Очерк о браконьерстве 1994 года

   Этот очерк был опубликован в журнале «Дальний Восток» № 2 за 1994 год. К сожалению, изменений к лучшему с тех пор не заметно, хотя природа оказалась более живучей, чем казалось тогда.   В очерке без ссылок  использованы данные исследований   известного дальневосточного  ученого-ихтиолога Крыхтина Михаила Лукича (1923 – 1999) с его разрешения. На работы других ученых имеются ссылки.

Александр БАРМИН   журнал «ДВ» №2 1994 год

                ЗЕЛЕНОЕ ЧУДО НА РОЗОВОЙ ОТМЕЛИ

...Золотое солнце поднялось над берегом. Темные кусты над гладкой розовой отмелью замерли, тихо журчала вода. И вдруг — громкий хлопок, всплеск, и над белой пеной взметнулась чудовищная щука. Она встала на хвост и застыла. Пионер даже закрыл глаза от восторга. А когда снова открыл их, вода ревела и расходилась бурунами, но зеленая щука по-прежнему висела над розовой отмелью. Пионер чуть не выпустил удочку из рук. Чудо исчезло. Что это было? В школе пионер что-то проходил про немецкого доктора, который на пару с чертом намеревался останавливать время. Оказывается, время само останавливается, когда наступает прекрасное мгновенье.
Как хотелось мне потом еще раз увидеть это зеленое чудо на розовой отмели! Но, видимо, что-то сталось со зрением. Когда у меня случались неприятности, воспоминание детства мне помогало. Было бы нескромно, да и нечестно  сказать, что жизнь слишком меня била, но мне приходилось встречать куда более везучих людей. Вляпываясь в очередную историю сам или с помощью «сознательных» граждан, я всякий раз думал, что теперь уж больше не выберусь. Но тут появлялась она — зеленая на розовом фоне,— и быстро находилось разумное решение, а я, недобитый, поднимался и шел навстречу новым неудачам. Ибо есть в жизни счастье. Я его видел в детстве. Судя по тому запасу устойчивости, который у меня оказался, этого счастья мне пришлось в детстве хлебнуть изрядно. Когда вошло в моду по политическим мотивам бежать из нашего несчастного государства, я задумался, правильно ли я сделал,  родившись именно здесь, в таежном краю, и не сменить ли мне это место на что-нибудь более лучезарное. И опять явилось перед моим мысленным взором  зеленое чудо на розовой отмели, и я понял, что не смогу оставить эту реку,  этот край гигантских трав, удивительных рыб, комаров и птиц. Много дали бы пресыщенный американец и любопытный японец, чтобы увидеть нечто подобное, только это им не дано. Для этого нужно тут родиться.
Я — чуть выше кочки, поперек тропинки лежит бревно. По стволу ползет змей не тоньше самого бревна, весь в цветных пятнах. Я пытаюсь бежать.
- Не бойся, это полоз, он не укусит,— улыбается отец.
Мы выбрались из болота и сушимся у костра.
- Пап, а вон рыба.
- Это мальки. Рыба там, где глубже.
Вода зашла в мелкий залив и затопила низенькую травку. Глубина – мне  по колено.
- Забрось, забрось удочку, вон рыба хвостом машет,— прошу отца.
- Ну что ты будешь делать! — Папаша недовольно разматывает удочку, забрасывает ее и вытаскивает здоровенного толстого леща.— Неси к костру, смотри не упусти.
Я прижал к себе круглую рыбину, еле тащу ее. Папаша поймал еще одного леща и сматывает удочку. В плоском котелке жарим лещей. Рыба очень жирная. На отмель, на вкусную травку, толкаясь, лезут лещи и сазаны. Сколько их? Может тысяча, а может миллион. Мы возьмем, сколько нам нужно, и не больше.
Борька тащит закидушку. Вдруг фонтан брызг — и Борьки нет. Наверное, берег обвалился. «Скорее, Борька утонул!»
 — Я не утонул,— раздается из кустов. Оказывается, Борька подтащил к берегу  рыбину, но, когда она забилась и стала рвать снасть, испугался и затаился.
  В этом болотном ручье не было камней. Что это твердое под ногами? Рыба? «Откуда тут рыба, пошли скорее»,— недовольно ворчит папаша. Я все-таки  черпаю сачком-малявочницей и сразу же вытаскиваю с полведра карасей.
«Ну и хватит»,— невозмутимо говорит отец. Что может его удивить?
      В годы войны он спасался от голода на островах у колхозных сторожей. Бил острогой карасей и ловил на перемет сомов и коньков. Рыбачить тогда не разрешали, просто выгоняли людей с реки, но мальчишек не трогали. Промысел вели колхозы, вычерпывая всё подряд, до пескарей и мелкой косатки включительно. Сильно тогда подорвали запасы, особенно осетровых. Папаша умел приготовить рыбу в любых условиях, мог есть ее без соли и сырой. И относился к ней с не меньшим уважением, чем к хлебу.

