка нашли!»
Кудряш взглянул на приятелей своих и обомлел. В дверях стояла стройная хрупкая девочка, из-под туго повязанного белого платка непослушно выбивалась темная кудрявая прядь, карие глаза улыбались отцу. На руках она держала малый рыжий комочек. Девочка перевела взгляд на Кудряша, и все вдруг внутри у него сделалось пусто. Потом жаром руки-ноги обдало, потом в лицо ударило. Она, как есть она! Да ведь сколь раз видел он мельникову дочку, сколь раз! Девчонка малая то во дворе игралась с тряпицами, лоскутами, али еще с чем там девчонки няньчатся, то матери по хозяйству помогала. Кудряш глядел, глядел и глаз оторвать не мог, и кружились крылья белые вокруг, и плыл веночек по кругу, по кругу, неумолимо к нему приближаясь. Видела ли она его тогда? Видела или нет? Так важно это было сейчас! И в глазах ее будто вопрос – ты ли? Я, я! – хотелось кричать, но воском словно горячим губы залепило, ни слова сказать не в силах.
- А что, может, и вправду ты, мать, ца… - начал было мельник, но тут раздался страшный грохот – мельничиха неловко ногою ухват задела, тот кочергу большую, коей в печи после топки жар загребают, за собой потянул, падая, вместе они зацепили цельную стопку горшков, не на месте стоявших, те посыпались на лавку, на которой, свернувшись уютным клубочком, безмятежно спала огромная трехцветная кошка. С воем, шипением и жутким мявом молнией метнулась та через стол к двери, но промахнулась спросонья и, дернув на себя укрывавший таз с яйцами рушник, обрушила все это на пол.
От громового хохота цельный мельников дом ажник содрогнулся. Смеялись все. Хозяин хохотал в голос – «Аха-ха! Ну, ты, мать, даешь! Аха-ха!» Жена его хлопала себя по бокам – «Ой, не могу! И как я…» Младший мельников сын катался по полу и корчил остальным страшные рожи. Двое старших веселились пуще всех, показывая друг дружке то на отца, то на мать, то на кучу битых горшков. Мельникова дочка как вошла, так и стояла у двери, прижимая к груди рыжий комочек меха, губы ее улыбались, но в глазах, на Кудряша устремленных, теперь он ясно видел – ты ли? А его страшный тарарам вокруг и не рассмешил совсем. «Я! – ответил он беззвучно, губами одними лишь шевельнув, благо только сейчас воск, слепивший их, чуть растаял будто. – Я это был. Какая же ты красавица».
Девочка потупилась смущенно – поняла! – ткнулась лицом в лисий мех, чтобы краску скрыть, на щеках выступившую. Мельничиха глаз с дочери не спускала. В голове все слова мужнины дурацкие вертелись: царская теща, царская теща. А хорошо ли то? А хорошо ли то будет?
Искушение
Копченый скучал. Так часто теперь бывало. Молодой еще совсем, полный сил мужчина, он чувствовал себя стариком. Все боле думал о том, что незаметно прошла молодость, а с нею ушли желания и страсти. Теперь вставал он позже, бывало даже так, что и петухи уж отпоют, и вставал без того счастливого предвкушения чего-то желанного и вместе опасного, терпкого, пряного, с каким привык он жить сызмальства. Когда началось это? Разве упомнишь? Может, когда жена вместо сына, так жданного, родила дочь? И после как отрезало – не брюхатела боле. Копченый ждал и с надеждой все смотрел на живот жены и вновь слышал ввечеру: нельзя нам сего дни, милый, нечистая я опять. И так луна уходила за луною, лето проходило за летом. Царь злился. И злился тем боле, чем боле явно видел, как счастлива супруга. Дочка незаметно подрастала, жена понемногу толстела и дурнела, все реже приходило к Копченому желание бечь к ней среди дня или будить середь ночи. «Не печалься, Светлый царь! – твердил ему Рыжий. – Найдем мы тебе девку!» И действительно приводил девок самых разных и баб - грудастых отменно и таких, у кого титьки не больше мальчишечьих, пышнотелых и худых, что лоза виноградная. Копченый проводил с ними ночь-другую, но не боле. Отчего-то не легла душа ни к одной. Не то чтобы о жене мысли мешали, нет, совсем нет. А вот о Ящерке думал порою. О том, как сухая ее прохладная ручка проводит по низу живота, нежно гладит встающий коренище… Ни одна так боле не умела – то крепко излишне хватали, то вяло, словно бы нехотя, или смущаясь, или брезгуя. Даже тако случалось – чтобы распалить себя с женою, думал о ящеркиных грудях, небольших, крепких, о том вспоминал, как хорошо им было в ту ночь, когда вернулся он в Город из Страны отцов. И как долго! Ни разу после не мог он всю ночь напролет скакать на бабе без передыху.
Ничто от скуки царю не помогало – ни звериная ловля, до которой Копченый вообще был не большой охотник, ни пиры, ни попойки, коих все больше становилось. Пить-то он пил – и веселое пиво, и крепкое вино, но во хмелю не отходил от скуки, а тосковал только пуще, слезлив бывал или злобен преизрядно. Поначалу нравилось ему царственное его положение. Льстило премного, что все вокруг пресмыкаются перед ним, всяк, от мала до велика, просит его, умоляет, ищет царевой милости, боится и трепещет. По молодости Копченый с удовольствием ходил в судилище. Грозно сдвигая брови, он выслушивал обвинения кому-то из своих подданных, мрачно хмурился, в сомнении кривил губы и очень любил наблюдать, как в ответ зеленело от страха или заливалось краской стыда лицо обвиненного. Любил разгадывать загадки: лжет подлец перед ним или от смущения лишь так путано и сбивчиво суть дела объясняет. Но мало-помалу его стала тяготить обыденность, мелочность всегдашнего суда. Сосед обвинял соседа в потраве. Другой требовал срубить дерево, которое растет за границей его земли – потому де, что в тени от того дерева не вызревают дыни. Из стада пропал бык, пастух клянется, что не виноват. У рыбака украли сети. Крестьяне спорили о меже. Кто-то жалился, мол, его огород по ночам поливают гусиным дерьмом, разведенным соленой водой. И всю эту дрянь решать ему, царю? Решать, сидя под палящим солнцем на площади перед Малым храмом? И Копченый стал поручать свое слово в судилище Ключнику, Великому воину или Советнику.
Какое-то время царь пытался вникнуть в мудреное дело властвования, но довольно скоро охладел. Сколь мзды требовать с купцов, кои мед от русичей везли, но, не дошед до Города, в Широкой бухте его на ткани обменяли? Как за мед – что дороже будет или как за ткани – так дешевле, но поди докажи. Камень на довершение стен крепостцы на противном берегу Реки брать из ближней каменоломни али из той, что на море Белом? Оттуда везти дальше, но камень тамошний крепче. Троюродный его брат, младший сын старшей дедовой дочери, не желает жениться на какой-то девке: говорит, она порченая, с конюхом царевым путалась. «Да пропади они все пропадом! – бушевал Копченый, изливая жене накопившееся за день раздражение. – Нечто царское это дело?» Зачем голову себе забивать податями да неурожаями, строительством да нудными спорами с патриархом, если все это может сделать Крыса?
Чтобы развлечь царя, ближайшие его слуги чего только не выдумывали! Снаряжали корабли на Острова, что зеленой чередою теснились в затылок друг другу за устьем Реки, там, где вливается она в Белое море. Устраивали на площади большой в Среднем городе праздники, на кои привозили невесть откуда развеселых скоморохов и невообразимых уродов, плясунов и сказочников. Смотрел царь, слушал, порой крякал одобрительно, если особую диковину видел, да только не часто. Великий воин, мужик злобный и до чужого добра охочий, дважды собирал войско в поход. Он убеждал царя, что мужчиной настоящим становишься лишь на войне, а тоска ест того, кто дома сидит, за бабий подол держась. «Почему нет? – думал Копченый - Может, и вправду тако?» Один раз ходили на восход, да ничего не выходили. Только воинов немало потеряли на осаде крепости, в которой заперлись ужасно упрямые и злобные жители. Другой раз был счастливее гораздо. Переправившись на правый берег Реки, пошли вниз по течению, потом на заход повернули и, вышед за пределы земель, Городу принадлежавших, пограбили немало деревень рыбацких и городков по берегу Белого моря. Только и война Копченому не шибко глянулась. Человеком он был, пусть и не трусливым, но здравомыслящим премного. А потому вовсе не желал сдохнуть, как собака, ошпаренным смолой горячей под стенами какого-нибудь захудалого городишки – он видел, как мучался воин, умиравший столь лютою смертью, он слышал, как тот выл нечеловечьим, тонким воем. Другому, что рядом с царем стоял, секирою, которую в отчаянии диком кто-то со стены метнул, ровно полголовы снесло. Тако мужчиною не станешь – а только падалью у тех под ногами, кто хитрее и осторожней. И Копченый продолжал скучать.
В один из первых жарких дней весны царский корабль отошел от причала у рыбацкой деревни. Привычно кислую рожу скособочив, Копченый стоял на носу и мрачно наблюдал, как медленно уходили назад покрытые лесом и изрезанные укромными бухтами берега. Бабы раздражили его нынешним утром необыкновенно. Рыжий задумал праздник, доселе не виданный – свадьбу царского троюродного брата сыграть на Островах. Вернее сказать, на Ближнем острове, где с полуденной стороны в море выходили пещеры. «Таких чудес о них рассказывают, Светлый царь! Таких чудес… О тоске своей вмиг забудешь!» «Да не тоскую я, сколь говорить-то! – отмахнулся досадливо царь. – Опять же дары надобно молодым готовить. Будь они неладны, молодые эти! Особливо братец мой сопливый. Вечно ты, Рыжий, придумаешь. Пещеры… Дурь какая-то!» Ключник молча и как бы даже сконфуженно улыбнулся – царь согласился. Ежели б не понравилась ему задумка, одно слово бы сказал: нет! И разговору б боле не было.
После того чуть не седмицу царица собиралась на свадьбу, то радуясь предстоящему развлечению, что малая, то вдруг расстраиваясь – нечего, мол, надеть, наряды все стары, да малы, да некрасивы. А тут еще новая забота – во что дочь одеть. Та хоть и девочка, как будто, а уж совсем скоро и ей жениха искать, смотри, сколь выросла, а ведь совсем недавно…
Почти седмицу слушал Копченый бабьи причитания и, в конце концов, не сдержался, осерчал: «Да поди ты со стонами своими, постылая! Не во что одеться – дома сиди. Кто ж виноват, что жопу нажрала, на которую ни один наряд не лезет? Дочери то впору? Вот ей и отдай! А сама в Городе останешься».
Сколь реву было! Услышав впервые от мужа страшное слово, баба выла, как по покойнику, чем еще больше Копченого распалила.
- Замолчь, сука! – царь с размаху шваркнул ее по щеке открытой ладонью, не кулаком отнюдь, а так, для острастки. Голова царицы дернулась, она тотчас перестала плакать, сделала шаг назад, поднесла руку к лицу, будто не веря еще в то, что случилось только что.
- Ненавижу тебя! – проговорила медленно, с расстановкой. – Не-на-ви-жу! Чтоб ты сдох!
- Что? Что ты сказала? Да я… - он протянул к ней руку, но жена отпрянула и бросилась бежать в свои палаты.
«Вот ведь сука! – думал он, глядя, как медленно, величаво расходятся берега Реки, и вдыхая все грудью свежий ветер с полудня. С каждым взмахом весел Ближний остров незаметно, но неуклонно становился все больше, корабль огибал его с левой руки. – Я же тебя из говна вынул, в Город привез, царицей сделал. И ты мне же… Кем бы ты была в своей Широкой бухте? Сети бы плела до самой старости в какой-нибудь трухлявой халупе! И эта дура толстожопая мне такие слова говорит!»
На берегу царя встречали молодые и гости – они отправились на Ближний остров в полдень, не чая царевой задержки. А Ключник приплыл сюда с раннего утра, чтобы приготовить трапезу. И уж Рыжий расстарался! На вершине невысокого холма с полуденной стороны острова, холма, поросшего низкими соснами, которые упорный и сильный ветер сделал похожими на трепещущие факелы, прямо на ярко-зеленой молодой траве расстелили богатые скатерти, почти сплошь теперь уставленные многоразличными яствами. Копченый поесть любил, и ключник его давным-давно это уяснил. В последние лета, когда и без того не медовый нрав царя начал еще пуще портиться, угождать ему стало все труднее. А потому Рыжий старался еды заготовить как можно больше, и чтобы сами блюда были сколь возможно разны. Опять же так можно и себе уворовать поболе.
Давно уж прошедшее зенит и теперь к заходу все боле клонившееся светило припекало. Не до крайности летней, однако – все же весна, да легкий, приятный чрезвычайно ветерок с моря жару разгонял. С его соленым духом и чудным запахом сосен мешался невесть откуда взявшийся аромат мяты – не иначе, где-то здесь росла она, и Ключник, знавший все царевы слабости, сорвал загодя кустик-другой и положил рядом с местом во главе стола. После долгих церемоний – Копченый не любил всех этих сложностей, введенных его прадедом, но по здравом размышлении рассудил, что для власти царя они полезны, пусть подданные ему людишки каждый миг помнят, на сколь повелитель их выше, и строго блюл – наконец расселись все и с царского соизволения, дождавшись, пока Копченый отведал первого блюда, принялись есть. Оголодали они изрядно, так что долго еще над поросшим соснами пригорком, где расположилась свадьба, раздавались только пение птиц, хруст разрываемой на куски, разгрызаемой с веселым треском и хрупом еды, глухой стук деревянных тарелей, перезвон кубков и медных мис, а запах сосен и мяты утонул в оглушительно вкусном духмане вареной рыбы, жареного мяса и свежеиспеченного хлеба. И только много спустя начали, один за другим сыто рыгая, отодвигаться-отваливаться от покрывшихся тут и там жирными пятнами и винными разводами скатертей. Руки вытирали полами дорогих плащей и подолами платьев, глаза довольно блестели, щеки лоснились от жира. Сидевшая по левую руку от царя невеста, громко хохоча, потихоньку засунула руку жениху своему между ног. Тот, куском мяса чуть не поперхнувшись, покраснел, как рак вареный. Вот тут-то Копченый и увидел ее.
Не так далеко от того места, где на особливом холмике накрыта была скатерть для царя, дочери его и молодых, в начале длинного стола для ближних родичей Копченого сидели две девочки. Одна словно бы постарше – что серая мышка, скромно потупила глазки в мису, на которой лежал недоеденный кусок рыбы. Другая же, держа в руке изящную маленькую чашу, пристально глядела прямо на царя.
«Ах, ты ж, поди, какие глазищи развратные! – подумал Копченый, поймав этот взгляд и поднял бровь слегка удивленно. – Сколько ж тебе лет, сучонка маленькая? Ведь девчонка же совсем. И уже глядит тако. Ишь ты!»
С того мига царь глаз не спускал с девки. Она же, то уразумев, начала Копченого обольщать, совсем как взрослая баба. И так повернется, и эдак, и пальчик в рот мило засунет, а потом покраснеет вдруг вся, будто смутилась, снова глазками стрельнет, в коих бесенята скачут. Как же, смутилась она! Иногда вдруг вскакивала и убегала куда-то вниз, за сосны. И ничего, как будто, особенного в девчонке не было. Лоб высокий довольно, покатый и некрасивый, подбородок маленький, губы как бы надутые слегка, капризные, нос немного курносый, пухлый, щеки как у суслика, по осени жиру набравшего. Волосы темные, не сказать, чтобы очень уж густые. Росту невысокого – ведь девчонка совсем, и груди, почитай, почти что и нет. Да только глаза, глаза эти! Какого они цвета? Отсюда не понять. Ох, и развратные глаза, ох и бесенята!
Солнце быстро закатывалось за сосны, за далекий берег, что еле различался в его красных лучах на заходе. Стало свежо, запалили костры, Ключник подошел и заботливо подоткнул овчину под спину Копченому, дочери его. И тут на небольшой ровной площадке, по правую руку от того места, где царь сидел, появились двое – старик, в руке державший бубен, и мальчик с дудочкой.
Гости зашевелились, загомонили: «Ишь ты, музыканты! Должно, сейчас играть станут. Какие-то незнакомые. Кто такие? Слышали? Говорят, Рыжий их из Широкой бухты привез. Нет, эти из-за моря. Не бреши, пес брехливый! Как же, из-за моря! Эти точно из Широкой бухты, мне про них еще брат младшой рассказывал. Они такое вытворяют – только держись…»
Старик легонько встряхнул бубен – словно капельки живого серебра зашелестели-зазвенели по шелковистой траве, по мягким длинным сосновым иголкам. Тут мальчик поднес дудку к губам, надул щеки, и полилась над островом, над холмами и морем мелодия дивной красоты – тягучая, глуховатая чуть и печальная невыносимо, она ножом отточенным проникала до самого сердца, сжимала его и крутила. Жених громко рыгнул.
- Како выводит! Како выводит! – шумно вздохнула какая-то из баб.
Копченому не шибко дудка понравилась – экая тоска. Между тем старик поживее бубном зашевелил, бубенцы зазвенели задорнее, старик уж колотил им себя по коленям и груди, по лысой макушке, смешно тряся недлинной жидкой бородой. И парнишка приободрился – его дудка теперь за бубном устремилась, по камням, усеявшим склон, скача вприпрыжку, вокруг сосен за ним гонялась, с камешка на камешек прыгая. Тут из шатра, полускрытого за соснами, - оттуда досе еду разную да питье носили – выскользнула невысокого росту женщина. Она была одета в длинное, до самой земли, широкое белое платье и, казалось, не шла, а плыла, летела. Остановилась перед музыкантами, руки вверх вскинула, и старик с мальцом завертелись, закружились, неистовыми звуками наполнив вечерние сумерки, и закружилась, завертелась в этих звуках, в музыке этой дикой и захватывающей, девка.
«Вот это знатно, вот это хорошо! – подумал Копченый. – Экая вертлявая бабенка! А какова она, ежели с нее платье то стащить да на сундук задницей кверху завалить?»
Гости следили за плясуньей, что завороженные. Иные, поворотившись от стола, застыли в нелепых самых позах, кто-то с ломтем пирога в руках сидел, роняя крошки и куски жирной рыбы на дорогущее платье. Девка бешено вертелась, подскакивала, руками и ногами такое выделывала, какое ни один человек повторить не может – будто не было костей у нее вовсе! Платье раздувалось широким белым облаком, укрывая порою всю ее, а иногда на краткий миг обнажая ноги до самой, почитай…
«Нет, - подумал Копченый. – Худа больно».
Однако глаз от девки не отводил. И тут вдруг, глядя, как завораживающе красиво и необузданно вертится она под дикую музыку, он вспомнил – да ведь девочка, та, какую заметил он за столом, девочка с глазами столь распутными, это ведь дочь брата его старшего, Красавчика! Она родилась уже после смерти отца. И надо же – Копченый ее и не замечал никогда, знал лишь, что родилась девка, не мальчик, который опасен мог быть, и думать о ней забыл, как и о старшей сестре ее. Видел их, конечно, как не видеть – родня. Но не часто, ибо с вдовою Красавчика нарочито не встречался. Да он и о собственной своей дочери не шибко беспокоился, где ж о детях Красавчика печься. А и где ж она? Поднял глаза, оторвав взгляд от плясуньи – нету. Рядом сестра сидит – и не скажешь, что сестра, насколько разные. Но сейчас он уже вспомнил – они такие и были, пожалуй. Та, что постарше, тихоня, та, что молодше, побойчее. Видать, опять под кусток присесть побегла. И царь вновь уставился на танцовщицу.
