Баку. Записки электрика

Сергей Павлущенко

Предисловие

Автобиографическое произведение, в котором автор повествует об основных событиях первой половины своей жизни, проведённой в  городе Баку с 1959 по 1994 годы. В произведении приводятся реальные имена реальных людей и сохранена существовавшая в описываемое время топонимика.

               
Оглавление
               
Глава I. На кладбище    
Глава II. 8-ой километр               
Глава III. Средние классы               
Глава IV. Старшие классы               
Глава V. Прощай, школа!               
Глава VI. В Советской армии               
Глава VII. АзИНЕФТЕХИМ. 1979-81 г.г.               
Глава VIII. Севастополь               
Глава IX. Севастополь II. 1980-83 г.г.               
Глава X.  Пятигорск. 1984-85 г.г.               
Глава XI. Станица Юго-Северная               
Глава XII. Судьба               
Глава XIII. Конец Аркадии. Исход         
               
                Друзьям моего бакинского детства, моей бакинской юности и молодости -                посвящается.               
                Не страшно что-то забыть, главное – вовремя вспомнить.
                Ноябрь 2018 г.

Глава I. На кладбище

Баку – мой родной город. Это город солнца, город моря, город приветливых, обходительных людей. Мне посчастливилось там родиться, вырасти и возмужать. Я родился 24 июля 1959 года, и проживали мы в то время на  улице Кецховели, но через год наша семья получила квартиру в морском военном городке узла связи, где и прошли следующие восемь лет моего детства. Меня при рождении назвали Сергеем, не спросив моего мнения, что сразу внесло некий диссонанс в мои взаимоотношения с миром и заложило основу для его критического мною восприятия, потому что я всегда ощущал себя почему-то Александром.

Узел связи (или воинская часть, если угодно) располагался в живописном районе за русским и азербайджанским кладбищами сразу после автотрассы, шедшей со стороны Ясамала в сторону Волчьих Ворот. С другой своей стороны воинская часть ограничивалась громадным, величественным спуском, можно даже сказать -  пологим обрывом в сторону Кровавого озера (Qanl; q;l). Добираться до нашего нового дома было очень просто – сначала нужно было доехать на восьмом троллейбусе (8А или 8Б, всё равно, смотря с какой стороны вы едете, со стороны парка Кирова или со стороны Ясамала) до базара, что на проспекте Нариманова, и затем направляться наверх, в сторону кладбищ. Слева оставались каспаровские дома, затем воинская часть (сухопутная), потом нужно было миновать участок финских домов справа, потом каменных, перейти дорогу – и вы вступали в мир кладбищ, мир покоя, зелени, тишины, птичьего многоголосия и запахов трав и цветов. Шумный город оставался позади. Я помню, как по дороге домой однажды видел молодого человека, державшего в руках за спиной некую книгу или тетрадь, и декламировавшего какой-то текст. Видимо, это был артист, пришедший сюда учить роль для театра. Может, это было и не совсем так, но я с детства был убеждён в этом. Возможно, эту мысль мне подсказал мой провожатый, ибо меня те младые годы одного через кладбище отпускать остерегались. Наверное, опасались за кладбище. Кстати, в тех каспаровских домах, как выяснилось многими годами позже, проживали мой будущий товарищ по школе №242 Генка Полесицкий, а также будущие родители моей будущей жены.
Отец мой был военнослужащим, мичманом Каспийской флотилии, родом из Украины, но мобилизованным в военные годы с нового места жительства – с Кубани, и таким образом попавшим в Баку, а мать была служащей (бухгалтером) в институте энергетики Азербайджанской академии наук, уроженкой Саратовской области, также бежавшей от голода в Баку в начале тридцатых годов. Точнее, бежал от голода её отец со своей семьёй, ибо она сама в те годы была ещё ребенком, едва научившимся ходить.

Жили мы в одноэтажном каменном доме с двумя крыльцами, деля его с другими двумя семьями – мичманом Мушкетом с женой Валей, и молодым человеком по имени Ёся, род занятий которого для меня оставался тайной. Он не носил форменного морского мундира, который я в те годы считал обычной для мужчин и даже для многих женщин одеждой, зато у него был настоящий мотоцикл. Однажды он приехал со своим приятелем, разобрал посреди двора своего железного коня и начал производить ремонт какой-то снятой железяки с помощью молотка. Я не мог пропустить столь редкого действа и присел на корточки перед ним и его молотком.  Он искоса взглянул на меня, развернулся ко мне спиной, захватив железку, и опять начал мутузить её, положив перед собой на асфальте. Мне ничего не было видно. Я поднялся, обежал мотоцикл и опять присел перед ним, его молотком и железякой. Он снова зацепил железку, опять развернулся в обратную сторону и продолжил избиение. Я вскочил, ещё раз обежал мотоцикл, и присел «в переднем ряду». Реакция Ёси была моментальной – он перенёс театр действий на вторую сцену, что меня ничуть не смутило, так как дислокация мне была уже знакома. Так моя беготня и его развороты продолжались некоторое время, после чего Ёся разразился хохотом и хохотал до изнеможения, бросив свой молоток. Он думал, что со мной легко справиться, а получилось, что он вынужден был затянуть свой ремонт.

Отец мой ходил на службу в узел связи, главное здание которого находилось метрах в трёхстах от нашего дома. Собственно говоря, он, будучи человеком военным и нося погоны на плечах, даже находясь дома, пребывал на службе.  Путь моей мамы до её института пролегал пешим ходом через кладбище до проспекта Нариманова, затем на троллейбусе надо было проехать несколько остановок до Академии наук. (Мы в Баку редко говорили «мать», это звучало грубовато и резало слух, а старались говорить «мама» или «матушка» даже в ругательствах. Упоминание матери в ругательстве для нас являлось смертельным оскорблением, смыть которое можно было только кровью, если не смертью, поэтому таким образом «крыть» допускалось только третьих лиц,  и то только в крайних ситуациях, когда проступок его был тяжелейшим, очевидным и не требовал каких-то дополнительных доказательств. Впоследствии, уже служа в Советской армии два года по призыву, я не мог выносить  в свой адрес равнодушные матюки старшины роты Бареева с упоминанием матери, что и послужило поводом для целой череды конфликтов между нами, хотя он это делал, что обычно для жителей России, лишь для связки слов. Впоследствии он уже воздерживался в своих обращениях ко мне от подобной экзальтации, но очередного звания сержанта меня всё-таки лишили, а с ним и положенной за него доплаты.)

Ежедневные двукратные вынужденные пешие прогулки через кладбище одинокой женщины по понятным причинам  в значительной мере лишали в её глазах прелести окружающую действительность, поэтому по вечерам мой старший брат Анатолий ходил её встречать на остановку троллейбуса, рядом с базаром на проспекте Нариманова. Когда я немного подрос, он стал иногда брать меня с собой. Помнится, однажды я его спросил:

- А когда придёт мама? Сколько ещё ждать?
 Он ответил:
  - Через  пять минут.
- А это сколько?
               - Досчитай до шестидесяти – это будет одна минута. И так пять раз.

Я, видимо, считал слишком быстро, потому что ждать приходилось ещё и ещё. Зато я приобрёл понятие о счёте и о времени. Затем появлялась мама, мы все заходили в соседний продмаг в угловом здании, что-нибудь покупали и затем вместе шли домой. Было весело.

Ужинали мы зачастую на свежем воздухе, возле дома, так как у нас были сад и огород, что  в глазах всего нашего семейства являлось большим достоинством нашего жилья, особенно в глазах отца, как истого бывшего станичника. В саду росли различные фруктовые деревья, среди которых первыми поспевали абрикосы. Я их обычно ел зелёными, восхитительно кислыми, не дожидаясь, пока они созреют. Впрочем, некоторым удавалось пожелтеть, чему способствовало наличие в саду алычи, большим почитателем плодов которой я также являлся, и которая также отвлекала часть моего внимания на себя

Когда мне минуло шесть лет, у меня появился друг, которого звали Октай. Его лукавая, добродушная физиономия располагала к себе, и мы с ним стали кирюхами с первой встречи. Его в нашем городке, насколько я помню, особенно привлекал бассейн, куда он получил доступ, благодаря знакомству со мной как резидентом. У меня были также местные приятели, дети таких же военнослужащих, каким был мой отец, но они были младше меня или же моими ровесниками. А Октай был старше меня на год, окончил первый класс школы и с грядущей осени собирался повторить тот же курс, так как был оставлен на второй год, что в моих глазах ему только добавляло уважения как опытному старшему товарищу. Он учил меня вычислять суммы после десяти.

- Пять прибавить семь – сколько будет? Семь пишем как пять и два, пять плюс пять это десять, и два на ум пошло. Всего получается двенадцать.
Я понимал почти всё, кроме магической фразы «два на ум пошло». «На ум» - это куда? И что с ним потом делать? Это меня ставило в тупик, и авторитет Октая как математика поднимался на недосягаемую высоту. Он же первым стал учить меня азербайджанскому языку. Тут дело пошло лучше, и мне удалось частично реабилитировать себя после математических конфузов. Новые слова и выражения прочно оседали в памяти юного лингвиста и незадачливого математика.

Продолжая свою просветительскую деятельность, Октай взялся научить меня курению, чтобы в школу я пошёл настоящим мужчиной. Мы собрали по тем временам приличную сумму в четырнадцать копеек и пошли на проспект Нариманова к ларьку за сигаретами. Я думал, что мы, как солидные люди, купим пачку «Шахдага», пользовавшегося у матросов нашей части большим спросом, но, как говорится, «Шахдага» не подвезли, и нам пришлось удовольствоваться пачкой «Ароматных» за те же деньги. Благополучно купив сигареты, мы вернулись в нашу часть, уютно расположились у открытого бассейна за пустым барабаном от кабеля, который служил вышкой для прыжков в воду, и открыли пачку. Интересно, почему табачная промышленность в годы Советской власти выпускала столь туго набитые сигареты?  Эти «Ароматные» оказались совсем неароматными и тянулись плохо. И наверняка по этой причине у меня никак не получалось сделать настоящую, крепкую, полноценную затяжку, после которой дым валил бы клубами и долго бы не рассеивался. Октай отчаялся мне объяснять технику этого непростого процесса – я ничего не понимал. Наконец, будучи мастером всяческих придумок, он разработал схему, которая должна была привести к желаемому результату. Он набирал дыма в рот, отворачивался в сторону, делая испуганное лицо, и с глубоким вдохом ужаса, с выпученными глазами произносил ключевую фразу этой схемы:

- Ах, мама идёт!!.
После нескольких попыток дело пошло на лад. Но курить почему-то расхотелось. Впрочем, потом пришла привычка, от которой я избавился лишь в свой тридцать седьмой день рождения.
В том бассейне я научился плавать в те же свои шесть лет. Бассейн был небольших размеров, примерно 10х3м, и как-то раз отец привёл меня к нему, опустил меня в воду (я держался за бортик) и, отойдя к противоположной стенке по короткой, трёхметровой стороне, скомандовал:

- Плыви ко мне!
И я, по-собачьи загребая руками, вдоль бортика, самостоятельно, без его помощи проплыл до другой стенки. Так я научился плавать. А как можно жить в Баку, в приморском городе, и не уметь плавать? Да и мужчине не к лицу что-то не уметь делать, Если не умеешь сейчас – должен научиться потом.

Жизнь у нас в части была привольная. К услугам нашей компании были пространства как самой воинской части, так и её окружения. Мы сновали по всем уголкам, знакомясь с окружающим миром и постепенно расширяя его границы. Вдоль столбов с натянутой на них колючей проволокой, ограждавших нашу часть, росли ряды тутовника, белого и красного, на кладбище произрастало множество других фруктовых деревьев. В сопровождении наших верных друзей – дворовых собак, как правило, Шариков, – мы прочёсывали тихий, спокойный мир крестов и могилок. Какое-то время мы увязывались за компанией старших мальчишек, в которой был и мой старший брат Анатолий, завзятый охотник за воробьями и другой живностью. Подстреленная из рогатки пернатая дичь тут же освежёвывалась и зажаривалась на веточках над разведённым костром, а я под руководством старшего брата учился находить и извлекать из земли какие-то коренья, называемые им земляными орехами, которые также подавались «к столу» в качестве гарнира.

Брат мой, будучи старше меня почти на восемь лет, учился в школе №20, но в силу непоседливости характера и увлечённости натуры со всей душой и большей охотой предавался занятиям иного рода, коих малую толику мне приходилось быть свидетелем. Холодная академическая наука, преподаваемая в рамках школьной программы, его мало интересовала, хотя учился он вполне прилично. В своих детских воспоминаниях он мне предстаёт с книжкой о приключениях перед собой на столе и с кружкой в руке, из которой, прихлёбывая обыкновенную воду, запивает кусковой сахар, добываемый из сахарницы. Сахар он потреблял в неимоверном количестве. В силу значительной разницы в возрасте, у нас мало было совместных игр, но я помню совместный поход на стрельбище в пехотной воинской части у базара, где он стрелял, и мы потом вместе раскапывали и находили выпущенные пули из земляной стены за мишенями. Пули были медные, красивые, с красноватым отблеском. В первую свою спортивную секцию прыжков воду в Зимнем бассейне я также записался за компанию с ним, потому что был тогда только шести лет от роду, а ездить надо было далеко, в Чёрный город. Но это были редкие совместные с ним предприятия, в основном же я обретался со своими сверстниками.

Я не помню, кому из нас однажды пришла в голову идея собрать на могилках цветы и продать их на базаре, но однажды это было сделано, и один рубль первой в жизни выручки был заработан столь сомнительным способом. Но дальше как-то не пошло. Мы понимали всё же некоторую щекотливость ситуации и сразу положили ей конец. Это был живой, открытый мир природы и мы словно являлись его частью. В воспоминаниях о своих ранних годах мне отчётливо видится только лето, бакинское жаркое, солнечное лето, словно не существовало других времён года. Лето – это всё. Я словно купался (да и до сих пор купаюсь, если бывает возможность) в этой жаре, от которой изнывали и поникали лютики и цветики,  мою маленькую душу заполняло чувство счастья от вида голубого неба с оранжевым желтком солнца, от пекла на улице. Кругом была масса интереснейших вещей и событий. Я, однажды оказавшись в гостях со своими родителями в многоэтажном доме, находившемся на проспекте Нариманова, был озадачен возникшим в моей голове вопросом: каким образом люди, живущие здесь, находят свою квартиру среди такого множества помещений? И не найдя ответа, утешился тем соображением, что в нашем одноэтажном доме на три квартиры такой проблемы не существовало. Позднее, проходя мимо этого дома (он стоял на проспекте, рядом с площадью, напротив школы №20), я вспоминал свои прежние рассуждения и опасения и относился к ним с неизбывным сочувствием. Мне и сейчас это не всегда понятно. Кстати, у этой же площади, но с другой стороны, кварталом ниже находились одноэтажные строения, в которых проживал мой будущий армейский друг Эльдар Эфендиев, и я, впоследствии приходя к нему в гости, чувствовал себя там как дома.

Пока же мне предстояло пойти в первый класс школы №225. К этому времени я уже умел довольно бегло читать, и у меня была даже любимая книжка с жёлтой обложкой карманного формата, которая называлась «Анекдоты моллы Насреддина». Мне её вручали по моему требованию, когда я гостил у бабушки и дедушки, проживавших в Чёрном городе, на улице Баринова, у Черногородского моста, и к которым наша семья регулярно ходила в гости. Брат же исправлял ошибки в написанном мною русскими буквами азербайджанском слове «ёх» и убеждал меня в том, что слово «парашют» пишется через букву «ю». Подрастающее поколение выражало протест и неуступчиво хмурило брови, в душе, конечно, признавая правоту авторитетного истребителя представителей отряда воробьиных. Так что к школе я уже был достаточно подкованным товарищем, как, впрочем, многие из моих друзей.

В школе мне выдали целую кипу учебников и тетрадей, что меня очень обрадовало. Там же находился лист расписания занятий, который я, по приходе домой, решил сразу же заполнить. Занятия, начинавшиеся ровно в какие-то часы, у меня затруднений не вызвали – «08.00 – Чистописание…» и т.д. А вот, например, азербайджанский язык, начинавшийся без пятнадцати десять, как его записать в расписании? Я так и записал –«Аз-яз, - без пятнадцати десять». Правда, места на строчке для «без пятнадцати десять» не хватало, и это породило в моей душе смутные сомнения в правильности избранного мною пути написания. Позже, в доме моего соседа и товарища  по играм Сергея Осешнюка я увидел его лист расписания занятий, заполненный его матерью, где была удивительно верная и поэтому очень красивая запись – «Азерб. Яз – 09.45». Потрясающе! Как верно и просто!... Пришлось простить ей все её выговоры мне, даже за то, что я как-то столкнул Серёгу в бассейн, а это было уже зимой. Он вымок, но даже не простудился. Наверное, потому, что быстро вытащили.

Учёба у меня как-то не сразу наладилась. Рядом находились более интересные объекты – кинотеатр имени Джафара Джаббарлы, что находился рядом с моей школой, троллейбусы, на которых можно было вполне бесплатно (благодаря добродушию кондукторов) прокатиться, да и недавно открытое метро с его эскалаторами, до которого можно было так же бесплатно добраться на том же троллейбусе, тоже манило к себе. Правописание давалось с трудом, палочки не всегда были параллельными, и учительница Анна Андреевна неоднократно без энтузиазма произносила, отрывая мою тетрадь:

- Ну, Павлущенко написал письмо…
Письмом называлась изучаемая дисциплина: «Письмо», так же, как «Математика» и пр.

Всё это как-то не вдохновляло на регулярное посещение занятий, да и одноклассники, красавчик Эльман и  долговязый Айдын, который был на полголовы выше всех в классе, не упускали случая подтрунить надо мной по поводу злополучного письма. Поехали кататься на метро! Что я с кем – нибудь из товарищей и делал, пока конец этому однажды не положил дежурный милиционер метрополитена, застигший нас перелезавшими через защитное ограждение возле эскалатора. С катаниями было покончено. Да и учёба со временем наладилась. Да здравствуют бакинские милиционеры!

Я учился в школе №225 до третьего класса, когда в декабре 1968 не произошло нечто – нам дали новую квартиру. На 8-ом километре! Я был бы очень расстроен, если бы не радость, исходившая от всех, находившихся вокруг меня, особенно от мамы. Долой кладбище и ежедневные переходы через него! По реакции бабушки и дедушки, которым я приехал сообщить эту новость, я понял, что данное событие не из числа рядовых. На новоселье они нам подарили торшер. Но мне так не хотелось расставаться со своим миром, с кладбищем, воинской частью, собаками, садом, товарищами!... И тем не менее я весело восседал на вершине наваленного в кузове грузовика домашнего скарба, перевозившего наше хозяйство на новую квартиру.

Глава II. 8-ой километр

Баку активно расширялся от своего центра в сторону Ахмедлов, что особенно стало заметным в 60-тые годы двадцатого столетия. Вдоль улицы Нефтепереработчиков, позже переименованной в улицу Гара Гараева, довольно быстрыми темпами возводились кварталы как панельных пятиэтажных «хрущёвок», так и девятиэтажных домов. Бакинская ветка метро, состоявшая в те годы из нескольких станций, протянувшихся от «Баксовета» до «Улдуза», в ближайшие годы должна была прирасти тремя новыми станциями: «Азизбеков», «Аврора» и «Нефтчиляр». От «Нефтчиляр» в сторону массива под названием Ахмедлы, слева (на возвышенности, или, как мы говорили, «на горе») и справа по Гара Гараева, строились и сдавались в эксплуатацию новые дома.

Нам дали квартиру в пятиэтажном доме, где имелось центральное отопление, водоснабжение, канализация, газ, что привело меня в крайнее восхищение. Я ходил по новой квартире, как комендант, и всем напоминал, чтобы они не забывали выключать после себя централизованное богатство – свет, воду и пр. Нашим домом массив новостроек оканчивался, если смотреть со стороны города, со стороны цивилизации. Дальше, впереди и вверху, на взгорье, тянулись незастроенные пустыри, поросшие верблюжьей колючкой, и лишь где-то вдалеке за ними виднелся аналогичный жилой массив. Средняя общеобразовательная школа №242 была рядом, почти напротив дома, за магазином и дорогой. До наших мест ходила «алабашка» (на этой линии для перевозки пассажиров использовались автобусы производства Курганского автомобильного завода, «КавЗ», носившие такое расхожее название в народе), от станции электрички Азизбекова до площади, которая впоследствии будет носить гордое имя площади Дакар.

Все мои старые друзья – Сергей Осешнюк, Витька Куделин, Мишка Харчук – остались в части, а мне предстояло пойти в новую школу и искать себе новых приятелей. Я скучал без своих прежних друзей, без собак. Через несколько дней этих мытарств я решил навестить свою прежнюю компанию и отправился через весь город (а это другой его конец, если кто не в курсе)  с визитом в родные пенаты. Сад  моего прежнего дома показался мне пустынным и одиноким. С друзьями я почему-то не встретился, и больше туда не возвращался.

Моего первого друга на новом месте, в новом дворе, звали Рамазан.  Это был смуглый лезгин с правильным, чётким профилем, который обладал редкой, на мой взгляд, особенностью заливаться краской в ответ на каждый обращённый к нему вопрос. Отвечал он после паузы и достаточно тихо и путано. Лицо его при этом становилось ещё более смуглым, а профиль – более чётким. Мы были с ним одногодками и учились в одном классе, у  Светланы Фёдоровны, а затем у Екатерины Васильевны.

На рубеже шестого и седьмого классов с Рамазаном произошла разительная перемена в характере – вместо застенчивого мальчика явился Чингачгук Большой Змей и Оцеола в одном лице. Я приписывал это нашему горячему увлечению фильмами на индейскую тематику, демонстрировавшимися в нашем кинотеатре  «Севиндж», и ослаблению своего влияния на него по причине разделения нас по разным классам после пятого. Как говорится, генотип проявляется в фенотипе, когда рецессивный аллель находится в гомозиготном состоянии. Вот Гойко Митич, видимо, и перевёл аллель Рамазана в это самое состояние.  Но наша дружба не прекратилась (наши собаки этого бы не допустили), хотя у него появились другие интересы и другие товарищи. Рамазан очень хорошо, быстро бегал, хотя в игре в футбол это ему не очень помогало, а по прошествии лет превратился в  хорошо сложённого крепкого юношу с неплохой мускулатурой, весёлого и общительного. Я не помню, чтобы он посещал какую-нибудь спортивную секцию, хотя, возможно, именно с ним мы ездили на занятия в секцию бокса в спортивном обществе «Нефтчи» в ранних классах. (Я на бокс записывался дважды – первый раз ещё будучи школьником, а второй раз уже после окончания школы. Память об этом у меня сохранилась навсегда в виде повреждённой во время одного боя перегородки носа.)  Когда однажды, жарким майским днём, собравшись несколькими восьмыми классами, мы поехали на пляж в Говсаны, и некоторые девочки испытали затруднение при пересечении водного участка нашего пути, Рамазан подхватил на руки Альфию и легко перенёс её через водную преграду. Он нёс её так же легко, как тигр уносит свою добычу, хотя они были примерно равной комплекции.   

Дворовое сообщество нашего пятиэтажного, шестиблочного, многоквартирного дома было довольно многочисленным, разноязыким и, конечно, как положено Баку, интернациональным. В нашем дворе проживали татары, евреи, украинцы и представители многих других национальностей. В нём звучала речь русская, азербайджанская, лезгинская и – реже – армянская, т.к. армянская нация в нашем дворе была представлена, насколько я помню, только одной семьёй – семьёй Сааковых, четверо сыновей которой были непременными участниками всех наших затей, и с одним из которых – Рудиком – я учился в одном классе. Зато в близлежащих (и не очень) домах армянских семей было так много, что их двор можно было считать армянским. Общим языком для всех был русский, но никому не возбранялось учить язык титульной нации (да и любой другой, по желанию), что я и делал, проходя во дворе и теорию, и практику одновременно.

Совместными были не только будни, но и праздники, Православную пасху и мусульманский новруз байрам  вся наша дворовая пацанва отмечала неукоснительно. Обычно это происходило следующим образом: в дверь раздавался звонок, хозяйка открывала и видела перед собой небольшую кучку смуглолицых, белозубо улыбавшихся «паломников», стоявших перед дверью, которые встречали её дружными возгласами:

- Христос воскрес!.. 
Им отвечали:

- Воистину воскрес!
В таких случаях хозяйки обычно не скупились и щедро одаривали юных неофитов всеми загодя приготовленными сладостями, а то и денежкой. Те уходили счастливыми и довольными.

На новруз байрам по квартирам ходить было не принято. Наша соседка Тахира-хала обычно звонила в нашу дверь и передавала тарелку, наполненную различными сластями и вкусностями, которая принималась со словами поздравлений и благодарности. Через некоторое время эта же тарелка возвращалась обратно, также наполненная чем-либо съестным. Так же поступали и некоторые другие соседи.

В ранние годы моего детства так же, обходя квартиры, собирали на помощь семьям, в которых кого-нибудь хоронили. Давали, кто сколько мог, обычно рубль, особенно семьям, с которыми были хорошо знакомы. Позже этот обычай исчез. Умерших (по православному обряду) хоронили на третий день, два дня храня тело в доме обложенным пакетиками с сухим льдом и встречая всех, приходивших попрощаться с ушедшим и выразить слова соболезнования родне и близким. На третий день гроб с телом выносили на улицу и ставили на две табуретки перед блоком. (Мы в Баку называли «блоком» то, что в других местах называли парадным, как в Питере, или подъездом, как в общем случае. Если дом был многоБЛОЧНЫМ, то как же иначе называть его часть?..). Подходили соседи и другие люди, пришедшие, чтобы проводить умершего в последний путь и выразить близким покойного слова соболезнования и поддержки. После непродолжительного прощания гроб погружали на грузовик с опущенными бортами, и целая процессия некоторое время сопровождала его до выхода из двора, иногда предводительствуемая приглашённым духовым оркестром. Было очень волнующе и печально. Когда у Витьки Филиппова, моего одноклассника, в туберкулёзном диспансере умер отец (матери его к этому времени уже не было несколько лет), мы с ним вдвоём ездили за телом, и я вместе с другими одноклассниками  помогал совершать все положенные в таких случаях процедуры. Мы впервые видели смерть так близко.

Во дворе мы гоняли, конечно, футбол, играли в волейбол, «лягушку», хоккей, калёк (бакинский вариант игры в городки), потом опять футбол и так по кругу. Пару раз даже совершили утренние пробежки до строившейся станции метро и обратно, на что нас подвигнул Эльбрус Кабиров, любитель бега, живший в третье блоке нашего дома. Когда мы решили провести свои собственные олимпийские игры, то вынуждены были для выявления команды-победителя включить в перечень спортивных дисциплин игру в карты – в «дурака». Строго соблюдая принцип добровольности, мы разделились на две команды и провели серию игр по футболу, волейболу и т.д. Результат был ничейным. Финал – карты – должен был решить судьбу золотых и серебряных наград. В «дурака»  наши разделённые команды в финале играли на лестничной клетке квартиры Рудика. В итоге после жарких баталий на ристалище интеллекта и мелкого жульничества наши команды по-братски разделили «серебро» и «золото».

В наши спортивные игры регулярно вмешивался автоспорт – гонки на самокатах, а затем и на тачанках. Самокат – это средство передвижения на 3-х (иногда на 2-х) шарикоподшипниках, изготовляемое исключительно самостоятельно с помощью плотницкого инструмента из 2-х – 3-х досок. Ещё требовался металлический пруток диаметром 5-6 см для соединения руля с корпусом самоката. Самокаты на 2-х подшипниках считались более скоростными, что-то типа нынешней «Формулы – 1».  Когда наши кавалькады  «болидов» с шумом и треском проносились мимо скамеечек, которые по вечерам никогда не пустовали, а служили местом пребывания и общения тётушек нашего двора, последние бывали очень недовольны. Тачанка была более примитивным и потому менее популярным средством, на ней можно было только скатываться с горки, или же было необходимо, чтобы кто-то толкал тебя в спину сзади, что, в наших глазах, делало пилота более зависимым.

Мы пережили страсть к изготовлению поржиков – огнестрельного оружия, изготовляемого из металлической трубки, куда забивалась счищенная со спичек сера. Выстрел производился с помощью загнутого и затупленного гвоздя, ударяемого в серу и имевшего привод от тугой резинки. С помощью поржика подавался сигнал к наступлению на редуты врага, укрепившегося на некой высоте. Как правило, после такого сигнала штурм заканчивался молниеносным взятием крепости.

В 5-ом классе мне купили гитару. Я с самого нежного возраста, ещё со старой квартиры, испытывал безотчётную тягу к струнным. Бывая в БУМе, я непременно заглядывал в уголок, где продавались электронные гитары и застаивался перед их неземным великолепием и космической же ценой. Я разглядывал эти великолепные инструменты, примеривая их на свой вкус к себе, переходя от более - менее доступных к более дорогим, оценивая их форму, изящество, цвет и цену. Сердце обычно отдавалось самой дорогой из них – вишнёвого цвета «Торнадо» за 405 рублей, висевшей из года в год на одном и том же месте по одной и той же цене. Я стоял как завороженный, не в силах оторваться от этого фантастического, необыкновенного зрелища. Для выхода из этого состояния гипноза мне требовалось не менее пяти минут. Сил уходить не было. Чтобы оторваться от этого чуда, я начинал изредка, несмело, отлипаться своим взглядом от своего божества и бросать его на соседствующие скрипки, трубы и прочую сопутствующую повелительнице мелочь, затем вновь обращаться к ней, чтобы не оскорбить Её Величество своим мелким предательством, повторять этот финт несколько раз, всё увеличивая периоды отсутствия своего взгляда, и, наконец, собрав все внутренние силы и волю в кулак, сознавая и свою ничтожность, и величие греха, хоть чуть-чуть возвышающего меня, отступал от своей Королевы совершенно опустошённым внутренне.

Надёжным способом хоть как-то возродиться, найти смысл и силы для дальнейшего существования, было зайти на киносеанс в «Азербайджан», ближайший кинотеатр, или удовольствоваться пирожками с ливером по пять копеек, продававшимися рядом с «БУМом» и больше нигде. В других местах пирожки стоили десять копеек. Сергей Шибаев, один из моих приятелей, называл их (пятикопеечные пирожки) «пирожками с волосами», не знаю почему.  Пирожки были хорошие.
Кроме БУМа и кинотеатра «Азербайджан» этот район был известен прилежащей улицей Зевина, на которой находился винный погребок с целым ассортиментом неплохих сухих вин местного производства, стилизованный под местный же колорит. Вина подавались в глиняных кувшинчиках и к ним предлагались различного вида орешки, подсоленные и обычные. Но это уже было выяснено нами гораздо позже описываемого мною времени.

Первым моим струнным инструментом была доска с натянутыми отрезками проволоки разной толщины, изготовленная для меня отцом, которую я в часы досуга не выпускал из рук. Это было замечено и вскоре мне дали повышение – приобрели мандолину. И вот теперь – шестиструнная акустическая гитара, которая стоила то ли шесть пятьдесят, то ли семь пятьдесят. Мечта! Мысль о создании вокально-инструментального ансамбля  была второй после мысли «Как мне научиться на ней играть?!.»

Решить первую проблему был призван сосед с третьего этажа  Валера, который за один урок показал мне все существующие на шестиструнной гитаре аккорды, включая барэ. Я взялся за работу над техникой владения инструментом, за разучивание песен (в том числе и типа «Эх, дороги…), и не успела вторая поросль мозолей сойти с моих натруженных пальцев, как я представил своё искусство Сашке Шарифову и Рафику Саакову, тем самым удостоив их высочайшей чести быть избранными (и принятыми) в первый ВИА нашего двора (а насколько я знал, и всей округи. Других  гитаристов в радиусе видимости и слышимости не было). Похожие гитары новообращённым музыкантам их родители купили на удивление быстро, и вскоре наш вновьобразованный ансамбль уже проводил то ли первую репетицию, то ли первый урок. На почётную роль ударника мной был приглашён Рудик Сааков, в полном соответствии с записью в моём музыкальной тетради — альманахе, в которую я заносил всю подноготную нашего ВИА — состав, специализацию, репертуар. После долгих прений по вопросу наименования нашего ВИА единогласным голосованием прошло предложение Эдика (опять же Саакова) — просто приглашённого старшего товарища и брата - назвать наш ансамбль «Голубая лента». И мы пустились во все тяжкие — репетиции, разучивание новых песен, и пр. Тетрадь моя с репертуаром распухала всё больше и больше, состав участников слегка менялся, а больших совместных выступлений всё не предвиделось. Но через два года исканий и мытарств, когда мы учились в седьмом классе, к нам в школу был принят новый учитель пения, Валерий Николаевич.

Наш новый музыкальный наставник обладал внешностью могучего атлета полутяжёлой весовой категории, имея при этом рост под два метра. Аккордеон в его руках, с которым он явился к нам на первый  урок, казался детской игрушкой, но он нас всех заворожил по причине новизны предмета. Когда же без долгих рассуждений, без опроса присутствующих и отсутствующих, Валерий Николаевич растянул меха и с ходу начал исполнять «Балладу о красках», мы просто выпали в осадок. К третьему куплету изумление сменилось просто вниманием, а к концу и уважением. Это был другой, настоящий преподаватель музыки, в отличие от предыдущего учителя, Михаила Павловича, запомнившегося только тем, что он на уроке поглаживал ручку одной из наших учениц, Свете Н., а вскоре после этого явился на урок с пластырем под левым глазом. Наша классная общественность горячо обсуждала происходившие события, не ленясь связывать приведённые факты в одну цепочку причинно-следственной связи. Пробыл он у нас после этого недолго.

Изменив состав нашего ВИА,  Валерий Николаевич оснастил его аппаратурой, певцом, техником и местом для репетиций. Сначала это был актовый зал нашей школы, но затем мы ездили на репетицию даже в дом культуры в парке Низами. В парке Низами! Будущее представлялось нам лучезарным. Но дальше что-то пошло, как говорится, не так. Тем не менее,  Валерий Николаевич дал каждому из нас тот музыкальный посыл, который держал нас в музыкальной колее долгие годы.

Один раз в школе, во время занятий,  Валерий Николаевич собрал нас всех, умевших держать гитару в руках (к этому времени таковых набралось на удивление много, порядка полутора десятков голов), в актовом зале и отправил всех по домам с наказом принести гитары. Когда мы явились каждый со своим инструментом, он нас расставил на школьной сцене в несколько рядов, наподобие настоящего оркестра, объявив, что через пару часов нам предстоит выступить в другой школе (по-моему, №210) на музыкальном конкурсе с каким-нибудь номером. Что будем играть? Мелодию из программы «Время», рубрика «Погода». Все знают мелодию? - Все!  - Поехали! Лихо сбацав шлягер несколько раз, мы в назначенное время и в означенном месте представили своё искусство членам жюри. На конкурс и обратно мы добирались строем во главе со своим предводителем.

Мы начинали ходить друг к другу на дни рождения. В наших тесноватых хрущёвках накрывался стол, на радиоле заводилась музыка, мы учились держаться за столом, произносить тосты, танцевать, одним словом, учились быть светскими людьми, во всём стараясь следовать кодексу настоящего бакинца, как мы себе его представляли. О том, что бакинец должен был быть любезным, услужливым, приветливым, должен был уступать места женщинам и старшим в транспорте и т.п., речи не шло, это было само собой разумеющимся. Но надо было научиться вести себя за праздничным столом, держать себя взрослым человеком, уметь правильно открывать бутылки с шампанским и разливать содержимое адекватно ситуации, а это было внове. Впрочем, все чувствовали себя достаточно свободно, и поэтому компании наши были достаточно шумными. Мы  стремились соответствовать культурному коду бакинца, что, в нашем понимании, означало быть в обществе ярким, весёлым, заметным человеком, до известных границ развязным и чуточку форсистым. Но важно было во всём знать меру. Красивые слова, в меру цветистые тосты, искренний тон, красивые жесты принимались и поощрялись. Например, Эдик Сааков мог непередаваемо изящным жестом бросить пачку сигарет на стол перед собой и одновременно перед другими, как бы предлагая её всем. Жест смотрелся шикарно. Похожий шик должен был стать предметом наших исканий и в других, зачастую самых простых, обыденных жестах, движениях, словах, поступках. Это должно было стать нашим стилем, стилем настоящего бакинца двенадцати — тринадцати лет от роду.

Одним из самых важных уроков был медленный танец с девочками. Он помнится до сих пор. Выяснилось, что кавалер должен был держать руку дамы в своей левой руке, а правую при этом положить на  пояс партнёрши. Положить в первый раз руку на пояс было достаточно волнующим моментом. Но мы же были бакинцами, мы не привыкли тушеваться перед сложностями, и Бонапарт переходил границу снова и снова. Так, между тактами «Восточной песни» Валерия Ободзинского, моей первой партнёршей по танцам Томой З., бывшей в тот вечер новорождённой, был дан ответ на один из важных, мучивших меня вопросов – где какой руке быть.

Глава III. Средние классы

Бакинское солнце щедро поливало нас своими лучами, одаривая теплом и нежностью, и мы росли, пребывая в полной уверенности, что наш город является лучшим из всех городов, что наша республика – лучшая из всех республик, и что бакинцы являются гордостью и славой всего Советского Союза. Другие республики и города тоже, конечно, ничего, но Баку – лучше всех. Такого другого интернационального города во всём Союзе найти было нельзя, его просто не было, и мы были в этом свято уверены, как и в том, что так оно всегда и будет. Мы дружно занимались спортом, записываясь  в спортивные секции целыми компаниями, бросая их и вновь записываясь в другие.

Главным спортсменом в нашем классе (да и в школе) был Вовка Крупнов, с которым мы были корешами и несколько лет сидели за одной партой (уже в старших классах). Он занимался пятиборьем, ездил на соревнования по Союзу и поражал моё воображение рассказами о спортивных поездках, бесплатных талонах на питание и первыми в школе фирменными кроссовками «Адидас».

Я поочерёдно занимался прыжками в воду, плаванием (дважды), боксом (дважды), самбо, дзюдо, лёгкой атлетикой, в армии - гиревым спортом. Александр Васильевич, наш физрук, держал нас с Вовкой «в резерве» и при необходимости выставить спортивную команду от школы отправлял на те или иные соревнования. Так, помню, мы ездили стрелять в какой-то тир (хотя, может быть, мы туда ездили с подачи нашего военрука Кагнера). Отстрелялись на удивление неплохо, нам вручили удостоверения, подтверждающие какой-то разряд по стрельбе. В старших классах мы регулярно играли за сборную школы по баскетболу. Костяк сборной составляли наши одноклассники из двух девятых классов: Генка Полесицкий, Вовка Серёгин, Крупнов и другие. Когда у меня наметилась дуэль  с Сёмой Авадяевым из моего класса, я купил в магазине пару трёхкилограммовых гантелей и начал готовиться к вероятному поединку.  Мне тогда исполнилось тринадцать лет, и с тех пор из рук я их уже не выпускал. Позже, уже после армии, к ним я добавил гирю.

В школе же мы готовы были часами не покидать спортивный зал, будь на то наша воля. Мы упоённо, самозабвенно играли в баскетбол весь отведённый нам урок физкультуры, захватывая часть времени перемены после окончания занятия, бегом переодевались и красными, взмыленными, разгорячёнными недавней беготнёй, являлись на следующий урок, всеми мыслями будучи ещё в недавней игре и продолжая обсуждать её перипетии. Александр Васильевич, наш учитель физкультуры, видя такое рвение с нашей стороны, стал даже открывать на часок нам спортзал до начала занятий (благо, проживал рядом). Мы, жертвуя сном, приходили в пустую школу, заходили в прохладный, пустой же зал, брали мячи и забывали обо всём на свете, пока звонок не возвращал нас к реальности. После игры остальные предметы изучались с трудом.

После физкультуры хорошо воспринимался урок азербайджанского языка. Обычно он проходил в свободной, раскрепощённой атмосфере обмена какой-нибудь информацией между нами и педагогом, или просто между всеми. Преподаватели по этому предмету у нас менялись довольно часто, но с приходом Зарифы Салеховны, к которой мы обращались m;;llim; т,е, «учитель», стала проглядываться какая-то стабильность. Она вела урок по-азербайджански, иногда переходя на русский, и даже давала нам под запись некоторые правила. С азербайджанским языком у меня проблем не было, и именно с её урока я однажды на спор совершил побег через окно (это был второй этаж школы), пока её внимание отвлекал Рудик, с кем у меня спор и произошёл. После этого меня некоторое время называли Сергеем Тюлениным, что не могло не льстить моему самолюбию. Отделался я легко, внушением, но её молчаливый укор и ужас в наполненных слезами глазах в дальнейшем удерживал меня от подобных подвигов.

Уроки сменялись уроками, класс – классом, я посиживал на своей «камчатке» у окна с приятелем Сейфелем Ахмедхановым, полноразмерным лезгином, бывшим старше всех нас на два года (дважды второгодник) и выше всех на голову, что приносило на школьных соревнованиях неизменную победу нашему классу в прыжках  в высоту. На полголовы ниже него был только его младший брат Надыр, который учился лучше, т.к. оставался на второй год лишь один раз. Вопросы, обсуждаемые нами с Сейфелем, были очень серьёзными – воспитание воли и мужества, стойкости и терпения. Чтобы не терять времени даром, мы занимались воспитанием прямо на уроках: резали руки лезвиями, кололи швейными булавками, задерживали дыхание по секундной стрелке на часах. Результатами мы были довольны, что давало нам основания для самоуважения. Впрочем, все эти милые развлечения не мешали нашей успешной, в общем, учёбе. Музыка и спорт шли рука об руку с нами.


- Шибаев! Что я сейчас говорила? Повтори! – резкий возглас нашей учительницы по математике Гюли Агаевны заставляет всех учеников встрепенуться и взглянуть Шибаева, за секунду до этого что-то азартно и весело рассказывавшего вполголоса своему соседу. Шибаев, поперхнувшись на полуслове, замолкает,  лицо его моментально вытягивается и принимает выражение олицетворённой невинности, лишь в крыльях носа ещё трепещет еле сдерживаемая улыбка. Он медленно поднимается с места и через пару секунд тайм-аута, отвечает подчёркнуто академическим тоном:

- Катет, лежащий против угла в 30 градусов, равен половине гипотенузы…
- Садись. Не разговаривай больше.

Его ответ отпечатывается в моей голове как в бронзе. Чем не Гай Юлий?.. В ранних классах Шибаев был похож на пай-мальчика с большой круглой головой, прилизанными тёмными волосиками и румянцем во всю щёку. С годами его прямые волосы самым удивительным образом стали лихо, как у африканца, кучерявиться, но румянец сохранился, а  по-прежнему крупная голова регулярно рождала нетривиальные и зачастую каверзные идеи. Рождённый в семье морского офицера, подверженной разъездам, он не был коренным бакинцем, так же как, например, и Вовка Крупнов, приехавший в Баку из Курской области.  Всё время смеявшийся и подшучивавший над чем-то, Шибаев был неистощим на выдумки и различные хохмы, но до старших классов мы с ним вращались на разных орбитах, практически не пересекаясь.

Вовка Крупнов появился у нас в пятом или в шестом классе и сразу стал объектом внимания (впрочем, как и любой новичок) из-за своего мягкого, на южнорусский манер, выговора буквы «г». Но неяркий румянец досады и смущения от насмешек недолго заливал его впалые щёки, и однажды он мне заявил:

- А ты тоже говоришь одно слово на украинское «г»!
- Какое?
- «Ага»!

Я проверил – действительно, я так и произносил, да и всем остальным это было свойственно. Будучи убеждённым гуманитарием, я не мог не оценить по достоинству столь глубокое знание русского языка, выказанное им, и проникся к Вовке уважением. Аргумент был принят, атаки на него закончились, а совместные баталии на уроках физкультуры нас как-то даже сблизили, и к старшим классам мы с Вовкой были уже хорошими приятелями и сидели за одной партой. Став заниматься в секции пятиборья, он достиг определённых успехов и нередко ездил на различные соревнования по Союзу, а в нашем классе занимал  почётную должность физорга. К десятому классу его генотип настолько проявился в фенотипе, что он оброс бурой шерстью с ног до головы и начал серьёзно брил бороду, пробившуюся на его  подбородке, имевшем выраженную квадратную, мужественую форму. Усы мы носили все (или почти все), у кого какие были, но подбородки серьёзно брили только такие уважаемые личности как Вовка, Генка и Сёма Авадяев, который скоблил уже и щёки. Столь неожиданно и бурно вылезшая растительность у Вовки сопровождалась невесть откуда появившейся у него небрежностью манер.

- Мой идеал – это «небрежняк»! – говорил он.
 Вовка всегда одевался подчёркнуто опрятно, носил отутюженные, с чёткими стрелками брюки и чищеную обувь, таким образом, оправдывая своё высокое звание физорга. Такими же опрятными были и его тетради, исписанные хорошим, ровным, легкочитаемым почерком. Когда он в своей тетради по зоологии нарисовал цветными карандашами (или фломастерами?..) морского рака, тот до того красиво смотрелся, что мне пришлось последовать его примеру. Получилось тоже ничего, но немного хуже. Я утешился тем соображением, что зоология выиграла всё равно, а если наших раков сварить, то вкус был бы одинаковым.

Когда нас перевели в девятый класс, беда пришла со стороны математики, в чью честь мы, у нашей математички Гюли Агаевны, отнюдь не рисовали в тетрадях знаков радикала или интеграла в цвете, а у Абрека Петросовича, нашего нового математика, Вовка по итогам первой четверти вовсе схватил двойку. Я еле вытянул на «три». Вовке наняли педагога, я справлялся сам. Отдав дома дань занятиям, я отправлялся к Вовке пообщаться и послушать музыку. Позже мы начинали изредка баловаться вином, покупая бутылку «Агдама» (он же «Агдамицин» или просто «Мицин») и понемногу его дегустируя. Дегустация порой проводилась до состояния головокружения, когда наши головы просто уносило в космос. Впрочем, такое состояние длилось недолго и случалось нечасто, два-три раза.

- Тамара Яковлевна, а скажите Вовке, что он мне палки бросает?!.

После негодующего возгласа Светы Н., сидевшей впереди Вовки - «блондина лимонного цвета» - и являвшей собой прекрасную мишень для бомбардирования, в аудитории повисла секундная пауза, и затем класс грохнул хохотом. Некоторые смеялись, не вполне понимая происходившего, а за компанию. Тамаре Яковлевне, небольшой, сухонькой преподавательнице русского языка и литературы, стоило определённых трудов успокоить развеселившихся посреди разговора о Добролюбове и Белинском подопечных. Оказалось, что во время обсуждения столь животрепещущей темы,  Вовка занимался тем, что исподтишка бросал в Свету какие-то щепочки, полностью игнорируя пути развития русской критической мысли в России XIX столетия, а заодно и фырканья Светы.

Тамара Яковлевна вела нас до восьмого класса и затем передала в руки Эльвире Абдурахмановне, которая и окрестила Вовку «блондином лимонного цвета». Эльвира Абдурахмановна только недавно вышла из возраста, когда её можно было бы называть «бестией с гривой рыжих волос и ослепительной улыбкой, достаточно острой на язычок», сохранив все свои характерные признаки в почти неизменном виде. Будучи в отличниках у первой, знакомство со второй я лично начал с двойки. Но впоследствии всё наладилось.

Валерка Казанцев, наш с Вовкой сосед по последней парте в классе, после серии исторических хоккейных матчей СССР – Канада находил своё второе «я» в ипостаси спортивного комментатора, копируя знаменитого Николая Николаевича Озерова:

- Нет, такой хоккей нам не нужен!..
Или, насмотревшись дома телепередач с Олимпийских игр, азартно выдавал к месту и не совсем:
- Каррерас, Куба!
Он неплохо справлялся с баскетбольным мячом на уроках физкультуры, и даже появившаяся к старшим классам излишняя полнота не слишком ему в этом мешала.

Арон Давидович Ландер вёл у нас уроки истории. Неторопливо расхаживая по классу и заметно грассируя, он рассказывал нам о событиях древнего мира и средневековой истории, напоминая своей важностью марабу из не снятого ещё мультфильма. Внушить мне любовь к своему предмету ему не удалось, хотя он ставил мне четвёрки, но в рекомендации для поступления в комсомол отказал, или взял слишком длинную паузу для размышлений над столь важным вопросом, срок которой я не захотел ждать. Я просто забрал у него листок, на котором он должен был поставить свою подпись, и отнёс его Наталье Егоровне, нашей преподавательнице химии, которая решила вопрос моментально и с улыбкой.

До того, как преподавать историю, насколько нам было известно, Арон Давидович вёл уроки физкультуры, и, видимо, памятуя об этом, однажды обратился к нам с речью о вреде курения, приведя следующий довод в пользу доктрины здорового образа жизни:

- Допустим, вы съели апельсин, а затем выкурили сигарету. Так вот польза от съеденного апельсина будет немедленно уничтожена никотином сигареты.
Располагавшийся в классной табели об успеваемости весьма не близко от отличников Виталик Манукян после секундного раздумья отреагировал:

- А если я сначала покурю, а потом съем апельсин, польза от апельсина уничтожит вред от сигареты?..

Выпад Виталика был оценён классом по достоинству.

 Сидящего впереди в моём ряду  Робика Герасимчука обвинить в подражании Цезарю было, по меньшей мере, самонадеянно. Робик всё время читал. Читал художественную литературу на всех уроках, устраивая книжку то сбоку на парте, то подкладывая её под учебник, то рядом с собой на сиденье, и не прерывал процесса чтения в течение урока. Один раз учитель застукал Робика за чтением книги, укрытой в парте. Он читал её строки через щель закрытой крышки. Это был пилотаж высшего класса. Класс ахнул. На замечания преподавателей Роберт реагировал молча, убирая книгу (на некоторое время), и не вступая ни в какие пререкания. Он вообще в классе не отличался особой разговорчивостью, предпочитая чтение любому общению. Взгляд его карих глаз не менял своего чуть сонного выражения, а на лице по-прежнему сохранялась безмятежная, чуть смущённая полуулыбка. Перипетии недочитанного романа продолжали кружиться в его кудлатой голове.

Я его встретил много позже, когда нам было лет по двадцать пять, и мне как-то раз потребовался сельсин. Кто-то порекомендовал мне обратиться к нему, и таким образом, после многолетнего перерыва, мы с ним встретились. Это был совсем другой человек – во взгляде и голосе чувствовались уверенность и сила, сонливости не было и в помине. Оказывается, он ударился в электронику (как и я, собственно). Я не спросил, привержен ли он чтению, но, думаю, двум страстям в его сердце было не ужиться. Цельная натура.

Валерка Шевченко из моего класса в неумеренной страсти к чтению замечен не был, но именно у него я случайно увидел на парте книгу с донельзя обтрёпанными краями и поясным мужским портретом на обложке тёмно-красного цвета, которая называлась «Одиссея капитана Блада». Выпросив у него этот пиратский, как оказалось, роман и проглотив его за пару дней, я понял, что расстаться с ним уже невозможно, и обменял его на драгоценную вещь – записную книжку солидного формата, в которую я планировал заносить посещавшие меня время от времени гениальные идеи - на меньшее это чудо в зеленоватом переплёте не подходило. Вкупе с двумя книгами, имевшимися у меня с давних времён – «Анекдотами моллы Насреддина» и «Тремя мушкетёрами» Дюма,  которые я регулярно читал и перечитывал, роман Рафаэля Сабатини стал третьим произведением, которым я зачитывался много последующих лет. Роман «Три мушкетёра» мне подарила Света Г., девушка, с которой до армии встречался мой брат. Он (роман), как и все достойные внимания читателя книги, также был в обтрёпанном состоянии и первых страниц с обложкой не имел вовсе, что не помешало мне упиваться всем изложенным  на остальных и делать это регулярно в течение многих лет.

Бакинское лето, жаркое, а в августе и знойное, устремляло наши помыслы к морю, которое звало, манило нас к себе. Но как ехать самостоятельно на пляж, за тридевять земель, на нескольких видах транспорта, даже если ты закончил пятый класс и уже перешёл в шестой? А тут ещё и младшие с тобой напрашиваются. В некоторых случаях нашу неорганизованную группу любителей культурного пляжного отдыха возглавлял кто-нибудь из взрослых (так случалось пару раз, тогда мы ездили на пляж в Пиршаги), как раз собиравшийся поехать к морю со своими чадами. Короче говоря, мы напрашивались с ними, внося свою плату за проезд и захватывая из дома сухой паёк.

Существовали также водоёмы и поближе. Один был «на горе», и это было озерцо, в котором обитали черепашки, другой у метро Азизбекова, в виде небольшого карьера, заполненного водой. Но плановое строительство жилых массивов на горе не позволило озерцу сохраняться в целости сколь-нибудь продолжительное время, карьер же потерял свою привлекательность после череды стычек с местными «ирокезами», претендовавшими на лучшие места на его берегах. В этих случаях планировавшийся культурный отдых приобретал характер активного, и, ввиду удалённости от родного двора, нам это не очень нравилось. А потом мы уже подросли и поездки на море становились реальностью. Да и что может быть лучше моря?!.

Иногда, тёплыми летними бакинскими ночами нам удавалось поспать во дворе. Нам – это мне, Сашке Шарифову и Рафику Саакову, т.е. членам «бессмертного» ВИА «Голубая лента», который держался, увы, только на бумаге, точнее, в моей музыкальной тетради. Я в те годы под влиянием знакомства с творчеством Высоцкого двигался в сторону бардовской песни, а мои товарищи уже надолго оставили свои музыкальные опыты. Но мы по-прежнему дружили. Отец Сашки Шарифова, дядя Гасан, работал на «Волге» водителем, и иногда позволял нам по ночам «охранять» его автомобиль, оставляемый во дворе. Мы раскладывали в ГАЗ-21 сиденья, приносили из дома какое-нибудь покрывало с подушкой и проводили замечательный вечер, за беседами, смехом и шутками незаметно переходящий в глубокую ночь. Сашка, кроме своих музыкальных талантов, почитался во дворе одним из лучших футбольных нападающих, играть с ним в одной команде хотели очень многие. Скоростной и манёвренный, с финтами и обманными манёврами, на поле он был неудержим и вообще отличался ловкостью во всех подвижных играх.

Глава семейства Сааковых, дядя Юра, летом работал на пляже, где заведовал пунктом проката. Это был высокий, видный мужчина с громким речью, который имел привычку курить заграничные сигареты, доселе мною не виданные. Побывав пару раз у Рудика дома и заметив эту красоту, я не мог ею не плениться и договорился с ним о том, что он будет мне регулярно поставлять эти чудные, пустые, благоухающие незнакомым ароматом коробки. Так было положено начало моей коллекции коробок заграничных сигарет, которые я собирал довольно долго, лет пятнадцать, и которая неизменно привлекала внимание моих гостей.

Дядя Юра, конечно, не являлся единственным источником предметов этой красоты, изготавливаемой заграничной табачной промышленностью. Позже я, задавшись целью, стал их приобретать из различных источников, а со временем сам стал их покупать у фарцовщиков в крепости. Путь в крепость мне показал Исик Гольдштейн, также сосед по нашему двору, с которым я впервые отправился в неё в поисках жевательной резинки. Жвачка была успешно приобретена по цене десять копеек за упаковку, а я сделал для себя ценное открытие.

Исик же остался, видимо, не вполне довольным, так как в  1974-ом году эмигрировал с семьёй в Израиль. 

Мы с ребятами как-то раз заехали к дяде Юре Саакову на пляж Шихово и остановились на его объекте. Каменное строение с манящей прохладой внутри комнат сулило нам больше комфорта, чем песок под беседками на берегу, и мы решили не отказываться от предложения погостить. Накупавшись вдоволь и позагорав всласть, мы возвращались в прохладную тень и доставали свои съестные припасы. Что обычно брали с собой пляжники на море? Это был обязательно компот, лучше всего из вишни с абрикосом, отварная картошка в мундире, огурцы-помидоры-зелень и фрукты. Брали ещё чай, воду. За коллективным столом всё это с волчьим аппетитом дружно поедалось, затем все опять устремлялись к воде.