Годовой улов рыбы на реке Амур в предвоенные годы, по данным Г. В. Никольского, составлял около пятидесяти тысяч тонн. Из них 72 процента — проходные лососи, 28 процентов — жилые рыбы. По данным Амурского отделения ТИНРО, уловы рыбы в Амуре в 1940 году составили: лососевые — 32,2 тыс. тонн; осетровые — 0,20; частиковые — 14,7.

Я тоже очень рано привык к рыбе и уже не мог без нее обходиться. И без рыбалки тоже. Совсем маленьким я застал еще то время, когда разрешалось ловить сеткой, переметом. Сетка у нас была, но мы ловили удочкой. На уху всегда хватит, а продавать считалось зазорным. Бывало, поймаешь лишнее, так соседей угостишь. Это же не твоя собственная рыба, а речная, ты ее не выращивал! Уважать реку меня приучили так рано, что это стало рефлексом: стекла и мусор в воду не кидать; кости — в костер, банки — в песок. Даже давний обычай сикачи-алянских нанайцев использовать берег, где лежат валуны с петроглифами, для нужды казался мне кощунственным.

По данным Амурского отделения ТИНРО, уловы рыбы в Амуре в I960 году составили:
лососевые — 15,2 тыс. тонн; частиковые — 6,9.
На лов осетровых действовал запрет.

    На дне высохшего озерка шевелятся лапти-караси, в небольшой лунке копошатся мальки. Перетаскали их в котелках через  кусты в протоку, а карасей  съели. Папаша рассказывал, как с друзьями осенью  на охоте встретил крестьянина с телегой. Мужик из  ручья черпал сачком мальков и набивал ими мешок  — кур кормить. Спасло его то, что лошадь была выпряжена, он успел на нее вскочить и скрыться.
Будешь уважать реку, увидишь  такое, что никто и не поверит. Я гребу, папаша на корме правит. На перекате с ходу врезаемся во что-то твердое. Топляк, наверное. Папаша встает, роняет очки, открывает рот. Оказывается, мы врезались в спящую калугу.
Еще одно мгновение. Плыву по реке. Вроде глубоко, а весло не опускается. Что такое?   Я угодил в стаю верхоглядов, грести мешают! Беру спиннинг,  один  за другим вытаскиваю пару, стая уходит.
...Таймешонок лег у берега и только жабрами шевелит. Я слышал, что крупную рыбу надо поводить вверх-вниз по  течению. Пытаюсь его вести - не идет.  Беру его за жабры. Хороший таймешонок, килограммов на пятнадцать. Ух и запрыгал же он на берегу, в тальниках! Поздно.
Обычной рыбы становилось все меньше. На удочку уже не всегда поймаешь. Ставили сетки. Ну попадешься, ну сетку иногда отберут, чаще выпьют  с папашей и сетку нам оставят. Мы же не на продажу — так, для себя. Разве этим рыбу истребишь? Зимой как-то папаша ездил в нанайский колхоз и привез   кусок калужатины и мешок рыбешек. Это были маленькие аухи. По его словам, возле зимовальных ям — целые кучи мороженой мелочи и колхозники за бутылку отдают ее всем желающим. Мелочь, вытащенную на мороз, отпускать уже нельзя, она всё равно погибнет. Слишком мелкий невод завели или ямы  перепутали?
Чем активнее ловили рыбу колхозы, тем меньше ее поступало в продажу. Чтобы поймать что-нибудь, приходилось уходить подальше, ставить крючков и сеток побольше.
И вот — первый знак беды. Как-то заночевали мы в брошенной деревне.  Куда ни глянь, везде заколоченные окна, покосившиеся заборы. Зашли на  одинокий огонек. Русские, старик со старухой, изъясняются с трудом, все  больше междометиями. То ли одичали на безлюдье, то ли слегка помешались? Старушка принесла нам молока. Неудобно как-то брать даром. Дали ей три рубля. Вот уж обрадовалась бабуся, разговорилась. Когда закрыли магазин, люди еще держались, а как школа опустела, все разъехались. У старика со старухой все дети погибли: в кетовую путину, ночью, их лодка оказалась между баржей и буксиром, и ее раздавило. Старикам уезжать некуда, да они и не хотят. Спрашиваем, почему закрыли рыбозавод.
- Рыбы не стало.
- Но в низовьях же ловят?
- Да и здесь ловят. А завод закрыли —  неперспективный он.
В деревне осталась еще одна семья, нанайцев. Дети их учатся в интернате.  Отец семейства тут родился и не хочет уезжать. Все равно уедет, а дед с бабкой помрут. В заброшенных садах еще растут смородина, слива, пасется бабкина корова. Тоскливо.
Рыбы не стало? Почему же ее в других местах ловят? Неужели амурские  деревни держались только благодаря рыбному промыслу? И хотя я никогда не был тем школьником, который кормит белочек и бережет родную природу, вопрос появился. Его можно было бы сформулировать так: если соблюдать запреты, сохранятся ли села на Амуре? Я чувствовал, что эти явления не связаны между собой, но понадобились многие годы, чтобы убедиться на опыте:  чем строже запрет, тем хуже всем. Люди должны пользоваться дарами природы,  иначе это уже не природа, а Шервудский лес с королевскими оленями. Запреты и ограничения прежде существовали и у аборигенов, и у русских поселенцев.  И тоже нарушались, но тогда ограничены были технические возможности браконьеров.  Нарушитель мог унести добычу на себе, в лучшем случае увезти на лошади,— у него же не было вездехода, вертолета или самоходной баржи! И традиционные запреты имели рациональную основу, даже те, что носили религиозный характер. Главное, они исполнялись. Большинство людей хотели их исполнять. И скрыть нарушение, утаить было труднее, чем сейчас. При советской власти сразу появились запреты. И люди разделились: одни из них - все запреты соблюдали, другие не соблюдали никаких, а третьи по усмотрению. Последних, конечно, было больше. Во всем должен быть здравый смысл.
Едем на катере. Старый рыбак рассказывает: поймал большого сазана.  Вывозить разрешается до пяти килограммов рыбы, а сазан крупнее. Отрезал ему голову, получилась как раз норма. Другой, молодой, показывает новое средство борьбы с комарами:
- Побрызгаешь в палатке — все комары сгинут. Спишь, как убитый.
- Что за средство?
- Дихлофос.
- Да ты читал, что здесь написано: «Запрещается...»?
- Мало ли чего запрещается!
- Да ты токсикоман!
-  Да, да, ни один комар не сунется! Хорошее средство.
А мы показываем: поймали два больших сазана и сома на перемет. Все хором: «Ах вы браконьеры!»
Принято было прежде строить у реки землянки для зимней рыбалки, в тайге — зимовья. Оставляли там хлеб, соль, свечку, спички — на случай, если они кому-либо понадобятся. И никто не пакостил. Потому что за пакости полагалось внушение. В тайге скрыться трудно, это не город. Так сначала запретили внушение, а потом и землянки.
   Не очень я любил охоту. Дичи становилось все меньше, да и хлопотно с регистрацией, с путевками. Проверяют обычно на дороге, на реке. Попадешь же в угодья, кому ты там нужен? Если место знаешь, можешь хоть слона вынести.  Другое смущало: все-таки зверь — не рыба, он и кричит, и глазами моргает. Видел я как-то охотника, который задумчиво смотрел на птичку, что-то клевавшую на  пеньке. Птичка была маленькая, мужик печально вздохнул и поднял ружье.  Грянул выстрел — и с пенька птаху как ветром смело. Грустный охотник подошел, поднял перышки, бросил их и понуро удалился. Я думал: куплю ружье стану таким же. Но как-то мне дали выстрелить по утке, и я промахнулся. Выстрелил по бутылкам — попал. Мне понравилось, и я купил ружье.
Сильный осенний низовик придавил к земле ходового гуся. Осенью его дробью не возьмешь. Зарядил один ствол картечью, а другой — дробью два ноля, та же картечь. И вдруг, войдя в лес, увидел косулю! Я быстро встал за дерево и взял ее на мушку. Пугливая дура вертела длинными ушами, таращила черные влажные глаза, потом сделала шаг в мою сторону. Я и забыл, зачем поднял ружье. «Куда ты прешь!» — крикнул. Не уходит. «Да ты ручная, что ли?»  - и протянул вперед руку. Как она закричала, как кинулась прочь!
Через неделю в озере возле лесочка я нашел козлиные копытца. Была ли это та самая коза или другая такая же, но, видно, попалась опытному стрелку.