«Осел! Козел! Черномазый! Козел! Осел! Старый, блудливый, черномазый козел!» - Подпалинка бежала вниз по склону, не разбирая, куда ступает, каким-то чудом все же держась на тропинке, задевая порою за торчавшие тут и там каменюки и сосновые корни, змеями переползавшие ей путь, но не падая. Она перебирала все известные ей обидные ругательные слова, а как ни силилась, других вспомнить не могла. Подумать только! Вот уж скольки лун улучала она такой случай, скольки ночей бессонных провела, представляя, како все будет, скольки раз к ворожее бегала, пытая старуху, что жила под крутым склоном у Каменного пальца! И скольки раз повторяла про себя слова бабкины: «Не сумневайся, не уйдет от тебя милок твой, я вижу! От таких глаз ни один парнишка не спрячется!» Однажды слепила ворожея из воска фигурку, взяла костяную иглу, проткнула насквозь почти и заговорила утробным каким-то, не своим, но чужим голосом: «Как эта иголка пронзает сердце этой свечки, так пусть любовь твоя пронзит его, так что он ни спать не сможет, ни проснуться, ни лежать, ни сидеть, ни ходить, ни гулять, пока не загорится любовью». Потом бабка заклинала каждую часть тела - чтобы чах он, пока не прибежит к ней сам. И расплавила фигурку над углями, приговаривая: «Как ворон стремится к падали, так бы ты желал меня. Как этот воск тает перед лицом огня, так пусть он желает моей любви». Потом вышли они вон из домишки бабкиного, спустились к Реке и закопали глубоко в песок двух лягушек. «Такою он страстью загорится, девочка моя, - проговорила ворожея, злобно улыбаясь, так, что даже Подпалинке страшно стало. - Вопить станет, стенать и бить себя в грудь, пока не познает тебя».
Девочка часто вспоминала, как увидела царя осенью на Реке – и не в первый, конечно, раз, а вот поди ж ты, что иглою ее пронзило: вот он! Вот он! – кричало в ней все, каждый кусочек тела ее девчоночьего, каждый ноготок требовал упорно – он, он, его хочу, никого больше! Руки такие длинные, светлыми, выгоревшими, должно, на солнце волосами покрытые, и грудь в густой поросли, и упругая задница, и этот набухший коренище – словно сосновый корень, плавно выгибавшийся по над тропинкою… Как вспоминала тот миг, тот осенний ветреный день на Реке, млела вся, перед глазами туман плыл. Тогда и решила – костьми лягу, а Светлого царя добьюсь. Правдами, неправдами, приворотными зельями, хитростью, заговорами, всем, чем угодно! И даже думать не думала, что дядя он ей родной, что отца, никогда не виданного, младший брат. Не хотела о том думать и не думала. Уговорила мать на свадьбу ее взять. Та поначалу упрямилась – это зачем еще? Рано тебе, вот сестра… Но уболтала – Подпалинка кого хошь уговорить могла, не то что мать родную, у коей все ниточки, за которые чуть что дергать надо, давным-давно вызнала. Потом платье у старшей сестры выпросила – длинное, до пят самых, да не одно, а два сразу, одно на другое надевалось, оба тяжелые, страсть, богато золотыми нитями вышитые, с длинными широкими рукавами, каменьями драгоценными и жемчугом украшенные. Уже здесь, на острове, места поближе к царю у Рыжего невзначай добилась, тот, дубина, так и не понял ничего, думал, что, наоборот, в самую неудобь засадил красавчиковых дочек. Потом возле царя все вертелась, пока с корабля он сходил и на холм трапезный поднимались. Ни разу даже ухом не повел Копченый, но и тогда быть от него в шагах всего, на протяг-другой руки, было так сладко, так томно, так хорошо!
И вот наконец, как уселись, как хлебнул он из чаши впервой, тут она и принялась повторять слова заветные, что старуха-ворожея ей поведала – не за так, известно, за колечко серебряное, которое Подпалинка ради такого дела у матери стащила – но слова волшебные того стоили! «Пойду я утром рано в зеленую рощу, поймаю ясна сокола, поручу ему слетать к неведомому духу, чтобы он заставил лететь этого духа до того места, где живет мой милый, и пусть он нашепчет ему в ухо и в сердце наговорит до тех пор, пока любовь в нем ко мне ярким пламенем заговорит. Пусть он наяву и во сне думает только обо мне, бредит мною ночной порою, и гложет его без меня тоска, как змея гремучая, как болезнь смертная, пусть он не знает ни дня, ни ночи, и видит мои ясные очи, и примчится ко мне из места отдаленного легче ветра полуденного, быстрее молоньи огнистой, легче чайки серебристой. Пусть для него другие девицы будут страшны, как львицы, как огненные геенны, морские сирены, как совы полосатые, как ведьмы мохнатые! А я для него, красна девица, пусть кажусь жар-птицей, морской царицей, зорькой красной, звездочкой ясной, весной благодатной, фиалкой ароматной, легкой пушинкой, белой снежинкой, ночкой майской, птичкой райской. Пусть он без меня ночь и день бродит, как тень, скучает, убивается, как ковыль по чисту полю шатается. Пусть ему без меня нет радости ни средь темной ночи, ни средь бела дня. А со мной ему пусть будет радостно, тепло, в душе - отрада, на сердце - светло, в уме - веселье, а на языке – пенье».
И царь повернулся к ней! И глянул! И с того мига глаз уж не отводил. И уж казалось ей, что все - сделано дело, сворожено, сговорено, сколдовано! - как вышли эти игруны поганые и баба эта клятая принялась ногами-палками дергать. Царь думать даже о Подпалинке забыл.
«Козел! Осел! Старый, блудливый, черномазый козел!» - шевелила губами беззвучно, сбегая с холма к прибрежным камням. Почти полная краюха луны, что вывесилась над темной громадой Большого острова, заливала мертвенным светом склон и вьющуюся по нему еле заметную тропку и высветила темный зев пещеры, вдруг открывшийся по правую руку. Подпалинка встала, дыша бурно, как остановленная на скаку лошадь. Пригляделась. В черной глубине провала что-то, однако, светлело. Словно бы далекий-далекий огонек – такие, бывало, зажигают пастухи на противуположном берегу Реки, и пробуждают тогда эти огоньки в душе девчоночьей тревогу неясную и хочение чего-то.
Держась за прохладную стену, вошла в темный прогал. Ступала осторожно, опасливо – мало ли кто или что в темени пещеры прятаться могло. Глаза, однако, быстро привыкли, и вот уже хорошо различала она низкие своды, ведущие вглубь и вглубь, и неясный отсвет впереди. По мере того, как шла она, проход сначала сужался, а потом раскрылся вдруг невзначай широкой довольно пещерой, посреди которой плескалось невеликое озерцо. Сверху на поверхность его падал откуда-то лунный свет – должно быть, свод пещеры пробит был наружу. И от этого лунного света вода в подземном озерце играла колдовским, не земным отнюдь сиянием. Подпалинка довольно долго стояла так, не в силах глаз отвести от зачарованного места. Иногда в глуби пещеры слышались громкие невероятно в полной тишине звуки падающих в воду капель: «Глям-м-м! – словно бы там, в кромешной темени колдун некий каменным молоточком в серебряное блюдо ударял. – Глям-м-м!» Подошла к самой воде – прозрачной до жути, отражавшей озаренные призрачным лунным сияньем мрачные своды. Еще постояла. Потом скинула тяжелое дорогое платье и сандалии и вошла в воду. Колодезным холодом охватило щиколотки, лунная вода легкой рябью побежала. Еще шаг, еще, еще и еще… Окунулась вся, плавно изогнувшись, нырнула и распласталась на спине, раскинув руки в стороны. Высоко вверху в рваные края прогала смотрела луна – холодно, ясно, строго. Ты, мол, кто такая? Ты зачем здесь? «Я к тебе пришла, - прошептала Подпалинка. – Помоги мне! Я царя хочу!». «А не мала ли ты еще?» - спросила луна бесстрастно. «Нет, я уже бабою стала», - громче ответила Подпалинка и даже испугалась, как зычно отозвались своды пещеры, и закрыла глаза.
- А теперь, Светлый царь, ежели ты насытился и жажду утолил, пойдем в гроты волшебные, - прошептал, наклонившись к самому уху, Рыжий. Молодые ушли уже в приготовленный для них шатер, большинство гостей пошли вслед и стояли теперь вокруг, жадно ловя малейший звук, доносившийся сквозь тонкие матерчатые стенки. Когда начнут, как пройдет, долго ли, и как кончат – было общею заботой.
- Дочь то где? – спросил Копченый.
- Я отвел ее почивать, не беспокойся, - живо отозвался ключник. – Пойдем.
Идти пришлось недалеко – спустились с холма в сторону, противуположную той, откуда пришли, по хорошо освещенной луной тропе. Недалеко от места, где пряталась укромная, тихая бухта, свернули в прогал пещеры. Прошли еще немного – дорогу освещал Рыжий, держа в руке чадивший и потрескивавший факел. Заметный ветерок тянул пламя вперед, вглубь пещеры. Своды раздвинулись, и перед Копченым открылось серебряное озеро, в котором, не шевелясь, плыла освещенная луной серебряная девка неземной красоты.
- Кто это? – прошептал Копченый. Рыжий не ответил. Он оторопело уставился на середину подземного озерца и молчал. Долго молчал. Не шевелился, не мигал, дышать даже, наверное, позабыл.
- Не знаю, мамкой своей клянусь, не знаю, Светлый царь, - наконец выдавил из себя еле слышно. – Сказывали, что разное колдовство творится в гротах на острове. Но чтобы такое…
Серебряная девка в озере едва заметно пошевелилась. Ключник поднес руку к губам.
- Ступай-ка вон, Рыжий, - тихо сказал Копченый, не отрывая глаз от воды. – Ступай.
Дождавшись, пока стих под сводами пещеры последний шорох шагов его подручного и пропал отсвет факела, Копченый расстегнул массивную золотую пряжку и скинул пурпурный плащ, сбросил сандалии, снял с головы венец царский, потом стащил через голову белую, тканую золотом рубаху и шагнул в воду. Холода почти не почувствовал. По скользким камням, что усыпали дно подземного озерца, ступать было неудобно.
- Я иду к тебе, моя богиня, - шепнул Копченый. – Ты ждешь меня?
Слабость
- Неужто так и говорят? – царь смотрел на своего ключника и улыбался. Рыжий, который знал каждый жест своего хозяина, по одному лишь слову умел определить его настроение, сейчас никак не мог в толк взять, чему так улыбался Копченый. Так… так… Да, так добродушно, легко, беззаботно. Не видел Рыжий на лице царя такого ни разу. Злорадной могла быть ухмылка Светлого царя, издевательской, надменной, хитрой, вожделеющей, а когда-то давно, случалось, бывала и жалкой, и подобострастной даже, – но только не доброй.
- Да, мой повелитель, - отвечал он осторожно, без нажима, стараясь выждать, пока Копченый проявит себя, покажет своему слуге, как себя держать надо. - Торговцы уж на рынке повторяют: царю моча в голову ударила, ребенка в постель затащил. И конечно, родичи твои все тебе косточки перемыли. А пуще всех патриарх злобится. Слова всяки говорит преизрядно. Что ты, дескать…
- Представляю, как все они взбеленились, - ухмыльнулся царь. Но продолжал глядеть весело, по-мальчишески совсем. – Ну и пусть их! Пусть беленятся. Жена то еще с Собачьей скалы в Реку не сиганула?
- Нет, - ответил Рыжий и осторожно улыбнулся, все пытаясь нащупать настроение хозяина. – Сидит в палатах своих, затворившись, который день.
- Вот и пусть сидит! А ты, Рыжий, вели-ка подать мне коня. И лошадь посмирнее для Подпалинки. Мы купаться поедем!
Несколько дней, прошедшие со свадьбы на острове, не то чтобы изменили Копченого, нет. Но стало ему как-то легче и спокойнее. И радостно, и страшновато вместе – ведь видел же и умом понимал, что живет он, здоровый взрослый мужик, с девочкой, какая летами аккурат дочери его ровесница. Мало того – еще и брата его родного дочка. Но глядел на нее и забывал обо всем на свете. Не было ни брата, ни девочки, не было венца царского, стен крепостных, пурпурного плаща, налогов, подданных, в судилище сидений, патриарха, урожая, дождей, кораблей… Оставались лишь двое на всей земле. И тако чудесно то было, так ново для него, тако неизведанно и прекрасно, что готов он был кричать или на дудке играть или плясать даже, как та танцовщица. И еще хотелось почему-то прощать всех на свете и добрые дела делать. Вот уж чего Копченый раньше не умел! И не делал никогда…
Он даже вспомнил Ящерку и послал Рыжего разведать, где она да как живет. А разузнавши, поехал к ней – один, без стражи и без ключника. Плутал довольно долго, пока нашел, ругался на себя сквозь зубы, что Рыжего хотя не взял. Однако сыскал. Поглядел на домик, колючим кустом заросший, на крышу из полусгнившей дранки, на постаревшее безобразно лицо своей бывшей любовницы. И пожалел. Только Ящерка ему не верила - и серебра не взяла, и от помощи отказалась наотрез.
- Иди, милый человек, подобру-поздорову. Видишь, что с лицом моим стало? Это боги наказывают меня за грех страшный, за душегубство. И тебя накажут обязательно – за душу твою черную, как есть накажут, дай только срок. Али думаешь откупиться? От меня-то можно, от богов как?
- Будет лаяться, - отвечал Копченый с несвойственной ему прежде мягкостью. – Что будет со мною, то и будет, что на роду заповедали боги, того уж не исправишь. А я ж хочу добра сотворить, может, впервые в жизни. Зачем отказываешь? Не для себя, так сыну возьми. Почто ему в лесной избушке как зверенку жить? В Город возьму, поить-кормить стану, к делу какому пристрою…
Баба уперлась – ни в какую! Бабы, они упрямые. Только уж когда на коня сел, в обратный путь собравшись, Ящерка посмотрела исподлобья, недоверчиво нахмурившись, и тихо, нехотя словно бы проговорила.
- Ладно, уговорил. Одна просьба у меня к тебе есть, - и замолчала надолго, всматриваясь в смуглое лицо и удивляясь про себя, что ничего не унесли пролетевшие лета, что любит она эти холодные серые глаза по-прежнему. А Копченый успел подумать: «Ну вот, баба, она баба и есть. И что, интересно, попросит – золота, нарядов, земли? И дам, не жалко!»
- Ты уж, люба мой, сына своего не тронь после моей смерти. Не тронь, слышишь? – продолжила, наконец, Ящерка, недобро улыбаясь, и Копченый смотрел на нее оторопело, никак не понимая, что говорит былая его любовница. – Малец растет не от мира сего. Не в нас, душегубов, уродился. Не смей его трогать после того как помру.
По дороге в Город Копченый уж не думал ни о Ящерке, ни о сыне своем, которого так и не увидел – где-то по лесу бродил, не то на Реку ушел, сказывала мать. А думал он все больше о Подпалинке. И что так скрутило его? Ничего особенного не было в девочке. Минулою ночью проснулся он и, на двор вышедши по малой нужде, подумал – что в ней такого? Вернулся, лег рядом. Полная луна заглядывала в узкое, высокое окошко, заливая палату, широкое царское ложе и спящую девочку бледным голубоватым светом. Глядел, глядел, наглядеться никак не мог. И что особенного? Лоб высокий, курносый нос, пухлые губы сжаты упрямо, словно бы костром, скулы широкими кажутся на узком лице, брови легкими стрелками разлетелись. И эта жилка на лбу так играет… Руки тонкие, девчоночьи совсем, по ложу раскидались-распластались. Одна нога выпросталась из-под тяжелого покрывала, и даже в темноте различил он светлое пятно старого ожога на девичьей ляжке на ладонь примерно выше колена. Сначала она стеснялась, потом рассказала царю, как в младенчестве еще уронила на себя котелок с кипящим маслом – за тот след и прозвали девочку в семье Подпалинкой, а после и все так стали кликать, хоть и не знали уж, за что. И что особенного? Покрывало отбросил, в живот, под его губами затрепетавший, лицом окунулся… Как сладко, как упруго навстречу ему она потянулась!
Проснувшись поутру, он кликнул к себе Рыжего.
- Слушай, ключник, отправь кого к Ящерке, пусть крышу починят.
- Отчего же, - ответил тот и выжидающе уставился на царя. Потому – не верил, что ради такой безделицы позвал его Копченый спозаранку. И не обманулся.
- А после найди Крысу, и приходите ко мне оба. Потолковать надо.
Легко сказать – отправь, почини. Пока нашел человечка нужного, пока объяснил, к полудню солнце подошло. Крыса по обыкновению своему в такую пору по базару шнырил. Чудной стал к старости – жаден до крайности, подозрителен, недоверчив. Он обходил ряды торговцев мелким семенящим шагом, останавливаясь невзначай и зыркая острым глазком крысиным – что, дескать, шельмец, негодным товаром торгуешь? Череп его был теперь совершенно лыс, а ручки словно бы и вовсе ссохлись, напоминая уж более птичьи лапки, только перебирал он ими перетирал все так же. Торговцы давно к его ежедневным почти обходам привыкли и с деланною улыбкой доставали самые спелые яблоки, самых жирных рыбин – попробуйте, господин, нечто это негодная рыбка, нечто не золотое яблочко? И желали Крысе от души всяческих напастей. Про себя, конечно, не вслух. Советник царский был человечком злобным, мстительным, не то что слово, а и взгляд косой мог дорого обойтись излишне гордому.
Рыжий нашел Крысу в горшечном ряду. Сухонькие лапки ощупывали расписную мису. Рядом старик торговал глиняными свистульками. «Нечто купить одну? – подумал ключник. – Подарить царю для девчонки…» Он ухмыльнулся. Разумеется, он не такой дурак, чтобы подобное учудить. Но шутка самому понравилась.
- Уважаемый Советник, - подкатил он к Крысе, ухмыляясь во весь рот. – Не время сейчас горшки перебирать. Царь кличет. Дело, говорит, не терпит и малой задержки.
- А, это ты, балабол, - протянул, живо обернувшись, старик. – Какое дело?
Пока добрались до Верхнего города, стал накрапывать дождик. Крыса всю дорогу ворчал, кряхтел и жаловался на больные ноги. Рыжий не слушал. И что царю понадобилось? Какой-то он странный в последние дни.
Копченый сидел в Большой палате за накрытым столом. Вкусно пахло свежим хлебом и жареной рыбой.
- Садитесь, угощайтесь! – царь широким жестом пригласил вошедших к столу. – Барбунья нынче удалась особо.
Сели. Рыжий оголодал и ел жадно, запивая разбавленным водою красным вином. Крыса осторожно взял рыбку, понюхал, смешно прищурившись, откусил малый совсем кусочек, пожевал, положил остальное на тарель перед собою, вытер руки полою длинной белой рубахи. Подозрительно глянул на Копченого.
- Что стряслось, Светлый царь?
- Ничего, ничего, старик! Что так переполошился? Выпей вина, успокойся, - Копченый внимательно посмотрел на своего советника, потом перевел взгляд на Рыжего. Тот с хрустом откусил полрыбины и тут же запихнул в рот ломоть хлеба. – Я тут подумал… Не худо бы брата моего жену с сыном в Город вернуть.
- Это еще зачем? – крысиные глазки-бусинки уставились на царя, не мигая, будто насквозь проткнуть хотели. – Зачем они нам тут? Без этой гордячки лесной спокойно жили. Почто их возвертать? Вот не было печали!
Рыжий аж жевать перестал. И что такое с царем творится? Может, девка новая ему нашептала? Нет, с чего бы? Нет, не она, конечно. Тогда кто?
- Не пойму я тебя, Светлый царь, с трудом проглотив рыбу с хлебом, едва колом не вставшие в горле, наконец, выдавил он из себя. – Какой нам резон змеюку ту обратно привечать?
- Я и не чаял, что вы меня поймете, - добродушно ответил Копченый. – Потому, знаю вас обоих достаточно – и тебя, старый, и тебя, Рыжий. Да только и вы меня знаете довольно. Знаете, что на ветер я говорю нечасто и то, что задумал, делаю. Твердо делаю. Мы как будто вместе дружно жили – вы мне помогали изрядно, но и я вас милостью не обходил. Не забыли? Нет, вижу, не забыли. А раз так, вот что я вам скажу: ты, Крыса, отправляй послов в Лесную сторону, накажи им передать Владыке леса, дескать, хочет Светлый царь видеть подле себя свою невестку и племянника. А обиды прежние забыты навсегда. Ежели опаска какая у ней осталась, - пусть, скажут, мое слово ей порукой будет. Мое царское слово. Дочерью своей клянусь, ни волос с головы княжны не упадет в Городе! Ты, Рыжий, должен все здесь так обустроить, чтобы для бабы с дитем в Городе вреда никакого не стало, но и от невестки моей моему царскому венцу грозы не приключилось.
