Подснежники

1
Была середина января. Подснежники еще не продавали, поэтому он не знал, как вернуть ее к жизни.

Маленькая, беспомощная, она лежала на широкой кровати в ворохе измятого одеяла, как зернышко на морщинистой ладони. Иногда, очнувшись от забытья, тяжело приоткрывала глаза, потом снова впадала в беспамятство.

В тот день она, казалось, чувствовала себя немного лучше, чем обычно и даже улыбнулась, когда он, нагнувшись, поцеловал ее в уголки губ. Павел Савельевич тоже улыбнулся, но улыбка получилась горькой и виноватой.

– Сегодня ты выглядишь просто молодцом! – Попытался он приободрить жену. – Подожди, придет весна, я подснежники на окошко поставлю. Обязательно принесу. Помнишь, прошлой весной, как только я принес и поставил на подоконник букетик подснежников, так у тебя и бледность с лица сошла и на улицу без моей помощи стала помаленьку выходить? Они волшебные эти цветы. А сейчас ты выглядишь гораздо бодрее, чем прошлой зимой. Правда?

Она закрыла глаза и согласно наклонила голову. Да, конечно так.

Он положил к себе на колени ее тонкую, с синими прожилками вен руку, тихо погладил двумя пальцами запястье и, глядя на умиротворенное лицо жены, наконец, и сам, после стольких бессонных часов, позволил себе расслабиться.

Проснулся Павел Савельевич далеко за полночь. В комнате было необычайно тихо. Рука жены все еще покоилась на его коленях, но была безжизненной и холодной. Он резко вскочил со стула, снова нагнулся к жене, потрогал ее лоб, выпрямился, бросился к столу, на котором лежали таблетки, зацепил ногой тумбочку... и как-то вдруг, разом, окончательно понял, что случилось непоправимое – Маша умерла.

Над головой качнулась люстра, поплыла куда-то вбок...Неожиданно вспыхнул яркий свет, и потом все разом погрузилось в мутную пелену обморока.

2

В первые дни после смерти жены ужас происшедшего затмевал собой все. Павел Савельевич был беспомощным, как ребенок. Хлопоты по организации похорон пришлось взять на себя соседям. На их же плечи легли заботы о том, чтобы поддерживать в осиротевшей квартире порядок, покупать продукты, готовить обед для потерявшего интерес к жизни старика. Немногочисленные друзья и бывшие ученики, забегая в гости, сочувственно покачивали головами, что-то говорили о неизбежности смерти, которая нас всех ждет в далеком или недалеком будущем, приносили книги, журналы, приводили с собой каких-то затейников по части анекдотов или кроссвордов...

Но все равно он был один. Жить было не для кого. Почти ежедневно он ходил на кладбище, а вечерами сидел у окна в каком-то тихом оцепенении, погруженный в мир воспоминаний. Это были не те воспоминания, которые ему пытались навязать сердобольные друзья. Структура и содержание его воспоминаний были необычайно своеобразными. В них не было логических связей с местом и временем – реальные события причудливым образом переплетались, дополняли одно другое и тут же смешивались с событиями нереальными, фантастическими. Годы мелькали, как секунды, а секунды растягивались в года. Постепенно эти воспоминания стали ощущаться как нечто происходящее с ним сейчас, в данный момент. Реальность отступала все дальше. Да он и не хотел ее удерживать.

Так он дожил до весны. Весна в тот год была ранняя. В начале марта ночами еще случались заморозки, а к середине зима и вовсе отступила. Зазмеились в проталинах ручейки, захлопали крыльями грачи на березах. Небрежно брошенные окурки, бумажки от мороженого, сажа, копоть от машин – весь тот мусор, который зима старательно прятала под снегом, весна обнажила безмолвным укором людям. Дорогу на кладбище размыло, и Павел Савельевич каждый раз возвращался домой с мокрыми ногами.
– Посидели бы дома, слякоть переждали. Так и простудиться недолго, – выговаривала ему иной раз соседка.