По данным охотоведа Г. И. Сухомирова, к началу восьмидесятых годов общая численность косули на Дальнем Востоке составляла приблизительно 60 тысяч голов, что на 28 процентов меньше, чем в середине шестидесятых. Предполагается, что фактическая (т. е. браконьерская) добыча косули превышает отчетные данные по заготовке мяса в четыре-пять раз.

За брусничной марью — солонец. Скотный двор, да и только,— все вытоптано. Лосиху Сенька застрелил утром, а где же бык? Нехорошо получилось.  Вчера Сенька ранил сохатого, тот убежал. Пошел Сенька за собаками, утром вернулся, а тут — лосиха. Он ее из карабина и уложил. А чуть позже собаки нашли быка.
- Как же я его вчера не увидел? — удивлялся Сенька.— С похмелья, видно.
У быка взялит ноги и лопатки, всё остальное пропало: обе пули прошли по кишкам вдоль тела, из раны показались пузыри. Лосиху вынесли почти целиком. Сенька сплавал на лодке к соседу (это километров двадцать от солонца), привез его нам в помощь. Выносим мясо в котомках. Кровь и пот текут по мокрой рубахе. Теперь я хоть знаю, что значит наесться до отвала. Когда много мяса, не нужно ни сухарей, ни сахара. Ели его и сырым, и вареным, и печеным.
- Не жалко, Сенька, сохатых?
-  Да как сказать... Что же, я начальство кормлю мясом и икрой, мехами снабжаю, а ребят из своей деревни не могу угостить?
Когда в те места пришел БАМ, Сенька прославился как закоренелый хапуга. Очень меня это огорчило. Был я у него дома и видел, как он живет. Прямо скажу: не богато. Сенька говорил: «В тайге жить и ее бояться? Вон сосед, в тайгу с женой ходит, боится заблудиться. Столько лет здесь прожил, и на одну зарплату!»  Он знал, любил и понимал тайгу. Не любил только начальство, которое стаями собиралось у него осенью и зимой, а повадки инспекции изучил не хуже, чем повадки медведя, и легко обставлял ее.