- Слушаю, Светлый царь, - Крыса хоть и постарел, и почуднел преизрядно, однако ж умом не повредился еще. – Все сделаю, как прикажешь. Пошлю сынка своего среднего, Пустельгу, он парень сметливый, все передаст как надо и дела в Лесной стороне разведает.
Рыжий же так быстро сдаваться не хотел. Немалые лета, прошедшие с тех пор, не утишили его злобу на Княжну. Помнил он, как отшила его баба, а еще даже пуще помнил, как живота едва не лишился, когда плавал в Страну орлов и буря у берега корабль их разбила. Помнил вживе, как рухнувшей вмиг мачтой моряка пополам переломило. Ох, и натерпелся он тогда страху! Такое разве забудешь? И все оказалось напрасно – и с братьями ее как будто, договорились, и серебра с золотом им передали не счесть, а все без толку – утекла баба.
- Не пойму, не пойму я тебя, Светлый царь, - упрямо повторил ключник. – Нечто забыл ты, как нас всех в дураках оставили послы ихние? Они ж нарочно над нами изгалялись! И как, должно, веселились, что самого царя Светлого объегорили! Ведь своих послов в лес посылать – что признаться. Она, дескать, права, а мы ее со свету сжить хотели. Теперь простите, мол, больше не будем. Так? Чтобы на подобное пойти, причина нужна. А какова она, причина та? Расскажи нам, царь, объясни.
- Во-первых, Рыжий, на то моя воля. А царскую волю никто обсуждать не вправе. Но тебе, как ты есть мой верный слуга и мужик сметливый, скажу. Много мы с вами зла сделали, слишком много. Хочу малую толику исправить. Иначе, кем в другой жизни окажусь? Ведь боги все наши дела на весах взвешивают – добро особо, зло особо. Думаю, в первой чаше у меня немного наберется, а вот во второй – цельная гора. Никак не хочется в следующей жизни в червяка земляного превратиться, али в гада какого, али еще во что непотребное.
Рыжий молчал озадаченно. Вот так так! Он действительно хорошо знал царя, знал многие лета. И был уверен, что мужик он сильный. А оказалось, слаб Копченый. «В червяка». Тьфу! Не то чтобы не верил Рыжий в переселение душ после смерти – о том и старики говорят, и патриарх все талдычит. Но как-то все это далеко было - будет и будет, а жить то сейчас надо. Может, и не будет! Никто ж из гадов ползучих по-человечьи не говорит. Уж Рыжий точно такого не видел.
Но ключник был не дурее Крысы нисколько. А потому мигом скумекал – слабость царева ему боком выйти может. При сильном владыке ухо ближним его людишкам нужно держать востро, а уж при слабом вдвое осторожнее приходится быть. И он состроил самую серьезную рожу, на какую только мог сподобиться.
- Может, я чего и недопонял, Светлый царь, но все сделаю, как ты прикажешь. Прав ты, наверное. Наверное, прав. Ведь умнее ты меня на голову целую, не менее, умнее и проницательнее.
Копченый поглядел на своего подручного с некоторым сомнением – больно смиренную харю тот скорчил – но ничего не сказал. И они продолжили трапезу – как раз принесли горячую похлебку.
Выйдя из царской палаты, ключник с советником задержались на Малом крыльце. Дождь перестал, рваные тучи лохмотьями споро уходили на полудень, открывая неописуемо красивый закат. Небо над противуположным берегом из темно-голубого переходило в темно-синее, фиолетовое, затем багровое с жутковатой даже желтизной, а правее кроваво-красное солнце клонилось к сверкавшему нестерпимым золотом Красному морю.
- Как думаешь, правду говорят, что на заходящее солнце смотреть – для глаз полезно? – Крыса задумчиво глядел на закат, и его сухонькие лапки по обыкновению перетирали все что-то перебирали.
Рыжий откликнулся не сразу, видать, о чем другом думал.
- Про солнце не слыхал, врать не буду. А вот муравьиные жопки настоять и растереть потом с сушеной лягушачьей лапкой – от слепоты стариковской помогает. Или еще блох наловить на рассвете, на нитку нанизать вперемешку с ранними мелкими лягушками, да ту нитку три дня носить и три ночи. Так сведущие люди говорят. У меня-то самого глаза, не сглазить бы, еще хоть куда!
- Да, ты мальчишка совсем, - вздохнул Крыса и снова уставился на закат. – Что-й то царь наш… Словно бы подменили…
Помолчали. Солнце все ближе подходило к сверкающей глади моря, будто примеряясь, где бы ему получше занырнуть в прохладную глубь после дневных трудов. Небо темнело, там, где только что синь была, сиреневым делаясь на глазах прямо.
- Ты о подменышах слышал ли? – так и не дождавшись ответа, почему-то тихо, едва не шепотом проговорил Крыса.
- Нет, - Рыжий коротко зыркнул на старика, но тот продолжал смотреть на заход, на устье Реки и Красное море, в которое опускалась огромная алая краюха солнца. – Каки-таки подменыши?
- Еще в молодости я слыхал, что бесы могут младенца украсть, ежели мамка за ним плохо смотрит, - Крыса говорил все так же медленно, глухо, невнятно, глотая порою слова, так что Рыжему приходилось напрягать слух, чтобы уразуметь, о чем толкует старик. – Не замечал никогда, как бабы на младенцев красные шапки надевают? Или к руке красный шнурочек привязывают. А еще лучше колыбель окурить ореховым дымом. И мамке ни в коем разе нельзя к дитю во сне спиной повернуться. И следить надо, чтобы на лицо его лунный свет не упал. Потому, если недоглядит – почитай пропал! Проберется в дом бесовское отродье – леший, богинка, а то мамуна или чертовка, - увидит, что баба отвернулась, хвать дите и тикать. А вместо подложит своего уродца. Растет такой подменыш плохо, болеет часто, орет непрестанно, визгом неумолчным родителев изводя, ручки-ножки тонкие у него, что хворостинки, живот опухлый, а голова большая. Подрастает дите нечистой силы злобным, коварным, диким, да только силен и прожорлив бывает необычайно. А еще завсегда чужой беде радуется. На лицо уродлив, с ушами оттопыренными и телом премного волосат. А ты видел ли, Рыжий, нашего царя Светлого в детстве его? Да что я… Не видал, конечно. Ты тогда еще далече от Большого дворца отирался…
Крыса замолчал ненадолго, словно пропустить опасался тот миг, когда кровавый краешек солнца утонет в Красном море. Дождался. И повернулся к ключнику, уставившись теперь на что-то, что скрывалось за правым плечом Рыжего. А тот, весь в слух превратившись, старался ни слова не пропустить, съедая старика глазами и даже рот чуть приоткрыв.
- Так вот, Светлый царь в малые лета свои как раз и лопоухим был необыкновенно, и орал почем зря… И голову дитятко имело большущую, и ручки-ножки… Долго не хотел ходить, не мог говорить, только все вопил как резаный. А и когда заговорил, будто через силу, нехотя, и пошел, конечно, но все был хмур, невесел, на недоумка больше смахивал. Уж царица и знахарей звала, да только не помогли ничуть – скорлупу яичную варили, мальцу давали, чтобы узнать наверное, не подменили ли дите в самом деле. Подменыш, де, как то увидит, должен закричать: «Я стар, как древний лес, а не видал еще, чтобы из скорлупы варили похлебку!» И тут же сгинет… Ан, нет. Тогда одна старая ведунья, что жила в Трухлявой роще на противуположном берегу Реки, насоветовала бить мальца ореховым прутом, да сделать то должен был на навозной куче мальчик, от незамужней бабы родившийся. Самое, говорила, верное средство, чтобы подменыша прогнать, а свое дите обратно вернуть. Так и сделали.
Крыса замолчал – на этот раз надолго, отвернулся от Рыжего, поворотился к Реке.
- И что же? – жарко выдохнул ключник. – Что же дале? Чего молчишь? Начал сказывать, так договаривай, не стой истуканом!
- Да ничего, - ответил Крыса. – Ничего дале. Царский сын вскоре выправился. Головастиком его уж не звали. Тогда же и посмуглел изрядно и хоть не силачом рос, но все ж обычным дитенком. О нечистой силе боле уж не поминали.
- Так и к чему ты клонишь то? – медленно, стараясь в глаза заглянуть Крысе, спросил Рыжий. – Зачем о том заговорил?
- Давеча, - не сразу, а чуть погодя, устремив взгляд на совсем почти потемневшее небо над Красным морем, откликнулся советник. – Когда мы у царя трапезничали, вспомнилось мне, что старики сказывали о тех подменышах, кто от бесов возвращались, ежели битье хворостиной ореховой на навозной куче действие свое оказывало. Нечистые своего уродца забирали восвояси, а украденного обратно мамке подкладывали. Так вот, вырастали они шибко умными и скоро довольно многого в жизни добивались…
Долго в ту ночь не мог уснуть Рыжий. И к чему Крыса всю эту дичь ему рассказал? И примерещится же на старости лет! Совсем из ума выжил. Но все же думал и думал ключник, и так и эдак слышанное переворачивая. Наконец уснул. И снилась ему несусветная дрянь.
День первый. Полночь.
Они совсем выбились из сил. Ветер крепчал и крепчал и уже даже приподнял немного завесу тумана над Рекой. Выгребать против течения было неимоверно трудно, но когда к могучей воле воды прибавилось дыхание полуночного ветра, стало и вовсе невмоготу. Сидя на корме, Рыбак шепотом командовал гребцами – давай, давай, давай! – и в отчаянии видел, как плавающие в тумане огоньки Города, оставшиеся было далеко за спиною, сначала остановились, постояли немного на месте, а потом стали неумолимо двигаться вперед. Пядь за пядью их медленно, но верно сносило обратно.
- Давай, ребятки, давай! – жарко шептал Рыбак. – Сносит! Сносит нас назад! Нужно напрячь силы. Еще, еще! Только горлышко пройти, там вправо примем, там течение слабее. Давай, давай, давай!
Из последних сил они рубили воду веслами, не замечая стертых уже и до крови ладоней. Огоньки Города снова остановились. Давай, давай, давай! Постояли, светясь в тумане таинственным, неземным каким-то сиянием, и опять поползли вперед – еле заметно, однако вперед.
- Солнце-царь, нас сносит, - шепнул Рыбак.
Нужно что-то решать. И поскорее. Но что? Можно бросить грести и по течению спуститься вниз, выйти на противуположном берегу, оставить лодку и пробираться на Русь сушею. Но ведь это страшно далеко. Сколько они пройдут пешими, без лошадей? Да с бабой. День, два, седмицу? Луну одну? Боле? Можно высадиться на левом берегу. Только здесь их могут схватить бунтовщики. Кто теперь укажет безопасное от них убежище? А что делать потом? Так и прятаться по лесам? Если уж надумали уходить, так, ежели не удалось сразу, почему получится потом?
Многие лета, все детство свое и юность, царь будущий убегал и прятался. Он привык доверять своему звериному чутью. Он уходил из любой темницы, из любого плена. Хитростью, изворотливостью, смелостью отчаянной любого врага мог одолеть, любого сторожа в дураках оставить. Но теперь вот уж день целый странная, необъяснимая нерешительность теплыми, мягкими узами опутывала его. Может, уже хватит бегать? Может, того хочет отец его небесный?
- Я немею и не могу открыть уст своих, ибо ты сделал, значит, ты хотел этого, - шептал он неслышно, одними губами лишь, все так же врубаясь в черную воду веслом. - Хочу сказать и не нахожу слов, хочу дерзать и смиряюсь, и сомнения мои возобновились во мне. Да уразумею: чего недостает мне? Ежели бы открыл мне, господи, миг кончины моей и число дней моих: какое оно? Вот ты пядями положил дни мои, и весь я ничто пред тобою. Подлинно, всё суета, всякий человек живущий. Да, подобно тени ходит человек, напрасно только мятется он, собирает сокровище, а не знает, для кого собирает его. И ныне, кто терпение моё? Не господь ли? И сам я от него произошел. От всех беззаконий моих избавь меня, боже! Ведь на позор безумному ты отдаешь меня. Отстрани от меня удары твои, ибо от крепкой руки твоей я исчезаю. Обличениями за беззаконие ты наказал человека и вытопил, как паутину, душу его: так суетен всякий человек! Услышь молитву мою, господи, и молению моему вонми, не будь безмолвен к слезам моим, ибо я странник у тебя и пришелец, как и все отцы мои. Дай мне облегчение, чтобы я успокоился прежде, нежели отойду, и более не будет меня.
Долго, слишком долго раздумывал царь! Рыбак с тревогою всматривался в его лицо, пытаясь в темноте разглядеть, распознать, что случилось с вождем их, человеком, которого они привыкли видеть быстрым в мыслях и решительным в делах.
И тут с треском таким, что, казалось, дерево грозою расщепило, царево весло сломалось у самой уключины. Кудряш с размаху саданул себя в грудь кулачищами, в коих остался немалый обломок.
- Видать, отец наш небесный не хочет, чтобы мы вот так удирали. Пристаем к левому берегу, - сказал он, уронив голову на руки, так что не видно было Рыбаку лица царского совсем. – Дале лодку оставляем и берегом обходим Город, идем в Глубокую бухту. Там, в Новой деревне, есть кабак. Туда идем.
Никто не перечил. Все устали сверх меры. Рыбак правил, порой шепотом отдавая приказы – кому грести, кому придержать. Вскорости подошли к берегу. Здесь, под самыми, почитай, стенами Нижнего города даже в темноте кромешной удалось найти удобное место, чтобы причалить. Выбрались, стараясь не шуметь, вытащили лодку. Царь хотел Красу на руки взять.
- Нет, любимый, - шепнула она. – Я отдохнула, теперь могу сама идти. А с тобой хоть до края света дойду, не то что в Новую деревню.
И они пошли берегом, вглядываясь в уходивший вверх почти отвесно поросший лесом склон, пытаясь рассмотреть, нет ли бунтовщиков, не грозит ли опасность сверху. Но что узришь темной ночью в тумане? Каменья, коими узкая полоска песка на берегу усеяна, и то в двух шагах не видать. Волк бежал впереди, безмолвной тенью появляясь внезапно, будто проверяя, на месте ли хозяин, и снова растворялся в темени кромешной – так что, по крайней мере, оттуда врага ждать не приходилось. Шли долго, постоянно прислушиваясь, но ничего, кроме негромкого плеска волн о прибрежные камни не слыша. Наконец почти незаметно берег поворотил влево, и вскорости они миновали Колдун-палец, огромный валун, что торчал из воды у самого берега. Значит, осталось немного: обойти Кошачью бухту, обогнуть небольшой мыс, отделяющий ее от Глубокой, а там скоро и деревня Новая откроется.
Народу в Глубокой бухте жило куда мене, чем в рыбацкой деревне у Нижнего города, потому - берег был диким, мало для жилья пригодным. Однако еще при прадеде нынешнего царя сюда перебрались первые насельники – пришли издалека, аж от Узкого моря, и упросили разрешить им строиться на неудобье. Они и теперь оставались для остальных, городских и деревенских, чужаками отчасти, жили все больше обособленно. Однако же бабы детишек рожали, приходили и новые насельцы, порою даже кто из Города перебирался, так что росла деревня. Два лета почти назад Солнце-царь послабление сделал здешним в податях, с тех пор дела получше пошли. И все же новики, как звали их городские, местным не шибко доверяли. Сами лодки строили, сами сети вязали, сами виноград растить пытались, хотя вино получалось у них кислое уж очень. Был здесь и свой кабак – куда ж без него? До заведения толстухи-Камбалы ему, конечно, далеко, однако же, как сам царь однажды убедился, хозяйка здешняя знатные пироги с рыбой-красноперкой пекла. Хозяин же, Кривое колено, кроме хромоты своей ничем особенным не отличался, тихий такой, незаметный мужичок. Впрочем, о кабатчиках этих царь толком не знал, ибо были они людьми недавно пришлыми. Позапрошлою весной перебрались сюда откуда-то совсем уж из дальних мест, отдав бывшему хозяину за кабак большую новую рыбацкую лодку, корову и овец в придачу.
В деревне спали. Похоже, сюда и отголосков даже бунта не докатилось – хоть и близко довольно от Города, почитай, рукой подать - только на гору подняться, а сугубо обособленно жили новики. Чтобы дойти до кабака, нужно было всю деревню миновать, дом Кривого колена на другом конце стоял, к самому склону прилепившись, там, где берег круто влево заворачивал.
Мытарь постучал кулаком в дверь, и тут же где-то на задах залаяла собака, потом еще одна, еще, и вскоре собачьим лаем залило всю деревню. Дверь отворилась с жутким скрежетом, который, казалось, на том берегу Реки слышно. На пороге стоял заспанный мужик небольшого роста, неопределенных лет, в длинной рубахе, босой и со свечкой в руке.
- Гостей принимаешь, хозяин? – спросил Мытарь негромко. – Попить-поесть найдется? А то дорога у нас длинная вышла, намаялись.
Ответ Кривого колена утонул в очередной волне собачьего лая. Хозяин указал рукою со свечкой в дом – заходите, мол.
Небольшая совсем горница, пустые рубленые стены, в коих два окна всего, занавешенные сейчас чистою белою холстиной, длинный стол, лавки, ничем не застланные. Усталые, измученные беглецы расселись и почти тут же все и заснули – кто, откинувшись к стене, кто, уронив голову на выскобленные до блеска доски стола. Краса уткнулась лицом царю в колени, засопела тихонько. Он не спал. Смотрел, как носит хозяин и расставляет перед гостями чаши. С двумя тарелями пирогов появилась хозяйка – бесцветная женщина с напряженным бледным лицом, скромно, но чисто и опрятно одетая, и не скажешь, что среди ночи с постели подняли.
Густой рыбный дух от пирогов живо всех разбудил – не ели то с раннего утра. Молча, стараясь друг на друга не глядеть, уплетали угощенье, запивали кислым вином, разбавляя его водою.
- Какая ты, однако, мастерица на пироги, хозяйка! – первым заговорил Мытарь.
- Спасибо на добром слове, - без улыбки ответила та, мельком взглянув на румяного толстяка, и снова перевела серые, ничего не выражающие глаза на самого видного из гостей. Так всегда бывало, они к этому давно привыкли. Ростом, статью, густыми, светлыми, да еще вьющимися к тому же, волосами, бородой, клином остроконечным спускавшейся на добрую от подбородка ладонь, и усами, благородным умным лицом с серо-голубыми глазами, что проникали, казалось, в самую твою душу, глазами, коих и не бывает будто бы у людей, царь выделялся в любом сходбище, даже если бы на нем, как сейчас, не было пурпурного плаща, указывавшего на исключительно знатное происхождение.
Пироги смели мигом.
- Самая для хозяйки любезная похвала – пустые тарелки, - улыбнувшись, наконец, но и теперь одними лишь губами, глаза настороженными оставались, колючими, проговорила кабатчица. – Я вот вам сейчас ухи погрею в печи. Да еще, пожалуй, пирогов поставлю. Отец, вина неси, видишь, гости пригорюнились. Всухомятку ведь есть скучно, неси скорее.
- Давай, давай, тащи, не стой, хозяин! - загалдели все разом, а Кривое колено посмотрел на жену с некоторым удивлением. Но не сказал ничего.
Он вышел из горницы, взял большой глиняный кувшин и похромал через заднее крыльцо на двор, к вырытому на задах погребу. Уже наполнил кувшин из пузатой, в человечий рост, бочки, когда по шаткой, скрипучей лестнице к нему спустилась жена. Ничего не говоря, он смотрел на нее.
- Узнал? – меж бровями хозяйки пролегла складка, глаза смотрели из-под насупленных бровей решительно и строго.