Как-то забежав в наше помещение хлебнуть водички (пить захотелось, с кем не бывает), я схватил стоявшую среди остатков пиршества лимонадную бутылку и лихо отхлебнул из горла. Это оказался коньяк. Откуда, каким образом?.. В общем, я тогда чуть не задохнулся. Никому не советую пить содержимое из незнакомых бутылок без проверки, ибо эффект может быть не всегда тем, на который рассчитываешь. Так состоялось моё знакомство с коньячным спиртом.

С третьим (по старшинству) сыном дяди Юры – Рудиком – мы были кирюхами в школе и дома, поскольку в доме мы проживали в соседних блоках, а в школе учились в одном классе. Когда моя мама по долгу службы иногда отправлялась в командировку в Москву с каким-нибудь бухгалтерским отчётом, я несколько раз (это случалось в младших классах) выпрашивал себе право приглашать к нам Рудика на ночёвку за компанию. Круг обсуждаемых нами вопросов был самым широким – музыка, спорт, школа, курение и т.д.

- В войнушку сегодня поиграем?
- А какие у тебя патроны?
- «Нефер».
- Ладно, зайду после уроков.

Так мы с ним обычно кодировали нашу договорённость о курении сигарет марки «Нефертити» после школы. В те годы в магазинах Баку стали продаваться египетские сигареты: «Нефертити», «Асуан» и другие. Обычно предпочтение отдавалось первой марке из-за голубоватого цвета фильтра сигареты и красивого профиля на пачке. Женщина всё-таки, а кодекс бакинца мы стремились чтить.

В ансамбле, организованном Валерием Николаевичем, Рудик играл на барабанах, и в дальнейшем, имея вместо музыкального образования тонкий музыкальный слух и врождённое чувство ритма (я бы добавил – и такта), он сделал очень приличную музыкальную карьеру. Его младший брат Вадик, насколько мне известно, имея перед глазами столь положительный пример, повзрослев, тоже стал подвизаться на музыкальном поприще, и также не без успеха.

В Рудике меня привлекала, в числе прочего, его способность свободно вести и чувствовать себя в различных ситуациях, чего мне, как яркому интроверту, порой не хватало. Когда мы, в рамках нашего ВИА, решили пригласить для просмотра на роль вокалистки Свету Д, ученицу из старшего нас на год класса, проживавшую в соседнем с нашим доме (№30), я не мог обойтись без его действенной помощи. Я не мог просто подойти к ней и что-то сказать. Во-первых, мы были не знакомы (я бы сказал – не были представлены друг другу, а кодекс, по моим понятиям, этого требовал), во-вторых, она во мне будила непонятные, пока ещё не вполне ясные, но чувства. Благодаря Рудику, точнее, его умению свободно общаться с разными людьми, наше знакомство состоялось.

Солисткой в нашем ВИА она не стала, но у нас с ней обнаружился общий интерес к книгам. Впервые войдя в её дом, я отметил, что он имел необычный запах, и книги, которые послужили поводом для визита, также хранили его. (На самом деле, почти все дома имеют свой собственный, зачастую неповторимый запах, как показывает опыт.) Я взял у неё первые два тома Артура Конан Дойля «Приключения Шерлока Холмса», и затем прочитал все остальные. Конан Дойль, как и общение с  девушкой, были внове для меня и не скажу, что неприятны, но дальше литературы наше знакомство не пошло, хотя помню один чудный летний бакинский вечер, когда некий идальго, стоя у дома напротив, в половине второго ночи, в середине непрекращающегося потока дискуссий с некой дамой на балконе второго этажа,  был застигнут своей матерью и уведён домой. Мной это переживалось непросто, но пережилось быстро.

С Вовкой Крупновым у нас также применялся язык кодирования, не помню, уж кому принадлежала честь его изобретения – язык-перевёртыш. Диалоги наши порой звучали таким образом:

- Дёшьпри мнеко годнясе?
- Гонему, дноо лоде стье.,
что для посвящённых означало:
- Придешь ко мне сегодня?
- Не могу, одно дело есть.

Мы им пользовались в публичных местах для обмена конфиденциальной информацией.

Моё увлечение гитарой расширяло круг моих знакомств. Я уже был вхож в другой ВИА, где играли ребята старше меня лет на 5 и который назывался ЮБКА по имени его участников: Юра, Боря, Коля, Аблин. С младшими братьями половины этих музыкантов я учился в одном классе. «Базой» у них был подвал под балконом у Бори (Теряева), который мы называли «ханушкой», и где происходили все встречи, репетиции и пр. Атмосфера, когда я в ней освоился, была очень дружеской. Там я узнавал последние музыкальные новости, перспективы, новейшие течения в мировой эстраде, знакомился с творениями грандов рок-музыки. Там же я увидел Борин переносной катушечный магнитофон, из которого лилась «Yesterday» битлов, и заболел этой темой. Через некоторое время мне был куплен так же переносной магнитофон «Романтик-3», на который я уже переписывал Борины шедевры. Началась эра музыкальных записей.

Сначала мы ходили со своими магнитофонами по своим друзьям, переписывая у них то, что они смогли где-то раздобыть. Мы делились записями Deep Purple, Nazareth, Rolling Stones, The Beatles, Wings, Black Sabbath, Демиса Руссоса и  многих других ансамблей, обсуждая тонкости игры и постепенно разделяясь на лагеря сторонников того или иного направления в музыке. Однажды с Вовкой Крупновым, в поисках какого-то нового концерта, мы вдвоём пришли к Аркадию Акопяну, учившемуся в параллельном классе. Оказалось, у него была вполне приличная фонотека, и он охотно нам позволил переписать нужный нам концерт. Мы впервые сделали запись одновременно на два магнитофона.

Сидя тёплыми летними вечерами во дворе на скамейках, мы изредка слушали музыкальные передачи «вражеских голосов» по кем-то приносимому радиоприёмнику и радовались, слыша знакомые композиции. В тишине позднего летнего вечера, под усыпанным звёздами бакинским ночным небом, в воздухе, наполненном ароматом жасмина, произраставшего в придомовых садиках, утопавших в зелени, чудно звучала «July morning» в исполнении Uriah Heep. Висевшая в воздухе, вливавшаяся через уши и заполняющая всё существо слушателя музыка казалась неземной и уносила его в космос. Малая Медведица,  висевшая прямо над моим балконом, чуть правее, подмигивала мне и ласково улыбалась. Несущиеся из эфира помехи, забивавшие порой музыку, придавали неизъяснимую прелесть звучавшему произведению и вызывали в наших сердцах чувство блаженства. Запретный плод сладок, и мы его в какой-то мере вкушали.
 
Попав как-то в дом Наримана Гаджиева, я был впечатлён его музыкальным искусством по части игры на фортепиано. Нариман учился в нашем классе, хотя был на два года старше нас, по той же уважительной причине, что и Сейфель. Возможно, это обстоятельство не играло никакой роли, а возможно играло, но быстрее него у нас в школе никто стометровку не бегал, даже такой записной спортсмен, как Крупнов. (Ради справедливости должен заметить, что Крупнов специализировался на средних дистанциях, бегал 400 метров и поклонялся знаменитому Альберто Хуанторена, также мастеру бега на средние дистанции.) Нариман пробегал стометровку за 11,4 секунды, оставляя всех далеко позади с их блестящими двенадцатью с долями. Наш знаменитый согражданин, спринтер и прославленный победитель бакинец Александр Корнелюк, завоевавший серебро на Олимпиаде в Мюнхене в том же 1972 году, показывал результат на стометровке в 10,23 секунды. (Излишне говорить, что ни одна весть с Олимпиады не оставалась незамеченной спортивной общественностью нашего класса.) Нариман отставал от Корнелюка на столько же, на сколько опережал своего ближайшего преследователя в  школе. По-видимому, сам будучи удивлён своим результатом, или вняв уговорам Александра Васильевича, он записался на бег,  и я как-то раз встретил его на тренировке на Республиканском стадионе, бакинской центральной спортивной арене, что располагалась возле метро «Гянджлик». После нашего компактного школьного стадиона вид этой полноразмерной махины несколько меня смутил (я в то время тоже занимался лёгкой атлетикой), и  больше на него я не приходил. Нариман, видимо, тоже был исполнен похожих ощущений, и со спортом у него вскоре было прочно покончено. А я записался в другую секцию.

Нариман не  только играл на слух, как все мы, он ещё и пел. Прослушав у него дома в его исполнении несколько произведений, я исполнился чувством восхищения, а после того, как под его руководством мне удалось тут же разучить и даже исполнить популярную песню из бессмертной «Кавказской пленницы» «Если б я был султан», я ушел от него с ясным желанием научиться играть на фортепиано. Согласие на покупку фортепиано мною дома вскоре было получено, и я, однажды выглянув в окно, увидел разгружаемое с грузовика тяжеловесное чудо у нашего блока. Сердце моё ёкнуло, но отступать было поздно. Весь восьмой класс я ходил к педагогу на дом, постигая азы нотной грамоты и разучивая гаммы. В те разы, когда мои музыкальные уроки совпадали по времени с тренировками по баскетболу, я делал выбор в пользу первого, и Крупнов ворчал в мою сторону:

- Ференц Лист!..

Отучившись год и пройдя курс двух классов, я счёл это достаточным и завершил на этом своё музыкальное образование. Теперь можно было продвигаться дальше по пути мультиинструменталиста!.. Наримана же я видел однажды в передаче по телевизору. Это был всесоюзный музыкальный конкурс ВИА различных авиаотрядов, и Нариман был солистом в ВИА «Серебряные крылья» от нашего бакинского авиаотряда Аэрофлота. Ещё через несколько лет наши пути пересеклись в ресторане «Гюлистан», где он выступал в составе ВИА ресторана.

Это новое божество, магнитофон, требовало жертв – покупки (за сумасшедшие деньги), кассет (за сумасшедшие деньги), походов к фарцам (за сумасшедшие деньги), возможных ремонтов (за сумасшедшие деньги), и, конечно, времени – бесплатно. Когда в один из дней, на классной перекличке, обнаружилось отсутствие Генки Полесицкого, классная общественность несколько встревожилась.

Аналогичный случай протеста против занятий произошёл некоторое время назад, когда Генка вкусил лишку от привезённого его отцом из загранки итальянского шоколада и по причине выступившей сыпи вынужден был манкировать посещение школы. Генка носил очки, зрение его оставляло желать лучшего, ему прописали глазные капли, и он как-то даже демонстрировал в классе всем желающим увеличенный после закапывания капель размер своих зрачков, что вызвало ажиотаж, когда тут же объявилось много желающих повторить его опыт с каплями, иначе они грозились приковать себя цепями к партам.

Однако ко второй перемене по школе пронеслась весть, что его болезнь имела «хитрый» характер и чудесным образом по времени совпадала с приобретением магнитофона. Мы, конечно, не могли оставить заболевшего товарища в бедственном положении, и через некоторое время группа ответственных товарищей отправилась его проведать. Захваченный врасплох рецидивист и противник школьных занятий был обнаружен возле магнитофона «Маяк-202» за изучением инструкции к оному, что сразу заставило отбросить все опасения по поводу его внезапно ухудшегося зрения. Для школьных властей версия, связанная с медициной, оказалась вполне приемлемой, и санкций в отношении адепта общества поклонников звукозаписывающей техники не последовало. У Вовки Крупнова, насколько я помню, был аналогичный звукозаписывающий аппарат, приобретённый более тихо и келейно и никаких манифестаций не вызвавший.

 Некоторые поклонники «западных голосов» нащупывали тайные тропы к фарцовщикам, и от них, из первых рук, приносили всем остальным музыкальные новинки с непревзойдённым качеством звука – это были первые записи с пластинок, с «пластов». Стоили эти услуги у фарцовщиков от трёх (за одинарный альбом) до пяти (за двойной)  рублей, деньги по тем временам солидные.

Я к «фарце» стал ходить гораздо позже, когда уже имел свой заработок. Как-то в поисках редкого концерта Deep Purple я за один день изъездил целый ряд известных в городе фарцовщиков, начиная с «точки» на Разина и заканчивая «точкой» на Патамдаре, это были три или четыре «явки», и всё безуспешно. А нашёл я его в ближайшем от меня месте – в соседней девятиэтажке «на горе», в доме, где проживала моя знакомая Марина К. Столь страстно желаемый мной концерт был прослушан всего несколько раз и затем, для экономии плёнки и ввиду своей бесперспективности, стёрт. Так бывает. Вожделенный предмет не всегда оказывается достойным затраченных на его приобретение усилий.

Глава IV. Старшие классы

Бакинский метрополитен, долгое время остававшийся вне поля нашего зрения (но не слуха), и тем не менее все эти годы активно работавший, в 1972 году открыл три новые станции («Азизбеков», «Аврора» и «Нефтчиляр»), и мы вздохнули с облегчением, наконец ощутив себя столичными жителями в полной мере. Баку являлся одним из крупнейших городов Советского Союза и занимал пятое место по числу жителей. Так же пятым же Баку стал (в 1967 году) по числу городов, построивших и запустивших метрополитен. Построенная станция «Нефтчиляр» располагалась в двенадцати (как было позднее мною захронометрировано) минутах ходьбы от моего дома. Мне это расстояние не казалось близким для того, чтобы от метро до дома добираться пешком, но пришлось смириться. Зато значительно ближе стал находиться непосредственно сам город, т.е. его центр. До городского бульвара на метро уже можно было добраться всего за полчаса. Спортивная секция дзюдо, находившаяся рядом со станцией «26 Бакинских комиссаров», тогда стала для нас вполне доступной, и мы с Генкой Полесицким в девятом классе записались в неё.

Тренировки начинались поздно, около семи – восьми часов вечера, но это не имело значения – теперь у нас было метро! Тренер по дзюдо, Борис Николаевич Рукавишников, начал наш процесс восхождения к спортивному олимпу с того, что учил нас правильно падать. Претенденты на олимпийское золото падали на маты молча, с непроницаемыми лицами. В борцовском зале  раздавались вскрикивания тренировавшихся, свидетельствовавшие об истинном наслаждении, которое они получали от ударов о маты. Через некоторое время, ввиду наших явных успехов в искусстве падения, нас перевели из разряда падающих в класс борющихся.  Почти год мы вдыхали крепкий дух борцовского зала, отрабатывали броски, съездили по разу на соревнования (я  - в Сумгаит, он – в Оршу), пережили травмы, и к выпускному, десятому классу решили окончательно сконцентрироваться на учёбе. Победную олимпиаду пришлось отложить.

Бунтарский дух долгое время толкал меня вступать в противоречия с классным руководителем, Жанной Григорьевной, преподававшей нам английский язык, и не давал ответа на вопрос: идти ли мне в девятый класс или же забрать документы и поступать в ПТУ?  При обсуждении этого вопроса она отводила взгляд в сторону и произносила со сдержанной улыбкой:

- Я тебя не отпущу.

Больше всего мне в этом нравилась ситуация, звучавшая как «забрать документы». Сам себе хозяин, принимаешь решения… Так или иначе, в девятый я пошёл. Из четырёх имевшихся восьмых классов были сформированы два девятых, и наши ряды заметно поредели. Но костяк остался. Наш 9-ый «б» выиграл школьный чемпионат по баскетболу, вырвав в финале победу у команды десятиклассников, что давало нам повод некоторое время ходить раздувшимися от гордости, ибо дело было неслыханным – выиграть что-то у старшеклассников! Через год, когда мы учились уже в десятом классе, мы также не уступили своего титула никому. Александр Васильевич поговаривал:

- Такого спортивного класса у меня ещё не было.

Этот «спортивный класс» на уроке физкультуры в укромной беседке возле школьного стадиона лихо отхлёбывал из пущенной  по кругу бутылки глоток «Агдама», и выбегал из неё для взятия  очередного  спортивного рубежа. Случалось  и такое.

Однажды, на одном из не состоявшихся по какой-то причине уроков, мы играли в футбол на нашем школьном поле, и за нашу команду выступал наш учитель географии Валерий Андреевич. Играл он вполне прилично и даже забил редкий по красоте гол, который состоялся после отскока мяча, пущенного им после прохода по левому краю, от штанги ворот соперника. Неизвестно, по какой причине, но имя нашего географа школьная молва связывала с именем нашей классной руководительницы, которая, обладая вполне приятной внешностью, оставалась в свои двадцать восемь лет свободной от семейных уз. Мы были уверены в том, что вот-вот станем свидетелями образования нового семейного союза, но дождаться этого события нам не было суждено. Усы Валерия Андреевича делали его в наших глазах похожим на мушкетёра, а метровая указка в его руках дополняла этот образ. В наших детских фантазиях он сражался этой указкой, отбиваясь от нападавших злодеев и защищая свою честь, а также честь своей дамы. Наличие очков, которые он носил, нас ничуть при этом не смущало, как и его негромкий голос и всегда спокойная речь. Рыцарем можно быть и в очках.

Наш дом, бывший некогда последним в череде новостроек, к тому времени (речь идёт о 1974 годе, когда мы перешли в девятый класс) оказался соседствующим с  рядом девятиэтажных домов, построенных по улице Гара Гараева, и одной девятиэтажкой, возведённой по нашей улице Нахичеванского. В новые дома въезжали новые жильцы, через дорогу от нас, на другой стороне улицы Гара Гараева, возводилось здание рынка, именовавшееся в Баку не иначе, как базаром, и дальше за ним всё уже было застроено домами, школами, и т.д. Мы обрастали новыми знакомствами, и компании наши становились всё более многочисленными. В пору летних каникул мы были предоставлены самим себе и делили время между футболом и волейболом. С задней стороны нашего дома была выстроена спортивная площадка, служившая нам ристалищем для спортивных состязаний. Вдоволь набегавшись под палящим солнцем за мячом, мы валились на скамейки беседок, дававших нам живительную тень, и вели долгие беседы, легко переходя с языка на язык и убивая свободное время.

Как-то раз братья Али и Максуд, проживавшие в соседней девятиэтажке,  пригласили нас на шашлык к себе домой. Блюдо сделали сообща, тут же на их балконе. Балкон выходил на сторону «горы», и нам с высоты восьмого или девятого этажа представилась впечатляющая, не знакомая прежде картина. Раньше высшей точкой округи служила крыша нашего пятиэтажного дома, откуда мы могли любоваться видами, открывавшимися с неё. После строительства девятиэтажки, отобравшей пальму первенства и ставшей высотной доминантой, вид на «гору» с нашего дома был перекрыт. Сейчас, впервые попав на девятый этаж нового дома, мы в большей мере смогли оценить размеры роста Баку, его величину и  необъятность.

Теперь, окончив восьмой класс, мы ни от кого уже не зависели и могли самостоятельно планировать свои мероприятия, в том числе и поездки на любой понравившийся нам пляж. Радостный дух свободы, веры в себя, внезапно пришедшее откуда-то сознание своего непонятного могущества, сил, ощущение того, что весь мир словно лежал перед нами на ладони, теснились в наших мозгах и душах. Можем поехать на Шихово, а можем на Приморский, а можем куда угодно.  Поедем на Шихово, это ближе, да и ветерок с севера тянет, значит, вода будет чистой. При южном ветре на шиховской воде можно было встретить островки нефтяной плёнки, пригоняемой из расположенной рядом бухты Ильича, где виднелись нефтяные качалки и был расположен судоремонтный завод.

…Они провели тот летний знойный день на пляже Шихово вместе с Али, его младшим братом Максудом, Нусретом и другими ребятами, когда, возвращаясь на троллейбусе домой, заметили в салоне двух девушек, которые сошли вместе с ними на площади Азнефть. Переглянувшись друг с другом, он и Нусрет, не сговариваясь, вдвоём двинулись за ними. Времени свободного масса, солнце над головой яркое, море (справа) - синее, за спиной пятнадцать лет и вся жизнь впереди - почему бы не поискать приключений?..

Обратившие на себя их взоры незнакомки решили пройтись по бульвару, и они, держась в арьергарде на небольшом расстоянии, имели все возможности отчётливо разглядеть их точёные,  миниатюрные фигурки, шествовавшие по асфальтовым аллеям приморского парка на изящных высоких каблуках. Светленькая, тёмненькая, повыше, пониже … Единственное, что было ясно – это то, что прелестницы были бакинками,  ибо приезжий люд местными определялся издалека, а в пределах родного города они с Нусретом готовы были к любым вариантам развития событий. Прекрасные юные лани, заметившие преследование двух охотников, не проявляли по этому поводу никаких признаков паники и шли по бульвару, по их бакинскому приморскому парку, весело о чём-то разговаривая. Лишь изредка бросая взгляд назад на своих преследователей, они о чём-то перешёптывались и заливались весёлым смехом. Преследователям оставалось только строить различные предположения на тему конечного пункта их путешествия. Интересно, как долго они собираются идти? Наверное, живут где-то рядом, если не зашли в метро на «Баксовете»…Кто знает, вдруг им понадобится помощь? Или даже защита?..

Войдя в метро на станции «26 Бакинских комиссаров» и стоя в одном вагоне с ними, они с Нусретом не имели представления о конце их маршрута, но когда выяснилось, что они все доехали до станции «Нефтчиляр», это добавило в их глазах очарования  незнакомкам. Знакомство состоялось при прощании у домов девушек, которые, как выяснилось, располагались «на горе» – так  назывались жилищные массивы к верху от улицы Гара Гараева. Всего десять минут ходьбы от их с Нусретом домов наверх по улице Нахичеванского, ранее называемой 811-ым проездом! Действительно, как и все столицы, Баку – город маленький!..

Незнакомки оказались двумя Иринами, и его знакомство с одной из них - Ирой А. впоследствии оказалось достаточно продолжительным. Это была солнечная девочка, весёлая и смешливая. Когда она улыбалась, казалось, что она улыбается всем своим лицом – глазами, ртом, щеками и даже бровями. Она словно лучилась улыбкой, а в её серо-зелёно-голубых глазах при этом топился солнечный протуберанец. Это показалось ему настолько забавным, что он, испытывая безотчётную тягу к эпистолярному жанру, был вынужден посвятить изучению этого явления определённое время и даже излить его на бумагу. Для изложения основных тезисов ему вполне хватило двенадцатилистовой тетради. Кажется, это произвело должное впечатление, хотя его удивляло то, что она впоследствии приходила на их совместные прогулки, держа памятную тетрадь в руке, но не задавая никаких вопросов касательно неё. Они разговаривали на посторонние темы, не затрагивая проблему протуберанцев. Его насторожил лишь запах её дома, когда он однажды вошёл в него – странный, не очень понятный, неусвояемый... Пришедшие шероховатости их отношений заставили его целый год (учебный) огибать двор её дома стороной, когда он проходил рядом, и ощущать гулкое биение своего сердца. Как странно!.. Но кодекс бакинца надо было чтить: сказал - год не придёт, значит, не придёт. Тем более, что в школе они собирались совершить на Новый год поездку в Ригу.

В Ригу собралась ехать группа относительно ответственных товарищей в следующем составе: Генка, Вовка, Сергей Бобрышев из десятого класса, Лёха Гиреев, я и другие. Гитара, взятая нами в поезд, помогала скоротать неблизкий путь, а происшествие Генкой, застрявшим в туалете вагона по причине сломавшегося замка (или по какой-то другой), придало нашему путешествию оттенок пикантности. Освобождённый из санузлового застенка МПС СССР Генка явился нам с победно вскинутой над головой рукой и  молодецкой улыбкой на лице. Через несколько суток неумолчного стука колёс жаждавшие прикоснуться к почти европейской действительности бакинцы выгрузились на вокзале города Риги. Потерь среди личного состава не было. Бакинское тепло вагона, увезённое нами из дома, растаяло в холодах европейской части нашей огромной страны.

Размещённые в общежитии какого-то ПТУ, где можно было избавиться от багажа,  мы ринулись на обследование столицы Латвии. Жанна Григорьевна не опекала нас излишне строго, и мы могли пользоваться всеми доступными свободами в достаточной мере. При совместном обсуждении плана действий и выборе туристических маршрутов зачастую соблюдался гендерный принцип разделения: мальчики шли направо, девочки, во главе с нашим классным руководителем, – налево. Для осмотра ключевых достопримечательностей собирались все вместе в условленном месте, совместное фотографирование  проводилось на Домской площади у Домского же собора в полном соответствии с законами жанра. Знаменитый орган Домского собора в то время, к сожалению, находился на ремонте.

Мы бродили по Риге, отчётливо сознавая свою почётную роль представителей Кавказа в этой почти что загранице, и соблюдали положения кодекса бакинца с двойным усердием. К счастью, обошлось без эксцессов. Несколько утомлённые обилием объектов культурного наследия старины бакинцы не уставали сравнивать их Старый город с собственным Ичери Шехер (;;;ri ;;h;r) и сходились в мнении о том, что дворец Ширваншахов явно не хуже строений на Ратушной площади. Попутно мы не пропускали точек торговли чем-нибудь интересным. Генка, у которого отец ходил в загранку, был наиболее просвещённым среди нас в вопросе ценностей западной жизни и рекламировал достоинства бальзама Вана Таллинн, который должен был где-то там продаваться. Окружающие, имевшие пределом мечтаний приобретение красных мохеровых носков, которые где-то уже удалось купить Вовке, уважительно молчали, сознавая всю ничтожность своих притязаний. Бальзам решено было искать всем скопом.

В один из дней, возвращаясь в своё общежитие после очередной вылазки в город, мы ошиблись в расписании и были увезены электричкой в неизвестном направлении. Когда мы осознали свою оплошность, справа и слева от электрички расстилались снежные равнины без малейших признаков человеческого жилья. Ворча на местный говор дикторов в громкоговорителе, вовсе не похожий на наш всем понятный бакинский акцент, мы выгрузились посреди чистого поля. «Мороз и солнце, день чудесный!..» Вдалеке, за снежными барханами, по обе стороны от железнодорожного полотна, темнели леса, и из стелившегося над снежным покровом тумана чудесным образом вырастали верхушки отдельных берёзок, словно паривших над землёй без своих стволов. Мы попали в сказку, экзотические декорации которой были очень далеки от наших бакинских пейзажей. Белое безмолвие окружало нас, и дымки от закуренных нами сигарет почти правильными вертикальными столбами возносились в голубое, без единого облачка, небо, на котором царило, сияло ослепительное солнце.

Вернувшись на встречной электричке на знакомый вокзал, мы разобрались с расписанием и вновь погрузились в поезд, помня только одно название нашей станции, которое через какое-то время прозвучало из динамиков электрички и было встречено бурными изъявлениями радости:

- Станция Зиемельблазма!..

Печальный стих владел мною в полной мере, мурлыкавшим что-то под гитару в одиночестве в нашей комнате общежития, когда я услышал стук в дверь. Вошедшая незнакомая черноволосая девушка с чёрными же глазами, а за ней и стайка из трёх-четырех её подружек, живших, как оказалось, за стенкой, были привлечены звуками, издаваемыми мной и которые разве только мёртвого могли оставить равнодушным. Просьба добровольных страстотерпиц соприсутствовать при таком зрелище не вызвала у юного Орфея никаких подозрений и лищь подлила масла в огонь.

Когда я в угаре творчества уже собирался перейти от бакинского фольклора типа «Вот какая доля воровская» к произведениям русского городского романса, к нам в импровизированный концертный зал комнаты общежития ввалилась гурьба искателей и почитателей красных мохеровых носков и бальзама Вана Таллинн, причём без всякого стука. Через несколько секунд немой сцены, когда вывалившиеся челюсти нарушителей пропускного режима были вставлены обратно, прошла церемония знакомства с плеядой Эвридик, после которой мы в полном составе были приглашены в гости к нашим соседкам на следующий день. Они оказались десятиклассницами из Москвы, которых для краткости Генка впоследствии окрестил «москвичушками», причём их «поголовье» равнялось нашему. Какая удача!

Набитый под завязку бутылками с красным десертным Генкин портфель издал предательский звяк, когда мы, возвращаясь из магазина, проходили с ним по коридору в свою комнату мимо Жанны Григорьевны, встречавшей нас следующим днём в общежитии. Не иначе, слух о «московском деле» дошёл уже и до неё, а поскольку мы все были поселены довольно кучно, в соседствующих комнатах одного и того же коридора, то возможности войти вечером в номер к нашим новым знакомым с контрабандным грузом в руках было просто немыслимо. Что делать?

Перебираться в соседний номер было решено через окно. Второй этаж, не высоко…Под покровом ночи фигуры бесстрашных любителей вкушать десерт из гранёных стаканов исключительно в обществе прекрасных дам вылезали поодиночке из окна своей комнаты, пробирались по карнизу и забирались в растворённое окно соседнего помещения, где были встречены приглушёнными приветственными возгласами присутствовавших.

Вечер удался на славу, и за шутками, песнями и разговорами время пролетело незаметно. Нина З., Ира Х., Лена М. и все другие наши новые знакомые оказались весьма гостеприимными хозяйками, позже устроившими нам ещё одну краткосрочную встречу у кого-то из них дома, в Москве, когда мы на обратном пути из Риги имели в столице остановку. Сами же они покинули Ригу раньше нас на несколько дней и потом, после встречи в Москве, провожали нас на Курском вокзале.

-«Прощай, под белым небом января мы расстаёмся навсегда, прощай!..» - разносился баритон Лещенко по вокзалу в момент расставания свежеобразованных пар.

Сорванная им с руки Нины на вокзале и оставленная у себя перчатка имела чудесный аромат и впоследствии хранилась им дома в завязанном полиэтиленовом пакете для его сохранности. Иногда он вскрывал пакет и вдыхал в себя этот запах, волнующий и головокружительный, затем снова тщательно запаковывал это хранилище воспоминаний на крепкий узел тесёмки. Их следующая и последняя, как оказалось, встреча с Ниной состоялась через два с половиной года в Москве, когда они вдвоём с Намиком, одним из его соседей по двору, ехали в Ленинград поступать в институт. Она в этот момент находилась в некоем профилактории – санатории по какому-то поводу, они к ней приехали, и встреча прошла не очень весело, хотя он старался дурачиться за двоих, вышучивая свой костюм, сшитый для школьного выпускного бала, его неповторимый крой и т.д. Намик помалкивал, сидя в сторонке, лишь изредка вступая в разговор. Нина говорила мало, выглядела уставшей, в её чёрных глазах была печаль прощания. Он уехал в Ленинград с щемящим чувством вины.

Но это было после, а пока мы каким-то естественным образом разбились на пары и вступили в переписку с Москвой. Получив от них однажды коллективное аудиописьмо в виде магнитофонной кассеты с записями разговоров, смеха, пожеланий, песен и прочего, мы ответили аналогично, для чего собрались у Генки дома. Инструкция по эксплуатации магнитофона Генкой за прошедшее время была изучена, он восстановил посещение занятий в школе, и при записывании ответного письма талантливо оперировал своим звукозаписывающим устройством. Мной было на микрофон выразительно исполнено (в том числе) бессмертное со времён Валерия Николаевича произведение «Баллада о красках». Хор нестройно подвывал, что особенно выразительно получалось у Вовки Крупнова. После получения и прослушивания этого ассорти нашими подругами по переписке, из Москвы была получена возмущённая отповедь:

- Это ведь патриотическая песня!..

Это произвело впечатление. Время шло, письменные потоки постепенно иссякали, превращаясь в едва журчащие ручейки, и со временем сошли на нет.

Из поездки в северные края Баку встретил нас солнцем и теплом, и мы с удовольствием отогревались в его лучах после зимних красот Риги и Москвы. Сфотографировавшись в феврале с Вовкой Крупновым в рубашках в нашем дворе и отправив фото в Москву, мы со смехом смаковали полученную реакцию:

- Это что, летнее фото?
Фотографировал и печатал фотки Генка, оборудовав у себя дома настоящую фотолабораторию, в которой был даже электроглянцеватель. С Генкой я познакомился в третьем или четвёртом классе.  Он однажды пробрался к нашей классной вешалке, возле которой стояла моя парта, повесил на крючок свою куртку и протянул мне белую, мягкую руку. Я пожал её и спросил:

- Стихотворение выучил?
- Какое стихотворение?

 И, вспомнив, повёл плечами:

- Бр-р-р!..

Это было проделано со столь потешным, уморительным видом, что примирило меня даже с его мягкой ладонью.
Затем нас развели по разным классам, но к девятому мы снова учились вместе. За это время слава о его подвигах прокатилась по всей школе, где он стал весьма известной личностью. Во-первых, он предотвратил нападение на меня, когда я впервые пришёл в его двор, и местные пацаны из его же дома, узрев чужака, решили устроить мне, как говорят, «прописку». Во-вторых, он также отбил у той же пацанвы нашего одноклассника Мишку Гончарского где-то вне территории своего двора.

Широкую огласку получил случай, детали которого за давностью лет стёрлись из моей памяти, когда Генка, вступив в единоборство с очередным агрессором, довёл дело до суда, выступил в нём то ли истцом, то ли свидетелем, и выиграл его. Порок был наказан, добродетель восторжествовала, Генка был увенчан лавровым венком, права на ношение которого убедительно подтверждались его выдающихся величин и форм бицепсами. 

Когда в девятом классе родители справили ему роскошную кожаную куртку с каракулевым воротником и не менее роскошным каракулевым кепи а-ля де Голль, Генка имел вид весьма импозантный и солидный. Внушительных размеров портфель делал законченным его портрет ответственного работника министерства финансов, несмотря на возникшее прозвище Чумадан, которое за ним какое-то время сохранялось. Не все преподаватели нашей школы выглядели столь солидно и представительно, а школьные технички, тётя Седа и тётя Тамара, при приближении Генки в его великолепном облачении к школе распахивали перед ним  дверь.

На следующий Новый год, когда мы учились в десятом, выпускном классе, была осуществлена аналогичная туристическая поездка в Ленинград. Город произвёл на нас несравненно большее впечатление по сравнению с Ригой (не в обиду последней будь сказано, у каждого места своё очарование). Расположили нас опять-таки в общежитии ПТУ, куда надо было добираться от станции метро «Автово». Нежась ночью под одеялами и наброшенной верхней одеждой в совсем нежарком пространстве наших комнат, мы обсуждали варианты утепления обуви, ибо наши южные ноги мёрзли на местном морозе. Решено было поверх носков в качестве утеплительного материала использовать газеты, что, действительно, помогло.

На Невском проспекте Генка, испытывая непреодолимую тягу к европейскому образу жизни, завлёк нас в кафе «Север», в котором столичным жителям  из Азербайджана  было открыто, что бульон можно принимать не только из тарелок и пиал, но и из чашек. Из чашек так из чашек, нас этим не смутишь, но перекусить после него мы всё же заходили в пельменные и закусочные, находя их гораздо более демократичными, не говоря уже о доступности. «Путёвочное» же питание в поездке для нас было предусмотрено в столовой того ПТУ, где мы  размещались.

В поездке мы объединились с аналогичной группой из школы №210, расположенной «на горе», и совершали совместные экскурсии по местным достопримечательностям, а общее фотографирование на Дворцовой площади запечатлело и скрепило этот союз. Мы приобрели «своего человека» в школе №210 – Сергея Михаэлянца, или просто Миху, и позднее, уже в Баку, через него познакомились с его товарищем Сергеем Арановичем и другими. Этим было положено начало нашей экспансии «на гору»,  если не считать моего более раннего похода с Нусретом, который теперь можно было квалифицировать как разведку боем.

Теперь же, по возвращении в Баку, мы с головой окунулись в подготовку к новогоднему балу, устраиваемому у нас в школе. Самый насущный вопрос подготовки к балу: какую маску надеть и где её раздобыть? Всё остальное было готово. Мы с Вовкой Крупновым маски решили изготовить сами, что и было сделано с помощью бумаги, краски с кистями и резинок. Хлебнув по-гусарски по пятьдесят граммов для храбрости, двое прожигателей жизни отправились на свой первый бал. Собственноручно изготовленные маски произвели на окружающих столь сильное впечатление, что никто из них не рискнул достать и одеть свои собственные, тем самым нарушив заранее объявленные правила празднества. Два светских льва веселились на всю катушку, не пропуская ни одного танца и являя чудеса физической выносливости, изящно и непринуждённо выделывая па сколь угодно высокой степени сложности. Учители сидели за отдельным столиком с блуждающими взглядами и неопределёнными улыбками на лицах. Музыканты старались вовсю, потрафляя всё новым и новым танцевальным причудам новоявленных Фреда Астера и Махмуда Эсамбаева, положить конец которым не в силах был даже пожаловавший в самый разгар бала представитель власти в лице участкового милиционера. Убедившись в том, что все стёкла в окнах целы  и отказавшись от предложенного стакана лимонада, он благополучно отбыл для дальнейшего отправления служебных обязанностей. Всеобщее веселье возобновилось с новой силой.

Королевой бала путём проведённых демократических процедур была избрана Наташа Г. из десятого «А», о чём я, будучи незадолго до этого выбранным с помощью не менее демократичного способа глашатаем, всем возвестил, прочитав указ из свитка. По закону жанра, после бала глашатаю надлежало препроводить монаршую особу до её царских хором, которые находились в районе ночного санатория, что и было глашатаем исполнено. Кодекс надо было чтить и законы  соблюдать, даже если ему пришлось бы исколесить все закоулки этой малоизученного им части 8-го километра. Ночной санаторий находился на полпути между станциями метро «Нефтчиляр» и «Аврора», являя собой островок тишины, покоя и зелёных насаждений, которыми с большим удовольствием пользовались жители прилежащих домов. На изучение всех прелестей этого местечка у него ушло около полугода, когда уже летом, перед выпускными экзаменами, королева сказала своему глашатаю:

- Ты меня извини, но я полюбила Лёню П.

Лёня П. был выпускником нашей школы предыдущего года. Не поступив в вуз (или учась на вечернем отделении вуза), он работал лаборантом в кабинете физики нашей школы, под началом учителя физики Давида Соломоновича Гурицкого, аккуратно управляясь со штативами и магнетомашинами. Его молочно-белая кожа и волнистая смоляная шевелюра вкупе с нежными чертами лица не могли не привлекать взоры игриво настроенных десятиклассниц, по натуре своей расположенных к обладателям столь романтической внешности. Свеча Яблочкова, стройные законы Ньютона, уравнение Максвелла не укладывались в их семнадцатилетних головках и снижали общую успеваемость классов. Но посреди этого наэлектризованного физическими законами пространства Лёня сохранял непоколебимое спокойствие абсолютного диэлектрика. (Бывают, знаете, электрики, а бывают диэлектрики.) Фактором возмущения, внесённым  в это нейтральное поле,  послужил спор, произошедший между Наташей Г. и её однокашницами, по которому она должна была объясниться Лёне в любви, что она, будучи «девушкой слова», и сделала. И влюбилась, как потом  было ею объяснено. Силовые линии поля тяготения прогнулись, физики были посрамлены, а женская часть посвящённых в пари торжествовала. Глашатай же, посчитав свой долг исполненным до конца и подивившись столь чудной истории, покинул пределы ночного санатория, столь хорошо им изученного за прошедшее время, спокойным шагом.

Давид Соломонович, также обладая запоминающейся внешностью, как и его лаборант, хоть и не столь броской, преподавал нам свой предмет достаточно прозаично, изредка позволяя себе вступать в нетривиальные диалоги с учениками.

- Крупнов! – окликает он моего не в меру разговорившегося соседа по парте. Глаза его, смотрящие через очки в роговой оправе, сверлят нарушителя дисциплины суровым взглядом.

- Что?.. – «Небрежняк», сквозящий в тоне Вовки, вольно развалившегося на последней парте, где мы с ним обитали, долетает до учительского стола.

- Привет из Ташента! – В тоне преподавателя громыхнули грозовые интонации.
- Привет из Баку!.. – находится Вовка и весело, довольно улыбается, но вещание своё прекращает. Порядок в классе восстановлен, можно продолжать урок дальше.

Иногда Давид Соломонович, как опытный психолог, позволял себе делать посреди нудного материала какого-нибудь урока лирическое отступление:

- Вам не кажется, что буквы греческого алфавита имеют очень красивое звучание: альфа, бета, гамма?..

Черная с небольшой проседью щётка его усов при этом слегка расползалась в улыбке, и он выглядел вполне мило. В стрессовых же ситуациях Давид Соломонович иногда позволял себе выкурить папиросу «Казбека», стоя у открытого окна класса и глядя куда-то вдаль. Шутить с ним в этот момент как-то не хотелось.

Наталья Егоровна, мать нашего одноклассника Вовки Серёгина, в девятых и десятых классах преподавала нам химию. Это была душа-женщина с доброй улыбкой, не сходившей с её лица. Знания своего предмета у нас она требовала тем не менее без всяких скидок, впрочем, как и остальные наши преподаватели. Девчонки на переменах кучками щебетали с ней, как со старшей подругой,  с ребятами она тоже умела находить общий язык, уважая каждого из них и видя во всех в первую очередь личность.

Вовка Серёгин при этом имел оценки по химии не выше, чем у других, а в классе ценился как хороший спортсмен. Высокий  рост выдвигал его на роль нападающего в игре в баскетбол, а длинные ноги сулили неплохие результаты в беге и прыжках. Ввиду вышеперечисленного, он имел все шансы на победу, заключив пари с нашим преподавателем по НВП (для непосвящённых – начальной военной подготовке) Игорем Евгеньевичем Кагнером о том, что сумеет съесть двенадцать (или около того) пирожных «наполеон» без особого вреда для здоровья. Пирожные из школьного буфета оплачивались проигравшим, и, кроме того, Вовка выторговал себе отличные оценки по НВП до конца учёбы.

Поедание сладкого изобилия началось в кабинете НВП при массовом скоплении одноклассников претендента. Первые шесть эклеров Вовка умял легко, после восьмого взгляд его стал рассеянным и он начал оглядываться по сторонам. Ещё через пару пирожных попросил воды. Кагнер начал было говорить о нарушении условий пари, но большинством голосов вода была Вовке разрешена. Передышка перед финальным рывком также была одобрена после дебатов, устроенных между нашей «торсидой» и Кагнером. После последнего, двенадцатого «наполеона», который Вовке удалось вбить в себя почти полностью, ему была засчитана чистая победа. Результат был признан выдающимся.   

Один из уроков биологии, проводимых Тамарой Николаевной Чупатовой, ранее преподававшей нам ботанику, зоологию и анатомию, был прерван радостным возгласом какого-то ученика, указывавшего в окно:

- Смотрите, кто-то собак хвостами связал!..

 Ученики бросились к окнам. Невдалеке от школы стояли  приникшие друг к другу задними частями тел две располагающего вида  дворняги, застывшие в виде единого скульптурного произведения и переживавшие завершающую стадию случки псовых. Глаза на их мирных мордах, направленных в противоположные стороны света, помаргивали на редких прохожих довольно дружелюбно.

- Тамара Николаевна, разрешите, я схожу и развяжу их!.. – вызвался Генка. Облачко мрачноватой недоверчивости промелькнуло на лице нашего преподавателя, но, тем не менее, разрешение было выдано.  Генка отбыл для выполнения ответственного поручения и вскоре вернулся, попахивая свежевыкуренной сигаретой. Собак на прежнем месте видно не было, список Генкиных геройств был пополнен.
 
Глава V. Прощай,  школа!

Баку, как столичный город, имел и имеет достаточное количество учебных заведений разного типа, как общеобразовательных со среднеспециальными, так и высших. Имеется Академия наук с целым рядом научно-исследовательских институтов, находящихся под её эгидой. Имеются военные училища, в одно из которых (морское) я, начиная с восьмого класса, планировал поступать, и затем раздумал.

Но каждый из нас выбирал свой путь. Сёма Авадяев после восьмого класса (не утверждаю, что сразу же) устроился на завидную работу в «цех», кажется, с помощью родственных связей. «Цехами» в те времена называли полуподпольные кооперативы по выпуску всего, что приносило солидную прибыль его владельцу и повышенный доход его работникам. Аркадий Акопян свободно поступил  в ПТУ, в котором его обещали научить шить приличные брюки. Вовка Крупнов заслуженно сдал вступительные экзамены в техникум (по-моему, связи). Тем, кому не так крупно повезло, оставалась тернистая стезя в институты.

Мы с Генкой, храня в памяти «Невы державное теченье» и теплоту бульона в чашках «Севера», решили пройти путь абитуриентских терзаний в Ленинграде, и как апогей возможных неудач - вкусить там же горький хлеб студенчества. Начать накладывать на себя подобные вериги решено было сразу после школьного выпускного вечера. Чтобы не вызывать ненужный резонанс в городе  по поводу приезда бакинцев, мы добирались до Ленинграда порознь, тем более, что испить свою чашу каждому из нас предстояло в разных ВУЗах – ему в корабелке, а мне - в политехе имени Калинина.

Уклон в техническую сторону образования мне заложил мой отец, сконструировав вдвоём со мной, когда мне было лет двенадцать, небольшой полигон для сборки простейших электрических схем: электрическая вилка, шнур, выключатель, лампочка, которая загоралась, если схема была собрана правильно. Пара ударов тока, полученных мною во время различных последующих экспериментов на полигоне, внушили мне большое уважение к электротехнике и определили направление моего развития на том этапе. Погоны офицера военно-морского флота были  отодвинуты в сторону паяльником и пинцетом.

Подселённый на время сдачи вступительных экзаменов в комнату институтского общежития к местному старожилу, студенту почти третьего курса (ему оставалось осенью сдать пару «хвостов»), я жадно внимал разговорам и наставлениям умудрённых опытом нелёгкой студенческой жизни резидентов, заглядывавших к нему на огонёк.

То, что тот не студент, кто «хвостов» не имел, до меня дошло сразу. Все студенты – философы, даже если учатся на электромеханическом факультете. Достаточно престижной работой студента считалась почётная должность дворника в ЖЭКе, обеспечивавшая будущему Ломоносову массу свободного времени и регулярный доход. Пределом мечтаний, недосягаемым для простых смертных и доступным лишь немногим избранным, являлась работа в кочегарке, в тепле и уюте у бушующих пламенем печей, с крышей над головой. Эта работа считалась синекурой и передавалась во многих случаях «по наследству» своим же людям.

Схватываемые мною на лету жизненные истины прочным грузом оседали в моей голове, не оставляя места для формул и законов, и недобрав баллов на экзаменах на дневное отделение, я с лёгким сердцем подал документы в ПТУ, имея в планах поступление в ВУЗ на следующий год. Распределённый со мной в одну комнату общежития ПТУ юноша, похожий на исполнителя роли Ромашова в кинофильме «Два капитана» и по этой причине вызвавший с моей стороны некоторое предубеждение, при ближайшем знакомстве оказался парнем не только вполне симпатичным, но и весьма практичным.

- Хорошо, что здесь есть бабы, - заявил он, обследовав комнаты  нашего коридора в общежитии. – Мы им курсовые будем делать, они нам – стирать.

Однако вожделенное искусство электрогазосварщика, которое я намеревался освоить в ПТУ, так и осталось для меня недостигнутой мечтой, так как жизнь учащегося ПТУ у меня по разным причинам как-то не задалась. Облако ванили из какого-то пищевого предприятия, мимо которого я проходил каждое утро  на учёбу, регулярно вызывало у меня мощные пароксизмы слюноотделения, погасить которые было нечем, быт налаживался со скрипом,  и я, решив, что хоть немного слюны надо оставить для дальнейшей жизни, через пару месяцев отбыл в Баку. Генка же, с которым мы, не имея связи, временно потеряли друг друга из виду, блеснув своим интеллектом, не менее могучим, чем его бицепсы, успешно поступил в ВУЗ своей мечты на вечернее отделение и остался в Ленинграде грызть гранит науки.

 Баку радушно встретил своего блудного сына октябрьским солнцем и теплом, а БЗБК (Бакинский завод бытовых кондиционеров) гостеприимно открыл ему свои объятия для определения в  ученики трубогибщика. Только что построенный и недавно запущенный в работу завод в то время был флагманом республиканской промышленности, средоточием современного оборудования и обладателем многочисленного молодёжного коллектива, вливаться в который предстояло нам вдвоём с Сергеем Судаковым, также выпускником нашей школы. До БЗБК можно было добираться двумя способами – на метро до станции «Депо» и входить через центральную заводскую проходную, или до станции «Улдуз», и затем следовать пешком до приоткрытых ворот задней стороны завода.

Цех теплообменников, где нам предстояло осваивать премудрости первой в жизни профессии, был пропитан, как и почти весь завод, стойким запахом пластмасс, активно поступавшим из одноимённого цеха. Снопы ярких после помывки на травильном участке медных трубок, прямых, как Московское шоссе,  празднично возлежали на трубогибочном участке, не подозревая о своей печальной участи быть скрученными и уложенными в букеты разнообразных форм, а в конце ещё и помещёнными в некий пластмассовый, с характерным запахом, ящик. На открытом со всех сторон  участке трубогибки, кроме установленного на нём оборудования, виднелись фигуры «скульпторов» по медной трубке и «ваятелей» змеевиков, гнувших в процессе творчества над станками свои спины и при этом активно развивавших бицепсы своих рук. По проходам между подразделениями завода во время перекуров или обеденного перерыва стайками перемещалась молодёжь, оглядывая и комментируя наряды и косметику коллег. У девушек с косметикой было всё в порядке. Оценив новые реалии и почувствовав, что в книге жизни переворачивается новая страница, я решил не мелочиться и исполнить свое давнее желание – стать Александром, или Сашей, как я иногда стал представляться впоследствии при знакомствах.

Стас Сусарин, трубогибщик повышенного разряда, а по совместительству неутомимый балагур и хохотун, весело повествовал нам о своих приключениях, улыбаясь во все тридцать два зуба и обдавая запахом «Агдама». Рассказы его были столь занятны, что какое-то время мы с ним обедать стали совместно, честно разделив свои обязанности – с меня была бутылка портвейна, с него – закуска и байки.

- Я детей люблю, - радостно скалясь и выпрямляя грудь, признавался он. – Я с удовольствием имел бы малыша от той вон мамаши – и указывал на какую-нибудь красотку с компрессорного или штамповочного участка. При такой общительности характера он не мог не иметь массы знакомых, как среди работников производства, так и среди работниц. При работе в вечерние смены он нередко удалялся (по всей вероятности, покурить) во время обеденного перерыва с одной из них в темноту тёплой бакинской ночи, откуда они появлялись спустя некоторое время. Стас при этом был, как мне казалось, о особенно радостным и оживлённым, подруга его шла рядом с ним, опустив глаза. Что они там курили – для меня оставалось загадкой.

Не менее таинственными и красивыми были новые слова, почерпнутые мною в рабочем процессе – матрица и пуансон. Этими устройствами на специальных станках обрабатывались концы трубок, а повелевала этим непростыми устройствами с приводом работница Валентина, обрабатывая за смену до тысячи изделий. Мы с Сергеем гнули трубки, тренируя мускулатуру, а в обед удалялись от всех на свежий воздух, где, стоя между катушек  и прочего складского хлама, поедали принесённые из дома бутерброды и беседовали. Мы оба планировали доработать до июля и снова поступать в ВУЗы.

Стас познакомил меня со своей заводской подругой, которая имела сестру, работавшую на этом же участке. Это были две милые азербайджанки, которых звали Севда и Севиль. Я впоследствии не раз имел возможность убедиться в том, что наименование детей схожими по звучанию именами было достаточно распространено в местной среде. Моими соседками по блоку в доме, где я проживал, были две девочки, тоже Севда и Севиль, и подобные примеры встречались мне и позднее.

Восприяв  меня как Сашу, они общались со мной и Стасом во время обеденных перерывов и перекуров. Как ни странно, но самый старший из нас, Стас, общался с младшей из сестёр, в то время как объектом внимания старшей из сестёр,  стал я, чему  не стал противиться, находя в этом своё удовольствие. Я и в своём дворе всегда искал общества старших ребят, не испытывая ни малейшего интереса к младшим.
Сёстры проживали в Ахмедлах, и я впоследствии несколько раз приезжал за своей знакомой к ней домой, добираясь через станцию метро Шаумян,  и далее на такси. Обычно мы гуляли по улицам, сидели в парках на скамейках, разговаривая на самые различные темы. Она была немного старше меня, но держала себя столь правильно с точки зрения восточного этикета, что это обстоятельство ничуть не мешало поступательному развитию наших отношений.

Однажды она пригласила меня в гости к себе домой. Я, приехав с какими-то гостинцами  по указанному адресу, был встречен ею и её сестрой по-бакински тепло и радушно. Там же находилась ещё одна знакомая девушка из числа сотрудниц нашего завода. Отец сестёр ушёл по  своим делам до моего прихода, и больше никого дома не было. Угощаясь предложенным чаем со сладостями, мы сидели за столом и вели беседы на производственные темы, после чего наша общая знакомая, сославшись на какие-то дела, оставила нас. Проводив подругу, моя хозяйка ввела меня в одну из комнат, закрыла за нами дверь, и, повернувшись ко мне, сказала:

- Саша, я сейчас тебя…

Приблизившись ко мне, она протянула руки с намерением, как видно, поправить пуговицу на моей рубашке, как вдруг до нас донеслась трель входного звонка. Дверь комнаты резко распахнулась и показалась её сестра с встревоженным лицом:

- Папа пришёл!..

Начался переполох. Сёстры метались по комнате, попеременно шёпотом предлагая мне или спрятаться в шкафу, или лезть под кровать. Спасение через балкон было исключено ввиду высотности этажа. Дискуссия была в самом разгаре, когда дверь в девичьи покои распахнулась, и в ней показался виновник всей этой кутерьмы, человек почтенной внешности с седоватыми волосами. Сёстры бросились к нему, наперебой объясняя, кто я такой и каким образом оказался в их комнате. Версия проведения производственного собрания с сотрудником их предприятия была принята без серьёзных возражений, тем более, что она была недалека от истины. После скорого прощания я вышел от них и зашагал к остановке, зарёкшись на будущее проводить подобные «заводские конференции» без тщательной подготовки, но будущего в Ахмедлах , как показало время, у меня уже не было.

   Во время моего ленинградского турне в нашем дворе произошли некоторые печальные события. Наше дворовое сообщество понесло временную утрату в лице Рамазана, Нусрета, Максуда и ещё кого-то четвёртого. Фенотип Чингачгука и Оцеолы в одном лице развился настолько сильно, что увёл Рамазана и других ребят в места не столь отдалённые на достаточно большие срока. Как показало время, со взрослением подраставшего поколения подобные события становились, увы, не редкостью в наших дворах.

Игорь Галанцев, здоровый детинушка на год младше меня возрастом, с лицом, выражение которого не совсем успевало за бурным ростом остальных частей его тела, прибился к нашему двору чисто по причине симпатии к нашей компании.  Поводом послужило то, что в девятиэтажке жил брат его матери. Когда племянник впервые приехал навестить любимого дядю и полюбоваться его новой квартирой, она ему настолько понравилось, что он стал там частым гостем, несмотря на расстояние, которое ему приходилось для этого преодолевать, ведь проживал Игорь в самом конце проспекта Нариманова, возле гостиницы «Красный восток». Мне он почему-то казался очень похожим на американца, что-то в его лице, чистом, правильном, казалось не вполне советским, и по этой причине я дал ему псевдоним «Джонсон Бронсон ибн Томсон», против которого он не возражал.

Игорь оказался очень гостеприимным парнем и регулярно приглашал меня в гости то к его дяде, то к себе домой. Честно отработав неделю на своём заводе, утром субботнего дня я выезжал из дома в столь удалённый от 8-го километра район, как проспект Нариманова. Я добирался на метро до станции «Баксовет» и от него брал такси. Район был для меня малоизученным, точнее, давно забытым, и я с интересом разглядывал проносящиеся мимо машины дома и улицы. Дома у Игоря меня ждал накрытый его мамой стол, за которым мы то ли завтракали, то ли обедали, незаметно «уговаривая» за беседой бутылку полусладкого. Через него я познакомился с Эльдаром Алескеровым (или Алекперовым), его мамой (тетей Соней), и сестрой Гюлей, которые проживали в крепости, в ;;;ri ;;h;r.