По данным Г. И. Сухомирова, с начала семидесятых до начала восьмидесятых годов численность лося на Дальнем Востоке изменилась несущественно и составляла около 140 тысяч голов. Плановый отстрел составлял 3,5 тысячи голов. Браконьеры изымали 5-6 тысяч лосей в год. Размер добычи, не причиняющий вреда популяции, составляет для лося 10 - 20 процентов в  зависимости от условий.

  Я подсчитал, что если все дальневосточники примут участие в подобной охоте и на восемь из них придутся два сохатых, то без ущерба для природы подобную охоту можно будет повторить через 140 лет
В русских деревнях на Амуре инспекцию не любят. Собираются мужики на рыбалку и берут с собой ружье.
- Зачем?
- От инспектора.
- Да неужели будете стрелять?
- А пусть не лезет.
Утром привезли десятка три осетрят, килограмма по два каждый. Жирные ! Ух и вкусно, надо всё съесть, чтобы улик не осталось. Понятно, при такой обстановке улов не реализуешь, не обогатишься.
В нанайской деревне отношения другие. Деревни обычно маленькие, и  нанайцы, и русские держатся дружно против инспекции. Инспекторы тоже люди. Попалась Кольке крупная калуга. Пока в темноте возился, инспекция тут как тут. Кинулся он сетку резать, выпускать рыбину скорее. Только слышит: «Ты что? Давай поделим поровну». Действительно, честно поделили икру, по ведру вышло. А рыбину оставили Кольке. Повезло ему.
В амурских поселках инспекция ловит городских, а своих пугает. Как-то в сентябре был небывалый ход кеты. Уж как ее черпали у Хабаровска, чтобы  не ушла в Китай, а она всё валила и валила! Мы с Борькой были уже с кетой и просто сплавлялись по Тунгуске на резиновой лодке. И ловили щук. И надо же было нам остановиться там, где самая лучшая ловля ставной сеткой на всей Тунгуске! Подъезжает вечером на моторке мужик, ладно так экипированный, с ружьем.
- Я рыбинспектор, осмотрю ваши лодки.
- Осмотришь, дядя, только документ покажи,— не растерялся Борька.
- Что вы, ребята, я же по-хорошему. Вот ночью приедут из райкома, из милиции, из прокуратуры, спать вам не дадут.
- Куда мы поедем? Уже темно.
- Ладно, вы тут ночуйте, только костер не жгите, а я на той стороне буду.
Уже глубокой ночью потянулись моторки. Одна, другая, третья... Рассвело,  а они всё сетки собирают. Инспектор каждый день нам потом встречался.  Вечером вверх едет по реке, утром - вниз. Всегда один — конспирация!
Местные появляются на Тунгуске, когда вдали затихнет шум мотора инспектора. Ловят кету, пережидают опасность в протоке и в темноте возвращаются. Сети прячут на месте. Боятся попасться с рыбой, штрафы очень  большие. Куда уж больше! За десяток кетин — штраф в особо крупных размерах, конфискация имущества, суд... Но — ловили и ловят!

По данным Амурского отделения ТННРО, уловы рыбы на Амуре в 1976 году составили:
лососевые - 6,7 тыс. тонн; осетровые – 0,037; частиковые — 1,86.

