Рубцы

                Корней Волынцов прошёл войну. В боевых сражениях ему приходилось кутаться в дыму, но пламя его щадило. Валила его ударная волна, но не ломала. Видать счастливчиком бывал в сражениях. На фронте от пули, снаряда и бомбы его судьба миловала, и он уверовал, что он за пазухой у Бога.                В сорок пятом году вернулся домой целым и невредимым. Родная семья встретила его радостно, застольем. За праздничным столом они пели песни, вспоминали прожитое. Корней был рослый крепыш, мать – природа подарила его людям на загляденье.                – Вон оно, какие мы победители! Отвоевали жизнь у фашиста и всё нам теперь нипочём! Вон оно как выходит-то! Заживём теперь свободно и вольно! Всем на зависть! И теперь я радуюсь жизни и должен брать из неё всё, коль война меня пощадила. Я свою свободу завоевал! Да, на фронте я целовался с землёю. Она стала мне мать родимая, и мне не по себе было, когда взрывы её рвали. Мне было страшно и больно, я умолял Господа. «Боже убереги и спаси! Не давай крушить землю и мою судьбу! Убереги от смерти! Дай быть в живых!» – И вот я целёхонек. Ликовал Корней.         Отпраздновав встречу, Корней устроился на работу в пекарню. Вскоре в результате прозорливости и деловитости он стал директором пекарни.  Переселил к себе жить тёщу и тестя. «Я в нитку вытянусь, но вам хорошу жизню сооружу». Обещал он им. Со стариками двор Корнея стал, роиться хозяйством, заполнился скотом.                До войны в семье у Корнея были сын Виталий и дочь Татьяна. После войны на радость жизни родили ещё дочь, названной Наташей. И жизнь пошла полной чашей. Корней уверовал в себя, что он теперь победитель и хозяин жизни, что всё ему позволено и что он может всё вершить. Стал вольно, направо и налево, распоряжаться  производственно – пекарными средствами и своей жизнью. Разгульные компании стали частыми предприятиями. Блажь вскружила сознание, и в этом удовольствии он пьянел. Корней возомнил, что он всемогущественный победитель и все должны быть ему покорны. Он не может победить себя, утихомирить своё безрассудное буйство, Корней живёт скорым хотением, и с желанием быть величавым. Время вздыбило в его облике бычье упрямство бодаться рогами, мол: «Лбом крепким в этой жизни всё пробьёшь. Главное быть нахрапистым и упорным, рвать всё что можно».                Став начальником Корней  загулял. Часто его привозили домой в стельку пьяным. И не жизнь у него стала, а сплошной разгул.                Он видит много женщин с молчаливым укором печальных глаз. «Эх, ну надо же, что же это за такое? Ведь мы победили, а грусть-то  в жизни все равно осталась. И значит в победе ли дело? Но, ничего, я раскручу всё это!                А то расходуюсь ради семейного уюта, а семья меня не ценит. Она не благодарна. Она берёт всё это как должное. Нет, надо мне, пожалуй, от всего этого хозяйства отдохнуть. Отдаться лучше наслаждению. Полюбиться, поласкаться глядишь, и душой вспорхну и отогреюсь объятиями да жаркими губами».                И кутерьма завладела им, где день стал ночью, а ночь пылающим костром. Всё бурлило в пьяном кипящем водовороте. И тут подкралась к нему плутовка – самонадеянность и скрылась от нег фортуна. Завихрился он с возлюбленными  молоденькими женщинами.                Как рвануть-то, чтоб  российский люд не пурхался в ковырялках, а уверенной поступью продвигался в миру утверждением? И тогда нас Европа призирать не будет, а, побаиваться и уважать зачнёт нас. А то смотри-ка, богатеи – шкурники, да западная рать чхали на нас, не признают нашу народность. Наш цивильный уклад в мразь вгоняют. Нет, братья – человеки Россия выпрямится в красе своей, заставит считаться с собой! Не хлебом единым живёт человек! Душа свободы требует! Да, да Божьи – повелители, да господа – правители! Не только в нужде мы облечены, но и помыслами располагаем. Ёлка палки лес густой батька ходит холостой! А, пошло оно всё к чёрту!» – Вырвались на свет из телесного заточения думы Корнея.                – Я же тебя лелею, а ты этого не ценишь! – Высказывал он жене.                – Твоя цена мне болью отдаётся! В тебе нет солнца, в тебе ураган! – Отвечала ему жена.                – Да, я не умильный, но я заботливый!                – Ты не выкобенивайся, твоя забота дорого обходится!                – А, ты живёшь что мебель, куда тебя поставят, там ты и примыкаешь и довольна собой.                – Зато я уверена в своём месте, а ты порхаешь бабочкой пустышкой.                – Да, порхаю, так как наша с тобой любовь мхом поросла.                – Я убит на войне, я там до сыто смертей, навидался, и душа моя кричит и плачет. Я хочу воскреснуть любовью и хочу жить в радость, а не в тягость. Дайте мне, насладится жизнью. Я весь прожженный порохом и копотью, и вы ещё из меня жилы тяните.  – Выговаривал он семье.