В крепости мне приходилось бывать только у фарцовщиков, других знакомых я там не имел. Поэтому мне было интересно расширить круг своих знакомств, и к тому же сделать это в столь знаковом для Баку месте. Их квартира находилась на втором этаже небольшого дворика, которых в Баку было великое множество, и которые за пределами Баку назывались «бакинскими», а у нас, в Баку - «итальянскими». Сам дворик же был в трёх минутах ходьбы от Девичьей башни и, с другой стороны, от станции метро «Баксовет». Семья Эльдара оказалась не менее, если не более гостеприимной, чем семья Игоря, и меня, назвавшегося Сашей, назвавшегося именем, о котором я долгие годы грезил, приняла, что называется, как родного.

Это был открытый дом, не столько богатый, сколько гостеприимный и радушный, дом, в котором принимали всех друзей, друзей их друзей и друзей друзей их друзей. Песни из репертуара Высоцкого в моём исполнении были приняты на «ура»,  что нас сразу сблизило, и я  почувствовал себя  в среде родных людей.  Началась череда пиршеств по выходным дням за вовсе не богатым столом, поток совместных празднеств, сопровождаемых гитарой, сухим вином и  нескончаемыми шутками, чередующимися с взрывами смеха.

Эльдар, как человек, обладавший тонким и искромётным чувством юмора, задавал тон, находя и рассказывая что-то смешное и интересное в самых обыденных вещах. Он был одновременно превосходным рассказчиком, истории которого можно было слушать без конца, и внимательным слушателем, уважительным к своему собеседнику и понимающим его. Я чувствовал, что старательно культивируемая мною под влиянием Оцеолы и Чингачгука интровертность слетала с меня как пух, и мы в гостиной Эльдара, служившей местом наших встреч, резвились с детской непосредственностью и открытостью.   

 - «Он подошёл к нему походкой пеликана,
   Достал визитку из жилетного кармана…»

Эту песню о «роскошном мальчике, который ездил побираться в город Нальчик», Эльдар любил исполнять по поводу и без повода, и она всегда принималась благожелательной публикой. Под влиянием подобных «русских, народных, блатных, хороводных», звучавших вокруг меня, я пришёл к решению оставить снобизм и дополнить ими свой репертуар, составленный преимущественно из песен известных авторов.

Бесконечно интеллигентный Шамиль, друг Эльдара, отличавшийся безукоризненными манерами, вносил нотку упорядоченности в водоворот всеобщего веселья, а глаза Люды, девушки Эльдара, синими сапфирами сияли в общей палитре царившей праздничной атмосферы. Я рискнул написать в честь этих глаз песню, представление которой сорвало, с моей точки зрения, со стороны слушателей незаслуженно много оваций, после чего она была благополучно забыта.

В Баку зимы проходят быстро, так что новая летняя экзаменационная пора не заставила себя долго ждать и пришла незаметно. Честно прокорпев  в течение года над необходимыми дисциплинами без всякой помощи извне, я был исполнен надежд на успешное поступление в новом сезоне, и, купив билеты в плацкартный вагон, мы вдвоём с Намиком, также лелеявшим надежды на свой будущий медицинский диплом, отбыли в Ленинград. Намику, как национальному кадру, окончившему азербайджанскую школу, для поступления в ВУЗ требовалось только написать диктант и получить за него удовлетворительную оценку. По приезде в Питер, мы разместились каждый в своём общежитии и стали готовиться к экзаменам.

Меня поселили в комнате с тремя такими же искателями приключений, как и я. Лёгкий налёт Азии, явственно просвечивавший на их лицах, удачно гармонировал с моим настоящим южным загаром. Выяснилось, что они приехали из Казахстана. Ребята оказались с фантазией и боролись со скукой как могли. Раздобыв где-то приблудного кобелька и поселив его в нашей комнате, они, развлекаясь, проводили тому бесплатно сеанс мастурбации, забавляясь тем, как тот, испытав несказанное, а может и вовсе не знакомое ему  наслаждение, суматошно носился по комнате, не в силах унять радость. Побегав таким образом некоторое время, он подбегал к кровати, на которой возлежал его сексуальный тренер-психотерапевт, и вставая передними лапами на постель, снова и снова просил повторения номера «на бис». В этом ему снисходительно не отказывали. Всё-таки мужская солидарность должна была иметь место в жизни.

Второй номер аттракциона был не менее эффектен, и заключался в поджигании заботливой рукой ассистента исходящей из чьего-нибудь мягкого места струи газов. До выпуска фильма «Маска» оставалось ещё семнадцать лет, Джим Керри ещё даже и не подозревал о своей будущей звёздной роли в нём, а эти абитуриенты из Казахстана уже зажигали в прямом и переносном смысле. Они поистине опередили своё время и были новаторами во многих направлениях человеческой мысли. Я чувствовал себя по сравнению с ними серым провинциалом, но, как ни странно, комплекса по этому поводу не испытывал, поскольку находил их юмор достаточно своеобразным.

Когда нашим финансовым запасам пришёл конец, а экзамены были сданы ещё не все, и надо было как-то дотянуть до ближайшего почтового перевода, эта тройка весельчаков снова проявила удивительную изобретательность, и в этот раз в отношении добычи продовольствия. Подножный корм ими предложено было добывать из воздуха, а буквально – поохотиться в сию голодную годину на голубей.

Два раза непуганые пернатые подпускали стрелков довольно близко, позволяя  им захватить двух или трёх сизарей из всей стаи, наиболее потерявших бдительность, на третий раз они взмывали в воздух, едва завидев охотников, которые вынуждены были возвращаться в общежитие с пустым «ягдташем», т.е. портфелем. В дни удачной охоты чудный запах приготовляемой на огне дичи разносился из общей кухни на этаже по всему зданию ароматным благоуханием, призывно заманивая соседствующих абитуриентов искать его источник. Слюна била цевкой. Угрызения совести по поводу невинно убиенных небесных созданий легко заглушались угрожающим треском костей дичи, перемалываемых челюстями пирующих.

В один из дней у нас с Генкой, который к тому времени жил и учился в Ленинграде уже в течение целого года, была назначена встреча. На встречу с новоиспечённым ленинградцем, который не переставал  оставаться бакинцем, я отправился вдвоём с Намиком.

Генка был великолепен и дерзок. Предводительствуя нашей тройкой, с бутылкой портвейна в руке, держа её как-то форсисто, на местный манер, он демонстрировал нам красоты Ленинграда, как показывают свой дом, уверенно, спокойно, по-хозяйски. Побродив по Генкиным паркам и поизумлявшись их красотам, мы вконец распатронили напиток и окончательно растаявший на жарком солнце плавленый сырок. Для продолжения экскурсии было предложено посетить Кировский универмаг, а заодно и ресторан при нём, что и было нами сделано. Универмаг выгодно отличался от своих бакинских собратьев предлагаемым ассортиментом, из которого Намику больше всего приглянулся перочинный нож, который он купил в качестве памятного подарка.

В ресторане мы, как завзятые кутилы, взяли только графинчик водки и скромную закуску. У Генки  ещё оказалась пачка «Беломора» знаменитой (для понимающих) местной табачной фабрики бренда «три банана, два яйца».  Таким образом, нам всего хватало, если не считать музыки и танцев, а именно за этим нас, гуляк, сюда и принесло. Вкусив выпивки и закуски, мы ринулись на танцпол, который вовсе не был пустым, и на котором, кроме нас, имелось много желающих выплеснуть избыток энергии.

Один из таких всплесков энергии, выброшенный чьим-то ботинком, оказался у на штиблете у Генки. Генка, будучи истым бакинцем, потребовал немедленной сатисфакции у хозяина ботинка, молодого человека постарше нас возрастом. Тот, хоть и явно был не в ладах со своей обувью, отказался это делать. Мы напирали. Тот тоже оказался не один. Танцы прекратились, оркестр замолк, возникла суматоха. Миловидная женщина из компании наших противников, поднявшись из-за столика, подошла ко мне и тихо сказала:

- Ребята, уходите отсюда… Ничего не спрашивайте, просто уходите!..

Оскорблённые в своих самых лучших чувствах, убеждённые в своей правоте, мы не заметили приезда наряда милиции, который появился, как из-под земли. Обменявшись двумя словами с нашими соперниками, они без разговоров забрали нас и препроводили в патрульную машину. Так, сидя в «газике», который нёс нас по тёмным улицам подальше от наших институтов, от завтрашнего экзамена, мы продолжали нашу обзорную экскурсию по городу-герою Ленинграду.  Я зажигал спичку за спичкой и совал их в рот, чтобы уменьшить запах спиртного. Четвёртый, не известный нам парень, сидевший рядом с нами в машине и первоначально принятый мною из-за своей штатской одежды за собрата по несчастью, повернулся ко мне и сказал:

- Что ты делаешь? Прекрати немедленно!

В отделении нас принял невысокий, среднего роста майор, смотревший благожелательно. Мы, рассказав ему всё произошедшее и узнав, что он родом из Молдавии, т.е. тоже в какой-то мере приезжий, тоже неместный, смотрели на него, как на своего заступника. Нашими противниками оказались, как мы поняли, переодетые в штатское сотрудники органов.

Но по ходу дела выяснилась одно неприятное для нас обстоятельство. Дело в том, что Намика задержали в ресторане с ножом в руке, спрятанном в рукаве. Майор, действительно, побеседовав с нами около получаса, отпустил меня и Генку, но задержал любителя и почитателя холодного оружия. Мы, выйдя из отделения на ночную улицу, стояли в неопределённом ожидании. Намик появился минут через пятнадцать. Его от неприятностей спас кассовый чек на нож, который он по какой-то причине сохранил в кармане, и который послужил доказательством того, что нож действительно был приобретён всего пару часов назад. На нём ещё сохранилась заводская смазка. Намик был на свободе, мы разъехались по нашим общежитиям, вполне довольные тем, как прошёл и особенно тем, как завершился этот наполненный событиями день. Завтра можно было идти на экзамен.

Не менее интересно проходили дни, проживаемые в общежитии. Иногда мы собирались по вечерам, соединяясь разными компаниями, или приходя к кому-нибудь в гости. Лёгкие вина и танцы под радиолу скрашивали тяжёлые будни, заполненные зубрёжкой и экзаменами. После нескольких тостов и кругов кадрили неплохо было выбраться за открытое окно второго этажа на внешнюю сторону широкого подоконника и, сидя на корточках, подышать свежим воздухом с сигаретой в руке.

Обнажённый торс нежно остужался в полном безветрии ленинградского лета, схваченные тесьмой волосы весьма напоминали причёску Чингачгука, и всё казалось в розовом свете. Но в какой-то момент вождю краснокожих не понравилось замечание какого-то парня, проходившего внизу с двумя девицами, которое он бросил, возможно, в его адрес и которое вызвало смех спутниц. Скорее всего, это были студенты, проживавшие в этом же общежитии. Коротко крикнув весельчакам «Я сейчас спущусь!» и никому в комнате ничего не сказав, он бросился на улицу. Троица стояла, растерянно глядя на Чингачгука, подходившего к ним даже без своего томагавка. Дух победителей гуронов играл в его сердце и гнал по венам кровь, разгорячённую вином.

- Ты что-то сказал?
- Я?.. Ничего…
- Повтори то, что ты сказал!

Они стояли друг напротив друга, когда набежала толпа компании Чингачгука, которая тоже недоумевала по поводу причин протекавшего на их глазах конфликта и взирала на вождя с немым изумлением.
За растерявшегося бледнолицего брата, наконец, обретя дух, вступилась одна из его спутниц. Выкрикнув несколько фраз в его защиту, она вышла вперёд и закрыла собой парня. Сражение было закончено, не начавшись.

- Она, - сказал краснокожий, указывая пальцем на девушку – единственный мужчина среди вас.

Ответа или какого-либо возражения не последовало. Чингачгук повернулся и пошёл в общежитие, и все остальные последовали за ним. Мелодия, звучавшая из радиолы, не успела даже закончиться. Танцы продолжились.

После столь блистательно проведённой подготовки к экзаменам нам с Намиком оставалось только благополучно их завалить, что и было сделано. Он не справился в своём диктанте с орфографией, а я – с дифференциалами в примерах по математике. Через пару дней мы уже катили опять же в плацкартном вагоне по направлению к Баку, рассуждая о том, что всё приходит свыше, и что всё это qism;t, или судьба. Намик завёл «мейхану», описывая всё, произошедшее с нами и отщёлкивая ритм костяшками пальцев. Я внимательно слушал, согласно кивая головой и также обеспечивая костяшно-пальцевую поддержку. Это было очень по-бакински.

Сидя в вагоне, мы обменивались по-азербайджански короткими замечаниями, касавшимися пассажиров, в том числе и наших светловолосых соседей, подсевших в Москве, супружеской пары вполне славянской наружности. Впоследствии выяснилось, что они понимали почти всё, что было нами сказано, потому что оказались не совсем русскими, а из какой-то московской семьи, имевшей тюркские корни и говорившей дома на одном из тюркских языков, о чём нам, смеясь, впоследствии рассказал супруг. Ну, раз уж они объявились тюрками, то мы тоже были из Баку, и обнаружившиеся земляческие связи сразу  установили между нами наилучшие отношения. Комментарии же наши в их адрес, в соответствии с требованиями адата, носили вполне нейтральный характер, и поэтому конфликтной ситуации не возникло.

По приезде в Баку мне пришлось пройти ещё одну череду вступительных экзаменов в АзИНЕФТЕХИМе, которые я успешно сдал и таким образом был благополучно зачислен на вечернее отделение энергетического факультета. Я вернулся к своим друзьям, к своей работе на БЗБК и с начала октября начал посещать вечерние занятия в институте, одновременно готовясь к скорому призыву в армию.

Перед армией надо было укрепить «дыхалку», т.е. бросить курить, что, ввиду предстоящей разлуки с друзьями, с гражданской жизнью, в связи с надвигавшейся чередой проводов в армию пока осуществить было просто немыслимо. Но у меня уже имелся положительный опыт в этом непростом деле, после того, как классе в девятом на спор с одноклассницей Машкой М. я неделю не притрагивался к сигаретам. Поэтому я решил «завязать» с этим делом по дороге к месту воинской службы и был практически уверен в том, что, собрав в кулак все запасы индейской стойкости и других моральных сил, я смогу это сделать.

Военная медицинская комиссия, назначенная на десятое октября, была пройдена быстро.
- Дышите. Не дышите. Жалобы есть? Нет… Годен к строевой!

Полковник, принимая меня в своём кабинете, спросил:
- Хочешь на флот?
Я про себя подумал: «Три года службы!!. Может, лучше в десант?..» и ответил:
- Нет!
- Подумай, не спеши…

И отвернулся, разговаривая с кем-то. Через пару минут вновь вернулся ко мне:
- Ну, так как?
- Нет, на флот не хочу.
- Тогда пойдёшь в ракетные войска.

«В ракетные так в ракетные…зато на два года…всего!!» И, ободрённый этой радостной мыслью, поданной мне мудрым комиссаром, я увольнялся с работы и откреплялся в институте уже с более лёгким сердцем, чем до того. Два года – это же не три!

Моя компания «крепостных» весть о моих проводах приняла, как и почти всё в своей жизни, радостно. За время моих разъездов Эльдар обзавёлся мотоциклом «Ява», роскошным двухколёсным чудом вишнёвого цвета с зеркальными овалами на боках бензобака, прокатиться на котором мне не пришлось, так как он находился в ремонте. Я, будучи самым старшим из нашей компании, уходил  в армию первым. Затем чередой должны были призываться остальные члены компании «мужеска пола», и мы понимали, что встреча наша следующая состоится года через три. Если же считать месяцы рождения и  высчитывать, на какой призыв попадёшь, осенний или весенний, то и больше. О трёх годах службы на флоте вслух вообще старались не упоминать. Кроме того, в то время проходил процесс расселения жителей «итальянского дворика», в связи с чем семья Эльдара готовилась к переезду, который был вполне вероятен в ближней перспективе. Один из его соседей уже получил ордер на новую квартиру где-то в районе Говсанов, и мы присутствовали за столом на его проводах в его старой, «крепостной» квартире.  Таким образом, время нашей будущей встречи заволакивалось туманом неопределённости.

Проводы меня в армию прошли традиционно весело и, как говорится, без пагубных последствий. Моя дворовая компания немного удивилась на то, что не знакомые ей мои «крепостные» приятели называли меня Сашей, а Эльдар и иже с ним нашли несколько странным то, что остальные ко мне обращались по имени «Серый», но с вопросами никто не обращался. Подумаешь, какая мелочь!.. После третьего тоста, посвящённого укреплению рядов Советской армии, и пары строевых песен, исполненных под гитару, все части общества окончательно слились воедино, а плавный переход к фазе танцев укрепил единство провожавших. Быстрые танцы сменялись ещё более быстрыми, а самые быстрые – медленными. Наша не очень просторная квартира в «хрущёвке» ещё никогда не видела такого наплыва гостей. Курить выходили на балкон, а те, кому не хватало места - на лестничную площадку. На столе, благодаря стараниям моей мамы, ни в чём недостатка не ощущалось, разве только за столом было тесновато. Застолье сменялось танцами, танцы – застольем. Одному из гостей, пришедшему с Эльдаром, а, точнее, с его сестрой Гюлей, стало нехорошо.

Гости начали расходиться около полуночи. Первыми отбывали представительницы прекрасного пола, одна из которых проживала в соседнем доме, и поскольку она не имела провожатого, то мне пришлось исполнить эту роль и проводить её. Возвращаясь через пару часов домой с лёгкой надеждой на немедленный сон, я был немного удивлён картиной, представшей передо мной – веселье продолжалось, смех не умолкал, в самом разгаре были какие-то игры, что-то типа фантов. Мой отец с успехом замещал своего временно отсутствовавшего сына и «голосом и взором свой пышный оживлял он пир». Оставались самые «выносливые», ряды которых мне пришлось пополнить. Гуляли до глубокой ночи.

Проводив последних гостей опять-таки женского пола до их дома (он располагался у метро «Нефтчиляр») и вернувшись домой, я лёг спать под утро слегка утомлённым. После таких проводов не грех и послужить. Но сначала надо было выспаться.
 
               

Глава VI. В Советской армии

Баку отправлял своих призывников, по традиции, с железнодорожной станции Баладжары, расположенной, как известно, в одноимённом пригороде. Всё было похоже на то, что много раз показывалось в фильмах: толпы своеобразно одетых призывников с ручной кладью, толпы провожающих, опытные офицеры и бывалые сержанты, стоящие с горделивым и значительным видом у поезда, запылённые плацкартные вагоны с мутными стёклами. Насколько одноликой массой предстояло стать новобранцам в своей воинской части через несколько дней пути, настолько разношёрстным сборищем они  выглядели сейчас, перед отправкой. Тут находились и чубатые-патлатые, и уже заранее обстриженные молодые парни, решившие, видимо, привыкать к короткой стрижке заранее. Излишнего лоска в одеяниях большинства призывников не наблюдалось, скорее, они были наряжены, как на тяжёлую, грязную работу в пыльном карьере или нефтяном бассейне. Думается, моральный дух вражеских полчищ мог быть бы надломлен одним только видом нашей экипировки.

В руках будущих ратников была разнообразная кладь в виде чемоданов, рюкзаков, сумок, баулов и т.п. Я ничем от них не отличался, достаточно живописно облачённый в то, что, через некоторое время, в части, должно было быть выброшено и поэтому тоже не носило следов излишней роскоши. В сумке, повешенной на плечо, у меня хранился сухой паёк на пару дней пути, долженствовавший не дать умереть будущему защитнику отечества голодной смертью по дороге к месту службы. По имевшимся утечкам информации от всемогущих и всезнающих сержантов, нас должны были везти на Украину, а это как раз составляло около двух дней пути. Поэтому всё складывалось замечательно.

Заняв в вагоне боковое место, я начал знакомиться с соседом, темноволосым парнем с приятными чертами свежевыбритого лица, носившими чуточку слащавый оттенок и напоминавшими голливудскую звезду Тони Кёртиса:

- Привет. Я - Сергей Павлущенко.
- Привет, я – Сергей Саакян.

В процессе знакомства выяснилось, что он тоже был с 8-мого километра, и жил «на горе», недалеко от меня. Таким образом, коротая время в разговорах с нежданно нашедшимся земляком, мы под стук колёс въехали в Житомирскую область Украины.  Мы вместе прошли медицинскую комиссию в части, и были определены на службу в одном гарнизоне, он – в комендантском взводе, я – в ВШМС (военной школе младших специалистов), или попросту школе сержантов. После прохождения медкомиссии и последующего распределения мы попали в руки старшины третьей батареи прапорщика Бареева, который нас построил  и повел в баню, где после помывки и облачения в новую форму мы должны были преобразиться в солдат.

Помывка в бане у большинства не вызывала вопросов, в отличие от облачения, некоторые элементы которого многие из нас видели впервые. Окружённый кипами нательного белья, гимнастёрок, брюк, портянок и головных уборов, Бареев священнодействовал в банной раздевалке, оделяя каждого помытого и здесь же остриженного новоприбывшего положенным ему комплектом обмундирования. Нахмуренные брови, короткие фразы, кидаемые зычным голосом, были призваны сразу внушить призывникам почтение к высокой старшинской должности и не отвлекать его лишний раз попусту от выполнения важных обязанностей. «Здесь вам армия, а не дома!», казалось, говорило его лицо.

- Размер ноги?
Я носил среднее между сорок третьим и сорок четвёртым размерами, но, имея предубеждение к огромным башмакам, сказал:

- Сорок третий.
- Держи.

Полученные мною новые, заскорузлые сапоги еле налезли на неумело намотанные портянки и грозили натереть ноги, но старшина поменять сапоги на больший размер отказался, видимо, желая продемонстрировать железобетонность своей воли и незыблемость своих изречений.

- Сказал: «сорок третий», так носи! – обрубил он мои обращения. – Разносишь.

Сапоги свои я разнашивал восемь месяцев, ровно тот срок, на который они выдавались. Больше всего натиралась задняя часть пяток. В конце пройденного дня, после снятия сапог перед сном, лежать на спине было невозможно – задники горели огнём. Приходилось спать либо на животе, либо на боках. «Отчего солдат гладок? – Наелся, да набок!» Так закалялась воля солдата, и росла его боеготовность. Когда же сапоги полностью были разношены, и я вздохнул свободно, пришла пора получать новую пару. Наученный горьким опытом, я взял сорок четвёртый размер.

Помытых, переодетых и переобутых неофитов армейского сообщества после их чудесного преображения повели туда, где они ещё не бывали – в столовую. «Первый день в армии – Незнайка в стране чудес!» Перед этим мы предусмотрительно были отведены в казарму, где все желавшие отправить за государственный счёт свою гражданскую одежду домой могли до поры её оставить. В отведённом для хранения помещении образовался небольшой холмик из чемоданов и сумок почитателей домашнего платья, страстно к нему привязанных. Как выяснилось позднее, у некоторых из них был тонкий расчёт отправиться на почту в городок, в котором находился наш  гарнизон, для отправки вещей, а это значило получить первое увольнение и получить возможность оглядеться на местности. Неплохая в принципе идея получила распространение среди достаточно узкого круга лиц.

 После нежного расставания с тюками и чемоданами, отправившись строем на плац, мы впервые поучаствовали в построении наравне с другими подразделениями нашего гарнизона. Плац, точнее, строевой плац – это «святое место, на котором разрешается передвигаться только двумя способами: бегом или строевым шагом».

Выстроившиеся по линейке, как на параде, подразделения проверяли наличие личного состава, докладывали о результатах поверки старшему по званию, и, повернувшись по команде направо, одно за другим, строем, в ногу, иногда с песней покидали плац.  Они отправлялись на сражение с «окислителем», тяжёлый дух которого обнадёживающе доносился до плаца, или с «дробью шестнадцать», т.е. с тушёной кислой капустой или перловой кашей. Стройные ряды желающих отравиться этой разновидностью химоружия не проявляли признаков колебаний и недостатка решительности в предстоящем сражении. Положенные «разводящим», т.е. тем, кто раздавал суп и кашу, в миски порции уничтожались моментально, и редко кому доставалась добавка, потому что в кастрюле после раздачи не оставалось ничего. На то, чтобы взводу зайти в столовую, разместиться за столом на десять человек, получить свои порции первого, второго, выпить компот и по команде сержанта «Взвод, встать! Приставить скамейки, строиться выходи!» выйти из зала, занимало десять минут. Имевшиеся на столе в плошке сухари перекочёвывали в наши карманы, для того, чтобы заморить ими червяка, когда он проснётся, а ему в начальные месяцы службы спалось плохо.

Первые два-три месяца фигуры курсантов сержантской школы имели стандартные очертания: узкая талия из-за чрезмерно затянутого поясного ремня, и оттопыривавшиеся карманы из-за хранившихся в них сухарей. После указанного периода наши организмы приноравливались к предлагаемому рациону и вполне удовлетворялись им.

Военнослужащие второго года службы в столовой при приёме пищи напоминали аристократов, соблюдавших правила бонтона, которые требуют не очищать тарелку от содержимого путём отправления его в желудок, а предписывают всё перемешать, набросать скомканных салфеток, если они имеются, и отдать всё в таком невообразимом виде прислуге. Свиньи, имевшиеся в хозяйстве при столовой и опекавшиеся военнослужащими хозвзвода, оставались весьма довольными этим обстоятельством.

«Старики» или «дембеля» в столовую заглядывали редко. Они питались, в основном, подножным кормом, т.е. в чайной, или от присылаемых посылок. Иногда им могли приготовить на кухне какие-нибудь изысканные блюда, как-то: жареная картошечка, рыбка. На большее воинским поварам, представленным, как правило, призванными жителями Средней Азии, не хватало то ли фантазии, то ли продуктов. Не исключено, что у заказчиков с воображением могло быть не всё в порядке, всё-таки стариковский возраст, видно, накладывал отпечаток.

Наши отцы-командиры, накормив и напоив нас, отвели взвод в казарму. Заместителем командира моего 32-го взвода был москвич «дембель» Ремезас Юрий, командиром отделения - «старик» Анатолий Глухота из Украины. Дальновидные почитатели штатских нарядов со своим драгоценным багажом в руках были выстроены в колонну «по два» и строем этапированы на почту, где наконец смогли проститься с любимыми шмотками, а заодно и оглядеться в этом уголке цивилизации, находящемся среди леса. Посёлок городского типа при войсковом гарнизоне, или наоборот, с одной центральной улицей имени Ленина.

Остальным бойцам, остававшимся в казарме, было предложено заняться подгонкой и подготовкой своего обмундирования, т.е. пришиванием погон, шевронов, знаков года службы и прочего. Ряды швецов пополнили пришедшие из увольнения, которые тоже не были освобождены от столь занимательного занятия, и заняли место в арьергарде трудящихся с иглами в руках. За этим важным, с точки зрения боеготовности занятием, мы, словно литературные героини, скоротали вечерок. Поправив таким образом свой экстерьер и приведя его в полное соответствие с требованиями строевого устава, мы были вполне готовы к встрече заключительного радостного события дня – ужина, который прошёл в традиционно приподнятом состоянии духа и по уже знакомой процедуре – через построения, плац ит.д.

После ужина военнослужащим, которыми мы, кстати, еще не вполне являлись, поскольку присяга нами ещё не была принята, полагалось личное время. Этот важный пункт был указан на плакате распорядка дня, вывешенного в расположении.

Расположением у нас называли собственно спальное помещение в здании казармы, место, где были выставлены ряды двухъярусных кроватей с тумбочками между ними. Широкий центральный проход через всё казарменное помещение разделял спальные места справа и слева, выделенные повзводно. По спинкам кроватей,  или по грядушкам, как их здесь называли, нам надо было каждое утро равнять ряды. При заправке кроватей необходимо было натягивать одеяло и наводить на нём по краю поролонового матраса рубец по всей его длине двумя пальцами рук, а если одеяла были с полосами, то полосы также должны были равняться с полосами одеял на соседних кроватях. Ещё много подобных, радующих трепетную душу поклонника скрупулёзности и педантизма мелочей, было впоследствии открыто и усвоено нами. Средство для окраски полов, радомин, радовал слух одним только своим звучанием, не говоря уже о новизне наименования, и мы впоследствии радостно наносили его на предварительно выскобленный стёклышками пол в расположении, в зоне кроватей. Полы по центру расположения были паркетными.

Личное время предоставлялось нам для написания писем, стрижки, подшивания подворотничков и т.д. и т.п., чем мы не замедлили заняться. Приведение своего обмундирования к уставному виду заняло почти всё отведённое время, но к вечерней прогулке вся швейная работа была закончена. После прогулки строем и вечерней поверки, проведённой на плацу, нам оставалось только почистить зубы, помыть ноги холодной водой, аккуратно сложить установленным порядком снятое обмундирование на прикроватную табуретку, выставить по линейке сапоги и – по команде «Батарея, приготовиться к отбою!» - бухнуться в койку, не чувствуя ни рук, ни ног.

- Батарея, отбой! – через некоторое время оглушительно гаркал дежурный по батарее, старший сержант Вася Прохоренко. Свет погас, разговоры умолкли, но не везде. Салаги продолжали делиться впечатлениями.
- Батарея, подъём! – столь же дружелюбно подавал команду дежурный. – Строиться!
  Воинство, вылезая из кроватей, стало нехотя выстраиваться в шеренгу.
- По команде «Отбой» все рты должны закрыться, - говорит дежурный, обращаясь ко всем. - Если кому-то это непонятно, будем поднимать всю батарею до тех пор, пока не станет ясно всем. Один за всех, все за одного – армейское правило. Если не доходит через голову, то дойдёт через ноги – другое армейское правило. Всем понятно? Батарея, разойдись! Приготовиться к отбою!

На этот раз после прозвучавшей команды «Отбой!» в расположении воцарилась мёртвая тишина, демонстрировавшая, что новобранцы успешно восприняли старые армейские законы и их непреложность. После столь напряжённого, богатого событиями дня, я заснул практически мгновенно. Первый день в армии был прожит. Сколько ещё их впереди?.. Семьсот двадцать девя…

- Батарея, подъём! Форма одежды номер три! – рявкнуло где-то недалеко. По этой команде одеяла отбрасываются на грядушки кроватей, воин вылетает из постели, одевается и встаёт в строй не позднее, чем через сорок пять секунд. В сочетании с темными окнами, с мглой, царящей за ними, включённое освещение светит неестественно ярко, бесстыдно, нагло бросаясь в глаза и режа их. Я вылетаю из кровати, начинаю кое-как натягивать брюки, сапоги, выбегаю к месту построения и замечаю, что в глазах у меня темнеет и меня ведёт куда-то в сторону. Я ухватываюсь рукой за кровать и опускаюсь на стул. Сержант подходит, смотрит мне в глаза и ободряюще треплет по плечу: мол, ничего страшного, сейчас пройдёт. Через минуту головокружение действительно проходит, и я встаю в строй, который стоит на утреннем построении.

Одетые по форме одежды номер три, т.е. в гимнастёрках, без головных уборов и поясных ремней, мы выбегаем на нашу первую утреннюю зарядку. Мы бежим за сержантом по неведомой дорожке, и через некоторое время сердцу в груди становится тесно. Начинается то, что меня тревожило больше всего – испытание «дыхалки». Я действительно с момента посадки в поезд в Баладжарах не выкурил ни одной сигареты, и лелеял надежду на то, что доберусь до финиша живым. Но первый забег на километр, на дистанцию, на которую я ранее никогда не бегал, стал действительно для меня испытанием. К финишу, который мне был неведом, меня болтало из стороны в сторону, как пьяного.

- Сейчас упаду!.. Сейчас упаду!.. – в такт бегу билась мысль в висках вместе с кровью. Сердце бухало где-то под горлом, ноги выбрасывались враскосяк сами по себе, и всё тело работало вразнос. Но вот, слава Богу, сержант перешёл на шаг и скомандовал:

- Ша-а-гом марш!

Пробежав взводом, выстроенным обычным порядком в колонну по четыре, дистанцию в один километр, вслед за другими взводами нашей батареи и в конце завернув на плац, мы выстраиваемся для проведения разминки и выполнения гимнастических упражнений, в том числе, комплекса номер два. Я остался жив после этого «забега смерти», и это было главное. Можно было жить дальше. В дальнейшем мы регулярно преодолевали дистанцию не только в один километр, но и в три, и без особого труда. 

Каждый армейский призыв набирался из молодёжи различных республик Советского Союза. Как правило, в нашей батарее служили призванные из Молдавии, Украины, Северной Осетии, Азербайджана, Армении, Грузии, РСФСР, из республик Средней Азии. Политика интернационального единства и сотрудничества народов СССР здесь проявлялась во всей красе и полноте.
В каждом призыве, приходящем из Молдавии обязательно находился хоть один, но красавец-воин с атлетической фигурой и рельефными мышцами. Эти ребята достаточно лихо исполняли различные упражнения на перекладине, установленной у нас в казарме, до которых нам всем ещё надо было дорасти.

Но мы и не думали стоять в сторонке. Мастерство, как известно, достигается упражнением, и физподготовка стала нашим насущным делом. Мы вдвоём с Поповичем, украинским здоровяком из нашего взвода, испросили разрешения у наших сержантов для  посещения в свободное время спортивного зала для занятий гиревым спортом, которое нам было дано. Может, свободное время можно было бы направить на что-нибудь более приятное, но надо же кому-нибудь отстаивать честь взвода на соревнованиях. Если мы будем делать то, что хотим вместо того, что надо, то по жизни у нас будут одни проблемы. И мы делали то, что надо, отдавая своё время и свои силы занятиям на спортивных снарядах.

 Перекладина тоже стала любимым снарядом, на котором почти всегда кто-то висел. Подтягивания, подъём переворотом, выход силой, «склёпки», «лягушки» и прочие разные хитрые упражнения, не имевшие названия, отрабатывались и осваивались нами с должным прилежанием. Некоторые мастера даже крутили «солнце», с использованием брючных ремней в качестве страховки. Такую эффектную штуку проделывал мой замкомвзвода Ремезас, несмотря на своё вовсе не атлетическое телосложение. Мысль накачать в армии мышцы и вернуться домой атлетом грела нас, и мы натирали мозоли на всех доступных нам снарядах для её достижения. В начале занятий это не было большим удовольствием, но в каждое новое дело надо втянуться. Потом становится легче.

Замполит нашей батареи капитан Стоян неустанно вёл просветительскую работу среди личного состава. Наметив почему-то меня в качестве своей очередной жертвы политпросвещения (я отмечал, что ко мне нередко бывали неравнодушны старые женщины и политические работники. Наверное, между ними было что-то общее, но что?..), он вцепился в меня мёртвой хваткой опытного вымогателя, вынуждая подготовить и провести в батарее нечто в роде воскресного политического утренника по теме «Хотят ли русские войны?». Не устояв перед натиском прожжёного политикана и соблазнившись обещанными привилегиями, среди которых была и приём в партию(!), я в одно из воскресений развесил на стене Ленинской комнаты перед изумлённой батареей, рассаженной на табуретках, вручённые мне капитаном агитматериалы, и, переходя от одного плаката к другому, сопровождал краткую лекцию исполнением патриотических песен под гитару. Бессмертная «Баллада о красках» традиционно заняла свое достойное место среди прочих. Батарея, чьё изумление сменилось сдержанным интересом, сосредоточенно внимала, видимо, ожидая логического перехода от песен к пляскам, но «наверху» было решено ограничиться вокальной частью. Мероприятие было проведено, капитан Стоян избрал себе другую жертву и благополучно забыл обо мне, чему я был только рад.

У меня с капитаном позже отношения разладились на почве несходства в музыкальных пристрастиях. Взяв у меня как-то раз на проверку мою записную книжку (это у работников по политической части было в порядке вещей) и прочтя только недавно списанную мною у кого-то чувствительную песню юного алкоголика («А я всё дозы увеличивал, пил  и простую, и «Столичную»…), он вернул её мне с памятной аннотацией: «Смотрите, чтобы вас не постиг такой же конец от подобных песен…». Наказ старшего товарища я свято пытался блюсти с тем или иным успехом в течение многих лет, а в партию вместо меня был принят курсант Грабовский, трудившийся по окончании ВШМС писарем в строевой части и закончивший службу в звании старшины.

У капитана трудилось немало курсантов, обладавших определёнными навыками в оформительской деятельности. Клондайк возможностей и привилегий предоставлял подряд на оформление Ленинской комнаты. Там реализовывал свои творческие замыслы грузин Зураб, который, похоже, и спал там, потому что ни  в казарме, ни на построениях, не говоря уже о занятиях или работах, мы его не видели. Ваня Гынгуряну из Молдавии, будучи художником-оформителем, тоже был одним из кадров Стояна и подвизался на поприще плакатной живописи в одном из подсобных помещений, пренебрегая общими построениями. Ребята, обладавшие хорошим почерком, трудились в строевой части, внося записи в военные билеты и другую документацию и также манкируя распорядок дня. Но дальше всех зашли военнослужащие из хозяйственного взвода, один внешний вид которых, не говоря уже об ароматах, приносимых их одеянием, свидетельствовал о характере их деятельности и служил весомым основанием для отсутствия на общих построениях. Впрочем, один из этих славных воинов лопаты и вил победил на соревнованиях нашей ВШМС, подтянувшись на перекладине более тридцати раз, что явилось рекордным достижением и весомым вкладом в дело повышения авторитета «хозсброда», как их нередко называли остряки.

В нашей батарее имелась гитара, а также достаточное количество специалистов извлекать из неё звуки. Она обычно находилась в батарейной сушилке и была в свободном доступе. Но когда я однажды в расположении услышал негромкое пение, доносившееся от группы призывников с Украины, мирно занимавшихся подшивкой подворотничков и что-то хором напевавших, я не сразу поверил своим ушам. Не под гитару, а просто, а capello… Для меня это было, как гарнир без блюда. А для них, видимо, наоборот. Может, они и правы.

Командир нашей батареи, майор Гулай, невысокого роста слегка клещеногий офицер, относился к типу людей, которые умели заставлять подчинённых трепетать перед собой. Когда он выступал со спичем перед строем, в воздухе повисала мёртвая тишина, которую он наполнял неплохо выстроенной речью с набором умело вставленных сентенций. На лице его при этом мог смениться целый ряд выражений, от строгого до обаятельного.

- … А тут иногда можно встретить курсанта в таких сапогах, что подумаешь невольно: а не из свинарника ли он идёт? Почему он опустился до такого состояния? Возле входа в казарму имеются сапожные щётки в достаточном количестве, имеется сапожная смазка. Так в чём же дело? – впивался он глазами в строй замерших подчинённых, и, не дождавшись ответа, резюмировал:

- Умом ты можешь не блистать, но сапогом блистать обязан! 

Подобные перлы падали на дно нашей памяти, цементируясь накрепко одно с другим, и мы драили наши сапоги по случаю и без случая, а некоторые, особо проникшиеся речью, носили в кармане брюк сапожную щётку и ваксу, купленную в чайной, или, как мы говорили, в «чипке» на собственные деньги.

Близился день принятия присяги, на который ожидался «большой приём» лиц из числа родственников и друзей присягавших, приезжавших на этот праздник. Начинали поступать посылки с запретным сладким плодом в виде мандаринов, накачанных чачей или с просто, незатейливо вложенной в ящик пол-литровкой. Обнаруженная контрабанда громогласно, на общем построении, на плацу предавалась анафеме, извлекалась из посылочных ящиков и уничтожалась тут же, в сторонке, на глазах у сотен человек.
Прибывавшие на присягу гости были в основном жителями Украины из местной или из соседних областей, которые приезжали тоже не с пустыми руками, и получив своего дражайшего родственника на руки по увольнительной записке, кормили и поили его всеми привезёнными запасами провизии. Счастливый курсант вечером в казарме щедро делился со всеми сослуживцами принесёнными запасами, из которых особой любовью пользовалась домашняя колбаса с колоритным названием «пханка». Нарушений «сухого закона»  среди ходивших в увольнение отмечено не было.

Присяга была принята, начались воинские будни – занятия в классах, строевая подготовка и большое количество хозяйственной деятельности разнообразных видов. Мы регулярно что-то строили или перестраивали, красили, белили, занимались уборкой закреплённой территории, покраской полов в расположении, отправлялись на различные работы в городок, проводимые в качестве оказания шефской помощи гражданскому населению. Через пару-тройку месяцев службы я пришёл к стойкому убеждению, что армия является в первую очередь хозяйственным институтом государства.

Когда нашему взводу пришла пора впервые заступать в караул, в Житомирской области была уже настоящая зима. Морозы за пятнадцать-двадцать градусов для коренного бакинца всегда были экзотикой, а тут надо было стоять на посту и по два часа любоваться всем этим великолепием, пока тебя не сменят. Ведь интересно же посмотреть на ночной зимний лес при минус двадцати градусах. «Чуден Днепр при тихой погоде…» Да и Полесье, наверное, не хуже. И, наверное, жаль будет сдавать пост и уходить в караульное помещение от такой красоты. Утешала только одна мысль – та, что через четыре часа разводящий тебя опять сюда приведёт из скучного, тёплого караульного помещения.

Пост располагался в сторожевой будке размером два на два метра, поднятой над землёй на высоту примерно второго этажа. Не исключено, что там внутри имелась печка. Эта мысль внесла небольшую горчинку в моё предвкушение эстетической радости от любования тихой украинской морозной ночью. Но, поднявшись в будку, я убедился в том, что все страхи мои были напрасны, и чистый, беспримесный, «хладный» восторг зрителя мне был обеспечен. Немного омрачал радость пудовый тулуп до пят, но зато он был без подогрева. Я должен был высматривать местных злоумышленников, посягнувших, или даже скажем, покусившихся на добро Советской армии, размещённое в складах.

Разводящий со сменой ушли, оставив меня одного. Я  начал таращиться до рези в  глазах во все стороны от будки, стараясь объять одновременно всё обозримое пространство и защитить народное добро от полчищ расхитителей. Через полчаса я понял, что с моим бинокулярным зрением это вряд ли у меня получится, и попеременно оставлял на растерзание врагам те объекты, которые временно не находились в поле моего зрения. Чем-то приходилось жертвовать.

Преступники всё не появлялись. Командир нашей ВШМС, подполковник Брежнев, на построениях что-то говорил о местных, нелояльных нашей власти элементах, каких-то бандеровцах, что с ними лучше не сталкиваться, поэтому в самоволки лучше не ходить. Якобы некоторых самовольщиков, ушедших из части несколько лет назад, искали до сих пор. Почему «бандеровцы» пишется через «а», а город Бендеры – через «е»? Становилось скучно, тулуп на мне всё тяжелел, автомат тяготил плечо.

Пришедший через два часа разводящий разорвал это морозное очарование ночи, сменил меня новым часовым и увёл с собой в караулку. Тёплый воздух караульного помещения мне показался подножием рая, а лимонад из алюминиевого чайника, который нам по дружбе, как заступающим в караул, выделял местный лимонадный цех, был нектаром. Я зашёл в помещение для бодрствующей смены и начал оттаивать. Кругов воды вокруг меня, как ни странно, не наблюдалось. Ещё через два часа мне разрешено было отдохнуть (т.е. поспать) перед очередным заступлением, и после отдыха меня опять отвели на пост.

Наш «замок» (замкомвзвода) Ремезас готовился к дембелю. Он был москвич, на хорошем счету у командования, служил складно и уволился старшиной. Однажды на зимних учениях мы должны были по-пластунски выйти на какой-то рубеж, а мои рукавицы по каким-то причинам остались в казарме. Ползти без них по снегу с автоматом в руке было не очень комфортно, но приходилось терпеть. На помощь пришёл Ремезас, который, увидев мои упражнения в закаливании, отдал мне свою пару. Когда я ему их собирался вернуть, сразу же после учений, в мокром, замызганном виде, он их покрутил в руке и бросил мне, сказав:

- В каком виде взял, в таком и возвращай!

Это послужило мне уроком. Я его перчатки высушил, выгладил, насколько это было возможно, и вернул в приличном виде.

По выходным дням нам в нашем Доме Культуры, находящемся в части, показывали кино. В увольнительные мы ходили в городок только по случаю приезда кого-нибудь из родственников, или по делам службы, что было, скорее, командировкой. Объяснялось это тем обстоятельством, что «ходить здесь некуда». Мне довелось получить увольнительную, когда ко мне на пару дней приезжала мама. Приезжавших гостей начальство размещало в городке на съёмных квартирах, с хозяевами, это было достаточно удобно.

Выходя по увольнительной в городок, я на КПП нежданно встретил Саакяна, который находился там на дежурстве. Подогнанная по фигуре форма п/ш (полушерстяная), хромовые сапоги, форменная фуражка вместо наших пилоток придавали ему щегольской вид бравого вояки, и выглядел он голливудским героем-сердцеедом с картинки. Обладая внешностью, которая, по выражению небезызвестного Шарапова, «бабам нравится», он имел все шансы на то, чтобы в ближайшем будущем поселить переполох не только в девичьих, но и в женских сердцах всего военного городка. Мы с ним немного поговорили о том-о сём и в следующий раз увиделись только перед окончанием службы.

Шесть месяцев прошли быстро, наступила весна, я томился смутным, непонятным ощущением, словно что-то было не так, как надо. Разгадка пришла с первым солнечным днём – мне не хватало солнца, я его не видел с осени. Несколько месяцев небо над нашими головами было затянуто мглой, но мы, в процессе службы и учёбы, этого не замечали. Я ему обрадовался, как родному, солнце ведь тоже мой земляк, поскольку оно с юга.

Мы окончили школу, получили по две лычки на погоны и разъезжались по боевым частям области для дальнейшего прохождения службы. Видимо, отметив у меня полное отсутствие педагогических талантов в сочетании со склонностью к музицированию, Ремезас избрал в меня качестве своей замены, и я остался при школе обучать новых призывников.

В это время у меня в части обнаружился земляк, бакинец, которого также оставили при школе и который служил в соседней батарее – это был Эльдар Эфендиев, человек с внешностью, манерами и улыбкой артиста кино, а также с непередаваемым чувством юмора и массой других достоинств. В уголках его полных, ярко очерченных губ всегда трепетала ниточка улыбки, готовой в любой момент обаятельно и белозубо распуститься, а в глазах тлел и не исчезал огонёк юмора. Серьёзным я видел его не более двух раз за всё время нашего знакомства. Подопечными своими он командовал уверенно и умело, весело и грозно посматривая на них при подаче команд, и авторитет его для них был непререкаем.

При необходимости он проявлял свои знания из различных областей жизни и всегда мог сказать нечто новое, не известное мне, хотя я мнил себя достаточно начитанным человеком. Как-то проверяя испорченный магнитофон или радиоприёмник, он его отключил и резюмировал:

- Шипение слышится. Значит, выходные транзисторы целы.

Это говорило о знании предмета разговора, но откуда он его почерпнул – мне оставалось только догадываться. Самому же мне, уже начавшему подвизаться на поле электроники, этот признак был неведом, но я не мог не признать его справедливости. Но откуда он, человек, далёкий, насколько я знал, от ремонта электроники, знал его?

Эльдар проявил свой яркий организаторский талант в деле создания и руководства вокально-инструментальным ансамблем при нашем ДК. Правда, я об этом ВИА не слышал ничего, и в праздничных концертах его выступления широкой общественностью отмечены не были, но, видно, для этого существовали особые причины. Хотя находились люди, утверждавшие, что сей ансамбль выступал на каком-то концерте и довольно успешно, но для меня это было новостью. Главное в том, что, к чести политработников, можно было говорить, что такой ВИА в  части имелся, а это было важно.

Эльдар жил в Баку на проспекте Нариманова, рядом с ювелирным магазином, недалеко от школы №20. Это были знакомые мне с детства места, хотя уже к тому времени достаточно хорошо забытые. Говоря о своём доме, одноэтажном, с небольшим двором и виноградником, расположенном среди островка похожих строений, лепившихся друг к другу, он с юмором упоминал одну особенность:

- Из моего дома виден ЦК!..

Эта фраза сразу внушала уважение к тому месту, где он проживал и поднимала стоимость его недвижимости на недосягаемую высоту. Через несколько лет, поднимаясь короткой дорогой от станции метро «Баксовет» наверх к его дому, я имел возможность убедиться в правильности его утверждения, но удобства жизни на этих двух полюсах комфорта столь разительно контрастировали друг с другом, что их не спасал даже отблеск величия самого названия «ЦК», падавший на виноградники, произраставшие в этих дворах.

- Взвод, садись! – Я в столовой даю команду на принятие пищи моими подопечными и усаживаюсь на своё место во главе стола, намереваясь приступить к еде. Вдруг происходит неслыханное: неизвестно откуда взявшийся, чужой курсант «свежего разлива», приблизившись ко мне, хватает мою горбушку белого хлеба со стола и задаёт стрекача по проходу столовой. Моментально проснувшийся во мне Чингачгук, не дрогнув ни единой чёрточкой своего лица, начинает отслеживать путь подлого похитителя провизии, осмелившегося нанести неслыханное оскорбление её владельцу с лычками на погонах. Где конечная точка? Конечная точка бегства оказывается за столом у Эльдара, который, весело смеясь и подавая мне знаки, принимает у беглеца горбушку и щедро покрывает её вареньем из стоящей перед ним стеклянной банки. Вручённая им нарочному горбушка тем же аллюром доставляется мне на стол. Чингачгук опять погружается в мирную дрёму.

Оказываемые подобным образом друг другу знаки внимания в виде частички присылаемых нам из дома вкусностей скрашивали наши армейские будни и крепили фундамент отношений. Изредка, столкнувшись в спортзале, мы пробовали наши силы в штанге. Свой вес брал каждый из нас, и этого было достаточно для того, чтобы считаться вполне развитым физически.

- Гора мышц! Человек-гора! – брал Эльдар на себя роль воображаемого комментатора, перемещаясь вокруг меня, пыхтевшего на помосте со штангой на груди и готовившегося её толкнуть. Неустанные занятия гирями в течение всего срока службы оставили заметный след на бицепсах «человека-горы», но Эльдар, не тратя и половины моих усилий, выглядел не хуже, а то и предпочтительней, поскольку не обладал столь явно выраженным астеническим типом сложения, как я. Я же регулярно «тягал» гири и уже выполнил норматив первого разряда.

На очередных соревнованиях гарнизона, в которых я принимал участие, Эльдар был в судейской бригаде. Я взял первое место в своей дисциплине (гирях), хотя не удивлюсь, если вдруг выяснилось бы, что я стал победителем не в последнюю очередь благодаря его поддержке. О своей роли в этом деле Эльдар никогда не упоминал, быть может, потому, что повода не было. Тем не менее, мне, как победителю, был объявлен отпуск на родину на десять суток. И это не считая дороги! Здорово! Но, поскольку предоставление отпуска было отложено на неопределённый срок, надо было служить дальше.

Это были не единственные соревнования по гиревому спорту, в которых я принимал участие. На последующих состязаниях в рамках первенства дивизии я также выступил и взял второе место. Для уровня дивизии это неплохой результат, и к тому же судейская бригада была не из нашего полка.

До меня донеслась весть о том, что Эльдар попал на гауптвахту, т.е. на «губу». Рассудив, что неудобно приходить с пустыми руками в гости, а тем более к заключённому под стражу, я раздобыл где-то свежий, красивый огурец, который в эту пору года был ещё редкостью, и отправился с визитом в караульное помещение, при котором, собственно, гауптвахта и располагалась. Нужно было узнать, по какой причине Эльдар решил вкусить хлеба заключённых. Посещения были, конечно, запрещены, но в карауле стояли знакомые люди, и вскоре мы с Эльдаром покуривали, обмениваясь новостями.

Выяснилось, что на построении замполит школы майор Грецкий, вызывая Эльдара, сделал неверное ударение в его фамилии, произнеся «ЭфендИев» вместо «ЭфЕндиев», в чём был законно поправлен её достойным носителем. У любого бакинца личное достоинство априори считается категорией, располагающейся на высшей ступени в шкале ценностей. «Если для вас самоуважение – ничто, то и всё остальное для вас ничего не значит. Аристотель». Это высказывание древнего грека было и остаётся особенно близким всем бакинцам, которые проявляют уважение к другим, чтобы сохранить своё.

 Сочтя поправку в свой высокий майорский адрес со стороны сержанта явно недопустимой, Грецкий повторил свой пассаж, и опять с тем же успехом. Эльдар, посчитав, что обращаются не к нему, счёл невозможным для себя отзываться на чужую фамилию и остался в строю, за что и был отправлен на нары. Весело хрустя огурцом, он рассказал мне эту историю, выслушав которую я не мог не выразить ему своей поддержки и одобрения.

Майор Грецкий, заместитель командира части  по политической части, был переведён к нам недавно, что не мешало ему уверенно заявлять родителям новобранцев, приехавшим в часть по случаю принятия присяги их чадами и опасавшимся за сохранность оставляемых ими на время в неурочном месте личных вещей:

- Ну, чего вы боитесь? У нас здесь ничего никогда не пропадает!

Апломб, звучавший в его тоне, вызывал у старослужащих свидетелей диалога чувство неловкости, особенно если учесть, что он (майор) начал свою службу в сержантской школе около месяца назад. Но родители были успокоены. Любитель сильных выражений, майор Грецкий обладал в избытке такими качествами характера как прямолинейность и неумение подбирать слова, что, в сочетании с безапелляционным тоном, усвоенным им, имело эффект тарана. На общем построении школы на плацу он выступал с речью, посвящённой факту обнаружения алкоголя в одной из посылок, присланных некоему курсанту:

- Найдена посылка, содержащая лимоны, накачанные спиртом, присланная  курсанту А. Враг снова пытается повлиять на нашу обороноспособность, но это ему не удастся. Товарищ курсант, выйти из строя!

Морально уничтоженный, незадачливый получатель криминальной посылки выходит из строя, поворачивается лицом к стоящим подразделениям сержантской школы и молча выслушивает вердикт верховного инквизитора этого судилища:

- Вы негодяй, товарищ курсант! Я вам это заявляю при всех!.. и т.д. и т.п.

Жирную точку в моей службе под его началом он поставил в день, когда мы покидали часть в связи с объявленным приказом о демобилизации. В этот день мы должны были оставить ВШМС, где прослужили два года, и отправляться на вокзал, чтобы разъехаться по родным местам. Дембелей отправляли из частей партиями. Кто-то попадал в первую партию, кто-то во вторую, проштрафившиеся – в третью.

Я в праздничном настроении тщательнейшим образом брился и неумеренно одеколонился, готовясь к историческому событию - отбытию домой, когда пронеслась весть о том, что кого-то накрыли за пьянкой, и Грецкий объявил общее построение. Я мог бы не идти на него, будучи уже демобилизованным, но страсть к присутствию на исторических событиях пересилила доводы рассудка. Присутствовать последний раз на построении… Я тоже встал в строй.

Грецкий, прохаживаясь перед нами, довёл до нас информацию о том, что дембеля с какой-то батареи, рассчитывавшие на  убытие в тот день и обманувшиеся в своих надеждах,  «с горя» напились. Фланируя перед строем с речью, он несколько раз задерживался передо мной и вёл носом. Окончание его речи было фантастическим:

- … Вся эта коллективная пьянка была организована сержантом… Павлущенко, который, для того, чтобы отвести от себя подозрение, наодеколонился!

Я чуть не упал. Интеллект майора, соединившего в себе таланты следователя и прокурора, засверкал перед моим мысленным взором ошлифованным алмазом, разрезавшим мглу, покрывавшую любую тайну. Этот человек просто не знал себе цены. Но в этот раз он дал  промашку.

Командир нашей части, подполковник Брежнев «без инициалов», как он сам любил себя называть, приняв меня в своём кабинете, спросил:

- Пили, товарищ сержант?
Я ответил:
- Даже не нюхал, товарищ подполковник!