...Начало восьмидесятых. На Амгуни — небывалый ход горбуши. Она лезет во все мелкие ключи, перекапывает нерестовые бугры. Надо бы брать, не дать ей пропасть. Но милицейские посты отбирают улов, штрафуют. рыбаков. Вдоль реки бродят медведи, подбирают дохлую рыбу Сосед рассказывал, как его остановил какой-то инспектор: «Пошлину уплатили?» - получил бутылку и оставил в покое. Удалось договориться с рыбнадзором,  который все же приглядывал, чтобы никто не губил варварски рыбу. Можно только удивляться, насколько благоразумно реагировали люди на идиотские запреты, придуманные в городских кабинетах. Эти запреты благополучно пережили все перестроечные и реформенные катаклизмы, разве что власти пошли на уступки и разрешили лицензионный лов.
Вот несколько выдержек из правил любительского рыболовства: «...Разрешается лов... гражданам, состоящим членами обществ, тремя снастями с общим количеством крючков не более 10. Не членам обществ — одной снастью с общим количеством крючков не более 3». Не знаю, что такое «общее количество крючков на одной снасти», но, видимо, члену общества выдается дополнительная конечность, раз он управляется с тремя удочками сразу, а средний гражданин — с одной. Есть еще запрет строить шалаши и землянки по берегам водоемов без разрешения. Эх. жаль, что в Разливе не было рыбнадзора! Также додумались запретить движение по протокам и рекам. Причем  даже там, где водный путь — единственно возможный. Стали делать оговорки, исключения и окончательно всё запутали. Так что можешь ловить, строить, ездить где угодно, но всегда будь готов к тому, что где-нибудь тебя встретит пьяненький мужичок и спросит: «Пошлину уплатил?»
Вообще, когда я читаю: «Запрещается», мне кажется, что эти запреты сочинял один и тот же человек. Тот самый, который у входа на вокзал начертал: «Входа нет». Он же написал на набережной, где обычно сидят рыболовы: «Купаться, загорать и рыбачить запрещается». Можно еще представить, как запретитель не дает злоумышленникам рыбачить и купаться, но как он может помешать загорать?
Этот же «мыслитель» проник в краевой Малый совет и внес в его решение от 29 июня 1993 года пункт 21.5: «...Запрещается стрельба дробью по диким копытным животным и бурому медведю...». Хотел бы я встретить смельчака, у которого хватило фантазии выстрелить дробью по бурому медведю или кабану. Может быть, это произвело на него столь сильное впечатление, что он решил им поделиться с жителями Хабаровского края? Говорят, есть еще правила охраны лесонасаждений, по которым сломанная ветка в тальниковых зарослях приравнивается к вырубке лесов. Очень может быть.
Не все это так безобидно, как кажется. Оголтелость запретов вызывает озлобление у мирных в большинстве своем граждан. На реке Урми, где во время хода кеты запрещены движение катеров и лодок и рыболовство, местные жители на ночь ставят ставные притопленные сети, днем убирают. Если проспишь, инспектор сетку снимет и уедет. Случалось всякое. На реке Бире инспекторам в лодку подбросили шашку с горящим фитилем. Спасаясь, они бросились в ледяную воду. Правда, потом оказалось, что это был кусок мыла...
Во второй половине восьмидесятых репрессии усилились. Доходило до того, что пойманные с двумя десятками кетин пытались до суда покончить с собой, чтобы не разорять семью. Благодаря принятым мерам браконьерство не переросло в массовый нелегальный промысел. Власть следила, чтобы рыбой не торговали, не вывозили ее за пределы края. Государство само рыбу и ловило, и травило, а в аэро- и речных портах, на дорогах, на вокзалах устраивало облавы. Но тем не менее уловы с каждым годом продолжали падать.

По данным Амурского отделения ТННРО, уловы в 1980 году составили:
лососевые — 8,9 тыс. тонн; осетровые - 0,047; частиковые — 0,89.

Нехорошо молодь осетровую вылавливать, да где крупных взять? Все мои знакомые рыбаки, очень уважаемые люди, этим грешили. Один даже придумал специальное устройство для заталкивания поводка с крючком подальше в желудок осетренка: на случай, если поймают, чтобы оправдаться. Дескать, выпускать бесполезно, сильно ранен. Но желудок осетра проколов не боится - он косатку переваривает.
    Но вряд ли кто меня осудит за калужонка, которого я не выпустил. Я отнес добычу больному папаше и угостил его отменной ухой. Много я делал нехорошего в своей жизни, вреда от меня было больше, чем пользы. И то, что я старика отца за неделю до его смерти попотчевал ухой, мне на том  свете зачтется. Мало кто из его сверстников дожил до пенсии. Голодные дети военного  времени, они всю жизнь надрывались за кусок хлеба, питались ржавой селедкой и смотрели по телевизору, как московская знать пожирает икру и рыбу, которая  водится у их дома. Не нравится мне эта публика. Видно, в детстве она бы обделена родительской заботой, потому и не имеет устойчивого фундамента. И якоря в России не имеет. Поэтому и смотрит, что бы еще отсюда спереть и смыться. Лес — под топор. Рыбу — под нож. Пушнину сдать,золото выкопать.
Раньше местная знать имела свои особые кормушки и угодья. Как правило, в пограничной полосе. Там можно было и ловить чем угодно, и охотиться хоть  на танке. Зачем, спрашивается, в какой-нибудь войсковой части в тайге особый отдел? Шпионов выслеживать? И зачем в этом отделе вездеход всегда на ходу? Ясное дело, за шпионами по тайге гоняться, где же им шпионить, как не в глухой тайге? Теперь, правда, новые хозяева жизни считают своей вотчиной  не узкую полоску вдоль границы, а весь край. Охотятся и рыбачат так, словно законы не для них писаны. А общественность удивляется: «Почему разрешают лес рубить и АЭС строить?»
В самом низу системы контроля находятся так называемые внештатники. Многие из них сотрудничают с инспекцией, но остаются браконьерами. Их рыбаки не любят, но и не боятся. Случалось, я покупал у них рыбу. И если каждый в городе знает, где и почем продается рыба, то трудно поверить, что этого не знает инспекция. Облавы бывают, когда милицейские браконьерские  группы не договорятся с рыбнадзорскими. А сам внештатник, как правило, не жаден и покладист.
...На далекой, глухой станции дверь — без запора. Спрашиваю механика:
- Ты что же дом не запираешь? Неужели не воруют?
- А чего у меня воровать? Сетки на речке, бывает, воруют.
- Инспекция не гоняет за сетки?
- Нет, я сам инспектор.
- Ну а ты гоняешь?
- Зачем мне людей обижать? Надо гонять тех, которые пакостят,  наркоманов. Но они на перегоне на поезд садятся, их поймать трудно. Ах ты черт, стул утащили! Это путейцы, всегда возьмут, а назад сам неси.
Летом на покосе, недалеко от нашего лагеря,— выстрелы. Пошли посмотреть: из низины выбирается егерь с убитой козой.
- Что же ты делаешь, паразит? Сетки наши собрал, а сам...
- А что я сделаю? Надо же мне этих угощать, опять из города наехали, требуют дичь. Сетки заберите. Я не знал, что ваши.
Много воровали! Если не все, то очень многие. А теперь представьте себе, что вы на пасеке. Стоит прекрасная погода, густо цветут медоносы, только трудись. Но пчелы воруют мед друг у друга, позабыв обо всем на свете. Что надлежит сделать прежде всего? Удалить с пасеки ворующие семьи. Только тогда пчелы начнут трудиться. Так и у нас, россиян...