- Как не узнать… - отозвался Кривое колено, заткнул деревянною затычкой отверстие в бочке, поставил тяжелый кувшин на землю, разогнулся, кряхтя.
- Потчуй их поболе, уху не забудь, вином пои, а я побежала в Город.
Хозяин не трогался с места, испытующе глядя на жену. «Видят боги, опять что-то задумала! – Кривое колено не любил жены и даже слегка ее побаивался. - Через нее все зло, ей-ей! И как угораздило его жениться на такой бабе? Пусть бы удавилась подлая сваха, которая тогда сварганила это дело! Как чудесно и тихо жилось в глуши за Рекою среди пчел, вина, оливок и овечьих стад - в уюте, навозе и славном безделии. И нужно было взять в жены городскую - капризную, надутую, манерную! Она вечно нос воротила – дескать, от тебя, деревенщина, несет землей и говном, и стойлом. Да, от меня несло и стойлом, и достатком, однако же. От нее же благоухало притираниями, румянами и расходами».
- В ночнике не осталось ни капли масла, - сказал он вслух. - Ты купила слишком толстый и прожорливый фитиль.
- Не стой истуканом! – прошипела она злобно. – Не стой, будто не разумеешь ничего! Боги, видать, услыхали меня! Попался этот бородатый душегуб, ко мне в гости сам пришел. Ты же говорил давеча, что в Городе творится. Видно все же сковырнули супостата, чтобы земля у него под ногами разверзлась! Не стой! Иди, али забыл, сколь горя он нам соделал?
Налив вина, что принес хозяин, в щербатую медную чашу, царь оглядел свое маленькое войско. Все снова спали. Рыбак откинулся с лавки далеко назад, прислонившись к бревенчатой стене. Голову склонил чуть набок, рот приоткрыт – на отца своего он сейчас очень походил, только борода у того побогаче была, да брови, пожалуй, погуще. Мытарь и во сне чем-то недоволен. Может, привиделось ему, что Кривое колено налог утаивает кабацкий? Каменная башка безмятежен, аки младенец. Щегол лоб наморщил, в кулаке недоеденный кусок пирога и, того гляди, с лавки сверзится. Царь только сейчас понял, сколь дорог ему каждый из них. Ведь они как дети – поверили ему однажды и навсегда и всецело теперь от него зависят. Он перевернул жизнь каждого, восхотев научить доброте, и всемерно пытался вытравливать из душ их злое. Да, всему доброму, что они принесут в мир, он причина. Но ведь и все зло, кое его дети большие от мира примут, тоже на его совести. А ежели не прав он? А ежели совсем по-другому должно было всю жизнь вести? Если народ возмутился, стало быть, не хотят люди добра. Глупые, злобные, темные, суеверные, трусливые – такими лишь силой управлять можно, не убеждать, а ломать, покорять. Им добро хочешь соделать, а зло встречь получаешь. Так может, ежели со злом к ним, они добром ответят?
Царь поднял чашу за массивную кривоватую ручку, поднес к губам. Вдохнул аромат – он любил, как пахнет молодое вино, чистым виноградом, солнцем, кожей молодых красавиц, что собирали его по осени. Надо же, раньше Новая деревня вином не славилась…
Нет! Все он правильно делал! Злом пусть другие пробуют, а он не хочет и не может. И не станет никогда – чего бы это ни стоило. «Отче! – шептал он истово, приобняв одной рукой Красу, уснувшую рядом на лавке. - Пришел час, прославь сына твоего, как я прославил тебя на земле, совершив дело, которое ты поручил мне исполнить, когда дал власть над всякою плотью. Я открыл имя твое человекам, которых ты дал мне, и они сохранили слово твое. Ныне уразумели они, что все, что ты дал мне, от тебя есть, ибо слова, которые ты дал мне, я передал им, и уверовали, что ты послал меня. Я о них молю: не о всем мире, но лишь об этих малых детях твоих. Если мне не суждено пережить дня сегодняшнего, если я к тебе ныне приду, то пусть они живут. Святый отче! Соблюди их во имя твое, чтобы они были едино, как и мы с тобою. Я соблюдал их во имя твое, я сохранил, и никто из них не погиб, кроме Ярого, искупившего смертью грех свой великий. Я передал им слово твое, и мир возненавидел их, потому что они не от мира сего, как и я не от мира. Не молю, чтобы ты взял их из мира, но чтобы сохранил их от зла. Освяти их истиною слова твоего. Но и не о них только молю сейчас - обо всех, кто поверит в меня по слову их, да будут все они заедино, как ты, отче, во мне, и я в тебе, и да уверует мир, что ты послал меня. И да познает мир, что ты возлюбил их, как возлюбил меня. Отче праведный! Я открыл им имя твое и открыл любовь, и будет любовь в них, и я в них».
- Все ж-таки не пойму я тебя, государь! – Мытарь проснулся и, сидя напротив царя, глядел тревожно и словно бы умолял о чем. – Прости убогий мой умишко, никак в толк взять не могу, почему медлим мы. Почто сидим в этой дыре вместо того, чтобы бечь прочь скорее али, наоборот, напасть на бунтовщиков? Все мы цельный день об одном думаем, только сказать тебе никто не решается – ты ли это, Солнце-царь? Где воин неустрашимый, который вел нас на битвы и руководил в свершениях, доселе не виданных?
Мытарь говорил искренне, от души от самой, не сдерживаясь немало, и горячностью своей разбудил товарищей. Лишь Краса мирно посапывала, уткнувшись царю в колени.
- Ты знаешь, государь, как все мы тебе преданы, как каждым помыслом своим о тебе лишь радеем. Мы за тобою пойдем и на смерть, и в темницу. И кто кроме нас правду тебе скажет? Зачем пригрел ты блудницу эту? Ведь продаст она и тебя и нас всех за горсть серебра! Ведь баба же! Да еще и блудливая баба, кого ты из грязи вытащил. Но черного же кобеля добела не отмоешь. Дак брось ты ее, отлепись от блудницы и самим собою стань! Мы ждем, мы верим тебе и биться будем за тебя до последнего дыхания. Ты лишь скажи, что делать далее.
Царь обвел долгим взглядом всех, кто собрался за столом. Шестеро мужчин, которых знал он так хорошо, как только один человек другого знать может, смотрели на него с надеждой, ожидая Слова.
- И я цельный день нонешний думал, - начал он негромко и задумчиво, стараясь поочередно в глаза каждому заглянуть, до каждого донести то, о чем сам тревожился. – И никак верного пути найти не могу. Помните, учил я вас, что все на свете этом, и на земле, и под землей, и в облаках, и на дне морском по воле отца нашего небесного деется? Помните, что ни един волос с головы без его воли не упадет? Не можем мы, смертные, постичь всей глубины замысла божьего. Ведь человек предполагает, а лишь господь располагает жизнями нашими. Вот ты говоришь, что пойдешь за мною и в темницу, и на смерть. То есть ты думаешь, что так будет. А что если у отца нашего небесного замысел на тебя другой имеется? Ведь вполне может так случится, не пропоет еще нонче петух, как ты уже отречешься от меня. На все воля господа: восхочет он, и отречешься от меня трижды. Не потому так говорю, что не верю тебе, Мытарь, а потому – неисповедимы пути господни. Ты говоришь, блудница эта продаст нас за горсть серебра. А что если господь распорядится так, что именно она, именно девка эта верностью своей примером станет для многих и многих поколений потомков наших? Мы сейчас судим о том, что сделать можем, но в наших ли силах соделать хоть малую толику без соизволения отца нашего? Ведь уже сейчас он решил судьбы наши и, возможно, уже творит предатель дело свое черное. Ежели действительно ни один волос с головы не падет без ведома господа, то и нынешний бунт им послан, дабы испытать нас. И если народ не хочет добром управляем быти, может, задумал испытать его господь правителем лютым, аки зверь рыкающий.
- Так веди нас, Солнце-царь! – воскликнул Каменная башка, шарахнув кулаком по столу так, что подпрыгнули, тихо звякнув, чаши и пустые тарели. – Мы покажем бунтовщикам, вздумавшим воле царской перечить, что значит зверь рыкающий! Мы такое…
- Нет! - царь поднял руку, ладонью открытой словно бы останавливая поток слов. - Не я. Не я, увы. Я избран отцом нашим небесным для другого. Я три лета добром управлять стремлюсь, я три лета Город устрояю так, дабы каждому в нем жилось вольготнее и лучше, богаче и спокойней. Чтобы всяк наималейший худородный бедняк столь же уважаем был, как и богатейший и знатнейший.
- Но помнишь ли, что сказал ты своему народу три лета назад: не мир принес я вам, но меч! Ведь ты, Солнце-царь, казнишь любого без промедления, кто воле твоей перечит, кто законов, тобою писаных, не соблюдает. Разве ж это добро? – Рыбак говорил, не горячась, рассудительно, не споря, вникнуть стараясь. – А ежели это все-таки добро, то почему бы таким же добром не встретить и бунтовщиков нынешних? Почто сразу не отсекли головы зачинщикам? И не сидели бы мы тогда ночью в кабаке в Новой деревне.
- Тут вот какая заноза есть, Рыбак, - царь задумчиво крутил в руках наполовину полную чашу с вином. – Три лета назад я был уверен, что делаю то на благо народа своего и по воле отца моего. Тогда я отделял плевелы злые, коих было немного, от семян добрых. Поступал жестоко с некоторыми, желая добра всем. Сейчас я вижу, народ весь поднялся. Народ весь не хочет меня. Злом отвечая на зло общее, я зло лишь умножу. А значит, надобно явить пример доброты невиданной, не земной, небесной. Надо мне на жертву пойти, чтобы проповедь моя, коей души людские которое лето просвещаю, не словом пустым оставалась, но делом подкрепилась.
- Ухи отведайте. Ох, и хороша ушица получилась! – в наступившей внезапно тишине голос хозяина прозвучал странно, почти жалобно. И предлагал он как-то неубедительно, несмело, словно зная, что угощение дрянь, да поделать ничего не мог.
Все молчали. Они не понимали своего господина. Жертва? Почему жертва? Да что, в конце концов, происходит с царем? Почему так раскис? Не первая это опасность, и не самая злая беда, какая в жизни его случалась. Но никогда он таких речей не вел, всегда сражался с судьбою и всегда побеждал. Он и сейчас победит, только бы пробудить его от наваждения, которое наверняка на царя наслали. Рыбак хмурился, тревожно супя брови, Мытарь сощурил глазки-щелочки, в сомнении склонив набок круглую, коротко стриженую голову, Каменная башка растерянно переводил взгляд с одного своего товарища на другого. Щегол смотрел на котелок с рыбной похлебкой, от которого валил пар. Дух от ухи шел неизъяснимо вкусный. Краса проснулась, потянувшись, как кошка.
- Значит, бросаешь ты нас. Так я понимаю, - тихо проговорил Мытарь. – Нехорошо это. Неправильно. Мы тебе верили. И что же теперь нам делать?
«Как же так, как же так получилось, что не понимают меня самые близкие, самые умные и проницательные? – в отчаянии уже почти думал царь, печально глядя на Мытаря. – Помоги мне, боже, помоги объяснить им. Вонми мне и услышь меня: возскорбел я в печали моей и смутился. От голоса врага и от притеснения грешника, ибо они возвели на меня беззаконие и во гневе враждовали со мною, сердце моё затрепетало во мне, и боязнь смерти напала на меня. И покрыла меня тьма - кто даст мне крылья, как у голубя, чтобы полетел я и успокоился? Но вот удалился я, убежал и водворился в пустыне, ожидая спасающего меня от малодушия и от бури. Так потопи, господин мой небесный, и раздели языки их, ибо я видел беззаконие и пререкание в городе: днем и ночью обходят они его по стенам его, злоба среди него и неправда. И не исчезли с площадей его лихва и коварство. Если бы враг поносил меня, я перетерпел бы, и если бы ненавидящий меня превозносился надо мною, я укрылся бы от него. Но вот передо мною человек единодушный, советник мой и известный мне, тот, который вместе со мною наслаждался пищею, мы ходили в дом божий единомысленно – как он не разумеет мыслей и чаяний моих? Да постигнет смерть бунтовщиков беззаконных, и да сойдут они живыми в ад, ибо лукавство в жилищах их, среди них. Но что делать мне с соратниками моими, как им объяснить прямоту пути моего? Я к богу воззову вечером и утром и в полдень, и господь да услышит меня. Избавит мирно душу мою от приближающихся ко не, смирит сущий тех, кто ищет души моей, потому что нет в них перемены, не убоялись они бога, осквернили завет его, разделились от гневного лица его. Приблизилось сердце их, и слова их мягче елея, – но они суть стрелы. Ты же, боже, низведешь их в тинистый колодец: мужи кровей и лести не доживут до половины дней своих, а я на тебя, господи, надеюсь».
- Если говоришь такое ты, именно ты, Мытарь, значит, не донес я до вас цели своей великой, - медленно роняя слово за словом, ответил, наконец, царь после долгого молчания. – Значит, ошибся я в своем предназначении, силы мои слишком малы, не справиться мне с тою ношей, что возложил на хилые мои плечи отец наш небесный. Что ж, значит, придет другой, сильнее меня, лучше, умнее и добрее. Когда придет? Скоро, скоро. Вы еще его увидите. Но не я. Что вам теперь делать? Помните, чему я учил вас? Давайте помолимся господу нашему, ибо только он в силах помочь, только он знает, что ждет нас всех.
- Отче наш, иже еси на небесех! – заговорил он, ни на кого не глядя, а словно бы в себя устремившись, глубоким, проникновенным голосом, немного нараспев, будто подыгрывая себе, как обычно, на псалтыри. - Да святится имя твое. Да приидет царствие твое. Да будет воля твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь. И остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должникам нашим. И не введи нас во искушение. Но избави нас от лукавого. Яко твое есть царство, и сила, и слава ныне и присно и во веки веков.
- А теперь, - сказал царь, поднявшись с лавки, вытянувшись во весь свой богатырский рост, отчего макушкою почти уперся в неровный потолок, набранный из широченных прокопченных досок. – Ешьте, нам всем необходимы силы. И пусть каждый кусок хлеба будет впредь словно бы тело мое, которое в ваше тело переходит. Пейте. Пусть это вино как бы кровь моя, что станет биться и в ваших жилах.
На улице раздалось вдруг свирепое рычание, отчаянный крик, лязг железа, возня, топот множества ног. Все повскакали с мест, лишь царь тяжело опустился на лавку. Он все так же держал в сжатом кулаке медную обтерханную чашу на кривоватой ножке.
- Боже мой, за что мне это? Сделай так, чтобы миновала меня чаша сия. Но впрочем, ты сам знаешь. Ты знаешь. Делай так, как хочешь ты, не я.
Расставание.
Дорога была долгой и поначалу совсем для него нерадостной. Кудряш тосковал, никак смириться не умея с разлукою, не умея и не желая. Образ хрупкой чернявой мельниковой дочки неотвязно стоял перед глазами, чудился в прозрачной зеленой легкости березовых рощ, мимо которых они проплывали на лодье, ее голос слышался в пении птиц, наполнявшем обережный лес: «Царевич! Царевич!»
Кудряш и видел то девочку всего три раза с тех пор. Первый – когда мельничиха приезжала со всеми детьми, привозила на княжой двор мякины для нужд каких-то, он и не знал, каких. Тогда и словом перемолвиться с любой – да, мальчик уже называл ее любой в мыслях своих! – не сумел. Однако же посмотрела она на него – посмотрела! И он знал теперь, что и она знает, что и она ждет встретиться с ним глазами. Три дни как в лихорадке провел, места себе не находя, и в конце концов решился – после полудня уже пошел на Кривую мельницу пешком.
Сердце колотилось, из груди выпрыгнуть готовое. «Что скажу, что скажу, коли встретит кто? А как увижу ее, что скажу? Ну как посмеется надо мною?» - пытал сам себя мальчик. Но шел и шел вперед упрямо.
Встретились нечаянно – когда Кудряш ручей переходил, глаза поднял, а сверху, с заросшей молодым ельником горы спускается тонкая фигурка в белой рубахе, темно-синей, черной почти юбке, волосы чернявые из-под белоснежного платка выбиваются знакомо, в руке узелок.
- Ты одна? – спросил он, когда поравнялись, неловко спросил, слишком громко и резко, слишком грубо и неприятно как-то. И только перемолчав миг смущения, добавил. – Братья дома ли?
- Здравствуй, царевич! – сказала тихо девочка, и опять ему неловко стало – вот дубина стоеросовая, даже здоровья не пожелал, сразу бухнул – ты, мол, одна или не одна. Вот дурачина!
- Здравствуй… - они стояли на дороге у самого уреза ручейка, что перетекал ее, тихонечко урча-играя по камешкам мелким, и Кудряш мучительно вспоминал, как же зовут мельникову дочку. Братья ведь ее как то называли в разговоре, он слышать хотя раз должен был. Да и мамка звала ведь… Не помнил!
- Братья на охоту с верховыми ушли, ты разве не знаешь? – чуть громче проговорила девочка. Как же нравился ему ее голос! Чуть, самую малость глуховатый, он волновал Кудряша необыкновенно, что-то новое внутри пробуждая, что-то такое, чему названия он дать не мог. – А меня мамка в Велик-город за бисером послала, зачем-то ей бисер понадобился. Меду вот горшок дала – на мену.
- Так, значит, нету ребят на Кривой мельнице? – глуповато немного переспросил Кудряш. Конечно, он знал про охоту, и его звали тоже, и в другое время он с радостью пошел бы, но сегодня отчего то отказался – недосуг, мол, мать просила пособить. Что? Да не знаю, приходит им в голову вечно… - Тогда я обратно пойду.
И они пошли вместе.
И скоро довольно разговорились. Кудряш рассказывал о птицах, что пели вокруг – вот это зарянка поздняя трещит и свистает, чего-то испугавшись, а это варакушка-белобровка соловья передразнивает, а это дятел. Ну, дятла то всяк знает, отвечала девочка, улыбаясь, и глаза ее карие посверкивали хитро и ласково, а на щеках румяных Кудряш разглядел нежный пушок. Рассказывал еще о щенятах, коих учил он палку приносить, и о том, как на вепря ходили прошлой осенью. А девочка учила Кудряша, в какой день не след делать кваса, потому - в таком квасе русалки купают утопленников, в какой переезжать на новое место – ибо долго там жить не будешь, в какой нанимать работников – сбегут и обкрадут, не начинать никаких новых дел и разговаривать ни с какими ведьмами и ворожеями, а не то превратятся в собаку и пугать по ночам будут. «А что же можно-то?» - смеялся Кудряш. «Можно чихать и зубы рвать», - серьезно поначалу отвечала девочка, а потом и сама улыбалась, про себя вдруг понимая, что этот большой и сильный парень нравится ей. Нравятся длинные, волнистые волосы цвета спелой пшеницы, большие умные глаза, то светло-голубые, то серые, то чуть даже зеленоватые под почти сросшимися темными, куда боле темными, чем волосы, бровями. И сама же пугалась того, ведь не можно тако глазеть на парней, и не могла оторваться, словно бы в омут с головою погружаясь, слушая голос его – то сильный, вольный, то мягкий, вкрадчивый, слушая рассказы необыкновенные.
А он говорил о Городе – чудесном, волшебном Городе, что стоял на высокой горе на берегу Реки могучей, из Красного моря в Белое стремящейся. Стоит, окруженный стенами из огромадных камней, – камни те величиною с корову, ей-ей! – такие людям не под силу ворочать было, а значит, складывали те стены боги. Стоит, башнями неприступными, до неба самого высотою, охраняемый…
Девочка широко раскрывала глаза – ух, ты! Прямо небывальщина! Это тебе мамка сказывала? «Да!» - гордо отвечал Кудряш. «Расскажи, расскажи еще!» - просила девочка, и царевич говорил и говорил.
Глазом моргнуть не успели – уже мост через речку показался и Велик-городок на взгорке. Пришли.
- Я провожу тебя до дома, когда управишься и обратно соберешься, - глядя прямо в карие очи, сказал Кудряш.
- Проводи, - краснея и вдруг потупясь совсем, отвечала мельникова дочка. Сговорились, что встретятся за излучиной реки, что к заходу от Гремячей горы.