Он не возражал ей, машинально благодарил за участие и, посидев день-два дома, опять, огибая лужи, брел на кладбище. Павел Савельевич заметно постарел, осунулся. Клонясь к земле и замыкаясь на своих постоянных размышлениях, он долго не замечал прихода весны и по-прежнему ходил в добротной медвежьей шубе, меховых унтах с галошами и теплой каракулевой папахе.

Весна неистовствовала: тянулись к солнцу своими пушинками вербы, ива распрямила влажные ветки, жирный чернозем на кочках посреди высохших островков прошлогодней травы выталкивал из себя наружу молодую зелень. Воробьи, грачи, синицы – да что там говорить – даже вороны, и те кричали что есть мочи, радуясь приходу тепла.

В один из таких теплых мартовских дней Павел Савельевич сидел на скамеечке около могилы жены. Толи от избытка прогретого солнцем воздуха, толи от недостатка в организме витаминов или просто в связи с нервным истощением он почувствовал легкое головокружение. Острые металлические стержни ограды потянулись вверх, и тут же удушающая волна весеннего разгула накрыла его всего целиком, опрокинула и поволокла за собой, выталкивая сознание из ставшего привычным состояния оцепенения. Резкая боль сдавила грудь, потом, разорвавшись внутри тела, рассекла межреберные мышцы, и он с ужасом ощутил, как раздваивается сознание. Какая-то часть его внутреннего "я" становится отдельной, независимой от тела, и тут же эта отделившаяся часть, его двойник, громко и язвительно рассмеявшись обрушила на ошеломленного Павла Савельевича целый ураган вопросов:

– Кто ты есть? Зачем живешь? Зачем жил? Чтоб было тепло Маше? Для людей? Для будущего?

Двойник стоял где-то за спиной Павла Савельевича и разговаривал с ним, как с посторонним человеком.

– Посмотри, видишь муравей ползет по оградке? – шептал он склонившись к уху старика. – Скоро все они заснуют – туда-сюда, туда-сюда. Кто былинку, кто соринку в муравейник потащит, чтобы выше его сделать, вширь раздвинуть, муравьев побольше наплодить, вселенную завоевать... А зачем? Человек по сути своей такой же муравей и тоже своего рода муравейник строит. Для чего? Какова цель? Для муравейника? А может для такого же, как ты, старика, который будет жить лет через сто и которому после смерти все равно, какой высоты достиг муравейник, и кто в этом строительстве больше преуспел?

– Да, да – все равно, – соглашался Павел Савельевич.

– Так же бесполезно жить для себя, для Маши, для любого смертного..., – продолжал нашептывать двойник.

– Да. да – бесполезно, –  кивал головой Павел Савельевич.

– Так кто же это, какой злой гений создал веселье на краю небытия!? – срываясь на крик завибрировал на верхних нотах голос двойника.

Павел Савельевич оглянулся, пытаясь вглядеться в лицо собеседнику, но сзади никого не было, только тихо колебался, тронутый движением чьей-то руки, тонкий стебелек подснежника. Цветок еще не успел окончательно распуститься, но уже растопил от снега своим теплым дыханием маленький островок чернозема. Старик нагнулся к нему и почувствовал, как кровь, прилив к лицу, мощно застучала в висках. Внезапно он все понял – вот он, виновник жизни!

– Вот он, вот он – этот злой колдун! – закричал Павел Савельевич выпрямляясь и принялся в исступлении топтать цветок. Папаха упала на землю. С дороги было видно, как седая голова старика в бешенстве трясется среди прозрачной паутины ветвей. Стая грачей, напуганная резкими выкриками сходящего с ума человека, слетела с возвышающихся над кладбищем берез и с криками закружилась над крестами.

Наконец силы его оставили. Он тихо сел на скамью. Им вновь завладело привычное состояние оцепенения, апатии и безразличия. Так прошел час, может больше. Наконец он встал, поднял папаху, отряхнул ее от снега и грязи. Посмотрел вокруг на истоптанную, всколоченную землю.

– Кажется, я окончательно схожу с ума, – пронеслось в голове.