По данным Амурского отделения ТННРО, в 1990 году уловы составили:
лососевые — 5,917 тыс. тонн: осетровые — 0,062; частиковые — 0,77.

Сколько груза могут поднять слабые женские руки? По правилам техники безопасности — двадцать килограммов. Ныне эту норму уменьшили. Так вот:  работница рыболовецкого колхоза запихивает в мешок десять кетин, стремглав  несется к забору, перебрасывает через него поклажу, перелазит сама и изо  всех сил мчится по колхозным лугам, оставляя позади бригадира. Да он и не гонится за ней. Десять кетин — это никак не меньше сорока килограммов. На такой «подвиг» колхозница идет, чтобы не побираться зимой. Если у нее нет мужика, который ее обеспечит рыбой, на что ей жить? На ту месячную оплату, которая равняется стоимости трех бутылок водки? За последние годы «рыночная» пропаганда сняла с людей последние моральные запреты. Обогащайтесь! Но откуда же взять блага, если нет возможности  их производить?  Да из той же реки, леса.
Сентябрь 1992 года. Первый и второй ходы кеты у Комсомольска были не очень хорошими. Ждем третьего. Днем идет лицензионный лов. На лодочной станции продают самца за 200 рублей. Самок — только потрошеных. Лодки носятся туда-сюда. Кидают сети и выше, и ниже тонн. На лицензию (десять рыбин) можно поймать больше, если сумеешь договориться с инспектором. Колхозники везут пойманную рыбу — кто на базу, кто домой.
Косяк должен вот-вот подойти. Ждем ночи. Часов до десяти вечера тихо. Но вот за островом загудел первый мотор, по берегам замелькали огоньки. Река ожила, засветилась огнями, взревела десятками моторов. Это подходит косяк.
- Ну как, поедешь с нами? — спрашивает Борька.
- Да я и днем-то в сетке путаюсь, а ночью совсем утону.
- Ну, жди.
Через час пришла первая лодка.
- Что случилось?
- Давай носилки!
За два раза еле перетащили на базу. Опять ушли. А второй лодки все нет... Под утро вернулись обе. В маленькой — десять кетин, хороший осетр и один сиг. Надо же, какой крупный, запутался в кетовую сетку! Большая лодка заполнена рыбой доверху.
Утром выбрали самок, стали обрабатывать. Самцов погрузили в мешки, повезли на лодочную станцию. Вернулись поздно. Предлагали по 150 за штуку, но никто не берет. Лучше уж засолить, потом продать. А в чем солить? Все бочки полные. Придется сдать в колхоз.
Самок, которых выбрал дед, распотрошили. Рыба красная, крупная.
Борька из колхоза вышел. Подрабатывал тем, что колол дрова в сельсовете. Поколоть, в штабель сложить... Если поднажать, так за день тысячу можно заработать. Колька остался в колхозе, но на работу не ходит. В месяц колхозник имеет полторы тысячи!
- На кой черт мне эти трудодни? — говорит Колька.— Я вон с городским коммерсантом водкой торгую. Бутылку продам — мне две сотни идет. Я в это время, чем на колхозном дворе сидеть, дом буду строить. Вот на рыбу дизель выменял новый, трактор буду делать. Пока жена в колхозе, продукты выписывают в счет трудодней.
- Что там можно выписать на полторы тысячи в месяц?
- А у нас свои цены. Управляющий кому сколько захочет, столько и нарисует. Своих «шестерок» не обижает. Да кто с ним будет спорить? От лова отстранит или с рыбой поймает.
Дед Колькой недоволен. Как с коммерсантом связался, так окончательно обленился.
Солнце село, и деревня погрузилась во тьму. На поселковой электростанции второй месяц как заклинило дизель, живут при свечах. И только в одном доме на горке весело светятся окна, и прожектор освещает двор. Во дворе стоит японский джип, в сарае — морозильная камера. Что гам внутри дома, колхозники не знают. Там живет управляющий отделением, амурский князь времен рыночной реформы. Гораздо сильнее царя и намного ближе Бога. Любая комиссия уедет отсюда, тяжело груженная деликатесами, а жалобщик получит поворот от ворот склада, где по записке управляющего выдают муку и масло. И — получку, на которую даже килограмма амурской рыбы в магазине не сможет купить.

