Шесть дней

     Всю неделю стояла страшная жара, а Алексей Иванович, как всякий очень и очень пожилой человек, с трудом выносил её. К ночи, однако, собралась гроза, с запада подул ветер, а там, по сведениям метеослужбы, дожди заливали Европу от Дании до Польши. Ливень, начавшийся с тяжеловесных крупных капель, как это нередко бывало этим летом, вдруг встал стеной между домом и огородами. Сразу стало прохладно, сначала на открытом балконе, куда струи не попадали – ветер дул с противоположной стороны, а затем и в комнате повеяло холодом. Алексей Иванович в такие минуты вспоминал мать, где-то рядом, говаривала она, идёт град, и порадовался, что шквал непогоды с градом не дошёл, а значит, не побьёт помидоры и зелень на огороде. Это хорошо. И уже под затихающий дождик он легко и спокойно заснул под лохматой простынёй, а когда на заре проснулся, дождя уже почти не было. Он изредка напоминал о себе порывами или знакомыми увесистыми каплями, которые роняла очередная мчавшаяся мимо  тучка.

     Утром нужно было ехать в город. Алексей Иванович вышел наружу одетый так, словно ему нужно было погрузиться в липкий горячий жар, почти пекло, а в аду ещё похуже будет, подумал он. Но подул холодный ветер, превратив дождик в осеннюю промозглость. Сразу же возникло неприятное ощущение зябкой сырости, но вернуться за зонтом и переодеться он не захотел в надежде, что мимолётная неприятность и будет мимолётной, и раньше, чем он дойдёт до остановки, всё образуется. Однако этого не случилось. На остановке он вошёл в тёмный пивной зал.

     Пивной зал прилепился к продуктовому магазину, который содержал известный всему городу жлоб. Всё здесь было намного дороже, чем у близких и ближайших соседей, и хуже качеством, поэтому зал всегда пустовал. Да и странен он был: ни бара, где можно было бы взять сто граммов жаждущему, ни просто угла с необходимым для этого дела ассортиментом. Внутри круглосуточно царила  тёмная немота.

     Алексей Иванович сел за крайний стол, чтобы дверной проём был в поле его зрения, а дождь не бил ему в лицо. Так он мог и видеть, и слышать подъезжающие автобусы. Опасность была в том, что на остановке никого не было, и шофера привычно проскакивали далее, не задерживаясь здесь даже на полминуты. Когда в очередной раз Алексей Иванович высунул голову под дождь, из мрака раздался чёткий громкий голос:
- Тебе сколько лет?
От неожиданности Алексей Иванович выронил палку. Она глухо стукнулась о намокший цемент у двери. Нагнувшись за ней, он уловил слабый запах спиртного. Спиртуозус, подумал Алексей Иванович, как будто он был самим Даниилом Хармсом, он любил отечественных  сюрреалистов, и часто цитировал знаменитое стихотворение про карася, привычно перевирая оригинальный текст: «Маленькая рыбка, жареный карась, Где твоя улыбка, что была вчерась?».

     Ситуация была столь абсурдной и совершенно в духе обэриутов, что Алексей Иванович решил подыграть невидимому голосу, не удивляясь неожиданному вопросу.
- Семьдесят семь!
Голос продолжал диалог.
- А мне семьдесят девять!
И продолжил реплику новым вопросом, столь же неожиданным и не связанным никак ни с ожиданием автобуса, ни с этой дьявольской погодой.
- Ты в Венгрии служил?
Алексей Иванович в Венгрии не служил, и нигде не служил.
- Ну, ты хоть знаешь про Венгрию?

     Алексей Иванович кое-что слышал про Венгрию уже тогда, в 1956 году, когда кончал десятый класс. Было смутное нечто в восстании в Будапеште, настолько неясное, на уровне ОБС – Одна Баба Сказала, так что ничего и никому не было понятно, что там творится, но неясное беспокойство на какой-то миг, на миг лишь (!) омрачало душу, и мир вновь представал во всей красе весны и правды: ничего плохого наши сделать не могли!
- А нас тогда забрали в армию…

     И во время долгой паузы, когда напиток булькнул, наливаясь в какую-то ёмкость, видимо, в одноразовый стаканчик, «спиртуозусный» дух вновь заполнил пространство. Ветеран принял дозу совершенно беззвучно, не крякнув, и не занюхав рукав, как было принято в таких случаях, то есть «закусив материей». Алексей Иванович вновь высунул голову, чтобы  прислушаться к дороге.
- Нас даже не научили стрелять: автомат в руки, и вперёд. Многих ребят они покосили, хотя у нас и танки. Они же фашисты, мадьяры! Но нас они научили стрелять! Дали мы им жару, они же фашисты все! Я там все три года прокантовался.

     Он ещё минуты три рассказывал, какие там эти мадьяры, и как они, когда их уже подавили, убили двух ребят из его взвода.
- Ну, ребята вышли погулять, конечно, взяли бутылку, а закуски никакой, конечно, сорвали гроздь винограда… Так их забили. Фашисты те, мадьяры…
И снова два булька в стакан, и даже выдоха не слышно.
- А военком говорит: «Тебе шесть дней не хватает, чтоб ты был участником боевых действий…» А я говорю: «Ну, допиши!» А он: «Нельзя, в документе всё написано и зафиксировано». Шесть дней… Шесть дней…

     Алексею Ивановичу стала понятна его боль и тоска. Он, словно Тадьен у Ремарка, не может не вспоминать каждый день своей войны. А тут такая обида! Он лишён льгот, словно и не был участником боевых действий!
Такая малость! Шесть дней!... И такая несправедливость!
Алексей Иванович услышал, как из-за поворота выруливает его автобус. Так и не увидев собеседника-ветерана, он сказал:
- Бывай здоров, друг!