Обратно шли уже под вечер, отбиваясь от комариных полчищ, и опять говорили, говорили. Об облаках, то светлых и легких, всегда на что-то знакомое похожих, то темных и тяжелых, как камни, и месяце, который порою тонким и стройным бывает, а потом вдруг круглым становится или неровным, как объеденная краюха, о речке, что летом невеличка, а весною все окрест затопляет, о волках, кои по-человечьи говорить умеют, о ягодах сладких и горьких смертельно, грибах, что сны вызывают кошмарные, телегах, колдунах, цветах, пчелах, хлебе, совах, дожде…
- Облако по небу бегает быстро, облако в небе стоит высоко. В мареве полудня светло и чисто, травинка не дрогнет. И так мне легко!
- Что это? – изумленно спросила девочка. – Как это у тебя?..
- Не знаю, - смущенно улыбнувшись, ответил он. – Слова будто сами рождаются в голове. И облако вижу, и травинку…
Потом ели пироги с вязигою рыбной, что набрал с собою Кудряш на княжой кухне, запивали водой ключевой, от которой зубы ломило. И пришли. Вот она уже, Кривая мельница. Прибежал мельников пес кудлатый, обнюхал одобрительно Кудряша, облизал руки девочке.
- Пойду я, наверное, - сказал мальчик, стараясь только сделать так, чтобы не было видно, как сердце в груди бьется, так стучало оно и грохотало на весь лес. – Тебя как звать то? Я ведь и не спросил.
- Кто как кличет. Папка Росинкою, мать – Егозою. Братья никак не зовут, сеструха и все.
- Росинка, - попробовал он слово, и оно мальчику понравилось. – А меня Кудряш. Не зови меня царевичем.
- Хорошо, - ответила она, и в тот миг из лесу раздалось приглушенное ржание, кудлатый пес насторожил уши и, принюхавшись, ринулся в лес с радостным лаем. – Папка едет. Он на дальний хутор муку возил. Иди, Кудряш.
Два дни ходил он как в тумане. Улыбался встречным и поперечным, отвечал невпопад, засыпая, на все лады повторял ее чудное имя – Росинка, Росинка, Росиночка, малая Росинка, прозрачная, легкая! И грезил, как гладит тыльною стороною ладони пушок на ее румяных щеках. И глаза ее видел пред собою неотступно – большие, карие ее глаза, что глядели на него немного удивленно: «Здравствуй, царевич!». Так хорошо, так ново, так необыкновенно легко ему было! Кажется, вот-вот крылья за спиною вырастут, и полетит он, полетит над лесною стороной, поднимаясь до самого неба…
К вечеру третьего дня в Велик-городок на взгорке прискакал гонец от повелителя Страны орлов. Кудряш не видел того, да если б и видел, наверняка не заметил бы – совсем закружила голову мальчику чернявая мельникова дочка. Он сидел на любимом своем месте – на крутом откосе Гремучей горы над русою – и всматривался в уходивший в вечернюю даль лес на противуположном низинном берегу: где-то там прячется в чаще Кривая мельница, где-то там сидит сейчас у окошка его люба и думает о нем. Думает ли? Как узнать? Полная почти луна, поднимаясь над лесом чуть правее того места, где мельник жил со своею семьею, заливала лесную сторону теплым мерцающим светом. Помнит ли о нем сейчас мельникова дочка? Росинка… Какое чудесное, какое хрупкое имя!
- Кудряш! – послышался со стороны княжого дома приглушенный голос. Это Добрыня – с чего бы?
Мальчик обернулся, с неохотою оторвавшись от чудесного образа, что стоял перед глазами.
- Ты что, Добрыня?
- Бежи, мать твоя тебя кличет, - по обыкновению негромко, не торопясь, будто раздумывая постоянно, стоит ли говорить далее, стоит ли говорить вообще, произнес Добрыня.
- Иду, иду, - едва не впервые в своей жизни Кудряш не хотел идти к матери. «И что придумала? Было б что важное. А так – безделица какая наверняка», - с досадой подумал он. Посмотрел на луну, на лес за рекою, в котором Кривая мельница укрылась, и, тяжело вздохнув, поднялся.
- Сын мой, я хочу сказать тебе очень важное, - начала княжна, и Кудряш вдруг почувствовал, что услышит сейчас нечто неприятное, нечто такое, чего слышать не хочет. Он исподлобья взглянул на мать. Но та не заметила колючего взгляда сына и продолжала – торжественно и явно волнуясь. – Сего дни гонец прискакал от брата моего из Страны орлов. Нам с тобою можно в Город ворочаться. Мы едем в Город, сын!
- Зачем? – помолчав малое время, спросил Кудряш.
- Зачем? Как зачем? – посмотрела на него недоуменно княжна. – Ведь я тебе сколь раз сказывала – ты законный наследник престола царского, ты должен править Городом. Вот зачем мы туда едем. Твой дядя, младший брат твоего отца, что Городом управляет сейчас от его имени, просит нас обратно вернуться. Он клятву дал, что будет беречь нас и охранять, как свою семью собственную. Мы с князем говорили, с Росомахою. Надо ехать. И ехать надо немедля, пока лето, пока реки не встали и дороги лесные проезжи.
Кудряш противился, сколь мог, пытаясь уговорить мать остаться. Он так упрямо не хотел ехать, что княжна в конце концов почти рассердилась.
- Да что такое, сын? Ты ведь уж взрослый воин почти, а ерепенишься, как красна девица, что замуж идти не хочет. Что стряслось с тобою? Отколь детское твое упрямство?
Кудряш молчал, набычившись, и Росомаха, который стоял здесь же, в горнице, сделал княжне знак – я, мол, сам с ним поговорю.
- Пойдем, мальчище! – старик называл так царевича, избегая имени, которым звали того остальные, и Кудряшу всегда нравилось это твердое, сильное слово – мальчище! Это вам не мальчик, от маленького происходящее. – Пойдем-ка со мною, нам, похоже, между нами, мужиками, погутарить надо.
Долго сидели они на откосе, на высоком берегу речки. Стемнело уже, луна поднялась высоко и стала помене гораздо. Было тихо, безветренно совсем, только соловьи надрывались в ветвях огромных кряжистых берез, что росли по склону, то здесь, то там лениво перелаивались самые брехливые собаки – так, от нечего делать.
- Что ж, - прервал наконец долгое молчание Росомаха. – Причину уважаю. Ежели и может быть что-то важное в жизни мужчины, то это женщина. И я рад, мальчище, что ты стал настолько взрослым. И правильно, что стесняешься чувства своего. Я такой же. Не по-мужчински это, слюни распускать да рассказывать направо и налево о любе своей. Но! Я говорил тебе уже, и ты о том помнить должен постоянно, в любой день и миг любой – ты отнюдь не простой человек растешь. И даже княжич отнюдь не простой. Тебе на роду написано править, и править не одним лишь Городом, но может быть объединить под своею властью все земли известные – Город, Страну орлов, Лесную и Степную стороны. Это дело твое, твое призвание. А дело у мужчины должно впереди всего остального стоять. Впереди даже и матери. Впереди дружбы. Впереди женщины любимой. И еще, послушай моего совета. Любовь – это редкий дар, коим боги награждают немногих. Тебе нужно ехать, значит, езжай. Ежели твоя любовь разлукою не поколеблется, значит, вернешься и заберешь любу свою с собою. А ежели она тебя любит, то обязательно дождется, хоть полжизни ей без тебя провесть придется.
- А коли не дождется? Я ведь ее сколь раз и видел то… - не глядя на Росомаху, глухо произнес Кудряш.
- Коли не дождется, стало быть, и не было у нее любви. И это к лучшему. Нет хуже, чем с нелюбым человеком всюю жизнь маяться.
Кудряш долго молчал. Зачем, зачем сейчас именно, когда только встретил он любу свою, зачем отнимают у него это счастье? Зачем подрезают крылья, когда уже познал он, каково это, летать, поднимаясь до самого неба?..
- Я пойду на Кривую мельницу с утра, - сказал он, уставившись в темноту леса на том берегу. – Я должен ей сам сказать.
- Ежели хочешь, пойду с тобою, - живо отозвался Росомаха. – Даже, пожалуй, нужно мне с тобою пойти. Негоже, чтобы разговоры о девке пошли. А от кривотолков точно не уберечься, если кто прознает, что вы в столь ранние лета сговариваетесь о чем.
- Что мне за дело до кривотолков? Я все по совести делаю…
- Тебе то, конечно, и дела нет. А ей? За честь любы своей мужик завсегда в ответе. Да и родители ее чем виноваты? К чему им переживать напрасно? Я соберу завтра зерна помолоть будто бы, и вдвоем поедем поутру. Тамо я уж мельника с мельничихою отвлеку како, а ты с девкой переговоришь.
Кудряш сидел на земле, тоскливо уставившись в темноту ночи. Росомаха присел на корточки рядом, обнял мальчика за плечи.
- Будь сильным, мальчище! Будь сильным! Воину нельзя быть слабым. Даже тогда, когда видится, будто жизнь твоя сквозь пальцы уходит, даже когда мнится – хуже уж некуда, воин должен в руках себя держать сугубо, отважно судьбе в лицо смотреть. А царь, он вдвойне, втройне воин. Потому, в его руках не только жизнь собственная, не только жизнь близких, его друзей, его товарищей по дружине, а судьба всего народа. Будь сильным, мальчище!
Наутро было все, как сказал Росомаха. Едва рассвело, старик разбудил Кудряша, и, располовинив краюху хлеба, они отправились на Кривую мельницу. Утро выдалось холодным, моросил мелкий, нудный, осенний совсем дождик, так что мешки с зерном пришлось тщательно укутывать сухой соломой, чтобы не отсырели. Однако, несмотря на сыпавшую с неба дребедень, на душе у Росомахи было легко. Ему не шибко нравилось в Лесной стороне, здесь боле тосковал он о скалах обрывистых и вольной степи, морю бескрайнему и простору Страны орлов. В лесу все не так, глазу развернуться негде.
- Да, где родился, там и пригодился, - сказал он вслух, отвечая на собственные мысли. Но посмотрев на нахохлившегося Кудряша, осекся. Лошадка по холодку шла споро, прядая ушами, кося порою на седоков большим карим глазом. – Я матери не говорил ничего. Ты сам скажешь, если схочешь.
Кудряш молча кивнул, даже не глядя на Росомаху. Он был обижен на старика - сам понимал, что зря, что уж Росомаха точно ни при чем, а все ж досадовал изрядно. Отца своего мальчик не знал и не видел никогда. Хотя помнил руки – узкие ладони, длинные пальцы, короткие, широкие ногти, голубые веревки вен под загорелой кожей, густые черные волосы на запястьях. Еще помнил огромную березу, под которой они с матерью скрывались от страшного ливня. Кругом грохотало, дождь шел стеной, и мать все повторяла: «Господи, отец наш небесный, помилуй нас!» Только, конечно, помнить он не мог, ибо совсем мал был - это ведь случилось в лето, когда они бежали в Лесную сторону. Просто мать так часто и так ярко описывала спасительницу-березу – как ливень застиг их на опушке леса, как страшно было ждать каждого следующего удара грома, как зловеще скрипел совсем рядом засохший дуб и выл ветер, прижимая почти до земли кусты орешника, – что он уже и вправду, наверное, помнил. Мать говорила, что все он придумал и помнить не может, ибо из Города, где жил отец, они убегли до того, как Кудряш родился. Откуда же тогда эти руки?
С отцом вообще все сложно. Мать о нем вспоминала мало и неохотно, а теперь все чаще прорывались в ее редких о нем разговорах неприязнь открытая. «Твой папашка…» Кудряшу неприятно было то слышать, хотя виду он не подавал ничуть. А по мере того, как взрослел мальчик, все чаще чудилось ему в разговорах взрослых какое-то смущение, когда речь о матери заходила, об отце и Росомахе. Что-то не так здесь было, что-то не совсем понятно, мутно как-то. Он навсегда запомнил – однажды тетка Оманиха, старшая княжья сестра, спросила его, мальца тогда совсем, дескать, мамка то с Росомахою ладят ли? Ничего не понял тогда Кудряш, а владыка стороны лесной так на сестру зыкнул! Чуть не прибил.
Еще было: детьми малыми они играли на берегу речки, и девочка из низовских каких то, он уж не помнил точно, чья она и была то – их несколько семей подались вскоре из городка подале, счастья искать – назвала Кудряша безотцовщиной. Он ничего не знал обидного в этом слове, но рука сама собою рванулась, и с размаху он ударил девку по щеке. В первый и в последний раз в жизни сделал это. И помнил опять же всегда, как округлились глаза девчонки, как проступило на коже красное пятно от его ладони, как крупные капли слез покатились из глаз. Она не ревела, а лишь молча плакала.
Только ведь мать свою Кудряш любил больше всех людей остальных. И не то что дурного подумать, а тени даже сомнения не мог он допустить в том, что самая она лучшая на свете. А Росомаха мальчику вместо отца был, всему, что сам умел, что сам знал, Кудряша обучал. Учил различать следы зверей и птиц: «Гляди, мальчище, через след охотник может превратиться в зверя самого». «Да ну! – удивлялся Кудряш. – Покажи». «Ишь ты, покажи ему, - хмурил брови воин, поднимая кверху чуть согнутый короткий и толстый указательный палец. – След накрепко связывает каждого с матерью-землей – и человека, и зверя. Через след можно на тебя али на меня дурное навести. Ты замечал, что в любом зверином стаде, в стае ли самый крепкий самец, когда в силу входит, мочится на след вожака: я, дескать, теперь верховодить буду. И вожак может оттого сникнуть, ослабнуть и уступить».
- Но ведь может и, наоборот, не сникнуть и не уступить, - спорил княжич.
- Может, да, - соглашался Росомаха. – И тогда они бьются за главенство, за старшинство. Тако ж ведь и среди человеков… Старые люди говорят, чтобы колдуна отвадить, нужно его след гвоздем прибить: так ты его самого к земле прибиваешь. Только надо сугубо осторожным быть – абы ненароком вреда не наделать добрым людям. Вот, к примеру, мальчишки любят камни да палки в воду кидать. И вы с ребятами тако делали, правда ведь? Да. А ежели бросишь камень в отражение человека в воде – вред ему великий будет.
- Расскажи, расскажи еще! – просил Кудряш. – Правду ли кажут, что леший может белкой обернуться?
- Это все бабьи сказки, - ворчал Росомаха. – Ты видал, как она скачет, белка-то? Что рыжая молния! Куда там лешему колченогому. А только в Стране орлов говорят: белка предвестница войны и мора. Но глупая, однако, животина. Другое дело – козел. У нас, когда ищут проход в незнакомых горах, вперед пускают козла, тот завсегда дорогу найдет, и по его следу куда надо выходят. Еще того умнее аист, ведь эта птица человечий язык понимает, да. Живут они парами, как люди, всю жизнь. И муж-аист даже может с собой кончить от ревности, если жена его аистиха с другим полетела. Тако.
Кудряш готов был слушать Росомаху днями напролет – про то, как души рыбаков превращаются в цапель, и как кошка, обернувшись мышью, съела дьявола, про то, как уменьшается и увеличивается печень мышиная от того, луна на убыль али на прибыль идет, о том, что, ежели хочешь неприятеля одолеть, нужно непременно барана съесть. А еще Росомаха много рассказывал мальчику о пчелах, восхищаясь их умом и общей силою. О том, как люди сначала грабили лесных работниц, отбирая у них мед и обрекая на верную гибель зимой, а потом научились ставить в лесу особые колоды – борти, в которых пчелы селились, и теперь уже бортники берегут пчелиные семьи, забирая у них не весь мед, а часть лишь, а за то пчелы делятся с людьми воском, из которого делают свечи…
И сколько было еще таких рассказов! Учил Росомаха Кудряша дрова колоть и рубить, птиц по голосам распознавать, из лука стрелять, со зверя шкуру снимать, на кулаках драться, погоду на другой день узнавать по солнца закату или комаров гуденью и время определять по куриным лапам – растопыривая перед собою указательный и большой пальцы. Росомахины словечки Кудряш повторял, сам того не сознавая, ходил так же, чуть вразвалку. Вот и рассуди тут…
Кудлатый пес встретил их веселым заливистым лаем, под ноги лошади кидался, та фыркала на приставалу громко и смешно.
- Не бреши, не бреши! Свои приехали, - мельник хитро прищурился, встречая гостей. – Ну, в княжом доме и жрать здоровы! Сколь днев всего прошло, как молол я вам ржицы.
- Сам знаешь, - не торопясь слезая с телеги, проговорил Росомаха. – Княжой дом – открытый дом. Кто ни придет – по делу, без дела ли, тот и напоен, и накормлен должен быть.
- Да уж знаю, знаю! – улыбался мельник. – Здравы будьте!
Взяв под узцы лошадь, завели телегу под навес, перетаскали мешки с пшеницей внутрь.
- Слышь, мельник, дело у меня к тебе есть, - сказал Росомаха и тут по лбу себя хлопнул. – Вот старость то! Сам себя, глядишь, где ни то забуду скоро… Мы ж в телеге подарки оставили, что сестра твоя младшая тебе давеча доставить велела. Соломою, верно, завалили. Мальчище, отнеси, будь ласков, хозяйке гостинцы, да кличь сюда, я на словах ей кое-что от золовки передам.
Кудряш вышел на двор, порылся на дне телеги, нащупал туесок небольшой, в соломе зарытый. Ох, и хитер Росомаха! Все наперед продумывает завсегда, ни мелочи единой не забудет.
Мельничиха подаркам от золовки обрадовалась не столь шибко, как ждать можно было, посмотрела на Кудряша не сердито, как обыкновенно, не с досадою, а немного даже будто смущенно – «Росомаха кличет? Да, да… Иду». Мальчик вышел из дому за нею вслед, обошел мельницу кругом – Росинки нигде не было, а спросить хозяйку он постеснялся. Да что же это? Неужто не увидит он любы своей...
- Кудряш! – раздался за спиною знакомый голос, и в груди тепло стало вмиг, хорошо, и сердце забилось. Он обернулся.
- Люба моя! Я тебя искал.
Девочка зарделась и, потупив глаза, еле слышно прошептала.
- Что ты, разве можно тако? Подобны слова только сговариваясь о свадьбе девице говорят. А мы с тобою лишь два раза и виделись…
- Боле, - сделав шаг навстречу и очутившись враз рядом с нею, твердо сказал Кудряш. – Я с той самой ночи на Сиротском лугу, когда увидел тебя впервой, спать не могу, только о тебе и думаю!
- Так это был ты… - в темных и теплых карих очах Росинки мелькнуло нечто… нечто… Тогда Кудряш не понял ничего, не думал даже, потом, вспоминая глаза те, догадался – она знала, что он был на лугу, с самого первого дня знала, с того мига, как увидела его в родительском доме за трапезой с Добрыней.
- Я! Конечно, я! – шепнул он.
- Молчи! Прошу тебя, не говори дале! – прошептала она еще тише, хотя, казалось, и так шелестел ее голосок не громче дуновения легкого, и протянула руку ко рту его, словно пытаясь запереть навсегда слова его дерзкие. Мальчик бережно взял ее руку в свою – какая тонкая, какая легкая, какая прохладная! – и медленно поднес к губам. Росинка покрылась нежным румянцем, внутри ее дрожало все, а Кудряш другую руку поднес к девичьей щеке.
- Люба моя!
- Разве можно?
- Можно. Слушай. В омуте на Сиротском лугу глубока вода, черна иссиня, в омуте на Сиротском лугу твой венок плетен выбрал меня.
Сколь они так стояли, едва касаясь друг друга, охваченные никогда не ведомыми ими обоими чувствами, боясь пошевелиться, словно спугнуть опасаясь то чудесное, то не веданное, что лишь входило в их жизнь? Из-за угла выбежал кудлатый пес. Виляя хвостом, как метелкою, и головою крутя, до самой земли опущенной – так он ластился обычно – подошел, обнюхал обоих. Девочка отдернула руку, Кудряш опустил свою и вздохнул тяжко-тяжко.