По данным Амурского отделения ТННРО, уловы в 1992 году составили:
лососевые — 7,998 тыс. тонн; осетровые — 0,114; частиковые — 0,63.

Тот, кто думает, что дальше падать некуда, ошибается. В 1993 году в этом вполне можно было убедиться. Потому что дикая природа оказалась более живучей, чем считали даже самые прозорливые. А люди — гораздо менее послушными, чем полагали хитроумные политики.
Еще не содрал весенний ледоход обрывки сетей с коряжистых берегов, еще не растащили еноты и лисицы погубленную рыбу, а народ уже вышел  на промысел. То тут, то там попадаются брошенные горки тушек ондатры, гремят выстрелы и взрывы. Вычерпывается всё. Бензин дорог, расходы надо оправдать. Ныне уже мало кто ходит пешком и выносит добычу на себе. Все cтремятся  забраться подальше и загрузить в машину побольше. Бесстыдная пропаганда жульнического образа жизни привела к тяжелым повреждениям человеческою сознания. Можно еще как-то оправдать сельского жителя, которому действительно деваться некуда. Но только не горожанина, откровенно преследующего цели обогащения. Вот оно, богатство, бегает и плавает! Один удачный выстрел — и можно год не работать. Кто понаглее, те сколачивают капиталы на добыче и перепродаже рыбы, пушнины, рогов, отнимая последний кусок хлеба у таежников. Сельские тоже не отстают от городских. Поехали как-то в апреле знакомые на Сукпай. Раньше туда добираться было несколько дней, теперь за день обернешься. Еще лед по ямам стоит. Так исхитрились сетку под лед пропустить по течению и поймали по ведерку мелких ленков. Какие там ограничения?! Видели след тигра, но из-за темноты не смогли пойти по следу.
- Неужели стали бы в тигра стрелять?
- Обязательно, ты что, такие деньги!
Кинуть в воду мешок негашеной извести, чтобы загнать рыбу в сети, отравить ее хлоркой, карбидом кальция, борной кислотой, перемешанной с хлебом, уже не считается чем-то предосудительным. Призывы беречь природу все реже звучат по радио и телевидению. Да и до экологии ли, если политические страсти и жажда наживы парализовали разум и совесть и управляющих, и управляемых?

По данным Амурского отделения ТННРО, последним годом, когда еще можно будет ловить осеннюю кету, станет 1995-й, а в 1996 году придется вводить запрет на ее промысел.