Про себя же добавил - «…пока!» Инцидент был исчерпан, Грецкий ко мне больше никакого интереса не проявил, и проститься не пришёл. Я не расстроился. Но до этого эпизода мне ещё надо было служить около полутора лет.

По окончании ВШМС мы с Анатолием Глухотой, который теперь стал заместителем командира взвода (ЗКВ) и получил широкую лычку на погоны, набрали из нового призыва взвод и начали учить тому, чему меня учили последние шесть месяцев. Теперь я с новичками дневал и ночевал, доводя до них все тонкости воинской службы, не оставляя, впрочем, своих занятий, в частности по физподготовке.

У нас в ВШМС оказалась вполне приличная библиотека, и я, будучи человеком, испытывающим тягу к печатному слову, жадно в неё погрузился. Поставив подопечным в классе на занятиях по специальности записи с морзянкой, я погружался в мир классической западной (в основном, французской) литературы XIX века. Все двадцать томов «Ругон-Маккаров» Золя и цикл «Человеческой комедии» Бальзака, имевшиеся в фонде нашей библиотеки, были мной проглочены один за другим и навсегда сформировали у меня вкус к классике и тягу в этом плане к французам. Справедливости ради добавлю, что русская классическая литература, тем не менее, для меня всегда оставалась вне конкуренции, и я её тоже, конечно, читал.

Были объявлены учения, и наш взвод заступал на охрану командного пункта дивизии. По легенде, вражеский десант имел намерение атаковать штаб, охрану которого мы осуществляли. Для контроля и оценки наших действий была прислана команда проверяющих из высоких инстанций.

Мы - я и   командир взвода старший лейтенант Карлов - обошли все выставленные нами посты и вернулись в караульное помещение. Присев на скамейку и отставив автомат в сторонку, я принялся перематывать портянку, когда высокого роста проверяющий, с большими звёздами на погонах, зашёл в караулку. Выслушав доклад Карлова, он прошёлся по помещению и вдруг увидел мой автомат, стоявший, впрочем, рядом со мной. Не обращая внимания ни на кого, он распахнул свою шинель, схватил автомат и спрятал его у себя на животе. Затем застегнул шинель и, повернувшись, вышел.

Как потом рассказывал старший лейтенант Карлов, вызванный через пять минут в штаб, проверяющий решил «поюморить». Он прошёл с моим оружием под шинелью в командный пункт, вытащил его при всех офицерах и условно взял их в плен. Думаю, его шутка была оценена по достоинству, и начальник штаба дивизии полковник Моложаев имел все основания требовать для меня только двух лет в дисциплинарном батальоне. Мой командир Карлов, вызванный для того, чтобы посмеяться совместно, утверждал, что его сержант не мог перематывать портянки в обнимку с автоматом, несмотря даже на то, что имел первый разряд по гирям и являлся отличником боевой и политической подготовки.
Обошлось всё для меня даже без гауптвахты, как ни странно. Автомат мне вернули, Карлову в скором времени присвоили очередное звание капитана.

Когда у срока моей службы на горизонте завиднелся экватор, на меня вдруг свалилось неожиданное счастье - меня решили отправить в командировку в недалёкое село на короткий срок, что-то около семи – десяти дней. Цель командировки – провести курс молодого бойца для учащихся местной средней школы. Когда эта вдруготкуданивозьмисьная весть была мне объявлена, назидательные слова подполковника Брежнева «без инициалов» зазвучали у меня в голове:

- Один солдат ушёл в самоволку шесть лет назад, так его до сих пор ищут. Нашли только ремень…

Я хотел бы так написать, но это не было бы правдой. Я о его словах вспомнил позже, заплутав, будучи в этой командировке, в чащах Полесья, когда, решив сократить путь, пустился напрямик через лес до нашей базы. Рождённый в городе, я решил, что и в лесу смогу неплохо ориентироваться, когда речь идёт о небольших расстояниях.

Вы пробовали ориентироваться на местности в Ичери-Шехер, в Баку? Герой Андрея Миронова из «Бриллиантовой руки» мог бы поделиться с желающими своими впечатлениями от этой задачи. А я имел уже опыт в этом непростом деле, и вполне уверенно самостоятельно добирался от станции метрополитена до дома Эльдара Алескерова без компаса и даже без провожатого. Так мне ли пасовать перед трудностями?

И я свернул с дороги, которая описывала дугу, в лес, рассчитывая выйти на неё минут через двадцать и сэкономив, таким образом, тоже около двадцати минут. Минут через десять опушка, которую я отважно ринулся пересекать, стала лесом, а ещё через пятнадцать трава стала превращаться в болото. Я мог плавать в море, в реке, озере, но не в болоте. В правильности обратного маршрута я также не был вполне уверен. Оставалось идти в обход, как делают все нормальные герои. Когда через некоторое время просвет среди чащи леса не показался, я подумал, что настало время подыскивать подходящее место для своего ремня, чтобы ищущим меня было удобнее его найти, когда они лет через семь займутся моими поисками. Не надо жизнь людям затруднять, этого в кодексе бакинца нет. Надо помогать людям, гласит кодекс.

На моё счастье, вскоре лес стал редеть, и показался просвет, и появился «прогал», как у Высоцкого, и в итоге я вышел на искомую дорогу. На базу я поспел как раз к приготовленной моим компаньоном сковороде жареных грибов с картошкой. (А я-то думал, что это меня в тот день повело так кардинально сокращать пути и срезать углы?..) В столовой ВШМС нам таких изысков не подавали.

Во всём остальном командировка оставила такие приятные воспоминания, какие только могут быть у солдата, выбравшегося в отпуск. Это и отсутствие строгого режима, и домашняя еда, и сельский «виски» из бурака (в Баку говорят «бурак», что по-русски означает «свёкла»), из пшеницы, из сахара, из табуретки, это и товарищеские отношения с командиром, когда вы вместе с ним вечером идёте на танцы в местный клуб, а наутро выручаете его десятью рублями на какие-то нужды, это дружеские отношения с местным мужским и джентльменские с женским населением, это доверчивые, чуть ли не восторженные глаза «молодых бойцов», моих подопечных, принимавших на веру всё, что я им ни говорил, без всякого сарказма. Это было воплощение единения народа с его армией. Этот глоток свободы настолько меня опьянил и расслабил, что выход из состояния эйфории, в котором я пребывал последнюю неделю, по прибытии обратно в часть у меня занял несколько дней и был достаточно болезненным. Но ежеутренние пробежки и зарядка  вкупе с остальной частью физподготовки быстро вернули меня в строй и к частично забытому Золя.

В отличие от вышеописанной мною командировки, отпуск, некогда объявленный мне, и отгулянный позже, когда мне до дембеля оставалось несколько месяцев, в памяти таких ярких впечатлений не оставил. Командир нашей батареи, майор Жандаров, сменивший на этом посту майора Гулая, ушедшего с повышением на какую-то хитрую должность в нашей же части, был ярко выраженным «крепким хозяйственником», что выражалось не только в его походке и фигуре, кряжистой, мужицкой, но и в той увлечённости хозяйственной деятельностью, которую он проявлял при этом. Он в неё буквально вкладывал душу. Комбат не жалел времени на проведение совещаний со своим штабом для обсуждения животрепещущих вопросов обеспечения боеспособности вверенной ему батареи, как-то: в какой цвет покрасить забор за хозяйственным блоком и где достать краску для этой цели, когда будут побелены бордюры у здания казармы, имеется ли у старшины в достаточном количестве радомин для покраски полов в расположениях, и т.д., и т.п. На меня, как на завзятого гуманитария, он взглядывал без особого одобрения в глазах, хотя и взысканий не накладывал. Тем не менее, воспользоваться объявленным ещё в прошлом году отпуском разрешения не давал. Помощь мне пришла с откуданежданной стороны – от командира первого взвода капитана Чиборака, когда он замещал  Жандарова и исполнял его обязанности, во время отпуска последнего. Старый капитан, мудро рассудив, что боец, не побывавший в отпуске, не повышает боеспособности армии, отправил меня в Баку на десять суток, не считая дороги. В Баку!..

Отпуск, как я сказал выше, ничем особенным не запомнился. За десять дней гражданской жизни я сбросил десять килограммов собственного веса: привёз домой восемьдесят шесть, увёз семьдесят шесть килограммов. Туго застёгивавшийся на прямом пути китель на обратной дороге висел уже свободно на плечах отдохнувшего от режима дня воина. Запомнившимся событием было также неожиданное кровотечение из носа (!!?), произошедшее в один из моментов вполне невинного общения с девушкой, подругой Гюли Алескеровой, – случай, из ряда вон выходящий и не имевший аналогов в моей жизни взрослого человека. На службу, до окончания которой оставалось около четырёх месяцев, я вернулся легко, хотя впереди у нас с Эльдаром стояла непростая задача - оформление дембельских альбомов и  разработка плана отъезда на дембель.

Работа над дембельским альбомом – это кропотливый, неспешный труд, требующий вдумчивости, навыков в оформительской деятельности и тонкого художественного вкуса. Сначала приобретался обычный альбом для фотографий внушительного формата. Размер зависел от количества набранного за годы службы фотоматериала, но у меня с этим было всё в порядке.

Получив сержантские нашивки, я написал домой, чтобы мне прислали фотоаппарат, и через некоторое время я уже держал принесённую только что из почтового отделения посылку в руках. Дело происходило в каптёрке, принадлежавшей нашему взводу,  которую мы использовали как склад, в частности, держали свои костюмы ОЗК (общевойсковые защитные комплекты) и прочий, нужный в хозяйстве хлам. Каптёрка состояла из трёх помещений, одно из которых было построено в качестве санузла, с туалетными кабинками. Когда я принёс полученную посылку с фотоаппаратом, в каптёрку нежданно нагрянул наш особист, старший лейтенант из особого отдела гарнизона. Надо сказать, что наши РВСН относились к режимным видам войск, в которых графа и режим секретности использовались повсеместно, и такой предмет, как фотоаппарат, находился под строгим запретом. (Тем не менее, фотографии мы умудрялись каким-то образом снимать, проявлять и печатать).

Сообразив, что сей непрошеный гость вполне может поинтересоваться содержимым моей посылки, ибо в этом состояла часть его работы, я схватил её и потихоньку зашёл в одну из кабинок санитарного помещения и прикрыл за собою дверку. Этими кабинками давно, а, может, и никогда никто не пользовался, т.к. все солдатские туалеты находились за казармами. Я стоял в одной из них с посылкой в руках, слыша шаги инспектора, последовательно обследовавшего все помещения и приближавшегося ко мне, к кабинке, в которой я стоял. Особист зашёл в помещение, остановился, окинул всё взглядом, и, видимо, удовлетворённый итогами осмотра, вышел. Фотоаппарат (ФЭД-2), на котором я вполне мог «погореть», верно служил мне около полугода, произведя для меня достаточное количество снимков, после чего таинственным образом исчез.

Технология изготовления дембельского альбома была непростой. Сначала на листы альбома с помощью аэрографии наносился разноцветный фон, а на их уголки приклеивалась тиснёная разноцветная фольга треугольной формы. Альбом оборачивался куском бархата и скреплялся двумя латунными или бронзовыми винтами с красивой ответной частью, выточенными в мастерской части местными умельцами. Оформление альбома, как внешнее, так и внутреннее, зависело, конечно, от фантазии его владельца, но были и какие-то общие моменты.

Итак, работа над альбомом благополучно велась, а мы с Эльдаром тем временем обсуждали детали нашей дембельской поездки домой. Обсуждалась идея поездки в купе железнодорожного поезда Киев-Баку в приятной компании жареного гуся, и в которой на прения сторон было отведено больше всего времени. От окончательного принятия постановления по этому вопросу  стороны удерживало только то обстоятельство, что у нас отсутствовало пространство для манёвра по времени, т.к. всех демобилизованных отправляли на вокзал централизованным способом, и у нас не было бы возможности в этот момент приобрести своего третьего дорогого спутника, а заранее покупать и где-то его держать наготове к моменту отбытия также было немыслимо. Картинка складываться никак не хотела, и, скрепя сердца, мы вынуждены были от неё отказаться, какой бы красивой она нам ни являлась в нашем воображении. Мы перешли к обсуждению меню стола во время остановки в  Киеве, через который пролегал наш путь в Баку, признав этот вариант наиболее реалистичным.

Итак, в Баку, итак, домой! Из нашего гарнизона по железной дороге мы добрались до Коростеня, и вечером того же дня уже были в Киеве. Купив билеты на самолёт, на рейс следующего дня, мы вечером  сидели в гостинице, в нашем номере, за столом, сервированным почти таким образом, как нам мечталось в наших грёзах. Вот он, праздник души, выпестованный, взлелеянный, взращённый мёдом мечтаний и молоком грёз!.. Амброзия и нектар!!

Посидев немного за столом и отдав должное пище богов, мы решили освежиться на вечерних улицах древнего Киева, уже припорошенных первым ноябрьским снегом. Надев шинели и фуражки, мы вышли из гостиницы и бродили по близлежащим улицам, разговаривая на различные темы, которые прежде всего касались нашей предстоящей гражданской жизни дома, в Баку. Меня ждал институт, Эльдара – работа, мне тоже надо было на работу устраиваться, поскольку за годы службы в армии я решил продолжить учёбу на вечернем отделении своего АзИНЕФТЕХИМа.


Вернувшись с прогулки и зайдя в свой номер, я увидел висевший на стуле поясной ремень, забытый одним из нас. Неудержимый смех напал на меня. Нарушение формы одежды!.. Вот так служака-дембель!.. А если бы нам встретился патруль? Не исключено, что вместо завтрашнего рейса домой Эльдару пришлось бы познакомиться с местной гарнизонной гауптвахтой. Я был так уверен, что это именно его ремень висит на стуле, и эта мысль о «губе» мне показалась столь забавной, что я продолжал шутить, пока не взглянул на него. Он был в ремне. Тогда я опустил взгляд на себя – ремня не было. Пояс, висевший на стуле, был моим, и это вызвало новый взрыв хохота.  Я носил шинель столь туго на мне застёгивавшуюся, что отсутствие ремня никак не сказывалось на ощущениях пояса, что он есть, что его нет – всё одинаково подтянуто и плотно.

Смеясь, мы сели за стол и продолжили наш праздник до той поры, когда нам снова захотелось сделать перерыв в еде и тостах. Мы решили «осмотреться на местности» и вышли в холл гостиницы, в котором в тот момент собрались постояльцы, рассевшиеся на стульях перед небольшим телевизором, по которому демонстрировался художественный фильм «Аршин мал алан» производства Азербайджанской киностудии.

Неподражаемый тенор, Рашид Бейбутов, возносился к вершинам вокального искусства, распродавая на экране свой товар и выглядывая себе невесту среди покупательниц. Сладостный голос его разносился в пространстве небольшого «телезала», очаровывая и привлекая собравшихся зрителей своей красотой.

Азербайджанский фильм для двух бакинцев явился весьма уместной сменой телесной пищи на духовную, и мы присоединились к зрителям, увлечённым разворачивавшимися перипетиями сюжета и уникальным голосом певца. Через некоторое время я решил на минутку отлучиться, и вернувшись спустя пять минут, стал свидетелем следующей картины: Эльдар в позе экскурсовода возвышался рядом с экраном телевизора и параллельно с развивавшимися на экране событиями доводил до присутствовавших зрителей справочные данные, черпая их из своей головы, как из энциклопедии:

- Фильм «Аршин мал алан» экранизировался на киностудии «Азербайджанфильм» дважды - один раз в 1945 году, второй раз – в 1965 году. Сейчас вы смотрите фильм 1945 года, в котором в главной роли снялся знаменитый…

В наше время можно достаточно легко найти практически любую информацию. Но описываемые мною события происходили за много лет до изобретения интернета, в то время, когда основными источниками информации служили газета «Правда», в которой, как говорилось, не было известий, и газета «Известия», в которой не было правды.

Эльдар снова удивлял своими познаниями. Зрители (в своей массе – зрительницы) внимали импозантному сержанту, азербайджанскому прообразу Марлона Брандо, отвлёкшись от событий, разворачивавшихся на экране. Эльдар, стоя у телевизора, испускал  в аудиторию серию неотразимо белозубых улыбок. На молочной коже его лица, оттеняемой черноволосой шевелюрой и такого же цвета  бровями, слабыми багровыми пятнами горел дух просветительства и благожелательности.

Привнеся толику просвещения в массы и в мою голову, «Марлон Брандо», в сопровождении почётного эскорта в моём лице, уже направлялся к нашей комнате, когда у самой двери в номер за нашими спинами раздался женский голос:

- Извините, у вас закурить не найдётся?..

Сигареты у нас как раз закончились, и я, обернувшись,  с улыбкой извинения, начал нести какой-то бред про пустую пачку и закрытые магазины молодой женщине достаточно неприметной внешности, стоявшей перед нами, когда получил толчок в бок от своего друга. Эльдар, ослепительно улыбаясь, широким, гостеприимным жестом распахнул перед поклонницей табакокурения дверь, предлагая ей войти, и, пропустив её вперёд, шепнул мне:

- Погуляй полчаса.

Я вернулся к телевизору в холле, снова и снова удивляясь скорости мыслительных процессов, происходивших в его удивительной голове. Наше место было на скамейках зрительного зала, подумалось  мне, но через некоторое время внезапно появившийся Эльдар подошёл ко мне и, глядя куда-то в сторону, тихо сказал:
- Ты иди.
- ?
Мы стояли перед дверью нашего номера, глядя друг на друга и перешёптываясь, когда за нашими спинами раздалось:
- Кто это у вас в номере из посторонних? После десяти часов все посещения запрещены!

Обернувшись, мы увидели дежурного администратора гостиницы, обаятельную женщину послебальзаковского возраста со следами проглоченной палки  в области позвоночника, метавшую своими взорами грозы и молнии в мой адрес, которые, впрочем, теряли свою убийственную силу в поле тяготения Эльдара.

- Откройте дверь, и мы проверим вашу комнату!.. У нас такой порядок. Если Вас это не затруднит…

После последующих двух минут обстрела взаимными улыбками дверь номера изнутри внезапно приоткрылась, и в образовавшуюся щель неприметной тенью выскользнула нарушительница режима и растворилась в толпе телезрителей. Не отказав себе в удовольствии обследовать нашу комнату, и удачно обнаружив  внезапно расколовшийся стеклянный графин, дежурная, радостно потрясая своими седыми буклями, объявила нам, что за испорченный гостиничный инвентарь с постояльцев взимается штраф в пятикратном размере, который тут же был ей уплачен. Старость надо уважать.

На следующий день, благополучно совершив перелёт рейсом Аэрофлота, мы сходили по трапу самолёта в нашем бакинском аэропорту Бина. Знакомый с детства воздух с характерной примесью нафталана щекотал наши ноздри, словно нашептывая нам: «Вы дома, вы в Баку!» Тёплая, солнечная, бакинская осень принимала нас в свои объятия и сулила ещё немало хороших дней впереди. Водители такси, моментально распознав в нас возвращавшихся со службы домой солдат, слетелись, как мухи на мёд, предлагая свои услуги. Мы сели в машину одного из них и понеслись по шоссе в город. На площади Азизбекова, условившись с Эльдаром о предстоящей встрече, я сошёл, потому что тут пути наши расходились. Служба закончилась, мы были дома.
   
             Глава VII. АзИНЕФТЕХИМ. 1979-1981 г.г.

Баку вновь радушно встретил свою молодую поросль, вернувшуюся после скитаний на чужбине к родному очагу. АзИНЕФТЕХИМ, как известно, находится в Баку на площади имени Джафара Джаббарлы, возле станции метро 28-ое апреля, в семнадцати минутах езды от станции Нефтчиляр, рядом с которой я жил. Я восстановился в институте и подыскивал себе работу, когда случайно в своей студенческой группе познакомился с Колей Мирзоевым, выпускником нашей школы №242, возрастом старше меня на год. Он работал в ЦЛИТе (Центральной Лаборатории Измерительной Техники) этого же Азинефтехима, в котором мы учились, и, узнав, что я искал работу, обнадёжил меня сведениями о наличии вакансии у него в лаборатории.

На следующий день, после переговоров с заведующей лабораторией, кандидатом технических наук Людмилой Аршавировной С., я начал оформляться на работу в ЦЛИТ, и был принят в качестве техника по теплотехническим приборам. Лаборатория состояла из двух больших комнат с высокими, метра по четыре с лишним, потолками. Окна помещений выходили на проспект Ленина, и одно из них, возле которого размещался мой рабочий стол, находилось почти над центральным входом в институт. Картина, вырисовывавшаяся за окном, была живописной – сновавшие массы людей, потоки машин, магазины, уличный шум. Это было очень не похоже на БЗБК.

На БЗБК, кстати, я заходил, посетил свой участок, на котором за два прошедших года коллектив почти полностью сменился, и пообщался с Валентиной, которая по-прежнему была занята обработкой концов трубок на своём станке с матрицей и пуансоном. От неё я узнал, что незадолго до этого Стас Сусарин трагически погиб в Москве, куда он поехал на строительство Олимпийской деревни, возводимой к Олимпиаде-80. Других знакомых на БЗБК больше не оставалось.

Численность коллектива лаборатории, представлявшего собой сплав опыта и молодости, не превышала десяти-двенадцати человек, включая начальство. Вдоль окон обеих комнат лаборатори были один за другим выставлены рабочие столы, у противоположной стены возвышались ряды стеллажей, на которых хранился различный производственный инвентарь, приборы, ЗИП и прочие материальные ценности. Если опыт в лаборатории был представлен пенсионерами, заслуженными ветеранами, работавшими в основном со стрелочными приборами, то молодость включала в себя, в общем случае, студентов вечернего отделения, днём занимавшихся ремонтом всего, что можно было отремонтировать, наладить, настроить, откалибровать и оттарировать, а вечером сидевших за ученическими столами в аудиториях этого же института. Молодость и опыт в процентном отношении почти равнялись друг другу, что говорило о сбалансированности кадров, являвшейся основой устойчивого морально-психологического климата в коллективе. Два работника, инженера, составляли прослойку между ними. Меня, как студента теплотехнического факультета, завлаб, Людмила Аршавировна, мудро отрядила заниматься теплотехническими приборами, проведя вполне понятную параллель.

Рабочий день в лаборатории начинался не спеша, с перекуров, разговоров и чаепитий. Курить на рабочих местах в то время не возбранялось, видимо, ввиду неоспоримо положительного воздействия дымящейся сигареты работника на творческий процесс поиска неисправности в приборе.

Карен Степанян, молодой человек лет двадцати пяти, с утра заглядывавший в закуток завлаба, местечко, огороженное двумя книжными шкафами и располагавшееся в нашей комнате, громогласно и шумно рассказывал свежий анекдот или что-нибудь забавное. Выдающийся мастер живого, непосредственного общения, он служил источником различных новостей, всегда принося с собой что-нибудь свеженькое и интересное. Поговорив, похохмив, пошутив минут десять-пятнадцать с начальством и с теми, кто также с утра являлся сказать своё «здравствуйте» руководству, Карен отправлялся за свой рабочий стол во вторую комнату, включал магнитофон и закуривал. У него было угловое место, и стол его, с возвышавшимися перед ним на полке приборами, представлял собой хорощо укреплённый бастион, весьма уютный, с музыкой, изнутри, и достаточно закрытый от чужих глаз снаружи. К нему, как к хорошему специалисту, нередко приходили просители с техникой, требовавшей ремонта, что приносило ему, как, впрочем, и многим другим, неплохой дополнительный доход.

Однажды один иностранный студент ему принёс импортный магнитофон, отказавшийся работать. Открыв его, Карен обнаружил сгоревший предохранитель, заменив который, он убедился в том, что магнитофон заработал, и что это было единственной неисправностью прибора. Выбравшись из своего угла, он рассказал обществу всё, как было, рассуждая о том, какую цену назначить за работу. Высоко уважая иностранцев и не меньше ценя себя, он взял с заказчика восемьдесят рублей – две трети своего рабочего оклада.

Общительный, с черной шевелюрой вьющихся волос и маслянистым взглядом, он имел массу знакомых в институте и за его пределами, которые не ленились заходить к нему на минутку просто поболтать и перекурить. В стиле его разговора, как и во взгляде глаз-маслин, довольно явственно просвечивала нагловатость, смягчающаяся, впрочем, обаятельностью тона и манер. Разговоры, шум, восклицания, хохот возле его рабочего мечта практически не смолкали и служили верным признаком присутствия Карена на работе. Когда возле его стола собиралась группа знакомых, грозящая перейти в толпу, они отправлялись перекурить куда-нибудь на лестницу, в отведённое место для курения. Он следил за своей внешностью и на работу являлся нередко в костюмах-тройках из мелкого вельвета, которых было у него два (светлый и тёмный) и которые он время от времени менял на джинсы и рубашку. Студентки, практикантки, лаборантки и просто представительницы прекрасного пола составляли  большую часть его посетителей, жаждавших общения с ним, всегда интересного  и оживлённого.

Когда началось победное шествие итальянской эстрады по территории нашей необъятной страны, у Карена можно было услышать самые свежие записи её грандов. Приобретя через пару лет магнитофон, я не поленился притащить эту достаточно громоздкую и увесистую вещь из дома на работу, к Карену, и переписать у него свежий концерт Матиа Базар.

Когда через некоторое время к нам в ЦЛИТ художником устроился Сергей Гашевский, худощавый, высокий молодой человек с глазами навыкате и выдающимся носом, тоже любитель анекдотов и розыгрышей, они с Кареном друг в друге увидели собрата. Общественная жизнь ЦЛИТа получила новый импульс. Кто-то из них придумал рассыпать кристаллики красного фосфора, неизвестно где раздобытого, возле стула одного из пенсионеров, Кочергина, которые при малейшем движении воздуха бесследно взрывались с оглушительным треском, заставляя пенсионера хвататься за сердце, а завлаба выскакивать из своего закутка и врываться к ним в комнату на звуки канонады. Всё население обеих комнат с улыбками и шутками тут же собиралось вокруг стола жертвы «артиллерийского обстрела», отделавшегося лёгким испугом, и обсуждало причины случившегося. Искали то ли гильзы от патронов, то ли ещё что-нибудь взрывоопасное, и не найдя ничего, так же с улыбками и шутками расходились по своим рабочим местам. Шутники же, давясь от хохота, тоже находились в толпе и активно помогали в разработке версий произошедшего и в поисках улик, но, как всегда, тщетно. Следов было не найти.


Иногда они задумывали разыграть другого пенсионера, Мещерякова, работавшего в соседней лаборатории. Один из шутников звонил ему по телефону из нашего ЦЛИТа, нарочно разговаривая неразборчиво и тихо, в то время, как остальная группа «зрителей» заранее занимала места «в партере», рядом с вызываемым абонентом и втихомолку получала удовольствие от номера, повторяемого несколько раз кряду. Когда телефонный вызов совершался третий или четвёртый раз и всё так же безуспешно, доводя этим Мещерякова до белого каления, он швырял в сердцах трубку на аппарат и начинал громко выражать своё неудовольствие, доставляя тайным зрителям неописуемое удовлетворение. Неспешно покидая свои «зрительские места» и не срывая масок случайных посетителей, они бегом врывались в нашу лабораторию и здесь уже давали волю своим эмоциям, с хохотом рассказывая о деталях представления и смакуя подробности.

Сидевший немного впереди меня за столом Алексей Блаховцев славился весёлым характером и умением ремонтировать телевизоры, а также другую бытовую технику. Этот человек не умел смеяться, он мог исключительно хохотать и только иногда похохатывать, всегда достаточно громко, порой оглушительно. Под его руководством я начинал собирать первые, после детских опытов под руководством отца, электронные схемы и изучать азы электротехники. Как правило, это были цветомузыкальные установки, или небольшие схемы для дальнейшего монтажа в магнитофоны с целью улучшения его каких-либо характеристик. Вершиной мастерства электронщика считалось создание усилителя низкой частоты для дома, собранного собственноручно, от изготовления корпуса до настройки параметров схемы. Мы боролись за сотые доли процента показателя нелинейных искажений своего детища, всегда готовые оказать посильную помощь советом своим коллегам. Мы были единомышленниками.

Проработав с электричеством несколько десятилетий, я отметил, что отношения, касающиеся электроники, электрики в общем плане, всегда характеризовались бескорыстным стремлением электрика помочь любому человеку, обратившемуся к нему с просьбой или даже просто с вопросом по этой теме. Электрика живёт по своим особым законам, порой очень непростым, нарушение или незнание которых приводит в лучшем случае к неудаче в сборке схемы, а в худшем человек рискует жизнью. Электрика вносит душу, а, значит, и жизнь, в неподъёмные тонны металла, которые без неё – просто груды металлолома. Отремонтировать прибор – значит вдохнуть в него жизнь, а это – божественное начало. Работа в электрике – это существование на грани жизни и смерти, а перед лицом смерти нельзя говорить неправду, и электрик это всё понимает подсознательно, не углубляясь в теоретизирования. Человек, осознанно пришедший в электронику, никуда из неё уже не уходит. Разве только что на повышение. Но в душе он остаётся приверженцем логически верных схем и всегда ищет точные решения в любых ситуациях, иначе схема работать не будет, и картинка не сложится. Электрика – это образ мышления, образ жизни.

Ещё одним представителем «молодости» в комнате у Карена был Рамиз Кафаров, также студент нашего АзИ, как мы сокращённо именовали АзИНЕФТЕХИМ. Смуглолицый брюнет с точёным, тонким, выписным профилем и с пробором жёстких волос посередине головы, он напоминал одновременно Гойко Митича и Алена Делона. Сфера его деятельности, помимо официальной, была покрыта мраком тайны, хотя неразговорчивым человеком его назвать было нельзя. Он, тоже смеясь и похохатывая, рассказывал о том, что просматривал все видеофильмы перед тем, как они появлялись у широкой городской публики. Рассказывая о своих занятиях каратэ, он говорил о задержании какого-то хулиганствующего элемента на улицах Баку, отмечая, что свидетелями этого инцидента ему было сделан упрёк в излишней жёсткости по отношению к задержанному. Но эти рассказы были несколько бессвязны и оторваны от той действительности, в которой он жил с нами, его коллегами. Карен относился к его повествованиям скептически, не вступая с ним в споры, но и не упуская случая посмеяться над его, да и не только его рассказами, делая это в отсутствие автора.

Открывая для себя законы электротехники, весьма далёкие от того, что мне преподавали на лекциях теплотехнического факультета, я однажды обратился к Карену с вопросом:

- Карен, почему при КЗ (коротком замыкании) в цепи всё сгорает?
Карен, отряхнув пепел с сигареты и глядя перед собой, ответил:
- Потому что сопротивление минимальное.

Я, поразмышляв над этой многозначащей фразой, сообразил соединить её с законом Ома, знакомому мне со школьных времён от незабвенного Давида Соломоновича, и мне стал понятен её практический смысл.
Рамиз, прогуливавшийся как-то в возвышенно-творческом настроении в нашей комнате, оказал мне однажды помощь в поиске неисправности в потенциометре для поверки теплотехнических приборов. Помощь была достаточно умозрительная, но в процессе совместных рассуждений я уяснил себе практическое применение закона Ома для участка электрической цепи. К сожалению, моё обучение в институте всё больше расходилось с моей практической деятельностью, и это  всё более и более бросалось мне в глаза.

О своей нерадостной догадке я сообщил своему однокашнику Коле Мирзоеву, который совершал вместе со мной этот дрейф в сторону от изучаемой нами специальности:

- Коля, может, перейдём на другой факультет, более родственный нашей работе?
Факультет, на который я намекал Коле, назывался «электромеханический».
Коля, спокойный человек, с лицом, отражающим состояние тихой радости в душе, ответил:
-Это же придётся досдавать несколько экзаменов или терять год обучения и проходить всё заново…

К этому времени нами были окончены только два курса института из шести, и год терять нам не хотелось.
Мы с Колей жили в соседних домах, учились в одной группе института и работали в ЦЛИТе, располагаясь на соседствующих столах. На работу не всегда, но с работы мы уезжали вместе, со станции метро «28-ое Апреля» до станции «Нефтчиляр», и далее пешком двенадцать минут до моего дома, и ещё плюс одну минуту – до Колиного. Коля был спокойный, тихий человек, излучающий радость изнутри. Он увлекался рисованием, графикой, и всегда рисовал на своих картинах женщин (если ему случалось), похожих на его жену, тоже спокойную, тихую, миловидную женщину по имени Люда. На работе Коле поручили ремонт и тарировку стрелочных приборов, которую он, неспешно и умиротворённо, совмещал с художественным творчеством. Он с тихим юмором мне рассказывал, как однажды ходил в гости, где к чаю подали вишнёвое варенье:

- Я уронил одну вишенку себе на рубашку, и, пока её доставал, испачкался весь с ног до головы.
О своих родственниках он также рассказывал небольшую деталь:

- У меня есть один дядя Коля (по паспорту), а другой – дядя Николай, тоже по паспорту.

О встречах со своими армянскими родственниками он рассказывал, цитируя их всегда своеобразные и шутливые (а, может, и нет) изречения с весёлым выражением лица:

- «Зонтикина ручка – слоновый костица!»

Я приходил как-то к нему домой и видел его родителей, таких же спокойных и «тихорадостных». Мать у него была русская, а отец армянин, увлекавшийся в свободное время подбиранием аккордов на громогласном (в скромных пределах наших квартир-хрущёвок) аккордеоне. Когда Люда после свадьбы вошла в дом Коли, я почему-то подумал, что она со свекровью найдёт общий язык, как оно и получилось впоследствии, насколько мне известно.

Так что перевод на другой факультет был мною отменён, и мы с Колей продолжали учиться по специальности, не соответствовавшей нашей практической деятельности. Тогда этим фактом была заложена бомба замедленного действия, которая должна была со временем сработать, но мы этого, конечно, не сознавали.

Моя практическая работа состояла в ремонте, поверке определённого рода приборов, ибо я окончил курсы поверителей и получил право на производство поверки. Меня посылали с заданиями в различные лаборатории института для ремонта и поверки приборов и установок, благодаря чему я вскоре познакомился не только с географией институтских корпусов, но и с их персоналом. Кроме выполнения этих прямых обязанностей, нас с Колей, как самых молодых, не стеснялись привлекать для выполнения различных грузоподъёмно-разгрузочных  и других аналогичных по специфике работ, благодаря чему мы имели все возможности приобрести бесценный жизненный и производственный опыт. Должен отметить, что всё это делалось в рамках приличий, свойственных бакинской среде, и не содержало элементов унижения личного достоинства. Полы мыть нас не посылали.

Заведующий отделом, составной частью которого являлся ЦЛИТ, был также кандидат технических наук Кирилл Николаевич Афонский, суховатый, несколько суетливый мужчина пенсионного возраста с не по годам  выраженным влечением к представительницам прекрасного пола, с одной стороны, и бережливости в расходах, с другой. Не исключается, что наличие второй стороны обуславливалось наличием первой. У него также имелось дежурное рабочее место в закутке напротив стола Людмилы Аршавировны, куда он частенько забегал для передыха, а второе его рабочее место располагалось в подвальных мастерских института, где трудились его непосредственные подчинённые в лице  Виталика Матюнина, Фуада, Светы и другие. К его чести, поговаривали, что для него не существовало лучшего отдыха, чем поработать за тисками с ножовкой по металлу в руках, что-нибудь выпиливая из листа металла. Седоволосый, в очках с толстыми линзами, он не отказывал себе в удовольствии рассказывать анекдоты, в немалой части скабрёзные, и смеяться, брызгая слюной. Слуховой аппарат, который он носил за ухом, служил ему отличным средством ухода от нелицеприятных  (а был случай, и от прямых, оскорбительных) высказываний в его адрес, не меняя выражения лица. Случались, однако, ситуации, свидетельствовавшие о достаточно высоком качестве его естественного, природного слуха. Будучи жизнелюбом, он азартно делился информацией о нежном предмете, не делая из этого особого секрета для посторонних ушей:

- Вы же знаете N.N.? Я ей в прошлом году предложил разделить со мною отпуск на курорте. Так вот, она заявила, что хотела бы иметь норковую шубку после отдыха. Как вам это нравится? Я счёл это очень нескромным с её стороны, а с моей просто не по средствам, даже при моём окладе в четыреста рублей. Пришлось срочно менять спутницу, но время-то уже в обрез. А  встретил её этой зимой, смотрю - она в шубке! Найдите мне, пожалуйста, кого-нибудь на май-июнь, я в отпуск собираюсь!..

Когда у него наметился пенсионный юбилей - шестьдесят лет, планировалось накрыть праздничные столы у нас в ЦЛИТе, как мы это обычно делали в дни обычных праздников. Людмила Аршавировна с бодрой улыбкой говорила:

- А он сказал, что ни копейки не даст на стол. Мол, собирайте всё сами!..

Неизвестно, на чьи деньги, но хороший стол был накрыт. Волею судеб, за этим столом я оказался  рядом с Афонским и чокнулся с ним своим фужером, при  этом поразившись перемене, произошедшей с ним – лицо у него светилось изнутри радостью, разгладив морщины, внутреннее счастье распирало его, озаряя и омолаживая его старческое лицо. Как обычно, словоохотливый и не лишённый остроумия, он издавал своевременные и уместные реплики на провозглашаемые в его честь тосты, и  выступал с ответным словом.
Мне он как-то рассказал политический анекдот, приглашая совместно посмеяться над ним:

- Одного члена партии спрашивают: «Есть сведения, что вы отклоняетесь от генеральной линии партии. Это так?» А он отвечает: «Нет, я отклоняюсь вместе с ней».

И впился своими глазами в моё лицо, ожидая реакции. Но я, не будучи членом партии и даже кандидатом, а всего лишь комсомольцем, проявил железную выдержку и не слишком оценил внутрипартийный юмор, чем, видимо,  уронил себя в его глазах.

Однажды, в предмайские дни, он прибежал к нам в ЦЛИТ в приподнятом настроении, видимо, из-за праздничного, первомайского стола, и стал суетливо что-то рассказывать о том, как к нему кто-то обратился с вопросом, нельзя ли раздобыть где-нибудь разноцветных воздушных шариков. (Отдел, возглавляемый Афонским, отвечал за оформительскую часть подготовки института к торжественным событиям, поэтому вопрос к нему был как к специалисту.)

- …а я ему отвечаю: «У меня только такие!..» - и, вытащив из нагрудного кармана пиджака какой-то резиновый, бесцветный  баллон вытянутой формы, стал весело надувать его. Я не сразу догадался, что это был презерватив. Женщин в этот момент рядом не было.

У нас было принято совместно праздновать все значимые праздники. Это касалось не только нашей лаборатории, таков был общепринятый порядок, заведённый в нашей советской стране. Это были государственные даты, Новый Год, Восьмое марта, юбилеи ответственных сотрудников. С утра срочным порядком выполнялись все неотложные работы, мы спешным аллюром обегали все лаборатории, подавшие заявки на исполнение работ, если таковые имелись, и к обеду – святое дело! – собирались за сдвинутыми в лаборатории столами. Разложенная на них принесённая из дома и частично закупленная снедь и напитки одним своим видом радовали души «измученных нарзаном» борцов с электричеством. Спаянность коллектива, возникавшая в результате совместных заседаний за столом, крепчала из года в год. Все присутствовавшие приглашались за стол, включалась негромкая музыка, начальство выступало с первым тостом – и праздник, из ощущения на уровне атмосферы, через некоторое время приобретал свою счастливую, весомую материализацию в области грудной клетки и живота участника застолья.

На обеденный перерыв многие из нас выходили на «пробежку» по городу. Нам хватало минут тридцать-сорок, чтобы пробежаться по маршруту, включавшему пр. Ленина – ул. 28-ое Апреля – ул. Низами – БУМ  (а это вишнёвого цвета электронное шестиструнное чудо «Торнадо» всё ещё висело на своём месте, и цена была всё та же, 405 рублей!..) и обратно, по дороге заходя в магазины, представлявшие для нас какой-то интерес. Это был основной маршрут, к которому частенько прикладывались дополнения или изменения. Незначительные опоздания на работу не влекли за собой никаких санкций, ибо контроль со стороны начальства жёстким назвать было нельзя.

Всё удлиняя и удлиняя свои маршруты в обеденное время, я, наконец, добрался до места жительства своего армейского друга Эльдара, до его дома «с видом на ЦК Компартии Азербайджана». У меня на работе была шестидневная рабочая неделя, и суббота являлась коротким рабочим днём, в который я почитал возможным несколько удлинить свой обеденный перерыв, буде такая необходимость появится. Так я добрался однажды почти до проспекта Нариманова.

 Эльдар, являясь старшим сыном в семье, имел сестру и двух братьев, и все они, включая отца и мать, проживали в доме, в котором была только одна просторная комната и большая кухня. Семья была исключительно хлебосольная и гостеприимная. После моего знакомства с ними, каждый мой приход сопровождался обязательным небольшим застольем, в какое бы время дня я ни заглянул. Дядя Алик, отец Эльдара, глава семейства, сидел за столом и усаживал меня рядом, расспрашивая о моих делах, учёбе и работе. Тетя Валя, мать Эльдара, обычно хлопотала на кухне, готовя блюдо - плов или долма, которое через пять-десять минут уже подавалось на стол, своими парами распространяя вокруг себя завлекательный аромат. Глава дома наполнял рюмки импортным ликёром из овальной в сечении бутыли тёмно-зелёного стекла под названием «бехеровка», который он предпочитал другим праздничным напиткам, и беседа, всегда приятная, оживлённая, с шутками и смехом, получала новый импульс. Отказаться или уйти было просто невозможно. Обед затягивался и грозил перейти в настоящее застолье, если бы я не проявлял характер и кое-как не выбирался из этого чудесного дома, от этих чудесных людей, предварительно бравших с меня обещание прийти к ним через неделю, в следующую субботу.

Я впервые в своей жизни получал уроки подобного радушия и общения, проявления уважения к гостю, обращения с ним, создания и поддержания праздничной атмосферы за столом в частности и в доме в целом. Фраза «Есть лишь одна роскошь на свете – это роскошь человеческого общения» стала для меня наполняться практическим смыслом, а умение превращать застолье в пир духа, огибая стадию тривиальной пьянки, было впервые столь ясно  и чётко продемонстрировано моему изумлённому взору.

Не всегда удавалось мне проявлять необходимую стойкость и прощаться с ними в разгар праздника, и тогда я, в сопровождении Эльдара, шёл до телефонного автомата и звонил на работу, смущённо извиняясь и пытаясь выдумать какую-нибудь весомую причину, достойную ума к.т.н. для оправдания своей «самоволки». Но, как правило, в таких случаях Людмила Аршавировна избегала вникать в детали.

- Не придёшь сегодня? Ну, ладно, смотри, чтобы всё нормально было, - таков был её обычный ответ, получаемый в конце наших коротких телефонных разговоров.

Телефона у Эльдара в доме не было, как и удобств. Им обещали дать новую квартиру в новостройках посёлка Ахмедлы, и процесс этот затянулся на годы и годы, а пока удобства были во дворе. Насколько мне известно, через несколько лет они получили не одну, а две квартиры, в одном многоэтажном доме, даже на одном этаже, напротив друг друга. Мне телефон через несколько лет установили, и у нас с Эльдаром появилась односторонняя связь, но он мне домой не звонил.

В начале нашей гражданской жизни, вскоре после возвращения из армии, Эльдар пригласил меня в ресторан, в нашу бакинскую «Венецию». Ему отец дал денег, чтобы его сын мог достойно отметить встречу со своим армейским другом. Мы хорошо посидели за столиком среди водной глади, шутя и смеясь. Я был там впервые.

В первый раз Эльдар пришёл ко мне домой на день рождения моей мамы, любезный, приветливый, услужливый, через пару недель после дембеля. Но моему отцу, присутствовавшему за праздничным столом, в тот вечер был не вполне свойственен дух пиров с их куртуазностью, и мы с Эльдаром вскоре покинули застолье. Мама пошла провожать нас до метро. Контраст в гостеприимстве наших двух домов был столь разителен, и моему самолюбию был нанесён столь сильный удар, что я тогда в первый и единственный раз при ней закурил, переживая бурю, бушевавшую в моём сердце.

Второй раз Эльдар посетил меня через полгода, где-то в летнее время. Он тогда работал водителем трубовоза на базе ЗИЛ-131. Объект, на который он должен был заехать, находился недалеко от моего дома, и я, попутешествовав с ним в его кабине, пригласил его к нам пообедать. Мы расположились на балконе моего четвёртого этажа, погода была солнечная и безветренная, на горизонте, за вышками и ректификационными колоннами Новобакинского нефтеперерабатывающего завода (НБНЗ), явственно виднелась синева Каспия и пароходы, снующие по нему. Мы спокойно пообедали, беседуя на разные темы, и затем я его проводил до его трубовоза.

Я ещё продолжал впоследствии навещать его семью, но с годами всё реже и реже. Летом, как правило, в июле, я выезжал в отпуск за пределы Баку, и это как раз совпадало с моим днём рождения. По возвращении я с изумлением узнавал от мамы, что Эльдар навещал меня на мой день рождения и каждый раз оставлял для меня подарок. Это происходило дважды.

Другим институтским художником (кроме Гашевского) у нас в АзИ был Александр Шахгелдян, человек с нестираемой, чарующей,  мефистофельской открытой улыбкой и озорным взглядом из-за минусовых очков, в котором проглядывало нечто рогатое. В его обрамлённых чёрными пушистыми ресницами глазах прыгали и не исчезали весёлые бесенята, а вьющиеся усы и борода придавали ему сходство с царём тьмы. Наш записной острослов, Кирилл Николаевич, как-то раз пошутил в начальственном закутке у Людмилы Аршавировны:

- Вы знаете, как называется ребёнок, у которого отец – армянин, а мать – еврейка? Это – «гремучая смесь». А как называется ребёнок, у которого отец – еврей, а мать – армянка? Не знаете? Это – «армированный еврей». 

И добродушно смеялся собственной остроте. Наша заведующая также улыбалась такой классификации, а её частый визави, следивший за тем, чтобы начальство не оставалось надолго в одиночестве, один из столпов «опыта» нашего ЦЛИТа, Павел Фёдорович, по прозвищу «полФёдора», охотно рассыпался в старческом, с присвистами и придыханиями, смехе. Этот заслуженный пенсионер, седоволосый, семидесятилетний старикан с выцветшими глазками когда-то голубого цвета, на работе выполнял ответственные задания по ремонту стрелочных приборов. Войну он провёл в военном ансамбле на должности танцора, и, получив раннюю пенсию, устроился в ЦЛИТ на ремонт приборов. В молодости, по его собственным словам, он был большим «шалуном» по женской части, но со временем «сгорел», хотя дым иногда из него ещё шёл.

По классификации Кирилла Николаевича, Шахгелдян относился к разряду «гремучей смеси», что вполне соответствовало характеру и способностям последнего. Однажды сбрив бороду и оставив только усы и  бакенбарды, он тем самым оголил неожиданно выдававшийся, воинственно острый подбородок, который почему-то хотелось охарактеризовать прилагательным «сексуальный». Для некоторых дам нашего института он действительно являлся носителем некоего вида агрессии, соединённой с нежным чувством.

Шахгелдян, или Шах, как он сам себя именовал в третьем лице, занимал небольшую комнатку в противоположном крыле нашего института, где отдавался производственной деятельности и визитёрам. Я с ним познакомился через Колю, также имевшим тягу к живописи и графике.

Шах был тружеником гуаши и пера. Он увлечённо рисовал и писал бесчисленные плакаты и другую наглядную агитацию для института, в какой бы час я к нему ни зашёл. Его рабочая комната была завалена образцами его творений, где хранились старые и куда постоянно прибывали новые экземпляры, созданные неутомимым искусником. Там же я познакомился с его рисунками в графике и гуаши, изображавшими голливудских красавиц с бесконечно длинными ногами, словно вышедшими из мультфильмов Диснея, эльфов и прочую «мультяшную» братию. Это было очень талантливо и красиво. Я, не в силах расстаться с искусством, впервые увиденным вживую, унёс домой пару его рисунков, которые он отдал мне.

Не прерывая работы ни на минуту, водя пером или кистью по бумаге, Шах вёл живой и остроумный разговор с забредшими электриками, поминутно бросая на них весёлые, дружелюбные взгляды. Выражение его лица было таким, что именно сейчас, в эту самую минуту, он готовился сказать что-то очень смешное, изюминку анекдота, после которой можно будет смеяться. Но один раз он принёс траурную для меня, как и для многих, весть - именно от него, летом 1980 года, я услышал печальную, трагическую новость о кончине Владимира Высоцкого. Сразу возникла мысль: «Бросить всё и поехать, полететь на похороны!..» Но порыв остался порывом. 

Кроме совместительства в нашем АзИ, Шах имел постоянную работу художника-оформителя в одном из бакинских городских театров, где со временем выдвинулся на роль режиссёра. Я ходил один раз на премьеру в его театр, располагавшийся неподалёку от ЦУМа, где он исполнял одну из главных ролей и был постановщиком. Было интересно. Кроме того, в свободное время он самостоятельно снимал фильмы на восьмимиллиметровую камеру «Кварц», наряжая доморощенных актёров в театральный реквизит. Попав к нему домой и будучи облачённым в парик и некий кафтан, я прикоснулся к этому высокому искусству кинематографии, снявшись в одном из эпизодов его фильма. Шах жил в районе посёлка Мусабекова, т.е. в другом конце города, и мне ездить к нему было несколько затруднительно, да и театральное искусство от меня всегда было достаточно далеко. Но общение с ним для меня всегда было большим удовольствием.

Шах приобщил меня к игре в преферанс, и мы незаметно заразились ею, понемногу поигрывая в какие-то свободные моменты времени. Но когда в нашем институте на выходные дни была организована поездка в Пиркули, в гористую местность, кататься на лыжах по настоящему снегу, мы в неё отправились, захватив с собой вместо лыж и санок не одну колоду карт.

Институтский автобус нас привёз на место, лыжную базу, к вечеру, когда уже темнело. Разместившись в выделенном нам домике и накрыв стол, мы достали карты и принялись расписывать «пулю», параллельно воздавая должное еде и напиткам. Ставки были минимальные, по копейке, тем больше был азарт. Мы резались, лишь изредка вставая и выходя из домика, чтобы проветриться, когда при одном из таких перерывов выяснилось, что на дворе уже давно глухая ночь, а на часах – половина четвёртого утра. Не до конца уразумев эту разницу между ночью и утром, мы решили всё же укладываться, чтобы хоть немного отдохнуть перед обратной дорогой, ведь вечером – домой. Высказанная кем-то мысль о том, что стоило ли трястись в автобусе несколько часов для того, чтобы, приехав на природу, резаться в карты до утра, вызвала всеобщий хохот.

Наскоро поспав, утром мы поспешили насладиться зимним пейзажем и лыжными трассами. С лыж я упал, едва встав на них, что меня, имевшего положительный опыт катания на коньках в Ленинграде, несказанно удивило, и я их отставил, решив скатиться на санках. Результат оказался плачевным – на спуске я порвал свои новые джинсы, только недавно приобретённые за сумму, почти равную двум моим окладам – двести тридцать рублей. Этим событием удовольствие от поездки было в значительной степени испорчено, т.к. выиграть в преферанс такие деньги мне едва ли удалось бы. 

 Бакинские мои друзья-приятели два последних года тоже не сидели на месте, и я,  вернувшись из армии, нашёл их строй изрядно поредевшим. Вовка Крупнов, отслуживший на полгода ранее меня, решил искать счастья на Севере и уехал в город Нефтеюганск осваивать замёрзшие просторы нашей Родины. Генка Полесицкий, понятно, наполовину стал уже ленинградцем. Из дворовой компании почти все разъехались, как правило, после армии, по городам и весям увеличивать долю бакинцев в тамошнем населении. «Крепостная» моя компания, получив новые квартиры, разъехалась в неизвестных направлениях.  Я работал шесть дней в неделю, как я уже поминал, и четыре вечера в неделю отдавал занятиям в институте, так что особо расслабляться было некогда. Но постепенно связи стали восстанавливаться, а дела  налаживаться.

Через Вовкину мать я узнал его адрес в Нефтеюганске, и мы стали время от времени обмениваться посланиями. Валерка Казанцев, после школы поступивший в Бакинский рыбный техникум, окончил его и, по слухам, ловил селёдку и сайду в Тихом океане, периодически заезжая домой. Серега Шибаев окончил техникум и работал в какой-то организации по электрической части, электромонтажником или нечто вроде этого. Витяня Филиппов продолжал свою карьеру на избранной им плотницкой стезе. Витёк Сердюк, бывший в школьное время продвинутым спортсменом – пловцом, ударял по наковальне, работая кузнецом на одном из предприятий Баку. Сёма Авадяев продолжал ударно трудиться в своём кооперативе, снабжая бакинцев и гостей города модельной обувью. Все были при деле.

Летом в отпуск приехал Вовка, успевший на Севере обзавестись женой и даже маленьким сыном, а также рыжеватой бородкой геолога-первопроходца в придачу. Встретившись, мы зашли к Валерке Казанцеву, жена которого, накрыв на кухонке стол, накормила нас вкусной жареной картошкой. Валерка рассказывал о своей прежней работе на сейнере, о часах, проведённых на палубе за тяжёлой физической работой во время лова, когда рыбаки нападали на косяк рыбы.

- Мы располагались обычно у берегов Чили. Если давали отпуск на восемь-десять дней, то из Сантьяго летел до Франкфурта, оттуда потом до Москвы, затем Москва – Баку.

За время, прошедшее после окончания школы, он ещё прибавил в весе, и на шее у него виднелся послеоперационный шрам из породы тех, что не украшают даже мужчину. Оказывается, в Южной Америке он подвергся нападению какой-то летучей твари, укусившей (или ужалившей) его, что впоследствии привело к операции, перенеся которую, Валерка решил оставить вояжи в экзотические страны вместе с их небезопасной флорой и фауной и устроился на работу в Бакинскую рыбную инспекцию.

Следующий день мы провели на пляже, а к вечеру, с обожжёнными солнцем лицами, явились в ресторан гостиницы «Баку», по приглашению новоявленного северянина. За прошедшие со школы годы к Вовкиному «небрежняку» присоединился «солидняк».

- Отец, - обратился он седому официанту, подошедшему обслужить нас, - вот тебе полтинник. Сделай так, чтобы кони были сыты, и хлопцы пьяны.

И протянул ему зеленоватую купюру. Это был, как я подумал, их северный шик. Но официант, видимо, был далёк от фольклора русской речи, гораздо лучше понимая местную. Оглядев наши красные физиономии, он ответил:

- Делайте заказ, а в конце рассчитаемся.

С Валеркой я ещё несколько раз пересекался, вместе с другими приятелями отмечая проявлявшуюся у него неадекватность слов и действий, имевшую тенденцию к усугублению. Обсуждая без него эту ненормальность в его поведении, мы приходили к мнению, что она появилась после той злосчастной операции (или в результате укуса заморского насекомого).

Но известие о его скоропостижной смерти для  всех нас было громом среди ясного неба. Мне это стало известно постфактум от наших общих знакомых, и поэтому я счёл неудобным являться к его жене, которую совсем мало знал, для выяснения всех деталей произошедшего.

Вовкина жена была энергичной русской женщиной крепкого спортивного сложения, которая в течение трёх лет приносила ему в год по сыну. Говоря «русской», я имею в виду то обстоятельство, что она не была бакинкой. У неё было смеющееся лицо и глаза, о которых Высоцкий на одном из своих концертов, уже в конце выступления, сказал, обращаясь к публике, покидавшей концертный зал:

-У вас такие глаза… В вас столько жизни… Вы же сейчас передавите друг друга! Выходите потихоньку, не спеша.

Она излучала энергию, решительность и тягу к общению. Как-то раз она позвонила мне домой, когда я дома занимался ремонтом велосипеда:

- Привет! Что делаешь?
- Привет! Велик ремонтирую.
- Давай я приду, помогу.