- Уходим мы, Росинка. Через три дни уходим, - сказал он, наконец.
- Куда? На охоту дальнюю?
- Нет. Дальше гораздо. Уходим в Город.
- Тот самый? – спросила девочка, прислушиваясь к тому, что делалось сейчас с нею, к тому, что в душе творилось – будто бы оборвалось что-то, тако ветка, бывает, треснет в тихом, укрытом толстою снежною шубой зимнем лесу, и становится он в тот миг другим – и такой же, ан нет, совсем другой.
- Грех тебе будет великий, Кудряш, надо мною смеяться, - в глаза голубые прямо глядя, твердо проговорила девочка. – Зачем же ты словами меня такими одарил сего дни, коими един раз и навсегда девичье сердце к себе привораживают, ежели знал, что бросишь меня тут же? Зачем?
Потрясенный силою и правотой столь ясной, Кудряш молча глядел на Росинку, брови его хмурились, губы сжимались упрямо.
- Не было и в мыслях у меня такой подлости! Верь мне. Правду я говорю. Помнишь, царевичем я просил себя не величать. Но в том и беда, что я царевич. И надобно в Город мне идти. Немедля. Я нарочно к тебе пришел, не нужна князю мука ни сколь. Лишь из-за тебя я здесь, лишь для того, чтобы сказать тебе, люба моя, что не брошу тебя и не забуду, за лесами дремучими, за горами высокими и за морем Красным. А как срок придет, как царем стану, пришлю к родителям твоим сватов. Верь мне, люба!
- Дочка! – раздался из дому громкий голос мельничихи. – Ты где запропала?
Росинка резко отпрянула от Кудряша, повернулась и побежала в дом. Больше он ее не видел, и когда тронулись они с Росомахою после полудня в обратный путь, все оглядывался назад, до тех пор, пока заметно покосившаяся крыша, по которой мельницу и звали Кривой, не скрылась за деревьями. Провожать их никто не вышел.
Дни проходили за днями, из нового месяц в подполонь перешел, потом полонью сменился, а они все выше поднимались вверх по течению русы-реки, все глубже забираясь в бескрайние леса на закат. По сторонам оставались непроходимые совсем чащобы и топкие болота. Два раза переволакивались из одной реки в другую, да по пути еще и перебирались, держась за спины коней, через те, по каким лодья плыть не могла. Порою приходилось даже строить плоты – и этому хитрому искусству учил Росомаха Кудряша. Все на свете умел старый воин!
С княжной и сыном ее отправилась на сей раз отнюдь не малая дружина. Памятуя о старом, князь никак не желал оставлять племянницу без защиты, а на слово Копченому не верить он имел все основания. Так что идти им было не скучно и не боязно совсем, таиться от лихих людей не приходилось, наоборот, те, кто жил в лесах на пути их долгом, с робостью понятной встречали столь сильный отряд вооруженных воинов. Порою устраивали долгие привалы – на день цельный и тогда мылись-парились в парильнях, тут же срубленных умелыми плотниками, коих среди воинов княжой дружины немало было. Во время таких остановок несколько охотников в лес уходили на промысел, и Кудряш всегда с ними упрашивался. Когда косулю били, когда зайца, когда глухаря-птицу.
А вечерами у костра садился он рядом с Хозяйкой, как называли теперь княжну воины их малой дружины, и говорили они долго и обстоятельно, о делах взрослых и серьезных.
- Что было в начале, мама? – спрашивал он, и Хозяйка охотно рассказывала сыну слышанное когда-то от матери, а тою – от ведуна в Лесной стороне.
- Самый древний, самый главный бог Род превыше всех на небе сидит и молнии оттуда мечет, и все остальные боги у Рода в подчинении. Он мир наш создал, но был тот мир холодным и темным, покуда Рожаницы в него жизнь не вдохнули. Сын Рода и Рожаниц Сварог кует небесные стрелы, он сковал, сварганил небесный купол и пустил по нему Солнце и Луну. Если хочешь увидеть его, взгляни на ночное небо – вот он, Сварог, холодный и строгий, как молодой месяц. Жена же его Леля, ласковая и взбалмошная богиня любви, она заботится о влюбленных, лелеет их всячески.
- А откуда Рожаницы? – перебивал Кудряш.
- Ты хочешь слушать, али нет? Если да, то не мешай мне, - серьезно глядя на сына, отвечала Хозяйка и продолжала. – Были у Рода и дочери. Первая – Мать-сыра земля, вот она, та, что под ногами у нас, пощупай, она и вправду сырая, она дает нам хлеб, и в нее уходим мы, умирая. Вторая – небесная прядильщица Макошь, богиня благополучия и судьбы, это по ее воле зима на земле сменяет осень, а после весны всегда приходит лето. Так вот – от Макоши у Сварога родился сын Дажьбог, давший людям солнечное тепло, и Свентовит, бог-воин, который защищает и охраняет. Погляди на небо днем и, если увидишь в вышине орла, знай, то Свентовит за тобой зрит и тебя бережет. Старший же из сыновей Сварога и Макоши – Перун, он воин, покровитель князей и дружин. Сыну Перунову и своему внуку, Семарглу, Род повелел быть вестником богов и защитником земли.
Кудряшу страсть как хотелось спросить, кто же из двоих, Перун или Свентовит, ему, княжичу, главный покровитель, и главней ли их обоих Макошь – ведь она богиня судьбы. Но мать перебивать не хотелось, и он лишь чуть хмурился, стараясь запомнить то, о чем спросить обязательно нужно будет после.
- Еще один сын у Сварога родился от Матери-сырой земли. Хранитель мудрости, блюститель законов, ниспосылатель богатства Велес не любит своего сводного брата и ведет вечную войну с Перуном, а после их битвы землю орошает дождь. Однажды Велес украл дочь Матери-сырой земли Морену и женился на ней - так родились Кощей, Змей Горыныч, Вий и Ящер. Потом Морену украл Кощей, породив страшных чудовищ - Зюзю, Смерть, Мор, Морок и Бабу-Ягу. Братья Сварога, сыновья Рода – бог ясного неба Див и Стрибог, который следит за единством народа и выполнением небесных законов. Дети Стрибога – земной Суд и Суденицы, всегда защищающие правого и осуждающие виноватого, и Хорс, бог волшебного солнечного круга. Горячий Хорс породил ветры – божьи вестники и божьи мстители. Только не всегда Стрибог блюл священные небесные законы, и когда нарушил он их, от связи с богиней судьбы Макошью родились у него ужасные дети - Доля, Недоля и Лихо.
Все эти сложные семейные связи на небе запомнить было нелегко, но Кудряш обладал отменной памятью и почти наизусть выучил: сын Макоши Купала освободил свою сестру и жену, то злую, то добрую Морену, и родились у них Лада, Леля, и Живина, скромная и добропорядочная Лада стала женой буйного Ярилы, родив ему сына – бога корней и ростков Переплута, Леле достался холодный и строгий Сварог, а Живина вышла замуж за беспокойного Велеса...
И мало-помалу тоска стала Кудряша отпускать. Образ тихой чернявой девочки постепенно – и даже скоро довольно! - стирался из памяти. Спать он ложился усталый и засыпал, едва головой ложа из нарубленных-наломанных и укрытых плащом веток касался. Так что горевать особо некогда было. И постепенно, день ото дня прошлое и Сторона лесная, и темные карие очи мельниковой дочки таяли за спиною, а впереди его ждал таинственный, недостижимый Город, окруженный неприступными стенами.
Однажды лишь приснилась ему Росинка на Сиротском лугу. Она пела какую-то печальную песню, слов не разобрать было. Что-то в облике девочки насторожило Кудряша. Он пригляделся, так и есть – хвост-то у нее рыбий!
На следующий день к вечеру они вышли на берег дона-реки.
Брат.
Город поразил Кудряша до самой глуби его неспокойной мальчишечьей души. По сравнению с этим невероятным нагромождением каменных домов, расплескавшимся по склону горы, так, что, казалось, никакая сила его удержать не может, Велик-городок вспоминался не более чем захудалою деревенькой. А река-руса, что довольно полноводною была и мнилась цельным морем по весне, когда разливалась она широко-широко, затопляя всю долину между лесом, Гремучей горой, на которой городок стоял, и лугами на восходе, с величавою Рекою тягаться не могла нисколечки. Конечно, и скалы, коими Страна орлов обрывалась в Красное море, в воображение паренька надолго врезались. Но стены, тройным кольцом опоясывавшие Город, оказались даже еще выше, еще внушительнее и толще, чем представлял он их по рассказам матери. Камни, из которых возведены башни, действительно некоторые величиною с добрую корову! И сложены как хитро и искусно: три ряда больших каменьев, потом сколько-то рядов тех, что помене, снова большие и опять малые. Видать, несметные богатства сокрыты за этими стенами. А иначе – что охранять? Княжой двор в Лесной стороне окружал невеликий частокол из бревен – толстых, знамо дело, но казалось, едва не весь он уместился бы внутри одной лишь городской башни.
А сколь людей здесь жило! Чудно одетые – в длинные балахоны, часто яркие и богато вышитые, в сапогах лишь немногие, в лаптях и вовсе нет никого, все в сандалиях, так они зовут хлипкие следочки, притороченные к ноге ремешками. Не только женщины, но и мужчины многие, не стесняясь, носили украшения из серебра и золота и разноцветных каменьев – на шее и на запястьях, на пальцах и щиколотках и даже в ушах у некоторых! Мужики же почти поголовно красовались голыми, безбородыми, безусыми лицами и даже голыми ногами, кои выглядывали из-под плащей-балахонов. Как не боятся, что комарье-то зажрет?
Княжна с сыном поселились на особом подворье внутри самого верхнего города-крепости. Здесь в богатых каменных палатах, аж в три яруса построенных, поместились и воины из Лесной стороны. Сменяя друг друга, они несли неусыпный караул, охраняя княжое семейство.
На месте Кудряшу, конечно, не сиделось, целыми днями обходил он Город – кругами, как дикий зверь обследует новые для него охотничьи угодья. И каждый вечер он заходил к матери – поцеловать ее на ночь, как делал это всегда еще в Лесной стороне, - и рассказывал, что нового увидел сегодня в Городе, что нового узнал.
- Мама, ты слышала, как здесь кулика называют? Клянча! Чудно! Клянча – вроде, как у нас в Лесной стороне, а вроде иначе. Почему клянча?
- А ты слыхал его песню? – отвечала мать. – Ведь не поет будто, а жалуется да выпрашивает что-то, клянчит.
- И правда… А хлеб здесь пекут чудно особо: не в печи обычной, а в круглом каменном как бы кувшине с широким дном, на котором огонь разведен. И тесто лепят толстыми узкими лепешками изнутри на раскаленные стенки. Да так ловко! Почему они не падают, ты знаешь?
- Так ты бы у пекаря и спросил, - улыбалась Княжна.
- Дак я спрашивал! Спрашивал сколь раз! – округляя глаза, звонко отвечал мальчик. - Отчего-то толком объяснить не могут, только все твердят о соли – мол, если мало ее в тесто положишь, то и попадает хлеб. И вправду, хлеб здесь соленый, но вкусный, страсть! С такой жесткой коркой… Мам, а ты знаешь, как работает серебряных дел мастер? Я ноне полдня провел в кузне – оторваться не мог.
- Ты не мешал ли мастеру, сын? – улыбалась Княжна.
- Нет, что ты! – горячо возражал Кудряш. – Он даже дал мне подержать чекан. Знаешь, берет кузнец тонкий-тонкий листок чистого серебра, кладет в особый мелкий лоточек, залитый смолою, потом берет в руку молоточек небольшой, выбирает чекан – их у него цельная куча! - и начинает выстукивать: стук-стук, стук-стук! А когда вынимает, да от смолы ототрет, на оборотной стороне листа появляется цветок. Чудо, настоящее чудо!
Княжна смотрела на сына, вглядываясь пристально в то место, где почти соединялись его уже почти по-мужски густые брови.
- И все то ты у меня замечаешь! Не иначе, третий глаз тебе даден богами! Дай-ка погляжу, - и, обняв мальчика, целовала его в то самое место, где срастались брови.
Однажды, все расширяя и расширяя свои охотничьи круги, в среднем из трех городов он встретил ватагу мальчишек.
- Эй, гляди, какой длиннобудылый! – звонкий голос раздался откуда-то сзади, Кудряш оглянулся и увидел паренька, босоногого, в длинной, разодранной местами и нечистой рубахе до колен. Вострый нос, щербатый, раззявленный рот, длинные, неопределенного цвета волосы, он сидел на груде камня в простенке между двумя домами и нагло ухмылялся. – Эй, варвар, скажи «вар-вар»!
Кудряш сделал решительный шаг навстречу насмешнику и тут только заметил, как из-за кучи камней стали появляться, что мураши из растревоженного муравейника, другие мальчишки - покрупнее и поздоровее наглого застрельщика, который задирался явно нарочно.
- Нечего тут расхаживать, - мрачно процедил сквозь зубы, взрослым наверняка подражая, самый по виду сильный из всей ватаги. Он был постарше Кудряша, но ростом ниже и в плечах не столь широк. Красивое лицо с большими черными глазами, на верхней губе уже пушок пробивается. – Средний город – наша земля. Проваливай к себе наверх.
- Где хочу, там и хожу, - нахмурился в ответ Кудряш.
- А вот и нет! Всяким цацам сверху сюда ходу нету, - процедил вожак. – Особенно таким кудрявым девчонкам.
- Ты, что ль, самый тут сильный? – прищурился Кудряш. – Али тот щербатый, что на рожон лез нарочно? Ежели ты, давай один на один биться. Только не обессудь, коли девчонка кудрявая тебе пару зубьев выбьет. Будешь столь же щербатым, как…
Договорить Кудряш не успел – парень прыгнул к нему, что кошка дикая, такие в Стране орлов водятся, ух и злющие! Да только ведь Кудряш в Лесной стороне не раз на кулаках дрался – такая забава в Велик-городке в большом почете. Потому мальчишка городской и сделать толком ничего не успел, как получил удар в зубы и по уху и грохнулся в пыль. Тут на помощь вожаку кинулись остальные, и драка завязалась нешуточная. Скоро, однако, городские, получая весомые затрещины, стали по одному выбывать, вываливаясь из общей кучи-малы.
- Ну, что, еще кому навалять? Али, может, дружить будем? – спросил Кудряш, сплевывая кровь из разбитой губы. Он стоял перед вожаком городских мальчишек и протягивал ему руку открытой ладонью.
Тот хмуро взглянул на пришельца, встряхнул головой и протянул руку навстречу. Поднялся с земли, отряхнулся. И неожиданно расплылся в улыбке.
- А штаны то не парят? Гляди, яйца сваришь совсем!
Побитые мальчишки засмеялись, и Кудряш захохотал вместе с ними.
- Яйца! – орал он на всю улицу и хлопал своего нового друга по плечу. – Сейчас пойду, у Росомахи спрошу, он то не сварил ли! А и точно – жарко тут у вас!
И снова все хохотали до упаду, хлопая себя по ляжкам, рожи корча и показывая друг на друга пальцами.
- Айда с нами на Реку купаться! – предложил вожак. С тех пор они уж и не разлучались.
Новые его друзья оказались вовсе не из Среднего города. Ребята, которыми верховодил Ярый – так звали самого старшего парня за крутой нрав – все сплошь почти были из рыбацкой деревни или из бедноты, что обитала в Нижнем. Столь же отчаянные, как и их вожак, они пуще всего любили колотить сынков купеческих да мытарских, да прочих, кои жили в Среднем городе. Правда, досуга на подобные забавы оставалось у них немного, ведь все уже ходили с отцами и братьями старшими на Реку и в море на рыбную ловлю, а потом помогали родителям – работа рыбака водою да лодкою не кончается. Сети сушить и чинить надо, улов на рынок таскать, да скотина кое-какая у всех, почитай, на дворе имелась, да огород… Забот полон рот у каждого сызмальства. И несмотря на то, что рыбы водилось здесь видимо-невидимо, жили все они, как быстро понял Кудряш, впроголодь.
- Вот в толк никак не возьму, почему так выходит, - шумел Ярый, когда княжич приставал к нему о том с расспросами. – Все купцы проклятые виноваты! Они у отца рыбу за так, почитай, берут, а продают потом задорого.
- Как так? – удивлялся Кудряш. – Почему?
- Потому, гады они все ползучие! – ярился еще боле его новый приятель. И помолчав немного, щурился хитро. – На тебя вся надежа: вот царем станешь, всех рыбаков богачами сделаешь.
- Слушай, Росомаха, отчего так с рыбаками и купцами выходит? – пытал вечером Кудряш старого воина. – Вот ведь ни в Стране орлов, ни в лесу такой несправедливости нет.
- Тут вообще много странного, мальчище, - отвечал Росомаха. – Не знаю, отчего это, но здешние люди живут почему-то недружно, на соседей ближних смотрят волком, все обхитрить, оманить хотят один другого, каверзу какую соделать. Может, в воде здешней что-то есть, что сердца людские травит? Али в тумане – тут по весне и по осени такие туманы бывают, мнится, будто утонешь в нем совсем. Но вообще, моя бы воля, убрался бы отсюда подобру-поздорову, не медля и дня лишнего.
- Разве не люб тебе Город? – недоумевал мальчик. – Это ж какие должны быть сильные люди, чтобы такие стены построить, такие башни возвесть высотою до самого неба?
- Так то оно так. Но мне все же милее Страна орлов. Красота и простор там те же, разве что рыбы помене и земля не столь плодородна и благодарна. Зато люди добрее и честнее. А по чести и по добру завсегда легче живется.
- Да уж, конечно! – не соглашался Кудряш. – А то нет в Стране орлов твоей милой злобы и неправды! Вспомни, ты же сам мне рассказывал, как нас с матерью на расправу копченому царю чуть дядья мои не отправили. Всяк кулик свое болото хвалит – так русичи говорят в Лесной стороне.
- Ох, и разумен ты вырос, мальчище, - Росомаха добродушно хлопал Кудряша по плечу. – Тебя и не переспоришь. Весь в мать.
- Может, оттого это, - отвечала на расспросы сына княжна, - что народу боле здесь живет. Вот и в Пещерном городе, и в Велик-городке людей куда как мене, все друг другу родичи – кто дальние, кто близкие. А здесь, в огромном муравейнике, люди и забыли, что прадеды их и прадеды их прадедов были родными братьями. Отдалились друг от друга, стали своих чужими считать.
- Значит, то никак исправить нельзя? – допытывался мальчик.
- А что ты исправить хочешь? – серьезно спрашивала его мать. – Людей братьями соделать вновь собираешься? А они того восхотят? А сам ты подумал, что придется тогда часть своего другим отдать? Чужим, не своим близким. Мир переделывать, это, сын мой, для богов работа, не для людей, даже царю с ней справиться немочно.
- Но ведь ты мне сказывала, властители Города от богов свой род ведут... Значит, и отец, значит, и я!
- Ежели хочешь о богах больше узнать, пожалуй, стоит тебе с патриархом потолковать, - княжна говорила это и вновь, в который раз дивилась тому, сколь пытливый ум проявился в ее дитяти. Брови сдвинуты напряженно, сердито почти, глаза будто до дна души ее достать хотят. Откуда в нем эти вопросы, кои никогда ей самой в голову не приходили? И откуда суждения не детские совсем, откуда умение порой парою слов прояснить дело запутанное и сложное? И в кого такой уродился? В деда? И не похоже, вроде. Прадед его, Лесной стороны владыка, мужчина сильный и умный достаточно был, но все ж не такой. И ведь лет мальчику совсем немного. Одно ясно, от отца у него, к счастью, ничего нет. Разве только рост и стать. И глаза голубые.
- Почему ты не хочешь, мама, чтобы я с отцом о том поговорил? – спросил внезапно Кудряш, и княжна даже вздрогнула от неожиданности. Может, он еще и мысли чужие видеть умеет? Однако ответила сразу, нимало не промедлив. Потому, давно знала, что вопроса не избежать – такого или подобного.