...Конец мая, но стрельба стоит и днем, и ночью. Уцелевшие птицы жмутся ближе к жилью — там безопаснее. Если в эту пору у магазинов появились испитые личности, продающие сазанов,— значит, вода прибывает. Если сбывают змееголовов, то скорее всего начинается межень. Не трогать бы сазана сейчас, пока он не выметал икру! Но увы!..
И все же плодородие Амура просто непостижимо! Сколько всего вычерпывается и даже бесполезно уничтожается, а поедешь на левый берег — на уху наловишь. Съездишь подальше — наверняка поймаешь столько, сколько сможешь унести.
Сижу на берегу озера, ловлю змееголовов. Слышно, как по лесу идет вездеход. Судя по следам, он и раньше тут появлялся. Тяжелая машина останавливается,  из кузова выпрыгивают двое и исчезают. Через несколько минут под аккомпанемент выстрелов оттуда выскакивает обезумевшая козочка и несется прямо на меня. Чем кончится охота, смотреть не стал, ушел под обрыв. Вездеход пополз дальше, не останавливаясь. Впереди много релок, много коз, надо всех разогнать.
Вечером ко мне приплыл рыбак на лодке.
- Вот, решил поинтересоваться, кто здесь. Всю весну сетки простояли, никто не трогал, а теперь вот на вездеходе проехали. Ставить сетки или нет?
- Ставь.
Я все лето на удочку ловил столько рыбы, сколько хотел, но на осень сетку готовлю. Пока не торгую, но все идет к тому, что иначе не выжить. Нет возможности заработать, нет возможности честно жить, хоть надорвись.
   И в то же время вокруг столько сокровищ, что даже богатые американцы не брезгуют войти в долю, создавая разные СП. Фантастические свободные цены на регулируемые объекты промысла вынесли приговор амурской рыбе.  В  минувшем году на Амуре появились первые вооруженные отряды по охране проходных лососей. В народе их называют ОМОН и рассказывают о них жуткие вещи. Да разве людей силой остановишь? Пока живы, будут ловить. А в том колхозе, где прежде был тороватый управляющий, после путины не смогли расплатиться с колхозниками. Управляющий дал в долг своему отделению около миллиона, и теперь колхоз ему должен! Кто после этого скажет, что Бог есть? Кому какая польза от этой охраны?
Очень уж это всё похоже на мизансцены у давно завалившегося забора. Все ходят где хотят, тащат все подряд, а какой-нибудь дурак или пьяный забредет в ворота, его сцапают и  кричат: «Браконьера поймали!» Чего кричать? Ну браконьер я, как и Колька, и Борька, как все. кто вырос на Амуре. Не было бы нас здесь, то-то развелось бы зверя, и птицы, и рыбы красной. И среди этого великолепия — управляющие. И у каждого управляющего — по шлагбауму и по ОМОНу. И больше — ни души...
Власть должна знать, что мы — люди. И не ждать спокойно, когда проблема решится естественным путем, когда русские сами уйдут из разоренного и отравленного края, а амурские туземцы вымрут. Я не говорю, что я не виноват. Что делал, те грехи все на мне. Что могу, постараюсь исправить. Но именно мне и моим детям здесь жить. Я не «зеленый» и не зоофил, но и не самоед и хочу, чтобы и мой сын увидел зеленую щуку на розовой отмели, а не черную сточную канаву в восточных воротах Российской империи.
Я понимаю, что облавливать истощенные популяции рыб нехорошо, что всякая тварь Божья должна жить. Но когда я вижу в магазине ценник на куске аппетитной лососины, то начинаю осознавать все свое ничтожество. Мне остается только взять бутылку водки и на лодочной станции обменять ее на рыбину. Я — житель городской, имею работу и с голоду не умру без рыбы и дичи, при необходимости перетерплю. Но ведь есть еще по Амуру села, для которых рыба — хлеб насущный. Они-то как перетерпят? А еще селянам нужны лодки с мотором, телевизоры и магнитофоны. Что они, дикари? И все это они добывают единственно доступным им способом. Их начинают ловить, а они — откупаться. На что только власти не шли, чтобы ужесточить контроль, а рыбы с каждым годом становится все меньше и меньше. Не помогают запреты. Может быть, у нас народ такой вороватый? Но в других странах бывали более вороватые народы, но и они со временем переставали слушаться кнута. Кнут страшен, когда власть намного сильнее подданных, но если народ усиливается, то нужен уже другой рычаг управления — не силой, а интересом. Так что всеобщее неподчинение силе на Амуре даже несколько обнадеживает. Может быть, российские отцы-реформаторы перестанут дразнить нас пряником и действительно дадут нам его?
Известно ли вам, что в Швеции в 1979 году было добыто 116 тысяч лосей, а это примерно столько же. сколько их обитает во всем Дальневосточном регионе, включая Якутию? Или не приходило ли вам голову, почему японцы или те же канадцы не сбегают с работы и не поджидают с бутылками виски на побережье браконьерские лодки? Оказывается, им выгоднее трудиться на производстве, а на заработанные деньги купить ту же рыбу. А вот открытка из Германии. На ней — средневековый замок в прекрасном хвойном лесу. До чего же ленивый народ эти германцы! Ладно, замок растащить по кирпичу им не с руки, но уж лес-то могли вырубить? Лень. Ну корейцев бы наняли или кубинцев. Не хотят. Почему? Жадные...
Десять тысяч лет тому назад начался переход от так называемого присваивающего хозяйства к производящему. Производящее — это когда берешь, а там не убавляется. Но производством надо заниматься. Конечно, если всем миром навалиться на дальневосточную природу, не восполняя взятое, даже наш чудовищно богатый край не выдержит. Эта простая истина туго усваивается и хозяйственниками, и новоявленными предпринимателями, и нами, грешными. И хорошо бы еще усвоить всем, что ценность леса выше, чем стоимость дров, орехов и ягод, а живой зверь дороже, чем его шкура и мясо. Вы можете представить себе Амур без калуги, осетра, сазана, верхогляда, кеты, горбуши?
Я — нет. Это же явление Апокалипсиса: отливающие медью волны Амура, лишенные какой бы то ни было жизни...
Восстановить наши рыбные богатства вполне нам под силу. Если со временем это произойдет, то мы сможем ежегодно вылавливать:

лососей — до 50 — 60 тыс. тонн; частиковых — до 12—15; осетровых до 2-2,5.

Этого для края вполне хватит, да и другим кое-что перепадет.
Если же всё будет идти так, как ныне, то вскоре придется хоронить традиционную культуру амурских аборигенов, тысячи лет связанных с рыболовством, куда-то девать самих северян и примкнувших к ним переселенцев.
Если власть не в силах остановить разгул браконьерства, принимающего мафиозные формы, не способна договориться о регулировании промысла с Китаем, если ей наплевать на своих подданных, как и на место, где они живут, то такая власть недостойна того ясака, который мы ей платим. Но это уже, пожалуй, из сферы наказов депутатам Государственной думы. Надо сделать всё, чтобы у нас восторжествовал Закон, а не правили бал произвол и корысть. Иначе Амуру не выжить.