– Ты просто глупый и невыдержанный старик, –  послышался сзади спокойный, ровный голос двойника. – Я высказал вслух все те глупые мысли, которые занимали твое воображение только для того, чтобы дать тебе силы освободиться от них.

– Ты еще здесь? Оставь меня в покое, – тихо попросил Павел Савельевич.

– Я побуду с тобой буквально полчаса, не больше. Позволь высказаться до конца, иначе я не смогу тебе помочь.

– И через полчаса ты обещаешь меня отпустить?

– Обещаю.

– Полчаса. Не больше.

– "Думай о смерти" – говорят философы, – начал двойник новый круг своих рассуждений.

– "Помни о смерти" – говорили римляне, –  поправил его Павел Савельевич.

– Это не меняет сути. Каждый имеет то, что у него в голове. Смерть не впереди, она позади нас. Ты прожил миг, этот миг умер, он принадлежит смерти. Тот миг, которым ты живешь, смерти не принадлежит. Глупо приглашать смерть туда, где ее нет. Глупо болеть сейчас будущими болезнями, страдать будущими потерями и разочарованиями. Приглашай в драгоценный миг своей жизни только радость. Разве ты не чувствуешь, как все вокруг тебя переполнено радостью?

– C тех пор, как умерла Маша, я не знаю, что такое радость.

– Маша умерла?! – удивился двойник, – Ты приглашаешь боль в данный тебе сейчас миг бытия. Ты говоришь "умерла", подразумевая под этим словом, что Маши больше не существует. Не так ли?

– Она умерла...

– Умереть – не значит исчезнуть. Умереть – значит находиться в точке соприкосновения с вечностью. Она перестала отдавать смерти миг за мигом. Она остановила время, а значит, сделала его вечным.

– Я устал жить. Я тоже хочу умереть...

– Ты снова говоришь о смерти в будущем времени! Ты ничего не понял! – Раздраженно прервал его двойник. – Глупо хотеть в будущем то, что может принадлежать только прошлому! Никто не может умереть в будущем или настоящем. Умирает только прошлое, миг за мигом. Прошлое Маши умерло до того момента, когда ты почувствовал холод ее руки. Время прекращает свой бег в последнем миге жизни, а значит, этот миг не принадлежит времени, длится вечно. В так называемом моменте смерти миг и вечность соединяются. Нельзя сказать про человека, что он жив, но также и нельзя про него сказать, что мертв, потому что он пребывает в своем последнем миге всегда. А ты бросил Машу в поисках смерти.

– Я не успеваю следить за ходом твоих мыслей. У меня болит голова, – пожаловался Павел Савельевич.

– У него болит голова! – возмутился двойник. – Ты втоптал в грязь подснежник – ее любимый цветок. Цветок, который дарил ей радость! Ты его растоптал, а теперь еще и жалуешься! Ты должен был сделать все, чтобы подснежники стояли на подоконнике! А ты растоптал цветок!

– Я не понимаю...

– Ах, он еще не понимает!...

– Стой! – закричал вдруг Павел Савельевич, – если бы в том последнем миге у нее на подоконнике стояли ее любимые подснежники, то...

– Ну...

– Но как?

– Полчаса прошло. Думай. Я больше не в силах...

Голос двойника умолк.

Павел Савельевич был один. Совершенно один. Некоторое время, пораженный внезапной догадкой, он стоял в оцепенении, затем опустился на колени и принялся лихорадочно разгребать пальцами землю вокруг затоптанного им цветка. Местами она еще не окончательно оттаяла и плохо поддавалась его усилиям. Он сломал ноготь на указательном пальце правой руки, порезал в нескольких местах кожу и, наконец, осторожно, вместе с большим куском мерзлого грунта, вытащил цветок из земли. Затем положил его вместе с грунтом внутрь папахи, снял пальто и бережно обернул им папаху. Быстрыми шагами, прижимая к груди драгоценный сверток, Павел Савельевич пошел к выходу. Было уже достаточно темно. Он миновал ворота кладбища и, хоронясь от света автомобильных фар, двинулся в сторону близлежащих дач.