     И в родном доме у него опять началась война. Стали  преследовать его   неудачи. Всё гоняются и гонятся за ним искушения и утехи.                И однажды в дом Волынцева явилась милиция и, арестовав его, увезли с     собой.                Предъявили Корнею растраты и денежные хищения.                – Я не могу скудоумничать. Мне жить хочется, а не в судорогах трястись   – Оправдывал он себя на суде.                –  Вы махровый чинуша и видать не желаете честным человеком быть. Ну что ж тогда прощайтесь со свободой. За неуправляемую разгульность нужно расплачиваться. – Заявила судья.                – А мне платить, не привыкать. Вся моя жизнь – это трата. Я весь в расходе. Большевики Россию скоммуниздили, крестьянство взъерошили, красными флажками всё обложили и пируют на самодовольстве. Народную волю закрепостили и в опустошении властвуют. Но скоро из бутафорного социализма вы спрыгнете в хищный капитализм! Да, да! Скатитесь, скатитесь! А, берите меня со всеми потрохами, берите. Вся ваша система так жуёт, что человеку нет мочи сберечься. От вас человек в растрату идёт. Ваша система человека в жмых прессует. И мне не привыкать, в этой сбродной куче влачиться.                – Смотри – ка, прорицатель нашёлся! А что же вы свою жизнь  обезобразили, не причесали её в порядочность? А выпряглись из здравости?                – Мда! Да у меня от вашего порядка расчёска сломалась.                От внезапной беды семья погрузилась в уныние и печаль. Мир для них стал злобным и беспощадным.                Тесть и тёща уехали от стыда подальше. Убежали от Корнея, насмотревшись на его выходки и выкрутасы. Забились у далёких родственников, чтобы забыть этот волынцевский позор. «Лучше одни будем жить, чем в этом спектакле. Он не живёт, а в бирюльки играет. Сулил прекрасну жизню, а на деле этот артист устраивал цирк. Устали мы от его концертов и клоунад. Догулялся, сукин сын до тюрьмы. Пьяной блажью залился от дури. Чё, ему не жилось? Преткнись тихо к жене, к семье и живи смирно. Так нет, всё падай ему на тарелочке, да раскошну жизню подай. Да ещё так подай, чтоб фанфары гремели, и изобилие чтоб рекой текло. Вот и докатился до срама. Всё пошло наперекосяк. Всё вогнал в тартарары». – Ворчали старики.                После уезда стариков двор Корнея опустел, скота не стало.                В тюремной комнате для встреч Корней и Клавдия наскучавшись, обрадовали себя не только жаркими объятиями, но и завязался у них душевный разговор.
            – Твой приезд ко мне, стал, что бальзам на душу. Как там детвора то наша? Хоть меня-то помнят? А то здесь в зоне не сладко, в ней свои законы. Раньше – то контора обслуживала человека, а теперь человек обслуживает контору. Здесь главари всё вершат. Будешь от них, стороной держатся, то запросто могут и зарезать. Здесь паинькой не выжить, или кончают, или в три погибели замордуют. Зверство властвует. – Начал Корней.
            – Да помнют, помнют! Вспоминают! Когда тебя привели для встречи, ты почему-то мне показался каким-то маленьким затюканным. А счас, смотрю, от встречи ожил, отогрелся от моих рук. Вот, так вот! Видал, как твой разгул обернулся. В заточение себя обрёк. Вот и подумай, в жизни-то нарочного ничего нет. Это тебе урок, прежде чем что-то совершать, надо умом-то раскидывать. У тебя, что, голова для фуражки? В тебе нет солнца! В тебе буря! Гроза твоя подруга! Горечь гнездится в тебе! Не сходится у тебя жизнь путёвая.