Мне это показалось странным. Помолчав, я спросил:

- А Вовка где?
- А он ушёл. В город поехал.
- Понятно… Нет, в этом деле ты мне не помощник.
- Ну, так давай просто погуляем.

Я вновь отговорился, сославшись на занятость. По нашим, бакинским понятиям она предлагала мне нечто странное. Это было не по адату. Вовке я ничего говорить не стал.

В первые годы они с Вовкой приезжали каждое или почти каждое лето, привозя каждый раз «нового ближайшего родственника». Их младший сын родился, якобы в результате авитаминоза, с искривлёнными ножками, и врачи прописали ему морской песок, морскую воду и солнце, то есть всё то, чего у нас в Баку хватало с избытком. Мы всей компанией (втроём с детьми) приезжали на пляж, мальчишку сажали на песок и засыпали его ножки сверху на некоторое время, и, с другой стороны, Вовка записал его в очередь к знаменитому доктору Елизарову.

Инспектируя одно культурное заведение за другим на предмет наличия благословенного напитка под названием пиво, обладавшего исключительной способностью предоставления возможности прочувствовать всю прелесть нашего бакинского лета, а также осени, весны и впоследствии зимы, мы в одном из них наткнулись на знакомые усы с обаятельной улыбкой и немного смущённым взглядом. Это был Миха, вкушавший пенного напитка в компании златокудрого парня в очках с большими минусовыми диоптриями, подслеповато взиравшего на всё происходившее вокруг него с улыбкой радостного изумления. Его (незнакомца) хорошо развитая, развёрнутая грудная клетка контрастировала с Михиной сутуловатостью, а твёрдо очерченный энергический подбородок вкупе с радостным, немного удивлённым взглядом выдавал в нём ярко выраженного сангвиника. Это был Сергей Аранович, с которым Миха некогда учился в одном классе. Бывшие одноклассники, с давних пор объединившиеся на почве неутолимой жажды, властно и бесповоротно проявившейся у них ещё в годы нашего с Михой ленинградского турне, с течением времени перешли в категорию «соплеменников» и беззаветно отдались снедавшему их изнутри жару, утолявшемуся только пенным напитком. С восторгом отдаваясь силе тяготения родственных душ, так нежданно обнаруживших своё присутствие в этом лоне эпикурейства с бившим в нём источником жизни в виде бегущей из крана жёлтой, с пузырьками, жидкости, равнодушно разливаемой небритым оракулом по кружкам, мы с радостью пополнили и укрепили ряды «соплеменников».   

 За прошедшие годы Миха успел отслужить и поступить в один из московских ВУЗов (в МИСиС или в МЭИ), отучиться в нём не более одного курса и быть изгнанным из оного за некий проступок, возможно, за «хвосты». Вернувшись после исключения в Баку, он без труда поступил в мой родной АзИНЕФТЕХИМ и в то время вёл праздную жизнь студента дневного отделения, подрабатывая на исполнении курсовых и лабораторных работ. Проживал он «на горе», прямо наверх по улице Рустамова от станции метро «Нефтчиляр», в трёхкомнатной квартире вместе с матерью и младшим братом Артуриком. Обладая недюжинными способностями к наукам, он не имел с этого никаких дивидендов, кроме разве оплаты за написанную курсовую работу, причём, по словам его бывших одноклассников, он «был самым умным в их классе». Невысокого роста, щупловатого телосложения, с лицом, на котором запечатлелась приветливая, обаятельная улыбка c неуловимой среднеазиатской печатью, он был совершенно лишён честолюбивых устремлений, связанных с карьерным ростом или чем-либо аналогичным. Имея острый, насмешливый ум, скрывавшийся за широким, покатым, с обширными залысинами лбом, он не стеснялся порой «выдавать» такие перлы, на которые не решался никто из нас. Спасало его в таких случаях от ответных неприятностей природная, добродушная улыбка и смущённый взгляд, отводимый в сторону.

Со времён школьной поездки в Ленинград в наших кругах ходила байка, как Миха решал проблему с одним из ревнивых поклонников моей одноклассницы Веры П., который вдруг решил, что Миха питал к той более чем дружеские чувства. Встретив Миху где-то на улице в районе нашей школы, ревнивец, по всем законам классического жанра, с которым у нас в Баку всегда всё было хорошо, не преминул воспользоваться выпавшей ему возможностью и занял позицию нападавшего в намечавшейся дуэли интеллектов и характеров. Не менее четверти часа он заставлял Миху переводить смущённый взгляд, сопровождаемый обаятельной улыбкой, из стороны в сторону, и выслушивать его ничем не подтверждённые, насколько мне известно, претензии, пока Миха, которому, по всей видимости, надоел этот фарс, проводимый в прокурорском тоне, не сказал:

- Ты закончил? Слушай, пойдём, попьём пива.

Пыл обвинителя при этом сразу же сошёл на нет, он как-то сразу сник, и остатки вражды были смыты в ближайшей пивной.

Один раз мы всей компанией отправились с ночёвкой на выходные на пляж, где, посидев за костром до поздней ночи, уничтожили весь запас выпивки. Поутру выяснилось, что мой НЗ в виде термоса с чаем, оставленный назавтра, на «тяжёлые времена», также оказался пустым. Кто-то утром, встав раньше всех и пошарив по сумкам, вытащил его и осушил. Виновного долго искать не пришлось – это был Миха, который виновато и смущённо улыбаясь, тут же в этом мне покаялся.

В чём Миха не был замечен, так это в пристрастии к противоположному полу, может быть, потому, что слишком уважал мужскую дружбу. Но у меня есть основания полагать, что так было не всегда. У нас бытовала шутка, что Миху тянет к женщинам в промежутке между двумя и двумя с половиной бутылками вина.

Как-то раз мы гуляли в одной компании, в которой находилась одна малознакомая девушка с достаточно пышным бюстом. Выйдя с Михой для перекура на лестничную площадку, она что-то раздражённо и обиженно рассказывала ему о том, как с ней нехорошо обошлись, и в конце спросила его:
- Скажи, ну разве я не была права?


Миха, в течение произносимого монолога куривший и изредка задерживавший свой блуждающий взгляд на её «буграх Венеры», тоже несильно отличавшихся от маньчжурских сопок, выдохнул:

- С такой грудью ты всегда права.

Девушка сделала вид, что обиделась, Михе пришлось извиняться, но последствий не наступило. Обижаться на него было нельзя. Однако его неуёмное пристрастие к горячительным напиткам с годами стало приобретать довлеющий характер, и он не раз попадал из-за этого в малоприятные истории.

Он был неплохим спортсменом. Однажды на пляже он выкликал желающих составить ему компанию и прыгнуть в воду с одиноко торчавшей из воды трубы высотой около 10-11 метров. Дело было в Севастополе, в одной из бухт, где мы проводили свои отпуска. Я откликнулся на его вызов, и мы забрались на неё и прыгнули в воду с этой приличной высоты. Позже он приобрёл гоночный спортивный велосипед и заложил начало велосипедной эры в нашей компании, когда мы стали совершать коллективные велосипедные прогулки. Позже мной были разработаны планы велопробегов по южному побережью Крыма и, в качестве альтернативы, по черноморскому побережью Кавказа, которым, к сожалению, не суждено было сбыться.

Однажды, находясь у Михи дома, я увидел фотографию знакомого мне человека, на которой он был ещё совсем юным. Это было фото Сергея Саакяна. Выяснилось, что они с Михой вместе учились в школе, а затем Саакян, отслужив два года, почувствовал вкус к армии и поступил в Бакинское высшее общевойсковое командное училище,  где и учился в то время. Миха выслушал мой рассказ о моём знакомстве с Саакяном удивлённо, но после этого ввёл меня в круг тех своих знакомых, которых я до этого не знал. В частности, через него я познакомился с Кобзиком, Мариной З., Мариной К. и некоторыми другими его приятелями.

Сергей Аранович также жил «на горе», наверх от моего дома по улице Нахичеванского, в девятиэтажном доме со своими родителями и младшей сестрой Лёлькой, занимая четырёхкомнатную квартиру. Посещая своих друзей, в большинстве своём обеспеченных отдельной, личной комнатой, я зачастую чувствовал, что это обстоятельство предоставляло их счастливым обладателям определённые преимущества в аспекте «формирования контура своих внешних сношений», как говорится, и которым я, увы, похвастать не мог.

Аранович, или Серый, как обращались к нему, да и ко мне, был непрошибаемым сангвиником, обладающим острым, искромётным чувством юмора. Неиссякаемый фонтан шуток и оптимизма бил из него, сопровождаемый самым жизнерадостным смехом, обнажавшим его крепкие, ровные зубы, скрывавшиеся  за непобедимой сангвинической складкой в линии рта. Именно он брал на себя роль заглавного тамады за нашими столами, удачно разнообразя свои спичи фрагментами из миниатюр Райкина, Хазанова и других известных сатириков, порой доводя присутствовавшую публику до экстаза.

Имея ещё в школьные годы слабое зрение, он умудрился за время службы в армии окончательно его «посадить», рассказывая в связи с этим какую-то весьма непростую историю, связанную с дисциплинарным батальоном на Дальнем Востоке, вынужденной самоволкой в зимнюю пору, где он заблудился среди снежных сопок, эвенком-спасителем и кружкой спирта с добавлением сырых оленьих мозгов в тёплом чуме. Его рассказ вполне мог послужить основой для написания сценария к кинофильму-трагедии, как, впрочем, многое из того, что он извергал в наши уши. В Министерстве Обороны, куда он пришёл после демобилизации с целью предложить сей сюжет «не для слабонервных», нашлись благодарные слушатели, которые назначили автору и исполнителю пенсию по утрате здоровья с присвоением первой группы инвалидности, или, скорее, ввиду наличия оной.

Так Серый ступил на непростую тропу для слабовидящих, деля своё время между занятиями на курсах по массажу, куда его определили по линии Всесоюзного Общества Слепых (ВОС), и игрой на гитаре. Несколько отсутствовавших фаланг на пальцах левой руки, так же, как и зрение, оставленных во время службы на Дальнем Востоке, не мешали ему с упоением предаваться упражнениям в вокально-музыкальном искусстве, из достижений в котором, будучи человеком, открытым по натуре, он не делал секрета для своих друзей. Я, со своей стороны, на наших «ассамблеях» способствовал этому в меру своих сил, сменяя его у «станка», т.е. у гитары. У нас шёл интенсивный обмен музыкальным материалом, хотя он, в отличие от меня, не мог назвать себя почитателем творчества Высоцкого, составлявшего основу моего репертуара. С обретением друг друга (я имею в виду не только нас двоих, а более обширный, уже сформировавшийся круг приятелей), у нас началась нескучная пора совместных праздников, по поводу и без, с гитарой, песнями, шутками, маскарадами и пр.

Мама моя, познакомившись с моими друзьями, прониклась к ним большим уважением. Серый завоевал её расположение тем, что раскрыл ей секрет правильной чистки зубов. Оказывается, в этом процессе нужно было водить щёткой по зубам не горизонтально, а вертикально, вычищая всё ненужное из межзубных щелей, что для неё, как и многих других, явилось открытием планетарного масштаба. Кроме того, он в деталях рассказал, как нужно шпаклевать стены и двери (разговор имел место в период ремонта в нашей квартире). Противостоять потоку красноречия, сдобренному доброй толикой профессиональных терминов, не в состоянии никто, даже главный бухгалтер, коим являлась моя мама. А Михин интеллект она оценивала без моего присутствия, когда он ко мне заглянул домой, и её оценка также была высокой.

В это время наша нарождающаяся компания пополнилась, правда, в результате печального события, Генкой Полесицким, который, оставив пределы Ленинграда, вернулся домой в связи с кончиной отца. Порвав с учёбой и питерским жильём-быльём, он влился в наши ряды, заняв то место, которое, кроме него, никто другой занять не мог.   

Генка вернулся из Ленинграда не мальчиком, но мужем. Самостоятельная жизнь  в далёком городе его закалила, и нежные ростки юношеской самоуверенности, отмеченные мною в нём в год знакомства с питерской милицией, за прошедшее время превратились в мощные побеги махровой «забурелости».

Организовав всё по части кладбища, он отправился в магазин, где купил для поминального стола целую сетку водки, около двадцати бутылок. Я ему «ассистировал». Парень-продавец в магазине, оценив необычность покупки, вознамерился, по бакинскому обычаю, поиметь что-нибудь с этого, какие-нибудь дивиденды, но Генка, привыкнув за годы жизни в Ленинграде получать в магазинах сдачу до копейки, указал на несостоятельность предъявленных требований. За кассой возник спор «хозяйствующих субъектов» с упоминанием карательных санкций, обещаемых каждой из сторон, и продавец в конце спросил:

- …А сможешь сделать?
- И смогу, и сделаю! – ответил Генка, поведя богатырскими плечами, и это прозвучало столь уверенно и безапелляционно, что возражений со стороны торговли больше не последовало.

- Думает, если в очках, значит, фраер, - процедил Генка, поворачиваясь к полю выигранного боя спиной и надменно-ёрнически выдвигая челюсть. Не продавца, замечу в скобках, а свою собственную. Сузившиеся губы его были строго поджаты, в глазах за очками вместо обычно игравшей  усмешки холодно поблёскивали синеватые льдинки.

Мы подняли тяжелогружёную сетку с двух сторон и понесли её. 
Умение Генки «уконтрапупить» своего противника в диалоге чудесным образом сочеталось в нём со способностью, что называется, «рассыпаться мелким бесом» в других, мирных ситуациях, и тогда он становился очень милым и чрезвычайно трогательным. Последнее качество роднило его с Серым, так же умевшим «испускать флюиды». Один раз на одном из наших «собирунчиков» присутствовала наша бывшая одноклассница Вика А., которая, впервые попав под воздействие Генкиного «поля», бывшего в тот вечер «в ударе», и глядя на него восторженными глазами, сказала:

- Гена, ты такой молодец…так у тебя всё хорошо, весело получается… шутливо, с юмором!..

Генка нашёлся моментально. Подняв и протянув к ней бокал, он пустил последний снаряд:

- За «юмор в коротких штанишках»!

Это было уже слишком сильно, и слушательница была на грани истерики. (Для любознательных сообщу, что так – «Юмор в коротких штанишках» -  называлась рубрика в одном из популярных детских журналов, возможно, в «Мурзилке»).

Через несколько дней Генка предложил мне зайти в нашу школу с визитом к Александру Васильевичу. Я, по наивности решив, что речь идёт о простой дани вежливости, пришёл на место встречи налегке, решив, что являться к бывшему учителю по физкультуре с букетом цветом  выглядело бы несколько сентиментальным. Генка стоял на углу школы, держа в руках угрожающих размеров саквояж, со времён девятого класса излюбленный им вид ручной клади. Технички у школьных дверей, взглянув на Генкин чемодан, распахнули их без лишних вопросов.  Мы прошли к кабинету Александра Васильевича, счастливо подгадав под свободное «окно» в его занятиях, тепло поприветствовали бывшего нашего физрука, после чего Генка водрузил свой сундук на стул, заскрипевший под его тяжестью, открыл его и начал метать на стол извлекаемые припасы. В рамках ленинградской интеллигентности, публике ничего, кроме бутербродов с ветчиной, сыром, красной икрой (что для Баку, заевшегося чёрной, было редкостью), колбасой, фруктов, маринадов, ещё каких-то изысков, рюмок, салфеток, и как вершины, бутылки коньяка, предложено не было, но то, что было на столе, выглядело вполне симпатичным.

Александр, поглядев на эту красоту и не дрогнув ни одним мускулом лица, поднялся со стула и пошёл закрывать дверь в кабинет. Генка, чувствуя себя, как рыба в воде, командовал парадом с таким видом, будто ему каждый день приходилось чокаться рюмками со своими бывшими школьными преподавателями.
 
- Ну как с «башлями», «капусту» платят? – вёл он светскую беседу. Александр невозмутимо плыл по течению разговора. Стремительно истекавшее время «окна» предопределило ограниченный характер нашего визита.

Генка, вернувшись в Баку, устроился на работу механиком на плавучую буровую «Шельф». Работа была вахтовая, по пятнадцать дней чередования с отдыхом. «Капуста» шла неплохая, и временем тоже можно было располагать. У меня возникла мысль устроиться туда же, мы с Колей даже ездили в отдел кадров буровой, но что-то у нас не срослось, и мы тянули свою ЦЛИТовскую лямку вплоть до самого окончания института.

В Баку, чуть ниже дворца имени Ленина, по улице лейтенанта Шмидта был один полуподвальный кабачок, из которого всё время доносились аппетитные запахи, и Генка как-то раз по какому-то поводу пригласил меня его посетить. Мы поели там азербайджанский национальный изыск под названием «джызбыз», приготовленный из бараньих внутренностей, плававших в собственном жире. Было вкусно и сытно, но мы подумали, что каждый день питаться изысками нельзя, т.к. это было бы вредно как для желудка, так и для кошелька.

Бакинское солнце радовало нас своим теплом и звало нас на природу, и мы, сообразовавшись немного с составом компании, решили открыть первый купальный сезон в выходной день, который выпадал на 9-ое мая. В состав первого «десанта» входили Сергей Шибаев, Валерка Козёлкин, я  и, кажется, Юрка, ещё один любитель поездок на море, попавший в нашу команду случайным образом. Для начала почтить своим присутствием было решено морское побережье в районе Бильгя, на котором, по непроверенным, но заслуживавшим доверия слухам, имелись скалы, которые для меня, как любителя подводного плавания и ныряния, были весьма привлекательны. Правда, нам, теоретическим знатокам северного побережья Апшеронского полуострова, эти скалы ещё предстояло обнаружить, что, ввиду вечернего времени начала операции и незнания местности, стоило выделить особым пунктом программы, но мне, блаженно грезившему при слове «скалы» о высоких, многометровых утёсах, на «груди которых ночевала тучка золотая», это не представлялось чрезмерно трудной задачей.

В пятницу вечером, после окончания трудовой недели (на субботу выпадал праздник 9-ое Мая, благодаря которому у меня образовывался выходной день на работе), компания следопытов, из которых ничья нога прежде не ступала на побережье Бильгя, прибыла на условленное место сбора на площади М.Азизбекова, к стоянке автобусов. Компас и карту решено было не брать, чтобы не отягощать своих рук, и без того нагруженных сумками с разной снедью.

Начинало темнеть, и когда наш отряд через час езды на старом «ЛАЗе» выгружался на остановке, которая, по уверению водителя, называлась «Бильгя», за окнами автобуса царила сплошная темнота. Ничто с небосвода не рассеивало этой непроглядной черноты, было неизвестно, в какой стороне находилось море, не было ни ветерка, ни шума прибоя. С правой стороны, по ходу движения автобуса, где, по «агентурным данным», находился пионерский лагерь, нечастый ряд фонарей уличного освещения пронизывал ночную мглу и слабо освещал его стены и входные ворота. Стояла абсолютная тишина. Было около девяти часов вечера.

Мы стояли на шоссе, пытаясь определить направление, в котором нам следовало двигаться. И в этот момент в этой непробиваемой тиши, со стороны пионерского лагеря донёсся сильный, мощный звук первых аккордов вечного хита ансамбля Eagles - «Hotel California». По всей вероятности, в лагере начиналась массовка, сиречь, танцы. Не в силах вырваться из чар магнетизма этой композиции, мы стояли, прослушав какую-то часть её, и затем, рассудив, что лагеря строят напротив морского побережья, повернулись спиной к шоссе и зашагали от света в сторону темноты.

Через некоторое время блуждания по этой темноте, где измерения времени оказались так же размыты, как и направления пространства, мы вышли к морю. Каспий! Он был абсолютно, непривычно спокоен, словно играл с нами в прятки, до последней секунды не выдавая ничем своего местонахождения.
Но компании «пионеров»-первооткрывателей этого было мало, им нужны были вожделенные скалы! И мы, дойдя до кромки моря, после небольшого совещания повернули направо, по направлению движения автобуса, и пошли вдоль него. Танцевальный марафон в лагере находился примерно посередине между кадрилью и мазуркой, когда отряд изыскателей, достаточно утомлённых под тяжестью снаряжения ночной прогулкой по глубокому слою морских ракушек, решил прекратить поиски призрачных скал и остановиться там, где находился в тот момент, рассудив, что утро вечера мудренее. Набрав раскиданного по побережью хвороста, мы соорудили костёр, вокруг которого разбили свой бивуак. Через полчаса мы возлежали на ракушках вокруг нашего дастархана, заваленного едой и напитками, и состязались в цветистости произносимых тостов. Звучала гитара. Вдалеке виднелись ещё один-два костра почитателей отдыха на берегу моря.

Расходились, т.е. укладывались мы под утро, далеко, впрочем, не отходя от костра, обещавшего своё содействие в борьбе с надвигавшейся дрожью в близившиеся часы утренней прохлады. Вдруг Юрка, улёгшийся неподалёку, приподнялся и начал бормотать нечто невразумительное.

- Юрка, ты что?
-А? Меня кто-то зовёт.
- Где зовёт, кто? Куда?
- Не знаю, но мне надо идти.
- Куда?
- В море.
- Зачем?
- Не знаю, но мне надо. Меня зовут.

И он, сорвавшись с места, побежал к воде. Мы, также вскочив со своих лож, устремились за ним. Беглец вскоре был схвачен и приведён на своё место, откуда ещё несколько раз порывался встать, пока его не успокоили, поднеся к его носу увесистый кулак. После этого он заснул спокойным сном, как и все мы.

Проснувшись утром, мы обнаружили невдалеке от места нашей ночёвки гряду камней высотой не более одного метра, выступавших из воды и выходивших частично на берег. Это были обещанные скалы, до которых накануне вечером мы не дошли буквально полутора десятков шагов и, фактически, расположились у их подножия, сами того не ведая.

Быть у моря и не искупаться – великий грех, и мы, несмотря на не вполне располагающую погоду, разделись и ринулись в волны Каспия, поднятые возникшим утренним ветром. Вода была освежающей.
Мы приняли на будущее за правило каждый год открывать купальный сезон 9-го мая, невзирая ни на какие погодные условия, и выполняли своё обязательство несколько лет.

Глава VIII. Севастополь

Миха где-то раздобыл информацию о том, что в Севастополе имелись археологические раскопы, на которых трудились археологические же экспедиции, набиравшие в летний период рабочую силу из гражданского населения страны. Трудоустройство производилось по паспорту, без излишней бюрократии. Новоиспечённым археологам предоставлялись палатки/места в палаточном лагере, за работу платилось по три рубля в день, на еду собирали по одному рублю в день, море было рядом, как и остальные возможные прелести – как было не попробовать свои силы в археологии?!. Миха, втихомолку проторивший тропку в этот неведомый нам мир летом прошлого, 1981-го года, рассказывал невероятно привлекательные для бакинской публики вещи о лагерном быте и коллективных песнопениях вокруг костра в то время, когда сам собирался в очередной крымский вояж наступившим летом 1982 года. Благодарными слушателями (мной и Сергеем Арановичем) было принято решение срочно оформлять на работе отпуска и немедленно начать отращивать бороды. Третьим археологом в нашей группе должен был стать лично мне мало в то время знакомый Назим Кязимов, который замыкал нашу изыскательскую ячейку. Миха оставил мне план с «явками и паролями», по которому в Севастополе мы должны были бы без труда прибыть на искомое место.

Бакинцы отправлялись в Севастополь двумя эшелонами, сначала – Миха с братом Артуриком и однокашником по институту Игорем Козубом, затем, ровно через неделю, – я с Серым и Назимом. Нами были приобретены билеты в плацкартный вагон поезда Баку-Симферополь, и мы, в назначенный час заняв свои места, без опоздания отправились с бакинского железнодорожного вокзала в путешествие к Чёрному морю. Поездка отпускников, не отягощённых ничем, кроме сумок с провизией, палатки, гитары и радужных надежд, обещала быть довольно приятной.

Решив не испытывать судьбу и сразу взять быка за рога, что являлось обычным для нашей компании правилом, мы, открыв свои хурджуны, занялись сервировкой стола. Поезд не успел ещё миновать памятную многим станцию Баладжары, когда из нашего купе уже стали раздаваться звуки гитары и баритон Арановича в сопровождении хора археологов:

-«Ах, как долго, долго едем!
   Как трудна в горах дорога!..»

К Сумгаиту наше купе уже было заполнено любителями и любительницами творчества не только Новеллы Матвеевой, но и Владимира Высоцкого. У нас был аншлаг. Питательный стол обеспечивал нам продолжение бесплатного концерта для истосковавшейся по живому звучанию публики вплоть до самого Симферополя, если бы не ночь за окном и не дежурное освещение, предусмотрительно включённое в вагоне педантичным проводником, являвшимся, видимо, почитателем таланта Кобзона.

Четвёртым пассажиром нашего купе была женщина предпенсионного возраста, которой выпало ехать в поезде рядом с такой неспокойной компанией, какой являлась наша. Она оказалась врачом, и, видимо, в качестве компенсации за бесплатный концерт, а, может быть, из чувства симпатии, предложила каждому из нас бесплатную врачебную консультацию.

Первым консультироваться пошёл Серый. Присев с доктором на боковые места в нашем же купе, они около получаса вполголоса вели беседу. Затем Серого сменил Назим, также отнявший у консультанта около двадцати минут. За прошедший почти час времени я мучительно думал о своих медицинских проблемах, пытаясь вспомнить хоть одну из них, но ни одна удачная мысль в мою голову не приходила. Наличествовавшее отсутствие опыта общения с медперсоналом привело к тому, что бесплатной медицинской консультацией мне воспользоваться не удалось, в отличие от моих более удачливых друзей.

Когда над нашими головами в купе сиротливо зажглась тусклым светом единственная лампа, а остальные устало погасли, мы восприняли это со стоическим спокойствием, но, не в силах мгновенно остановить разгоревшийся темперамент душ, продолжали «травить» анекдоты, попутно расстилая постели и одновременно заходясь приглушённым хохотом.

Несмотря на то, что мы разговаривали вполголоса, пытаясь уважать покой и сон соседей по вагону, пассажир с нижнего бокового места соседнего купе время от времени посматривал на нас, ворочаясь на своем матрасе. Видно было, что мы его тревожили, но остановить поток анекдотов, исторгавшийся из трёх разгорячённых банкетом, успешным концертом и бесплатной консультацией археологических глоток было невозможно. Серый, рассказав анекдот, передавал эстафетную палочку Назиму, Назим – мне, и так по кругу. Смешинка попала в рот. Ввиду наличия большого запаса образцов устного народного творчества у трёх «сов», эта незримая эстафета грозила затянуться и выйти за границы терпения примолкнувших соседей по вагону. Сна у нас не было ни в одном глазу. Мы были на удивление бодры. Я ощущал неловкость перед соседом из смежного купе.

Когда, наконец, между рассказанным и последующим анекдотами образовалась пятисекундная пауза, из соседнего купе, с бокового места, занимаемого бдящим пассажиром, до нас донеслось:

- Ребята, а вы такой анекдот знаете?.. Один раз…

И он рассказал анекдот, столь долго и бережно хранимый им для этой минуты. И вся эта ситуация могла легко назваться анекдотом об анекдоте.
Назим был крупным, высоким парнем несколько рыхлой комплекции с гривой густых, чёрных волос и глазами, нередко принимавшими зеленоватый оттенок. Для него были характерны тщательно культивируемое чувство собственного достоинства и склонность к логическому мышлению, не препятствовавшая ему, впрочем, в некоторых случаях находить парадоксальные решения. Он учился на выпускном курсе строительного института и жил в частном доме, как он говорил, «между Разина и Сабунчами». Его мать, добрейщей души женщина, Амина-ханум, была учительницей, сестра – студенткой, отец, Кязым-даи, работал в сферах, далёких от моего познания.

По-восточному тактичный, Назим умел подчеркнуть своё большое расположение к человеку через какой-нибудь незначащий поступок, жест по отношению к тому, кто был достоин его уважения. Выглядело это всегда очень привлекательно и значаще. Его реакция на призыв «Назим, пойдём сообразим!» на таила в себе ни малейшей двусмысленности и всегда была положительной, что о одобрением отмечалось всеми членами нашего сообщества. Кроме перечисленных достоинств, я увидел в нём подходящего m;;llim по азербайджанскому языку, изучению которого я неустанно уделял внимание. Как, впрочем, и изучению английского. Ведь интересно же.

На следующий день наш праздник в поезде продолжался. Наш состав добрался до Тамани, где ему предстояло переползти на паром и на нём пересечь Керченский пролив. Громадное плавучее сооружение приткнулось к берегу рельсом в рельс, наш поезд послушно на него переполз, мы отчалили от кавказского берега для того, чтобы через некоторое время оказаться на крымском.

Мы не могли упустить выпавшую нам возможность поконцертировать на пароме, и, выгрузившись из вагона на площадку рядом с поездом, «развернули свои меха». Сопровождавшая нас вагонная братия фанатов расположилась вокруг нас и представляла публику партера и лож. Привлечённые высоким градусом ажиотажа пассажиры из других вагонов нашего поезда образовали раёк и расположились на галёрке импровизированного концертного зала на морской волне. Хиты «Машины времени» шли на ура. Дельфины Керченского пролива, эскортировавшие наш паром, также прислушивались к бакинскому дуэту.

Мы достигли Симферополя, откуда должны были продолжить наше путешествие до Севастополя. Здесь наши пути с образовавшейся за время совместной поездки в поезде «группой поддержки» должны были разойтись. Образовав кружок, мы сидели в ожидании наших поездов и последующего расставания на железнодорожном вокзале Симферополя. Тень минора повисла над нашей обширной компанией, обещавшей через минуты сократиться до первоначальных размеров в три души. Серый завёл подходящий к случаю «эмигрантский народный семитский плач» собственного сочинения, исполняемый на заимствованную музыку ансамбля «Чингис-хан»:

- «Израэль, Израэль, Израэль!..
  Я поеду домой, я поеду домой, я поеду домой…».

Сникшее сопровождение нестройно подтягивало. Наконец, по объявлению посадки мы стряхнули остатки печали, по-братски попрощались с нашими попутчиками, отправлявшимися по своим маршрутам, и направились искать наш состав, который должен был доставить нас в город Севастополь.

Город русской морской славы, город-герой встречал нас через несколько часов езды на поезде. С радостным волнением в груди стояли мы на невзрачном железнодорожном вокзале, рассуждая, куда далее направить наши стопы. Михины «явки и пароли» незаметно выветрились из моей головы в почти полном объёме, оставив несколько спасительных ориентиров. Это были номер раскопа – тридцать второй - и сопутствовавший ему завод железобетонных изделий, ЖБИ, раскинувшийся неподалёку. В крайнем случае, мы ещё могли обратиться за справками в историко-краеведческий музей, располагавшийся в Херсонесе.

Остерегаясь доверяться музейным работникам, мы решили по имеющимся признакам – море, археологи, ЖБИ - разыскивать раскоп самостоятельно. Воспользовавшись сведениями от первого попавшегося нам на пути севастопольца, внушившего доверие своим внешним видом, говорившим о близости к заводам железобетонных изделий, мы пустились на поиски вышеозначенного предприятия.
 
Через пару часов мы, со своим багажом, были уже на месте, где, по ряду признаков, могли вестись карьерные работы. Это был настоящий ЖБИ, с кучами песка и грудами щебня, беспорядочно наваленными на территории, ограждённой покосившимся забором. Стены сооружений, оборудование и вся земля имели характерный, приятный глазу, цвет свежего цемента.

Побродив по участку, мы убедились в том, что предприятие не имело не только охраны, но и персонала. Не обнаружив также ни души в стоявшем особняком двухэтажном офисе,  выглядевшем относительно чистым, мы решили разбить в нём наш лагерь, заняв для этой цели кабинет директора. Ужин, составленный из продуктов, добытых в местных магазинах, был разложен на директорском же столе и венчался одной из трёх имевшихся в виде НЗ бутылок «Агдама», которые мы везли как подарок. Замечательный дух приключений владел нами, бодря и веселя. Было ясно, что ЖБИ оказался не тем, что был нам нужен, здесь не было моря, а, значит, и раскопа. Мы поужинали, отдали должное собственному музыкальному искусству, и, расстелив палатку Назима, улеглись в ней спать, возлагая надежды на грядущий день.

Наступивший день послал нам местного знатока окрестностей, явно страдавшего «после вчерашнего», а также растяжением языковой мышцы. Охотно отвечая на наши расспросы и сообщая массу ненужной информации, он казался озабоченным мыслью о том, где бы ему «поправиться».
- Да, тут недавно были археологи, стояли. Так копали где-то, выкопали гроб, открыли его, а в нём девица лежит!.. Молодая совсем, румянец на щеках… А посмотрели внимательно, так у неё паспорт в руке!

Второй день поисков нам ничего не дал, и ночь мы провели в «своём лагере», в директорском кабинете. За ужином, главным украшением которого стала обструганная ножом с четырёх сторон для очистки от благородной зелени палка полукопчёной колбасы, после операции приобретшая фантастическую квадратную форму, была распита вторая бутылка из НЗ.

Следующим вечером аналогичная судьба постигла последнюю, третью бутылку. Проснувшись утром и оглядев пустую стеклотару, мы осознали, что там нас ничто более не удерживает. Собрав вещи и съехав из нашей «гостиницы», мы в очередной раз пустились на поиски затерянного раскопа с твёрдым намерением найти его в ближайшее время, и назад, в наш приют, не возвращаться.

Мы шли по шоссе в направлении, указанном каким-то очередным случайным встречным. Вокруг нас была степь с редкими деревцами, над головами палило солнце. В виду перекрёстка дорог решив передохнуть, мы уселись под редкой тенью миндального дерева, достали перекусить и включили транзисторный радиоприёмник. В раскалённом воздухе из приёмника раздалась музыка Rainbow, одна из лучших их композиций. Мы сидели под деревом у перекрёстка двух шоссе, вокруг раскинулась ровная, как стол, степь, над головами сияло солнце, и из приёмника звучала Rainbow. Всё было прекрасно.

Мы вышли на палаточный лагерь после преодоления Казачьей бухты по сильно пересечённой местности, местами перепрыгивая с борта на борт стоявших рядами морских судов. Завидев шеренгу стоявших на берегу бухты палаток, мы направились к ним скорее для того, чтобы спросить дорогу, чем обрести искомое, когда в одном из сидевших и вставших нам навстречу парней признали Миху, радостно улыбавшегося и шедшего  нам навстречу. Наши поиски окончились. Мы были на месте.

Тридцать второй раскоп в то время представлял собой десятка два выстроенных в ряд палаток, расположенных вдоль берега Казачьей бухты, примыкавших к месту собственно раскопок. Палаточный лагерь отделялся от водной глади цепью огромных, достаточно беспорядочно разбросанных бетонных кубов, размеры которых измерялись метрами. Говорили, что они будут использованы для будущего строительства портовых сооружений в бухте. В месте раскопок кубов не было, поэтому обессиленным от тяжкой работы лопаткой и совком археологам ничто не мешало в десятиминутный перерыв, объявляемый каждый час, окунуться в воды Чёрного моря, черпая в нём силы и энергию. Состав членов экспедиции был достаточно разнородным, в котором можно было выделить три составляющие, формообразующие части: штатные сотрудники херсонесского музея, студенты исторических факультетов различных вузов Союза, проходившие практику, и наёмные рабочие.

Нас представили руководству раскопа, Александру Сергеевичу и Татьяне Юсуфовне, от которых мы узнали, что в тот момент вакансий на раскопе не имелось, но дня через три что-то могло измениться. Главное состояло в том, что нам разрешили поставить палатку, правда, за чертой лагеря. Мы начали спешно ставить наш «отель «Чингиз-хан», как позже была наименована пятиместная палатка Назима, какой не было ни у кого, и готовиться накрывать «привальный» стол. Для этой цели в качестве продуктовой сетки был взят чехол нашей палатки, ибо народу в лагере было немало, а пригласить к столу мы намеревались всех. На рысях совершив, под руководством Михи,  рейд в ближайшие магазины, которые оказались вовсе не близкими, набрав провизии в сумки и запихнув под завязку в чехол палатки двадцать три бутылки сухого «Столового» по рубль десять копеек, мы вернулись в лагерь тяжелогружеными и стали готовиться к вечернему рауту.

Гости подтягивались не спеша. Дамы, сменив рабочую одежду для раскопа (обычно это были купальные костюмы) на полувыходные комплекты спортивного покроя, прибывали в «Чингиз-хан» в сопровождении джентльменов, облаченных в не менее стильные наряды, или же без них. Господа щеголяли археологическими бородками и древними, начищенными монетками в виде кулонов, висевших на шнурках, надетых на шею, являвшимися, по всей видимости, их «боевыми» трофеями. Шеи, регулярно омывавшиеся водами древнего Понта Эвксинского, робко просили похода в баню. Гости располагались вокруг разложенного в «Чингиз-хане» дастархана в позах древнеримских сенаторов, возлежащих на пиру.

Поднаторевший в исполнении ролей одновременно тамады и конферансье Серый, с неизменной радостной улыбкой на лице, взял бразды правления пиром в свои руки. Профессиональные разговоры о культурных слоях раскопов, о французах и римлянах на время смолкли под воздействием цветистых восточных тостов, произносимых приезжими. Воздав дань Бахусу – ритуал, без которого на раскопе не начиналось ни одно возлияние – то есть, плеснув немного напитка на землю, гости принимались за угощение.

Процесс пирования был построен вполне грамотно. После четырёх-пяти тостов, когда на душе у пирующих всё отмякало, и им требовалась лирическая смена блюд, Серый брал в руки гитару и «расстреливал» публику исполнением произведений из нашего «золотого фонда». Затем гитара переходила ко мне, а вместе со сменой исполнителя менялся и репертуар. После исполнения нескольких песен было благоразумным возвратиться к тостам и закускам, что и делалось. Затем всё повторялось, кроме песенного репертуара, духовная пища сменялась насущной и наоборот, лишая таким образом гостей возможности скучать или предаваться унынию. Атмосфера за столом была дружеской, и мы чувствовали себя вполне среди своих.

Однако наутро мы, впервые ощутив себя безработными, должны были подумать о том, как «снискать хлеб насущный», ибо тосты тостами, но на работу нас пока не приняли. Гениальная без преувеличения мысль пришла в златокудрую голову нашего Орфея, как Серого позже прозвали на раскопе. Он вдруг вспомнил, как на Дальнем Востоке, где он имел несчастье служить, люди занимались, в том числе, ловом мидий, употребляя их в пищу, и предположил, что эти двустворчатые моллюски могли быть и здесь, в Казачьей бухте Чёрного моря.

Мы взяли ведро и пошли к морю. Опустившись по подбородок в воду и перебирая руками стенки довольно крутого берега, мы примерно за полчаса наполнили нашу посуду. Заполнив ведро доверху морской водой, мы поставили его на разведённый костёр, и через полчаса, с наступлением кипения, мидии начали с лёгким писком раскрываться, являя нашим изумлённым взорам свою желтовато-оранжевую, ароматно пахнувшую мякоть. Обед удался на славу. Мы впервые имели возможность вкусить подобный изыск и воздали ему должное.

Вокруг нашего «отеля» стал разноситься запах средиземноморской кухни. Большая лагерная, армейского типа палатка, служившая столовой, ничем, кроме как отварными макаронами, ответить на такой вызов не могла. Отработавшие смену на раскопе обитатели лагеря, в большинстве своём являвшиеся нашими вчерашними гостями, косясь в нашу сторону и интеллигентно принюхиваясь, неохотно дефилировали в сторону макарон.

Остаток дня был посвящён культурной программе, связанной с купанием в море, а ближе к вечеру – с песнопениями возле костра, о которых нам в Баку рассказывал Миха, и которые ныне стали явью.
Таким же образом мы продержались и следующий день. На третье утро, позабыв о том, что лучшее – враг хорошего, мы начали «изгаляться» над нашей насущной пищей – мидиями, которых мы неизменно вылавливали и поглощали вёдрами. На этот раз мидии были не сварены, а испечены на гриле, т.е. на железном противне, затем «деликатно очищены, обжарены на сковороде с добавлением сливочного масла», как пишут в рецептах, и пущены на изготовление «снеков», т.е. бутербродов.

Из ведра мидий вышло всего пять-шесть «снеков», которые были нами любезно предложены измученным восхитительными запахами археологам. Это возымело своё действие, и в тот же день нас поставили в известность, что мы приняты на работу рабочими экспедиции. Мы – это я с Назимом. Ура! Серый, имевший какое-то отношение к кулинарному техникуму (если не бакинскому, то хазановскому наверняка) и блестяще доказавший это на примере «мидийной» темы, был назначен на высокую должность лагерного повара. (Серый, видимо, не зря в армии прошёлся боком по быту дисциплинарного батальона и поэтому знал все «золотые места» лагерной жизни вроде хлеборезки, кухни или больнички.) Повар был один, в помощь ему назначался один дежурный, каждый день разный. Как наряд в армии.

Раскопная жизнь была привольной и лишённой большого числа жёстких ограничений, начиная с распорядка дня. Рабочий день оканчивался после шести часов работы и завершался обедом. Начинался день с завтрака, следующего за общим подъёмом. Время подъёма было произвольным. Обычно завтракали в половине восьмого – в восемь, с тем, чтобы окончить работу в половине второго – в два. А если планировался поход достаточно большого количества людей в город, то можно было начать рабочий день на полчаса – час раньше.

Этот раскоп имел то неоспоримое преимущество перед другими, что был расположен на берегу моря. Через каждые пятьдесят рабочих минут желающие погружали свои тела в водный мир на десять минут перерыва. Я нырял без колебаний, вкушая всю прелесть Чёрного моря и сравнивая его с Каспием. За исключением того, что черноморская вода на вкус казалась чуть солоней, что в моих глазах не являлось недостатком, особой разницы я не находил. Мой рабочий костюм на раскопе составляли плавки, солнцезащитные очки и сложенный носовой платок за поясом. Назим ограничивался первым пунктом.

Основным рабочим инструментом у нас являлась лопата, с помощью которой мы, под руководством профессиональных археологов, в большинстве своём имевшим историческое образование, переворачивали пласты культурных слоёв, которых было два. Более поздний относился к периоду Крымской войны, более ранний – к эпохе Римской империи. Нечасто, но находились нами в отвалах породы монетки, на непрофессиональный взгляд более похожие на всё что угодно, но только не на продукт производства такого значительного учреждения, каким во все времена и при всех правителях являлся монетный двор. В этих случаях экспертную помощь оказывали штатные сотрудники, отсеивая зерна от плевел. Мы обязаны были сдавать все обнаруженные нами артефакты, что и делалось, но небольшая часть найденного утаивалась, во-первых на памятные монетки на шею, а во-вторых, для контрабанды. Это был единственный раз, когда мы встали на этот путь и отдали для реализации несколько найденных монет штатному сотруднику, симпатичному голубоглазому брюнету с мулявинскими усами, которого звали Игорь, у которого они благополучно канули в лету. Но основными находками раскопа являлись осколки керамики, относившиеся к чёрному или красному лаку. Красный лак встречался реже.

Физическая работа, производимая в тяжелых условиях открытого воздуха, прямой солнечной радиации и вблизи моря, отнимала немало сил, но бакинцы, не имевшие привычки пасовать перед трудностями, находили в себе мужество предпринимать рискованные экспедиции в городское поселение с целью разведывания обстановки. Имевшаяся культурная программа посещения городских достопримечательностей, в число которых входили Приморский парк, Памятник затонувшим кораблям, диорама «Оборона Севастополя», Малахов курган, склепы в скалах Инкермана, городские военные музеи и т.д., требовала своей реализации. Прочитав в детстве книжку, посвящённую обороне Севастополя во время Крымской войны, и достаточно свободно ориентируясь в фамилиях её основных исторических героев, я считал себя достаточно неплохо осведомлённым по этой части истории города. Присовокупленная за компанию к объектам посещения, хоть и внушавшая некоторые сомнения, потёмкинская лестница завершала список и делала и без того внушительный перечень объектов, обязательных для посещения, просто неподъёмным.

Получив после окончания трудового дня в качестве обеда порцию отварного риса или макарон, мы, сменив рабочую одежду на цивильные костюмы, решили пробираться в город до первой остановки городского троллейбуса, и там действовать по обстоятельствам. Впоследствии, иногда для этой цели мы использовали проносившиеся мимо нас грузовики, тормозя их международным жестом путешествующих автостопом. В кабине «Татры» мы легко помещались вчетвером, не считая добросердечного шофёра.
Остановка находилась минутах в сорока пешего хода по сильно пересечённой местности, и являла собой, как оказалось, оазис для иссушённых жарой и жаждой путников, ибо рядом с ней находился небольшой продуктовый магазин, укомплектованный для гармонии пивным ларьком. В ожидании троллейбуса, ознакомившись для приличия с прейскурантом ларька, мы обнаружили в нём пиво сорта «Бархатное», доселе не известное нам, и, для того, чтобы восполнить непростительный пробел в знаниях, заказали по паре кружек. Оно оказалось довольно приятным на вкус, но носило непонятный оттенок, распознать который нам не помогла и вторая пара кружек.

Пришлось заказывать третью пару, чтобы поставить точку в этом непростом вопросе. Когда случайным образом выяснилось, что в магазине продавалась скумбрия холодного копчения, стало ясно, что экспертиза может принять затяжной характер. Купленная безголовая тушка скумбрии на месте среза отливала на солнце всеми цветами радуги и была «свежайшего качества». (Как выяснилось со временем, изготавливавший её коптильный цех находился в пределах шаговой доступности от нас, и мы впоследствии туда наведывались за копчёными черноморскими деликатесами.) Местные цены на пиво - двадцать две копейки против тридцати в Баку - и рыбу нас удивили и порадовали. 

-  Славный город Севастополь!.. – само собой вырвалось у меня.
- Чудный город Симферополь!.. – отозвался Назим, сохранивший тёплые воспоминания о симферопольских заведениях подобного типа на привокзальной площади столицы Крыма. В его глазах мелькал зелёный огонёк, как на срезе скумбрии.

Работа экспертов продолжилась с новой силой. Когда солнце стало заметно клониться к западу, а часы показывали половину пятого, стало ясно, что культурный рейд в тот день у нас на этом закончился, и мы, довольные проведённой вылазкой в город, которую условились считать увертюрой к будущему представлению, тяжело и сыто пыхтя, неторопливо направили свои стопы обратно в лагерь. В конце концов, диорама и Малахов курган никуда деться не были должны, не говоря уже о потёмкинской лестнице. Самое главное было то, что нам всё-таки удалось выяснить у местных ценителей пенного напитка причину пивного привкуса – оно было сварено на опреснённой морской воде.

До путешествия в Севастополь мы с Назимом были мало знакомы друг с другом, и совместная поездка в поезде  помогла нам устранить имевшийся недостаток информации друг о друге. Но только после раунда борцовской схватки, проведённого  нами на раскопе, на территории кухни, между нами произошло настоящее дружеское сближение. Несмотря на значительную разницу в весовых категориях, мне удалось одержать победу, как говорят, чисто на технике. Я это приписываю годам занятий самбо и дзюдо в юности. Назим в долгу недолго оставался, и через пару лет взял реванш за борцовское поражение победой в велоспринте, когда мы увлеклись велосипедными прогулками.

Кухня на раскопе представляла собой огороженный закуток между тремя кубами, в котором были установлены газовая плита с газовым баллоном и пара столов, и всем этим серьёзным хозяйством отныне заведовал Серый. Мы действительно зарабатывали в день по три рубля и отдавали рубль за двухразовое питание, что нельзя было не признать весьма привлекательными условиями. Ужина вечером никто не требовал.

Серый сразу стал править «рукой мощной и мышцей крепкой». Основанный на слабом зрении и нечётком видении действительности излучаемый им оптимизм являлся нерушимым фундаментом его кулинарных успехов. Накормив с утра лагерный люд тем, что оставалось с вечера, он, жизнерадостно  улыбаясь, с очередным дежурным по кухне собирался на ежедневный базар, т.е. за покупками в близлежащую «стекляшку».  Выше уже упоминалось, что раскоп стоял вне городской черты, и до цивилизации нужно было идти не менее получаса по буеракам. Пресную воду нам приходилось таскать вручную в алюминиевых сорокалитровых бидонах примерно оттуда же, так что она у нас на раскопе ценилась высоко.

Когда дежурить по кухне выпадало мне, наше дежурство и поход за продуктами были достаточно однообразными. Гружённые общественными деньгами и пустыми авоськами, которые требовалось наполнить продуктами, мы подходили, достигнув границ цивилизации, к пивным автоматам, установленным недалеко от «стекляшки», и делали после непростого перехода перерыв. Такое чудо, каким в глазах бакинцев являлись пивные автоматы, пропустить без остановки было просто невозможно. Не было пивника с сытой, откормленной физиономией и снисходительным взглядом, кружка наполнялась пивом почти до краёв, только кидай десятикопеечные монетки в монетоприёмник, и само собой возникало чувство недоумения – как они тут живут?!

Поразмышляв над этим вопросом, носившим все признаки риторического, и угостившись кусочком неведомой вяленой рыбы от радушного соседа, уверявшего в океанском происхождении продукта, имевшего шершавую, как наждачная бумага, шкуру, мы, обретя сытость и благость внутри, отправлялись к «стекляшке» делать покупки. Рассудив, что археологам изыски ни к чему, а простая пища есть самая полезная, мы покупали имевшиеся в продаже рис и макароны, а также томатную пасту, входившую в перечень предпочтений нашего шеф-повара.

Без лишних задержек вернувшись в лагерь, мы принимались за приготовление пищи, ибо дело уже двигалось к обеду. Разложив костёр, я водружал над ним наполненное водой ведро, в которое Серый, через некоторое время, ничтоже сумняшеся, радостно ввергал какое-то количество крупы. Количество воды и круп соразмерялось на глаз. Во всяком случае, по моему мнению, ибо я не мог подвергать сомнению действия мэтра. Через некоторое время, когда процессы, происходившие над костром и под ним, начинали принимать характер, напоминавший бессмертную картину Брюллова «Последний день Помпеи», Серый, как главный жрец храма, хватал лежавшую рядом с костром кочерёжку и начинал ею вдохновенно перемешивать содержимое ведра. Я следил за огнём.

Повторив свой заход пару раз, он, зачерпнув ложкой варево из ведра и вкусив, устремлял свой взор к небесам, сопровождая его усмешкой, которую можно было бы назвать сардонической. Добавленные из жестяной банки несколько столовых ложек томатной пасты завершали картину мастера. Блюдо было готово, и вишенка в виде томатной пасты, его венчала. Маэстро снимал окончательную пробу, устремляя свой взор по знакомому маршруту в небо, и удовлетворённо хмыкнув, восклицал:

 - В самую ПЛЕПОРЦИЮ!

 И накрывал ведро крышкой. Я убирал огонь.


Вкусовые качества пищи, сваренной на костре, были несравненно выше таковой, приготовленной на газе, который использовался, в основном, для подогрева блюд и кипячения воды для чая. Хвалебные отзывы в свой адрес  по поводу каши Серый принимал скромно и с юмором.

Приближался день моего рождения, который мы, конечно, исподволь готовили, но признаков внешнего резонанса по этому поводу на раскопе не наблюдалось. Накануне, 23-го июля, Татьяна Юсуфовна уведомила нас с Назимом, что на следующий день мы, как одни из самых ценных сотрудников раскопа, откомандировывались на одну рабочую смену в штаб-квартиру археологической отрасли Севастополя – в историко-археологический музей, который располагался в Херсонесе, для высококвалифицированной помощи в тамошних раскопках.

Херсонес – это музей-парк, расположенный под открытым небом, напоминавший древнегреческий полис с храмами, театром и другими античными постройками. В нём также производились раскопки. Любознательные гекконы, маленькие древесные ящерки, напоминавшие своим видом доисторических динозавров, ползали по стволам раскидистых деревьев парка, в кроне которых стрекотали невидимые цикады. Сотрудники отдела «Гераклейские клеры», к которым относился наш тридцать второй раскоп, с озабоченным видом проносились по коридорам музея с кипами научной литературы в руках. Мы с Назимом, одетые, согласно погодным условиям, по форме одежды номер два, т.е. с голым торсом, и внешне не сильно отличаясь от древнегреческих каменотёсов, ввалились к начальству в кабинет с докладом о прибытии и готовности. Назим почти стокилограммовой глыбой невозмутимо возвышался над всем копошащимся, снующим мимо него музейным людом и книжными шкафами с научно-популярной литературой. Я старался не отставать.

Получив задание, мы для начала осмотрели территорию Херсонеса, его сохранившиеся с древних времён постройки и колоннады. Античный театр, на сцене которого ожидалось выступление заезжей театральной труппы, осаждался туристическими группами. В насыщенной атмосфере оживлённого туристического потока наш рабочий день пролетел незаметно. Пора было ехать домой, на раскоп.

Втиснувшись в своей неизменной форме одежды номер два в рейсовый автобус, без малейшего намерения эпатировать публику, мы мирно заняли места, когда перед нами вдруг возникла тень контролёра. Немного подивившись тому обстоятельству, что в таком славном городе как Севастополь, проезд в автобусе для археологов, к тому же одетых по форме номер два, не является бесплатным (!), мы вынуждены были облегчить наш кошелёк почти на четырнадцать кружек пива, т.е. на три рубля.

Продолжая обсуждать коварный удар судьбы и переводить незапланированную трату в недополученную копчёную скумбрию, а также в пиво и обратно, мы приблизились к нашему лагерю. Его было не узнать. Он неузнаваемо похорошел, словно его территорию подмел усердный дежурный. На «флагштоке» нашего «отеля «Чингиз-хан» развевались три разноцветных шарика. Моё сердце дрогнуло в радостном предчувствии чего-то хорошего и презрело расчёты скумбрии с пивом.

Встретившиеся в лагере бородатые археологи пожимали мне руку и сердечно поздравляли с днём рождения, приглашая войти в столовую палатку. В палатке, куда меня провели «под белы рученьки», уже были накрыты столы, и томящаяся публика заняла за ними свои места. Присутствовало всё лагерное высшее руководство, а также весь личный состав раскопа. Началась череда тостов и здравиц, сменяемая неминуемой музыкальной программой, представляемой неизменным «Серым Орфеем» и виновником торжества. Неведомый мне поэт Восковысский критиковал творчество «Машины времени» и Андрея Макаревича, чьи произведения нами были озвучены. Началась горячая дискуссия, ускорившая отбытие солнечного светила на покой.
Когда мы выглянули из палатки, было уже темно. Прозвучал клич:

- Идем на баржу! Даёшь танцы!

Вся почтенная публика засобиралась на воздух, к морю, на баржу. Баржой, или тем, что от неё осталось, мы называли ржавый остов плавучей некогда посудины, стоявший на линии прибоя, с которого можно было нырять в воду, что мы иногда и делали. Процессия, покинув зал заседания в столовой, двинулась маршем к барже. Принесли портативный магнитофон, начались танцы.

Игорь Козуб, Михин однокашник, демонстрировал приёмы каратэ в ритме диско. Разогретая публика тоже в сторонке не простаивала. Напротив нас, с другой стороны Казачьей бухты, виднелись жилые массивы многоэтажных домов, залитые светом. Их отблеск достигал наших пределов, позволяя хоть как-то ориентироваться в темноте лагеря.

Вернувшись назад в столовую, я обнаружил, что в ней также продолжался праздник, перешедший в состязательную фазу. Мужчины соревновались в борьбе на руках в абсолютно тёмной палатке. Лидером был ленинградец Лёва Звягин, оформленный на нашем раскопе фотографом и основавшийся там основательно – с братом, женой и детьми. Они приезжали на раскоп несколько лет и считались старожилами. Я не мог упустить подобный случай и сказать своё слово «за бакинцев», которых среди состязавшихся, кстати, не было видно. Не было видно вообще никого. Мы с Лёвой скрестили в полной темноте наши руки, и через непродолжительное время произошла смена лидера. Король умер, да здравствует король! Бакинцы сказали своё слово.