Дойдя до дачного поселка и поплутав немного в лабиринте участков, он выбрал один из них с большой стеклянной теплицей напротив недостроенного дачного домика. Перелез через изгородь, подошел к теплице, отогнул запиравший дверцу гвоздик и зашел вовнутрь. Внутри теплицы было холодно, часть стекол выбита. Под дырами на земле лежал снег. Павел Савельевич положил свой сверток в угол теплицы и занялся ремонтом. Сбив замок на одной из строительных времянок, он нашел там гвозди, молоток, пилу, топор. Там же стояло несколько оконных рам со стеклами, приготовленных хозяевами для строящегося домика. Мысленно попросив у хозяев прощения за самоуправство, Павел Савельевич приладил эти рамы на места зияющих в теплице дыр. На заделку щелей пошли комплекты рабочей одежды и рулон старой стекловаты. Закончив с ремонтом, он собрал в недостроенном домике обрезки вагонки, досок, куски пенопласта, перенес все это в теплицу и разжег там костер.

Топлива хватило ровно на то, чтобы растопить снег внутри помещения и прогреть землю под костром. Когда огонь догорел, старик сгреб угли на фанерку и перенес в центр теплицы. Поверх углей положил несколько щепок, последние обрезки досок. Затем разгреб землю на месте старого костра и посадил в нее подснежник.

Новый костер довольно быстро расправлялся с обрезками досок. Чтобы не дать ему погаснуть, Павел Савельевич распилил два стула, стоявший во времянке стол, бросил все это в огонь и отправился на поиски новой пищи для своего ненасытного детища.
Ему повезло довольно быстро – на соседнем участке оказалась под навесом целая поленница уже напиленных и наколотых дров. Он перенес их все в свое пристанище, еще раз поправил вокруг посаженного им цветка землю и довольный проделанной работой сел около костра на расстеленное поверх деревянных чурок пальто.

Прошло около недели. За все это время Павел Савельевич никуда из теплицы не отлучался. Голода он не чувствовал. Спал мало, больше урывками, чтобы пламя ни на миг не угасало. В конце концов, его усилия были вознаграждены – цветок пробудился к жизни. Пересадив его в небольшой глиняный горшок и завернув все в строительную бумагу, Павел Савельевич покинул свое временное пристанище и под покровом ночи, избегая встреч с людьми, вернулся к себе домой.

Не зажигая света и даже не разуваясь, он прокрался к окну, поставил горшок с цветком на подоконник около изголовья кровати жены.

То огромное дело, которое занимало его всего целиком эти дни и ночи, было сделано. Он погладил закопченными, изрезанными мерзлым грунтом пальцами нежные лепестки цветка, облегченно вздохнул и только тогда ощутил в теле всю тяжесть нервного перенапряжения, нечеловеческой усталости. Ноги подкосились, он сел на пол и тут же умиротворенно уснул.

3

Очнулся он днем на невысокой панцирной кровати в большой светлой комнате с высокими белыми потолками. За окном комнаты через стекло были видны заснеженные верхушки деревьев. Сбоку кровати стояла тумбочка, на ней лежали какая-то книжка и стеклянный градусник. С другой стороны кровати сидела на табуретке Маша. Она держала его руку у себя на коленях и гладила пальцами запястье. Увидев, что Павел Савельевич открыл глаза, она наклонилась к его лицу, улыбнулась и ободряюще произнесла:

– Ну, вот мы и очнулись. Доктор сказал, что кризис миновал и у тебя теперь все будет хорошо. Посмотри, – она показала рукой в сторону окна, – я принесла в палату наш подснежник.

Павел Савельевич приподнял голову над подушкой и посмотрел, куда показывала жена. На подоконнике стоял тот самый глиняный горшок, который он нашел в парнике. Высоко над краями горшка поднимался тоненький стебелек голубого цветка.

В памяти разом промелькнули события последнего времени. Было ли все это наяву? А может – и смерть Маши, и все что случилось после, всего лишь игра его больного воображения? Кто его знает. Павел Савельевич снова опустил голову на подушку. На ресницах выступили капельки слез, он стряхнул их тыльной стороной ладони, повернулся лицом к Маше и улыбнулся.