- Сын мой, твой отец человек слабый. А слабость очень часто с подлостью граничит и подлость рождает. Я понимаю, что рано или поздно тебе с ним встретиться придется, - княжна говорила медленно, трудно, с каждым словом пробуждалась в ней та давняя горечь, обида, телесное, до дрожи, омерзение. – Только учти: говори с ним с большою осторожностью, он тебя боится, ты мешаешь ему спокойно жить, а потому любое твое слово он будет стараться обратить против нас с тобою. А наша, сын мой, цель, как сказывала я тебе не раз уже, венец царский и власть над Городом тебе передать. Все, что этому может помешать, враждебно и ненужно. Ежели мучат тебя вопросы мудреные, с патриархом потолкуй, он мужчина умный, рассудительный премного. Однако и с ним держись настороже. Мы здесь всем почти чужие. А отец… Не могу тебе, конечно, видеть его запретить. Только помни – он трус и подлец, он однажды твою мать и тебя вместе с нею еще не рожденного предал, а значит, и еще раз предаст, глазом не моргнет.
Может, седмица с того памятного разговора прошла, может, чуть боле – луна как раз из подполони полонью сделалась – княжна собралась навестить свою старинную подружку.
- Пойдешь со мной, сын? – спросила она накануне. Кудряш согласился не сразу – то ли с Ярым и ватагой его встретиться уговорился, то ли еще что, и княжна добавила: - Брата увидишь своего двоюродного, он ровесник тебе.
Мать рассказывала ему что-то о Ящерке, только Кудряш уже не помнил, что именно, однако брат новоявленный его заинтересовал.
Выехали с раннего утра, чтобы до полуденной жары до места добраться. Росомаха и трое воинов охраняли княжну с сыном – русичи находились при них почти неотлучно, молчаливые бородатые дядьки, спокойные и уверенные. Скакали довольно долго – вниз до Реки, потом через рыбацкую деревню, извилистым берегом, дальше дорога езженая влево вверх уходила. Здесь Кудряш еще не был ни разу и потому с любопытством озирался по сторонам. Покрытые негустым лесом, в котором сосны перемежались на диво крупнолистыми акациями, гладкоствольными чинарами и усеянными уже смешными колючими шариками плодов каштанами, холмы здесь и там щерились валунами самой разной величины и обличья. Утренняя прохлада сменялась обычною в этих местах жарою – хорошо хоть, легкие облака то и дело скрывали немилосердно палившее солнце, да весьма упорный полуденный ветер разгонял духоту. Пели птицы на разные незнакомые голоса, зудели, от лошадей не отставая, слепни, жужжали деловито шмели, переговаривались между собою, сидя на соседних соснах, вороны. Так хорошо и вольно было Кудряшу! Словно бы родился он здесь, под жарким этим солнцем, и соленый крепкий ветер обдувал его с самых первых дней жизни. И эти сосны он любил и уже знал, почему: они не столь велики, может быть, как в Лесной стороне, не столь красивы и величавы – наоборот, боле корявы и сердиты словно бы, только корявость эта нравилась ему. А некоторые, стоявшие обычно особо от остальных, напоминали застывшие на ветру зеленым пламенем рыжие факелы. И холмы эти – один за другим открывавшиеся, дружка за дружкой будто бы в черед вставшие, как мохнатые великаны в зеленых кольчугах. А небо какое синее! И Кудряш с интересом и великим любопытством ждал следующего поворота дороги – что там, за ним?
Миновали Лобную гору – здесь, сказывали мальчишки, схоронен самый первый человек. На дальнем от Реки склоне ее, том, что выходит к восходу, собирается все население Города и окрестных деревень в случае засухи и долго бьют на коленях земные поклоны, с воплями великими вымаливая у богов милости и дождя с неба. На полуденном же склоне пасутся многие стада тонкорунных коз – здесь травы особо шелковисты и тучны. И на той же горе проходят порою казни преступивших закон Города, а души злодеев долго еще бродят неприкаянными вокруг плешивой ее вершины, окруженной зарослями орешника и молодым сосняком. Вот почему ночами на Лобную гору не отваживаются ходить и самые смелые из смельчаков.
К полудню только добрались они до места.
- Помнишь, Росомаха, как были мы с тобою здесь в последний раз? – тихо спросила княжна, спешившись у ветхой избушки, по самую крышу заросшей высоким, густым, неряшливым каким-то кустарником. Единственное маленькое оконце, ничем не прикрытое, чернело глубоким провалом по правую руку от покосившейся двери с низкой чрезвычайно притолокою. Крыша, однако, была на удивление новою, из свежей, еще не потерявший светло-золотистый цвет дранки. Старик молча кивнул.
- Когда вы здесь были, мама? – Кудряш услышал и смолчать, понятно, не мог.
- За несколько лун до твоего рождения, сын. В тот самый день, когда из Города в Страну орлов уходили, - ответила княжна и вздохнула. – Как же лета наши бегут невыносимо быстро! Я девчонкою была тогда. А сейчас…
Она взглянула на Росомаху, и сердце защемило. Старик, совсем старик! Хоть телом не обрюзг, не растолстел отнюдь, а вот лицом изрядно переменился. Седая борода, седые усищи, седые и уж не столь густые, как когда-то, волосы от шелома спускаются почти до самых плеч. Глаза только все так же молодо посверкивают из-под седых кустистых бровей. Княжна вглядывалась в знакомые эти щелочки и словно бы со стороны видела себя в тот солнечный день. Как давно и как словно бы только что это было! Цельная жизнь пролетела с тех пор. Какая короткая! И совсем не такая, о коей мечтала она, стоя на носу лодьи рядом с Росомахою, когда увидели они впервой стены Города. Тогда ожидал ее на берегу жених – красавец и силач, наследник царской власти, отец будущих ее детей. И душа девичья готова была открыться навстречу ему, навстречу каждому, кто ждал ее на этом благословенном берегу лазурной Реки, ибо были все эти люди добрыми, и сильными, и смелыми. И душа ее открывалась. И встречала вокруг злобу, зависть, трусость, подлость. И стала она бездомной беглянкой, в глазах которой поселилась вечная тревога. Ежели б не сын…
Росомаха слез с седла отнюдь не так проворно, как делал это когда-то: ныла поясница, и недавнее долгое путешествие из Лесной стороны до Страны орлов и утомительный путь через Красное море премного усилили привычную хворь. Лошадь передал одному из воинов, а сам, с глухим ворчанием пробираясь сквозь кустарник, потопал к избушке. Поклонившись низкой притолоке, постучал в дверь.
- Кого нелегкая несет? – услышал тут же недовольный женский голос, в котором и усталость прослышалась, и раздражение, и неприязнь к гостям любым.
- Не боись, хозяйка, свои! – благодушно выдохнул Росомаха, и тут же дверь распахнулась наружу, едва по носу старому воину не угодив. Хорошо, он вовремя отшатнулся. На пороге стояла пожилая женщина. Цвета волос не угадать было под черным шерстяным платком. Немыслимого оттенка – то ли серого, то ли синего, то ли грязно-розового даже, и как достичь удалось столь удивительного цвета! – хламида до пят почти веревкой перепоясана вокруг по-девичьи тонкой, осиной прямо-таки талии.
- Сроду никого не боялась! А свои-то по лесу не шляются, все больше дома сидят… - на сумрачном, смуглом изрядно лице вспыхнули окруженные лучиками морщинок большие карие глазищи. И тут же потеплели, узнавая. – Батюшки! Неужто дождалась? Ты ли, Росомаха?
Ни единой черточкой лица не дрогнув, не дал понять старик, что потрясен до глубины души. Неужели эта старуха и есть та хрупкая девка, которую он знал когда-то? Неужели Ящерка? Не может такого быть! Глаза-щелочки сощурились еще сильнее, хотя, казалось, невозможно уж больше.
- Я, я! – врать у Росомахи всегда получалось не очень хорошо, он это знал, а потому сейчас мучительно подыскивал слова, кои мог без опаски обидеть бабу сказать ей сейчас. Никогда он особо подружку княжны не жаловал, неколебимо веря, что загубивший жизнь человечью без всякой причины, единственно собственного своего благополучия ради, навечно черной чернотою свою душу запятнал. А на совести Ящерки двое загубленных было, никак не меньше. И все ж, глядя сейчас в покрытое морщинами лицо, скукожившееся, что лесной орех, необыкновенным, волшебным образом превратившееся за столь короткие все же лета из лика красавицы писаной в маску старухи, он не мог не жалеть бабы. А руки эти… Дряблая кожа собралась густою сетью мелких складочек – словно рябь мельчайшая от легкого ветерка, они выдавали старость. А глаза, в коих пряталась тоска, глаза, окруженные коричневыми тенями, глаза, какими смотрит порою смертельно больная скотина…
- Вижу, не признал ты меня сразу-то, так ведь? – Ящерка улыбнулась одними губами. Она хотела сказать еще что-то, но передумала и отвернулась. – Ты ведь не один, Росомаха? Княжна здесь ли?
- Здесь, здесь она, - старик ткнул рукою за спину, и Ящерка шмыгнула в кусты, чудесным образом умудряясь не цепляться за колючие ветки своим несуразным балахоном.
Встретившись, бабы обнялись и, как водится, разревелись. Сердце княжны разрывалось – так постарела и подурнела подружка. «Неужто и я такая вскорости буду? – ужасалась она и тут же спохватывалась, что думает о себе лишь. - Какие же страсти довелось пережить, что такою стала? Какие страхи претерпеть и думы передумать?» Но собою княжна владела куда лучше старого своего телохранителя. Углядев безошибочно главную подружки тревогу, главный вопрос – о том, на сколь постарела, гостья болтала без умолку, стараясь отвлечь, отвести Ящерку от дурных мыслей. О снежной зиме в Лесной стороне рассказывала и скалах в Стране орлов, что столь похожи на здешние, о морском путешествии и буре, разыгравшейся накануне их прихода в Город, о замечательных золотых браслетах, кои привезли в Город несколько дней назад купцы из-за Белого моря, о сапожках из кожи молодого козленка… И столько еще разной звонкой и важной дребедени высыпала она на голову подружки, что та понемногу оттаяла, отошла от первоначальной своей оторопи, в которую ввел ее Росомаха молчанием невпопад. А потом заговорили о детях.
- Ох, и красавец! Ох, и богатырь! – непритворно восхищалась Ящерка, с любопытством разглядывая Кудряша. – Мой то супротив твоего сынка похлибче будет, похлибче. Это ж надо, каким вымахал!
Ей явно хотелось добавить что-то еще, но, к счастью, слова, готовые с языка сорваться, так и не были произнесены. И княжна долгим взглядом подружку поблагодарила – за то, что не помянула, мол, весь в отца. Не исчезло, видать, за лета разлуки их былое понимание, все так же могли они без слов друг дружку разуметь.
- И что ж стоим то? Вот я хозяйка никудышняя… Пойдемте ж в дом! – на лице Ящерки наконец появилась улыбка. Несмелая, робкая, непохожая еще отнюдь на прежнюю, но все ж напряженная тоска из глаз помалу уходила.
Потом Ящерка рассматривала подарки, привезенные княжною, - серебряное блюдо с искусно отлитыми по окоему зверями, бусы из самоцветных каменьев, кубок тонкой работы и чудесные серебряные колокольцы, что вешать нужно было в волосах. А еще потом из лесу прибег ящеркин сын Жалейка, и все уселись за стол.
Княжна, зная, что живет подружка ее одна, без мужика, а значит, угощать такую ватагу нежданных пришельцев ей будет нечем, снедью в дорогу запаслась – баранью ногу, на вертеле жареную, с собою прихватили, рыбы вяленой полмешка, да два каравая хлеба, свежего, пахучего, с коричневой хрустящей корочкой. Ящерка достала из погреба солений разных, на зиму припасенных, пива немалый жбан…
Кудряш с упоением обгладывал баранью кость и украдкой поглядывал на брата. Был Жалейка невысок ростом, щупл довольно, с волосами темными и чуть в рыжину, нечесаными, свисавшими неопрятными лохмами. Ничем, как будто, не примечателен был мальчишка, однако что-то в лице его притягивало взгляд. Может, нос с горбинкой? А всего скорее темно-серые глаза. Не величиною своей они выделялись, а выражением. Постоянно в них словно бы живчик какой бегал – зырк, зырк! Порою взглядывал Жалейка – то на мать свою, то на княжну, то еще на кого из пришельцев – испытующе, серьезно: что, мол, ты за человек такой, расскажи! Тако и на Кудряша взглянул. Царевич глаз не отвел, посмотрел на родича открыто и прямо. Мальчик ему сразу понравился.
- Пошли со мною, покажу кое-чего, - тихо сказал тот, легонько ткнув Кудряша под столом босою ногой. Царевич вопросительно взглянул на мать. Княжна едва заметно кивнула и улыбнулась.
- Спасибо, хозяйка! – совсем по-взрослому, солидно, с достоинством немалым, с расстановкою – точь-в-точь так Росомаха из-за стола выходил! – Кудряш поднялся. – Уж так вкусны у тебя грибы! Едва язык не проглотил, как вкусны!
- Да ты ж и не ел ничего почти, - Ящерке необыкновенно тепло стало от слов таких. – Это мой непоседа тебя сбаламутил. Я мамке твоей горшочек грибков соберу с собою. В Городе таких сладких, как у нас в лесу, нету, и не ищи даже.
Выйдя из избушки, мальчишки, не сговариваясь, припустили бегом. Жалейка впереди, показывая дорогу и порою негромко покрикивая «вниз!», «по склону!», «через ручей!», «к длинному камню!», Кудряш за ним, не отставая ни на шаг. Бежали долго, запыхались изрядно. Наконец, Жалейка остановился.
- Теперь тихо пойдем. Ты умеешь по лесу тихо ходить? – спросил он Кудряша.
- Уж не хуже твоего, - едва даже не обиделся царевич. – Да я…
- Ну, ну, верю, верю, - улыбнулся Жалейка и поднял руку распахнутой ладонью навстречу Кудряшу. – Верю, брат! Пойдем…
Они шли, стараясь не шуметь, и скоро Кудряш понял – по лесу Жалейка ходит как лучшие из охотников в Лесной стороне. Ни один сухой сучок не треснул под ногами брата, травинка, казалось, не шелохнется! И у кого успел так выучиться, ведь, как будто, вдвоем с матерью они живут? Снова остановились. Жалейка нагнулся, сорвал несколько лапчаток какой-то светло-зеленой травы, что редко весьма росла у подножия залитого солнцем пригорка на узкой прогалине.
- Вот, возьми. Страсть как они ее любят! – протянул Кудряшу.
- Кто они-то? – недоуменно отозвался тот.
- Увидишь! – бросил коротко брат и пошел вперед еще медленнее и осторожнее.
Среди леса открылась широкая поляна, сплошь покрытая жухлой, выгоревшей совсем на солнце травою.
- Здравы будьте, олешки! – негромко произнес Жалейка, и Кудряш увидел, как немного впереди них из травы поднялись две оленьих головы. Одна поболе, другая помене.
- Я не один, - продолжал Жалейка. – Но вы не бойтесь, это брат мой, он вас не тронет.
Олениха первою встрепенулась, вскочила на ноги и смотрела, как подходили к ней мальчишки. Потом рядом с нею встал олененок. Глядели внимательно, настороженно, часто вытягивая морды к небу и нюхая воздух, смешно прядая ушами, наставляя их разом то в одну сторону, то в другую, порою оглядываясь назад, к противуположному краю поляны, кося на пришельцев большими влажными глазами. Однако не убежали, дождались, пока люди подойдут вплотную. Жалейка протянул олененку руку с зажатою в ней травой.
- Ешь, малыш! А ты, Кудряш, дай матери, она тогда тебя признает.
Царевич еще на шаг ближе подошел, руку вперед протянул. Олениха фыркнула, нагнула голову, чуть прянула задней ногой, по шкуре пробежала легкая дрожь.
- Не бойсь, - мягко сказал Кудряш. – Я тебе вкусняшки такой принес…
Олениха потянула воздух раздувшимися чудно ноздрями и осторожно взяла из протянутой руки лакомство.
- Я их в начале лета нашел, - наморщив лоб серьезно и озабоченно рассматривая олененка, что увлеченно мотая мордою, весело жевал траву, сказал Жалейка. – Матка встать не могла, так ослабла. И вот, видишь, выходили.
Кудряш молчал. Олениха ткнулась в его ладонь теплыми, влажными губами – нет ли, мол, еще?
- В Лесной стороне таких косулями зовут, - сказал наконец царевич. – Я ведь охотился на них. Одною стрелой убить могу.
Жалейка посмотрел на него так, будто брат его ударил.
- Да разве ж можно? Ты погляди, они какие: ни клыков, ни когтей у них нет, они ж защититься от тебя не могут.
- Но ведь мужчина – охотник, - возразил Кудряш, возразил, впрочем, без особой убежденности. – Охотник, воин. Он должен еду домой приносить, чтобы жену, детей кормить.
- У тебя уж и дети есть? – спросил Жалейка и снова посмотрел на Кудряша большими своими беспокойными глазами. Любому другому мальчишке царевич нашел бы что ответить, но сейчас почему-то промолчал. – Ты знаешь, что души умерших вселяются потом в зверей и птиц, в деревья али мурашей лесных? Знаешь? А ежели знаешь, как же ты убить можешь животину? Не боишься, что душа твоя твердокаменная в булыгу у дороги превратится?
Дети убежали, русичи-жильцы, поблагодарив за трапезу, вскорости также из домика повыходили, за ними ушел и Росомаха, и подружки, наконец, остались вдвоем. Ох, уж и наболтались! Всласть, покуда языки совсем, кажись, не отболтали. Помолчали маленько, и Ящерка, улыбнувшись, поглядела на княжну.
- Вижу, не жалеешь, ты, красавица моя, о том, что так все сложилось…
- Жалею? – княжна чуть нахмурила тонкие брови, отчего глаза ее стали еще глубже и темнее. – Жалею… Когда вспоминаю первую и единственную свою брачную ночь, потную эту мразь, что на меня лезла, вся содрогаюсь. До сих пор содрогаюсь… Но не думать о том стараюсь. А думаю о сыне. Всякий раз, когда смотрю я на него, подружка, величит душа моя бога и только его одного! В самый первый раз, когда получила я благую весть о том, что будет у меня ребенок, возрадовался дух мой об отце нашем небесном, спасителе моем, что призрел он на смирение рабы своей. Уж како я боялась – и о том, что в бегах, да на море мертвый родится, и о том, что хворать в зиму станет да помрет нечаянно. И о том пуще всего, что в отца своего пойдет, труса и подлеца. Однако же господину нашему небесному угодно было другое. И с каждым днем, с каждым новым днем крепнет во мне вера в необыкновенную судьбу, уготовленную богами моему сыну. Ростом и силою отличается он от всех сверстников, а глубиною ума уже и взрослых мужчин коих превосходит. Учение любое впитывает жадно и благодарно, как иссохшая в летний зной земля воду вбирает. И еще верю я, подружка, что отныне будут ублажать меня все роды, все потомки наши. Сотворит мне величие сильный, и свято имя его. И милость его в роды родов к боящимся его! Явит отец наш небесный силу мышцы своей, рассеет надменных помышлениями сердца их, низложит сильных с престолов, и вознесет смиренных, алчущих исполнит благ и богатящихся отпустит ни с чем. Верю я, что воспринял он отрока своего, воспомянув милость, как говорил праотцам нашим и семени их до века...
Когда возвращались обратно в Город, солнце садилось. И Кудряшу снова было хорошо. Хорошо и вольно. Он вдыхал полной грудью свежий, пахнущий сосной и морем ветер, и думал, как славно будет снова к Жалейке собраться днями. Еще вчера он бы рассмеялся, услышав такое имя. А сейчас подумал: может, это сильного признак – слабых жалеть? Как чудно, что у него есть брат!
Семья.