Ощущая в лагере нехватку своих домашних гантелей и гири, я начал искать им замену, и вскоре неожиданно обнаружил у себя способность к ходьбе на руках. Непроизвольная проходка дала результат около пяти метров, а с помощью тренировок дистанции начали расти от раза к разу. Я шутил, что иногда мне было легче пройти на руках, чем на ногах, особенно после застолья. Кстати, регулярные возлияния сухого столового приносили свои ожидаемые плоды – у меня на носу начали проявляться багровые пятна завзятого питуха. Я успокаивал себя тем, что скоро всё это кончится и перестал обращать на это внимание. Пятна «обиделись» и исчезли ещё до нашего отбытия домой.

Мы совершали вылазки в отдельные части Крыма. На музейном автобусе, который мы называли «Матильда», были совершёны несколько вояжей по окрестностям Севастополя. На живописных холмах, пригорках и скалах росли плодоносящие деревья и кустарники. Мы обнаружили кизил, абрикос, персик. На большее наших ботанических знаний не хватало. Бахчисарай будоражил моё воображение своим фонтаном, воспетым классиком. Лучше б мне его не видеть!.. Это было крушение мечты, небесных замков, воздвигнутых моим воображением и пушкинским гением.

Бахчисарай запомнился ощущением пыли, которой, казалось, было пропитано всё – предметы интерьера, экспонаты,  дома, дороги. В Инкермане мы побродили по пещерам, высеченным в скальной породе гор. В некоторых кельях старинного монастыря виднелись куски рогожи и бытовая утварь, оставленная нашими современниками. Видно было, что кто-то здесь недавно жил, искал укрытия или кратковременного прибежища.

Севастополь своей архитектурой, монументальными памятниками напоминал Ленинград, а расположением – Киев, также стоящий на балках и пригорках. Городские жилые массивы перемежались с обширными островами зелёных насаждений.  Мы отметились в большинстве знаковых мест города, включая диораму, памятник затонувшим кораблям, приморский парк. Малахов курган находился на ремонте, известие о котором было воспринято утомлёнными насыщенной культурной программой бакинцами с явным облегчением. Грозным призраком невыполненного обязательства на дальнем плане маячила лишь тень потёмкинской лестницы. Но у нас для неё ещё оставалось время.

Бвкинцев приглашали в гости местные жители, работавшие на раскопе, и мы отметились визитами у некоторых из них. Ирине Ш. мы помогли с ремонтом квартиры, посвятив этому благородному делу один выходной день. Семью Галины К. посетили дважды, где, не страдая отсутствием аппетита, уничтожили двухмесячный запас полученных по талонам цыплят. Позже выяснилось, что мы навещали их один раз в июле, а второй раз в августе, как раз по четвергам, когда они отоваривали месячные талоны на питание и по цыплёнку на талон. Очень гостеприимные люди. В качестве ответного жеста мы с Назимом, вернувшись домой, в Баку, отправили им посылку наших азербайджанских вин, чтобы они смогли оценить и сравнить их с крымскими.

Являясь наиболее многочисленным «национальным анклавом» на раскопе – нас, бакинцев, было шестеро – мы в какой-то мере создавали внутренний благоприятный климат в экспедиции, и обеспечивали мир и спокойствие в его границах, что в конце нашего там пребывания с благодарностью было отмечено Татьяной Юсуфовной.

Срок наших отпусков подходил к концу. Мы отбывали в Баку так же и в том же составе, как и прибывали – двумя партиями по три человека и в разные даты. Минорный дух сопровождал нас в течение всего пути. Мысли о предстоящем выходе на работу, ежедневном бритье, о расставании с полюбившейся формой одежды номер два и тапочками на босую ногу вызывали чувство, сродни оскомине.

Единственным обстоятельством, облегчавшим грусть расставания с раскопной жизнью и его обитателями, явилось светлое известие о том, что потёмкинская лестница, оказывается, находилась не в Севастополе, а в Одессе! Какое счастье! То-то она мне внушала какие-то смутные подозрения. Так что мы уезжали налегке.

Расположившегося в поезде на нижней полке Серого ночью подняла проводница с просьбой уступить нижнее место подсевшему новому пассажиру - женщине с ребёнком. Серый, ещё не полностью отошедший от сна, нашёл в себе силы пробурчать в ответ:

- Я к её детям не имею никакого отношения!..

И полез на верхнюю полку.

                Глава IX. Севастополь II. 1980-83 г.г.

В Баку стояла привычная августовская жара, манившая к морю, но состояние «бакинского десанта» после прибытия из Севастополя можно было охарактеризовать как  очумелое. Ничто не радовало. В душе царствовали тоска и апатия. Выходя на работу в первый день после отпуска, я с трудом заставил себя влезть в обычную одежду и обувь. Ступни ног, разбитые в течение месяца землёю Тавриды и лишь изредка познававшие относительное раздолье тапочек, отказывались втискиваться в цивильные кроссовки. Мысль о бритье вызывала тошноту. Мне понадобилось несколько дней для того, чтобы  прийти в себя и включиться в обычный ритм жизни. От подобной меланхолии нет лучшего средства, чем дневная работа и вечерние занятия в институте, в чём я смог убедиться, едва наступил сентябрь.

Втягиваясь в привычную жизнь, мы приобрели новое хобби. Это был велосипед, спортивный или туристический. «Велобациллу» принёс Миха, заразив ею меня, а потом уже и Назима с Генкой. Лёша Блаховцев, мой коллега из ЦЛИТа, перейдя в стан женатых, солидных людей, уступил мне свой гоночный «Стартшоссе» - две звезды впереди, пять звёздочек сзади. Правда, со временем выяснилось, что одна из задних  - третья, самая ходовая – проскальзывала и требовала замены. Испытываемые во время езды ощущения, особенно в первые минуты движения – это восторг, полёт души и тела, когда за спиной явственно слышался трепет расправленных крыльев. Синее небо, яркое солнце над головой и шум крыльев за спиной – формула счастья, выведенная мною в то время. Мы начали совершать совместные поездки, не особенно отдаляясь от 8-го километра, а, скорее, исследуя его малоизученные районы и близлежащие места на Разина, в Сабунчах и т.д.

Длительные поездки я позднее совершал с Сергеем Эльмасяном, новым моим знакомцем, проживавшим в городе, на улице Самеда Вургуна угол улицы Бакиханова. По договорённости с ним, я выезжал на велосипеде из своего двора и, продвигаясь по маршруту 8-ой километр – Московское шоссе – Монтина – Республиканский стадион – улица Бакиханова, добирался до его дома. Встретившись, мы полагали конечной точкой нашего предстоящего путешествия дамбу завода глубоководных оснований, который располагался на Сальянском шоссе за Шихово, возле цементного завода. (Так случилось один только раз). Мы начинали движение по улице Самеда Вургуна, далее вниз в сторону проспекта Нефтяников, и далее к площади Азнефть, на которой сворачивали на Сальянское шоссе. Далее дорога пролегала через Баилов, Двадцатый участок, Мухтаров, Ханлар и поворачивала на Шиховский пляж, мимо которого в другой раз мы, конечно, без остановки бы не проехали.

Но нас ждали прозрачные воды Каспия возле будущего завода глубоководных оснований. Выстроенные в том месте две дамбы имели вид двух букв «Г», повёрнутых друг к другу лицом и слегка смещённых друг относительно друга вдоль длинной стороны. С давних времён облюбованные рыбаками и змеями, они служили привлекательным местом для рыбалки как одними, так и другими. Я тоже не раз избирал их для этого занятия в компании с Эльмасяном, завзятым рыболовом и охотником. Профессионально занимавшиеся ловом рыбы на «дальних рубежах», т.е. на наиболее удалённых от берега частях буков «Г» рыбаки, жившие там, по слухам, безвыездно неделями, вылавливали драгоценного кутума, которого у них забирали подъезжавшие на машинах перекупщики. Мы довольствовались всем, что ни клевало, в основном, шамайкой, воблой, не брезгуя и бычками, которые были восхитительны в виде котлет. Особенное оживление и симпатию в среде ловцов вызывали крупные бычки с черными головами, называемые «черногородскими».

Для поездок на рыбалку мы пользовались общественным транспортом,  велосипеды же нами использовались для целей отдыха. Въехав на транспорте, слегка запылённом в дороге, на дамбу, мы, раздевшись, ныряли в прозрачную, чистейшую воду, чтобы стряхнуть с себя пыль и усталость. Затем, разлёгшись на нагретой земле дамбы, мы начинали загорать, впитывая в себя солнечные лучи и тепло. Несколько раз я наблюдал плывущих в зелёной воде змей, потревоженных нашими кульбитами, и направлявшихся к своим укромным местечкам среди камней и кубов насыпи, образующих собственно дамбу. Я не заметил на их шеях желтых «платков» ужей, и их тела были не чёрными, как у ужей, а серыми.

Отдохнув таким образом некоторое временя, мы собирались ехать обратно, но возвращались уже не через площадь Азнефть, а через Ясамальское кладбище - Волчьи ворота, и далее на проспект Нариманова – проспект Строителей – улица Бакиханова. Здесь мы расставались, и я следовал дальше в одиночестве, домой на 8-ой километр.

Проезжая по пустынному Бадамдарскому шоссе, мы привлекли внимание одичалых, как я думал, собак, имевших необычную форму ушей и довольно склочный характер. Я имел прекрасную возможность рассмотреть этот внешний орган слуха одной из них, когда её голова с ощерившейся пастью находилась в непосредственной близости от правой педали моего велосипеда, на которой в этот момент находилась моя нога. Обнажённые икры велогонщиков, несомненно, представляли гастрономический интерес для оголодавшей стаи, и я не знаю, что удержало их от того, чтобы вцепиться в столь близкую и доступную их клыкам плоть, но броска с их стороны всё же не последовало. Перефразируя Буссенара, скажем, что «Стартшоссе» – лучший в мире велосипед, а потенциальная жертва – лучший в мире спринтер. Интересно было также послушать звуки, издаваемые этой сворой – она не лаяла, и не гавкала, а как-то жалобно подвывала и подтявкивала. Серый (Эльмасян) сказал, что это были шакалы. Охотнику видней.

«Как на Мясоедовской, угол Ришельевской,
В восемь часов вечера разнеслась весть…»  - Аранович получил наследство!

Песня о бабушке-старушке, нередко исполнявшаяся Серым (Арановичем),  сообщала о  вести, которая ничего общего с новостью от исполнителя не имела, хотя в обоих случаях главными героинями были бабушки. И она, как я думаю, послужила прологом этого ошеломляющего известия о нежданно упавшем к его ногам богатстве. Наследство представляло собой отдельный дом с садовым участком, расположенным в посёлке Разина, в достаточно тихом районе, и благодетельницей выступала его родная бабушка, незадолго перед этим почившая в бозе. Оставалось только документально оформить это благоприобретение, т.е. пройти необходимый путь по ряду инстанций и кабинетов. Но мы ждать ничего не стали. Наконец у нас появилось место, где мы могли совершенно спокойно собираться и отмечать наши встречи в любое удобное для нас время.

Серый к этому времени был уже женатым человеком, и его избранницу звали Женя. Это была миловидная девушка с пикантно вздёрнутым носиком, темноглазая и темноволосая. Когда мы справляли его свадьбу у него дома, я в своём тосте в честь молодых упомянул среди прочих талантов новобрачного его способность к искромётным, кратким шуткам и пожелал ему долговременности брака. Его мать оформила мою мысль более кратко и провозгласила тост за монументальность создаваемой семьи.
Монументальности хватило лет на десять. В наше время это не мало.

Кроме жены, Серый обзавёлся огромным, добродушным догом, по-моему, мраморной масти, выступавшим его поводырём. Чтобы прокормить своего помощника, Серый варил ему в огромном чане блюдо из субпродуктов, которым, в добрую минуту, потчевал и гостей. Гости, то есть мы, уминали всё охотно. Арановичи держали «открытый» дом и «принимали» без ограничений. Мы стали собираться на новой «явке» регулярно и с ненасытным рвением. Мне, как человеку, занятому на работе и в институте, удавалось это только по выходным.

Приближался Новый год, и мы готовили дом для праздничного гуляния. Я принёс Серому сумку лампочек для того, чтобы потом иллюминировать помещения, но не предупредил о том, что лампочки были на 127 вольт  и их нужно было определённым образом скоммутировать. Мы собирались то ли сделать подсветку деревьев в саду, то ли подключить их к Михиной цветомузыке, которую я ранее собрал и подарил тому. Собственно говоря, это была моя забота, ибо в нашей компании за электричество отвечал я, что же мне предупреждать кого-то ещё? Когда же я явился в следующий раз и собирался заняться иллюминацией, Серый удивлённо мне заявил:

- Ты какие-то странные лампочки принёс. Я их вкручиваю, они горят ярко, но недолго. Я другую опять вкручиваю, она горит, а потом перестаёт… И так все подряд.

Сгоревшие лампочки явились прологом неудачи, постигшей новоявленного наследника в деле оформления прав на наследство. Неведомые причины явились непреодолимым препятствием в этом деле, так что Арановичам пришлось вскоре дом оставить. Через некоторое время они переселились в Женькину однокомнатную квартиру, находившуюся на станции метро Аврора и полученную в наследство от её бабушки.
Тот Новый год мы отмечали дома у Генки Полесицкого.

Демобилизовавшись из армии, я решил не оставлять достигнутых высот в спорте и в довесок к имевшимся у меня гантелям купить гирю, благо, они имелись в продаже в магазине спортинвентаря, находившемся рядом с местом моей работы, АзИНЕФТЕХИМом. По окончании рабочего дня я, вооружённый крепкой сеткой, способной выдержать вес гири, зашёл в магазин.

В армии я бросал гири весом в двадцать четыре килограмма, и теперь не собирался «опускать планку» и снисходить до гири весом в жалкие шестнадцать килограммов. Такая гиря в продаже тоже имелась. Но я помнил о том, что её ещё надо было довезти до дома общественным транспортом, а это была задача не из простых.

Подойдя к обеим гирям, я начал по очереди пробовать рукой их на вес и представлять, как я их буду тащить на себе до дома. Перфекционистская струна души требовала выбора только привычной, более тяжёлой, двадцатичетырёхкилограммовой гири. Пронеся её по салону магазина, я решил наступить на горло собственной песне и прислушаться к голосу разума, мудро напоминавшему мне о трудностях доставки. Сделав таким образом выбор, я заплатил за покупку – гирю весом в шестнадцать килограммов, погрузил её в сетку и вышел из магазина. Теперь надо было добраться до метро, станция которого находилась метрах в четырёхстах от магазина.   

Нести сетку с гирей в одной руке было тяжело и неудобно. Не пройдя и пятидесяти шагов, я засомневался в весе гири. Точно ли я выбрал меньшую, а не большую? Я остановился, поставил гирю на асфальт, развернул упаковку и внимательно рассмотрел тиснение на её боку: «16 кг».  Гиря была «правильная», но тянула на все 24 килограмма. Я опять её завернул, поднял и понёс.

Я нёс её в правой руке, потом в левой, потом на левом плече, потом на правом. Через пару сотен метров сомнения снова закрались в мою душу – может быть, я неправильно рассмотрел тиснение о весе? Не может шестнадцатикилограммовая гиря быть столь тяжёлой! Я снова остановился, поставил свой груз, который уже тянул на два пуда, и расширив глаза до границ возможного, снова обследовал тиснение на гире: «16кг». Всё было правильно. Почему же она такая неподъёмная?

Не доходя до метро, мне пришлось провести ещё одну, третью за последние пятнадцать минут экспертизу гири и удостовериться, что на ней вытиснено именно 16 килограммов, а не больше. Я уже не верил своим глазам.
Деваться было некуда, надо было идти до конца. Я провёз гирю на метро, на «Нефтчиляре» пришлось сесть в автобус, и всего через  час этот снаряд тяжёлой, очень тяжёлой атлетики занял своё место на моём балконе рядом с гантелями. Не пользоваться им, принимая во внимание историю его непростой транспортировки, я уже не мог, и это, кстати, было гораздо более лёгким занятием, чем его переноска.

Гантели, гиря, эспандер, полюбившийся с армейских времён «комплекс упражнений номер два» вкупе с другими мной не забывались и активно использовались, в том числе и для минимизации ущерба, наносимого организму привычками, которые принято называть вредными. Например, курение.

Тезис Виталика Манукяна о нейтрализации вреда сигареты съеденным апельсином определённо таил в себе зерно истины. С курением у меня были сложные отношения. В нашей компании курили все. На работе курили почти все. В институте курильщиков также было много. С одной стороны, это был несомненный вред, наносимый организму, но с другой  стороны, отказываться от столь мощного средства социализации, к тому же, временами доставлявшего удовольствие, я был ещё не готов. Необходимо было регламентировать употребление сигарет, для того чтобы сбалансировать причиняемый вред доставляемым удовольствием. С некоторого времени я становился свидетелем достаточно однообразных диалогов, имевших место между моей головой и остальным телом:

Голова: Надо пойти покурить.
Тело: Нет, я не хочу.
Голова: Нет, надо все же сходить. Время подошло для курения.
Тело: Да не буду я курить! У меня селезёнка колет.
Голова: Давай собирайся, все уже пошли. Иди с ними.
Тело: Я же тебе говорю, у меня колет что-то внутри. Не хочу я курить!
Голова: Ничего страшного, не бойся. Доставай сигареты!

Признаки раздвоения личности и «межличностного» конфликта были налицо. Масло в огонь добавляло то обстоятельство, что количество выкуренных в день сигарет было обратно пропорциональным полученному удовольствию. В чём тогда был смысл курения? Зачем тогда я курил? Между вредом и удовольствием наметился явный перевес в пользу первого. Положение надо было спасать. Чем реже встреча, тем приятней, говорил классик, и я начал уменьшать количество выкуренных в день сигарет, параллельно тренируя волю. Когда я довёл их до двух штук в день, то, в соответствии с вышеприведённой пропорцией, у меня заметно увеличилась доза серотонина в крови, и я был вполне доволен. Но предел ещё не был достигнут, он был впереди. 

Я задался дерзкой целью свести всё курение к одной сигарете в день. На работе я перестал участвовать в общих перекурах и вызывал удивление у Коли Мирзоева, не мучавшегося подобными эксцентричными идеями и по-прежнему выкуривавшего  полпачки сигарет в день. Общение моей головы с телом стало происходить на повышенных тонах, но безрезультатно для тела, ибо на этот раз они с головой поменялись ролями. На перерывах между «парами» в институте я, испытывая острую никотиновую жажду, сторонился общих походов к местам курения. Диалог между моей головой и телом поднялся до высот визга, но я был неумолим в своём решении поставить зарвавшиеся органы на место и показать, кто в доме хозяин. На протяжении всего дня я лелеял мечту о предстоящем ночном свидании.

После занятий в институте я приезжал домой без двадцати пяти одиннадцать вечера, ужинал, выходил на балкон, где в тёплое время года ночевал, разбирал постель и доставал сигарету со спичками. Наступал миг, о котором я мечтал весь долгий день.

Сигарета, которую я не раз мысленно ласкал в течение прожитого дня, была у меня в руке, в голове запрет был снят, ибо пришло время праздника, между головой и телом была полная гармония, тепло подогреваемая чувством удовлетворения и самоуважения. Я закуривал, вдыхая неожиданно сладостный аромат тлевшего табака, взглядывал на звёздное небо, прислушивался к тишине умолкшего города, и начинал ощущать головокружение. Я делал последние затяжки, отбрасывал окурок за балкон, и, закрыв глаза, бросался на постель, чувствуя, что я словно проваливался в бездну космоса. Меня увлекало в водоворот миллионов звёзд и созвездий, и я носился в этих могучих вихрях вселенской центрифуги бессильной щепкой, ощущая своё ничтожество, и через несколько мгновений крепко засыпал.

Всё это нельзя было назвать просто удовольствием от выкуренной сигареты, это было не сравнимо ни с чем. Это был экстаз. Но, поскольку в жизни нельзя питаться одними изысками, как это решили мы с Генкой после порции джызбыза, период моего предания экстазу не был слишком долгим, и я перешёл на курение «в рваном ритме», куря порядочно только по случаю.

На работе мы продолжали заниматься ремонтом, наладкой, поверкой приборов и собирать различные схемы для различных бытовых устройств. Привезя из гостевой поездки к брату Анатолию в его город Печору катушечный магнитофон «Астра-201», я активно начал доводить его до параметров прибора первого класса.

С помощью Вити Шишкина, работавшего в соседней с ЦЛИТом лаборатории, на имевшемся у них токарном станке был проточен тонвал лентопротяжного механизма, что сразу позволило снизить коэффициент детонации магнитофона в целом. Собранная, настроенная и установленная схема «сквозного канала» позволяла контролировать уровень записанного сигнала, что сразу позволило поднять качество записи. Собственноручно собранная цветомузыкальная установка, на создание которой пошли медицинские синие лампы для прогрева флюса у больных с переустановленными цветными стёклами, украшала гостиную моей квартиры. Другая, подобного рода цветомузыка, была мною подарена Михе, и оживляла его жилище не только во время наших вечеринок, проводимых у него. Успешно продвигалась грандиозная по масштабу работа над созданием усилителя низкой частоты, в основе которого лежала популярная среди работников нашего ЦЛИТа схема Решетникова, с параметрами, удовлетворявшими требованиям устройства высшего класса. В плане работ находилась ещё не утверждённая мною очень перспективная схема динамического подмагничивания для магнитофона. Учёба в институте продвигалась своим чередом и проблем не вызывала.

Летом 1983 года мною опять овладела тяга к археологической жизни, точнее, я реализовал эту тягу, не остывшую со времени первого раскопа. Пришло лето, и я вознамерился проверить справедливость утверждения, гласившего, что два раза в одну реку войти невозможно или же «не возвращайся туда, где тебе было хорошо».
Прежняя компания для планируемой поездки никак не собиралась. Назим, после окончания своего строительного института, отправился на один год в Подмосковье отдавать воинский долг родине. Серый, как семейный человек, в число номинантов на приз «Лучший археолог 1983» не входил, довольствуясь лаврами лауреатства «Орфей златокудрый-1982». Миха гулял где-то «на стороне» со своими студенческими однокашниками. Я оставался один. Но спутник вскоре был найден.

Моим сотоварищем по второй поездке в Севастополь стал мой дальний родственник Генка Подгорный. Согласно генеалогическому древу, он приходился мне троюродным братом, но отношений мы с ним не поддерживали, встречаясь один раз не в каждую пятилетку. Проживал он в Баладжарах, т.е. на другом конце Баку, и, понятно, что столь большая удалённость наших мест проживания не располагала к тесным связям.
Последний на тот раз встреча у нас с ним произошла вскоре после того, как он отслужил в армии и вернулся домой. Я уже несколько лет был демобилизован. Отметить встречу мы решили походом в кино, в кинотеатр «V;t;n». После сеанса, закончившегося, когда на улице уже темнело, мы зашли в кафе при кинотеатре, чтобы заморить червячка и съесть по котлете. Когда мы занимались этим «смертоубийством», к нам за стол подсели двое местных парней и завязали незначащий разговор. Кто, откуда…

- Ты вообще красивый парень! – сказал мне один из них.

- Восьмой да, восьмой!.. – с лихим видом съёрничал я в ответ, как будто на 8-ом километре все были такими красавцами, как я. Я не понимал их намерений. Они сидели за нашим столом и определённо ждали конца нашей трапезы. Генка сидел за другим концом столам и неопределённо улыбался. Закончив с едой, мы вчетвером вышли на улицу, где было уже совсем темно и включилось уличное освещение.

Эта парочка стала уговаривать нас зайти на день рождения к одному из них, отмечаемый как раз в тот вечер(!), а под конец они стали нас просто тянуть за рукава под арку дома, примыкавшему к зоомагазину. Мы отказывались, как могли, но те не унимались.

Схватив меня левой рукой за отворот куртки, один из них стал буквально тащить меня по направлению к арке. Я стал сопротивляться, возникла схватка, мы остановились. И вдруг я увидел, что в правой руке, откинутой на отлёте назад, он держал нож. Я ничего не мог понять, так как причины для конфликта не было. Второй из нападавших стоял в трёх шагах, глядя нас, зубы его лязгали. Генка был в двух шагах далее и тоже смотрел на нас. Через мгновение они практически одновременно воскликнули:

- Бей!

Один крикнул по-русски, второй по-азербайджански. Я понимал эти сигналы, но бить левой рукой мне было неловко, а правую руку мне стеснял захват нападавшего. Он ударил меня. Удар пришёлся в середину бедра левой ноги, и поначалу я не почувствовал боли. Мы отпрянули друг от друга и понеслись с площади в разные стороны, как четвёрка нашкодивших котов. Через несколько кварталов я обнаружил, что у меня над коленом расплывалось кровавое пятно. Я забежал в какой-то встретившийся по пути ресторан, пробежал прямиком  в подсобное помещение и попросил у встретившегося человека  тряпку. Люди взирали на меня и мою рану с удивлением. Смыв по возможности тряпкой пятно со штанины, и приложив её к ране, я отправился к метро, чтобы ехать домой. Никому дома ничего не сказав, я обследовал рану, которая начала саднить. Порез был длиной два сантиметра и сочился кровью. Приложив спасительную тряпку к горящей ране, я заснул.

На следующий день, как обычно, отработав на работе и отучившись в институте, я вернулся вечером домой, где меня ожидало послание от Генки. Он, оказывается, приходил днём, но меня, конечно, не застал. В записке была приведена строка из Гёте:
- «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идёт на бой!»

Словно оценив моральную поддержку, рана зажила довольно быстро, но шрам оставался видимым много лет. С Генкой после этого случая мы не встречались.
И вот этому Генке я предложил поехать со мной в Севастополь.

Вторая поездка была слабым подобием первой, хотя в этот раз нам удалось больше поездить по Крыму, чем в первый год. Местами наших экскурсий были Ялта, Феодосия, Евпатория, Форос, Балаклава, Воронцовский дворец, Ласточкино гнездо, пляж Фиолент в Севастополе. Наш прошлогодний тридцать второй раскоп в Казачьей бухте не работал, и нас определили на раскоп  под названием «сто шестой», располагавшийся в балке Бергмана. Из достопримечательностей этого раскопа самой яркой была небольшая миндальная роща, плоды которой, пахнущие цианидом, регулярно поедались некоторыми любителями горчинки.

Раскопная жизнь здесь не бурлила событиями и была  академически негромкой. Моя гитара хоть и звучала регулярно, но в ней не было мажора, задаваемого Серым и светлым пенным напитком, которое отсутствовало, как и признаки цивилизации, в радиусе нескольких километров. Море было так же далеко, как и продуктовые магазины. Мы все силы отдавали работе, трудясь по две смены, и зарабатывали себе отгулы, которые затем пускали на путешествия. Единственное, что осталось неизменным с прошлого года – это рабочая форма одежды: плавки, очки и носовой платок за поясом с левого бока, да ещё руководство в лице Александра Сергеевича.

Пляж на мысе Фиолент запомнился своим экзотическим месторасположением, точнее, способом попадания на него. Сойдя на остановке городского автобуса, мы шли по направлению к морю, и через десять-пятнадцать минут достигали  отвесного края, обрывом спадавшего к морю. Внизу, метрах в двадцати, виднелась полоска песка и береговая линия. Это был пляж Фиолент. Вид сверху был фантастическим. Оранжево-коричневые, загорелые тела купальщиков и купальщиц, словно летающих на поверхности бирюзовых вод, выглядели картинкой из рекламного буклета пляжей экзотических стран. Спуск вниз, как и подъём наверх, осуществлялся с помощью закреплённых наверху то ли канатов, то ли верёвок, то ли лиан. Вода славилась, по слухам, своей чистотой, но явственный запах сточных вод, достигавший носа хорошего пловца, вознамерившегося доплыть до недалёкой скалы, торчавшей из моря метрах в ста-ста пятидесяти от берега, говорил об обратном. 

Мы вознамерились попасть в закрытый город Балаклаву, где располагалась база подводных лодок Черноморского флота. Но нас интересовал не столько сам город, сколько его предместья на склонах гор, поросших соснами, как говорили знатоки, третичного периода существования Земли. Мы в настоящее время, вместе с нашей планетой, находимся в четвертичном периоде, как я осторожно выяснил у просвещённых людей. Нам предложили взглянуть на фантастически изогнутые формы сосен третичного периода, а заодно и потоптать многометровый слой собравшейся за тысячи лет опавшей хвои. Нога человека там не ступала многие годы, ибо эта зона издавна была заповедной, и её тщательно охраняли бдительные пограничники, которые при поимке нарушителей запрета, как нас предупредили, не стеснялись в вопросе применения физической силы. Так что наш поход имел все шансы стать интересным.

Группа собралась из пяти-шести человек. После высадки из автобуса мы несколько часов шли в горы, по направлению к морю, и к вечеру добрались до вершины перевала. Подъём, казавшийся в своём начале довольно пологим, к концу стал весьма крутым, так, что местами приходилось карабкаться на четвереньках. С вершины, на которой мы стояли и еле могли устоять, открывался долгожданный вид на море, к которому мы стремились. Трудно было оценить высоту нашего перевала. Может быть, это было метров двести или триста над уровнем моря. С этого крутого склона, на котором человеку едва можно было удержаться в вертикальном положении, начиналась заповедная зона сосен третичного периода.

Вид на море был потрясающе красив. Под нами расстилалась широкая бухта с горными отрогами на побережье, спускавшимися к воде и замыкавшими водную ширь в свои объятия с левой и правой сторон. Редкие судёнышки стояли на рейде, покачиваясь в тихой, спокойной воде. Мы сгрудились на крохотной площадке седла горного перевала размером, примерно, полтора на два метра, и дальше двигаться в поисках места для ночлега нам было некуда, ибо сзади и впереди были крутые спуски.

Мы решили заночевать там, где стояли. Мы укладывались, сворачиваясь клубком в своих спальных мешках и прижимаясь друг к другу из-за недостатка места и для тепла, так как стало заметно холодать. Когда на море и горы пала ночь, перед нашими глазами предстало феерическое зрелище: с правого и левого отрогов побережья бухты в небо над морем ударили два мощных, гигантских прожекторных луча, прорезавших ночной мрак. Они шарили по небу и морской поверхности, легко добивая до горизонта, в поисках нарушителей границы, но тщетно – тех не было видно.

Скукожившись до предела, мы дремали на перевале, ожидая восхода солнца. И вот оно взошло. Очарование раскинувшейся внизу картины за ночь не уменьшилось, но нам пришлось обойтись без умывания, в надежде совершить свой утренний туалет у моря. Мы начали спуск. Склон был крутым, нам приходилось передвигаться на четвереньках большую часть пути. Под руками и ногами жёстким батутом пружинили метры рыжей хвои. Сосны, изогнувшие свои уродливые стволы в немыслимые позы,  напоминали картины из фильма «Золото Маккены» в сцене землетрясения в каньоне Эльдорадо. Мы сползали вниз около часа, время от времени делая передышки для того, чтобы передохнуть и  полюбоваться окружавшими нас редкостями и красотами.

Добравшись до горизонтальных участков земли, мы с облегчением прочитали табличку на дереве: «Зона дома отдыха Союза писателей СССР». Ура, цивилизация, ура, люди! Мы добрались, в общем-то, целыми и невредимыми. Пропавших нет, погибших тоже. Продолжая своё движение к морю и не дойдя тридцати метров до огороженного двумя огромными валунами выхода к нему, мы услышали звук мотора катера. Это могли быть только пограничники. Мы бросились кто на землю, кто за куст, кто приник к скале. Катер, мелькнув в проёме валунов, промчался мимо нас. Мы, раздевшись, бросились к морю совершать свой утренний туалет, стараясь не производить много шума.

Отдохнув около часа на побережье и полюбовавшись на одного члена Союза писателей СССР, живьём проходившего мимо нас, мы двинулись к Балаклаве, границ которой вскоре достигли. Стараясь не попадаться на глаза военным патрулям, бороздившим площади и улицы этого режимного города, мы сели в городской автобус и вскоре прибыли в Севастополь.

Остальные поездки были менее героическими и носили чисто познавательный характер. В Феодосию мы отправились морским путём, и после не очень долгой прогулки на теплоходе по волнам Чёрного моря высадились на городском причале древней Кафы. Приятно удивил вид квасной бочки на берегу провинциального морвокзала, призывно желтевшей в открытом пространстве. Ещё больше порадовало открытие, что из бочки разливали, как оказалось, тёмно-красный, почти чернильного цвета, как можно было определить на просвет  пивной кружки, напиток под названием «вино», по всей видимости, продукт местных виноделов. Методом «органолептического анализа», исповедуемого отсутствовавшим Арановичем, но воспринятым его «соплеменниками», были определены признаки, свидетельствовавшие о том, что продававшийся напиток являлся не продуктом, а, скорее, остатками продукции местных виноделов, и восторга не вызвал. Встретившиеся по пути пивные автоматы, аналогичные незабвенным севастопольским устройствам автоматического розлива пива, порадовали больше.

Вид Феодосии, расположенной на утопавших в зелени холмах, был довольно живописным. По улицам города бегали старинного вида трамвайчики, в прекрасном, свежеокрашенном состоянии, как из музея. Трамвайные пути были одноколейными, которые раздваивались перед посадочными площадками (остановками) для того, чтобы разминуться с встречным трамваем. Было тихо, спокойно, солнечно, зелено, косогорно-холмисто, малолюдно. Улицы были, по большей части, вымощены брусчаткой, асфальта было мало, во всяком случае, на холмистых местах.

С прошлого 1982-го года раскопный люд рассказывал легенды о светящейся воде на тридцать восьмом километре ялтинского шоссе, рядом с Форосом, где, как известно, находились правительственные дачи и места отдыха известных в прошлом и настоящем людей, исторических личностей. Эффект фосфоресцирования воды имел место только в августе месяце, и необходимым его условием было отсутствие наружного, уличного освещения, чем и диктовалась необходимость удаления от городских огней. Ныряющие в море в ночное время пловцы, по словам наблюдателей, имели вид Ихтиандра, одетого в сказочно-серебристое, переливавшееся облачение, оставлявшее за собой в толще воды светящийся шлейф. Эффект свечения вызывали мириады микроскопических организмов, осаждавшихся на поверхности тела ныряльщика и имевшие подобную способность светиться только в краткий период августа. Я не мог упустить  второй раз  возможность понаблюдать столь редкое явление, и, потом, мне, как электрику, всё, что  связано с освещением, было интересно с профессиональной точки зрения.

Как уважающие себя путешественники, добравшись до предместий Фороса автостопом в кузове попутного бортового автомобиля, мы к вечеру высадились со своими рюкзаками на отметке тридцать восьмого километра шоссе Севастополь-Ялта. Спустившись с автодороги к побережью моря, мы на скорую руку устроили свой бивак и стали готовиться к вечернему купанию. Часа через два, когда солнце полностью скрылось за линией горизонта, и, выждав ещё некоторое время для чистоты эксперимента, мы, притушив заодно и свой костёр, подошли к бровке воды.

Тишина и темнота царили вокруг нас. Было немного жутковато погружаться в тёмную воду и плыть в полной темноте, но жажда чуда превозмогала, и мы начали резвиться, ныряя и выныривая из воды и стараясь разглядеть обещанные шлейфы и космические скафандры. К сожалению, чуда не произошло, и короли остались голыми, потому что лично я никаких световых эффектов не заметил. Возможно, не были соблюдены все необходимые условия, такие, как активность луны или готовность микроорганизмов к выработке электричества.

Тем не менее, вода в море была отменной, и мы, переночевав на побережье вокруг небольшого костерка, следующие полдня посвятили пляжному отдыху, загорая и купаясь. После обеда мы начали собираться на раскоп, в Севастополь, и направились к Форосу, намереваясь поймать попутку. Мы вошли в посёлок по очень хорошему асфальтированному шоссе со свеженанесённой разметкой. Вокруг нас, среди зелёного моря бушевавшей растительности,  виднелись крыши красивых, солидных строений, огороженных мощными заборами. Кто-то произнёс, в шутку или всерьёз:

- Если увидите солидную машину, ЗИЛ-114 или ЗИЛ-117, «Чайку» или хотя бы «Волгу» - стойте или идите смирно. Самое главное – не машите руками и не делайте резких движений, потому что охрана может начать стрельбу без предупреждения.

Рассудив, что «Чайка» для целей автостопа являлась малоперспективным автомобилем, не говоря уже о правительственных ЗИЛах, мы свернули на шоссе, вытянули вбок руки  и подняли вверх большой палец. Жест действовал безотказно, и, счастливо избежав встречи с невыдержанными охранниками (совсем у этих ребят нервы никуда), мы вскоре на попутной машине, управляемой добродушным водителем, были в Севастополе.

Руководство экспедиции принесло весть о том, что нашим высшим бонзам из верховного штаба, коим, как известно, являлся историко-археологический музей Херсонес, пришла в головы креативная идея устроить среди персонала раскопов  соревнование по плаванию, которое должно было пройти в одной из севастопольских бухт.

Плавание я уважал. Работая в АзИНЕФТЕХИМе, я раз в неделю посещал бассейн института, располагавшийся на улице Фабрициуса, и наматывал на его дорожках за отведённый час до километра дистанции. В сотне метров вольным стилем я выплывал из минуты, что, по моим подсчётам, тянуло на норматив кандидата в мастера спорта. Море, вода вообще были моей стихией, и я не знал лучшего вида отдыха, чем ныряние и подводные прогулки среди скал, которые зачастую сопровождались охотой или ловлей их обитателей. Даже велосипедная прогулка, при всём моём уважении к развевающимся за спиной крыльям, не выдерживала с этим конкуренции. Поэтому, почувствовав приближение своего звёздного часа, «я ещё хлебнул кваску и сказал: «Согласный».

В назначенный день, наскоро сколоченная из участников раскопа группа поддержки, предводительствуемая претендентом, выдвинулась к месту состязания. Решив совместить полезное с приятным, мы постановили перед ристалищем на водных дорожках подкрепиться домашней едой у нашей коллеги по раскопу, пригласившей нас в гости. Это была студентка биофака МГУ, проживавшая недалеко от железнодорожного вокзала на улице, носившей гордое название Бакинской(!) Посчитав моё родное название  добрым знаком, мы поднялись вверх по ней, вдоль шеренги частных домов.

Расположившись за столом в небольшом дворике под сенью вьющегося винограда, мы уминали за обе щёки предложенное радушными хозяйками угощение и наслаждались полузабытым вкусом домашней пищи. Назойливая мысль «Не набивай утробу перед заплывом!!» регулярно возникала у меня в голове и безвольно заедалась очередным предложенным хозяйками блюдом. Наконец, наевшись, как говорила моя мама, «как дурной на поминках», я мужественно отодвинулся от стола и сказал:

- Спасибо огромное, но перед заплывом вредно много есть.

Насытившаяся «торсида» меня неуверенно поддержала. Мы поблагодарили гостеприимных хозяек и тяжело двинулись к месту соревнований, сама мысль о которых в тот момент была небезопасна для состояния моего желудка.

Сытый и тяжёлый, как объевшийся селёдки тюлень, я стоял на краю бетонного бортика, игравшего роль стартовой тумбы. Желудок стыдливо давил на глаза. Я окинул взглядом расстилавшуюся передо мной водную гладь и соперников, выстроившихся справа и слева от меня. Море манило к себе и внушало не раз оправдывавшуюся надежду на облегчение «внутрях» после небольшого проплыва. Многократно проверенный, чудодейственный способ избавления от тяжести в животе после неумеренного принятия пищи – это морская ванна, заплыв. Я таил робкую надежду на то, что спасительное облегчение в области живота наступит к середине заплыва, т.е. по достижении противоположного бортика бухты, обозначавшего пятьдесят метров дистанции, а там уж я…

Соперники у меня никаких эмоций не вызвали. Ближайший, слева от меня археолог или историк, молодой парень, был жилист и сухощав. Остальных я не успел рассмотреть, ибо прозвучала команда «На старт!» «Торсида» возвысила свой голос. Мы встали в позу, и по команде «Марш!» я тяжело плюхнулся в воду.

Загадав «Не смотреть по сторонам до разворота!», я шёл кролем по морской воде на восемьдесят пять процентов мощности «мотора». Дорожка была непривычной, пятидесятиметровой длины, и до первого и единственного разворота пришлось плыть в два раза дольше, чем в привычном, двадцатипятиметровом бассейне. Тяжело взмахивая руками, я вспоминал кулинарные изыски, томившиеся в тот момент в моём набухшем животе, и старался отогнать эти непродуктивные мысли прочь. Я не чувствовал привычной лёгкости плавания, когда ощущаешь невесомость то ли рыбы в плавании, то ли птицы в полёте. 

На повороте я приподнял голову из воды и бросил взгляд на акваторию. Это движение отнимает несколько драгоценных мгновений и тоже требует усилий. Наша с жилистым соседом пара  на повороте была первой.

Мы развернулись и устремились к финишу. «Мотор» был включен на все сто один процент. Съеденные пирожки и куриные «булдыжки» выветрились из головы, в мозгу светилась бетонированная точка финиша, она же и старта. Мои руки взлетали над водой, как крылья нефтечалинского баклана, со скоростью взбесившейся ветряной мельницы. Я молотил ими, не глядя по сторонам, ничего не видя и не слыша, и забыв про недавнее ощущение тяжести. Вот и стенка! Касание! Я скосил глаза влево – сосед не успевал. Взгляд вправо – все далеко. Победа  - наша! «Торсида» ликовала, я возвращался домой – на раскоп – со щитом.

На нашем сто шестом раскопе я достаточно остро ощущал нехватку моря и предпринимал всяческие попытки восполнить имевшийся недостаток. Но нам, затерянным где-то в середине города, в миндальной роще балки Бергмана, было достаточно непросто добираться до пляжа по окончании трудового дня, а выходные дни мы, как правило, тратили на дальние путешествия. Кроме упомянутой поездки на пляж Фиолент, мы не могли не почтить своим посещением центральный городской пляж города Севастополя под названием «Хрустальный», намекавший на великолепное качество воды на нём.

Мы приехали на него в знойный летний день, прошли через ряды кафе - шантанов, полюбовались на местную достопримечательность – устремившуюся ввысь стелу, которой местные присвоили довольно нескромное и непатриотичное наименование, о котором я умолчу, и подошли к бетонной бровке собственно пляжа. Отдыхающих, которые сплошь принимали солнечные ванны на бетонном берегу, было много, и тем большим контрастом выглядели воды акватории, выглядевшие девственно пустынными. Подивившись столь странному обстоятельству, мы от словоохотливых соседей узнали о том, что «пришла холодная вода» и что «купаться холодно»(!?)  В качестве аргумента загоравшие указывали на табло электронного термометра, висевшее на вышке, которое показывало температуру воды: «13 град». При этом всё вокруг было раскалено до значений температуры, которую принято называть знойной.

Посчитав, что термометр ошибался, и твёрдо памятуя о том, что мы не могли уйти от моря, не окунувшись в нём, мы разделись и храбро бросились в воду с бетонного берега. Вода обожгла наши разгорячённые на солнце тела почти арктическим холодом, ощущение которого заставило  купальщиков тут же, после пары минут купания, устремиться назад к лесенке, ведущей обратно на берег. Барахтаясь в удивительно холодной для этого времени года воде, мы по очереди спешили подплыть к ней, и, дрожа озябшими телами, поднимались вверх по её ступенькам. Ощущение тепла, сладостными волнами разливавшегося под лучами солнца по стылому телу, только добавило энтузиазма отчаянным ныряльщикам, чья кровь, вперемешку с адреналином, ускоряла свой бег по их жилам. Совершить второе погружение желающих не нашлось, и наскоро обсохнув, мы отправились дальше выполнять намеченную культурную программу.

Совершая прогулки по городу, мы не могли не посетить городской пивной бар. Народу в нём было, по нашим понятиям, немного, и, постояв в очереди из таких же жаждущих утоления жажды минут десять, мы с кружками разместились за высокими столиками. Надпись на стене за спиной бармена гласила «Граждане, требуйте отстоя пива!» и просилась в блокнот сатирика. Мне помнится, сбоку от бармена стояла вторая пивная стойка с краником, и с трудом выждавшие отстоя пива покупатели, также образовавшие уже вторую очередь, самостоятельно дополняли из неё свои кружки до нормы. Установленные правила говорили о высокой культуре потребления напитка, опережая при этом, как было нами ревниво замечено, Баку.

Нами были отмечены также местные представительницы прекрасного пола, отличавшиеся большей свободой движений, по сравнению с бакинками, и более откровенными по случаю летнего сезона нарядами. Это не уменьшало их достоинств, но, по нашему мнению, носившему патриотический оттенок, жительницы Баку были вне конкуренции. Уже хотя бы потому, что были знакомы с адатом.

Отпуск подходил к концу, наставала пора возвращаться. В назначенный день мы садились в поезд на железнодорожном вокзале Севастополя, что недалеко от Бакинской улицы. Задержавшись из-за Генки, имевшего в Севастополе какие-то дела, я опаздывал с выходом на работу на несколько дней и в дороге раздумывал над тем, как я буду объясняться с руководством. Баку нас встречал обычной августовской жарой.

Глава X. Пятигорск. 1984-85 г.г.

Баку – тёплый город. Особенно в августе. При слове «Баку» мне сразу чудится теплый воздух, напоенный примесями ароматов, доносимых ласковым бакинским ветерком с нефтепромыслов Забрата и Сураханов. Я с самого детства чувствовал себя очень комфортно в условиях бакинской жары. Жара была буквально моей стихией, и моё положительное самоощущение росло прямо пропорционально высоте столбика уличного термометра. Летнее солнце, от которого плавился асфальт на бакинских улицах, заряжало меня энергией и служило источником хорошего настроения. В такой день не было ничего лучше, чем подойти к автоматам и утолить жажду стаканом-другим газированной воды и продолжить свой путь, где в тенёчке, а где и на солнцепёке. Находиться на солнцепёке, имея рядышком возможность укрыться от него в тени, а затем снова выйти на льющееся сверху тепло, на солнце – это схема счастья, его тончайшая, невидимая грань. Ведь счастье – это кратковременно живущая субстанция, в пределах одного шага. Из прохлады – в жару, из жары – в прохладу.

На проспекте Ленина, в паре кварталов выше площади имени Джафара Джаббарлы, неподалёку от кинотеатра «;;f;q» находился павильон вод, в котором две продавщицы-армянки продавали замечательную газированную воду, секрет успеха которой заключался в чудесных сиропах. Место было бойкое, и посетители там не переводились. Туда частенько заходили компании студентов утолить жажду, и парни с форсистыми манерами угощали девушек, заказывая для них воду с «двойным сиропом». Выпитый стакан воды «с двойным сиропом» был столь восхитительного вкуса, что требовал немедленного повторения, в частности, у любителей и ценителей газированных напитков, каким был я. Испытывая к ним врождённую склонность, я в своих походах по городу спокойно выпивал около десятка стаканов газировки, которые растворялись во мне бесследно, даже не выступая в виде испарины.

В Баку особенно хорошо было просыпаться летним утром, когда в воздухе ещё сохранялась  прохлада ночи, но которое уже сулило погожий, жаркий летний день, о чём недвусмысленно говорили чистое, безоблачное, голубое небо и отсутствие ветра. Душу охватывало чувство беспричинной радости, голова начинала бурно фонтанировать идеями, тело - бурлить энергией, ищущей выхода. В небе царила ясность, переходившая на мысли и состояние души, ибо такой день не мог быть неуспешным.

В разгар дня, когда от раскалённого асфальта вверх, к выцветшему от зноя небу, дрожащими струйками начинали подниматься потоки нагретого воздуха, искажая прямолинейность существующих форм, неутомимые бакинцы в свой деловой активности только «поддавали газу». Давно ставшая притчей во языцех предпринимательская жилка бакинцев, служившая главной пружиной их жизнедеятельности, не позволяла им растрачивать время попусту. Они только снисходительно улыбались, когда речь заходила об обычае, принятом в других южных странах, отдыхать после обеда, и который назывался сиестой. По-восточному тактичные, бакинцы не оспаривали право каждого жить по своим правилам, но про себя считали этот порядок расточительством. Время – не деньги, его не вернёшь, гласит одна из азербайджанских пословиц. 

Я вернулся из второй поездки в Севастополь так же, как и в прошлом году, в расстроенных чувствах, с трудом втискивая прижившийся лагерный быт в требуемый городской уклад. Явившись с опозданием на работу и принеся повинную в виде накрытого сладкого стола, я приступил к выполнению своих обязанностей. Ощущение привычной упряжи на горбу внесло успокоенность в сумятицу противоречивых чувств, переживаемых недавним археологом. Генка, обогатив мою память воспоминаниями о своей приверженности привычке чистить зубы на ночь и выражением «ребро жёсткости», которым он однажды блеснул в разговоре, надолго исчез с горизонта моей жизни. Я начал обзванивать своих друзей. 

Компаний, которые я с полным основанием мог называть приятельскими, и между которыми я свободно перемещался, у меня было несколько, причём они зачастую не пересекались друг с другом. Это были вполне самодостаточные сообщества, в высокой степени изолированные друг от друга, и жившие своей, в общем-то, полнокровной жизнью. Одна из таких компаний у меня образовалась, когда я познакомился с Сашкой Котиковым и иже с ним.

С Сашкой мы ходили танцевать по разным увеселительным местам, которых в те времена было не слишком много. Основным местом для нашего танцевального вечера служил новомодный бар с цветомузыкальной установкой, расположенный на бульваре, недалеко от музея Ленина, и прозванный нами по причине многолюдности и прокуренной атмосферы «душегубкой». Сашка жил недалеко от бара, на улице Мамедалиева, на втором этаже итальянского дворика, занимая роскошную трёхкомнатную квартиру с продольно идущим вдоль комнат коридором. Он был неженатым человеком и проживал вдвоём с матерью, работая, как и я, электриком, но не в «околонаучных» кругах, а на железной дороге, что позволяло ему иметь заработок, позволявший совершать посещения увеселительных заведений. Я тянулся за ним, как мог.

Как-то раз его, прогуливавшегося вечером по бакинскому бульвару, кто-то сзади хлопнул по-приятельски по плечу. Он обернулся и тут же получил удар лезвием опасной бритвы по лицу. Пострадал в итоге один глаз. Сашку положили в глазную клинику в Баку, начали лечить и со временем вылечили, так, что он смог вернуться к своей работе, успешно пройдя медицинскую комиссию.  Памяткой о неприятном происшествии остался белесоватый шов на зрачке. Характера Сашка был весёлого и внешности приятной, так что, несмотря на разницу в возрасте – он был старше меня года на четыре – мы с ним провели немало приятных минут в совместных предприятиях.

Ниточка к нему у меня протянулась через Валерку Козёлкина и Сашку, по славному прозвищу «Портос». С первым я познакомился через Шибая, т.е. Сергея Шибаева, а со вторым – через первого. К танцам у нас с Сашкой была «НЕ одна, но пламенная страсть», в этом вопросе мы с ним были и напарники, и соперники, и кандидатов пополнить наш танцевальный дуэт в округе и не наблюдалось, и не нашлось.
В «душегубку» мы отправлялись в составе небольшой компании человек из трёх-четырёх, проходя через швейцара внутрь всегда заполненного бара. В первый раз это произошло вскоре после моей демобилизации из армии.

Диковато косясь на новомодный антураж бара-дискотеки, сверкавшей современной цветомузыкальной установкой и изрыгавшей из динамиков мировые хиты в стиле «диско», вчерашний сержант, явившийся после двухлетнего отсутствия из лесов Житомирщины, чувствовал себя явно не в своей тарелке, и дело было не только в ослепительном, прыгающем и грохочущем цвете. За два года изменилась сама музыка. Ушёл исповедовавшийся два года назад рок, унеся с собой все знакомые па и движения танцев. Как двигаться под это «диско», было просто непонятно.

Образовав кружок на танцполе, мы вчетвером неловко топтались, стараясь попасть в такт музыке и хоть немного быть похожими на Бобби Фаррелла, распевавшего на сцене со своими «шоколадками» «Bahama Mama» и «Rasputin». Лучше всех получалось у Сашки Котикова, отслужившего, в силу старшего возраста, раньше нас и бывшего в курсе всех новых веяний моды.

Но мы освоились с новой музыкой и новым танцем достаточно быстро. На второй-третий поход я чувствовал, как при выходе на танцпол у меня внутри словно включалась некая энергетическая установка, обеспечивавшая тело неиссякаемой энергией. Это был термоядерный реактор, не позволявший мне покидать танцпол раньше других. Мы с Сашкой не оставляли зал, пока звучала музыка, и не пропускали практически ни одного танца, разве только что на перекур. Мы видели, что двигались не так, как это делали другие, танцевавшие зачастую без огонька и выдумки.

Однажды, совершая наши «движения под ритмы диско» в «душегубке», я заметил приезжую блондинку прибалтийской внешности в сопровождении нашего земляка, которая, сидя за столиком, смотрела на танцующих нас с Сашкой с выражением лица, которого нельзя было не заметить. В начале следующей музыкальной композиции произошло удивительное – кавалер дамы встал, подошёл ко мне и вежливо попросил оказать его даме честь и быть её партнёром на один танец (!) Для Баку это было нетипично, но у приезжих свои причуды. Честь даме была оказана, дама была «оттанцована» так, чтобы впоследствии, в её холодной Прибалтике, её душу должны были греть воспоминания о горячем бакинском танце с незнакомцем.

«Душегубка» закрывалась, как правило, в самый разгар веселья, в десять часов вечера, и жар души требовал «продолжения банкета». В случае финансовых и временных возможностей, мы нередко, выйдя из неё, отправлялись продолжать танцы в ресторан гостиницы «Азербайджан», располагавшейся неподалёку на бульваре. Там  ресторан закрывался позже на один час. Зайдя в него и сделав скромный заказ, мы устремлялись на площадку для танцев.
   Мы познакомились с двумя девушками, которые работали в одном из НИИ города, и они вскоре пригласили нас на вечер, который устраивался на их работе. Мы с Сашкой никогда не отказывались от перспективы провести приятно вечер и при возможности произвести выброс энергии на танцполе. В те годы предприятия регулярно устраивали праздничные вечера для своих сотрудников на Новый Год, 8-ое Марта, 1-ое Мая, 7-ое ноября, и т.д.. Когда в ходе вечера был объявлен конкурс на лучшую танцевальную пару, мы с нашими спутницами, в числе других, не могли упустить такую возможность и участвовали в нём. Главный приз – пепельница, стилизованная под бронзу – после этого вечера долгие годы без дела хранился у меня дома на балконе.

У Сашки был «открытый дом», и к нему часто наведывались многочисленные знакомые. Однажды, когда мы с ним сидели и беседовали у него дома, пришёл его знакомый, тоже по имени Сергей. Сергеев в моих всех компаниях было неумеренно много, как, к слову, и гитаристов. Этот Сергей, кстати, тоже что-то мог изобразить на инструменте, но в тот раз он зашёл не для музицирования и не один, а в компании иностранных гостей.

Это была немка, добропорядочная фрау приятной внешности возраста «хорошо за сорок», с сыном-подростком. Свобода владения языком, с которой Сергей общался с гостями, и свидетелем которой я являлся впервые, заметно превосходила его способности к музицированию и произвела на меня бодрящее впечатление. Перед мысленным взором адепта лингвистики, коим я себя не без оснований полагал, блеснула новая вершина, столь сияющая и великолепная, столь манящая и пока недоступная, что я внутренне уже понял, что не успокоюсь, пока не достигну её.  Мой довольно неплохой, по институтским меркам, английский, требовал подъёма на продемонстрированную мне высоту.

С языками у меня всегда всё было хорошо.
В средней школе, имея по русскому пятёрки во всех четвертях, я был два года освобождён от сдачи годовых экзаменов, вовсе не будучи столь же успешным по остальным предметам.