            –  Ты ещё учить меня вздумала! Ну, Клавдия мозжечок и так голову клюёт, что мозги пухнут. Ох, жёнушка ты жёнушка знала бы ты, как в висках молоточки стучат. Так стучат, так отстукивают, что голова в этом водовороте разносится, и от этого всего грома глохнешь. Вот оно как! А я рад был бы, чтобы вся эта трескотня музыкой расцвела да от всей этой гульбы лаской любовью да жаркими губами вылечился бы. –  Улыбался Корней
            – Ты совсем звезданулся!  Вот и довела тебя эта охальная музыка.
Заигрался с разгульными бабёнками, что совсем умом сковырнулся. Это                баловство так просто не проходит, утеха даёт о себе знать. Твой распутный расцвет закатом тебе обернулся. Корней поморщился, но согласился и поклялся, что этого больше никогда не будет. Пообещал, как освободится, выйдет на волю, то он возьмётся за себя и будет другим человеком. Человеком совести и верного долга.
            – Ведь дочь у нас ещё родилась, пышной жизнью нас озарила и новизной мы ещё обвенчаемся с тобой! Знаешь, Клавдия, когда на тебя человеческая шелуха налипает, то тут не теряться надо, а помять её и тогда она сама с тебя спадёт омертвелой скорлупой. А я, видать, терялся, не мозговал зрелой мыслью, всё недосуг было. – Внушал  жене Корней накопившиеся в заточении от раскаяния чувства.                Грозное время прессовало жизнь до кончины Сталина. А после его смерти Корней Волынцев освободился и прибыл к семье. Появление его уже не праздновали, а встретили тихо, словно, обременённые тяжёлым грузом.                За это время дети подросли и стали уже не детьми, а судиями пройденной жизни. На отца смотрели оценочно. «Что ты нам дал?» Счастье? Или казнь? Ты нам дал муки да страдания позором.                Из мест заключения Корней вернулся домой обозлённый, на семью негодовал. «Что они довели его до такой жизни». Срывал злость на жене Клавдии. Стал прикладывать руки, бить её.                Мать от детей это скрывала. Скрывала, чтобы сохранить семью. Но синяки на её лице стали появляться всё чаще и чаще. Клавдия жила мыслями, как сохранить детей, души их не испоганить, чтоб людьми были, а не зверятами.                Однажды, сын Виталий приехав к родителям и увидев избитую мать, он  накинулся на отца, и они схватились в драке. Отец схватил со стены ружьё со словами.                – Я тебя породил я тебя и убью. Ишь, ты выкормыш. На кого руку поднимаешь.– И выстрелил в сына. Но картечь просвистела мимо, так как Клавдия успела отбить ружьё в сторону. Сын вырвал ружьё из рук отца. А мать, разрываясь, кидаясь то к сыну, то к мужу со слезами кричала.                – Перестаньте, перестаньте! Вы что совсем спятили! Свихнулись! Черти, что же вы вы-тв-о-ря-е-те! Сума сошли!                – Я с фашистом воевал, а ты мне щенок ещё перечить будешь! Да я тебя зараз в бараний рог сверну! – Хрипел отец.                После драки с сыном Корней покинул дом.                Жена Клавдия стала задумчива, грусть её угнетает и сердце мертвит.                «Где моё счастье зарыто? Почему я рабыня несправедливости? Где мой свет? Почему я в темноте дремучей? Зачем так выживать? Это не жизнь, это исчадие ада. Он живёт игрой в жизнь и не знает того, чем дышит жена. Что здоровье своих детей закладывает здравая мать. Он полагает, что здоровье даётся само собой. Нет, это не так. Он самонадеянный верхогляд, влюблённый в себя. Это не бытиё у нас, а издевательство над здравостью». Поглощала она себя тяжёлыми мыслями.                Ночью она встала и пошла, обходить всех своих родненьких. Подойдёт к спящему, поласкает его взглядом и, прощаясь, пожелает ему счастье. И не ведая своего самочувствия, она заболела. Клавдия стала быстро угасать. В тяжёлом недуге, она молила Бога, чтоб он её прибрал к себе. «Лучше на том свете быть, чем в этом смраде, дохлой тащиться. Такая бестолковая пустая возня только душу гробит. А загробная жизнь – жизнь небесная, жизнь вечная». И она сама себе смерть заказала. Приказала умереть и верная своему наказу Клавдия умерла.                Дочь Татьяна думает. «Бог не забирает отца к себе. Он ему значит, не нужен, у него много грехов. Пускай живёт и мучается. И люди его будут презирать, а жизнь будет для него пыткой».                Сын Виталий смерть матери тяжело переносил, переживал, убивался душой, и слезами уливался. Всё причитал.                – Мама, мама зачем ты так рана нас покинула? Зачем ты умерла, м-а-а-м-а-а?! Ма-ма, зачем!?                Виталий со своей семьёй жили возле железнодорожной станции. После смерти матери Виталий запил. Его жена и сын Борис от него уединились. И Виталий старался, как меньше быть дома. В одиночестве, пьяный он общался только с собой. «Когда же наша страна улыбаться будет? Живёт она тихим сапом, да тягловой лошадью воз тянет. Вот из за таких, как мой отец мы не благоденствуем, а страдаем. И однажды Виталий шёл пьяный по железной дороге, и всё разговаривал и разговаривал сам с собой. Шедший поезд надрывался и надрывался гудками, но Виталий гудки паровоза не воспринимал. Он был занят своим разговором. Его голос души был громче гудков паровоза. Боль его души глушила все посторонние звуки. И торопливый шумный поезд наехал на Виталия и разделил его тело на две части. После промчавшегося  поезда лежало расчислённое обездвиженное тело Виталия. Так измученный тоской по матери Виталий ушёл в вечность.                В старости Корней остался один. Без жены, без детей, без внуков, без друзей, без близких и знакомых. Он теперь не живёт, он находится в пространстве без неба, без земли, где всё живое для него исчезло. Он занят только собой и не что для него больше не существует. Он среди людей одинокий никому ненужный. Люди для него безликая толпа. Толпа чужая, толпа, его невидящая и не слышащая.  Ему хочется выплакаться, но гордыня не позволяет. Своё одиночество он старался глушить весёлостью духа. Завлекал себя утешениями. И как он не старался от отчаяния себя веселить, а уныние всё больше овладевало им. Он потерял счёт дням. Время для него исчезло. Дни и ночи стали для него одной сплошной чередой невзгод.                Волынцев не может найти себе покоя. Он стал чужой для всех в этой жизни. Сердце у него болит и внутри всё что-то его скребёт и гложет. Какое-то беспокойство его преследует и мучает. Ему хочется спрятаться ото всех, но все лезут на него и заглядывают в глаза. Все трогают его и испытывают, проверяют какой он, стал духом. И он содержит в себе упрёк. «Почему жизнь шутки со мной чудит? Но, ни чё, обломаю я ей рога, спесь-то собью! Я там «На том свете» разделаюсь с этой заразой – «земной жизнью». В прах её разнесу!                «Ну, что же ты жизнь ускользаешь от меня. На войне было как всё просто и ясно. Перед тобой был враг и ты его должен бить. А, тут нет ясности, не знаешь, где друг, а где враг. Тут всё намешано, и как разобраться, как разделить настоящее от ложного, где добро, а где зло. И ты тонешь в этом соре и муте. Не знаешь в чём человеческая сила. А ведь сила дана не убивать себя, жизненной тяжбой. Да, и видать наверняка сила в простоте! Но она не видна моему взгляду! Ускользает! Я слишком закрутился в восторге и это моё восхищение собой меня уничтожает! От моего жизненного сумбура только пар идёт! И испарение истощает мою волю! Не пришёлся, видать, я к жизни! И зачем криком выпрашивать к себе нисхождение! Лучше пускай я караю, закалюсь».  Набухал тревогой Корней.                Не стало у него обоняния, все запахи куда-то ушли, только горечь стоит  внутри и всё его жжёт и жжёт. Сушит его сознание и он, что брошенный сухарь, без сущности, без нужности. Теперь месть времени властвует над ним. Для него всё на земле стало ненавистным. И срок казнит его за ненадобностью. «Я не хочу жить, но Бог в наказание держит меня на земле, казнит меня временем. Неужели я взлохмачен судьбой и мне не суждено счастливым состоятся. Неужели я зарыпистое существо к здравым человеческим устоям». И он не может дышать. Его открытый рот всё ловит и ловит воздух, но сердце не в состоянии воздух принять.                Сын Виталия Борис, насмотревшись на терзания отца, дал себе слово жить другой жизнью. Жить не чувствами, а жить размышлениями.             Повзрослевший он оказался проездом в небольшом городке соседней области. Он шёл по улице и вдруг увидел идущего на встречу своего деда Корнея. Борис поздоровался. Дед не ответил, а продолжал идти, как буд-то он, не слышит и не видит внука. Он шёл медленно, шёл шатающейся поступью, словно случайно попавшего на землю существа. Его вид говорил об истощённом духе неуверенно движущегося.
             «Эх дед, дед! Ты стал волк одиночка! Отгрыз родословную, разрушил семью. Отбившись от людей, ты убил в себе человека. Зазнайством испепелил свою душу!» – Кричал внутренний голос внука Бориса.