С самого начала все пошло наперекосяк - словно сами боги воспротивились царевой задумке. Заметно помягчевший в последнее лето Копченый решил собрать всю семью, чего по своей воле не делал никогда – нужды как-то не испытывал родичей своих видеть вместях. И повод подвернулся кстати - праздник сбора винограда. На Вороновой горке, сразу за Большими воротами Верхнего города выстроили беседку, увили ее сверху донизу виноградными лозами, украсили богатыми материями – синими, алыми, белыми с золотою вышивкой. Поставили два стола, один поболе – для царской родни, другой помене, однако на возвышеньи – для самого. Здесь царь и патриарх должны были благословить виноград нового урожая. Вот только день выдался ветреным, смурным, необычно холодным для конца лета. Пока пышная процессия, вышедши из Большого дворца, миновала ворота, то и дело принимался накрапывать дождик. Даже Красное море казалось мрачным и неприветливым, а Река, отсюда, с высоты, всегда поражавшая величественною, царскою воистину красотой, катилась белесо-серым скучным потоком на полудень, словно бы поскорее стремясь миновать и Город, и царя, и всех собравшихся на Вороновой горке.
Уставленные серебряной и даже золотой посудой – царь приказал все самое лучшее принесть, как для встречи наипочетнейших гостей заморских – столы ломились от многоразличных яств. Копченый пожрать любил, за один присест мог запросто убрать баранью ногу или целого зайца, а если пир подоле продолжался, то, бывало, вином запьет, да курицу еще али рыбу греть велит – снова проголодался. Да и остальные Кони, братья и сестры царя двоюродные и троюродные на аппетит никогда не жаловались и всегда с охотою принимали приглашение на пир, когда такое случалось. И все ж сего дни веселья не получалось. Дылда походил на больную собаку. В такую погоду ему всегда было не по себе – внутри как-то дрожало все, в боку кололо. Он сидел в дальнем конце стола, чтобы подальше быть от жены своей и сына. От колотья в боку лекарь велел ему пить вино, настоянное на укропе, отчего Дылда часто выходил из беседки по малой нужде. Княжна смотрела на мужа своего, которого увидела сегодня впервые после возвращения в Город, с откровенным презрением. Сын ее, ростом уже едва Дылду не догнавший, тоже, видать, отцом не гордился отнюдь. В глазах мальчишки ясно читалась досада.
Царица с каменным совершенно лицом сидела по левую от Копченого руку и не притрагивалась ни к еде, ни к питью. Она не хотела идти – царь заставил. Царица сначала кричала, потом тихо плакала, потом смирилась и замолчала. Все в ней будто застыло, ведь по правую от мужа руку сидела его племянница, девка, с которою он спал каждую ночь, и каждая ночь превратилась теперь для царицы в муку невыносимую. Она лежала без сна, слушала собачий лай и неумолчный звон цикад, сквозь которые порой доносились мужнины стоны и крики этой девки. Царица металась по узкой постели, пытаясь уши заткнуть, но все равно слышала, как орет девка от страсти, от счастья. И царица вспоминала все их ночи, одну за другой – жестокая память ни одной не упустила, вспоминала, как счастлива была сама. Одного сейчас понять не могла – зачем ее так мучить? Она хотела уехать к родителям в Широкую бухту, но Копченый не пустил. За что муж так страшно наказывает ее, заставляя ночами слушать, как орет девка, принуждая на глазах у всех своих родных сидеть за одним столом с нею? За несколько лун превратившаяся из румяной, дородной бабы в тень лишь свою, она молчала, ни на кого ни глядя, никого не замечая, не отвечая патриарху, который пытался развлечь ее разговорами, то виноградную гроздь протягивая, то истекающий сладким соком ломтик дыни.
Патриарх и сам крепился изрядно, чтобы не уйти отсюда немедля. «Встань, плюнь под ноги царю и за волосы выволоки девчонку из-за стола!» - твердил он себе, твердил, зная, что не решится на такое никогда. Он говорил с Копченым не раз, грозил карами богов и осуждением людей – кровосмешение столь дикое, столь явное, столь бесстыдное не угодно ни на земле, ни на небесах: «Ты слышал, что сказано древними - не прелюбодействуй! А ты что сделал? Сказано также, что если кто разведется с женою своею, пусть даст ей разводную. А ты в блуде живешь! Ты клятву давал жить с супругой своей в верности – передо мною клялся, а значит, и перед богами. Но клятвы не держишь. А ведь слышал ты, что сказано древними - не преступай клятвы, но исполняй пред богами клятвы твои! Ты слышал, что сказано - люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего. А ты почто ненавидишь ближнего своего пуще врага своего? Гляди! Нарушающий заветы предков наказан будет страшно. Страшно и неотвратимо!»
Но царь отвечал с обезоруживающей, ошеломляющей простотою – люблю ее, говорил, жить не могу без девчонки ни дня единого: «И баб других нет для меня боле – не вижу других, не замечаю! Не было со мною такого никогда, и чую, как нечто меняется во мне, ворочается нечто». Он и вправду, патриарх заметил это, стал в последние дни другим – мягче как будто, не столь злобен, не столь своенравен. Все, говорил Копченый, понимаю и страшусь сам наказания, кое понесу, должно быть, но все для меня исчезает, и боги, и люди, едва вижу ее. Патриарх страшился таких слов, боясь, как бы и на себя не накликать гнев богов.
Вдова Первыша, Воловьи очи, к старости растолстела, расплылась квашнею. Она и три ее дочери, до смешного теперь на мать похожие, сидели надувшись, всем видом своим стремясь показать, как осуждают они царя за связь его открытую с племянницей и их, значит, двоюродною сестрою. «Небось, по другому бы сейчас сидели, не столь губы распуша, ежели б я кого из них к себе на ночь позвал!» - злобно подумал Копченый. Родичи его изрядно ему сегодня надоели. «И вот этой сволочи неблагодарной я добра соделать хочу?» - обводил он взглядом Коней, собравшихся в беседке. Но потом видел, как Подпалинка, воровато зыркнув на мать, тянется к печеным в меду колечкам, и злость уходила напрочь.
Копченый дружелюбно посмотрел на Кудряша, потом перевел взгляд на Княжну.
- Слышал я, сестра моя, что сын твой и мой племянник обладает удивительным даром слагать хвалебные речи. Может, юноша попробует свое красноречие представить нам сейчас?
- Отчего же? Желание царя – закон для его подданных. Мой сын с радостью исполнит его.
Кудряш поднялся с лавки, некоторое время молча серьезно смотрел на Копченого, потом на Большие ворота глянул, на царицу… И заговорил – громко, нараспев.
- Излило сердце моё слово благое: изрекаю о делах моих царю, язык мой – трость мудреца-клинописца. Прекраснейший из сынов человеческих! Излилась благодать из уст твоих, поэтому благословили тебя боги вовек. Препояшься мечем твоим по бедру твоему, сильный, красотою твоею и добротою твоею, и напрягись, и поспеши, и царствуй, ради истины и кротости и правды, и поведет тебя чудесно десница твоя. Стрелы твои изощрены, сильный, народы пред тобою падут, – они в сердце врагов царя. Престол твой – во век века. Жезл правоты – жезл царства твоего. Ты возлюбил правду и возненавидел беззаконие, поэтому помазал тебя бог елеем радости более общников твоих. Смирна и алой и кассия – от одежд твоих, из чертогов слоновой кости возвеселяют тебя. Дочери царей – в почете у тебя, предстала царица одесную тебя, в одежде расшитой золотом, разукрашенная. Слушай, дочь, и смотри, и приклони ухо твоё, и забудь народ твой и дом отца твоего! И возжелает царь красоты твоей, ибо он – господин твой, и поклонишься ему. И дочери окрестных стран с дарами, и богатые из народа будут умолять лицо твоё. Вся слава дочери царя внутри, одета она золотою бахромою, разукрашенная. Приведутся к царю девы во след её, ближние её приведутся к тебе. Приведутся с весельем и радостью, введутся в чертог царя. Вместо отцов твоих будут сыновья твои: ты поставишь их князьями по всей земле. Буду вспоминать имя твоё в роде и роде, поэтому и народы будут славить тебя во век и в век века.
Молчавшие до сих пор гости одобрительно загалдели. Дылдин сын оказался великий мастер на речи, Копченому же особо пришлось по душе упоминание о будущих сыновьях – не об одном даже, но о нескольких! И хотя мало кто из сидевших за столом понимал пышные обороты, коими Кудряш изрядно изукрасил свое к царю обращение, уважительный тон и самая напевность, плавность всем очень понравились. Впрочем, скоро довольно о Кудряше забыли, вновь обратившись к трапезе.
Стемнело, и Кудряш извелся весь. Тягостный неимоверно праздник тянулся и тянулся, его родичи показались мальчику неприятными весьма, некрасивыми и неумными людьми. Неприязнь и напряжение висели в сыром, холодном воздухе мрачной пеленою. А отец… Вот уж не думал никогда Кудряш, что такой будет их встреча. Застывал, тяжким стыдом разрываемый, когда Дылда вставал из-за стола, выходил из беседки, вставал тут же, и к звону посуды и хрусту разрываемого зубами мяса добавлялся шум струи, хлеставшей по обвивавшим беседку лозам. «Что жеребец! – думал про себя мальчик в отчаянии. – Проклятье!» И еще ему казалось – девочка, сидевшая как раз напротив, рядом с худой, неприятного вида старухой в богатом платье, смотрит на него с жалостью. Девочка одних с ним, пожалуй, лет и немного похожа на ту, что рядом с царем – Кудряш уж знал, как знали все вокруг, это племянница Копченого и живет она с ним открыто, никого не таясь. Но сидевшая напротив, хоть и похожа была, все ж совсем, совсем другая. Скулы только такие же широкие, но губы тонкие и глаза не озорные, не веселые, как у Подпалинки, а грустные отчего-то. И вся какая-то унылая. По правую руку от унылой девочки обгладывала баранью кость толстая пышногрудая баба в богатом платье с копною черных кучерявых волос – единственная родная сестра царя, а значит, его, Кудряша, тетка. Муж ее, Великий воин, столь же толстый, как жена, но старше значительно, самозабвенно высасывал мозг из здоровенной телячьей костомахи.
- Что за уроды кругом, мама! – шепнул он на ухо Княжне.
- Да уж, повезло нам с родней, сынок, - тихо ответила та, пристально глядя на Кудряша, словно вглядываясь, ища будто сходства с сидевшими за столом людьми. Той самой общей черты, которую когда-то, в день своей свадьбы, заметила вот так же, за столом. – Они, как говорят, от богов свой род ведут, от своих злобных и мелочных богов. Но ты не такой, к счастью, ты от людей. Ты мой сын. И я горжусь тобой!
И тут на ковер в центре беседки, постеленный поверх желтых, свежеоструганных, пахнущих несказанно вкусно сосновою смолой досок выскочили, откуда ни возьмись, как выпорхнули, две девки. Одна в красном, расписном, до пят платье и короткой рубахе такой же ткани, другая вся в синем. У обеих большие, да нет, не просто большие, а огромные прямо-таки карие глазищи, черные, как смоль, косы, спускавшиеся куда ниже пояса, и маленькие белые шапочки, в ушах массивные, тяжелые, по всему видать, серебряные серьги с драгоценными каменьями. Обе держали в руках кубки с узким, высоким горлом, а по плечам у них развевались длинные, тонкие полоски ткани: у той, что в красном – синяя, у той, что в синем – красная. Тут зазвучала мелодия – Кудряш и не заметил, потому, спиной сидел, когда и как подошли к беседке музыканты, - и девки пустились в пляс.
Никогда не видел он ничего подобного! Тонкие тела девушек, словно подхваченные бурными волнами неистовой музыки, извивались в страстном танце, косы летали черными молниями, а музыка все громче становилась, все быстрее и неистовей, она завораживала и пьянила не хуже петушьего пива, проникала до самых глубин души его. Кружась, изгибаясь в немыслимых позах, танцовщицы подхватывали со стола чаши, не прерывая танца ни на мгновенье, наливали их едва не доверху из кувшинов своих, умудряясь не пролить ни капли, и подавали гостям – все так же, кружась маленькими вихрями, красным и синим. Вот одна из них подлетела к Кудряшу, легким движением выхватила со стола стоявший перед ним малый серебряный кубок и, глядя мальчику прямо в глаза, налила темно-красного вина. Словно во сне видел он, как укрытая синим тонкая рука с изящными длинными пальцами оказалась у самого его лица и услышал шепот, словно ветерок прошелестел в виноградных листьях: «Выпей, красавчик! И точно будешь моим!» Кудряш взял кубок и на миг краткий увидел совсем близко точеный профиль девки, ее слегка горбатый нос, огромный карий глаз и длиннющие, неестественно черные ресницы. Тотчас его обдало невыносимо сладким духом, и в следующий миг она уже кружилась у нового гостя, какого-то толстого дядьки с красной одутловатой рожей и короткими светлыми волосами.
Тою ночью Кудряш долго не мог заснуть. Он ворочался на непривычно мягком ложе с боку на бок, и перед глазами сменяли друг друга соблазнительные изгибы танцовщиц. Та, что в синем, та, что вина ему наливала и сладкие взрослые колдовские слова ему шептала, была гибкой, как лоза виноградная. А та, что в красном, - чуть ниже ростом и пышнее телом, и мальчик никак решить не мог, какая ему нравится больше. Он хотел, чтобы обе они сейчас с ним на ложе оказались… Он метался, вспоминая вдруг Росинку, ее глаза. Если б она теперь рядом была! Нет, она так танцевать, пожалуй, не сумела бы. И пахло от нее не так. А чем от Росинки пахло? Как будто бы рыбой…
Кудряш давно уснул, а Княжна в большой своей, царской воистину палате до утра не сомкнула глаз. День выдался уж больно тяжелый. Но как бывает порою, умучившись так, что, казалось, только голову на постелю преклонить и провалилась бы в сон, никак забыться не могла. И о том мысли, и об этом, перебегают с одного на другое беспокойно, будят воспоминания. В тот миг, когда увидела тоскливые больные глаза мужа, не голубые, а выцветшие изрядно, его даже пожалела. Обтерханный, точно побитый какой-то, потерянный. Немытые, светлые, без единой нити седины волосы длинными жидкими прядями застят лицо. И тем более жалким он был, что ростом и статью по-прежнему из всей царской родни выделялся. Жены старался взглядом избегать, да и ни на кого не глядел особо, а словно внутрь себя лишь, словно бы к себе все прислушивался – ни дать, ни взять собака хворая, что сидит в углу двора, голову опустив к самой земле. Так, видать, жизнь и не сложилась у Дылды. Но вот муж встал и к выходу из беседки боком протиснулся, потом почувствовала Княжна, как напрягся рядом сын. И жалость ее как ветром сдуло! Животное! Грязное, отвратительное животное! Слабое, но оттого не жалкое, а омерзительное.
Остальным то и дела нет – видать, привыкли к подобному скотству. А еще русичей речных варварами зовут. В лесу то таковое за стыдное считают. И в Стране орлов нечто кто такое содеет? За столом Княжна ловила на себе любопытные взгляды. За все те дни уже немалые, что прожила она в Городе со дня своего возвращения, ни с кем из родни мужниной не то что бесед длинных не вела, а и парой слов не перекинулась. Они же как будто и не слишком изменились. Постарели разве которые, да молодых прибавилось, тех, что детьми были тогда… При мысли о детях холодок пробежал в сердце – вспомнила двоих пасынков, коих эти душегубцы убили. Что-то не видать того горца, который охраной Копченого тогда заправлял. И его, должно, порешили, чтоб не болтал. А может и нет… Надо у Росомахи спросить. Росомаха совсем сдал. Вот когда действительно постарел. Видать, долгая дорога его доконала. За что ей такая жизнь? За что?! Отец отправил за море царскою невестой, а что стало? Ни мужа нет, ни дома своего. Даже с мужиком нельзя… Нельзя, ведь она мать будущего царя. Ей нельзя. А как хотелось, как порою мучительно хотелось! Княжна давно разучилась плакать, еще в те времена, как бежали они в Лесную сторону с сыном-младенцем, не зная, где вечером придется голову преклонить. И сейчас, в чужих хоромах, на чужой постели глаза ее оставались сухими. Только мысли скакали с одного на другое.
Вот деверь, пожалуй, изменился. То ли постарел, то ли подобрел. Может, это девка его так присушила? Подобрел? Нет! Разве может человек добрый хоть сколько над собственной женой тако издеваться? Никого не стыдясь, за стол рядом девку посадить. Да еще дочь брата… Что же они за люди такие? И опять же все – кроме царицы, с мертво застывшим каменным лицом сидевшей по правую от мужа руку, - они как будто не видели в том ничего худого. Пили, ели как ни в чем ни бывало. И молодой патриарх тут же. Он же должен за тем следить, чтобы заветы предков не нарушались, чтобы богов не гневить. Но он, видать, пуще богов царя страшится. Стало быть, есть, чего страшиться. И все же появилось в девере ее что-то новое, что-то не совсем обычное, что-то такое, чего не было раньше и даже быть не могло – в том, как он на девочку свою полюбовницу глядит, что-то честное, открытое, что-то хорошее. Совсем, совсем не так он глядел на Княжну, напившись в тот первый день на пиру по возвращении в Город из Страны отцов – липкими, масляными глазами, жарко дыша чесноком и вином. Что ежели б тогда Росомаха его не осадил? Что ежели б сама она согласилась старшего брата на младшего заменить? Сидела бы сейчас по правую от Копченого руку с каменным лицом. А Кудряш? Не было б тогда Кудряша…
А еще думала она сейчас о своей золовке. Младшая сестра Копченого, баба еще молодая, толста до того, что чуть не поперек себя шире, маленького росточку, маленькие глазки тонут в пухлых румяных щеках, и даже преизрядная грудь не может достичь величины большущего живота. И что за уродина, подумалось, когда впервые ее увидела – раньше-то не встречала, вернее, не помнила, что встречала, должно быть, та совсем девчонкой была. Но как же толстуха смотрела на мужа своего! Тот летами старше был, а толщины почти такой же и тоже не красавец отнюдь. Да только когда на жену глядел, столь во взгляде его светилось доброты и любви! Столь он ее касался бережно, отводя выбившуюся из-под чудом каким-то державшейся на собранных в тугой черный пучок волосах высокой шапки непослушную прядь! А у нее на коленях сидел мальчик – беспокойный такой, востроглазый и востроносый круглолицый малыш, похожий разом и на мать, и на отца. Он ерзал, то и дело соскакивал с мамкиных колен и, мелко топоча голыми пятками, убегал под стол или сбегал по ступеням беседки на поляну перед Большими воротами. Но, видя, что родители за ним не идут, быстренько возвращался, подбегал к мамке, взбирался к ней на колени и старался обнять разом и ее, и отца. Какое же счастье написано было на их лицах!
И ворочаясь с боку на бок в непривычно большой, чужой палате, в чужом совсем, враждебном Городе, Княжна все повторяла слова, которые говорила несколько дней назад своей подруге. «Величит душа моя господа, и возрадовался дух мой о боге, спасителе моём. Увидит смирение рабы своей и повелит отныне ублажать меня всей моей родне. И сотворит мне величие сильный, и свято имя его, и милость его в роды родов боящимся его. Сотвори державу мышцею своею: расточи гордых мыслию сердца их, низложи сильных с престола и вознеси смиренных, алчущих душевной высоты исполни благ, а заботящихся лишь о богатстве отпусти во тщете. Да получит держава отрока законного своего, и будут вспоминать милость твою до скончания веков, как поминали блага твои отцы наши, и пращуры наши от начала века».
Лаяли собаки – лениво, нехотя, долго и нудно. Запели первые петухи – совсем как в Лесной стороне, только было их больше, много больше. Начинали дальние, видать, из деревни, потом отвечали ближние, из Среднего города, вступали из Нижнего. Русичи говорят: петух первый слышит, как открываются на небесах ворота, готовясь впустить в мир солнце, и от его песни прячется вся нечисть. Пропели уж и вторые, а Княжна все не спала. С третьими Город стал просыпаться – собаки брехали по-другому, веселее, злее, взмыкивали коровы, где-то рядом упал, глухо звякнув о камень, медный котел. Ночная мгла помаленьку растворялась утренней серостью. Пора вставать, пожалуй.
Сын человеческий
© Copyright: Александр Востоков 2, 2018
Свидетельство о публикации №218112002161
Свидетельство о публикации №218112002161
Рецензии