По английскому языку мы не сдавали годовых экзаменов, но у меня и там всё было отлично. Наша «англичанка», Жанна Григорьевна, только недоверчиво улыбнулась, когда я как-то сказал, что учебник английского я дома в руки не беру, и, кажется, не поверила мне. Но это было действительно так. Если я  и брал учебник, то только для выполнения письменных заданий, которые задавались не каждый урок и были сами по себе куцыми. Мне достаточно было урока в классе, чтобы запомнить новые слова и правила, которые самопроизвольно всплывали в моей памяти в нужный момент.

Как-то Жанна Григорьевна прислала за мной вовремя другого урока, чтобы я, шестиклассник, прочёл наизусть ученикам старшего класса, у которых она в тот момент вела занятие, английский алфавит в обратном порядке. Это было оригинальное и неожиданное для меня задание, но я справился.
Учительница азербайджанского, Зарифа Салеховна, в старших классах преподавания, вообще перешла со мной на свой родной язык, что стало для меня великолепной практикой.

Возобновив после прихода из армии занятия в институте, я, неожиданно для самого себя, обнаружил, что весь мой школьный запас знаний английского языка находился в достаточно неплохом состоянии, гораздо лучшем, чем у вчерашних школьников, с которыми я учился в одной группе. Преподавательница ставила мне зачёты, а её похвала в мой адрес за правильный ответ однажды носила столь эмоциональный оттенок, что это вызвало шум в среде других студентов. К сожалению, преподавание английского на втором курсе закончилось, а жажда к нему у меня оставалась. Причём, неутолённой.

В Баку, как ни странно, выучить азербайджанский язык было непросто. Всё дело в том, что с практикой применения были проблемы, а без практикования языка настоящего знания, умения говорить быть не может, и в этом заключается трудность освоения любого языка. В Баку практически все знали русский язык, и знали его лучше, чем нетитульное население знало азербайджанский язык. В итоге большинство разговоров неазербайджанцев с носителями языка на азербайджанском оканчивалось переходом на русский язык. Но меня это не смущало, и я неуклонно интересовался новыми словами и разговаривал на азербайджанском при любом удобном случае. Посильную помощь в этот деле мне оказывали, сами того не зная, мои соседки, не владевшие русским языком – Тахира-хала и соседка, которую все называли «бибишкой», работавшая дворничихой в нашем доме. С ними я имел регулярное общение на азербайджанском языке, поскольку мы все проживали на одной лестничной клетке и нередко встречались на лестнице или во дворе. Результаты при таком отношении к делу и подобных условиях не заставляли себя ждать.

Итак, после встречи с Сергеем и его знакомыми я понял, что успокаиваться рано, и что мне надо было идти дальше. Но дальше идти в то время мне не позволяли занятия в институте, и решение этого вопроса мной было отложено до его окончания.

Сашка Портос жил неподалёку от меня, на нечётной стороне моей улицы, в доме, что располагался рядом с нашей поликлиникой. Не знаю, кто дал ему столь славное прозвище, но, по моему мнению, с героем романа Дюма его могла роднить только природная полнота. Но разве Портос Дюма был полным?.. Сашка Портос был славным, компанейским парнем, игравшим на гитаре, весёлым и открытым. Флегматики и меланхолики нередко чувствуют предрасположенность к холерикам и сангвиникам, и эта противоположность характеров позволяет им найти уравновешенность в общении. Мы несколько раз ездили совместно на пляж, провели несколько зажигательных вечеринок, посвящённых встрече Нового года и других.

Наши встречи, проводимые, как правило, по субботам, неизменно сопровождались «дегустацией» полусладких вин местного производства, и бывали периоды, когда целая череда наступавших суббот у меня бывала «расписана» под праздничные застолья. Само слово «суббота» становилось синонимом употребления алкоголя, и мне, узревшему в этом некую систему, всё это стало не очень нравиться, так как в любом деле система является залогом успеха, а в возлияниях – многократно. Легче справиться с врагом, которого не терпишь, чем совладать с другом, да ещё таким привлекательным. Поэтому мне пришла в голову неоднозначная идея очередной проверки своей силы воли, которую я время от времени подвергал подобной инспекции – суметь в определённый момент отказаться от «сладкого». Подходящий момент не заставил себя долго ждать.

Близился праздник – Международный женский день 8-ое Марта, который мы собирались провести у одной из его знакомых, жившей в девятиэтажном доме недалеко от станции метро Гянджлик. Говоря «мы», я имею в виду себя, Портоса и компанию его приятелей и приятельниц, которых я знал не очень давно. Мы собрались приготовить на крыше дома шашлык из свинины, которую на мясокомбинате «с риском для жизни» добыла хозяйка квартиры. Звучала музыка, резались салаты, женщины накрывали праздничный стол, цветы благоухали в вазах и оживляли общий вид.

Мужчины, вооружившись бутылкой коньяка и все же не забыв захватить с собой мангал, шомпуры, мясо и дрова, полезли на крышу. Подальше от коньяка и поближе к мангалу встал я, вдруг решив, что тот день был наиболее подходящим для того, чтобы оставить себя без «сладкого».

Погода была чудесной, вид с крыши девятиэтажного здания был прекрасный, парная свинина, поджариваемая на углях опытной рукой юного самоубийцы, начала подавать признаки близкой готовности. На её нежных, интенсивно загорелых боках, опалённых жаром экологически чистых углей, вскипали и лопались мельчайшие пузырьки жира, одним своим видом вызывая у окружающих безудержное слюноотделение. В воздухе поплыл ни с чем не сравнимый аромат приготовленного на углях мяса.

Подошло время снятия первой пробы. Кто-то из главных экспертов по шашлыкам откупорил бутылку и стал разливать содержимое по рюмкам.

- Мне не наливай, - глухим, человеконенавистническим тоном сказал кто-то внутри меня. Я внутренне даже сам поразился этим словам. Неужели это сказал я?.. Рука с бутылкой застыла над моей стопкой, видимо, решив, что ослышалась.
- Что?..
- Мне не наливай.

Я не слышал о таких случаях, чтобы кому-нибудь насильно вливали в рот коньяк, усугубляя эту пытку принуждением к поеданию свежеприготовленного шашлыка. Мои компаньоны, не испытывая в создавшихся условиях – выпивка и закуска - тяги к нетривиальным решениям, мудро решили пойти проторенным путём и мирно предались поеданию моего шашлыка и дегустации алкоголя.

Ощущая сосущую ледышку где-то под ложечкой, через десять минут я сидел вместе со всеми за накрытым праздничным столом и упорно отказывался не только от категоричного коньяка, но даже от умеренного полусладкого, решив испить свою чашу досуха (а как же иначе?..). Ибо у меня была своя чаша, и я из неё пил. Окружение, увидев такой «кунштюк» с моей стороны, странно взглядывало на меня и  не отодвигалось в сторону только из соображений этики, но я явственно ощущал холодок образовывавшегося вокруг себя вакуума.
В тот день мой одиозный план проверки волевых качеств на фоне испорченного праздника был мужественно и успешно претворён в жизнь. Подняв бокал с налитым лимонадом, я нашёл в себе мужество произнести тост, чтобы хоть как-то отвоевать утрачиваемые в глазах общества позиции:

- Мы сегодня провозглашаем тост за женщин, но, как известно, женщин много, и они все разные. Есть женщины в Перу, в Бразилии, Афганистане и в других местах. Стоит ли нам произносить столь сердечные, идущие от всей души здравицы в адрес не известных нам дам, да ещё не известных нам взглядов? и внешности?.. И вообще, так сказать, морально-этического облика?.. Это вопрос. А я предлагаю выпить за здоровье не просто женщин…

Глаза присутствовавших с интересом ожидали окончания тоста, который здесь приводится в усечённом виде:

- … а за красоту, здоровье и процветание ЛЮБИМЫХ женщин!

Женская часть гостей польщено заулыбалась мне и своим кавалерам, кавалеры также потянулись ко мне с бокалами и рюмками. Реноме было восстановлено.
Вечером я вернулся домой в непраздничном настроении, но вполне довольный проведённой проверкой, и пришёл к решению в будущем не злоупотреблять проведением подобных инспекций собственных морально-волевых качеств без особой на то причины..

Имея порядочную практику в проведении подобных празднеств, я взял за правило заранее готовиться к ним. Ведь, как известно, ничто не требует такой серьёзной подготовки, как весёлое мероприятие. На суарэ я приходил, всегда имея в запасе пару свежих анекдотов, два-три тоста и комплект песен, которые неизменно принимались благожелательно окружающими, будучи преподнесёнными в нужное время. Нужное время наступало, как правило, после второго стола, который шёл по окончании первых танцев, сменявших первый стол. Народ должен был выплеснуть свою энергию, запасённую за столом, в танцах, снова подзарядиться и, может быть, снова устать в танцах, и только после этого, счастливый, сытый и усталый, внимая прорезавшейся в душе лирической струне, был готов к перемене программы, предлагаемой в виде песен под гитару.

Вернулся из армии Назим, не сильно потеряв в весе. Я с ним обменялся за прошедший год небольшим объёмом корреспонденции, до пяти писем, сообщая о совершившихся в нашем кругу событиях, и сам тоже был в курсе его дел. На своё возвращение он, как говорят в Баку, «открывал» стол для близких друзей, и я оказывал ему в этом деле самое деятельное участие - взял на себя приготовление шашлыка. Со времени нашего с Назимом знакомства во время поездки в Севастополь наше общение с ним неуклонно крепло, приобретая характер дружеских отношений, всё более и более тесных.

В доме Назима, в честь его возвращения из армии, было «открыто» два стола. Один, «открытый» в гостиной, предназначался для гостей старшего поколения, которые приглашались родителями Назима. Второй, накрытый в отдельной комнате, был отдан друзьям Назима, т.е. молодёжи, т.е. нашей компании. Назим, отметившийся на первом столе своим кратковременным присутствием, прочно занял своё центральное место за нашим столом и более его не покидал. За первым столом против его отсутствия, насколько мне известно, не возражали. «Заседание» за столом, как всегда, прошло весело и с пользой для желудка. Аранович веселил общество зажигающими тостами и декламируемыми отрывками из выступлений Райкина, шашлык пошёл на «ура», танцы горячили кровь и поднимали градус бодрого настроения.

Тот вечер запомнился двумя нетривиальными высказываниями его участников, хотя не исключено, что то, о чём будет сказано ниже, имело место на другой вечеринке у Назима, возможно, посвящённой его уходу в армию или просто дню рождения.
Одно высказывание принадлежало мне, произнёсшему за столом тост, впоследствии окрещённый Назимом «закадычным», суть которого заключалась в разнице анатомического строения мужчины и женщины,  подразумевая наличие у мужчин такого органа как кадык, или «адамово яблоко», и отсутствие оного у женщин. Этим различием определялась способность первых осмысливать то, что готовилось к озвучанию, за то время, пока произносимое пробиралось через данный орган, и отсутствие данного полезного устройства у вторых. Тост был высказан в ответ на не очень «политкорректное» высказывание одной из присутствовавших дам.

Второе высказывание принадлежало светлому разуму и языку Михи,  выступавшего в своём жанре. Во время общего перекура во дворе, Миха, попыхивая сигаретой, так же в ответ на какую-то реплику со стороны дам, «выдал» очередной «перл»:

- Знаешь, …ва, вот смотрю я на тебя, такую красивую, нарядную, и представляю себе, как сидишь ты на унитазе, и такая вонища от тебя идёт… 

Это было за пределами допускаемого, но Михе прощалось многое, если не всё, простилось и это.
 Наступил 1985 год, в котором я благополучно защитил диплом и перешёл в категорию дипломированных специалистов. Вечернее отделение института был закончено, и я, реализуя свой давнишний замысел относительно повышения уровня знания английского языка, не откладывая в долгий ящик, осенью поступил на московские Госкурсы «ИН-ЯЗ». Любое (благое) начатое дело должно быть доведено до конца.

Но пока что, в июле 1985 года, только что после защиты дипломного проекта, я вознамерился вместе с Назимом совершить поездку в Пятигорск, где с недавних пор обретался наш общий друг Сергей Аранович со своей дражайшей половиной. Его дражайшая половина, Женька, отчаявшись успешно сдать экзамены в бакинский ин-яз, поступила на дневное отделение  Пятигорского института иностранных языков, и Серому пришлось, волей-неволей, отбыть с нею на чужбину на долгие года учёбы. Рассудив, что товарища в тяжёлом положении, особенно учитывая вступивший в силу горбачёвский «сухой закон», бросать негоже, мы с Назимом решили его навестить.

Достаточно бодро прокатившись в плацкартном вагоне до Минеральных Вод и пересев на станции на пригородный поезд, мы добрались до Пятигорска,  города на Северном Кавказе, известного нам только по произведениям классиков. Имея на руках точный адрес, мы без особых усилий нашли наших друзей в частном секторе города.
Арановичи снимали частный дом с садом, в котором густо произрастали различные насаждения, своим видом напоминавшие дикую поросль. Жильё они снимали у одной бабушки, которая, выделив квартирантам в своём доме комнату, сама вскоре после этого богоугодного поступка, как говорят, преставилась. Серый, в сложившихся условиях, вызванных столь экстраординарным событием, развернул кипучую деятельность по её похоронам. Родственники усопшей не могли сдержать слез при виде метаний столь услужливого и участливого квартиросъёмщика, а когда Серый, мужественно двигая окоченелыми конечностями преставившейся, умудрился сложить их у неё на груди, так, чтобы можно было укрепить свечку в её застывших пальцах, они предоставили дом со всем хозяйством в его безвозмездное пользование на всё время их с Женькой там пребывания. И Арановичи там проживали.

Женька, как известно, посещала занятия в институте, оставляя в первое время Серого «на хозяйстве». Но Серый вскоре устроился на работу при одном гараже, носившем громкое название СТО (станции технического обслуживания), каких в округе, кстати, было немало.

В нём делали всё. Хозяин СТО, представитель местной армянской диаспоры, он же главный и единственный специалист заведения, долго и с сомнением расспрашивал претендента о его профессиональных навыках в деле ремонта автомобилей, которые Серый видел только издали, и косился на его очки с сильными линзами. Неизвестно, чем бы окончилось это трудоустройство, если бы в этот момент не подоспела Женька, праздничная, нарядная, при взгляде на которую потенциальный работодатель, как и положено представителю горячего кавказского народа, мгновенно, как рассказывал Серый, потерял дар речи вместе с приставкой «потенциальный» к слову «работодатель». Серого приняли.

Поступившего на работу определили по малярной части, и дело пошло. Серый долго и с упоением рассказывал мне и Назиму о свойствах водостойкой шкурки и её преимуществах перед неводостойкой, об автомобильных красках и технологии ремонтных работ. Но в его работе случались и накладки.
Однажды на их СТО, в отсутствие хозяина, приехал клиент на машине, требовавшей малярных работ. Серый ходил за ним, знакомясь с заданием. Всё шло хорошо, пока клиент не сказал:

- …и тут вот ещё надо по ланжерону пройтись, а то уже он требует этого.

Из всех «ланжеронов» Серый был знаком только с тем, о котором пелось в одной из песен:

- «Как-то раз по ланжерону я пошла,
  Только порубав на полный ход…»

Позже он нам с Назимом рассказывал, заливаясь заразительным смехом:

- И я думаю про себя «Что это за «ланжерон» такой? Хоть бы показал мне его в лицо…» Ну, я его останавливаю и говорю: «А посмотреть можно?» Он поднимает капот и делает жест рукой – вот, мол, любуйся. А куда смотреть-то, непонятно!.. Я начал обходить всё кругом и рассматривать, вопросы наводящие задавать. В общем, выяснил, и, что важно, сделал это аккуратно, не подпортив реноме.

В день нашего приезда мы устроили праздник. С помощью бакинских гостинцев и прикупленных на месте продуктов стол получился вполне приличным. Но со спиртным случилась незадача. То ли мы рано начали праздновать, то ли процесс на радостях пошёл слишком быстро, но через небольшое время все ёмкости с жидкостями превратились в пустую тару, причём сами праздновавшие были на удивление свежи и выпитым только раззадорились. Сейчас я думаю, что тогда всё дело было в целебном воздухе Пятигорска, воздуха той гористой местности, в которой мы находились. Этого фактора мы с Назимом, по незнанию, не учли.

 Серый почесал нос и сказал, что у него есть подвал, а в подвале стоит бражка. Мы спустились вниз с целью инспекции и нашли отлично оборудованный бункер, в котором стоял вместительный чан размером с небольшую ванну с аппетитно пахнувшим содержимым. Сверху он был накрыт различными утеплителями и чем-то подогревался.

Мы втроём стояли вокруг чана и смотрели на него в молчании.

- Через пару дней должна созреть, - заявил Серый.

Помолчали. Назим спросил:

- А брагу из чего делаешь?
- Из бурака.
- Это хорошо. Я в армии пробовал «бураковку». Неплохая была.

Помолчали. Я решил вставить своё слово в разговор знатоков, приобретавший столь оживлённый характер:

- Интересно, а она вкусная?
Серый тут же отреагировал:
- Надо попробовать.

Налитая в большую металлическую кружку и пущенная по кругу брага оказалась на удивление приятной на вкус, хоть и тепловатой. Мы перенесли своё заседание в этот уютный подвал, чтобы не бегать вверх-вниз попусту, и просидели с гитарой до поздней ночи. Весёлой бражке из свёклы не суждено было вознестись до высот строгого «первача», хотя к концу нашей пирушки в чане всё ещё что-то оставалось. Небо над Пятигорском, когда мы всё-таки оторвались от тепла чана и вышли во двор, было усыпано звёздами. В саду было прохладно и черно.

Наутро, после «привальной», мы собрались для того, чтобы спланировать предстоящий день. Я, будучи адептом системы взглядов, характеризуемой фразой классика «чем реже, тем приятней», предложил день посвятить прогулкам и воздержанию от спиртного, но Серый так изумлённо воззрился на меня на том месте моей фразы, что касалась алкоголя, что предложение сразу же было стыдливо замято. Зная реакцию Назима на клич «Назим, пойдём, сообразим!», идею ставить на голосование я выдвигать не стал.

В стране бушевал «сухой закон», и мы двинулись в магазин к тому времени, когда уже начиналась продажа спиртного. Все подступы к крепости с зарешечённым окошком были уже захвачены отрядами страждущих, прибывших на место схватки раньше нас. Это была толпа, составленная из одних затылков, качавшихся на волнах людского моря. Время от времени из её недр выныривало счастливое человеческое лицо с победно вскинутыми над головой руками, крепко державшими пару вожделенных бутылок вина или водки.

У нас в Баку тоже, конечно, работали нормы «сухого закона», но всё же он (закон) был «с человеческим лицом». Во всяком случае, я не видел в Баку подобных столпотворений по такому поводу. Спиртное в бакинских магазинах не переводилось и вполне удовлетворяло своими объёмами потребности населения. Правда, местами возникали вопросы к его качеству, ибо появившаяся в последние годы водка, которую в народе называли «андроповкой», по моему личному двукратному опыту, годилась только для травли тараканов и возможных агрессоров. Хотя я не исключаю того, что моё мнение о ней может быть основано на идиосинкразии, так как окружающие особых претензий к этому продукту не выражали.

Простояв в бушующей очереди приличное, по бакинским меркам, время, мы достигли прилавка, но ничего подходящего, кроме настойки рябины на коньяке, купить не смогли. Вечером, за столом, песнопения под этот лирический напиток носили меланхолический оттенок.

Серый делился своими новоприобретёнными знаниями и новостями из местной, северокавказской жизни. Он нам рассказывал о неведомых местных бандитках, отличавшихся невиданной для женщин жестокостью, об однокурсницах Женьки и их женских устремлениях и мечтах. Это было для нас внове и мы слушали его, как всегда, с интересом.

- Ну, нравится ей комплект нижнего белья, итальянского, - радостно повествовал Серый, подкрепляя сказанное энергичной жестикуляцией. - Ну, стоит он сто двадцать рублей, ну, подари ты ей его. Главное, чтобы у неё радость была в глазах, чтобы хорошо ей было.   

Мы с Назимом внимали  высказываемым Серым гуманистическим идеям с неподдельным интересом, тем более, что наша месячная зарплата каждого в удивительной точности равнялась или немногим превышала стоимость дамского гарнитура, озвученная просвещённым ново-российским гуманистом с бакинскими корнями, отхлёбывавшим ароматную бражку из металлической кружки.

- Я вот тоже думаю сделать подарок Женьке, - продолжал Серый, видимо, «захорошев» от напитка. -  Предлагают дамские трусы, тоже итальянские, всего за восемьдесят рублей. Пусть порадуется.

Я подумал – что же это за, извините, такое изделие, которое стоит месяца трудов среднестатистического советского гражданина? И попытался представить себе во взбодренном бражкой воображении нечто восхитительно привлекательное, танцующее, манящее, на восемьдесят рублей. Получалось плохо. Примерно, как танцующая Мордюкова в «Бриллиантовой руке». Картинка не складывалась. Но гуманистические идеи откладывали в сознании слушателей свой пагубный след.

А вдохновлённый привычной, старой, знакомой аудиторией Серый развивал далее свои европеизированные взгляды, внося прорывы в виде удивительных новаций в закостенелое сознание бакинских ортодоксов.

- У меня есть новейший рецепт заваривания чая. Чай получается изумительно глубокого чёрного цвета с примесью благородного оттенка бергамота.

Мы отхлёбывали предложенный чай, который действительно по цвету напоминал то, что в русской классической литературе называлось «дегтярным чаем»  и чувствовали явственный привкус соли. После вопроса, заданного в прямой форме, принятой среди старинных друзей, Серый весело рассмеялся и, не запираясь, открыл секрет заварки чая «изумительно глубокого чёрного цвета с примесью благородного оттенка бергамота» - в него добавили щепотку пищевой соды.

Серый, будучи глубоко художественной и творческой натурой, искал себя в областях, не связанных с необходимостью обладания безукоризненным зрением, будушее которого для себя он видел в чёрном цвете, в прямом и переносном смыслах. Однажды он обрушил на мои уши тираду из трёх-четырёх фраз по близкой мне теме, связанной с электроникой, представлявшую собой набор научных терминов, гладко выстреливаемых со скоростью хорошо отлаженного автомата и сопровождавшуюся вдохновенным взором её проповедника. Почувствовав на своих ушах аромат, тепло и тяжесть навешиваемой «лапши», я забормотал, пытаясь разобраться в этом потоке «измов», «частотных преобразователей» и «контроллеров»:

- Что, что ты сказал?

Но Серого и тут надолго не хватило. Он, сразу же, открыто расхохотавшись, признался, что хотел испытать на мне новую для него «электронную тему». Мы посмеялись вместе.
Первые дни нашего с Назимом пребывания у Серого в Пятигорске носили характер пирушки, проводимой с перерывами на прочие малозначащие дела, как-то: хождение на работу (куда он, кстати, в наше там пребывание нечасто отправлялся), прогулки по магазинам (довольно унылое мероприятие, по сравнению с бакинской торговлей), и т.п.. Чтобы как-то оглядеться, мы втроём совершили однодневную поездку в Кисловодск, где попили лечебной водички из бюветов и прошлись по знаковым местам города.
По аналогии с нашим севастопольским кличем «Славный город Севастополь!» и отзывом «Чудный город Симферополь!» у нас с Назимом в Пятигорске возник новый слоган: «Кумганы ганы?», или, по-русски, «Кумганы где?»  Во втором слове букву «г» надо произносить мягко, на украинский, или южнорусский манер. Он означал, что одному из тонких стеблей бакинского поля требовалось отойти по нужде. Этимология клича была следующей: то, что в Баку называлось афтафой, в Средней Азии называлось, по моим понятиям, кумганом, и этот атрибут был неотъемлемой частью восточного быта. У Серого афтафа в хозяйстве отсутствовала, и нам с Назимом приходилось как-то выходить из положения, «назначая» афтафой обычно бутылку. Но, поскольку афтафой, как таковой, она не являлась, нам пришлось дать ей неазербайджанское прозвище «кумган».  С «кумганами» у Серого было худо.

Разнообразя программу нашего пребывания и в целях  отрыва нас с Назимом от его бадьи с прогорклой бурачной сивухой, Серый, как гостеприимный хозяин, позаботился о культурной части нашего визита. В один из дней он пригласил нас на городское озеро, являвшееся излюбленным местом отдыха горожан в летнее время. Парк, в котором располагался водоём, представлял собой действительно чудное место, имевшим пункт проката лодок. Мы решили прокатиться. Взяв лодку, мы спустились на воду. Серый, поднаторевший в ошкуривании ланжеронов чужих авто, сел на вёсла, мы с Назимом скромно стеснились на корме. Заплыв начался.

Ревниво поглядывая на все присутствовавшие на озере лодки, Серый воодушевлённо вкладывал свою одну лошадиную силу в яростные гребки двух вёсел. Философски настроенный балласт на корме скучающе оглядывал берега и женский пол на  посудинах. Наша лодка, после очумелых поворотов на одном месте, наконец, уразумела то, чего от неё добивался ретивый гребец, и понеслась по глади озера. Началась необъявленная погоня за ушедшими вперёд посудинами.

Серый мужественно бился за каждый сантиметр отставания от лидеров, постепенно сокращая расстояние. Его гармонично развитый торс играл всеми своими мышцами, бицепсы и трицепсы просили резца скульптора. Вскоре свежий пот оросил его одухотворённое чело. Когда его капли стали собираться в ручейки, а ручейки угрожающе объединяться в потоки, мы с Назимом решили сменить Серого на вёслах, взяв на каждого по веслу. До впереди идущих лодок надо было ещё грести и грести, и поэтому мы сразу включили высокие обороты. Полностью отдавшись гонке, мы не обращали внимания ни на кого, кроме лидеров заплыва, расстояние до которых стало заметно сокращаться, и уже отдалились от лодочной станции на приличное расстояние, когда до нашего слуха стали доноситься повторяющиеся однообразные звуки из громкоговорителя:

- Лодка номер двадцать три, гребите к берегу! Лодка номер двадцать три, гребите к берегу!

Не обращая внимания на раздававшиеся за нашими спинами громогласные призывы к какой-то лодке «номер двадцать три», мы стремительно меняли диспозицию заплыва, неуклонно обходя лодки одну за другой. И вот, наконец, мы – лидеры! С достоинством победителей оглянувшись на наших соперников, мы неторопливо описали полукруг и повернули назад, к станции, в сторону выходившего из себя динамика, продолжавшего кричать на грани истерики:

- Лодка номер двадцать три, гребите к берегу!

Серый сменил на вёслах победный экипаж, и тогда мы решили обратить внимание на номер нашей лодки. Ну, так, на всякий случай. На её борту были выведены две цифры – двойка и тройка. Оказывается, все эти оглущающе-громкие призывы, раздававшиеся последние четверть часа, были обращены к нам.
На станции нас ожидал горячий приём, но не по поводу одержанной в заплыве победы. Оказывается, установленными правилами запрещалось садиться вдвоём на вёсла. Усвоенный нами пункт из правил проката лодок нам ничуть не испортил настроения, и мы вернулись домой в прекрасном расположении духа, снова и снова перебирая все детали выигранной гонки.

Чтобы дать Серому возможность совершить хотя бы кратковременный выход на работу и отдохнуть от бесконечного праздника, мы с Назимом решили совершить более длительное путешествие сроком на два- три дня и съездить в Краснодарский край, на малую родину моего отца, в станицу Юго-Северную. В своём детстве, в этой станице я нередко проводил летом месяц-полтора своих  школьных каникул, приезжая туда вместе с отцом, отдыхавшим там по случаю ежегодного отпуска. В станице проживала отцовская родня и мои друзья-товарищи, которыми я обзавёлся за время своего там пребывания.

Глава XI. Станица Юго-Северная

В станицу, или, как мы говорили дома, на Кубань я ездил с самого раннего детства. Достаточно сказать, что я там принял крещение, одновременно с моим двоюродным братом, тоже Сергеем, который был младше меня на три года. Я приезжал в станицу с отцом, меня сразу определяли за плетень, в хозяйство брата моего отца, моего дяди Васи и я поступал там в полное распоряжение его жены, тети Жени. Отец оставался в доме своего отца, деда Григория, где совместно с ним проживал второй брат отца, мой дядя Коля, который, будучи разведённым, регулярно обзаводился новой хозяйкой с определённой периодичностью. Я оставался у тети Жени весь свой срок пребывания и делил крышу, стол и обязанности по хозяйству с моими двоюродными младшими братьями, Сергеем и Толиком. Игры делить с ними из-за разницы в возрасте у меня не очень получалось, и я находил приятелей среди моих ровесников и старших станичных ребят. С ними я ходил купаться на речку, на рыбалку, в кино, позже на танцы, с ними я сиживал тёмными деревенскими вечерами на скамейках в компании с девчатами.

Станица была построена в виде двух параллельных линий дворов, тянувшихся с запада на восток, и пересекавших федеральную автотрассу Ростов-Баку. Западный конец станицы упирался в полотно железной дороги, по которой до районного центра – города Тихорецка – было километров двенадцать.  Северная линия дворов станицы носила название Северной улицы, противоположная, соответственно, Южной. Огороды обеих улиц спускались к речке Платова, обеспечивавшей неплохую рыбалку и приличное купание.

С Петром Энгелем, проживавшим, как и я, на Северной улице, мы как-то отправились в ночную смену готовить на зиму силос. Петя, или, по-станичному, Пеца, работал трактористом на тракторе ДТ-75, чуде техники, недоступном для городского жителя, каким был я. Заведённый мощной рукой своего хозяина с пол-оборота, этот зверь изрыгал из себя лязгающий грохот и манил любознательного горожанина к более близкому знакомству. Сидя в открытой кабине рядом с Пецей, я увлечённо следил за его манипуляциями по управлению рокочущим мастодонтом и диковинными ручками, которыми он двигал. Заметив мой интерес, он спросил:

- Хочешь попробовать?
- Давай! – ответил я, как будто мог был быть иной ответ.

Мы поменялись местами, и я уселся на место водителя. Педали под ногами, ручки перед руками, зелёные массы силоса впереди трактора и позади него – романтика! Я с ходу воспринял несложную технику управления и вполне достойно откатал свою норму, выделенную мне Пецей. 

Мы скирюховались с Пецей, который был старше меня года на три, по случаю моего умения владеть гитарой. Это искусство с самого начала выделило меня из общей массы и позволило занять своё место в общем ранжире станичной молодёжи. Там были свои «звёзды» по классу баяна, игравшие весьма и весьма неплохо, но по части гитары конкурентов в станице у меня не было. Эта шестиструнная ложка появилась в станице настолько удачно, подгадав прямо к обеду, что братья Володины, Колька и Витька, пригласили меня к себе домой для, того  чтобы записать добрую часть моего репертуара на магнитофон. У них же мною были  почерпнуты несколько новых (для меня) песен.

Пеца Энгель несколько раз брал меня с собой на «глядки», как говорили в станице, т.е. к девчатам, а конкретно – к своей зазнобе, что проживала в соседнем поселении, на Атаманке. Мы брали гитару, садились с ним на его «моторчик», как в станице называли лёгкий мопед, и отправлялись по трассе Ростов-Баку за несколько километров к заветной, затемнённой нависавшими ветками дерева, скамейке у дома. Мы подъезжали, Пеца свистел особым свистом, которому позже обучил меня, зазноба выходила. Мы рассаживались по противоположным краям скамейки, я на гитаре «разворачивал меха», исполняя роль то ли Лепорелло, то ли ещё кого. Пеца с подругой ворковали о чём-то на другом конце скамьи. Через пару часов песнопений и воркований мы откланивались чаровнице и пускались в обратный путь – Пеце с утра надо было на работу, к своему «железному коню». «Моторчик» не осиливал крутой подъём на трассе у Джегутиновки, и мне приходилось соскакивать с его заднего сиденья и толкать «Боливара» сзади в багажник, чтобы он всё-таки вынес двоих и доставил до дома.

У моего деда Григория в станице (ибо моего второго деда тоже звали Григорий, но он проживал в Баку) был обычный для тех краёв дом с садом и огородом, по низу которого протекала речка. Летом двор был густо затемнён произраставшими в нём орехом, вишней, шелковицей (в Баку последняя называлась тутовником), различными видами сливовых деревьев. В саду росли груши, яблони, кусты малины, вишня, абрикос. Когда я забрёл ненароком в палисадник, находившийся перед домом, то обнаружил в нём произраставшие кусты неведомого рода с зеленоватыми круглыми ягодами, удивительно приятными и необычными на вкус. Это был крыжовник, которого я в Баку не пробовал. Кустов было много и на их плоды никто, кроме меня, не покушался, так что я «пасся» в палисаднике несколько дней, не опасаясь конкуренции. Через пару недель зеленоватые ягоды начали менять свой окрас на красноватый, что сказалось на их вкусе, который стал более сладким.

В кино, на танцы, купаться на речку я чаще всего ходил с соседом по улице Витькой Володиным, который был старше меня на год. У него был «моторчик», на котором он иногда разрешал мне прокатиться, что являлось несомненным достоинством в ряду его товарищеских качеств. Другим его достоинством было умение играть на баяне, причём по нотам. Иногда он выносил инструмент на улицу, садился на скамейку и играл пассажи, далёкие от частушек.

Его отец разводил пчёл, и как-то раз Вица (так его называли по-станичному) позвал меня к ним на пасеку качать мёд. Дело было для меня новое, и я согласился. Мы оседлали его «моторчик» и вскоре приехали на пасеку. Там я впервые увидел этот довольно нехитрое, но эффективное приспособление для добывания мёда из сот. В бочку устанавливалось устройство, работавшее по принципу центрифуги, в приёмник которого вставлялась сота. Устройство вручную приводилось во вращательное движение (для чего мы и понадобились на пасеке), и мёд разлетался из сот на стенки бочки, стекая вниз, откуда потом собирался.

Мы с Вицей что-то делали, будучи «на подхвате», и наше дело, пахучее и вкусное, шло споро. Поработав какое-то время, мы пообедали в тени посадки. В меню было диковинное блюдо, приготовленное Витькиной матерью – отварной бараний хвост. У нас в Баку бараны были с благородными курдюками, которые они с достоинством за собой носили. Здешние же их собратья почему-то решили обойтись утилитарным хвостом. Правда, местная порода носила благозвучное название мериносов. Это соображение, а также аппетитный запах блюда меня вполне примирили с отсталыми кубанскими баранами.

Отойдя подальше в посадку от центра производственного процесса, где в воздухе встревоженно гудел рой обираемых нами среди бела дня пчёл, я поднял защитную сетку с лица, чтобы смахнуть капли трудового пота. Не успел я совершить задуманное, как одна пчела бросилась мне в лицо, метя прямо в глаз. Напрасно я уворачивался от её атаки, одной рукой отгоняя нападавшего агрессора, а другой пытаясь опустить сетку. Пчела твёрдо решила извести меня, пусть даже ценой собственной жизни. Видимо, это была пчела-охранница, защищавшая покой своего улья, которой я забыл предъявить пропуск или мандат на продразвёрстку. Элегантно, без малейших усилий уворачиваясь от мощных, но бесполезных махов моей руки, эта камикадзе пробилась-таки за не вовремя зацепившуюся за что-то защитную сетку, которую я тщетно пытался опустить на лицо, и пикировала прямо под мой левый глаз. Ощущение было, как от раскалённой иголки, вонзившейся в живую плоть.
Вица посмотрел на следы атаки и, улыбаясь, сказал:

- Ну, всё. К вечеру распухнет, глазом ничего видеть не будешь. На танцы сегодня не пойдешь.

Но всё обошлось небольшой припухлостью, и намеченный на вечер поход в кино, за которым следовали танцы, успешно состоялся. В танцах, к слову, мы с Вицей принимали пассивное участие зрителей, оценивавших исполнительское мастерство танцевавших селян и их наряды.

Тут были свои герои. Колька Володин, старший брат Вицы, «первый парень на деревне» с вьющимся чубчиком, а если не на деревне, то хотя бы на нашей Северной улице, относился к вопросу «прикида» очень серьёзно, и в этой области выступал с новаторских позиций. Жертвой его креативных идей пала бахрома домашней скатерти, которую Колька потихоньку от матери отпорол с её насиженного места и притачал себе на брюки в виде лампасов. Эффекту от его появления на танцах в этих брюках немыслимой красоты могла бы позавидовать сама Фима Собак, которая, как известно нам из классики, слыла культурной девушкой. После столь умопомрачительного дефиле в сельском клубе Кольке никто уже не смел отказать в титуле первого станичного джентльмена. Пальма первенства завоёвана была им по праву.

Мой дядя Вася работал в совхозе водителем и дома появлялся только к вечеру, а в летние, жаркие дни уборочной страды я его встречал нередко только к ночи. Проживая под плотной опекой тёти Жени, я с моими двоюродными братьями был если не активным, то постоянным субъектом (и объектом) хозяйственной активности сельского подворья. Сама тётка вставала около четырёх часов утра и без устали «ворочалась» по своему немалому хозяйству до обеда, привлекая опекаемых к трудовому процессу. Мой брат Серёга разыскивал меня перед обедом или ужином и говорил по-станичному, на местном южнорусском диалекте:

- Иди йисть.
Я ему отвечал:
- Не «йисть», а «есть».
- Не, «йисть».

После обеда тётка около часа отдыхала, и затем наступала пора второй части ежедневного представления, называемого «Работы по хозяйству в сельском подворье», которая длилась до девяти часов вечера. В девять часов дядя Вася включал телевизор для просмотра программы «Время», тётя Женя вносила на веранду таз с водой для помывки натруженных за день беготни ног подрастающего поколения, давала полчаса на подготовку ко сну – и по окончании телепрограммы дом погружался в тишину и покой. День был прожит.

В детстве меня удивляло то обстоятельство, что программа «Время», которая в Баку начиналась в десять часов вечера, там, в Юго-Северной, выходила в эфир в девять часов. Сначала я грешил на собственную память, затем стал искать ошибку в местных часах, но вскоре, всего-то лет через пять, уразумел разницу поясного времени. Может быть, это произошло после того, как я в станице нашёл кем-то потерянные на дороге наручные часы, и тогда начал вникать в таинственные процессы временного континиума.

Когда тётка взяла на выращивание коконы шелкопряда, я с ней ежедневно ездил на бортовой машине вместе с гурьбой женщин за тутовыми ветками, которыми этот шелкопряд питался. Тутовник, ещё не обременённый вкусными плодами, представлял интерес разве только для шелкопряда, я же был к нему совершенно равнодушен и отбывал повинность с трудом.
Один раз мне выпало даже выступить в роли сельского не пастуха, но подпаска, отряжаемого по очереди каждым двором в помощь главному руководителю станичного стада. Поднятый на трудовой подвиг затемно, я весь день, зевая, ходил за стадом  и мечтал поскорее вечером забраться в постель.

Когда я, решив отдохнуть от неустанных трудов и острого языка распорядительницы, перебрался за  плетень к деду и поставил у него во дворе свою палатку, для меня наступили райские дни. В этом дворе не держали скота, а хозяйки менялись с такой завидной регулярностью, что я только успевал запоминать их имена. Единственное, что поручал мне дядя Коля – это сбор урожая поспевшей вишни, которую пускали на приготовление вареников. Норма была – ведро в день на двоих, ибо у нынешней хозяйки имелась дочь, которая выступала в роли моей помощницы, и она поначалу казалась немалой, но к третьему разу мы приноровились.

Дядя Коля работал не в совхозе, а на железной дороге, что придавало ему известный вес среди сельчан, вводя его в разряд «рабочей интеллигенции». После трудовой смены, проводимой им на станции Тихорецкая, его не тянуло к работам на домашних грядках, к которым он испытывал устойчивое отвращение. Он предпочитал проводить свободное время за приятными беседами в приятном обществе и слушать пластинки. Песни на итальянском языке, раздававшиеся из динамика проигрывателя, придавали тенистому двору деда налёт романтичности, и аура его могла быть небезопасной для некоторых  станичниц в аспекте дел сердечных. Уважал дядя Коля также творчество Валерия Ободзинского, регулярно заводя «Эти глаза напротив» и другие душещипательные песни в его исполнении.

Во дворе у деда Григория и дяди Коли я почувствовал себя абсолютно свободным. Я был предоставлен самому себе и тратил своё время по своему усмотрению. Когда пришла мне пора возвращаться в Баку, а я не смог заблаговременно приобрести билеты на поезд, что в те годы всегда было проблемой, дядя Коля пришёл на выручку племяннику. Подойдя со мной на станции к проводнику одного из вагонов подошедшего поезда, следовавшего в Баку, он сказал:

- Довези парнишку до Баку.
Тот, оглядев обратившегося, стоявшего в форменной одежде работника железной дороги, перевёл взгляд на меня и махнул рукой в сторону дверей:
- Заходи.
Так вопрос был решён.

На Кубань я ездил с отцом, когда он брал отпуск на работе, а я был на летних каникулах. В те годы «меньшей свободы, но большей независимости», как писал классик, путешествие по железной дороге можно было провести с большим удовольствием, организуя нескончаемое, спокойное, мирное застолье за столиком своего купе, что, при условии сохранения общественного порядка, лояльными проводниками не пресекалось.
Умение вести при этом приятную беседу, создавая комфортную для всех присутствующих и окружающих обстановку и сохраняя ясность мышления и культуру поведения, во все времена являлось искусством, которым в полной мере обладал мой отец. Праздник за столом поезда начинался, когда поезд, отправлявшийся с вокзала Баку, ещё не достигал Сиазани. Спокойные, негромкие разговоры с попутчиками, перемежаемые шутками и смехом, сопровождали эти застолья, мирные и добрые.

В одной из поездок наш поезд, уже подходивший к станции назначения Тихорецк, остановился на разъезде, видимо, в ожидании встречного. Отец, посмотрев в окно, начал срочно собирать вещи, коротко кинув мне:

- Давай быстрей, сходим!   

Я тоже начал собираться. Наскоро свернув всё лежавшее на накрытом столе и уложив его в сумку, мы схватили свой остальной небольшой багаж и в спешном порядке устремились к выходу. Проводник (или проводница) не стал чинить препятствий и открыл нам дверь вагона. Мы высадились на железнодорожную насыпь. Недалеко от места нашего спешного десантирования за штакетником виднелись жилые дома.

Отец, оставив меня с багажом неподалёку, зашёл в ближайший двор, из которого появился через несколько минут в сопровождении мужчины, выводившего  через открытые ворота мотоцикл с коляской. Мы погрузили наш багаж, уселись  и рванули по грунтовой дороге. Удивительно приятно, не по-городскому, пахли выхлопные газы этого мотоцикла, как, впрочем, всех других деревенских двуногих «железных коней». Я понятия не имел, был ли это знакомый отца, или просто станичник, который вот так, запросто, мог оказать подобную услугу.

Через пять минут мы, пересёкши автотрассу Ростов-Баку, лихо подкатили к стоявшему у шоссе станичному магазину. Закупив в нём нечто нужное, видимо, угощение, отец вышел из него уже в сопровождении каких-то мужчин-станичников, весело переговариваясь с ними. Расположившись в тени посадки, неподалёку от средоточия деревенской жизни – магазина, они на траве расстелили газету, на которую раскладывалось нехитрое угощение. Праздник по случаю встречи с односельчанами начался. Подходили всё новые и новые люди, громкими и радостными возгласами приветствуя отца и пирующих с ним станичников, в магазин отряжались всё новые и новые гонцы за дешёвым плодово-ягодным вином, которое продавалось как в розлив, так и в бутылках. Я сидел в сторонке, наблюдая за происходившим. До дедовского дома мы добрались не скоро, но в полном порядке.

 Проживая на Северной улице, фасады домов которой смотрели на север, я с детских лет не мог избавиться от ощущения того, что, выходя со двора, смотрю на юг, в сторону Баку, а не на север, как это было фактически. Для того, чтобы сориентироваться в пространстве, требовалось умственное усилие, на которое уходило время. Интересен тот факт, что подобное пространственно-ориентационное затруднение испытывал и мой отец, как однажды выяснилось в одном разговоре с ним. 

И вот в эту станицу Юго-Северную мы с Назимом направлялись от Сергея Арановича из Пятигорска, купив билеты на автобус междугородного сообщения. После моего последнего пребывания в станице прошло десять лет, и мне было интересно посмотреть на место моих детских и юношеских приключений.

В очередной раз перепутав север с югом, в автобусе я ожидал появления знакомого пейзажа не с той стороны, и мы бы, без сомнения, проехали бы нужную остановку, если бы не радетельный водитель, которого я заблаговременно предупредил о месте нашей высадки, и который не поленился кликнуть нас, сидевших в конце салона, на выход. Мы с Назимом заторопились, как в прошлый раз с отцом, к выходу. Хорошо, что собирать было нечего.

Мы стояли на перекрёстке у автотрассы, я вглядывался в дома и строения, уходившие вдаль по Северной улице. Десять лет не сильно изменили облик станицы, разве что прежний деревянный магазин, стоявший у трассы, был перестроен в кирпиче, да дома станичников стали выглядеть свежей и краше. Кругом было безлюдно. Мы с Назимом прошли до знакомого дома тёти Жени, зашли во двор, затем в кухню, где я её и обнаружил за привычным занятием – приготовлением обеда. Я нашёл её, как и станицу, не сильно изменившейся, хотя, в отличие от посвежевших домов и хат станичников, прошедшие годы оставили на ней свой неумолимый отпечаток.

Накормив нас деревенской едой, пахнувшей неизменным, характерным ароматом, напомнившим мне о годах детства, проведённых в станице, и расспросив обо всех семейных новостях, она передала нас подошедшему Сергею, моему двоюродному брату. Перейдя от обеда к «культурной программе», Серый отвёз нас на зарыбленный пруд, где мы номинально побывали «на рыбалке», а фактически посидели на траве у водоёма. У Назима от обилия запахов закружилась голова, и он прилёг на траву, пытаясь превозмочь столь неожиданный, коварный удар кубанской природы по его стойкому вестибулярному аппарату, проходившему неустанный, многолетний тренинг, совместно со всеми нами, посредством алкоголя. Аппарат пришёл в норму через непродолжительное время.

Спать нам с Назимом постелили в какой-то хате, стоявшей рядом с домом Вицы и Коли Володиных.
Двигаясь в станице по дороге, я столкнулся с Колей Володиным, который проезжал на «Москвиче». Я его остановил, чтобы поздороваться и пригласить вечером в гости.

- Здорово, Коля!
Интересно, он узнает меня?..
- Привет!
Коля смотрел на меня, как всегда, улыбаясь.
- Как дела?
- Нормально.
- Приходи вечером, посидим, поговорим. Я остановился рядом с вами.
- Ладно, зайду.
- Ну, давай, до вечера.
Вроде, узнал.

Он поехал дальше, но вечером не пришёл. У меня осталось ощущение того, что он, с присущим ему юмором, рассказывал впоследствии своим знакомым, как его в станице «остановил какой-то незнакомый хмырь и приглашал вечером зайти и «культурно посидеть». И кто бы это мог быть?. .»

Проведя ночь на застеленных чистыми, свежими простынями постелях, мы с Назимом на следующий день зашли попрощаться с тётей Женей и отправились в Тихорецк на вокзал для отбытия в Пятигорск. Дедовскую хату, в которой проживали к тому времени посторонние люди, я решил не удостаивать своим вниманием, хотя это получилось спонтанно. Купив билеты, мы с Назимом сели в поезд и к вечеру были у Серого в Пятигорске.

Обнаружив нашего «соплеменника» в состоянии радостного втягивания в производственный процесс ошкуривания корпусов битых авто, и удостоверившись в неизменно плачевном состоянии винных отделов Пятигорска, которое можно было охарактеризовать как «перманентная очередь в условиях ограниченного предложения», мы с Назимом ощутили сильную тоску по родине и решили не медлить с отъездом, тем более, что меня там ожидала Судьба.
 
                Глава XII. Судьба

Баку привлекателен в любое время года, летом же он особенно хорош. Путешественник, приезжающий в основном с северных направлений, ощущает тепло азербайджанской земли, как правило, задолго до высадки на железнодорожной станции Сабунчинского вокзала города Баку. Он едет с северной стороны в поезде, вагон которого зачастую начинает нагреваться под лучами южного солнца уже на станциях Худат, Хачмаз, Сиазань, или же даже ранее. После станций Зарат, Килязи он начинает понимать, что для его собственного здоровья будет лучше сменить своё демисезонное одеяние, в котором он выехал со своей северной стороны, на летний костюмчик, лёгкий, не стесняющий движений, воздушный, но, впрочем, не оголяющий чрезмерно, ибо правила этикета и формы одежды в Баку всегда являлись категориями, за соблюдением  которых осуществлялся постоянный строгий общественный контроль.

Следить за модой для бакинцев всегда было важным делом. «Выбрасываемые» в центральных магазинах города (в ЦУМе, БУМе и др.) произведения отечественной лёгкой промышленности становились предметом модного одеяния в силу неизвестных простым смертным причин. Но их носили все те, кому посчастливилось их «достать», т.е. купить непростым путём. Мода, зачастую  рождавшаяся в бакинских полуподпольных цехах по производству ширпотреба, нередко распространяла своё веяние по всей советской стране. В магазинчиках, расположенных на улице Басина (я уже не говорю о тех торговых точках, которые располагались на периферии Баку) продавались, сменяя друг друга, то туфли на «платформе», то туфли с зауженными носами, то это и другое вместе. Рубашки с необыкновенной красоты строчками вытеснялись пришедшими им на смену бязевыми рубашками с чудными пуговичками. Фасонам дамских сумок не было числа, что, в условиях всеобщего дефицита, царившего в советской стране, не могло не радовать как жителей Баку, так и приезжавших гостей. Свою радость во всём этом находили также властные структуры. Обыкновенная хлопчатобумажная рубашка интенсивно красного цвета с рассеянными по полю чёрными горошинами примерно в 1983 году вдруг стала последним «писком» моды. Я, случайно купивший это «произведение», через некоторое время стал замечать на улицах Баку своих собратьев, торжественно шествовавших в таком же облачении. Можно было молча оглядеть друг друга и разойтись, что, собственно, и делалось, но когда в городе концентрация красных рубашек в чёрный горошек стала приближаться к критической отметке, при встрече собрата по одеянию впору было салютовать и приветствовать друг друга возгласом «Салам, брат! Как дела?», приблизиться к нему, обнять, затем, отстранившись, спросить, в полном соответствии с анекдотом о Насреддине:

- Скажи мне, друг, кто ты такой и как твоё имя?
Мне стало казаться, что мы все выглядели, как выпускники одного инкубатора.

Бакинский «бомонд», к которому себя причислял любой человек, мало-мальски следивший за изменениями в моде и посещавший парикмахерскую не реже раза в две недели, был буквально взорван появлением на телеэкранах страны Влада Листьева. Причёска в категоричном зачёсе назад и неизменные подтяжки стали попадаться в Баку на каждом шагу. С усами всё было и так понятно, усами в Баку никого не удивишь.

В смутные девяностые на нашей станции метро «Нефтчиляр» бродили квази-«Листьевы», занимавшиеся покупкой-продажей валюты, или ещё какими-то своими делами. Неизменные подтяжки и зачёс назад нередко дополнялись надетыми на ноги домашними шлёпанцами, по-бакински называемыми «шап-шапами», но это ничуть не смущало деловитых потомков Остапа Бендера и носило свой неповторимый бакинский колорит. Этим элементом они как бы давали понять, что они здешние, местные, и живут в соседнем доме, а в делах у них всё здесь «схвачено». Некоторые, из особо рьяных, в угоду имиджу, дополняли свой образ очками а-ля Листьев.

Чему ещё бакинцы уделяли большое внимание, так это стрижке и бритью. Подчёркнуто свежевыбритые щёки, виски и шеи бросались в глаза внимательному наблюдателю, в то время, как их обладатель  гордо, с достоинством покидал парикмахерскую, этот храм ножниц и бритв, где ему за совсем не скромную мзду в один советский рубль возвращали чувство повышенного самоуважения. Но оно того, видимо, стоило, потому что очереди в парикмахерские в Баку не переводились.

В Баку мы с Назимом вернулись отдохнувшими и загорелыми. Свежеприобретённый за время путешествий загар был не местного, чисто коричневого цвета, а носил приметы краснодарского или даже крымского, который характеризуется наличием красноватого оттенка. Моя кипенно белая летняя рубашка в комплекте с белыми брюками, составлявшими мой обычный летний наряд, выгодно контрастировали с ним и горделиво подчёркивали проведение их обладателем своего отпуска за пределами родной республики.
В Баку лето было в зените. Я вышел на работу и стал готовиться к сдаче экзаменов на Госкурсы «Ин-Яз», в полном соответствии с ранее принятым планом.

С Судьбой они пересеклись у комитета комсомола АзИНЕФТЕХИМа, обменялись издалека взглядами и, не меняя набранного темпа движения, разминулись, следуя каждый по своим делам. Она тоже была одета в белое платье и шла по институтскому коридору в окружении своих сокурсниц. Он вспомнил эту девушку, один раз увиденную им ранее.

Это было зимой, в спорткомплексе АзИНЕФТЕХИМа, куда он ходил плавать в институтском бассейне вместе с Борей Капустиным, своим однокашником по институтской группе. Тогда он впервые увидел её в фойе спорткомплекса у раздевалки, приводившей себя в порядок, видимо, после занятий по физкультуре. Высокая, темнобровая шатенка с глазами чайного цвета и чётким, почти римским, ясным профилем, одетая в импортную приталенную дублёнку, стояла перед зеркалом, осматривая себя и готовясь выйти на улицу. Живой румянец горел на её щеках, и лицо хранило следы недавнего смеха, готового в любую секунду вновь появиться на её губах. Он задержал на ней свой взгляд, а Боря направился к ней, приветствуя её радостно и весело, как приветствуют близких людей. Незнакомка в дублёнке оказалась его сестрой, и Боря их представил друг другу. Его Судьба носила победное имя Виктории.
Через некоторое время институтские однокашники, встретившись по каким-то делам в АзИ и закончив их, выходили из него, собираясь отправиться по домам, но нежданно снова встретили её на своём пути. Она также направлялась домой, и ими было решено проехать совместно одну станцию на метро, от станции «28-го Апреля» до станции «Гянджлик».

Впервые оказавшись с Судьбой на «дистанции разговора», он, по принятому обычаю «светского поведения» в обращении с женским полом, пытался плести нечто весёлое и развлекательное. Судьба охотно откликалась на шутки. Боря, сам непревзойдённый мастер весёлого разговора, вносил свою заметную лепту. Совместная поездка вышла короткой, но весёлой.

Он рассказал им историю, не так давно приключившуюся с простудившимся Назимом, которому дома, в целях лечения, пытались сбить повысившуюся температуру и так в этом спасительном деле переусердствовали, что опустили её до тридцати шести и одной десятой. Успех дела заключался в смоченной в растворе уксуса простыне, в которую обернули болящего. Рассказ имел успех, Судьба легко и с удовольствием смеялась. Её смех в сводах метрополитена и даже в шумах движущегося вагона метро звучал серебряным колокольчиком.

Слушая его и глядя в её смеющееся лицо, он почувствовал, как некая живительная, горячая струя вдруг дала признаки своего зарождения в его сердце. Некий внутренний Гольфстрим, нежданно образовавшийся и начавший бить ключом после не замеченного им тектонического сдвига, произошедшего в его двадцатишестилетней душе, вдруг возвестил о близком окончании царившего в ней ледникового периода, о существовании которого он и не подозревал. Это было нечто необычное. Но мало ли чего не бывает в молодые двадцать шесть лет?! Первое впечатление нередко бывает верным, хотя оно же зачастую и обманчиво.

Приближался день его рождения, давно не отмечавшийся им в стенах дома, и это был весьма удачный  повод для укрепления знакомства с обладательницей столь чудного смеха и прочих очевидных достоинств. У него дома собралась его обычная компания из самых близких друзей и товарищей, за последние годы очертившая свои контуры довольно твёрдо. Она пришла с Борей, редкостной статью и приветливым выражением лица сразу обратив на себя внимание присутствовавших. Праздник начался. Провозглашались тосты, плясались танцы, звучали гитара и песни. Миха, добравшись до нужной степени воспарения, не преминул обратиться к ней с предложением о культурной программе в виде поездки на пляж, которое, как выяснилось позже, было вежливо отвергнуто.

Он танцевал с Судьбой почти все танцы, разговаривая на различные темы и теряя чувство времени, так что его мама даже встревожилась при виде его повышенного внимания к чужой даме, посчитав её девушкой Бори. В Баку подобное поведение не приветствовалось. Узнав же, что она была его сестрой, сразу стала очень довольной и радостно смеялась собственной ошибке. Он же продолжал своё погружение в море радости, которое угадывалось, чувствовалось в Судьбе и давало о себе знать при всяком обращении к ней. Неизбывная, нерастраченная радость и чувство внутреннего счастья ощущались в каждом её слове, улыбке, они просвечивали в каждой чёрточке её лица, и серебристый колокольчик её смеха был их провозвестником, нежным и ласковым. Противостоять этому было невозможно. Всегда туго натянутая, тетива лука  Чингачгука провисала бельевой верёвкой, а температура Гольфстрима начала неуклонно повышаться и грозила в недалёком будущем произвести гроздья бананов там, где всю жизнь не росло ничего, кроме брюквы.

Вечер пролетел как одна минута, и когда она с Борей поднялась из-за стола, собираясь отправиться домой, он почувствовал, как щемящая тоска охватила его сердце, словно у него отнимали нечто очень ценное. В этот вечер его сердце было похищено, и отныне все его помыслы были устремлены к ней.

Вскоре после этого она была приглашена с Борей просто к нему в гости, без всякого повода, и они сидели в комнате, разговаривая и перебирая фотографии из его альбома, в то время как его мама с Борей устроились на балконе и вели не менее душевную беседу. Он заметил, что не все фотографии были приятны его очаровательной собеседнице, и не свойственное ей выражение недоумения и даже обиды не раз сменяли привычное счастливое выражение её обычно радостного лица, особенно при виде фотоснимков, запечатлевших его в компании других девушек. Её нижняя губа два раза кратковременно приняла столь необычную, заметно выпяченную форму, характеризовавшую «ветвь отпрысков австрийского дома», которую отметил в облике Анны Австрийской великий Дюма, что он подумал, что ему это померещилось. Тем не менее, «компрометировавшие» его фотографии стали перелистываться им уже быстрее, и характер беседы не утратил своей светскости и взаимного интереса.

Боря, мужественно проведший все два часа (или около того) визита на балконе в обществе достаточно говорливой мамы индейца, по выходе из него имел без преувеличения бледный, с зеленоватым оттенком вид – его «заговорили». Он принёс свою жертву.

Когда время посещения подошло к концу, он отправился вместе с гостями проводить их до метро. Судьба шла посередине между братом и счастливым Чингачгуком, держа обоих под руки. Его сердце плясало от безудержной радости. Обменявшись номерами телефонов, они условились созвониться.

Началась пора ежевечерних телефонных разговоров, каждый из которых длился не менее одного часа – Чингачгук, одним из девизов которого была знаменитая фраза «Хау! Я всё сказал», не узнавал себя, открыв в себе способность вести связную беседу по телефону в течение столь безумно долгого отрезка времени, не испытывая при этом скуки и недостатка тем для разговора. Это было поразительно ново для него.

В одной из этих телефонных бесед были назначены дата и время первой встречи, их первого свидания. Это было шестое августа. Год был 1985. «День бомбардировки Хиросимы» - позже бесстрастно зафиксировал его внутренний голос. После согласования этой даты он принял безотлагательные меры для того, чтобы явиться на условленную встречу с максимально облегченным грузом, оборвав все свои предшествовавшие связи, имевшие хоть малейший намёк женского рода на нечто аналогичное. Мосты были сожжены.

Официальным поводом для встречи послужило принятое предложение покататься на «Старт-шоссе», гоночном «болиде» Чингачгука, и обучить нежное создание езде на этом двухколёсном, десятискоростном  монстре. Местом встречи был выбран перекрёсток улицы Фабрициуса с улицей Бакиханова, что около Детской железной дороги. Он примчался с 8-го километра на своём велосипеде вовремя. Судьба, одетая в светлый верх и модную юбку цвета хаки, спадавшую свободными сборками в низ колен, стояла ровно в условленном месте. Состоялось.

Первое свидание и урок езды на гоночном велосипеде обошлись малой кровью – однократным падением неопытной наездницы на асфальт и памятным синяком на месте, прикрытом «хаки». После столь удачно проведённого Чингачгуком урока езды ему было доверено сопровождать это юное, нежное, прекрасное тело с украсившим его кровоподтёком в скрытом от посторонних глаз месте на пляж Шихово. Лучшего своевременного эффективного лечения полученной травмы с помощью морской воды нельзя было и придумать, и они вдвоём отправились к морю.

Благополучно преодолев привычную летнюю давку в троллейбусе №1 «а» (или «б»), привозившим желающих искупаться в каспийской воде на городской пляж Шихово, они сошли на конечной остановке и направились к кромке воды. Постелив покрывальце на мелкий песок побережья в тени относительно свободной беседки и разложив на нём свой небольшой багаж, они, разоблачившись, двинулись к желанной воде.

Он никогда ранее не видел столь гладкой кожи, оттеняемой её купальником радостно-оранжевого цвета. Судьба словно светилась изнутри здоровьем и крепостью. Синяк, за пройденные пару дней оформивший свои очертания, нагло улыбался Чингачгуку с бедра её левой ноги. Они бросили беглый взгляд друг на друга и, видимо, оставшиеся довольными результатами взаимного осмотра, двинулись к воде.

Они с удовольствием плавали в тёплой, прозрачной воде Каспия, но держались друг от друга на расстоянии, предписываемом вездесущим адатом, диктовавшим правила первого совместного купания. Лишь на берегу, сидя на покрывальце и помогая Судьбе окутаться полотенцем, он ненароком, убирая руку  с оставленной на её плече мохеровой ткани, позволил среднему пальцу своей руки, застенчиво высунувшемуся из ряда своих соседей, легонько, слегка, почти невесомо прикоснуться к светящейся мраморно-жемчужной коже своей спутницы в районе бретельки бюстгальтера купальника. Она была шёлковой и вместе с тем бархатной. 

«Как атлас»,  - всплыла в его памяти когда-то вычитанная им из книги фраза. Как будто он имел представление о том,  каким атлас бывает. На лице Чингачгука, тем не менее, как он полагал, не дрогнул ни один мускул. Гойко Митич мог бы позавидовать бесстрастности черт своего последователя, подвергавшегося столь массированной атаке со стороны потенциальной «скво». Если бы имел столь счастливую возможность. Но он её не имел.

Отношения и чувства, как и положено было по закону жанра, продолжали развиваться в ускоренном темпе, по экспоненте. Они ежевечерне разговаривали по телефону, сообщая друг  другу массы необременительной информации, посетили один раз входившую в то время в моду одну из дискотек.

На выходе из неё, стоя на продувном бакинском ветре в ожидании транспорта, он обнял её сзади, заслонив от холодящего ветра. Она была одета в лёгкую, вязаную кофту, красивую, но мало эффективную против бакинского «норда». Она не отстранилась. Наоборот, впервые прислонившись к ней и ощутив физический контакт, он почувствовал чувство обретения собственной «гавани». Доехав до её дома, они медленно поднимались пешком на её восьмой этаж, спокойно и радостно разговаривая о разных пустяках. На последнем лестничном марше, перед расставанием, они остановились.

Тема разговора, который продолжался всё это время, не имела значения. Повинуясь исподволь подготовленному заранее, но вдруг, внезапно пришедшему решению, он приблизился к ней. Сердце стучало не в такт самому себе. Он лёгким движением притянул её к себе. Она подалась вперёд абсолютно естественно и органично, как будто они были знакомы долгое время. Первый поцелуй состоялся.
После недолгого прощания он бегом спускался вниз по лестнице все восемь этажей, и его сердце приплясывало от радости. 
Он стал бывать с визитами у неё в гостях, где, на правах признанного «парня», или кавалера, оставался с нею наедине в её девической комнате, перелистывая фотографии, разговаривая и одновременно забывая обо всём на свете, в том числе и о времени, о текущем значении которого однажды напомнила её мама, деликатно постучавшись в дверь, зайдя и с улыбкой на лице произнеся:

- Ну, время уже позднее, и, наверное, Сереже пора уже домой… 

Он словно очнулся и, собираясь к выходу, взглянул на неё. Губы у Судьбы, после проведённых «бесед», были, что называется, синими. Её мама, также окинув взглядом дочь, улыбалась с заметной радостью на лице. Он вышел из этого гостеприимного дома, в котором улыбались решительно все, и направился к метро. Время было без двадцати одиннадцать вечера. Всё было хорошо.

Обручение, полагавшееся опять-таки по законам жанра, было проведено зимой. Вооружившись испечённым на заказ нетривиальным тортом и букетами цветов, семья Чингачгука в полном составе (правда, за исключением старшего брата главного героя, в то время не проживавшего в Баку), отправилась сватать возможную невесту, а заодно и знакомиться с будущей родней. Нанятый таксист, по своей профессиональной природе почуявший торжественность поездки, совершаемой его клиентами, старался изо всех сил, крутя баранку и медоточиво работая языком. В результате, получив двойной с лишком тариф, остался очень довольным, рассыпая поздравления и добрые пожелания.

Семья потенциальной невесты, встречая семью потенциального жениха накрытым в большой комнате хорошим столом, не страдала немногочисленностью, заметно превосходя в этом показателе сторону претендента на руку и сердце своей любимицы. Самый младший из трёх имевшихся двоюродных братьев избранницы, Рамин, бесёнок, неусидчивый, как ртуть, вносил в торжественность ситуации столь мощную струю беспорядочного веселья, что вскоре был удалён от места главных событий в соседнюю комнату Борей, чутко среагировавшим на несколько изумлённый взгляд Чингачгука.

Отведав разложенных на столе вкуснейших пирогов и послушав несколько молдавских песен в исполнении любимой тёти избранницы, семья Чингачгука не имела никаких оснований для неудачного завершения визита. Обручение состоялось, главные герои были признаны женихом и невестой, свадьба была назначена на октябрь следующего года  - «на Покров», как говорили в старину. Наречённые вступили в сладостную пору взаимных походов в гости (в дом невесты ходили много чаще, чем к жениху), где они с некоторым удивлением обнаруживали, что нежданно стали объектом повышенного внимания и даже некоторого почёта со стороны окружающих.

Время пролетело быстро, и в назначенном октябре молодая пара, ничуть не утратившая за прошедшие девять месяцев желания соединить свои судьбы, была зарегистрирована в Бакинском Дворце счастья в присутствии внушительной группы свидетелей. Свидетелем со стороны Чингачгука выступал его неизменный спутник и соучастник всех славных предприятий последних лет Назим.

Свадьба, состоявшаяся вечером того же дня, была, как и положено в Баку, интернациональной. Тётя невесты (по матери) была замужем за азербайджанцем, уважаемым и известным в городе человеком по имени Vaqif-m;;llim, добившимся в сфере торговли заметным результатов, который взялся организовать этот свадебный пир. Дом торжеств, арендованный в одном из микрорайонов города, с трудом вместил три сотни приглашённых гостей и встретил прибывшую чету новобрачных национальной музыкой, не умолкавшей, впрочем, весь вечер.

Препровождённый под руку с невестой на почётное центральное место за накрытым столом, жених  с трудом выхватывал из толпы окружавших людей редкие знакомые лица. Отрадным островком для него явилась группа его ближайших друзей, расположившаяся неподалеку от места  восседания новобрачных. Назим, свидетель жениха, располагался по правую руку от него, свидетельница Ира З., пришедшая со своим парнем Сергеем Эльмасяном, – слева от невесты. Стол новобрачных был вполне богатым и радовал взгляд трезвенника пирамидами бутылок сока и других, исключительно безалкогольных напитков. При виде этого минерально-фруктового убранства взгляд Назима заметно потускнел, и он погрузился в меланхоличную задумчивость, размышляя, видимо, о бренности бытия. Однако, поскольку в недостатке предприимчивости его никогда нельзя было упрекнуть, во второй половине вечера, он, выискав  приличный повод, нашёл удобное время для похода в «самоволку» к друзьям за соседний стол, и вскоре вернулся на своё почётное место с сияющим лицом, источая благодушие.

Оркестр, также нанятый Vaqif-m;;llim, гремел почти неумолчно, без устали предлагая гостям  разнообразные популярные в Баку шлягеры в своём очень недурном исполнении. Солист (он же и тамада), громогласно рассыпаясь в сердечных, по-восточному цветистых тостах в честь молодых, затем их родителей, потом их будущих детей, не забыв упомянуть и уважаемых приглашённых, переходил на лучшие произведения из репертуара Боки тамбовского, не уступая в вокале оригиналу.

Приглашённые студентки из институтской группы невесты, выйдя вскоре на танцпол, не сходили с него, «зажигая» один огненную пляску за другой. Музыканты выбивались из сил, не в силах остановить этот ураганный, двигавшийся поток молодых, гибких тел, смеющихся лиц, требовавших музыки, и в то же время подстёгивали его бешеным темпом азербайджанских ритмов. Энтузиазм бил через край. Заводила Эльмира П. в пылу танца, в виде разудалой возницы, воодушевлённо размахивала воображаемыми вожжами, погоняя и без того нёсшуюся стремительным карьером тройку, в роли которой выступали – а может, это только казалось зрителям -  С-ва, С-ва, О-ва и другие сокурсницы, устроившую эту танцевальную круговерть. Хасси Лахсен, студент-иностранец из Марокко, с горящим румянцем на щеках, которого был не в силах скрыть даже его смуглый природный арабский пигмент, вносил в общие движения танца неповторимые па родного африканского континента.

Через некоторое время танцевального нон-стопа дрогнули и вальяжно поплыли в сторону танцпола даже непробиваемые «киты» - гости солидного возраста, солидного же положения и солидной же осанки, значительность положения которых обнаруживалась невооружённым взглядом, брошенным из соседнего микрорайона. В самый разгар этого буйства, грохота оркестра и ног танцоров, когда «смешались в кучу кони, люди», музыка (по чьему-то, видимо, сигналу), мгновенно умолкла, и в наступившей внезапно тишине отчётливо прозвучал голос солиста, сказавшего в микрофон по-азербайджански:

- Vaqif, m;nim g;c;m joxdur  eh, saxla da onlar;… (Вагиф, у меня сил уже нет, останови да их…)
(«да» - частица в русско-азербайджанском языке).

Сказанные слова вызвали улыбки и смех присутствовавших, а грянувшая в ту же секунду музыка возобновила прежнее движение людских масс, с новым энтузиазмом пустившихся в пляс. Свадьба продолжалась до позднего вечера. У Чингачгука неожиданно начала раскалываться от боли голова.

Глава XIII. Конец Аркадии. Исход

  Переход в стан женатых людей изменил мою жизнь, но оставил мои прежние контакты без изменения. Я по-прежнему встречался со своими друзьями, хотя уже не столь регулярно, как раньше. Чаще всего я виделся с Назимом и - реже – с Сергеем Арановичем, неукротимая жажда общения с которыми выталкивала меня в один из имевшихся двух  выходных дней из дома и направляла мои стопы в сторону одного их них. Я свято полагал, что выполнив все обязанности (или их большую часть) перед семьёй, я имел полное право подпитаться тем, что требовалось моему «я» именно для его сохранения. Я просто-напросто обязан был это делать.

Препятствий со стороны супруги, мудро следовавшей примеру восточных жён, мне не чинилось.

Основным «серьёзным» мотивом, сближавшим нас с Серым, не считая «легкомысленных» походов за пивом и общих празднеств, была музыка. Ни одна наша встреча с ним не проходила, как правило, без того, чтобы мы не брали в руки гитару и не исполнили что-либо друг для друга. Он  в те времена начинал «грешить» сочинительством, и песни, представляемые им нашей компании, принимались очень тепло.
Как-то придя к нему домой, я рассказал ему об идее вступления в бакинский клуб авторской песни (КАП, или же клуб самодеятельной песни, КСП). Идею подал мне мой знакомый по имени Хафиз, с которым мы одно время работали на БЗБК. Хафиз, уволившись с завода, каким-то образом устроился работать в нашу бакинскую филармонию, и таким образом оказался приобщённым к миру музыки. Серый, закусив губу, в каких-то раздумьях ходил мимо меня взад-вперёд. В тот день он был чем-то явно озабочен и  на эти мои слова, как и на другие посылы, реагировал скупо, продолжая «нарезать» круги по комнате, У него иногда стала проявляться такая привычка. Мне самому эта тема о КАП казалась интересной, но что-то меня удержало от самостоятельных действий в этом направлении. Возможно, обстановка в городе, которая складывалась в то время.

Серый как-то пригласил меня на вечер, посвящённый памяти Высоцкого, апологетом творчества которого я неизменно был (и, добавлю, остаюсь), проводимом в не знакомом мне Доме культуры, располагавшемся где-то на Монтина. (Возможно, в ДК завода имени лейтенанта Шмидта). Вечер проводил некто Новогрудский. Это был первый вечер памяти поэта на моей памяти, и он был проведён достаточно неплохо. Сидя в зале и слушая песни в исполнении ведущего, я испытывал временами жгучее желание внести свою лепту в течение концерта, но это оставалось только  желанием. С концерта мы ушли довольными.

Следующий раз мы с Серым пошли на концерт ВИА «Поющие гитары», который приехал в Баку с гастролями и выступал во дворце Ленина. Серый, в неотразимо модной бязевой рубашке с пуговичками, натыканными в разных местах, пришёл ко мне с этим довольно неожиданным предложением, и мы, «затарившись» несколькими бутылками всесоюзно прославленного «Агдама», отправились с приобретёнными подарками  в гостиницу «Азербайджан», где размещались популярные музыканты.

Но нам ещё предстояло их найти в огромном здании отеля, и Серый, шествуя по коридорам впереди меня энергичной походкой истого сангвиника, смело вторгался в чужие номера и не уставал мило улыбаться и извиняться, исторгая перед встречавшимися людьми снопы жизнерадостных улыбок, благожелательности и веселья. Я старался от него не отставать, смутно представляя себе процесс знакомства со звёздами советской эстрады, но так как этот вопрос был отдан «на откуп» Серому, бодро шагавшему впереди меня, волнений по этому поводу я не испытывал.  Довольно скоро, в коридоре гостиницы,  мы нашли разыскиваемых «коллег по цеху». Музыканты, похоже, ничуть не были удивлены появлением очередных поклонников их таланта, и, не дослушав вступительного слова, с которым Серый к ним обратился, распахнули перед нами дверь своего номера. Через минуту мы все уже сидели за скромно сервированным столом и внимали нашему тамаде. Тамадой, ясно, был Серый, и он был в своём ключе. Речь из него изливалась, как пенящееся шампанское из открытой бутылки:

 - Дорогие друзья, позвольте мне представить вам очередную интерТРЕПАцию…

Серый был в нашем кругу неизменным поставщиком  различного рода шуточек, хохмочек и юморных словечек.
Вечером того же дня мы с Серым сидели в зале дворца Ленина и, по его предложению, стоя, бисировали «Поющим гитарам».

 - Я их приглашу к себе в гости! – разгорячённо кричал он мне среди шума оваций, имея в виду, как я понимал, свой «наследный» дом на Разина.

Насчёт билетов точно не могу сказать, но я не помню, чтобы мы ходили за ними в кассы. Возможно, их нам «устроили» музыканты.
Вернувшись из поездки в Севастополь, Серый, не в силах расстаться с бытом раскопно-лагерной жизни и своим высоким званием шеф-повара экспедиции, применил свой мощный организаторский талант в деле основания своей собственной «колонии», или коммуны, состоявшей из нескольких палаток, установленных, насколько я помню, на пляже в Бильгя в районе скал. Я мало что могу сказать определённого о составе или  деятельности этого новообразования, ибо я не имел счастья посетить сей уединённый уголок и знаю о нём только со слов его «отца-основателя», но уверен, что мидий они там не вылавливали. А без мидий что за раскоп?.. Состав «колонистов», насколько я знаю, был сбалансированным.

Правда, по завершении сезона Серый меня познакомил с одним из членов этой «коммуны», крепким парнем нашего возраста или чуть старше со сдержанными манерами, имевшим какой-то пояс по вошедшему в то время в моду каратэ. В тот вечер мы втроём зашли в гости в какую-то не знакомую мне квартиру, располагавшуюся где-то  в районе между станциями метро «Аврора» и «Нефтчиляр». Мой новый знакомец сразу вызвал у меня чувство уважения и симпатии тем, что, оглядевшись в помещении, заявил:

 - Мужики, давайте наведём сначала здесь порядок, а то я не могу пить пиво в таких условиях. Не будет удовольствия.

Условия, и в самом деле, требовали уборки, и его предложение было поддержано и реализовано.  Серый рассказал мне о том, как он в коммуне проверял этого парня на «профпригодность».

 - Он мне сказал, что он каратист. Ну, думаю, ладно, посмотрим на твоё искусство. Мы с ним пошли к скалам покурить, идём рядом вдвоём по тропинке, я нагибаюсь вперёд и пяткой правой ноги наношу ему удар по почкам. Ну, думаю, раз он каратист, должен среагировать своевременно. А он пропустил удар. Неудобно получилось… Пришлось потом делать ему массаж.

Серый был большим специалистом по массажу, как телесному, так и «духовному», поэтому каратисту не пришлось менять свой пояс на пояс цвета пониженного дана, и качество их отношений после инцидента не претерпело существенных изменений.

Как-то Серый позвонил мне и сказал, что его пригласили в гости попеть-поиграть и предложил составить ему компанию. Место назначения находилось в угловом доме между кинотеатром “V;t;n” и Пассажем и было, как говорили в Баку «бомбовЫм», т.е. центральным, знаковым. Я согласился, так как мне было интересно побывать хотя бы в одном из подобных домов.

День был жарким,  и нас по прибытии на место хозяева сразу отрядили сходить за пивом, снабдив трёхлитровым баллоном. (Мы в Баку говорили не «банка», а «баллон». «Банки» были ёмкостями  небольщой  вместимости, до двух литров, а  двух- или трёхлитровые посудины носили звучное наименование «баллон»). Хотя, скорее всего, мы сами напросились на этот поход, и, вероятнее всего, сами и предложили купить этот освежающий напиток для нормального звучания голоса. Пиво в Баку в те времена можно было найти только по счастью, а уж не в своём районе… Но нам повезло, и мы наткнулись на «точку» с нужным продуктом, не успел первый пот оросить наши «чела». Правда, пиво было не очень холодным, и я указал на это Серому. Серый отреагировал фразой с лёгкой примесью здорового цинизма, не чуждого ему временами:

 - Серый, тебе не всё равно, какое оно?.. Ты видел, сколько там народу собралось?..

Народу, действительно, неожиданно для меня собралось приличное количество. Центральная комната квартиры была заполнена примерно на три четверти, когда Серый сел на отдельно стоявший у пустого стола  стул и взял на гитаре несколько первых аккордов. Молодой человек, видимо, хозяин квартиры, подошёл к столу, подвинул стоявший на нём микрофон ближе к исполнителю, и включил кнопку «Запись» на катушечном магнитофоне, стоявшем там же на столе. Катушки начали своё вращение, разговоры   публики умолкли. Серый сказал несколько вступительных фраз и перешёл к делу. Зазвучал наш «золотой фонд». Я сидел в сторонке,  исподволь изучая присутствовавших, и думал том, что могло связывать Серого с этими людьми. Знакомых мне среди них не было ни одного человека. Но через некоторое время исследований и наблюдений я отметил, что все собравшиеся в комнате люди, с большой долей вероятности, были соплеменниками Серого.  Не «соплеменниками», а соплеменниками. «Соплеменники» - это братья по духу, а соплеменники – по этносу.

Когда мы во время «антракта» вышли на балкон для перекура, вид с него мне показался похожим на картину, открывавшуюся из моего рабочего окна в ЦЛИТе – те же пешеходы, те же машины, те же звуки, тот же шум. Для полного сходства не хватало лишь запаха канифоли от паяльника.

 Концерт прошёл вполне успешно. У меня в голове вертелась мысль, что через какое-то время, в случае, если Серый стал бы известным бардом, все присутствовавшие в комнате смогли бы сказать в разговоре со своими знакомыми:

- А вы знаете, мне посчастливилось присутствовать на одном из самых первых домашних концертов Арановича, на «квартирнике» в доме у V;t;n.

Некоторые могли бы даже похвастать магнитофонной записью.
Жизнь продолжала катиться под жарким бакинским солнцем по достаточно накатанным рельсам, ведущим нас в предсказуемое завтра. Друзья и подруги поочерёдно женились и выходили замуж, умножая число межнациональных браков, доля которых при ближайшем рассмотрении превышала половину от их общего числа, но кого это смущало?.. или должно было смущать? Никто об этом не задумывался.

С Назимом я познакомился, как уже упоминалось выше, в первой поездке в Севастополь, и с тех пор поддерживал с ним самые, пожалуй, тесные из всех других отношения в течение самого продолжительного периода времени. Он был тем человеком, к помощи которого я прибегал при всякой насущной необходимости, и она мне всегда оказывалась по-дружески бескорыстно,  всегда с готовностью и уважением. Подобное отношение не могло не вызывать аналогичного ответа с моей стороны, что, в общем-то, являлось нормальным. В Назиме чувствовалась совершенно определённая приверженность  положениям адата, что мне, истому моралисту, не могло не импонировать.

Провожая своих гостей из дома, он не забывал указать матери или сестре положить в сумку отбывающих какой-нибудь гостинец, что те, конечно, сделали бы и без него, но он считал правильным всем участвовать в этом деле. Назим, почитая себя мужчиной в доме (хотя был ещё и его отец, который, конечно, не мог уследить за всем своевременно), почитал свой святой обязанностью руководить процессом. Послушание ему со стороны женской части домашних было безграничным. Это был адат.

Однажды, будучи у него дома утром, я был свидетелем, как его провожали на выход из дома сестра Нонна и мать Амина-ханум. Я к нему в тот день то ли заехал с утра, то ли оставался у него «с ночевОй», как говорили в Баку.

Назим,  попыхивая закуренной сигаретой, безмолвствуя, задумчиво и внушительно возвышался посреди двора, столь знакомого мне, всеми своими ста восьмидесятью пятью сантиметрами роста и девяносто пятью килограммами веса, и разглядывал наше бакинское небо, по всей вероятности размышляя о свершениях грядущего дня. Элегантно сидевший на нём светло-голубой костюм чуть скандально оттенял черневшую густую гриву волос. Под ним и перед ним суетились сестра и мать, одна – опустившись на колена и оправляя брючины брюк, забравшихся ему в туфли, другая - застёгивая ему пуговицы пиджака. Назим недвижимо продолжал обозревать небесный купол. Так любимый падишах принимает изъявления в преданности и любви от своих подданных, и этот ритуал тянулся, как я думаю, из детства.

Я оставался у него за всё время на ночёвку три раза. В всех  случаях мне стелилась незаметно для меня свежайшая, пахнувшая чем-то очень приятным, постель с огромной подушкой, к которой меня в соответствующее время, в связи с моими пожеланиями, препровождали, не навязывая своего общества. Амина-ханум однажды (в третий раз), впервые видя меня в довольно бедственном, надо признаться, состоянии после употребления «андроповки» на голодный желудок (просто яд!), участливо задала мне несколько вопросов, на которые я умудрился довольно связно ответить:

 -  M;n t;k qalmaq ist;yir;m. (Я хочу остаться один).

Желание человека – мужчины - тут же было исполнено, и я был предан одиночеству.
Рано утром проснувшись, я испытывал неодолимое чувство стыда и благодарности к хозяевам, и убыл, не простившись с ними. Жена мне соль на раны по случаю отсутствия дома не сыпала. Они и без того кровоточили.

Назим не слишком распространялся мне о своих семейных делах, как и я ему, но однажды рассказал мне о том, что ему потребовались сто восемьдесят рублей на покупку пары итальянских сапог для сестры, и он  ей купил их. В то время это была сумма, равная среднемесячной зарплате госслужащего, и  это была их нормальная рыночная цена. Дух бакинской предприимчивости ему был свойственен, и он, ещё учась в институте, небезвозмездно выполнял заказы на исполнение курсовых работ и просто чертежей. Позже, получив диплом инженера-строителя, он поработал некоторое время в некой строительной организации, где приобрёл необходимый опыт практической деятельности по строительно-монтажной части, после чего начал осваивать огромный столичный рынок частных заказов на ремонтные работы, и, насколько мне известно, небезуспешно.
Я же, работая на БЗБК, редко имел подобную возможность для совершения аналогичных покупок. Мои приработки по ремонту бытовой техники, которые я имел время от времени, хоть и давали мне такую возможность, но не слишком часто.

Назим, с которым мы познакомились во время путешествия и нашли родственность душ на раскопе Севастополя, через некоторое время взял в привычку обращаться ко мне «Петрович». Он был младше меня всего на год, но в Баку даже этот небольшой перевес имеет значение. На раскопе он нашёл в себе силы отказаться в мою пользу от одной, а затем и от второй возможных своих пассий, едва лишь узнав о вероятности существования возможной заинтересованности к ним с моей стороны. Назим тогда только сказал:

 - Пусть у меня не будет …ны, но зато у меня будет Петрович.

В настоящее время это могло бы звучать несколько неоднозначно, но в те времена у нас не существовало подобных двусмысленностей. Это была одна из высших жертв, принесённая на алтарь дружбы, и она была реально им сделана. Дюма-отец, певец мужской дружбы, мог бы сделать его за этот поступок героем своего романа.

 - Это человек с большим сердцем, - сказала как-то о Назиме одна из сотрудниц нашего раскопа в разговоре со мной.  Я почувствовал себя польщённым, ибо нельзя было не верить обладательнице столь выразительной внешности, которая говорила сама за себя. А Назим был мой друг. А я был другом Назима.   

Незадолго до этого мы втроём как-то сидели в «Чингис-хане», пережидая полдневную жару и переваривая порцию бессменных макарон «от Арановича». Назим положил голову ей на плечо, видимо, демонстрируя удовольствие от съеденных полуфабрикатов. Она не отстранялась. Подобная поза, с моей точки зрения, могла показаться несколько фривольной для медленно фланировавших после обеда по лагерю археологов, не всем из которых было куда прислонить свои головы, и была способной нанести репутационный ущерб бакинскому анклаву раскопа.
Медленно отслеживая процесс переваривания макарон в желудке, я выдавил из себя:

- Nazim, yax;; deyil eh, camaat bax;r…  (Назим, нехорошо э, народ смотрит…)
-
Надо отдать должное Назиму – возражений с его стороны не последовало. Повинуясь не мне, но адату, он немедленно установил свою отяжелевшую после напиравших на мозги макарон голову в вертикальное положение. Лично я свою поддерживал с помощью невероятной силы воли.

Назим был тем человеком, с кем мы частенько выкуривали одну сигарету на двоих. После фразы «Дай «зубнуть» недокуренный «бычок» беспрекословно передавался просившему. Иногда он отдавался, не дожидаясь просьбы. Молчаливое понимание друг друга во многих ситуациях служило подтверждением родства душ.
Мы, по необходимости, оказывали друг другу необходимые услуги. Я подвизался по части электроники и как-то отремонтировал Назиму проигрыватель, заменив сломанную головку с корундовой иглой на похожую, но не аналогичную, которую он купил по случаю. Пришлось проявлять изобретательность, но в итоге музыка в доме Назима всё-же зазвучала, и всегда все его вопросы по электричеству и электронике были моими.

Он же мне помогал по вопросам более солидным – сантехнике, механике и др. Когда я устанавливал бак для воды на своей кухне, он изготовил и привёз под него опоры, а затем и обвязал его. Расплачивались мы друг с другом только пивом.

«На пиво» мы с Назимом ходили, как на охоту. Я уже упоминал, что в те времена пиво, как продукт повышенного спроса, найти можно было «не вдруг», а «по счастью». Назим, обладая в любое время дня и ночи, когда бы я к нему ни пришёл, самыми достоверными и свежими данными по наличию в «его» магазине («точке» в метрах пятиста от его дома)  креплёных напитков типа портвейн («Агдам» или др.), никак не мог уследить за наличием пива в близлежащих окрестностях.

Поиски пива мы обычно начинали с близлежащих пивных, расположенных на Разина. Безрезультатно обойдя парочку заведений, которые были закрыты или не имели товара, мы поворачивали в строну Сабунчей, где имелась одна «хитрая» точка, которую Назим называл «У тёщи». Так у нас потом и повелось:

 - Идём к тёще!

У «тёщи» пиво разливалось по кружкам опрятно одетой в белый фартук женщиной возраста «за сорок» из краника, воткнутого непосредственно в дно бочонка, представленного на обозрение всем покупателям. Этот вид внушал доверие к качеству товара, и пиво действительно было отменным. Дорвавшись до вожделенного продукта, мы с Назимом не торопились покидать заведение, и, коротая вечерок, уговаривали за приятным разговором свои скромные пять или шесть кружек на брата. Амина-ханум, встречая нас порой после похода к «тёще», всплескивала руками в мою сторону и c радостным изумлением восклицала:

 - Куда они – эти кружки – в тебя лезут?

Действительно, во мне эти литры пропадали бесследно, ничуть не выпячиваясь под приталенной, по моде тех лет, рубашкой.

Однажды, когда нам повезло с пивом на Разина, и мы вышли из заведения, собираясь пойти к Назиму, я увидел неподалёку мужчину, сидевшего на мотоцикле с коляской, вероятно, на «Урале». Воспоминания детства,  впечатления от поездок в коляске в Юго-Северной нахлынули на меня столь мощным потоком, что я, немного по-детски, сказал Назиму:

 - Я хочу проехаться на нём.

Когда мы научимся согревать сердцем чужие сердца, для нас не будет закрытых дверей.
Назим молча направился к водителю, о чём-то поговорил с ним минуту, затем позвал меня и указал на коляску. Сам же уселся сзади водителя, и мы помчались на мотоцикле через мост к Назиму домой. Было здорово.

В Баку всегда ценили меткое слово. Мои слова нередко, в целях сбережения, хранились на дне глубокого кармана, но мои друзья – Назим, Серый, Генка – обладали этим искусством в высокой мере.
Назим отличался особой способностью «наводить мосты» с посторонними людьми. Сказанные им после некоторого раздумья слова вызывали у собеседника улыбку, а нередко и смех, его сердце было растоплено. Это был высший пилотаж. Назим после этого получал от того всё, что ему было надобно.

Однажды, когда в Баку нараставшие проблемы с продовольствием добрались уже до хлеба, мы с Назимом, проходя мимо магазина, увидели стоявший рядом хлебный автофургон, из которого молодой, важного вида грузчик вытаскивал поддоны с буханками и заносил их в подсобку. Мы остановились в раздумье: хлеб дома был нужен, но стоять за ним сейчас было не с руки, поскольку мы куда-то шли по делам.

 - Надо бы хлеб купить, Назим, - неопределённо сказал я. – Пойду, загляну в магазин, посмотрю, большая ли очередь…

И пошёл к входу. По этой причине мной было пропущено начало короткого, но очень продуктивного диалога, состоявшегося между Назимом и грузчиком, и мне пришлось его додумывать самому. 
Возвращаясь, я видел, как парень что-то отвечал Назиму, указывая кивком головы на видневшуюся неподалёку фигуру в форменной фуражке, с погонами на плечах, и намекая на якобы имевшиеся, как я понял, какие-то отношения моего друга с тем человеком в униформе. Поразмыслив две секунды, Назим ответил грузчику, словами, которые я, уже достаточно приблизившись, расслышал:

 - Itd;n dost olmaz.(Из собаки друга не выйдет).

Парень с хлебом расхохотался, и Назиму тут же, с поддона, была выделена пара чуреков самого высшего качества. Мы, взяв их, продолжили свой путь.
У меня же эта его способность  не могла не вызывать чувства уважения и восхищения.
Назим был всегда мне верным и надёжным помощником в любом начинании, оказывая мне моральную поддержку и посильную помощь.

Однажды я загнал свой «Запорожец» к Назиму во двор для какого-то мелкого ремонта тормозной системы заднего левого колеса. Когда нами всё было сделано и нужно было возвращать снятые тормозные колодки на их законное место, в мою не в меру пытливую голову пришла мысль нажать на педаль тормоза и понаблюдать за последующим эффектом. (Столь же пытливую голову имел молла Насреддин, помазавший однажды под хвостом у своего ишака с целью понаблюдать за результатом). Это было исполнено, и через несколько секунд я держал на ладони выдавленное из рабочего тормозного барабана резиновое уплотнительное кольцо, разорванное пополам. Стараясь не наступить в мирно проистекавшую из цилиндра тормозную жидкость, я мысленно подбирал  подходящие слова, достойные увенчать голову столь любознательного исследователя, каким я себя мнил. Было понятно, что я попал в «безвыездное» положение, и, по крайней мере, до утра, нам с Назимом было чем «развлечься».

Тормозная жидкость у меня имелась, но где было взять кольцо для тормозного цилиндра? На состоявшемся там же, во дворе, техсовете было решено попытаться изготовить его самостоятельно. Мне пришлось сходить к себе домой за необходимым инструментом и материалом, и я потратил на ходьбу около двух часов. Назим приволок откуда-то из глубин своего двора здоровенный лист какой-то резины подходящей толщины, я достал инструменты – нож, ножницы и надфили -  и работа по изготовлению кольца, или, точнее, «бублика» закипела. Дело шло к вечеру.

  Технология была проста. Сначала вырезаешь из резины кружок подходящего размера, затем проделываешь отверстие в центре, и потом, с помощью напильника или надфиля, вгоняешь болванку в нужные размеры. Не имея запасного комплекта инструментов, мы с Назимом трудились по очереди.
Красное зарево заката уже меркло, когда первое кольцо ручной работы было установлено в тормозной цилиндр. Проверка показала наличие течи из него. Надо было изготавливать новое кольцо, с более точными размерами. Назим включил во дворе освещение. Совместная работа продолжилась.
Чтобы не утомлять читателя, скажу, что мы трудились не до глубокой ночи, но до раннего утра. Назим мужественно и верно разделил со мной все ночные часы и работу вплоть до преддверья рассвета, когда молча отошёл вглубь дома и уже в это утро не вернулся. Все изготовленные нами кольца одно за другим не выдерживали проверки в цилиндре и давали течи, но каждый раз я видел их недостатки и отмечал наличие прогресса в их изготовлении. 

Последнее кольцо было мною сделано в одиночестве, и именно оно успешно выдержало испытания. Я собрал инструменты, убрал, как мог, следы работы, отключил освещение, открыл ворота, выехал, закрыл ворота и уехал.
С Назимом мы совершали многочисленные поездки на моём «Запорожце», как по моим нуждам, так и по его. Ездили два раза в район за виноградом, из которого я потом делал вино, по отзывам, довольно неплохое. Один раз совершили даже дальнюю поездку на Кубань, в Юго-Северную, к моим родителям.

  Я ясно помню, как я услышал рассказанную кем-то и где-то первую недобрую весть о происшедшем инциденте в Нагорном Карабахе, когда якобы демобилизованный из Советской Армии армянин-десантник, вернувшись домой, повздорил с местным же жителем азербайджанской нации, и затем это дело вылилось в драку «стенка на стенку». Но мало ли бывает похожих ситуаций и случаев, когда главные действующие лица стычки призывают на выручку своих? Это известие негромко прошелестело в воздухе и растаяло среди событий обыденной жизни.

Был февраль 1988 года, нам было по двадцать девять лет или около того. Кто мог в то время предположить, что это было началом конца нашей спокойной, ровной, достаточно легко прогнозируемой, хотя и не очень богатой жизни, которой оставались считанные годы? Никто не придал этому сообщению особого значения, но когда через некоторое время в Баку стали появляться люди не совсем бакинского обличья, пришедшие из районов, расположенных в Нагорном Карабахе, и новое слово «беженцы» прочно заняло своё место в нашем лексиконе, стало понятно, что на наших глазах происходило что-то необычное. Вести из Нагорного Карабаха прочно заняли своё место в разговорах людей и становились темой номер один в общении. Газеты, радио и телевидение сообщали новые и новые факты с мест событий, которые отныне становились главными для всей республики. На площади Ленина, в центре Баку, стали собираться многолюдные митинги. Митинги также проходили и на некоторых предприятиях. По проспектам и улицам города стали проходить многолюдные демонстрации.

Последовал ряд трагических событий в карабахских районах. Прогремел Сумгаит, дожидался своей очереди Ходжалы, начинали происходить беспорядки в самом Баку. Грохоча и лязгая гусеницами, введённые в Баку танки советской армии остановили нарастание приближавшейся катастрофы, но окрасили алой кровью погибших бакинцев январь 1990 года в несмываемо чёрный цвет, и он навсегда останется Чёрным Январём (Qara Yanvar).  Появились первые шахиды.

Из районов боевых действий обездоленные, обозлённые люди добирались до столицы (в том числе) и здесь пытались как-то устроить свою жизнь и жизнь своих семей. Под удар попадали жители города, не имевшие к событиям в Карабахе никакого отношения. Рынок недвижимости начал стремительно расти. Бакинские армяне продавали жильё, кто мог и кто успел, и уезжали. За ними, с течением времени, потянулись остальные, кто имел какие-то возможности это сделать. Опыта в таких делах ни у кого не было.

Возникший и развивавшийся на наших глазах межнациональный конфликт - неслыханная вещь в советской стране и в Советском Азербайджане в особенности - стремительно усугублялся бедственными процессами, сопровождавшими развал Советского Союза. Экономика начала падать, инфляция - расти, с продуктами в магазинах начались перебои, перераставшие в тотальный дефицит. Даже покупка буханки хлеба порой становилась проблемой.
По требованию райкома комсомола от предприятия, где я работал, выделялись люди для образования пикета с целью предотвращения столкновений на межнациональной почве.
Со мной такое произошло один раз. Я тогда работал в СКТБ ГП, что рядом с посёлком Разина, а дежурить нас отрядили на ночь в район Сабунчи. На дежурство мы отправились на двух машинах наших сотрудников, проведя в них всю ночь, которая прошла спокойно. Наутро, отправившись с докладом в райком, мы выслушали от комсомольского лидера с кругами под глазами на помятом лице проповедь, высказанную в достаточно резких тонах. Нас словно разносили за все бедствия, испытываемые республикой. Это было неприятно. Я считал, что всё происходившее являлось их собственной ошибкой, и вина лежала на  руководстве, т.е. на них. Больше в пикеты меня не привлекали. 

В самом СКТБ ГП, где я работал, также прошёл митинг, в общих чертах информировавший нас о последних событиях в Карабахе и призывавший всех сохранять спокойствие. Наши работники армянской национальности, являвшиеся по какой-то случайности почти в полном составе сотрудниками одного отдела (АСУТП), также явились на митинг. Послушали ораторов, выкрикнули из своей кучки, стоявшей особо от всех, «Геноцид!» и вернулись к своим рабочим обязанностям. Всё было внешне спокойно, отношения сохранялись нормальными, эксцессов не происходило.

Бакинский завод бытовых кондиционеров (БЗБК), куда я вновь был принят на работу в августе 1989 года, встретил меня в мой первый рабочий день забастовкой. К этому времени в цехе отдела автоматики, в который я устроился инженером-наладчиком, сотрудников-армян уже не было. Люди уезжали, кто куда мог. В основном направлялись в Россию, многие интернациональные пары стремились в США, берегов которых со временем успешно достигали. Непосредственно в Армению, насколько мне известно, ехали немногие, а доехав, через некоторое время, по рассказам, уезжали уже оттуда, чаще всего в Россию. Возможно, на основе некоторых различий в языке.

Мои соседи Сааковы незаметно для меня перебрались в Ставрополье. Перед отъездом бесстрашный Рафик Сааков с непринуждённой улыбкой отнёс несколько тюков макулатуры на приёмный пункт, что находился рядом с базаром. Михина семья в момент обострения ситуации в Баку была скрытно доставлена Генкой Полесицким на его машине, под попоной, в аэропорт Бина, откуда вполне благополучно  вылетела в Россию. Аналогичным образом в аэропорт были доставлены и несколько друзей Vaqif-m;;llim лично им самим.
Однозначно положительным моментом являлось то обстоятельство, что уезжавшим людям любой национальности не чинилось никаких препятствий в продаже своей недвижимости, заказе грузовых контейнеров для перевозки домашнего скарба, и в прочем. Отношения между знакомыми, соседями, коллегами, продолжали оставаться добрыми. Тётя Роза Саакова, в начале описываемых событий, на вопрос, что будет делать, если к ней придут погромщики, подумав секунду, энергично ответила:

- А мы спрячемся у Фирузы!

Фируза была её соседкой, жившей под ними на четвёртом этаже, с которой Сааковы дружили, как, впрочем, и со всеми другими соседями.
Сказанное не касается, разумеется, периода обострения ситуации в городе, форс-мажорных обстоятельств. Многие люди пострадали и были обездолены, бросив всё и сохранив только свои жизни и не всегда здоровье.  Но Миха, вскоре после чрезвычайной эвакуации из аэропорта Бина, смог вернуться в Баку и вполне удачно продать свою 3-хкомнатную квартиру «на горе», приобретя позже какое-то жильё в городе Тутаеве Ярославской области. Сам Генка, совместно с семьёй своего тестя, «торил тропу» в Белоруссию. Я же то поддавался всеобщему настроению, то сохранял спокойствие, то опять начинал строить планы на переезд. Настроение определялось внешними факторами – ситуацией в Карабахе, где уже велись военные действия, и регулярно проводимой в городе мобилизацией на фронт. Все жили надеждой, что всё каким-то образом уладится и вот-вот настанет мир, да и переезжать с семьёй к родителям в Юго-Северную (а других вариантов не имелось, хотя брат предлагал в Воронежскую область в МВД ) мне тоже не хотелось.

Время шло, я продолжал работать на БЗБК и общаться с Назимом и Серым. Дети мои, Роман и Георгий, родившиеся с разницей в два года без двух дней, подрастали и ходили в детский садик.
Младший, Георгий, видимо, в силу наличия толики тюркских генов, доставшихся через меня от свой бабушки с Поволжья, начинал бодро и лихо шпарить по-азербайджански, чему способствовали я, как первый учитель, и сосед по лестничной площадке Натик, к которому обучаемый взял за привычку заходить по-дружески домой «на огонёк». Несмотря на значительную, в пару десятков лет, разницу в возрасте,  его всегда встречали радушно и уважительно, как в Баку принято встречать близкого друга. Тому подобный приём, видимо, импонировал.

«Близкий друг» стучал в соседскую дверь, так как в силу своих трёх с половиной лет не мог дотянуться до звонка, и вопрошал Тахиру-халу, пришедшей на стук:

- Natiq evd;? (Натик дома?)
Тахира-хала гостеприимным жестом приглашала дорогого гостя войти и со смехом кричала в комнаты Натику;
- Natiq, q;l! S;nin dostun q;ldi! (Натик, иди сюда, твой друг пришёл!)
-
  На зов спешно появлялся широко улыбавшийся Натиг, рослый, широкоплечий парень лет двадцати трёх или двадцати пяти с весёлым, немного детским лицом. «Дорогого друга» препровождали в комнаты, где усаживали на почётное место и начинали угощать всеми имевшимися в доме вкусностями. Затевался весёлый, оживлённый разговор. Домой Георгий всегда возвращался довольным, с обязательными подарками в руках или карманах. Это было очень по-бакински.

Соседи продолжали по-прежнему одаривать друг друга сладостями и печёностями по религиозным и другим праздникам, и отношения между ними, как и между коллегами по роду занятий не теряли своей сердечности. Бросать всё это и уезжать в неизвестность не хотелось совсем. Здесь мы были коренными бакинцами, и, уехав, нигде бы уже коренными не стали. И уже нигде у нас больше не было бы друзей.
Это была родная среда, место, в котором мы все родились, ходили в садик, школу и институт, где учились и работали, где взрослели и обзаводились друзьями и семьями. Место, где родились наши дети. Вся прошедшая жизнь с её радостями и печалями была связана с ним, с Баку, с его солнцем и морем, с его жителями, приветливыми, отзывчивыми и услужливыми, по-восточному тактичными, людьми с неистребимым чувством собственного достоинства.
Баку, где продавцы магазинов и лотков “забывали” давать сдачу из нескольких черных копеек, лукаво и обаятельно улыбаясь, заменяли их “сладкими” словами, и это не выглядело грубым или обидным.
Баку, где в в любом виде транспорта подростки и юноши срывались с сидений, торопясь уступить место зашедшей женщине или пожилому человеку, чего требовали правила всемогущего адата, которым все следовали. Моей жене, бывшей в заметном “положении” и случайно, возле дома, посмотревшей на ношу пожилого азербайджанца, шедшего с базара и нёсшего дыни и заметившего её взгляд, эта дыня была вручена чуть ли не насильно, с самыми добрыми словами. В Набрани, где мы отдыхали на природе с нашими ещё малолетними детьми, раположившаяся неподалёку азербайджанская семья принесла пару шомпуров пышущего жаром и ароматом шашлыка от своего мангала, сказав:
- Это – для детей. На здоровье!
Всё это было нормальным для Баку. “Нормальное” – от слова “норма”. Нормы везде свои, зачастую разные. Встречаются и одинаковые.
В Азербайджане детй любят, если не сказать – боготворят. Эта любовь написана на лицах родителей, родственников и вообще взрослых людней, на их стиле общения с детьми, на их заботе о них. Здесь, в Азербайджане, под ласковым солнцем, нет грубости. Детей с самого рождения растят в уважении и любви, выращивая в итоге счастливых и сильных людей с чувством собственного достоинства, уверенных в поддержке своей семьи при любых обстоятельствах. И это была, нет, это есть наша родина, родина нашего детства, родина всех, родившихся в Баку. Родина – это место, где человек родился. Историческая родина – это место, где жил род человека.

Никто, ни один человек не предлагал и не понуждал ни меня, ни моих родных и близких, к отъезду. Наоборот, когда затрагивалась тема исхода русскоязычного населения из Баку, все окружающие – я имею в виду разговоры с титульным населением, с азербайджанцами – высказывались за то, чтобы мы оставались на месте и никуда не уезжали, что война в Карабахе вот-вот закончится, и что всё наладится и успокоится.
Когда нашим соседям стало известно о том, что мы – я и моя семья – всё же решились уехать (это был конец 1993-го года), никто ничего осуждающего (или поошряющего) не произнес. Все понимали, что принятие таких решений являлось внутренним делом каждой семьи, и что никто не имел права вмешиваться в дела подобного рода. Но в их взглядах проявилась некая разочарованность. Сосед с нижнего этажа, муж Ханманы-ханум, седоволосый, неразговорчивый мужчина с насупленным лицом, словно замкнутым на девяносто девять замочков, с которым мы обходились только приветствиями, как-то раз встретив меня на лестнице сказал:

- Мы же хорошо жили, зачем вы уезжаете?..

  И у него на лице замкнулся сотый замочек. Я ответил дежурной фразой о том, что мне надо думать о будущем своих детей, и что там я этого будущего для них не видел.

Будущее, действительно, для всех было очень туманным. Наступали смутные времена, и город становился угрюмым. Военные действия продолжались, ничего не налаживалось и не успокаивалось, а наоборот, атмосфера в обществе продолжала накаляться, усугубляемая обостряющимся экономическим кризисом. Билеты на выезд из республики для военнообязанных в кассах продавались только по специальному разрешению военного коменданта города. В городе циркулировали слухи о случаях насилия, чинимого хулиганствующими элементами над лицами нетитульной национальности – как же без этого? На граждан призывного возраста устраивалось что-то типа облав. Возникавший иногда в душе патриотический порыв отправиться на фронт повоевать за родную республику быстро угасал при известиях, свидетельствовавших об имевших место в армии беспорядках, коррупции и о бизнесе на военнослужащих, проводимом власть имущими совместно с вражеской стороной.

Пустевшие с каждым днём полки магазинов и увеличивавшиеся людские очереди за всем съестным оптимизма в душе не порождали. Продавщица в хлебном магазине (кстати, вовсе не азербайджанка по национальности, а татарка) в упор отказывалась видеть и продать хлеб моей жене, вышедшей как-то раз из дома за покупкой с Георгием на руках и отстоявшей немалую очередь. Глядя куда-то мимо и неумолчно работая языком, “хлебная хозяйка” отпускала буханки  вправо и влево от неё в протянутые руки других покупателей, и только через некоторое время смилостивилась и подала хлеб моей жене, её постоянной покупательнице с солидным стажем.

  Мать моей жены попала в аналогичную ситуацию в своём магазине, стоя в очереди за молоком со старшим моим сыном, своим внуком. Возможно, потому, что её черные молдавские брови и нерусские черты лица контрастировали с белокурыми, славянскими локонами Романа, продавщица также решила отказать ей в обслуживании.

- Они наших солдат убивают в Карабахе, а мы их детей должны здесь кормить?! – крикнула она в толпу, отпуская товар покупателям, стоявшим в очереди позади. Тёща, пожилая уже женщина, смятенно безмолвствовала, внутренне обмерев. Через несколько минут, всё же купив вожделенное молоко, она с Романом пошла домой, а вечером всё рассказала  своему мужу. Тот, взяв её и её паспорт, отправился в злосчастный магазин, разыскал продавщицу, и раскрыв документ, указал на нужную страницу:
- Вот, смотри, видишь, написано: “Молдаванка”? Молдаванка! Всё понятно?

Всё это было гадко, унизительно, иногда и страшно и совсем не по-бакински. В голове начала гнездиться мысль, что Баку изменился, и что прежней жизни уже не будет. И всё равно мы не собирались никуда двигаться, живя надеждами на лучшее.
Ситуацию сдвинула случайным образом вскрывшаяся каверза с квартирой родителей моей жены, когда выяснилось, что из неё каким-то неведомым, таинственным образом была выписана половина её постоянных жильцов – двое из четырёх. Стало ясно, что готовилась какая-то афера, в результате которой мои тесть с тёщей имели все шансы оказаться “на бобах”. Пришлось сработать  на упреждение и срочно продавать эту недвижимость, что удалось сделать достаточно быстро, благодаря её высокой ликвидности.

29-го декабря 1993 года я провожал свою жену с детьми и её родителями в аэропорту Бина на самолёт, улетавший в Россию, где тестю удалось купить жильё, которому суждено было стать нашим общим пристанищем. Я оставался в Баку, так как моя недвижимость ещё ждала решения своей судьбы. Было ощущение холода и неприкаянности.

Три с половиной месяца спустя, разделавшись с работой и квартирой, имея в кармане билет на самолёт и разрешение от коменданта на выезд из республики, добытое определённым образом, я снова стоял в аэропорту Бина в ожидании объявления посадки. Меня провожали Дима Чугреев, коллега по работе на БЗБК, и Нияз, двоюродный брат моей жены, привезший нас всех в аэропорт на своей машине, и вообще оказавший мне до того несколько услуг. Невдалеке, за стойками регистрации и столиками паспортного контроля, светлела дверь с непрозрачным, заклеенным изнутри чем-то белым, стеклом, за которой один за другим исчезали пассажиры, следовавшие к самолётам на посадку. Это был рубикон, знаменовавший окончание тридцати пяти лет моей бакинской жизни.

Я поставил дорожную сумку на весы стойки регистрации, получил посадочный талон. Можно было прощаться. Я по очереди обнялся с каждым из моих провожатых, улыбаясь и обмениваясь напоследок незначащими словами, достал последние остававшиеся в кармане азербайджанские манаты, сунул их Димке и двинулся на паспортный контроль. Всё в порядке, прошёл. Теперь - белая дверь.

Подойдя к ней, я на секунду остановился, обернулся назад и бросил последний взгляд на всё, что было позади меня. Позади оставался Баку. Я повернул ручку, открыл дверь и шагнул. Рубикон перейден. Прости, Баку, и прощай!